Крешенский дождь

Крещенский дождь. Рассказ

Александра Шахмагонова

                (Рассказ)

        Анна Николаевна смотрела телевизор в своей просторной комнате, лёжа на мягком диванчике. Возле диванчика стоял журнальный столик, заваленный книгами. Книги разные. Книги в основном те, которые были её истинными и лучшими друзьями.
        На улице была зябкая, ненастная погода: шёл нескончаемый, мелкий и нудный осенний дождь. Порывы ветра бросали в стекло дождевые капли, и от этого на душе было тревожно и неспокойно. Только книги могли спасти от тревоги и беспокойства, потому что телевизор, как и обычно или как в большинстве случаев, показывал что-то отвратительно банальное, скучное. Аня не выключала его, потому что он создавал фон, точнее, просто видимость того, что в квартире она не одна, иначе с ещё большей силой наваливалось одиночество.
        Когда раздался звонок, Аня с надеждой протянула руку, чтобы взять трубку. Она была не прочь поговорить с кем-то, лишь бы не сидеть вот так, с тоскою уставившись в экран.
        – Анна Николаевна, – услышала она резкий голос. – Вас беспокоит дежурный врач. Поступил пациент с тяжёлым ранением в брюшную полость. Я могу выслать за вами машину?
        – Да, да, конечно, – ответила Анна Николаевна. – И позвоните операционной сестре.
        Для небольшого, даже не районного значения городка такие вызовы были делом обычным. Хирургов в больнице было всего два, да и то один из них, Семен Иванович Лещук, сам серьёзно заболел. Дежурил же врач-гинеколог, причём вовсе даже не хирург, а работник смотрового кабинета. Естественно, оперировать больного, да ещё тяжёлого, он не мог.   
        Анну Николаевну в больнице любили и уважали. Она была лучшим врачом, прекрасным хирургом и прославилась на весь город блестящими для такого захолустья операциями.
        Городок был невелик, и уже через несколько минут Анна Николаевна услышала гул подъехавшей к подъезду дома машины. Она быстро накинула плащ и выбежала на улицу.
       – Что там стряслось? – спросила у водителя, устраиваясь на сиденье старенькой, видавшей виды «мыльницы» – так зовётся грузовой автомобиль-вездеход Ульяновского завода.
        – Да порезали одного молодца… Впрочем, за дело, сказывают, порезали. Нечего по чужим бабам шастать… Тоже мне, местный Казанова нашёлся. Муж застал…
       – Ясно, резаная рана… Разберёмся, – сказала Анна Николаевна, не любившая сплетен и не пожелавшая выслушивать подробностей, обычно сразу же обрастающих небылицами. – Ну, Петрович, поспешай. И давай ка заедем за Полинкой, – так звали операционную систру.
        – Она уже в машине.
        – Ну, так вперёд!
        В больнице Анну Николаевну уже ждали. Пострадавший, как ей сообщили, был в предоперационной.
        Анна Николаевна, быстро переодевшись и обработав руки, вошла туда. Кто-то, окружённый женщинами в белых халатах, которые явно пытались успокоить его, лежал на столе, стонал и выкрикивал отвратительные ругательства, пытаясь подавить боли.
        – Пропустите, – попросила Анна и в следующую минуту обомлела: пострадавшим был человек, свершивший много лет назад в отношении неё величайшую подлость.
        Он стонал, крутил головой, корчась от боли и, потому, наверное, не узнавал её.
        «Боже мой, Боже мой! – мелькнула мысль. – Вот так встреча… Ну почему, зачем, за что мне это испытание? Я не хочу, я не желаю видеть этого мерзавца. О, как же он омерзителен, как омерзителен!».
        Так думала она, между тем, осматривая рану. Первою мыслью было сбагрить его с глаз долой, отправить в районный город, где больница крупнее и хирурги, как говорится, квалифицированнее. Впрочем, она-то знала, что так лишь говорится…
       Осмотрев рану, поняла, что любое промедление для больного смерти подобно. Ранения в брюшную полость чрезвычайно опасны и большинство из них требуют немедленного хирургического вмешательства.
        Ей хотелось сказать, что пациент не операбелен, что она бессильна помочь ему, но в то же время понимала, что она, именно она, помочь сможет, что хоть и предстоит сложная операция, но, если приступить к ней немедленно, успех почти гарантирован. Почти – это потому, что любое операционное вмешательство опасно и, в принципе, предсказуемым быть не может. 
        – В операционную, – сухо распорядилась она.
        Она и виду не подала, какие мысли нахлынули на неё, и только от пожилой медсестры, много лет проработавшей в этой больнице, не укрылось минутное замешательство.
        Когда больного повезли в операционную, баба Вера, как все звали медсестру, подошла к Анне Николаевне и сказала:
        – Что ж, Анечка, сейчас он не злодей, а болящий, нуждающийся в твоей помощи… Постарайся его спасти, милая, а Бог вас рассудит!
        – Конечно, баба Вера. Иного и быть не может! Я помню свой врачебный долг. 
        Баба Вера знала всё… Именно она дежурила в больнице, когда много лет назад ночью привезли Анну Николаевну, тогда ещё Анечку, сюда, в эту больницу, всю сплошь переломанную, причём, переломанную по вине этого человека, её дяди, Игоря Васильевича Елдыкина, которого в то время почему-то все звали Лёвой Казановой.
         
