Карьерюга

(Из книги «На картах не значится»)

Напомню, что во времена развитого социализма, когда «на проблемы смотрели ширше, а к людя;м относились мягше», уволить офицера из рядов Вооружённых сил по причине пьянства было делом почти невозможным. С такими офицерами цацкалось начальство, с ними нянчилась партийная или комсомольская организация, их брали на поруки, их судили товарищеским и офицерским судом, их «продёргивали» в стенной печати, их клеймили позором, их всячески воспитывали и перевоспитывали, но увольняли редко, я бы даже сказал – исчезающе редко.

Когда я приехал в Орловку молодым лейтенантом, я обратил внимание на одного потрёпанного жизнью техника. На вид ему можно было дать лет сорок, а в понедельник утром – так и все пятьдесят. И тем не менее он всё ещё был лейтенантом. Повседневно мы в Орловке ходили в лётно-технической форме одежды – без знаков различия, но на первом же строевом смотре я заметил на погонах странного техника, кроме двух лейтенантских звёздочек, ещё и две дырки, соответствующие расположению звёздочек капитанских. Вскоре выяснилось, что офицер этот в своё время благополучно дослужился до капитана, но потом по каким-то причинам начал пить, пустился во все тяжкие, был разжалован сначала до старшего лейтенанта, а потом и до лейтенанта и в конце концов «сослан» на Дальний Восток – разумеется, в Орловку. Фамилия этого «заслуженного» офицера была Большаков, но после одного примечательного эпизода иначе, как «моисеевским крестником» или «карьерюгой», его в полку уже не называли...

