Возвращение в Лейпциг

2. ВЫБОР               


Герхарду стукнуло пятнадцать, когда кончилась война. В четырнадцать, разбомбили его родной Дрезден. Слава богу, в дом, где жил подросток с матерью, не попала ни одна бомба, потому что он стоял далеко от центра. Но долго ещё потом над городом висел пожар - красное-красное зарево. Английские и американские лётчики тогда оттянулись по полной...
Школа его недалеко от центра, но она почему-то уцелела. Как во всех школах Германии в то время, в  школе Герхарда был отряд юных гитлеровцев, воспитывавшихся  в фашистском духе. Подросток конечно состоял в гитлерюгенде, а отец его был офицером рейха. Когда всё уже кончилось, а парня так и не успели взять в армию, он очень горевал. Мать и сестры радовались, а он горевал.
- Всё кончено! - думал он и думать об этом было очень страшно. Страшнее смерти.
Ранняя весна холодна. Герхард остался самым старшим в семье. За дровами ходили в лес, за город, на заброшенную лесопилку. Туда ходили все дрезденцы. Там всегда можно было отыскать несколько поленьев под снегом. Сначала Герхард ходил с матерью, а потом, когда мать просту-дилась и слегла, стал ходить один. В один из таких походов он впервые увидел русских.
Проваливаясь по колено в снегу, с тяжёлой вязанкой дров за спиной Герхард вылез на шоссе. Ему повезло, ветер дул в спину и было легче идти. Но всё равно утро холодило и пробирало до костей. Ныло плечо и мёрзли руки. Шоссе пустынно и серо, серее туманного неба. Идти ещё далеко, идти ещё очень далеко, согнувшись под ношей, худой и слабый мальчик шёл по дороге. Он тяжело дышал и его дыханье становилось всё слышнее. Герхард устал, но не мог отдохнуть. Для этого надо сбросить вязанку. Сделать это проще простого, но потом, вновь забросить ее за спину уже никто не поможет. Там на лесопилке, он нарочно складывал поленья на остатках кирпичной стены. Стена доходила ему до пояса, взять вязанку было нетрудно. Теперь же он вынужден не отдыхать, идти не останавливаясь. Руки совсем замёрзли. Они вцепились в верёвку и, казалось, омертвели в этой хватке. Плечо ныло ещё больше. Его резала верёвка. Герхард , то наклонялся вперед, сгибаясь почти в пояс, то разгибался стараясь переносить тяжесть с одного участка спины на другой. Но чем дольше он шел, тем чаще ему приходилось сгибаться и разгибаться. Устала вся спина.
Он  нарочно встал сегодня еще засветло. Встал и убежал в лес. чтобы мать не проснулась и не заставила его поесть. Ну уж нет. Он то уж точно знал, что если поест он, то мать останется без завтрака. А этого никак не нельзя допустить. Ведь мать больна, чтобы встать, eй надо есть.
Шоссе слегка качнулось вправо. От этого ему стало легче. Значит, пройдено треть пути. Город уже чётче проступал в тумане. Его немного тошнило. Тошнило от голода и слабости. Но ощущение это не пугало мальчика. Он привык к нему. - ничего, - думая Герхард, - Скоро уже появятся первые домики. А там
уже недалеко. Ах если б были санки... Тогда бы он положил вязанку и покатил. Про санки он почему-то всегда вспоминал, когда шоссе начинало уходить вправо. А теперь её нельзя бросить, эту чёртову вязанку.
В первый свой поход за дровами, Герхард пытался тащить вязанку волоком. Но ничего не получилось. Перехваченные верёвкой поленья поворачивались и выпадали то и дело из вязанки. И к тому же трение было слишком велико. Приходилось изо всех сил налегать на верёвку. Нести было легче. Не мешала сила трения.
