Ар-хан-гельск

…И вправду глупо сравнивать судьбу с индейкой, тут господин Прутков совершенно прав. В этом городе (до сих пор ее передергивало, когда местные аборигены произносили его название – очень мягко, но с ударением почти на каждом слоге: Ар-хан-гельск… Сама она это слово произносить избегала – боялась заразиться), в этом городе судьба была сравнима исключительно с местными чайками – крикливыми, драчливыми и прожорливыми.  Однако, при всем своем несовершенстве, драчливости и прожорстве, чайки казались единственной ниточкой, связавшей родной Питер и Ар-хан-гельск. А заодно и ее прошлую жизнь – жизнь столичной штучки,  профессорской дочки, коренной петербуржанки – с ее новой жизнью корреспондента унылой местной газеты. И в который раз спрашивала она себя: ну и как же тебя занесло-то сюда, красавица?
Занесло очень просто: очень хотелось показать папе с мамой свою самостоятельность. Столбовой путь интеллигента: Василевский остров – журфак ЛГУ – глубинка. И не было ни конфликта поколений, ни взаимонепонимания – дай Бог каждому таких родителей. Но вот попала шлея под мини-юбку: я сама! Сама всего добьюсь, сама всего достигну, ну не дура ли? Дура, конечно, но зато – сама!  Только если уж совсем честно – все эти разговоры о самостоятельности – скорее, удобный повод. Причина же сейчас благополучно обреталась в Питере – и даже регулярно звонила по телефону, жизнерадостно сообщая о подробностях своей интеллектуально насыщенной жизни и о культурных новостях северной столицы.
А город не понравился с первого взгляда. Может, оно и романтично – деревянные мостовые, но застрявшая намертво между досками шпилька, и гогот местной шпаны, когда она в своей юбочке пыталась вырваться из плена, не поломав ни ногу, ни шпильку – не лучшая ситуация для знакомства с городом. И контрасты громадных безликих девятиэтажек с одной стороны улицы и полуразваленных деревянных избушек с другой – как-то тоже не тронули. Обилие дождей, грязи в дожди и пыли в редкие ясные дни, дороги, состоящие сплошь из колдобин и выбоин – причем такой глубины, что язык самостоятельно видоизменяет их названия. И местные жители, которые матом не ругаются, а разговаривают.  Общее впечатление – как от города, так и от его обитателей – обшарпанность и убогость. И не надо мне про столичный снобизм – повидали мир, знаем, плавали. Есть с чем сравнивать.
Да и хозяин квартиры, комнату в которой от щедрот снимала для нее редакция, выглядел сошедшим с лубочной картинки – со своей седой бородкой, вонючей трубкой и «поморьской говорей». Обращение «эй, деффка!», и приглашение к столу жуткими словами «исти будешь?», и вечные присказки вроде «баско, да не порато», и непременное требование, чтобы в ее комнате обязательно была икона – все укладывалось в общую картину мира: я попала в прошлый век. Причем в его параллельную реальность, куда худшую, чем привычная.
Единственное, что немного мирило с печальной действительностью – набережная. Не питерская, конечно, и тоже довольно убогая и обшарпанная, однако Северная Двина поражала воображение. Существенно больше и чище Невы, что да то да. И пускай частично берега забраны в гранит и железобетон, остались еще в самом центре города места, куда не ступала рука строителя. Именно по таким местам ей и нравилось гулять – особенно светлыми летними ночами, особенно – когда ветер с реки отгонял кровожадных местных комаров. Вернее, нравилось – не совсем то слово. Когда от зеленой тоски хотелось выть, когда слезы без спросу брызгали из глаз, когда мысль  - бросить все и к маме с папой – казалось единственно правильной и даже спасительной – она шла к реке. Шла через дежурную булочную (произношение через ша – «булошная» - так и не стерлось, вызывая усмешки коллег по работе), где всегда покупала нарезной батон для чаек. Собственно, и маршрут, и занятия у реки успели стать традиционными – булочная, берег, чайки, полюбоваться закатом, переходящим в рассвет безо всякой паузы, да еще найти несколько подходящих камешков и «печь блинчики» - так в ее детстве называлась игра: пускать камешек так, чтобы он скакал по воде. 
