Возвращение Воспоминания о детстве

               

     Тук-тук, тук-тук. Стучат колёса на стыках рельсов. Вагон слегка покачивает. И сон наступает почти мгновенно.  Я еду в новую жизнь. Прощай, заснеженный Урал. Меня ждёт теплая Украина.  На которой я когда-то, кажется, что это было очень давно, родился. И вот я возвращаюсь.

    Но, сначала  о том, как я попал на Урал.  Вначале всё было хорошо. Наша семья, папа, мама, старшая сестра Сима и я дружно жили в небольшой, но, отдельной квартирке с туалетом во дворе на ул. Ленинградской, в г. Днепропетровске, возле элеватора. Отец служил в отделе охраны Кировского РОВД, мама трудилась бухгалтером в ЖЭКе, прямо во дворе нашего дома. И всё бы ничего, но, началась война. Днепропетровск начали бомбить с первых дней войны.  Почти сразу же была организована эвакуация предприятий металлургии и машиностроения на Урал и в Среднюю Азию. Со своим заводом уехала  и семья  дяди, мужа  папиной сестры. Им повезло, их состав не попал в пути  под бомбёжку, и благополучно прибыл  на Урал, в г. Кушва, Свердловской области.  Там  дядя, назначенный начальником отдела капитального строительства местного металлургического завода,  сразу приступил к  организации строительства цехов и установки прибывающего  оборудования,   тётя, опытный терапевт,  ассистент кафедры терапии Днепропетровского мединститута поступила на  работу в больницу. А их сын Иосиф пошел в школу. Забегая вперёд, скажу, что работа дяди на Урале была отмечена после войны орденом Трудового Красного Знамени, а работа по восстановлению металлургии Донбасса – орденом Ленина.

      Отца сразу же, в первые же  дни войны  призвали в армию, хотя  ему к началу  этой войны было уже 47 лет, за плечами была первая мировая война, австрийский плен, отряды самообороны в местечке Богуслав в период гражданской войны, и многолетняя служба  в отделе охраны милиции.  Шли неделя за неделей, фронт  быстро приближался. Перегруженные эшелоны один за другим  уходили на восток.   И отцу с трудом удалось втолкнуть нас с двумя бабушками  в один из последних эшелонов, за день до взрыва отступающей Красной Армией  единственного  желдор. моста через Днепр. Так началось наше путешествие на Северный Кавказ. Мама  позже рассказывала, как ей с бабушками приходилось стоять на станциях в очередях  за кипятком, как сложно было приготовить простую пищу. Однажды мама со мною  пошла за кипятком,   отстала от поезда, и смогла догнать свой состав  через сутки, когда он стоял на какой-то станции, пропуская военные эшелоны, спешившие на запад. Тогда же у неё в 32 года  появилась первая седина Через несколько недель наш эшелон дополз до Северного Кавказа, где эвакуированных разместили в ухоженных и чистых деревнях российских немцев в Советском районе  Орджоникидзевского края (сейчас Ставропольский край) . Жители этих деревень  были до этого в срочном порядке, на всякий случай, переселены подальше от линии фронта, в Республики Средней Азии. В одной из  деревень Энгельгеймского сельсовета  на базе бывшего колхоза  «Рекорд», где мы  были размещены,  из эвакуированных был создан совхоз, и вскоре началась уборка урожая. Мама работала в том совхозе бухгалтером, а мы с бабушками  осваивали новую жизнь на новом месте. Так пролетел год.

      В 1942м году немецкие войска, придя в себя после неудач под Москвой, устремились к Кавказу.  Красная Армия, не оправившаяся от потерь 1941го года, продолжала с тяжелыми боями  отступать. Началась и  вторая эвакуация  жителей нашей деревни.  Нашей семье, учитывая наличие двух малышей и двух старух,  директор совхоза выделил лошадь с телегой. На неё были погружены нехитрые пожитки и несколько мешков зерна, полученного мамой на трудодни. Однако, по пути к пристани, которая была  в доброй сотне километров от села,  одинокие эвакуировавшиеся, шедшие  пешим порядком,  начали бросать свои пожитки на нашу и другие  телеги. В итоге у нашей  телеги лопнула ось, и нам пришлось, взяв самое необходимое, пешком ползти к пристани. Погода была осенняя. Лили дожди. На пристани нас погрузили на допотопный пароходик, который со скрипом и стоном моторов  перевёз нас   куда-то  к северному берегу Каспия. Там, в пункте распределения, мама предъявила ранее предусмотрительно полученный от дяди пропуск с разрешением  на проживание в г. Кушва.  Ещё несколько дней  транспортных  мучений, и мы, наконец-то, добрались до Кушвы, и разыскали  там семью дяди. После регистрации нас устроили  на жительство в избу местных жителей, они называли себя вогулами.  Их сын был на фронте. И в большой  бревенчатой избе остались  только его родители и сестра. Нам выделили довольно большую комнату. Её стены, обклеенные старыми газетами, я вижу перед собой  до сих пор. Сам дом был разделен на две половина: жилую, выходившую окнами на улицу, и хлев, где содержались и  корова, и свиньи, а  в  птичнике сидели на насестах куры. Между этими двумя  частями был довольно большой тамбур - сени. Над воротами был сделан сарай, в котором хранилось сено для коровы.  Улицы в основном были без твердого покрытия, и имели по сторонам тротуары из досок, под которыми были канавы для стока воды. Хозяева, насколько я помню, были добрыми, приветливыми людьми, сочувствовавшими нам. Помню, как на побывку прибыл с фронта сын хозяев, и как он вместе с другими солдатами «гудел» всю неделю, а потом вернулся на фронт.