- Проклятые русские! Проклятые! Проклятые! Герхард всегда возвращался ей к этим мыслям. Мрачным, страшным мыслям. Он ненавидел английских и аме¬риканских лётчиков за то, что те разбомбили его город. Но больше всех он ненавидел русских. Русские были виноватее всех. Они отняли у него Германию. Они уже были в Дрездене. Он их не видел, но знал, что они уже здесь. Он не хотел их видеть. Он ненавидел их. Он ненавидел их за то, что неизвестно теперь, где его отец, где его братья. Что от них уже давно нет вестей. Что мать тихо плачет по ночам. Герхард ненавидел этих русских за всё. И ещё, если честно, он боялся их.  Страшнее смерти. Хотя он не боялся смерти. Давно не боялся. Он даже чаще всего думал о том, что лучше всего было бы теперь умереть. Жизнь теперь имела мало смысла. Герхард жил, потому что жил. Вот если бы он был в армии. О! Тогда другое дело. Тогда бы он показал этим русским. Он был бы счастлив умереть за фюрера. За великую Германию, при этой мысли Герхард даже задрожал, он даже остановился. Великая Германия! Ёё нет. Всё кончено! И лучше бело бы теперь умереть. Так думали теперь многие. Герхарду даже нравилось так думать. Ведь он ещё был очень юн.
- Всё кончено! - говорили вокруг него взрослые . И он повторял эти слова про себя.
- Мы хотели завоевать весь мир!- говорили вокруг взрослые . И он с горечью думал о том, что они хотели завоевать вест мир.
 - Вильгельм был прав, нам не надо было идти на Восток - говорили вокруг, - Там Наполеон потерял свою армию, а первая мировая война кончилась для нас плохо. Но не так плохо, как теперь. Тогда русские к нам не пришли, а теперь они здесь. И всё кончено. Вильгельм был прав, не надо было нам идти на Восток.
Теперь все вспоминали про Вильгельма и про то, что он предупреждал что не надо ходить на Восток. Герхард тоже думал   его не надо было идти на восток. Теперь пришли русские и всё кончено.
Так думал Герхард, и в это время, ветер донёс до него рокот двига-теля за спиной. Он оглянулся. По шоссе к городу шла машина, это был не немецкий грузовик и мальчик сразу решил, что он - русский. А когда  это понял, в нём сразу ожил страх. На несколько секунд он оцепенел. А потом  бросился бежать прочь с дороги.
-  Проклятые, проклятые русские. - Руки его всё ещё сжимали верёвку и он разжал их. Поленья ударили по ногам и Герхард упал. От слабости и страха он никак не мог высвободить ноги из под вязанки. А за спиной уже раздавались длинные - длин¬ные гудки. Наконец, он поднялся и хотел бежать дальше. Но ноги не слушались его, страх сковал их. Герхард почему то вспомнил один из своих детских снов. Медведь гнался за ним. А он не мог бежать, ноги не слушались его. Герхард проснулся со страшным криком. С усилием он сделал несколько шагов, а когда за спиной хлопнула дверца, хлопок этот, как выстрел, подкосил его. Мальчик упад ничком и вдруг заплакал. Заплакал по-детски, навзрыд.
 - Всё кончено! Всё... Прокля... Кажется он потерял сознание. Он не отбивался, когда чьи-то сильные руки подняли его, и понесли.
Очнулся Герхард от тепла и тесноты. За ветровым стеклом сна¬чала расплылись, а затем чётко обозначились щётки стеклоочистителей. В узком секторе его взгляда появилась большая рука с флягой. Герхард схватился за неё и сделал глоток. Что-то горькое сдавило, обжигая, гордо. Он закашлялся и очнулся окончательно. Немая теплота разлилась по телу. Мальчик робко огляделся.   Напряжение и страх застыли на его лице. Справа он увидел большого человека, заросшего чёрной жёсткой щетиной, сквозь которую проступали смуглые щёки. Человек широко улыбался, ожидая. Молоденький шофёр слева тоже улыбался ему. Оба они были в желтовато - зелёной военной форме. Сам Герхард был укутан в два солдатских полушубка. Ему было теп¬ло .Так тепло, что стало даже хорошо. Мгновение он упивался этим теплом. Он забыл на мгновение про свой страх. Но вот он услышал непонятные слова шофёра и громкий смех. Она снова и снова ему говорил что-то, а он молчал. И не только потому, что не понимал, но и потому, что его вновь обуял страх. Так он ехал зажатый между большим русским солдатом и рычагом переключения коробки передач и боялся пошевельнуться. Ехал не зная куда, зачем.
Вдруг он услышал немецкие слова. Их произносил большой солдат справа. Он спрашивал его имя. Он спрашивал, как его зовут. Он спрашивал откуда он, где он живёт. Он сказал, что его зовут Эмиль. "Эмиль Неделько" - повторил он несколько раз тыча себя в грудь. Но мальчик молчал. Страх сковал его. А молчать больше нельзя. Он боялся вывести их из себя, этих русских. Он должен был говорить. Он не узнал своего голоса, когда заговорил. Это была путанная, несвязанная тирада, трусливая и поганая. Герхарду стало противне. Но он не мог остановиться. Страх гнал его.
