Каждому своё

     Едва часовая стрелка на экране телевизора приблизилась к цифре «9» и прозвучали позывные программы «Время», Лёха застегнул молнию на куртке и отправился ловить кайф. Это было самое лучшее время лова, а место... место было одно, заветное, - лучше всего кайф ловился у Додика и его гостеприимной жены Доры. Сокращённо Лёха называл их До-До. Тесная, проверенная годами дружба связывала Лёху с До-До, с ними ему было легко и просто, тут его понимали с полуслова и полувзгляда, тут он отдыхал душой.
     Как всегда, гостя встретили радушно, хозяйка тут же пригласила Лёху к столу, а хозяин, отпустив свою неизменную прибаутку: «В вашем взводе есть шмок Додик? В нашем взводе есть шмок Додик», выставил из буфета бутылку.
     После первого «принятия» Лёха посмотрел на Додика чуть-чуть сбежавшимися к переносице глазами и проникновенно сказал:
- Смотрю я на вас, Додоши, и думаю: великий вы народ – евреи.
- Вы – русские, тоже великий народ, - сделал ответный комплимент Додик.
- Вот и давай поговорим как представители двух великих народов. А поскольку разговор серьёзный, без пол-литры не разберёшь, наливай ещё по одной.
Выпили, закусили, и Лёха повёл дальше:
- Если бы вы дали миру только Тору и фиш, кстати, Доруша, у тебя не осталось вчерашней фаршированной рыбки?
- Как не осталось. Специально для тебя держу твою любимую голову.
- Держи, держи, я скажу, когда подавать. На чём мы там остановились? Ага. Да за одну только «фиш», даже без Библии, вас уже можно было считать гениальным народом. Так нет же. Вы подарили человечеству Эйнштейна, Эйзенштейна, полярника Шмидта...
- Шмидт – не наш, - внёс поправку Додик.
- Допустим. А Михаил Ульянов? Это же вылитый Тевье-молочник.
- Ульянова берём, - улыбнулся Дод. – Симпатичный мужик.
- А творец периодической системы Менделевич? А создатель картины «Взятие Суворовым крепости Израиль»? А реформатор театра Меерович-Данченко?
- Кончай заниматься приписками, - рассмеялся Додик. – Привык у себя на стройке. Нам, Лёшенька, чужого не нужно. Так что оставь себе и Менделеева и Немировича-Данченко. Хватит с нас Ландау и Мандельштама. А вообще, должен тебе сказать, –
каждый народ велик, каждый внёс в копилку общечеловеческого опыта что-то своё, неповторимое.
 - Верно подмечено, - согласился Лёха. – Каждый народ велик. И тем не менее, вы сидите на чемоданах. Нет, Додоши, с вашей стороны это большое свинство. Сами едете, меня бросаете на произвол судьбы, и вас совершенно не волнует, где я теперь смогу насладиться прекрасными образцами еврейской кухни. Доруша, можешь вносить рыбу.
     Фаршированная рыбья голова была предметом особых лёхиных забот. Он любил обрабатывать её, выковыривать аппетитные кусочки, в его умелых руках всё шло в дело, отходов почти не оставалось. И на этот раз, проявив отменное усердие, Лёха с головой ушёл в рыбью голову, наступил священный «момент истины». Наконец он бросил последний взгляд на тарелку, отодвинул её и сказал:
- Есть пропозиция! А что, если я махну с вами.
- Куда?! – вытаращил глаза Додик.
- Туда же куда и вы. В Израиль.
- С чего бы это? Из каких, так сказать, идейных соображений?
- Не из идейных, а из кулинарных. Разве это не уважительная причина?
- Уважительная, нет слов. Но на фиг тебе всё это нужно? Или ты ищешь приключений на свою тухес? Ты же отлично знаешь, что даже переезд с квартиры на квартиру, с одной улицы на другую, равносилен маленькому пожару. А с чем сравнить переезд из страны в страну?
- А сами-то что... Не езжайте, если это так сложно.