     Незаметно пролетел ещё один год. Я и Сима посещали детский сад, мама работала бухгалтером в заводской столовой. Летом 1944 года, за 10 месяцев до конца войны  пришла «похоронка» на отца. А через месяц пришел с фронта  пакет, в котором было письмо сослуживцев, пробитые осколком несколько рублей солдатского жалованья и письма мамы, хранившихся у отца  в нагрудном кармане гимнастёрки. Это письмо,  эти рубли   и все письма отца с фронта мама хранила всю жизнь. А теперь их храню я.  Мама и тётя плакали, мама говорила мне, что я остался теперь  единственным мужчиной в семье.  И я понимал, что это ответственно, но что я должен делать было неясно.  Я рос без отца, и страшно завидовал сверстникам, имевшим отцов. Многие годы я  по-детски  считал, что произошла ошибка, и мой отец не погиб. В своих мечтах я видел, как через годы он разыскивает нас, и я обретаю отца.

      Мы жили, как и большинство людей в то время, бедно, но   не голодали. Дядя получил участок под огород, и весной мы дружно засаживали его половинками-четвертушками  картофеля, морковью и капустой,  а осенью все вместе  наполняли мешки. Осенью капуста  заквашивалась в бочке, и нам её хватало на  всю зиму.  Капуста с картошкой  были основной едой в то время.  Хлеб, сахар,  сухое молоко, яичный порошок,  необыкновенно вкусная и   душистая   американская тушенка в прямоугольных коробках  выдавались в небольшом количестве  по карточкам. И ещё при том   взрослым  нужно было в любую погоду  выстоять несколько часов в очереди. Правда, иногда после детсада я забегал в находившуюся неподалёку столовую мамы и получал от сердобольных поварих котлетку с перловой кашей. Основной задачей страны тогда было накормить и вооружить миллионы солдат на фронтах.

     Наступил   1945й, а с ним в  начале мая   пришла и долгожданная Победа. Народ ликовал, а потерявшие на этой войне близких горевали. Начали возвращаться с фронта солдаты.  Вернулся   с тремя медалями и  сын наших хозяев, сразу же женился, и нам пришлось переселяться в коммунальную квартиру  в двухэтажном деревянном доме на соседней улице. Нам выделили на втором этаже длинную   узкую комнату  с одним окном.  С трудом мы разместили там одну за другой две кровати, набили на стену напротив гвозди для вещей, поставили перед окном стол и три табуретки, и отгородили занавеской   заднюю часть комнаты для умывальника. Там же находилось и ведро, исполнявшее ночью роль туалета.  Ну а сам  общий туалет был, как и положено, во дворе. По воду мы ходили  с вёдрами и коромыслом к находящемуся неподалеку пруду, кипятили воду и готовили пищу на электропечке.   Еженедельно мы ходили в городскую баню, где мама покупала билет в номер с двумя ваннами.

    Зимы там были настоящие, снежные. Каждый имел лыжи и сани, и зимой катанье с горок было нашим самым любимым занятием.  На металлургический завод прибывала с фронта разбитая бронетехника. До резки и переплавки она стояла на огороженной и охраняемой площадке. Но, не знаю, каким образом у всех мальчишек были в наличии разряженные гранаты, разбитые приклады от винтовок и автоматов, патроны. А дяде кто-то подарил найденный в немецком танке  финский нож из  настоящей золингеновской стали в кожаных ножнах с серебряными накладками.

     В 1946м я пошел в первый класс начальной школы. Она располагалась на соседней улице в небольшом одноэтажном доме, состоявшем из 4х классных комнат, учительской и комнаты завхоза. Читать я уже немного умел, а писать пришлось в самодельных тетрадях, которые мама  сама делала из старых служебных бумаг, у которых одна сторона была чистой. Каждый ученик имел примитивный пенал для хранения карандашей и ручек со сменными перьями. И то и другое было дефицитом. Кроме того, каждый ученик имел  чернильницу-непроливайку, в которую эту ручку с пером следовало  при письме окунать. Понятно, что при небрежной работе с кончика пера могла упасть капля чернил, превращавшаяся на  листе тетради в кляксу. Сами же учебники были жутко затасканными несколькими предыдущими поколениями  учеников. Карточная система    еще продолжалась (до конца 1947 года), и мне немало времени приходилось в любую погоду  простаивать в различных очередях, крепко сжимая в кулаке драгоценные купоны на молоко, сахар, и даже мыло. Отсюда и ненависть ко всяким очередям на всю жизнь.

     В конце 1947го года, когда я уже был учеником второго класса, дядя наконец-то, благодаря помощи своего днепропетровского друга Ф.Д. Воронова, ставшего после войны главным инженером Енакиевского металлургического завода, получил разрешение министерства чёрной металлургии  на перевод в г. Енакиево. Металлургическая промышленность Донбасса, фактически уничтоженная в 1941м,  после войны быстро восстанавливалась, и на предприятиях ощущалась острая нехватка квалифицированных инженерных кадров.

     После освобождения Харькова бабушка Лея вернулась на Украину, и до самой смерти  жила в семье другой своей  дочери, тёти Гени.  Наша семья, не связанная с тяжелой промышленностью, уже в конце 1944 года, после освобождения Украины, могла вернуться в Днепропетровск  и претендовать на   заселение в нашу старую  квартиру, которая  в период войны не пострадала, а только была, как и все квартиры евреев, разграблена мародёрами-соседями после нашего бегства  в 1941м. Но, мама  не была уверена в том, что  сможет вернуть квартиру и найдёт там работу. Кроме того, в начале войны отец, охранявший одну из продовольственных баз, при налёте грабителей застрелил одного из них. Он оказался сыном соседа по улице, который после случившегося обещал отомстить отцу. Мой отец, как я уже указал выше,  погиб в 1944м, а отец налётчика, верно служившим немцам в полиции в период оккупации, сразу же после освобождения города был задержан и повешен.  Поэтому тётя и дядя  не советовали маме возвращаться одной, и при получении приказа Минчермета на переезд в Енакиево  предложили ехать вместе.
 
