Фотографии из детского альбома

Всякий раз, перебирая свой небольшой семейный архив, перечитываю стопку пожелтевших открыток, написанных грамотным и понятным почерком, - отцовские весточки с фронта.
Передо мной одна из них, датированная маем 1942 года. На лицевой стороне ее, в неярких красках, ребятишки, изо всех сил дотягивающиеся до почтового ящика, чтобы опустить письмо папе на фронт. На оборотной стороне выцветшими от времени чернилами сообщение:
- Милый, дорогой мой сынок, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю здоровья, ума. С каким удовольствием я посмотрел бы, помял бы, и крепко, крепко расцеловал бы тебя. Помни всегда, что я любил тебя сильно, как может вообще любить твой папка. Будь здоров. Прижимаю и целую тебя. Пиши. Поцелуй мамочку, сестричку.
Я ясно вижу радостно-сосредоточенное лицо матери, быстро пробегающей эти незатейливые строчки; вот сосредоточенность переходит в улыбку, а чтение весточки продолжается еще и еще раз…
Память детства – это фотографический отпечаток при его проявлении: изображение на нем вначале мутное, потом становится все ярче и контрастнее, пока не появится вполне различимый снимок, обогащенный присущими этому моменту запахами и звуками. Я до сих пор не могу различить, то ли во сне, то ли наяву видел это, а, может быть, слышал в свое время от родных, и так захотелось вспомнить свое первое прикосновение к этому миру, чистое и безгрешное.