                * * *       

        …Говорят, что человек иногда может в доли секунды вспомнить всю свою жизнь или какое-то событие из этой жизни, ставшее поистине рубежным в его судьбе. Собственно о том, событии, ставшем печально-рубежным для Анны Николаевны, ей и вспоминать нужды не было – она его никогда и ни на одну минуту не забывала, ибо слишком много напоминаний являлось почти постоянно.
        В тот год Аня училась в одиннадцатом классе. На весенние каникулы она поехала к бабушке в этот вот маленький городок. Конечно, весенние каникулы – не лучшее время для отдыха в тихом захолустье. Кругом слякоть, островки не растаявшего серо-грязного снега, тёмные лужи… Другое дело летом! У бабушки был небольшой садик-огородик. Там росли несколько яблонек, четыре куста смородины, засаживались грядки помидорами, огурцами и горохом (специально для внучков). Близ города – лес. За лесом – прекрасное, живописное озеро. Купанье – на зависть. Дно в озере песчаное, подходы удобные, а кругом лиственный лес, в котором полно грибов и ягод.
        А вот весной делать нечего. На озере ещё лед, в садике снег лежит. Аня много читала и играла с младшим двоюродным братишкой Дениской, которого тоже отправили к бабушке на каникулы. И всё было бы хорошо, если б не приехал дядя Игорь. Было ему уже под сорок. В семье он славился тем, что хорошо играл на гитаре и пел. Да тем ещё, что братья почему-то звали его Лёвой. Развязный такой был детина, высокомерный, хвастливый и самовлюблённый. Он дома бывал редко. Всё больше гулял где-то и приходил с запахом дешёвого спиртного.
        Если Аня ещё не спала, он начинал ей рассказывать о своих несметных, по его словам, победах над теми, кого он именовал не иначе как тёлками. А однажды спросил:
        – Ты, надеюсь, уже попробовала?
        – Что попробовала? – не сразу поняв, переспросила Аня.
        Он пояснил, назвав то, о чём спрашивал, наименованием, используемым, обычно, простолюдинами и новой русской элитой. Аня это слово знала, но оно никогда не употреблялась ни у неё дома – родителями и братом, – ни в кругу её общения.
        – Что вы, дядя Игорь?! – вспыхнув, воскликнула она.
        – Ещё нет? – удивился он. – Тебе уж восемнадцать вот-вот стукнет, а ты ещё нет? Я, вона, с третьего класса начал, – расхвастался дядя, ставший в этот момент похожим на какого-то монстра. – Здесь, вона, всех.., – и он снова пояснил, что делал с ранних лет с местными девчонками, употребляя всё тот же «изысканный» язык шпаны и новой русской элиты.
        Аня встала и вышла из гостиной, слыша вслед:
        – И тебе пора, давно пора… Хочешь, покажу как…
       Она убежала в свою комнатку, крепко прикрыла дверь, и лишь немного успокоившись, стала готовиться ко сну. Бабушка уже спала. Притих и дядя Игорь. Аня постелила себе на тахте, разделась и легла.
        Много ли, мало ли времени прошло, она не помнила, потому что если и не заснула, то слегка подрёмывала. В квартире наступила тишина.
        И вдруг, скрипнула дверь и что-то огромное появилось в тусклом свете светившего за окном фонаря. Это огромное стало по-кошачьи красться к её кровати. На этом огромном была только широкая тёмная полоса на поясе. Аня приподнялась на локтях, испуганно глядя во мрак комнаты, и услышала:
        – Тс-с-с, не шуми. Это я.
        – Что вы, дядя Игорь? Вы сума сошли… Зачем вы пришли?
        – Поговорить нада… Не боись… Или не хочешь попробовать? Врёшь ведь, хочешь, – проговорил он пьяным голосом и спустил ниже тёмную полосу, освобождая на показ единственное своё достоинство, вполне ему заменяющее и интеллект и культуру и всё, что считается достоинством у людей. – Ну, ну, давай, потрогай, – говорило чудовище, продолжая наступать… От меня все бабы без ума… Не теряй момент… Век помнить будешь.., – и ещё что-то в том же «элитарном» духе.
        Аня вскочила и попыталась прорваться к двери, но он перехватил её, весьма вульгарно и грубо касаясь того, чего ещё никто никогда не касался.
        Она отпрянула. Но спастись было негде… Чудовище попыталось повалить её на кровать и в некотором роде даже преуспело, но она укусила его за руку, и оно с рёвом отпрянуло, ударив её в лицо.
        Аня вскрикнула, и это отрезвило его:
        – Тихо, – и он назвал её так, как обычно, видимо, в обиходе называл женщин, которые делали что-то не по его. – Тихо, бабку разбудишь…
       Аня на миг представила себе, каким ударом это будет для бабушки. Аня испугалась, что бабушка просто не вынесет такого, поскольку у неё уже были зимой нелады с сердцем, и она даже некоторое время провела в больнице. Но что было делать? Как спастись? Ведь намерения чудовища перестали вызывать сомнения.
        – Хватит выёкиваться, как.., – далее снова следовало недостойное для употребления в художественной литературе слово, но вполне употребимое теми сословиями, на которые мы уже указывали прежде.   
        «Балкон! Единственное спасение – балкон!» – подумала Аня и, рванувшись к балконной двери, распахнула её.
        Свежий ветер с мельчайшими капельками дождя ударил в лицо. Аня рванулась вперёд, рассчитывая, что на балкон, да в слишком лёгком одеянии чудовище не выйдет. Балкончик был маленьким и очень низеньким. Такие уж домики были в этом городке. Аня не соразмерила свой рывок, поскользнулась на обледенелом полу и…
       Очнулась она уже в больнице – в той самой, где работала теперь.
        Ко множеству физических травм добавилась травма психическая.
        К вечеру уже у её постели была мама.
        – Что случилось? – спрашивала он испуганно. – Мне дядя Игорь позвонил. Сказал, что ты упала с балкона…
        – Это он меня, он меня, – рыдая, начала Аня, и слова застряли в горле от резких всхлипов.
        – Что? Что? Что он?
        – Ну, ну, ну… Я говорил, что ещё не время для посещений, – услышала Аня голос врача. – Будьте любезны, – говорил он, обращаясь к Аниной матери, – будьте любезны, выйти из палаты…
       Мать вынуждена была повиноваться, потому что прибежала медсестра тетя Вера, соседка их по дому, и стала успокаивать Аню.
        Аня не знала, что её обидчик с утра уже развил бурную деятельность, рассказывая, как он спасал упавшую из окна племянницу, как вызывал скорую и так далее. Мама пришла на следующий день и поведала о подвигах этого спасателя.
        – Мамочка, мамочка, – заговорила Аня. – Я упала, потому что спасалась от него, потому что он хотел меня.., – она тихо всхлипнула, – хотел изнасиловать.
        – Ты что? Что ты говоришь?
        Аня повторила и стала рассказывать, что и как было. Мама пришла в ужас. Некоторое время молчала, а потом, подумав, заявила:
        – Ты только папе об этом не говори…
       Аня долго смотрела на неё, пытаясь осмыслить сказанное, и, наконец, спросила:
        – Почему?
        – Вообще не надо никому об этом рассказывать. Это же позор для тебя.
        – Какой же позор? Я отбилась. Он ничего не смог, – возразила Аня. – Почему? 
        – Я не знаю, что у вас там произошло, – сказала мама.
        Аня задохнулась от возмущения, и снова с нею сделалась истерика, и снова вынужден был врач вмешаться, причём он предупредил строго настрого, что больше не разрешит посещений Ани.
        От Аниного папы всё, разумеется, скрыли и, разумеется, скрыли тайно от Ани из опасений за Игоря – опасались, что тот, в лучшем случае, отправит этого монстра за решётку. Ему, как потом выяснила Аня, сказали, что она попала в больницу по подозрению на воспаление лёгких, но всё обошлось, и её скоро выпишут.
        Но, вернувшись домой, Аня всё рассказала отцу. Тот немедленно позвонил военному прокурору, своему однокашнику по суворовскому училищу, и тот обещал всё устроить, как это и положено, то есть связаться со своими коллегами из прокуратуры области. Преступление дяди Игоря можно было квалифицировать, как развратные действия. Возникло лишь одно препятствие – предстоял следственный эксперимент.
        Конечно, и мама, и её сёстра протестовали бурно. Они без оснований считали, что подобный следственный эксперимент просто напросто убьёт бабушку, которая была ведь их матерью.
        – Как вы можете защищать этого маньяка Лёву? – удивлялся Анин папа. – Этому Манье-Лёве, – он оговорился случайно, – место за решёткой.
        С тех пор к кличке Лёва, прибавилось «маня». Маня-Лёва – звали его те, кто безоговорочно поверил Ане. Но, оказывается, поверили не все. Мамины сёстры не поверили или сделали вид, что не поверили.   