     Тут надо сделать небольшое отступление. Мой отец родился вскоре после смерти от какой-то болезни своего отца, и был назван в соответствие с еврейскими традициями его именем. Через несколько лет его мама  снова вышла замуж и родила дочь Соню. Брак просуществовал недолго. Мой отец в подростковом возрасте был пристроен около дяди Якова, проживавшего в г. Одессе, и имевшего свою  лавку.  Там отец и работал, помогая дяде, брату своего рано умершего отца.  Началась первая мировая война. Отец был мобилизован,  направлен на фронт, и вскоре попал в Австрии в плен. Сохранилось его письмо из лагеря военнопленных с фотографией, на которой  группа солдат в форме и даже фуражках позировала фотографу «Красного креста». В письме он пишет типа «всё хорошо, прекрасная маркиза», но в конце просит бабушку чаще присылать ему посылки с сухарями и сахаром, «ибо голодаем».  Вскоре после революции, именуемой сейчас «заварушкой 1917го года» он вернулся из плена. Время было неспокойное.   И, будучи солдатом,  отец вступил в отряд самообороны своего местечка. А потом перешел на службу в милицию в г. Днепропетровске.  Его сестра, моя тётя Соня,  успешно окончив гимназию, поступила в Днепропетровский мединститут. Отец, имевший за плечами только  начальную еврейскую школу (хедер), стал главным кормильцем в семье, и оставался таковым до получения  сестрой  диплома врача.  И только потом он позволил себе  жениться.  Он очень любил своих мать и сестру. И тётя Соня  это помнила.

      Началась подготовка к переезду. Дяде выделили на  заводе  небольшой новенький вагон-теплушку.  Посредине стенок были большие откатные двери, по обе стороны которых имелось по паре небольших  окон наверху. В одной половине вагона были загружены колотые дрова, кокс,  бочка с квашенной капустой, запас картофеля, мука  и другие продукты, полученные на месяц  на 7 человек. Не был забыт и рыбий жир в трехлитровых бутылях. Тогда мы были лишены возможности загорать летом, и этот противный вонючий жир был главным средством профилактики рахита у детей. За лёгкой перегородкой в той же части вагона  был примитивный умывальник, туалет и бочка с водой. В другой части вагона были сооружены  деревянные нары. Под нары загрузили жалкие пожитки. Мы взяли только железную складную кровать, одежду, в основном состоявшую из качественных, хотя и не новых «американских подарков», и постельное. Посредине вагона  на большом листе железа стояла железная печь-буржуйка, которая служила и средством обогрева вагона  (был конец января, а зимы на Урале лютые), и местом приготовления пищи. Рядом стоял стол, на котором и готовилась, и поглощалась пища.  А возле стола в часы приёма пищи рядом с нами   величественно и гордо восседал  огромный мохнатый сибирский котяра Васька. Всё остальное время он, как и положено коту, дремал на нарах.

     Начало февраля 1948 года. Наступил день отъезда. Мы погрузились в вагон, задвинули дверь. Паровоз свистнул, и состав медленно набирая скорость покатился на запад. Прощай, добрый седой Урал! Спасибо тебе  за гостеприимство. У тебя в гостях было хорошо, но, пора домой, на Украину.

     Это сейчас можно доехать из Кушвы  до Енакиево за пару суток. Тогда было  иначе. Нас то отцепляли от состава и загоняли на запасные пути, то потом   ночью  цепляли  к какому-то  другому составу. Мы чувствовали мягкий толчок, и наш вагон снова куда-то катил.  На дневных стоянках мы  одевали валенки и тулупы, откатывали дверь, и, спустив лестницу, выходили из вагона.  Мимо нас проплывали эшелоны с лесом, углём, военной техникой с Дальнего Востока. А на нашем вагоне  постепенно добавлялись непонятные записи мелом.
    Было утро19го дня    путешествия, когда наш вагон прибыл на железнодорожные пути Енакиевского металлзавода.  Нас уже ждали. Дядя куда-то с кем-то ушел. Вскоре  к вагону подъехала «полуторка» (так тогда назывались небольшие грузовички, грузоподъёмностью 1,5 тонны), и рабочие начали перегружать наши вещи и остатки продовольствия.
     Дяде уже было выделено на 7 чел.  2 комнаты в 5ти комнатной квартире на 2м этаже  3х этажного «дома ИТР» (инженерно-технических работников).   В трёх других комнатах этой квартиры  жила семья  зам. нач. ОРСа (отдел рабочего снабжения) Горбатенко, состоявшая из 4х чел. Зять этого  типа был русским, и  во время частых попоек  тесть часто   орал: «кацап  грё…ный, вон из моей квартиры!».  В квартире была большая кухня с печью, ванная комната и туалет. Так я впервые познакомился с унитазом, и он мне понравился.

   Время было полуголодное.  Первые пару лет каждый вечер дядя приносил с работы «доппаёк» – килограммовую буханку чёрного хлеба, которая делилась на семерых членов семьи. Все остальные продукты: муку, сахар, молоко, крахмал и др.     приходилось покупать после длительного стояния в любую погоду в казалось бесконечных  очередях. Иногда  мы покупали готовую пищу в соседней заводской столовой.  Для этого в доме  были специальные кастрюльки, которые вставлялись одна в другую, и соединялись в устойчивую конструкцию алюминиевой скобой.