-  Господин, я ни в чём не виноват. Отпустите меня, меня зовут Герхард. Я ходил за дровами. Я.., у меня мама, она больна... И сестрёнки. Нужны дрова. Я ничего не знаю. Я хочу домой. Я хочу в Дрезден. На  Ландхаус штрассе... Я.., мне надо. Пустите. Отпустите меня.
Сейчас он заплачет. Ещё немного и он заплачет. Ах, как не надо плакать. Он не должен плакать.
-  Ну-ну, Герхард, успокойся. Мы едем   в Дрезден. Твои дрова. Всё в порядке, мы их везём. Сейчас ты будешь дома. Ты только покажи нам его, хорошо? Покажи. - Большой солдат улыбался. - Видишь, уже Дрезден. Мы уже приехали. Покажи, где эта Ландхаус штрассе? Ту улицу, где ты живёшь?
И вскоре машина остановилась у его дома. Большой солдат открыл дверцу   и, стоя на подножке, достал из кузова вязанку. Герхард пыхтя вылез из своего тулупного логова. Он всё ещё был растерян, лицо его выглядело напряжённым и угрюмым. Молодой шофёр, улыбаясь помахал ему из кабины. Тяжёлая рука большого солдата легла на плечо Герхарда. Он вздрогнул и стал озираться по сторонам, испугавшись, что его могут увидеть. Он даже покраснел от этой мысли. Но на улице было пусто. Та же рука слегка подтолкнула его. Герхард поднял голову. Большой солдат улыбался ему. У него были голубые глаза. В правой руке он держал вязанку. Тяжёлая вязанка болталась на огромной руке, как авоська. И мальчик шагнул к дому. Русский солдат Эмиль Неделько шёл рядом и его огромная рука лежала на плече мальчика.

Преподаватель Лейпцигского университета Герхард Меркер потянулся за сигаретой. Мы последовали его примеру и дружно закурили. Это было за день до нашего отъезда из Лейпцига. Днём мы вернулись из Дрездена, где провели три самых чудесных дня в Германии. Мы пригласили его на прощание распить бутылочку водки, а потом он пригласил нас сюда. Радушный август кончался. За окном дождило. Мы сидели в маленьком ресторанчике отеля «Хохштайн», где по преданиям останавливались Маркс с Энгельсом. Карл с Фредом  любили здесь посидеть за кружкой пива. Маленький зал был на ремонте, но нас пустили. Меркер ещё студентом хаживал сюда с друзьями и его тут знали. Оказывается, этот зал назывался «Студенческой кельей». Об этом свидетельствовала надпись на бочке, висевшей на цепях под потолком. Очень романтично выглядел этот зальчик. Кроме того, здесь подавали отличное саксонское пиво. И коньяк. Наш, армянский. Я подумал тогда: студенты во всём мире одинаковы и никогда не откажутся от веселой пивной пирушки. И вспомнил пив-бар «Гавань» на Васильевском, где мы не только пиво пили, но и готовились к экзаменам и зачётам, а иногда назначали свидания девушкам.
Меркер улыбнулся и поднял свою забытую рюмку. Мы выпили коньяк и запили его добрым саксонским пивом.
-  Вот так это начиналось для меня. Вы понимаете, друзья, как непросто было тогда «растопить лёд», войти в семью, насквозь пропитанную идеологией «Великого рейха». И как не сразу мы «приняли» его. Но эта улыбка. Она, пожалуй, была его единственным оружием. Но как невозможно было устоять против этого оружия. Когда мы вошли в комнату и немые, полные тревоги взгляды устремились к на нас, он не сказал ни слова. Лишь улыбнулся своей весёлой, почти детской улыбкой, положил вязанку у печки и, выходя, похлопал меня по плечу.

На другой день Эмиль явился к нам снова. Он преобразился, выглядел отдохнувшим, посвежевшим, лицо его было гладко выбрито, сапоги начищены. Знакомая улыбка играла на губах. Поздоровавшись со мной за руку, Эмиль положил  на стол какой- то свёрток и прошёл в ком-наты. Мать ещё лежала и Эмиль справился о её здоровье, потом всем сказал несколько вежливых немецких слов, пошутил с самой маленькой моей сестрёнкой. Затем сказал:
-  Собирайся, Герхард, поедем".
