Танцующая в фонтане

 
Его огромные серые глаза  были обращены к окну. Тучи, черо-свинцовые, отталкивающие, неприветливые, заполонили небо. Глаза глядели на холодные двигающиеся куски неба. Вовсе  не на окружающих его детей, снующих по комнате как броуновские частицы, подбрасывающие разноцветные шары. Из угла, где был установлено пианино, разносилась бодрая, веселая мелодия. Пожилая женщина, сидящая за ним, полная, в полосатом свитере, с крупными сережками, с яркой губной помадой, улыбалась. Только что был отплясан «хоровод» со всеми почестями: именинник в центре, шумные дети – вокруг… Впереди трое щелкали вспышками – это были две няни и старшая воспитательница Таисия Ивановна.
- Федор, Федечка, подойди ближе, смотри сюда, - просила Таисия Ивановна. 
Федечку поставили на лавку, вокруг рассадили девочек. Девочки толкались локтями, хихикали,  терли друг об дружку разноцветные шары. Звук скрипящее-соприкасающегося шара об шар отложился в памяти. Мальчиков усадили на пол, снова замигали вспышки. Федечка не понимал, почему он должен улыбаться, и смущенно глядел вниз, вместо того, чтобы улыбаться в камеру…
Этот сон... Он снова видел этот сон. Федор Красновский, директор вагонной станции «Первомайская» города Ростова-на-Дону, проснулся среди ночи. Часы показывали полпервого. Он снова был один и как-то любовно, привычно ощутил это состояние одиночества. У раскрытого окна слабовато, будто болезненно качались шторы, но Федору это качание показалось слабым подергиванием, как будто вот-вот ветер стихнет, а что-то живое, отвечающее за это движение, станет мертвым.
Шторы, выкрашенные в ярко-оранжевый, ночью казались темно-бурыми, в свете фонаря комната приняла совсем другие очертания, и он вновь подумал о ней. Каковы были очертания этой комнаты тогда, десять лет назад? И каковы были очертания его души? Ведь он стал другим человеком, очевидно.  Без нее он долго не мог понять, как  жить дальше. Без нее он часто ловил это ощущение неловкости, одиночества, особенно в начале, когда ее не стало… Точно такое же ощущение, как в детском саду  на утреннике, устроенном в честь его дня рождения. Это ощущение со временем трансформировалось  и стало принимать другие формы. Он уже не так остро чувствовал боль одиночества и пустоту в душе, потому что любые эмоции со временем притупляются – это закон жизни. Одиночество переросло в состояние вакуума, состояние местонахождения в арктической пустыне, на меридиане со знаком «ноль». Чувство собственной ненужности, как выброшенное звено из сложного механизма, как лишняя деталь автомобиля, как гайка, которую некуда прикрутить к колесу пассажирского вагона. 
Федор уже давно не пил, ибо знал,  алкоголь - не панацея. Счастливее он не становился, а проблемы от совершения этого магического ритуала – принятия внутрь – сами собой не решались. За окном пролетали дни, дождь на стекле прокапывал сеть, оставляя рисунок из независимых капельных государств, живущих своей жизнью. Если бы его спросили в любое время дня и ночи, что он думает обо всем этом, о пребывании на зеленом шарике, то он, не задумываясь, сказал бы, что мы пребываем в паутине тянущих во все стороны явлений, оставаясь одинокими ежесекундно. Иногда кажущиеся движения этой паутины затягивают так сильно, что уходит и состояние одиночества, и ощущение реальности, и осознание себя в мире. А когда паутина шелохнется вновь, то окажется, что все в мире зыбко, как тонкие липкие нити, нет ничего постоянного, кроме этого одиночества.
Ее уход  был внезапным. Он знал, что так случится, и даже знал, почему, но долго не мог до конца в это поверить. Федор хранил в душе малую толику надежды. Не верил, поправляя часы на левой руке, оплетавшей кожаным коричневым ремешком его мускулистую руку. Не верил, заваривая кофе, поглядывая на стрелки часов: он никогда  не опаздывал. Не верил, собираясь на работу на станцию «Первомайская», глядя в зеркало, вытирая полотенцем свои короткие черные волосы.  Не верил, глядя в зеркало по утрам на свое лицо – лицо тридцатисемилетнего человека, с простыми, ровными линиями, прямым носом и большими серыми глазами.
Однажды он просто не нашел ее вещей в доме. Он часто рисовал в воображении картину, как она собирает их, и это доставляло ему боль, смешанную с наслаждением, как и каждое воспоминание о ней. Он представлял, как она ходит по комнатам, залитым лунным светом, неторопливо покуривая, заправив за ухо выбивающуюся темно-рыжую прядь кудрей,  собирает свои вещи царственно и небрежно, как хозяйка. Она всегда ему казалась не то Богиней, не то заигравшимся ребенком. Она всегда была для него словно кошка, которая гуляет сама по себе, как маленькое, но нахальное существо, которое уже давно за всех решило, кто здесь главный. Вещей, в общем-то, было не так уж и много.