      Наш дом был изогнут параллельно изгибу улицы.  На каждом из 3х этажей этого дома из двух подъездов было по две квартиры. Дом был старинной постройки с паркетными полами, высокими потолками и высоким двустворчатыми входными дверями. Во всех смежных стенах комнат   имелись двери. Находился наш дом, как и двухквартирные коттеджи инженерно-технических работников завода  на  двух соседних улицах в непосредственной близости к огромному заводу с доменными печами, мартенами  и  постоянно дымившей аглофабрикой. Поэтому уровень запылённости и загазованности в этом районе зашкаливал. Зимой снег быстро чернел, а летом, когда с окон снимались утеплительные полоски из старых газет и ваты, много пыли проникало в комнаты через щели в старых деревянных  рамах. Большие семьи занимали всю 5ти комнатную квартиру, в некоторых жили по две семьи из 2-4 чел. Лестница  подъезда  заканчивалась над 3м этажом площадкой с выходом по обе стороны  на чердак, а прямо – на площадку солярия. По периметру крыши шел заборчик высотой до 50 см., так что бегать по железной  крыше нам было безопасно. И не только бегать. Именно там, на крыше я впервые пробовал курить. Тогда в продаже  появились тонкие сигары. Мне повезло,  я не получал удовольствия от курения, и на всю жизнь остался некурящим. Там же  молодёжь приобщалась и  к алкоголю. Обычно приобреталась на 4-6 человек  бутылка вина «Билэ мицнэ» (белое крепкое), которое в обиходе именовалось «биомицин». И по очереди каждый делал по глотку. Вскоре появлялось лёгкое приятное опьянение, требующее продолжения процедуры.  Некоторые со временем втянулись, но мне и тут повезло. Я всегда считал, что мозг не нуждается  в искусственной стимуляции.
 
      Я быстро познакомился  с дворовыми  сверстниками. В квартире над нами жил с родителями Вова Прокопенко, напротив нас – Мила Воробьёва, под нами  - семья Иващенко  с тремя детьми. В соседнем подъезде жили два брата Поповы, две сестры Костенко, два брата Казанец, два брата Фильштейн, брат и сестра Сапрыкины, брат и сестра Кураповы. Наш дом с большим двором  как бы притягивал молодёжь из соседних двух улиц, застроенных спаренными коттеджами, поэтому во дворе всегда кипела жизнь.
   В квартире под нами, на первом этаже  одно время жил инженер-металлург Владимир Попов,  вдруг почувствовавший тягу к перу, и написавший несколько романов о металлургах, дающих под руководством товарища Сталина и коммунистической  партии стране металл. За книгу «Сталь и шлак» он даже  получил Сталинскую премию, был принят в ряды писателей и вскоре отбыл в Москву. Напротив него жил майор, начальник лагеря немецких военнопленных. Повидимому там были не только военнопленные. Немцы, молодые парни и девушки свободно ходили по городу, а одна из них, красивая Гертруда, была домработницей у этого майора. А может и не только домработницей.  А во дворе, в двухэтажном доме на 4 квартиры жило в 6-ти комнатных квартирах высшее начальство завода, в том числе гл. инженер Воронов с тремя детьми. С младшим сыном Валерой мы учились в одном классе.  В этом же доме поселился позже  и директор открывшегося в Енакиево драмтеатра Амитов, сын которого,  мой сверстник    Павлик, был моим приятелем вплоть до студенческих лет.

   В Енакиево в то время было  всего два кинотеатра. Один, находившийся в здании бывшей синагоги, называли «зимним» (в нём и был потом  открыт драмтеатр), второй, открытый – «летним» и работал только в тёплый период года. Тогда весь советский народ в свободное от труда время плечом к плечу    стоял в очередях на просмотр трофейных фильмов, дававшим возможность хоть немного зрительно приобщиться к неведомой  зарубежной жизни.  Мы с одинаковым удовольствием смотрели и серии «Тарзана», и «Голубой Дунай», и «Девушка моей мечты». Залы были всегда  переполнены. Аппаратура была старая, ленты часто рвались, народ в зале дружно кричал «механика на мыло!», но наслаждение от фильма из-за этих мелочей  не пропадало.    И лишь значительно позднее в центре города были построены двухзальный кинотеатр «Украина» и Дворец металлургов.

     Вова Прокопенко стал моим ближайшим и верным  другом на многие годы. Мы взаимно дополняли друг друга. Я был сильнее в учёбе, а он,  как более сильный, отчаянный,  был   авторитетом среди дворовых ребят.
Последний раз мы  виделись в 1973м году, когда он приезжал ко мне в гости, в
Днепропетровск из Мариуполя, где он жил с семьёй. Почти каждый день , сделав уроки, я шел к нему, или он ко мне. Мы вместе играли в разные игры дома у него, или у меня, или щипали траву для проживавшего в  их сарайчике поросёнка, или  вливались во дворе в большую компанию сверстников, и все вместе играли в «сыщиков-разбойников» в прилегающем к нашему двору большом и запущенном Рабочем саду, или во дворе в футбол-волейбол, в модные в то время, но забытые сейчас  городки, или, запасшись свечами и эл. фонариками, бывшими в то время дефицитом, исследовали двухэтажные подвалы-катакомбы  под домом. Ходили слухи, что в период фашистской оккупации в этом доме располагалось гестапо, а в подвале были камеры для арестованных.   Сапрыкин-отец, бывший  тогда  нач. автобазы ЕМЗ, построил во дворе деревянную  беседку, в которой мы собирались вечерами поиграть в карты, домино, поделиться новостями. Я в тот период много читал, и по вечерам кое-что из прочитанного пересказывал  приятелям, за что получил прозвище «профессор». А в  конце лета мы дружно висели на многочисленных шелковицах, окружавших  наш дом, безмерно поглощая спелые плоды. Мы не мастерили, как Высоцкий, «из напильников ножи», но делали из медных трубок пистолеты, заряжающиеся серой от спичек, отливали из свинца кастеты, которые, к счастью нам не понадобились, устраивали взрывы газа, образующегося при контакте карбида кальция с водой и пр. Всё же мы были детьми военного времени.

