Высоси мою любовь

  Яков  Пирсон, молодой помещик  тридцати лет отроду, с лукавой усмешкой смотрел на вылупившую глаза юную дочь кухарки.

  «Вот она,  глупая дикая Русь! Ну что это за руки? Грабли  нежнее и тоньше!  Куда мчишься ты, Русь-матушка,  наперегонки с дураками и дорогами?  Вот где тут искать шерше ля амур?  Бог мой, а всего неделю назад… Утонченный Париж,  полный распущенных цветов и женщин, розовый будуар,  ажурные платочки в нежных девичьих пальчиках.  Опытных пальчиках.  И обмоют, и надушат, и…  Эх!  А эта?  Как доверить самое святое и дорогое этим корягам с обломанными грязными ногтями?» - Яков  коротко вздохнул и  еще раз глянул на  загорелые руки  девушки.

- Что смотришь, как корова на паровоз, темнота деревенская.  Бери в руки. Так, теперь подними.  Не скрипи зубами!  Противно ей!  Чтобы ты понимала в поэзии  высокой  любови… любве…,  а черт, в ентом  деле!  Да крепче ты его держи, крепче!  А теперь гузку ко мне поверни, гузку. Да не свою, дура,  его!

  Яков смахнул ажурным платочком выступившие на лбу капельки пота,  протянул руку и выдернул из жирного, гогочущего от страха,  гуся  самое крупное перо.  Посмотрел на девственно чистый лист бумаги на бюро и опять  вздохнул. 
   
   «Нет,  гениальные стихи надо писать золотом» - решил он, пошарив глазами по пустым полкам витой этажерки. – «Хотя… можно и кровью!»

  Эти две великие строфы приснились ему под утро.  А поняв их гениальнось, уснуть уже не мог, срочно послав Глашку, дворовую девку, за гусем.  Новомодные железные перья Пирсон не признавал.  «Поэтика!» - часто восклицал он, - «Поэтика души должна писаться только живой кровью сердца  по живому телу любви!».

   Барышни от его слов охали и по очереди падали в обморок, надеясь, что  очнутся в одухотворенных объятиях  богатого помещика.   Но Яков никогда не опускался на колени перед мирской простотой. И барышень уносили, шлепая заскорузлыми ладонями по мокрым от любовных слез щекам, дворовые мужики.

  «Именно кровью, да! – Пирсон окунул заточенный кончик в выступившую на месте выдранного пера красную капельку.

  «Любовь нужна мине, как кровь!  Себя меняю на любовь!» - вывел он  две кровавые строки  крупными завитушками.

 «Гениально! Отдать всего себя, все до последних портков,  за великое чувство – это поэтическая жертвенность!  Надо Крыське в альбом записать. Это будет бомба!» - Яков еще раз вытер  пот, выступивший от творческого волнения  на холодном лбу. Не знал он тогда еще, что эти строки окажутся для него пророческими.

  Кристина, дочка обедневшей к старости помещицы Болдаковой,  делала ему недвусмысленные реверансы, неловко приподнимая пышные юбки почти до колен.  Это невероятно возбуждало молодого Якова, особенно, когда он поднимал глаза от пола к неизведанным глубинам щедрого декольте  бесстыдной Крыськи.

  Открывающийся ландшафт  молочных холмов и нежных матовых ложбин Яков готов был обозревать часами.  Но вертлявая девчонка,  как блоха скакала вокруг него, что-то вереща на сорочьем диалекте, и не давая сосредоточиться на главных кусках своего развратного  туалета, а вернее, на местах его полного отсутствия.  С каждым новым свиданием эти места расширялись и множились.

   «Да, запишу! И сегодня же!  Уведу ее подальше от подозрительного ока маменьки в черемуховую беседку вместе с альбомом. Там и запишу. А уж когда она от моего могучего стиха в обморок упадет, тогда уж я не растеряюсь!  Интересно, какого цвета у нее панталончики?» - Яков для памяти записал нетленные строфы на четвертинке бумаги и сунул в жилетный кармашек.

   Эксперимент со стихами прошел успешно и уже осенью, когда Крыська носом легко доставала до живота, сыграли свадебку.

  Все бы хорошо, но Яков за год исхудал невероятно.  Сначала он списывал это на бурную любовную страсть, но потом, когда наступил перерыв после рождения ребенка, худел он и без любовных игр. 

  Пирсон обратился к губернскому доктору.  Тот долго  расспрашивал, почему-то интересовался  его любовными позами с Кристиной, потом  шевелил губами, рассматривая витой свечной канделябр.

  Приговор был для Якова неутешительным: «Предсмертная исхудалость от неравномерного обмена любовными жидкостями».

- Как это понимать, Сигизмунд Гаврилыч? Я ж вам, как на исповеди… А вы мне – такие загадки. Я ж к вам,  как к отцу родному… Откройте тайну болезни моей. Лекарство отпишите,  - торопливым шепотом вопрошал Пирсон, ползая в ногах у сурового доктора, и трясясь от страха за порушенную жизнь.

- Нет,  Яков Идеалович, лекарств материальных от болезней духовных.  Сходи к моему батюшке, отцу Мефодию, он тебе подскажет, как душу излечить.

  После исповеди обрыдавшийся  Яков долго рассматривал молчаливый профиль батюшки.

- Выйдем в сад, сын мой. Негоже в палатах божьих обсуждать дела дъявольские, - наконец густым басом вымолвил отец Мефодий.

  В самом глухом уголке церковного сада они присели на сломленное бурей дерево.

- Подскажу тебе путь излечения, сын мой, но только обещай сначала, что отпишешь все имущество свое церкви.
- Отпишу, батюшка, отпишу. На что оно мне, коли жизни конец.
- Тогда слушай внимательно. Знаю я матушку твоей Кристины.  Девять мужей она уморила, пока я на нее епитимью на запрет замужества не наложил. А то бы она еще столько же добрых мужиков на тот свет отправила. Душевный вампир она. И дочка, значит, в нее пошла.
- И что делать мне?
- Не голоси раньше времени. Душевные вампиры  выпивают жизненные силы только из тех, кто их любит.  Ведь любишь её?
- Как не любить, батюшка, такую красавицу, нежную, да ласковую?
- Вот, убей в себе эту любовь.
- Да как, батюшка?
- Тебе же доктор что написал?  Неправильный обмен любовными жидкостями – ты ей отдаешь больше, чем получаешь. И не туда отдаешь, куда надобно.  Вызови в себе отвращение к ней.
- А как надобно?
- Надобно?  Чтобы не ты ей любовь отдавал, а она ее из тебя высасывала. Вот тогда она ей не в пользу будет, а ты от любовной страсти избавишься.  Она сама сбежит, когда ты ненавистью к ней наполнишься. Когда уважать даже перестанешь. Убивает ненависть душевных вампиров, - отец Мефодий склонился к самому уху Якова и жарким шепотом поведал лечебный рецепт.

   Яков  Пирсон, молодой помещик  тридцати двух лет отроду, с лукавой усмешкой смотрел на вылупившую глаза молодую жену Кристину.

 - Что смотришь, как корова на паровоз, темнота деревенская.  Бери в руки. Так, теперь подними.  Не скрипи зубами!  Противно ей!  Чтобы ты понимала в поэзии  высокой  любови… любве…,  а черт, в ентом  деле!  Да крепче ты его держи, крепче!

  Через две недели Крыся исчезла навсегда из дома быстро полнеющего помещика. Лечение мудрый батюшка назначил правильное.
    Не приемлет пока православная мораль французского амура.  Может, чуть попозже, когда обмен любовными жидкостями не будет вызывать душевных болезней.