За те несколько недель, что она провела в Ар-хан-гельске, редкий вечер обходился без свиданий с набережной. Причины находились всегда, и чаще всего – не одна, а сразу несколько.  Вот и в этот день произошло много событий, плохих и разных:
Во-первых, звонила Причина из Питера, и была она особенно весела, оптимистична и остроумна. Разговор – не разговор, а скорее монолог – длился минут пять, и у нее сложилось устойчивое ощущение, что Причина безумно счастлива, прекрасно проводит время в лучшем городе мира и совершенно не парится от ее отсутствия. И звонит только для того, чтобы ей о своем безмерном счастье сообщить из первых уст. Причем очень похоже, что это ощущение правильное. И очень-очень похоже, что пора уже переставать грустить и начинать бурно радоваться, что не связала свою жизнь с идиотом.
Во-вторых, состоялся разговор с шефом, из которого стало ясно, что с одним идиотом свою жизнь она уже связала – слава Богу, только по работе. Шеф был улыбчив, ироничен, весьма доброжелателен. Столичный ВУЗ с его традициями,  школа журналистики со славной историей, изящный стиль, оччень, оччень хорошо. Но! Существует специфика – нашей газеты с ее славными традициями, славная история нашего города и его прекрасных жителей требуют стиля особого, понимаете? Так что материал Ваш – прекрасный, без сомнения, - в номер не пойдет. Отчаиваться не стоит, пообщайтесь с коллегами, старшие товарищи с радостью поделятся опытом…
Было еще и в-третьих, и в четвертых, но для похода к реке хватило бы и во-первых. Посему немаркая и непрокусываемая комаром одежда была надета, батон приобретен, и любимое бревно на берегу оказалось свободным – первое приятное событие за день.
Чайки еще не спали – похоже, дожидались ежевечерней кормежки. И были они, как обычно, шумны, драчливы и прожорливы – совсем как люди. Разве что намного честнее. Поэтому смотреть на них было даже приятно. И с камешком повезло: очень удобный попался камешек, как раз по руке, плоский, хорошо окатанный, розовато-красного цвета, с черной вкрапиной, по форме напоминающей летучую мышь из теста Роршаха. Даже жаль было бросать. Но дорожка от заходящего солнца была такой заманчивой, что рука бросила камешек почти без моего участия. И до того удачно, что камень ускакал по воде как-то очень далеко – и словно растворился в солнечных бликах.
А потом она просто сидела на бревнышке, глядя на солнечных зайцев – как они скакали по волнам, быстро перепрыгивая с одной на другую, будто опасаясь намочить свои солнечные лапки. И слушала тишину, отороченную тихим плеском волн. Поэтому сначала она услышала ритмичное шлеп-шлеп-шлеп, а уж потом увидела камешек, скачущий по волнам к берегу.
Было очень трудно понять, кто и откуда мог бросить этот камень. Берег был ровный, без каких бы то ни было мысов и заливов, да и островов близ берега не наблюдалось. А представить себе могучую руку, которая запустила камешек с той стороны реки, она была не в состоянии – все-таки километра полтора водной глади, не меньше. И все еще очень озадаченная, она подошла и подняла камешек. Очень удобный для бросания розово-красный камешек с черным вкраплением в виде летучей мыши.
Следующий отрезок вечности она просто сидела на берегу, подбрасывая камешек, и решала: она ли сошла с ума либо это весь мир свихнулся. Решив, что разницы, собственно, нет никакой, механически забросив камешек в карман джинсов, двинулась к дому. Все по тем же расхлябанным деревянным мостовым, которые на этот раз – просто для разнообразия – скрипели довольно мелодично, и при желании можно был угадать даже какую-то мелодию, смутно знакомую, но приятную. И уже уходя с набережной, наткнулась на веселую компанию – из тех, что в менее помраченном состоянии рассудка всегда старалась обходить по большому кругу. Во избежание.