     Близким приятелем был и проживавший во втором подъезде  Виталик Казанец. Мы часто играли и в их квартире.  Но  его семья вскоре переехала в особняк в другом конце города, т. к. старший Казанец  был избран  мэром Енакиево, а в дальнейшем, быстро поднимаясь по партийной лестнице, дослужился до Второго Секретаря ЦК Украины, и закончил блестящую карьеру министром чёрной металлургии союза. Последний раз я видел Виталика в Киеве в 1963м году, но, об этом в другом рассказике. Вскоре уехали и Вороновы, т. к. их отец был назначен директором знаменитой Магнитки. Затем уехал в Киев Игорь Курапов, в Красный Сулин – Сапрыкин, в Коммунарск – Поповы. На их место приезжали новые семьи   с новыми детьми.  Но той атмосферы, которая была в ранние школьные годы, уже не было.

     Средняя школа № 2, в которую мы были по приезде  зачислены, находилась примерно  в 120 метрах от дома. Это было большое четырёхэтажное здание с большим туалетом во дворе. Деревянные полы в коридорах технички натирали керосином. Завшивленность в те первые послевоенные годы зашкаливала, и керосин был практически главным средством борьбы с ней.  Основным языком в школе был русский, но 2-3 раза в неделю проводились уроки украинского языка и литературы. В школе работало немало учителей-евреев. Математичка, англичанка, историчка, химик и физик. Четырёхэтажная школа работала в две смены, классы были переполнены. Несколько лет, в младших классах, я занимался в школе в первую смену, а Иосиф и Сима – во вторую. Обычно придя из школы, я поглощал оставленные мамой бутерброды с «варёнкой», запивал их чаем, кипятившемся  на большой самодельной, из шамотного кирпича электроплите, затем  застилал стол старой газетой, выкладывал  на столе слева стопку учебников и тетрадей, и начинал усердно  делать уроки. На коленях в этот период сладко мурлыкал Васька, которого с годами сменила Чернушка. Постепенно стопка перемещалась вправо, а со двора начинали доноситься звуки играющих сверстников. Я одевался, захлопывал дверь, и до прихода старших играл во дворе.  Своего ключа от квартиры у меня ещё не было. С пятого класса мы переходили на вторую смену. Занятия длились до восьми часов, и возвращаться домой приходилось в полной темноте.  Да и в школе на весь класс  тогда было всего две лампы без абажуров, поэтому вечером в классах был полумрак.
 
    В тот период в стране вовсю  шла борьба с «безродным космополитизмом». Этими космополитами, ясен пень,  в основном  были евреи.  Я был учеником 6 класса, когда после «разоблачительного»   письма  Лидии Тимашук   началась для всех евреев Советского союза «весёлая жизнь». Разворачивалось «дело врачей». Мама и дядя с тётей стали замкнутыми. В доме чувствовалось какое-то напряжение. Оно было и в школе и во дворе.  Один из дворовых приятелей как-то обозвал меня «жЫдом», ударил по лицу  и посоветовал «убираться в свою Палестину». Находившийся неподалеку Вова вихрем налетел на обидчика, избил его, и, завернув ему руки за спину подвёл ко мне. Он предложил мне ударить обидчика в ответ, но я отказался. Это был единственный случай проявления антисемитизма в нашем дворе в отношение меня.  А   в школе, на уроке математики один ученик с криком «жЫды травят народ» бросил в учительницу-еврейку, что-то пишущую на доске, бумажного «голубя» с приделанным впереди острым пишущим пером. Перо вонзилось ей в ногу. Учительница вскрикнула, сбросила перо, и со слезами выбежала из класса.  Все замерли… Через несколько минут в класс вошел директор школы. Пришел не для того, чтобы наказать антисемита, совершившего хулиганский поступок, а чтобы объявить, что наша математичка не имеет никакого  отношения к «врачам-вредителям». 
     Ну а через несколько месяцев наши старшеклассники стояли в коридоре второго этажа с учебными «трехлинейками» с примкнутым штыком у огромного портрета Сталина. Многие рыдали.  Сталин тогда считался выше Бога, и многие всерьёз думали, что Советскому союзу без Сталина грозит крах. Через несколько лет новым главой страны Никитой Хрущевым на очередном съезде партии  был развенчан «культ личности» Сталина. Помню, как  тогда дядя, придя с работы, снял с полки трёхтомник сочинений Сталина и том «Автобиографии Сталина» и   бросил их  в кухонную печь. У дяди были для этого и личные причины. В 1939 году, в период, именуемый сейчас «годами большого террора» и он, как и многие другие «попал под раздачу» и год отсидел в тюрьме. Тётя с Иосифом были тогда переселены в другую, маленькую квартиру. Со слов мамы мой отец был единственным из родственников, кто помог тёте в то суровое время.  Накал борьбы с «врагами народа» тогда уже пошел на убыль, и через год дядя был выпущен из тюрьмы и восстановлен на работе и в партии. Об этом периоде жизни дядя рассказал  мне, уже взрослому   примерно в 1965м году.

