***

Когда жизнь вытекает из чьих-то глаз, замирая остекленевшими глазами в безмолвном крике «Навсегда», я ненавижу этот чокнутый Мир не за то, что он рушится в одно бесконечное мгновение, а за то, что он никак не может это сделать. За то, что солнце продолжает вставать утром, а сердце качать кровь, воздух – за то, что его не становится меньше и людей – за то, что для них ничего не изменилось.
Я ненавижу эту сумасшедшую круговерть дней, и миг, всего лишь одно мгновение, которое тянет за собой целую вереницу жизней.
Я ненавижу воспоминания, которые кромсают воспаленный мозг. Да что там физическая боль… ты не сможешь умереть только из-за того, что душа кровоточит. Дар, которым человек был одарен свыше. Наказание, тяжелее которого сложно представить себе что-либо иное. Способность чувствовать всей полнотой людского естества. Смертного естества.
Че-ло-веч-ность.

А еще бывает – стоишь, опираясь на подоконник локтями, вдыхая морозный ночной воздух, вымораживая комнату и тело, выпуская накопившиеся испарения скуки, и пальцы немеют, их цвет меняется с красного на сине-белый, и легкие пронизывают ледяные порывы ветра, забирая с собой все ненужное, лишнее, порченное, грязное. И когда твоя душа становится практически белой от инея, кристальной и звенящей от слепой радости, тебя окликают.
И требуют закрыть окна и – о ужас – занавес должен быть непременно опущен. Никто не имеет права видеть, что там такое ужасное творится у нас в душе. Было бы что скрывать…
Было бы что скрывать – ха-ха – в этой мерзкой мелкой субстанции, которая держится на соплях, было бы что скрывать, этому пугливому анорексичному созданию, гордо именуемому Душой.
…И ты покорно закрываешь окно, задергиваешь занавеску, затем задвигаешь шторы, и в комнате воцаряется привычное, замусоленное тепло, от которого никогда не сведет судорожно скулы, не выгнется дугой спина, не затопит горечью сердце, волной смывая ненужные ростки обывательского сознания, потому что так нужно. Так блин, необходимо жить. Так – и только так. И становится гадко, невыносимо гадко, ведь это тепло привычно и даже в некоторой степени уютно. Оно заразно, как вирусная болезнь – едва заболеет один человек, как тут же грозит перекинутся на второго. Это тепло убивает извечное живое стремление грызть себе дорогу вперед. Чувствовать, жить на острие ножа. Толкаться, биться, рвать и кусать, двигаться, вдыхать, рычать, целовать, бороться и побеждать, чувствовать, допускать ту самую еще-немного-и-я-сойду-с-ума грань, шептать, стонать, быть, в конце концов.
Это тепло – своеобразный антиадреналин.
Тот же наркотик, та же, в сущности, дрянь, только привыкание сильнее.
И ты садишься на диван, рядом с тобой расположился супруг, и ваши тапочки стоят возле двери в гостевой комнате. И ты смотришь бессмысленно глупые программы по телевизору, и ты послушно внимаешь словам разленившегося мужчины рядом с собой, носишь простой золотой ободок, показатель супружеской верности, на пальце, и невидимый ветвистый атрибут неверности на голове.
И у вас все идеально.
До тех пор, пока ты не бросишь мимолетный взгляд на неплотно зашторенное окно, через которое робко пробивается одинокая ниточка лунного света. И вдруг захочется закричать – от слепой ненависти, захлестнувшей сердце, ведь все это – весь этот идеальный мир, сочащийся из качественного телевизора, купленного на зимней распродаже три года назад, холодильника до отказа забитого продуктами, и кухонной плиты, нового комплекта с-праздником-милая посуды и мужа… вашей с ним спальни, в которой каждый уик энд происходит нечто, обзываемое супружеским долгом, его седин и морщин, пивного животика и щуплых паучьих ножек – все это лишь мираж. Иллюзия, утопия.
И вдруг становятся крайне очевидными нотки чужих духов, чей аромат исходит от его рубашки, и мазок красной помады на воротничке , которую ты по нелепой случайности заметила в небольшой горке белья.
И… о, вечная история брака, его опоздания и поздние приходы с работы на веселе, и цветы, и командировки.
И.. о Боже, Боже, как глупо, его стремление откупиться от тебя деньгами и подарками…
..Слепая ненависть к счастливым рожам в телевизоре, ладони мужа, покоящейся у тебя на плече и гудения стиральной машины в ванной. К этим задернутым отвратительным шторам и девушке в хорошем спальном районе вашего города.
Ты ненавидишь этот уютный мир.
Ты ненавидишь это тепло.
Ты ненавидишь этот телевизор.
И его.
Его в особенности.
А ведь все намного проще – жизнь не такая яркая, чистая и безупречная как в сериале. В ней есть место плесени и сырости. В ней есть место серому цвету.
Жизнь не делится только на черное и белое.
В каждом из них изначально заложено более чем два оттенка.
И еще сотни лет назад гений ткнул пальцем в краску и изрек, что белый – совокупность всех цветов.
И еще десятки лет назад ты сама прекрасно знала, что нельзя мазюкать всеми акварелями на бумаге сразу, потому что рисунок станет грязно-черным.
И весь этот гребанный мир ткнет тебя в носом в испорченный тобою же офорт, что бы нагло продемонстрировать, что случается с бумагой, если льешь слишком много воды.
Мир намного менее интересный и захватывающий чем боевик. Мир намного суровее чем любая драма. И в нем нет доброго гражданина, который внезапно постучится в дверь и предложит свою помощь и три четверти мира на закуску.
И ты захлебываешься – от этого оглушающего чувства острого одиночества, резкого, мускусного на запах, терпкого и горького, липкого, вязкого, давящего…
…и тебя тошнит. Тошнит от всего. И хочется вырвать все это дерьмо, которое вертится вокруг тебя. Которое уже в тебе. Сидит в коже, толчками бьется в сердце, замедляя ток крови, пеленою на глазах, звоном голосов телепередач в ушах, в укладке на голове… и твою мать твою мать твою мать вырвать все то из себя только бы жить и дышать и постричься и выблевать только бежать отсюда к чертовой матери и уйди уйди уйди отсюда потому что у меня в руках ножницы и ты рядом и дыхание дыханиедыхание и беги отсюда куда подальше сукин сын иначе я вырежу твои тупые легкие из груди и пожалуйста пожалуйста пожалуйста оставьте меня все оставьте иначе я сойду с ума…
-Все хорошо, милая? – спрашивает это существо, заметив несколько нестандартное, отрешенно-задумчивое выражение на твоем лице.
-Безусловно, милый, - отвечаешь ты. И улыбаешься. Точнее, скалишься, обнажая верхние зубы, расстягивя уголки губ в опасной ухмылке.
Но его мутные глазки уже не видят этого. Он всего лишь на всего ёжится от твоего взгляда, совершенно бессознательно, немного отодвигаясь от тебя. И…
-у нас тут сквозняки, похоже. Что-то тянет холодом из коридора. Ты не могла бы прикрыть дверь?
-конечно, любимый.
Нагло, разрушая безупречную предопределенность семейной идиллии – тапки остаются стоять на входе в комнату. И ты босо шлепаешь по полу, запирая дверь в гостиную. Затыкая ее веником, так, что бы он не выбрался отсюда как можно дольше, дольше, что бы он упивался этим страхом, который ты испытывала недавно. Бросая ему в лицо плевком всю желчную ненависть, скопившуюся за столько лет совместной счастливейшей жизни.
И захлебываешься в слепой радости и хохоте.
Словно ты выбралась из тюрьмы.
Словно ты не делала этих абортов.
Словно твои руки не в крови нарождённых детей.