-  Куда? - Этот вопрос мы задали вдвоём - мама и я. Эмиль внимательно посмотрел на мать.
-  Холодно у вас, - сказал он. - Истопи печь, Герхард. И не жалей дров. Мы поедем сейчас на твою лесопилку и привезём, хорошо?
Это было неслыханно.
-  Берта,- поманил Эмиль мою младшую сестрёнку, - иди-ка сюда, я тебе что-то покажу.
Я всё ещё стоял не двигаясь.
-  Ну же, Герхард. Живей. поворачивайся.
Выйдя с Бертой в прихожую, Эмиль отдал ей свёрток и сказал.
-  Отдай эти консервы маме и скажи, чтобы она тебе открыла компот. Быстрей, Герхард, я жду тебя в машине.
У дома стоял вчерашний грузовик. Только вместо молоденького шофёра, за рулём сидел сам Эмиль. Я сел и мы поехали. Несколько минут мы молчали. Это был самый трудный, самый серьёзный разговор с русским
солдатом.
-  Сколько тебе лет?
-  Пятнадцать. Отец воюет?
-... Да.
-   Где?
Не знаю. От него давно нет вестей.
- У тебя есть братья?
- Трое.
- Где?
- От них тоже нет вестей.
- Что ты собираешься делать?
- Не знаю.
-  Ты уже мужчина.
-  Не знаю.
-  Война кончилась. Надо подумать как жить дальше.
-  А что думать?  Вы же сами говорите, война кончилась. Всё пропало. Мы проиграли. Как жить дальше? Жить? А зачем? Лучше подохнуть.
-  Ты. сошёл с ума. Я же тебе говорю, война кончилась. Понимаешь ты. Значит, больше не будут стрелять. Убивать больше не будут. Значит будем жить. Мир, понимаешь. Пять лет я ждал этих дней. Пять лет!
-  Вы - другое дело. Вы - победители.
-  Что ж, это верно. Но это расплата. Не мы всё это начинали, ты отлично это знаешь. Мы не хотели войны и вас не трогали. Вы сами к нам пришли.
-  Я знаю. Вильгельм говорил, не ходите на Восток.
-  Ещё бы, ведь Вильгельм на своей шкуре убедился, чем это пахнет. Но дело не в этом. Совсем не в этом. Вот ты говоришь: «Мы проиграли». А кто - вы? Кто проиграл? Немецкий народ? Чёрта с два! Мы против немцев не воевали. Проиграл фашизм. Мы воевали против него. А не против немцев. А немцы. Немецкий народ только выиграл. Да - да! Выиграл. Фашизм, это что? Ты посмотри вокруг. Твой город разрушен. Многовековая культура - на кусочки. И разве только Дрезден. Вся Германия. Польша. Разрушено пол Европы. А Россия! Эх, ты парень, если бы ты видел, что они сделали с Россией. А кто это сделал? Кто виноват в этом? Немцы? Англичане? Русские? Нет! Фашизм. И мы убили его. И это самое главное. Для русских, для немцев, для всех. Самое главное, понял?
Унылый, разрушенный, заваленный щебнем и кирпичом город, любимый Дрезден проплывал мимо, но я молчал.
 - Вот ты говоришь: "Всё кончено! Всё пропало! Лучше подохнуть. Что ж, выход. Нет ничего проще. Но кто восстановит всё это? Кто заново отстроит дома, отремонтирует электростанцию, возвратит свет, тепло? Кто? Кто восстановит вот этот мост через Эльбу? А как же без моста? Ты подумал, кто? Я, мы - русские? Нет. Мы будем заниматься этим дома, у себя в России. А здесь, этим должен будешь заниматься ты, понял. Ты, твои сверстники. Все дрезденцы. И никто больше. Тебе 15 лет. И знаешь, что бы стал делать на твоём месте я? Я бы стал строителем. Будь я на твоём месте, я бы стал строить. Это самая мирная профессия на земле. И самая нужная теперь.