    Вернусь немного в прошлое.   Проживать (в 1948 году)  всемером в двух комнатах общей площадью 35 кв. м. было всё-таки тесновато и шумновато. В нашей семье  было трое детей-школьников  А у соседа  Горбатенко пустовала  третья, небольшая комната площадью 8-9 кв. м. И мама договорилась с ним, что он за плату позволит нашей семье там ночевать. И по его требованию уплатила  сразу  за год вперёд. Но, этому пьянице видимо было некомфортно жить в одной квартире с оравой евреев, и он вскоре добился переселения в 4х комнатный  особнячок с садиком  на соседней улице. Вот только «забыл» вернуть маме остаток денег. Напоминание не помогло, и маме пришлось через суд восстанавливать справедливость. Помогла и отцова «похоронка». Тогда ещё к семьям погибших фронтовиков было какое-то уважение. И не только. Мы с Симой до 18ти лет получали пенсию «в связи с потерей кормильца». И, хотя прибавка была небольшая, она помогала нам выжить. Помогали и мамины золотые руки и её безмерное трудолюбие. Она в молодости научилась шить, и, как и её сёстры, зарабатывала до замужества шитьём. Теперь же она купила старую швейную машинку «Подольск», взамен оставленной в 1941м году  в Днепропетровске, и обшивала всю семью. Тётя отдавала маме старые вещи Иосифа. Мама распускала и стирала их, а затем  вечерами мастерила мне рубашки, брюки, пиджаки. Правда  и брюки и пиджаки имели аккуратные заплаты на локтях и коленях. Это меня немного раздражало, я капризничал, но мама всегда меня мудро успокаивала: «Никто это с тебя  не снимет и новое не оденет». Время было бедное. По улицам катили на тележках безногие инвалиды войны с медалями на старых ватниках, часть домов в центре ещё стояла в руинах.
     После переезда соседей вся квартира была предоставлена дяде. Он выделил нам большую, 20 кв. м.  комнату с балконом, а в маленькой комнате возле кухни, которую  мы раньше арендовали, дядя устроил мастерскую и фотолабораторию. Надо сказать, что   дядя, работавший одним из руководителей металлзавода, и окончивший до института ремесленное училище, был  мастером на все руки. Именно ему я обязан тем, что кое-что умею дома  делать. А в детстве я стоял возле верстаки, и смотрел, как дядя пилит, режет, строгает, паяет и пр. Мне позволялось потом  прибрать  рабочее место. Что я и делал, с чувством гордости за  оказанное доверие.
     Потом началась фотоэра. Фотоаппараты в то время были дефицитом. Дядя купил в комиссионке старый фотоаппарат «Фотокор» с кассетами. Это вам  не современный цифровой аппарат – только нажимай кнопку.  Сначала нужно было в полной темноте зарядить кассеты  стеклянными   пластинками с нанесенным светочувствительным слоем.  Наводка на резкость по матовому стеклу была сложной. Затем, после наводки в аппарат вставлялась сзади по салазкам кассета, вытягивалась крышка кассеты, и птичка вылетала. Для печати дядя придумал и соорудил из старых консервных банок, спаяв их оловом, фотоувеличитель и красный фонарь. В то время приходилось вручную проявлять в  кюветах с проявителем пластинки-негативы, обрабатывать их затем фиксажем,  а потом с помощью самодельного увеличителя с пристраиваемым в нижней части тем же  «Фотокором» печатать на фотобумаге снимки. Но нас тогда это не пугало, и я многие часы проводил в фотолаборатории, создавая бесценные фото. Через несколько лет мне подарили на день рождения широкоплёночный фотоаппарат «Любитель», а у Иосифа появился тоже плёночный  фотоаппарат «Москва». Стало намного легче.

     В 7-м классе мама купила мне подростковый  велосипед с дополнительным передним ручным тормозом и фарой. Радости не было предела. Я носился на нём в дни каникул с утра до вечера. У Вовы уже тоже был велосипед, и летом мы часто навещали его бабушку, жившую в селе Шевченковском, в 5ти километрах   от города. Там я впервые увидел фруктовые деревья, и с любопытством наблюдал  за ростом и созреванием плодов. И не только наблюдал… Бабушка всегда готовила нам вкусную-превкусную яичницу из свежайших яиц с шипящими кусочками сала и свинины. И свежий душистый  ломоть  от большого деревенского каравая  исчезал вместе с яичницей  мгновенно. Всё это запивалось свежим молоком.  О том, что сочетать молочную пищу с мясной нельзя, я тогда ещё не знал. Потом мы  плавали в сельском пруду, загорали, и только вечером, уставшие, возвращались домой. Повзрослев, в старших классах мы ездили к бабушке на  грузовых поездах. Просто забирались на площадку вагона, и в нужное время, при торможении поезда перед деревней, спрыгивали на ходу. А потом отмывались от угольной пыли во время купания в пруду.
     Мы в это время уже питались вполне сносно. Часто мы наслаждались дешевой в то время селёдкой с картофелем «в мундире» и луком. Иногда мама даже покупала на  базаре курицу. Из неё готовился вкусный бульон с клёцками из манки, или с  «манделах» . Куриная шейка, а, иногда и вся шкурка фаршировались кусочками  куриного сала с мукой, и варились в бульоне. Это было вкусно, но, чистое куриное мясо было вкуснее…. Семья не была религиозной, и мы, дети, тогда не знали  ни идиша, ни главных еврейских праздников, но, в нужное время (на Пурим) мама пекла «гоменташе» с маком, а к «еврейской пасхе» - Песаху  откуда-то появлялась в доме и маца. Из неё мама готовила ещё и  вкусную «мацэбрай».   Делать её просто. Измельченная маца смешивается  с молоком и яйцом. Полученная масса запекается  с двух сторон  на сковороде. Иногда мама готовила фаршированную рыбу. Её хотелось съесть всю и сразу.  Шли в ход и борщи, красный и зелёный, вареники с пельменями и др. блюда украинской кухни.  Ну а коржики и штрудели мама пекла постоянно, и почти до   её кончины в 1993м году   я и моя семья поглощала их с удовольствием.
 