***
Федечку поставили на стул. Он ненавидел это чувство, когда на тебя все смотрят – липкое, безжалостное.
- Дети, за что надо наказать Федю? – произнесла Таисия Ивановна. Шершавые руки, неприятные на ощупь, жилистые, суховатые руки старой женщины будто вцепились ему в локоть. Феде было страшно. Мальчик (Вова, его, кажется, звали так) показал на плачущую в сторонке девочку с растрепанными волосами. Лицо ее раскраснелось от слез.
Федечка хотел было открыть рот и сказать, что он не специально, что он совсем не хотел бить Дашу, а тем более толкать ее. Его сбил с ног пробегающий рой клубящихся детей, без имен и без лица. Но его никто не слушал. Сухие пальцы еще жестче сцепили локоть, начали трясти, и Федечка расплакался…
Он проснулся в холодном поту. Утро брезжило сквозь полуживые шторы. Они честно превратились к утру в оранжевые и помахивали своими уставшими крыльями.
Еще одно утро без нее ознаменовало новую победу над слабостью: день начат, и день пройдет, и он будет закончен, угаснет в ночь, наполнит вечерние мысли ее образами. Он любил перебирать перед сном бусы из воспоминаний о ней, как крупные сочные ягоды, алые, словно кровь.
Она пляшет у фонтана. Дерзкое июльское солнце описывает полукруг из радуги, в этом безудержном вальсе кружится тонкая фигура. Ее движения – плавные, мягкие, перетекающие, как мед, как солнечный мед, как блики солнца  в холодной воде. Она прыгает ему навстречу, забрасывает свои прохладные руки ему на шею, обвивает и начинает жадно целовать. От ее лица и от тела исходит прохлада, а его рубашка совсем намокла от прикосновений ее одежды.
- Ты знаешь, ты знаешь, кого я больше всех люблю? – Спрашивает она, смеясь и осыпая поцелуями его лицо, веки, лоб. – Знаешь? Знаешь?
Она убегает обратно в свой фонтан, оставляя его стоять в растерянности, очарованного ее диким безумным танцем, ее признанием.
Только спустя несколько минут он понял, что стоит посреди улицы, в наполовину мокрой рубашке, с взъерошенными волосами и лицом, перепачканным помадой, и смотрит в одну точку. Ее нет. Ее нигде нет. Где же она, черт возьми…
Телефонный звонок раздался вечером. Он собирался варить кофе и начал готовить ужин, неторопливо переворачивая куски мяса на сковородке. Запах шипящего масла заполнил кухню. Он дернул дверь и закрыл ее плотнее.
- Привет, милый. Ждешь меня сегодня? - Безапелляционно. Без каких-либо объяснений ее исчезновению. Без вопроса о том, уместно это будет или нет. – Надеваю платье и выезжаю.
Кухня, наполненная ароматом подгоревшего мяса. Отставленная сковородка с незаконченным ужином. Сбежавший кофе. Разбросанные по полу вещи. Цветастый сарафан. Зеленые камни в ее браслете. Растрепанные волосы, ее кудри, прилипшие к лицу, капельки пота, сладко-соленого, невыносимо приятного на вкус. Веснушки на ее теле, разбросанные так нежно и неряшливо, как самый прекрасный узор, который могла бы природа подарить этому взрослому, избалованному ребенку. Ее смех, и царапины на плечах от ее ногтей. Голова идет кругом от счастья. И тут же, стоя на кухне, посреди этого хаоса и царства сумасшедшей страсти, впервые пришла в его голову мысль. Первая, отчетливая, внятная, первая за все это время. «Почему именно я? За что мне такое счастье?»
В следующей, кроваво-алой ягоде воспоминаний - ее слезы. Это была одна из ночей, когда у нее начиналась депрессия. Она сидела безвылазно на полу, на балконе своей квартиры, погруженной в вечерний полумрак. Там он нашел ее, сорвав с петель дряхлую дверь… Он трясет ее за плечи, и она начинает беззвучно плакать.
- Что с тобой? Что случилось?
Она так жалобно и тихо плачет, закусывает губу и смотрит куда-то далеко, в кроны ночных деревьев. Это безумное чувство жалости в его груди, смешанное с тихим бешенством. Она плачет, почему? Кто ее обидел?
Но ответа нет. Она молча кладет щеку на колени, сворачивается клубком, ложась на пол. В его памяти - прикосновение к коже. Он греет ладонями ее прохладные плечи, и даже  в полумраке, ощущая нежный, детский аромат ее волос, он может разглядеть на плечах разбросанные узором веснушки.
- Тише, тише, моя милая. Я рядом.