И ещё многое говорил мне Эмиль в этот день. И когда мы ехали на лесопилку, ж когда разгребали снег, отыскивая поленья и, когда наполнив дровами кузов, перекуривали в кабине, запустив двигатель и согреваясь. И когда ехали обратно, в сумраке надвигающегося вечера. И когда, разгрузив машину, пили чай вдвоём, на кухне. И ещё много раз, бывая у нас, Эмиль заводил со мной неторопливые разговоры о жизни, о будущем, о человеке и многих других интересных и важных вещах. Он безжалостно ломал меня, выставляя железные аргументы в ответ на мои слабые и беспомощные возражения, неутомимо счищая с меня всю эту профашистскую шелуху, приставшую ко мне за эти годы, как нич¬тожная морская мелочь к борту корабля. Он выбрасывал из меня всю мелкобуржуазную глупость молодого саксонца, подкупал своей улыбкой, обыгрывал в шахматы, вытаскивал  на улицу, любил бродить по городу, заставляя меня быть гидом, дотошно расспрашивая  обо всём, что интересовало его. А интересовался он многим. Мы часто говорили о литературе, об искусстве, архитектуре.
Как-то Эмиль надолго исчез. Я тогда ощутил, в полной мере, как сильно я успел к нему привязаться и подружиться. Я буквально не находил себе места и был готов уже пойти в советскую комендатуру разыскивать его, как вдруг он появился большой и шумный, голубоглазый и весёлый. Я готов был кинуться ему на шею, но Берта опередила меня. Даже мама всегда сдержанная с Эмилем и та обрадовалась.
-  Где вы пропадали, Эмиль? - спросила она.
-  О фрау, Хельга, я путешествовал по Германии  И только что из Потсдама. Я привёз вам хорошую весть. Mиp заключён.
Эмиль привёз кучу подарков, консервов, сахара, извлёк из вещмешка ушастого зайца и подал его Берте, а потом подозвал меня.
-  Это тебе, Герхард.
Он протянул мне книгу в прекрасном старинном переплёте, это был томик стихов Гейне.
- В Берлине перехватил, у старьёвщика. И знаешь что, прочти вот это и запомни. Эмиль открыл нужную страницу и легонько очеркнул ногтём нужный стих.

Я новую песнь, я лучшую песнь
Теперь, друзья, начинаю:
Мы здесь, на земле устроим жизнь
На зависть небу и раю!
При жизни счастье нам подавай!,
Довольно слёз и муки!
Отныне ленивое брюхо кормить
Не будут прилежные руки
А хлеба хватит нам для всех, -
Закатим лир на славу!
Есть розы и мирты, любовь, красота
И сладкий горошек в приправу.

Мы провели чудесный вечер. Эмиль рассказывал о своих впечатлениях. По-немецки, он говорил свободно, а если и делал ошибки, то они не искажали смысла.
- Больше всего меня потряс Веймар. До войны, в Ленинграде, я был в квартире, где умирал Пушкин. В домах Гёте и Шиллера я испытывал то же чувство. Но самое страшное меня ждало впереди, когда я очу¬тился в Бухенвальде. Я стоял на горе и внизу лежал чудесный Вей¬мар. А за спиной - концлагерь.  О, фрау Хельга, эти кошмарные бараки. И, знаете, что там написано на решётке ворот? «Каждому своё!» Вот что такое фашизм, Герхард. Это предел цинизма. Фабрики смерти на родине Гёте. Да, это предел цинизма. Я знаю, вам говорили: «Великая Германия!» И подсовывали «титанов»: «Геринг, Геббельс, Гит¬лер». Какой маразм... Что ж верно «Великая». Но Германия Гете, Гегеля, Гейне, Бетховена и Шиллера. Вот какая Германия.   И я преклоняюсь перед ней. И ещё... Германия Эрнста Тельмана. Будущая Германия. «Едем дас зайн». Я понимаю, фрау Хельга, ваш муж, сыновья... Но я коммунист. Да. И ваш сын. Ваш Герхард. Он ещё юн. У него всё впереди, война искалечила многих немцев».  Hо Герхард. Он  должен сделать выбор. Он многого ещё не понял. Чтобы понять, ему надо учиться. Не мешайте.
- В сентябре сорок шестого Эмиль Григорьевич Неделько   демо-билизовался и уехал в свой родной Таганрог.

Доктор Меркер подозвал официантку   и заказал ещё коньяк и пиво.