- Мы – другое дело. Нам не ехать нельзя. Сам же видишь, что творится вокруг. Разве можно жить в такой непредсказуемой обстановке. Это же бурлящий вулкан, а мы – у самого кратера. Ведь если завтра здесь станет хуже, хотя хуже вроде бы некуда, то крайних быстро найдут. Их уже ищут. Уже помечают двери шестиконечными звёздами.
- Ты прав! – Лёха стукнул кулаком по столу. – Распоясался наш брат-гой. Дальше так жить нельзя! Едем! В знак протеста! Бросим им перчатку в лицо!
- Тебе-то оно зачем? Ты тут полноправный хозяин. Это мы у вас сбоку-припёку, вечные квартиранты, снимаем угол в вашей стране, путаемся у вас под ногами. Уедем – и никто вам не будет мешать строить светлое здание коммунизма.
- Додик, не морочь голову. Не мели чепухи. Ты тут такой же хозяин, как и я. И вкалывали мы с тобой на равных, и в этот самый коммунизм одинаково вкладывали здоровье. Так что ты такой же вкладчик, как и я, процент с коммунизма нам с тобой набегал одинаковый. Как ни крути, - мы телята одной коровы, побеги одного ствола.
- Э-э, не скажи. Страна, которая допускает такой разгул антисемитизма, - не для меня.
- Да, я вижу, у тебя большой зуб на русских...
- Не на русских, Лёшенька, не на русских. Ведь русские – это не только Макашов, Куняев, Лапин, это и Лихачёв, и Евтушенко, и Андрей Дементьев. Но Система, Лёха, Система, при которой антисемиты чувствуют себя вольготно...
- По-моему, ты преувеличиваешь опасность. Ну, сколько этих антисемитов в масштабе страны...
- Для меня, еврея, много даже один на миллион. Но дело даже не в их количестве. Ты посмотри как активны они, как наступательны и наглы. Они всё время в атаке, они всё время в нападении, а общество наше, наше добропорядочное большинство, всё время в защите, всё время обороняется от них. Вот тебе и расклад: их хоть и меньшинство, но зато какое! Подавляющее! Подавляющее меньшинство!
- Дод, ты меня уговорил. Едем. К чёртовой матери страну, где унижают моего лучшего друга.
- Спасибо, Лёха, за солидарность. Ценю твой благородный порыв. Но – каждому своё. Вот устроюсь я там, обоснуюсь, и первым, кого приглашу к себе в гости, будешь именно ты.
- Ну, нет. Половинчатые решения меня не удовлетворяют. Мы – русские, народ отчаянный, бесшабашный. Что уж в башку втемяшится, то не вышибешь никаким колом. А я решил: хватит, генихт. Еду, Додик, с тобой. Вместе будем строить самое справедливое общество на земле обетованной, создавать наш коминтеркиббуц.
- Да разве ж я возражаю, - миролюбиво согласился Додик. – Вот только как осуществить твои намерения практически я себе что-то не представляю.
- А что тут сверхъестественного? Пойду в ОВИР  или куда там положено, сделаю официальное заявление...
- Какое ещё заявление?
- Я же сказал: официальное. Так, мол, и так, на тридцать третьем году жизни я, Мелентьев Алексей Михайлович, решил поменять постоянное место жительства и прошу через средства массовой информации дать об этом соответствующее объявление.
- Это что-то новенькое. Первый раз слышу, чтоб эмигрировали по объявлению. Что, интересно, ты в нём напишешь?
- Пожалуйста: «Меняю квартиру площадью 24 квадратных метра, удобства совмещённые, кухня 4 квадрата с антресолями, без кладовки, 5-й этаж, без лифта и мусоропровода, дом панельный звуко и водопроницаемый, в тихом районе СНГ, на частный домик в Израиле, с видом на море, подземным гаражом и приусадебным цитрусовым участком».
- В тихом районе СНГ? Где  это в СНГ есть сейчас тихие районы? Тебя тут же уличат в международной лжи.
- Про район я действительно загнул. Зато всё остальное – чистая правда.
- Нет, Лёха, этот номер у тебя не пройдёт. Из нашего самого демократического государства вырваться не так-то просто. Раз тебе так повезло, что ты рождён гражданином страны Советов, – значит с ней ты повязан  навеки, с ней до конца пройдёшь путь проб и ошибок.