     Постепенно наша комната обретала мебель. Появился круглый стол со стульями, затем платяной шкаф, потом небольшой комод, и, наконец – диван. Теперь я имел отдельное место для сна и просто лежания с книгой в руках под усыпляющее урчание  доброй и ласковой кошечки Чернушки, заменившей Ваську.  Художественная литература  в то время была большим дефицитом А я всё свободное от учёбы и игр время читал. Выручало то, что Иосифу на каждый день рождения приятели дарили книги, да отец Вовы получал   литературное приложение к журналу «Огонёк».
     Почти  каждое лето мы с Вовой ездили в пионерские лагеря. Его отец, ставший  к тому времени секретарём парткома завода бронировал для нас  две путёвки, а дядя, как работник завода, подавал заявку на путёвку  для меня. Обычно мы отдыхали в лагерях Святогорска.    Там протекает   река Северский Донец.  На пологом левом берегу располагались Дом отдыха и многочисленные базы отдыха и пионерские лагеря, а  на высоком правом берегу находился кардиологический санаторий, возле него  -  высоченный памятник  герою революции Артёму, а неподалеку, в меловой скале – заброшенный монастырь  с подземными коридорами и залами.   Публика в   пионерские лагеря собиралась разная. Но, обязательно находились «шутники», вставлявшие ночью между пальцев ног  полоску бумаги и поджигавшие её. С Вовой такие «шутки» не проходили. Он сразу вскакивал и бил морду заводиле этих юных садистов. А так как все видели, что мы с ним неразлучные друзья, то  я тоже становился неприкасаемым в хорошем смысле слова. Но однажды случилось ЧП. После  7го или 8го класса мы отдыхали и набирались сил  в одном из лагерей. Окна в спальных домиках там были примерно на метр от земли, поэтому нередко мы использовали их вместо дверей. Наши пионервожатые иногда вяло делали нам замечания, но, мы на них не реагировали. Но, однажды после такого прыжка из окна пионервожатый подозвал к себе  из всех прыгунов именно меня, и отвёл к директору лагеря. Тот счёл мой поступок дерзким и недопустимым, позорящим советского пионера. На вечерней линейке он объявил, что за систематические грубые нарушения лагерного режима меня исключают из лагеря и направляют домой. Я, понятно, переживал, понимая, как болезненно воспримет это мама. И, конечно, было обидно, что наказать из всех прыгунов почему-то решили только меня. На следующий день меня в кузове грузовика отвезли в Енакиево. Мама всё поняла, и не ругала меня. А через несколько дней домой вернулся и Вова, покинувший лагерь в знак солидарности.  Летом после 9 класса мне пришлось ехать в лагерь одному, т. к. Вова и ещё одна соседская девочка, отличница Мила Воробьёва были награждены путевками во всесоюзный лагерь «Артек». Правда, Вова   был далеко не  отличником, но, это компенсировалось тем, что его отец   был   секретарём парткома ЕМЗ.  Народ в нашей палате подобрался неважный. Были и «шутники», и просто антисемиты. Один из них ночью покромсал ножницами мою шикарную в то время шевелюру. Когда я проснулся,  вся подушка была покрыта   волосами. Я обратился с просьбой найти хулигана к пионервожатому, тот доложил начальнику  лагеря. Но…. Никто никаких действий не предпринял, хотя и я сам подозревал, а все остальные точно  знали, кто надо мною поиздевался.    Но он был украинцем … 

     А дома меня всегда с радостью встречали наши питомцы собака Дик и кошки Чернуха и Жак. Чернушка была черной, как ночь. Она никогда не покидала квартиру. В свободное от сна и приёма пищи время она всегда сидела у меня на коленях, а вечером, когда я ложился спать сразу же ныряла под одеяло и с  нежным  урчанием  укладывалась мордочкой на плечо. Она не была в семье нахлебницей, и сама добывала себе пищу. В деревянных простенках квартиры водились мыши, они устраивали в  районе плинтусов ходы. Чернушка выслеживала и ловила их не хуже легендарного пограничника Карацупы, затем долго игралась с «нарушителем» то  вроде бы отпуская его, то снова привлекая к себе сильной когтистой лапой.

    Примерно в 1952-53 году летом мама решила навестить своих сестёр, живших в Харькове, которых она не видела с довоенных времён. Сказано-сделано. Допотопный пассажирский поезд тех времён с деревянными сиденьями в  плацкартных вагонах доставил нас в Харьков.  Сначала мы разместились у тети Гени, жившей с мужем и сыном Зориком в двух комнатах коммунальной квартиры на ул. Б. Хмельницкого. Там  жила и бабушка Лея, которая уехала от нас в конце войны. Она перенесла инсульт, и передвигалась с трудом. Мы пожили там одну неделю, потом перебазировались на неделю  к другой сестре мамы, тёте Енте, на Холодную гору. Там у тёти с мужем и двумя детьми (Оля была нашей сверстницей) был собственный домик, который, скорее, походил на халупу, с общим двором и  туалетом на улице.  Не описать радости сестёр от встречи с нами. Позади была страшная война, мы выжили, и, наконец, встретились с родными. Да и мы с Симой наконец-то познакомились с двоюродными братьями и сестрой.

      Постепенно в Енакиево  восстанавливались  стоявшие после войны в руинах дома, пленными немцами были построены десятки 2-3х этажных домов в центре города. Вскоре  в продаже появились холодильники. Для нас тогда это было чудом, бОльшим, чем айфон  теперь.  И дядя купил приблизительно в 1953м году  холодильник «Саратов». Теперь можно было летом варить борщ сразу на несколько дней, не боясь, что он скиснет. А за холодильниками появились и телевизоры. Экран  у них был небольшим, поэтому перед ним ставилась большая линза. Изображение было чёрно-белым, неустойчивым. Но, каждый вечер вся семья собиралась перед телевизором, и смотрела последние известия из Москвы.  Мы ведь тогда не знали, что в  капиталистических странах, где злобные капиталисты  безжалостно  эксплуатировали  бесправных рабочих, эти «предметы роскоши» давно перестали быть оными.