Осенью 1986-го – одной из первых, ещё робких, ошалело-перепуганных «ласточек» Перестройки – залетела к нам в Орловку идея проведения Инспекторского опроса: процедуры, предусмотренной Уставом внутренней службы, но никогда в Орловском гарнизоне до этого не проводившейся по причине... Да по причине того, что – Орловка! Приурочить Инспекторский опрос решили к общегарнизонному строевому смотру, традиционно проводимому в первый день нового учебного года, то есть 1 декабря. В армии у нас ведь всё – через... тыльную сторону ствола, и новый год начинается не как у всех нормальных людей, а именно и только 1 декабря!
Вначале долго искали и никак не могли найти барабан. А когда, уже было отчаявшись, всё же нашли и привезли его чуть ли не из Владивостока, то ещё дольше – по вечерам, по окончании основного рабочего дня, на взлётно-посадочной полосе аэродрома, на этом импровизированном авиационном плацу, размерам которого вечно желчно завидуют пехотные генералы, – под бой этого са;мого, нечаянно обретённого барабана раз за разом репетировали развод личного состава «к инспекторскому опросу»: из колонны подразделений – в общий строй, в несколько шеренг по одному, по категориям.
– Смирна-а-а!!! – зычно командовал командир полка, и строй напряжённо замирал. – Напра!!.. ВА!!! – «Бам-Бум!» – ударял барабан, и все десять батальонных «коробок» со сдвоенным шорохом поворачивались направо. – К инспекторскому опросу!!.. В шеренгу по одному!!.. По категориям!!.. – напрягая жилы на шее, продолжал надрываться командир. – Дистанция между шеренгами – десять шагов!!.. Шагом!!.. АРШ!!!..
«Бум!-Бум!-Бум!-Бум!..» – начинал ритмично бить барабан, и вся, плотно спрессованная, исходящая морозным паром дыхания, человеческая масса приходила в движение: «коробки» подразделений начинали ритмично топтаться на месте, а из них, как будто выдёргиваемые за невидимые ниточки, выскакивали отдельные военнослужащие и, в такт барабану отбивая шаг по бетону, сходились, смыкались по мере удаления от общего строя в свой отдельный одношереножный развёрнутый строй: первая шеренга – заместители командиров частей; вторая – командиры подразделений и начальники служб; третья – остальные старшие офицеры; четвёртая – самая многочисленная – младшие офицеры...
Вот с этой-то четвёртой шеренгой и возникала всё время заминка. Младших офицеров было много, слишком много. Чтобы уместиться в шеренгу по одному, им надо было расходиться далеко в стороны по бетонке, сделать это быстро и чётко не получалось, офицеры наступали друг другу на пятки, сбивали шаг, возникала суета, толкотня – в общем, получалось бестолково и, в целом, неэстетично.
– Первая! Что вы там все топчетесь, как медведь перед сраньём?!.. – лужёным, казалось не боящимся никаких морозов, голосом комментировал очередную неудачную попытку перестроения командир. – Шире шаг!.. Батальон! А вы там что, в штаны все поналожили для сугреву?! Кто там раскорячился, как корова перед случкой?! В ногу!! В ногу, вашу мать!! Барабан слушайте, раззявы!!.. ОБС! Куда вы, бля, напираете?! Осади! Осади, говорю!!.. ТЭЧ! Дистанцию держать!! Диста... Стоп!!!.. Сначала! Всем на исходную!..
В конце концов, после многодневных титанических усилий, всё было более или менее отрепетировано.
1 декабря мы были построены на ВПП за добрый час до прилёта инспекторской комиссии. А так просто. В качестве, так сказать, «ефрейторского зазора». В шинельках, в тесных хромовых сапогах, в шапках с поднятыми «ушами», в тонких шерстяных перчатках, на продуваемой всеми ветрами, прокалённой тридцатиградусным морозом бетонке мы за этот час превратились во что-то среднее между ледяными статуями и полуобмороженными пингвинами. Наконец над дальним лесом появилась жирная, коптящая небо, точка и инспекторский Ан-26, плюхнувшись в отдалении на бетон, медленно подрулил к нашему вконец задубевшему строю. Дверца в борту распахнулась, и из жаркого самолётного чрева, как из разверзшейся преисподней, в клубах пара, по стремянке неспешно спустился проверяющий – начальник штаба Дальневосточного округа генерал-лейтенант Моисеев. Следом, позёвывая и  разминая затёкшие от долгого полёта члены, потянулись сопровождающие его лица. Вся эта сытая и распаренная (некоторые – в легкомысленных фуражечках и без перчаток!) «гоп-компания», потоптавшись некоторое время возле самолёта, двинулась к нам. И началось!..
Вначале был проведён обычный строевой смотр: с проверкой формы одежды, с индивидуальной и групповой строевой подготовкой, с прохождением подразделений торжественным маршем и с прохождением подразделений с песней. Ну, а потом...
– К инспекторскому опросу!!.. По категориям!!.. Дистанция!!.. Шагом!!.. АРШ!!..
«Бум!-Бум!-Бум!..»
Репетиции не прошли даром. Несмотря на всеобщую замороженность и, как следствие, телесную одеревенелость и мозговую заторможенность, развод по категориям прошёл на загляденье. Генерал Моисеев одобрительно покивал командиру полка и двинулся вдоль постукивающего зубами строя.
Процедура инспекторского опроса выглядела следующим образом. Генерал останавливался напротив очередного военнослужащего и впивался в него взглядом. Офицер, с трудом изобразив из своего задубевше-заиндивевшего тела более или менее приемлемую строевую стойку, представлялся. «Жалобы, заявления, вопросы по прохождению службы есть?» – интересовался генерал. «Никак нет!» – бодро каркал свежезамороженный военнослужащий, и удовлетворённая комиссия следовала дальше.
Изредка жалобы или вопросы всё же возникали, и тогда генерал, внимательно выслушав офицера, кивал одному из своих заместителей и тот, выхватывая на ходу блокнот, спешил к жалобщику, дабы зафиксировать его претензии в письменном виде. Процесс получался долгим, изматывающе долгим, и мы, лишь слегка оттаявшие за время хождения строем и с песней, вновь начали окостеневать на ледяном, пронизывающем аэродромном ветру. Генеральская свита к этому времени уже тоже изрядно подрастеряла свой столичный лоск: она притоптывала лакированными ботиночками об бетон, усиленно тёрла свёртывающиеся от мороза в трубочку уши и украдкой прятала опрометчиво оставленные без перчаток руки в карманы шинелей.
Вот, закончилась шеренга старших офицеров. Комиссия двинулась вдоль, казалось, бесконечной шеренги капитанов, старших лейтенантов и лейтенантов. Слава богу, что хоть жалобщиков в этой шеренге практически не находилось.
«Старший лётчик старший лейтенант Грошев... Жалоб нет»... «Офицер боевого управления лейтенант Погонцев... Никак нет!»... «Начальник ТЭЧ звена капитан Чубакин... Никак нет, товарищ генерал-лейтенант!»... «Техник самолёта лейтенант Большаков». И вот тут возникла заминка.
Начальник штаба крупнейшего в стране военного округа, блестящий сорокасемилетний двухзвёздный  генерал с огромным изумлением уставился на только что представившегося ему офицера. И так не отличавшийся особой моложавостью, а тут ещё к тому же с утра не опохмелившийся, «заслуженный» орловский лейтенант после двухчасового промораживания на декабрьской выстывшей бетонке смотрелся, как минимум, семидесятилетним аксакалом. Опытный взгляд генерала, умудрённого годами службы и двумя с отличием оконченными академиями, как открытую книгу, читал представшее пред ним инспектируемое полуанабиозное тело: «убитую» до состояния блина офицерскую шапку-«пидорку»; сизый, с прожилками, «алкогольный» нос на сморщенном, цвета подгнившей свёклы, плохо выбритом лице; заношенную до неприличия, повытертую до рыжин, повседневную шинель; мятые покоробленные погоны с вопиющими дырками на месте «улетевших» звёздочек.
– Ну, ты, блин... карьерюга! – оценил генерал увиденное и, не задав больше ни единого вопроса, со всей своей многочисленной свитой проследовал дальше...

Так вот, с этим «моисеевским крестником», с этой «карьерюгой» мы в дальнейшем ещё изрядно намучились. За те шесть лет, что я провёл в Орловке, этот персонаж два раза получал старшего лейтенанта и оба раза расставался с третьей звездой, прошёл все мыслимые и немыслимые этапы коллективного воспитания, начиная с товарищеского суда и заканчивая вульгарным мордобоем, женился (мать моя женщина, вы бы видели – на ком!), развёлся, имел неудачную попытку суицида и наконец, в 90-м году, был-таки уволен... по выслуге лет. Последние года полтора до увольнения этот «ахтунг» вообще появлялся на службе исключительно в день выдачи зарплаты и, получив оную, сейчас же убывал в Белогорск или в Свободный – поближе к тамошним ресторанам, где и спускал полученные денежки за несколько дней. Куда он девался потом, никто толком не знал, но все совершенно точно знали, что в следующий раз «моисеевского крестника», «четырежды лейтенанта» Большакова можно будет увидеть ровно через месяц – возле окошечка кассы в день выдачи получки.