- До чьего конца?
- Не задавай провокационных вопросов. Ты прекрасно знаешь, что у нас проще угнать самолёт, чем нормальным, человеческим, цивилизованным путём получить разрешение на выезд. Наш девиз: государство первично, личность – вторична. И ему, государству, плевать на твои хотения и желания, оно, государство, заставит тебя стричься под одну гребёнку, шагать строем и хором петь о птице счастья завтрашнего дня.
- А мне нужна птица счастья сегодняшнего дня, - заупрямился Лёха. – Да здравствует свобода совести, свобода эмиграции и свободно конвертируемая валюта!
- Слишком многого захотел. Нельзя изголодавшемуся советскому человеку сразу давать так много свобод. У него начнётся заворот мозгов.
- Додик, бекицер. Берёшь ты меня с собой или нет?
- Лёха, дорогой. С твоей пятой графой я могу переправить тебя туда только багажом, только контрабандно, и в расчёте на близорукость таможни. А таможенники наши, что да, то да, – лучшие в мире, зря свой хлеб не едят.
- Интересно. Чем тебе не нравится моя пятая графа? В ней же чётко сказано, что я – русский. И мама моя, и папа – уроженцы Нечерноземья, и деды-прадеды до пятого колена – коренные россияне.
- Видишь ли, для СССР запись «русский» в пятой графе и пятом колене – это было прекрасно, а запись «еврей» – ужасно. Но это, чтобы здесь жить. А чтобы отсюда выехать, всё как раз наоборот: еврей – это хорошо, русский – плохо.
- Давай я изменю пятую графу. Пусть меня запишут евреем. Какая разница.
- Смешно это будет выглядеть. Алексей Михайлович Мелентьев – еврей.
- А я и фамилию сменю. И имя-отчество. Вернее, не сменю, а переведу с русского на еврейский. Получится что-то вроде Лейба Мойшевич Меламуд.
- Имя перевести ты сможешь, а нацию? Национальность не переводится. Русский на всех языках – русит, рашн, рюс.
- Что же делать, Додик? Может вы с Дорой меня усыновите? Или убратите?
- Мы и так братья. Все люди братья.
- Братья-братья, с вас люблю брать я. Вот такие у нас братские отношения. Тебя, как видишь, из страны выпускают, а меня – нет. Причём, заметь, по национальному признаку. Как это называется? Дискриминация. Скинхеды совершенно правы: зажимают русских. Ущемляют в правах человека. Евреям все дороги открыты – катись на все четыре стороны, нам же, истинно русским, – кукиш с маслом, не дают выезжать в Израиль. Дод, я спрашиваю тебя в последний раз: усыновите вы меня или нет?
- Я бы усыновил тебя, Лёха, но мне тут же дело пришьют: спросят где же я раньше был, почему скрывался от сына.
- А ты скажи, что я блудный сын. Это я от тебя скрывался. Блудил, блудил, а теперь вот вернулся под лоно отчего дома, под всепрощающую родительскую руку.
- Ну да, ты до тридцати лет блуждал и блудил, а с меня за все эти годы алименты шарахнут. Как от уклоняющегося отца.
- Денег жалко?
- Не жалко. Их у меня нет. А вот тебя жалко.
- Меня? Почему?
- Потому что еврейские парни, да будет тебе известно, проходят в детстве неприятную   процедуру – брит-мила; по-русски это называется обрезание.
      Лёха поёжился:
- Поздно. Мне уже тридцать с хвостиком. Я такой процедуры не перенесу. Умру под ножом.
- Вот и я говорю – поздно.
- Что же делать?
- Есть выход, Лёха. Женись. Возьми еврейку – жену.
- А вот жениться мне как раз и не хочется. Я привык к холостяцкой жизни.
- Так  ты и останешься холостяком. Брак вы потом расторгнете. Тебе нужен паровозик, человек, который тебя на себе вывезет. Разве ты не слыхал современную поговорку: «Еврей не нация, а средство передвижения».