     Незаметно пролетел и  10й класс. Последние три года я поднажал на учёбу, и не только избавился от редких в средних классах «троек», но и свёл к минимуму количество «четвёрок» в аттестате. Перед глазами был пример Иосифа, получившего серебряную медаль, и Симы, круглой, как шар, отличницы, получившей золотую медаль. Да и мой сосед по парте с 8го по 10й класс, Петя Красин, тоже ставший для меня примером  в учёбе,  чуть не получил   серебряную медаль из-за тройки по английскому в одной из четвертей.  Он с родителями переехал в Енакиево из Ханженково в 1953м году, и вскоре стал  для меня  «образцом для подражания».  Умный и начитанный,  скромный, спокойный  и доброжелательный, бесхитростный и всегда готовый помочь, он стал любимцем нашего  класса сам того не желая.
    Мы начали часто встречаться и вне школы. Я познакомился с его родителями, отцом – учителем, матерью – пом. прокурора города и бабушкой Фаней. Мы оба были не агрессивными, но, однажды нам вдвоём  пришлось «принять бой». Дело было так.  Первым экзаменом на аттестат зрелости всегда было русское сочинение. Все ученики любыми путями старались заранее узнать темы сочинений, и весь день перед экзаменом бродили по городу, общаясь друг с другом . Иногда каким-то образом темы  удавалось узнать, хотя формально пакет с темами вскрывался  только  в начале экзамена.  Группа учеников нашего класса в этот предэкзаменационный  день  по неизвестной мне причине вступила в  какой-то конфликт с какими-то  сверстниками. Под вечер мы с Петей вышли из нашего дома в центр, прогуляться. Внезапно нам перегородила дорогу группа  тех самых сверстников. Они начали придираться к нам, затем  угрожать, а потом трое из них набросились на Петю, а двое – на меня.   У меня в кармане был  складной садовый нож, и я ударил рукояткой  в область  плеча  одного из обидчиков. Он завопил. Тогда заводила, известный в городе хулиган по кличке «Костогрыз», ударом в лицо сбил  меня с ног . Вокруг начали собираться прохожие, и налётчики быстро ретировались. Мы с Петей подвели итоги. У него была разбита кастетом  губа, а у меня хлестала из разбитого носа кровь. Мы решили зайти к Пете и привести себя в порядок. Увидев наши лица, бабушка Фаня чуть не лишилась чувств, и тут же позвонила дочери,  матери Пети. Петя не хотел раскрывать наших обидчиков, но я решил, что зло должно быть наказано, и сказал Татьяне Владимировне, кто был у налётчиков  заводилой.. Ведь мы их ничем не провоцировали, а просто «попали под раздачу» вместо наших одноклассников. Последовал   звонок в милицию, и вскоре «Костогрыз», доставленный в прокуратуру, умолял простить его, и не заводить на него уголовное дело. В прошлом он уже сидел за хулиганство. Он был милостиво прощён, и в дальнейшем, при встречах в городе, первым здоровался с другой стороны улицы. У меня же после этой истории остался на память сломанный нос. А сочинение я написал на «хорошо».

    Моё желание поступать в военное училище вся родня дружно забраковала. В технический вуз я поступать   не хотел из-за черчения, которое мне не давалось. Все прямые линии у меня почему-то выходили  кривыми, да ещё и разной толщины. Оставался медицинский. К тому же мама заявила, что отец мечтал, что его дети станут врачами. Там уже училась Сима. Правда, при поступлении даже у неё были проблемы. На следующий день после получения аттестата они с мамой поехали подавать документы в Сталинский (тогда) медицинский институт. Сима хотела учиться на лечебном факультете, но, в приёмной комиссии ей заявили, что  могут принять документы только на педиатрический факультет, так как на лечфак медалистов набрали  уже достаточно (это в первый-то день после получения аттестатов). Но, Сима (характер нордический) упёрлась рогом,   заявила, что её педиатрия не интересует и потребовала встречу с Председателем приёмной комиссии.  Дело в том, что она все классы школы  кончала только с «пятёрками», и предусмотрительно захватила   «Похвальные грамоты» за все годы школьной учёбы. Короче, они капитулировали.  У меня не было на груди ни  медалей ни орденов, поэтому  все родные решили не испытывать судьбу и подавать документы на сан-гиг. факультет, где «проходной балл» обычно был ниже. О том, чем занимаются санитарные врачи я  тогда не имел ни малейшего  представления.
     За лето я дважды повторил физику и химию, написал кучу сочинений и море диктантов на украинском языке, так как одним из приёмных экзаменов был «украинский диктант». Первым экзаменом было «сочинение» на русском.  Я всегда писал грамотно, и обычно  имел за сочинения твёрдую «четвёрку», и то из-за плохого почерка и помарок, поэтому не волновался. Да и тема была знакома. Тем удивительнее было увидеть в экзаменационном листе, выданном  перед следующим экзаменом «тройку». Это была катастрофа. Спасти меня могло только чудо. И оно случилось. Второй экзамен, «физику», я сдал быстро и небрежно на «отлично», заметив удовольствие в глазах преподавателя. Предстоял украинский диктант. Мой «украинский» оставлял желать лучшего, так как в то время на нём мы говорили только на уроках «украiнскоi мовы та литэратуры».  Темой диктанта был «Мiжнародный дэнь дытыны».  Я старался изо всех сил. И с нетерпением ждал результата. Фактически этот экзамен решал мою судьбу. Перед последним экзаменом, «химией» я снова получил в деканате экзаменационный лист и   дрожащими руками развернул его. И не поверил своим глазам: «вiдмiнно», что значило, что я написал этот диктант без ошибок, на «отлично». А может просто  другие абитуриенты написали диктант на своём  родном языке гораздо хуже? Через пару часов, сдав последний экзамен на «отлично», я катил на старом автобусе по тряской дороге домой, в Енакиево, понимая, что я поступил в медицинский институт.  С 18ю баллами я бы мог пройти и на лечебный факультет.  Хотя, возможно, мне бы молча сказали в приёмной комиссии, что процент евреев на этот факультет уже  набран. Через неделю были вывешены списки прошедших отбор. Я прошел! Ура! Начинается новый период жизни – студенчество!