*  *  *
Родился я в Тюмени, а через месяц репродукторы протрубили войну. Война!... Слово краткое и одновременно какой-то фантастической губкой вобравшее в себя океан горя и страданий, голода и холода, бессонных ночей и усталости; но с первых и до последних дней войны, вера в государство и надежда на то, что Бог не отвернется от нас, грешников, не покидала народ. В первый же день войны, отец, командир Красной Армии в запасе, пошел в военкомат и вскоре оказался на фронте, а для нас наступили трудные времена сразу после того, как мать со мной и старшей сестрой Верой осталась один на один с военным лихолетьем. Но как известно, мир не без добрых людей. Давнишний приятель отца посоветовал перебраться в Тобольск, полагая, что там будет легче пережить испытания войной.
Переселение, как казалось, в «хлебный город» Тобольск произошло только год спустя, в конце лета. Знакомый отца, у которого мы должны были квартировать, послал за нами старенькую полуторку с таким же старым водителем, видимо освобожденным от призыва по возрасту. И вот с нехитрым скарбом мы направились в неизвестность по грунтовой дороге, готовой в любой момент стать непреодолимым препятствием для «лысых» колес машины, навстречу надежде на лучшую жизнь.
Через пару дней вконец изношенный мотор полуторки, выбиваясь из сил и постоянно ломаясь в пути, приблизил нас к последнему рубежу – паромной переправе через Иртыш. Да не выдержал – окончательно встал за несколько километров до переправы. А тут еще и парому суждено было ожить только с наступлением весны. Всему позволительно было выходить из строя, но только не матери – ведь на ее руках две маленькие жизни, вдобавок, предстояло как-то устраиваться в ожидании ледостава.
Приютила нас большая крестьянская семья, кормилец которой тоже был на фронте. Сопричастность нашему положению этих простых людей являло собой лучшее качество многонационального народа, оказавшегося в горниле страшной войны.
И еще поражает меня: казалось бы, случилась непредвиденная остановка в пути, а в городе вот-вот начнутся занятия в школах. Ну и ладно, - можно год и пропустить, - ведь причина то уважительная. Но мать сделала все, чтобы сестру приняли в школу; Вера до самого ледостава на выходные с десяток километров шла из города пешком, а через седой, по-осеннему неспокойный Иртыш на лодке татарина – перевозчика  добиралась до берега нашего временного проживания. Между тем, по первому крепкому льду мы перебрались в Тобольск. Жизнь брала свое: мать устроилась на работу, сестра училась в школе, меня определили в ясли. Всем было нелегко в  ту пору, нелегко было и нам. Одним словом – беда. А она то,  как известно, одна не приходит.
Зимой в городе случилась эпидемия сыпного тифа – смертельной болезни истощенных людей. Трупы его жертв, как в блокадном Ленинграде, спешно, часто на санках, вывозились на кладбище. Медицинскими работниками, в основном престарелыми и инвалидами, безмолвно вершился подвиг врача: санобработка населения и локализация эпидемии. И страшная болезнь было побеждена с таким же героизмом, как и на фронте! Не было цены и заботе о подрастающем поколении. С высоты прожитого, для  меня сейчас в миллионы раз дороже каких-нибудь импортных витаминов слегка подслащенный сахарином горьковатый хвойный настой, выдававшийся детям. С тех пор в памяти моей два незабываемых вкуса военного времени: рыбьего жира и горьковато-сладкой хвои.
Жизнь шла неумолимой чередой: кончились холода с сопутствующими им эпидемиями, все стало оживать самозабвенным пением птиц и распускающейся зеленью – символом земного обновления и связанной с этим надеждой на долгожданную победу. С наступлением паводка у работоспособного населения появилась трудовая повинность, которую, по большому счету, и повинностью-то назвать язык не поворачивается: ведь все усилия народа складывались на алтарь победы. А нужно было для учреждений города напилить на берегу из выловленных из реки бревен установленную норму дров.
Так что жили в трудах, несытно, не в тепле, а для женщин и в постоянной, изнуряющей от этого постоянства, тягостной думе о своих мужчинах.
Я совершенно точно представляю напряженно – оценивающий взгляд матери на пришедшего к нам почтальона, в равной степени желанного и в то же время могущего стать невольным свидетелем семейного горя. Уж не с казенным ли он письмом?
Слава Богу, оно нас миновало.
Тобольск оказался заштатным тыловым городишком и никаким не «хлебным городом»: хлеб выдавали по карточкам, даже картошка была для нас не каждодневным продуктом. Видимо в силу этих причин, сколько потом помню свою мать, она всегда тщательно сметала хлебные крошки со стола, съедая их, а картошку чистила, тонко срезая с нее кожуру.
На следующее лето нашего пребывания в Тобольске, сестра за успехи в учебе отдыхала в пионерском лагере, в нескольких километрах от города. Отказывая себе в детском искушении, она сумела скопить горстку соевых конфет и как-то во время сончаса бегом снести домой. Я представляю, с какой запыхавшейся радостью она передала их матери. А ведь так хотелось попробовать хоть одну конфетку!
Пришло время, и дальние уголки памяти моей стали наполняться реальными картинками увиденного, пока еще неосмысленного и расплывшегося.
Как будто сквозь летнее дрожащее марево предстает передо мной бревенчатый дом с распахнутыми ставнями окон, небольшой дворик с какими-то постройками, невытоптанная лужайка во дворе и высокое крыльцо. И бесконечно много света: свет, исходящий с чистых небес и какой-то нематериальный, - из материнских глаз. Отовсюду тепло: от ярких солнечных лучей, от нагретого дерева дома, от рук родного человека. Мне хочется бегать по прохладной мураве, взбираться на крыльцо. Я начинаю канючить, вырываться из рук, выгибаясь хлыстом.
Мать отпускает меня и я бегаю, бегаю…
В конце лета на крошечном лоскутке землицы, выделенном хозяевами от своего маленького огородика, поспели свекла и морковь. Однажды мать говорит сестре:
- Придет с работы инвалид-фронтовик, так ты нарви ему свекольного листа – пускай они наварят своим детям борща.
Инвалид пришел с большим мешком, а Вера, сорвала листья с десятка имевшихся свекол и видя, что они не оказали никакого воздействия на пустоту мешка, выдернула с грядки все корнеплоды. Но инвалид – то не знал, что это была вся наша свекла!
У пришедшей с работы матери появилось секундное замешательство, сравнимое разве что с потерей хлебных карточек. Но она тут же опомнившись, погладила Веру по голове, сказав:
- Ну и правильно сделала!
И опять непрошено заявилась зима с трескучими морозами и плохо топлеными избами. Пришла с новыми заботами и испытаниями.
Вижу: при свете дрожащего тягилька мы сидим за ужином, а я искоса поглядываю на огромные тени, движущиеся по стенам, но уже их не боюсь. Перед нами закопченный в русской печи чугун с несколькими картофелинами «В мундирах» на дне. Мать очищает одну от кожуры, разрезает и долго дует на нее, а затем дает мне. С этих пор запах картошки «В мундирах» стойко запечатлелся в моей памяти.
Этой же зимой тяжело заболела Вера. Целую неделю не спадала высокая температура. Красный стрептоцид, - радикальное по тем временам средство, не оказывал никакого действия; она металась в жару, бредила отцом. Старая врачиха приоткрыла перед матерью страшную правду: у нее – кризис, то есть или… или… И тут свершилось чудо!
Как наяву ощущаю тепло полатей, вижу хлопочащую внизу мать и вдруг, - пробивающий полумрак помещения яркий свет в окно электрического фонарика. Вижу, как заохала, заметалась мать, выбежав в холодные сени. А в дверях вместе с ней появился мой отец, - я это чувствую инстинктивно; отец в шинели, перепоясанный широким офицерским ремнем и портупеей. Памятно  мне, как он, пахнущий холодом и табаком, высоко поднимает меня большими и сильными руками, целует меня, лицо его колется и холодит.
Случилось это зимой победного сорок пятого.
За боевые заслуги отцу был предоставлен краткосрочный отпуск. И вот что замечательно: на следующий же день после его приезда, температура у сестры спала, дела пошли на поправку. Врачиха сказала, что это у нее произошло от сильного нервного потрясения.

*  *  *
Я теперь точно знаю, что видел это не во сне, а наяву. Просыпаюсь от суматохи в доме, комната залита радующимся солнечным светом, радиотарелка на стене разрывается от возбужденно-радостных сообщений и бравурной музыки. Выбегаем на улицу, а там все целуются, обнимаются, подбрасывают вверх попавшихся на глаза военных, где-то бодро заиграла гармошка. Неосознанная радость переполняет и меня, я чувствую, что произошло что-то большое и значительное.
Почти одновременно с этим, хотя и прошел не один месяц, вспоминаю: мы всей семьей во главе с отцом, нарядные и счастливые с чемоданами, перетянутыми багажными ремнями, по широкому трапу заходим в чрево белого парохода; из машинного отделения тянет теплом и перегретым маслом. Располагаемся в каюте; по ее стенам, улыбаясь, колеблются отраженные от воды солнечные блики. Выходим на верхнюю палубу попрощаться с Тобольском. Раздается басовитый пароходный гудок, труба клубит черным дымом, колеса зашлепали по воде сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее и пароход, набирая скорость повез нас в новую жизнь.
До свидания, Тобольск! Спасибо за приют!
Здравствуй мирная жизнь!