- Поговорку-то я слыхал, но она мне не очень нравится. Спасибо советской школе – у меня крепкие нравственные устои, от подобного метода перехода границы меня немножко тошнит. Всё же любовь, выражаясь языком Моцарта и Сальери, - это аморе, а фиктивный брак, выражаясь языком политиздатовских да-цзы-бао, - это аморалка.
- Ого, мотивировочка, - присвистнул Дод. – Вот мы какие, оказывается, Сократы-Авиценны-Спинозы.
- Над душой насмехаешься, Дод. Б-г тебя за это накажет. Ну, посуди сам: вдруг кто-то из искусственников-супругов в одностороннем порядке влюбится в свою половину.И что тогда делать другому? Резать по живому? Жить с нелюбимым? Носить камень за пазухой и фигу в кармане? Непорядочно это, не по-людски.
- М-да, ситуация вполне вероятная. Сердцу не прикажешь. Загнал ты меня в угол с этими своими душевными порывами. Сдаюсь. Поднимаю руки.
- Дод, не сдавайся. Не верю я, чтоб твоя еврейская голова ничего не могла придумать. Безвыходные ситуации – это по вашей части. Вас веками загоняли в угол, прижимали к ногтю, перекрывали вам кислород. Вы привыкли выпутываться из безнадёжных положений. Придумай чего-нибудь.
- Чего же тут, Лёха, придумаешь. Оставайся в своей стране. Здесь сейчас жизнь кипит, пройдёт какой-то десяток лет, и глядишь…
- Додик, не наступай на мозоль. Не верю я, что здесь когда-нибудь станет лучше. Изуверился. Сыт по горло. Лозунгами, призывами, плакатами, барабанным боем и полыханием знамён. Ты знаешь меня с детства. Я не крыса, бегущая с тонущего корабля. Но я хорошо знаю нашу российскую безалаберность: все наши благие порывы кончатся тем, что мы перегрызёмся друг с другом, морды друг другу набьём. Хорошо, сейчас вы у нас есть – евреи, можно на вас свалить, а уедете вы, кого прикажете обвинять во всех наших бедах, где искать козлов отпущения. Дураки эти бритоголовые. Они должны вас лелеять, холить, беречь как зеницу ока, без вас они останутся безработными, пропадут, захлебнутся в собственной жёлчи. Понятно я выражаюсь, Додик?
- Вполне. И всё же здесь твоя Родина-мать.
- А твоя не мать?
- И моя тоже. Но мне на каждом шагу давали понять, что если я и сын Родины, то приёмный, кровью с нею не связанный, подчёркивали это и шёпотом за спиной, и брошенным в лицо «жидом», и кривыми ухмылками кадровиков, и режимом «наибольшего благоприятствования», и местоимением «они». Здесь – это «мы», а там – это «они». Есть от чего бежать, дорогой мой друг Лёха.
- Кто же спорит с тобой. Езжай. А со мной, кажется, ничего-таки не получится.
- Ты приедешь ко мне в гости.
- А ты ко мне.
- А потом ты опять ко мне. Так и будем ездить друг к другу в гости. Загружать авиалинию Москва-Тель-Авив.
- За авиалинию не беспокойся. Я её разгружу. Приеду в Тель-Авив и попрошу политического и экономического убежища.
- У-у, Лёха, ты даёшь. Я тебе такого не имею права советовать.
- А это я сам придумал. Это мой запасной вариант.
- Как знаешь, Лёха, как знаешь. Тут я тебе не советчик.
- Скорее даже антисоветчик.
- Такие вопросы каждый должен решать самостоятельно.
- Значит всё. Решено. На этом и остановимся. Давай, Дод. Быстрей выметайся из моей страны и шли поскорее гостевой вызов. Вали отсюда, а я…, а я…, - Лёха откашлялся, поправил галстук и неожиданно запел:
«А я остаюся с тобою, родная моя сторона,не нужен мне берег турецкий,
не нужен мне берег аглицкий, не нужны   мне США и Израиль, и Африка мне не нужна».   
- Вот и договорились, - засмеялся Дод, и они выпили по последней, «на посошок».