Впрочем, нынешняя компания оказалась нетипичной: ребята пели песни под гитару, отдавая предпочтение Булату Окуджаве. Да так проникновенно, что ей захотелось остановиться и немного послушать. Тем более, что девушка с зеленой челкой как-то очень хорошо улыбнулась и немного отодвинулась, и в кругу нашлось свободное место, как раз для нее. И песни были – как раз для нее, самые любимые.
- Дождусь я лучших дней и новый плащ надену,
Чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист кружа…
Незамысловатая история про заезжего музыканта цепляла какие-то струны в ее душе, и казалось – песенка про нее, что это она и есть тот постоялец районной гостиницы, и даже труба почудилась в собственных руках – труба, которой у нее никогда в жизни не было и играть на которой она даже не мечтала научиться.
- Мишка, а почему «надену»? У Окуджавы «одену»… - Та самая зеленовласка требовательно глядела на гитариста.
- Так ведь правильно же «надену»… Чисто по-русски правильно!
- По-русски – может быть!  - Девушка была непримирима. – Но у Окуджавы иначе!
- Ну так Окуджаве можно! Хочет – оденет, хочет – разденет!  Только я-то совсем не Окуджава, мне неправильно никак нельзя! – Гитарист Миша улыбнулся, и она поняла, что вовсе он никакой не гитарист, и гитара в его руках – одна видимость, а на самом деле это дудочка, и если он сейчас заиграет – или не заиграет - она пойдет за ним на край и за край, а кем она будет при этом - маленькой девочкой или крысой – ей уже безразлично. Господи, зачем Ты позволяешь существовать в этом мире таким улыбкам?
Через пару часов – плюс-минус одну вечность, когда ребята стали расходиться, - она была уже почти своей в их кругу. Знала все имена и прозвища, хуже того – выдала не только свое имя, но даже то смешное слово, которым в детстве ее дразнили во дворе.  И смогла расстаться только потому, что «завтра вечером на этом же месте, как раз под этим граффити».
Только тогда она заметила этот рисунок на стене – черная летучая мышь на розовом фоне, с полукруглой подписью готическим шрифтом: «Остановите Землю, я сойду» - потуги местных неформалов на философию. И только тогда вспомнила про камешек и подумала, что все-таки она сошла с ума не в одиночку, а в хорошей компании. И домой уже почти летела.
И в этом полете увидела наконец совсем другой город: нет, не менее обшарпанный и малоэтажный, но пронизанный насквозь простором и покоем, открытый настежь для всех ветров – и для гостей. И люди его – насмешливые, явно гордые собою и своим городком, его и своими «славными традициями», разговаривающие отборным матом, который тоже традиция – и готовые с этим же матом отдать последнее.
- Чой-то ты, деффка, ажно светисси! – Несмотря на очень раннее утро – скорее, позднюю ночь – лубочный дед был при полном параде: в белой рубахе, жилетке, бороде и трубке. И зримо светился сам. Отчего выглядел уже не сошедшим с картинки, скорее наоборот – будто это она попала на картинку, и только теперь начинает осваиваться в этом зазеркалье.
- Дедушка, а Вы не знаете сказок про камень, который кинешь в реку – а он к тебе возвращается?
- Нет, деффка, сказок не знаю. Быль такая есть, а сказок нету!
- Быль? А что за быль?
- Так просто все: кто нашей реке глянется, тому она может камешек подарить. Совсем простой камешек, гладкий. Ни чудес он не делат, ни желаний не исполнят. Одно может: пока он с тобой, ты всегда можешь вернуться туда, где тебе лучше всего. В правильно тако место. Куда в душе своей хочешь попасть. Никак к тебе такой камешек попал? – Дед, похоже, ничуть не удивился, и это косвенно подтверждало факт, что с ума сошел все-же весь мир. И это радовало.
- Попал, дедушка!
- Так, значит. И что – домой направишься, в стольный Санкт-Питерсбурх? Вижу я, маешься ты здесь!
- Я? Уеду? Из Ар-хан-гельска? Да что же я, сумасшедшая? Да даже если и сумасшедшая… Нет, деда, потом – может быть. Родителей проведать. И знаешь что? Пошли-ка исти! А то я совсем-совсем голодная!