 - К сожалению, больше я никогда, ничего о нём не слышал. Он уехал и связи наши оборвались. Жаль. Очень жаль. Но я никогда его не забуду. Вы понимаете, какую роль сыграл этот русский в моей жизни. Понимаете? Все мы были тогда как потерянные. Помните у Хемингуэя - «Потерянное поколение». Так вот,    все мы были тогда «потерянным поколением». Мы хотели завоевать весь мир. Смешно. И все наши иллюзии разбились о русские «Катюши». Всё полетело ко всем чертям. «Всё кончено!» - говорили вокруг.   И я повторяй эти слова.   И был точно «живой труп». В пятнадцать лет.  И вдруг появляет¬ся человек, первый человек, который высказывает конструктивные мысли. По его словам оказывается, что ничего не кончено.   А всё только начинается. За каждым его словом стоит непоколебимая уверенность. Я на каждом шагу убеждаюсь в его правоте.   А он спо¬койно, с улыбкой   несёт свою правоту,   щедро даря её людям, которые запутались.    И этот первый человек - русский. Этот человек говорит, что он коммунист.   А мой отец был фашистом. Он был офицером фашистской армии, и сидел в то время в американской тюрьме.
В сентябре сорок шестого Эмиль   Неделько демобилизовался. В сентябре сорок шестого я вступил в Союз   свободной немецкой молодёжи. Вступил по совету Эмиля. Я никогда не забуду его. А его доброту. Разве это забудешь? эти консервы, оставляемые им неза¬метно всякий раз. Этот человек ежемесячно подсовывал мне сто марок. так называемые, «оккупационные деньги».   Он хитро улыбался, вкладывал в мою ладонь бумажку, сжимал мой кулак, а потом хлопнув меня по плечу, выставлял свой кулак с поднятым вверх большим пальцем и смеялся так громко ж весело, что я не выдерживал, выставлял свой кулак с задранным пальцем и хлопнув его по плечу, смеялся в ответ. И доктор Меркер продемонстрировал нам, как Эмиль Неделько подняв вверх большой палец, смеялся, и мы тоже засмеялись. И выпили за неизвестного нам Эмиля Неделько, за хорошего русского солдата. За старшину из Таганрога.
-  Доктор Меркер, а что было потом?
-  Потом?
Наш друг улыбался, потягивал пиво и снова улыбался.
-  Чёрт возьми, мне дьявольски повезло, ребята. Повезло на Эмилях. Когда я пришей на стройку, знаете кто был   моим бригадиром? Моим бригадиром   был саксонский рабочий, коммунист Эмиль Глаза. И какой это был человек! Меркер повторил жест русского солдата и рассмеялся.
-  Помните в Дрездене мост Димитрова,   по которому мы шли к "Зо-лотому всаднику?" К" памятнику Августа Сильного? Так вот, этот мост восстанавливали мы - бригада Эмиля Глазы. Это была моя первая работа на стройке. В сорок девятом году мы этот мост восстановили. И тогда я подумал: "В моей судьбе два человека сыграли решающую роль. Эмиль Неделько и Эмиль Глаза. Оба они - коммунисты. А раз два таких хороших человека - коммунисты, то я тоже должен стать коммунистом" И   в феврале сорок девятого я вступил в партию.
-  Что стало с вашей семьёй? Отцом, братьями?
Он стал серьёзным.
-  Когда я вступил в партию, отец отступил от меня и наша семья рас-палась. Он живёт в Дюссельдорфе. Туда же уехала мать и два брата. А третий брат и сестры живут здесь, в ГДР. Когда Бундесвер провоз¬гласил о всеобщей воинской обязанности, и «холодная война» до красна накалила наши отношения, мы написали отцу: «Ты - старый офицер. Освободи своих сыновей. Ведь будут стрелять. А мы метко стреляем... Отец порвал с нами все связи. Но через два года он написал письмо, просил прощения. Вши Энгельс сказал, что семья - важнейшая ячейка общества, - писал он, - и настал тот день, когда мы должны подумать, как мы можем соединиться."   "Мы можем соединиться только на почве реальности, отец" - написал я ему. Отец не ответил...
Меркер вздохнул и потянулся за сигаретой. Я поднёс спичку»
-  Так вот и живём по две стороны черты. Но если вы спросите меня» какова эта самая реальность, то я отвечу вам. В ФРГ двое моих братьев - пекари. У них есть работа и они считают, что им повезло. В ГДР - все мои сестры брат и я получили высшее образование,
Такова реальность. Такова правота, которую уверенно и просто принёс с собой в сорок пятом русский солдат Эмиль Неделько. Меркер расплатился и мы вышли на улицу. Дождь кончился. Пустынные улицы блестели в ночи.   Лейпциг мирно спал.

Лейпциг - Ленинград.           1974 год.