Она вздрагивает, успокаиваясь, и он уносит ее спящую на диван. Укрывает ее зелеными клетчаты пледом и смотрит, как она спит. Ее губы изредка улыбаются, изгибаясь в детской, нежной полуулыбке.
Только спустя время он узнал, что никто ее не обидел, что ничего не случилось, просто такое с ней иногда бывает. Известный психиатр, опытный врач и человек, которому Федор Красновский доверял, был Игорь Александрович Боголюбов, его друг с давних времен. Одноклассник, с которым он дружил все детство, пока мальчики не поступили в разные институты и их не развела жизнь. Огромный, под два метра ростом, с волнистыми светлыми волосами до плеч, в очках, спущенных на нос, он олицетворял саму силу и спокойствие. Голос его был тихим, ровным и низким. После приема Федор вывел ее за плечи в коридор, усадил на кушетку и зашел на пару слов обратно в кабинет. Игорь Александрович только развел руками:
- Так будет всегда, смирись с этим. Если сейчас она начнет пить таблетки, то это прекратится на год или два, но потом все вернется. Прими как есть.
Федор Красновский доверял своему другу и врачу. Но он со своим аналитическим складом ума все никак не мог взять в толк, почему ему надо принимать как данность резкие перепады ее настроения, ведь на дворе стоит двадцать первый век, и медицина уж точно должна выработать способ, как этого избежать. Дорогу домой провели молча. Она тихо смотрела в окно…
Алая вишня на ниточке воспоминаний врезается в его память болью. Они были одни дома. К тому моменту она уже перевезла к нему свои вещи, по его настоянию. Он хотел больше заботиться о ней, ограждать от приступов слез и печали, наивно полагая, что может помочь этого избежать.
- Не буду, не хочу, не могу тебя видеть! Это ты, это ты во всем виноват, оставь меня в покое.
- И что ты хочешь, уйти? И куда? – спрашивал он.
- Куда? Да хоть куда, мне все равно. Мне здесь тесно, мне мало места! - Кричала она.
Она била об стену вазы. Рвала расставленные открытки. Бросала на пол рамки с фотографиями. Осколки стекла впивались в ее детские, нежные ступни, и он только хотел помочь, но тогда впервые за долгое время он испугался.
- Не подходи ко мне, - шепотом произнесла она, глядя в глаза. В ее руке оказался острый осколок стекла. Она пятилась назад, и Бог знает, сколько оттенков ужаса и ненависти он увидел в ее взгляде. Растрепанные волосы торчали во все стороны.– Не подходи, будет хуже.
Он набросил куртку и вышел в прохладу равнодушной, сизой мглы. Кто мог подумать, что так выйдет? Он так невыносимо любил ее, так отчаянно хотел помочь, и ему казалось, что он делает все правильно. Но в ее мире нет правильных и неправильных поступков, в ее мире нет черного и белого, в ее мире нет преданности и веры. В ее мире нет ничего, кроме эгоизма. Но как можно злиться на нее, ведь она… Она не такая, как все. И она не сможет быть с ним, потому что она не будет с ним счастлива. Он это понял вдруг так отчетливо, так ясно, что ему захотелось плакать. Он сел на край скамейки, и просидел там до самого утра, погружаясь то в мысли, то в сон.
Вот он снова стоит на лавке, в ярком свете ламп, и худая, жилистая рука Таисии Ивановны больно держит его за локоть.
- Так за что надо наказать Федечку?
- Я не хотел… Я не специально, я не хотел, - пытался прокричать Федечка. Но его голос казался глухим, и вместо вырывался хриплый шепот… Дети вокруг прыгали и смеялись, а их лица искажали ужасные гримасы. Ему стало очень, очень страшно, и тело покрылось мурашками… Вокруг нарастал ужасный шум, отчаянное одиночество и печаль слились воедино.
Федор Красновский открыл глаза. Трава под ногами покрылась каплями росы, холодное утро врывалось в легкие вместе с табачным дымом. Птица, едва проснувшиеся, ошалевшие от безделья, распевали свои жизнерадостные песни. Он раздавил ногой окурок и отправился обратно. Перед его глазами плыли зеленые гаражи с облупившейся краской, сонные машины с включенными фарами, легкий туман наполнял сознание и успокаивал, дарил надежду на новый день. Он совершенно не представлял, что ему теперь делать, как вести себя, но аналитический склад ума подсказывал, что надо действовать по ситуации.
Он зашел в подъезд, поднялся на лестничную площадку, пнул ногой приоткрытую дверь, безнадежно скрипнувшую в ответ. Впервые за долгое время его аналитический склад ума дал сбой. Он это понял так же отчетливо, как и то, что ее больше нет в этой квартире. Его посетила безумная, неминуемая мысль, необъяснимая, но явная в этой утренней тишине.
Он больше никогда ее не увидит.