И затем ты бежишь.
И вся эта эйфорическая свобода, и невероятно яркий блеск на асфальте и все эти недоуменно-опасливые взгляды в твою сторону и прокаженное шараханье случайных встречных смешит тебя, и ты уже почти почти почти сошла с ума да еще немного и улечу в небо далеко и туда где меня не найдут никогда ни за что больше забудь забудь и забудься и пей этот вечер на вкус почти как разбавленный горьким коньяком смоляной пожар кофе вливается в глотку кричи сильнее и это мое мое мое мой вечер и ночь и вечность которую не отдам не отдам не отдам…

Утро застанет тебя на берегу реки. Босую и полуодетую. И страшно загудит голова. А затем – вопиющее ощущение свободы на языке.
И оглушающее – одиночества.
Куда идти отсюда?
Где то самое здесь?

И – неожиданно – ты замечаешь этот густой поток слез, которые струятся у тебя по щекам. И, судя по всему, уже давно.
…нежно-розовые лучи восходящего солнца вызолотят макушку ближайшей церкви. И ты ткнешься ладонью – так по собачьи – почти что носом в хозяйскую руку – в дверь храма. И тебя завернет в воздушный саван благовонного дыхания чистоты, укутает в лучистый бархат золотистого сияния свечей в почти пустом сумраке бесконечного блаженства.
И словно бестелесный шепот начитывающихся молитв радостно тюкнется, бултыхнется в прогнившем насквозь сердце – и выльется наружу зловонной жижи исповеднического горячечного шепота.
А затем – эфирное сияние - настолько чистое и прекрасное – до голубизны раздирающее глаза – клубящейся дымки посреди нерасписанных, девственно белых стен, сводов церковного потолка, и станет больно смотреть.

И жизнь перевернется альбомной бумагой, расписывая шероховатый и до теплоты настоящий листок чуть прозрачными акварелями.
…и захочется вдруг дышать.