        Между тем, время шло, и пора было действовать. Мама, узнав о планах по возбуждению уголовного дела, примчалась к Ане и стала уговаривать её не делать этого, ссылаясь на слабое здоровье бабушки.
        – Почему это я должна прощать? – возмутилась Аня. – Я из-за него вся в гипсе теперь. А ведь экзамены на носу. Ничего. Эму там хорошо будет… К таким насильникам в тюрьме отношение особое… Ещё отрежут ему то, что по-человечески жить мешает, а то и вовсе прикончат.
        – Как ты можешь такое желать Игорьку, – говорила мама.
        – Для тебя он Игорёк, а для меня Лёва-маньяк. Монстр… Мне противно вспоминать о нём. Он омерзение вызывает своею похвальбой, ну и демонстрацией… Противно…
       – Я разговаривала с ним, – не сдавалась мама. – Он всё отрицает… Он просто заглянул к тебе в комнату, когда услышал стук двери и почувствовал сквозняк на весь дом. Что тебе понадобилось на балконе?
        – Я тебе всё сказала…
       – Не знаю, что у вас там произошло, – повторила мама. – Игорёк – врач. У него высшее медицинское образование. И у него тоже дочка… Он не мог сделать такого. Ты что-то не поняла…
       – В фашисткой Германии тоже были врачи, которые делали опыты над пленными – тоже с высшим медицинским образованием. Образование ни о чём не говорит. Образование без воспитания – ноль. А к бабушке он гостить ездит, чтоб погулять в городке со своими бывшими пассиями.
        Родственники восприняли случившееся по-разному. Кто-то из маминых сестёр поговорил с Манья-Лёвой, и он, конечно же, убедил, что совершенно невиновен. Аниной маме он сказал, что не мог ничего сделать хотя бы потому, что обладает невероятным своим достоинством, которое не каждой женщине, а тем более девочке, можно испытывать… Одним словом, расхвастался перед сестрой, как и прежде, полагая, что он неповторим и неотразим именно потому, что может померяться своими природными данными даже с крупным рогатым скотом… 
        Уголовное дело сразу возбуждать не стали, щадя Анину бабушку, но отец Анин позвонил Мане-Лёве и предложил ему убраться подальше от Москвы и больше никогда не появляться на пути Ани и его пути. Маня-Лёва спешно уехал подальше, куда-то в Муром, а затем и в Нижний Новгород, боясь появляться на глазах у Аниного отца.
        Отъезд из города, конечно бы, не спас монстра, но спасло доброе сердце Анечки, а более всего спасло опасение, что бабушка действительно не перенесёт такого позора.
        Однажды Анечка сказала маме, что подумает насчёт отказа от возбуждения уголовного дела при одном условии: если Манья-Лёва признает свою вину и попросит прощения. Но тут уже вступилась ещё одна мамина сестра, которая, услышав историю, прямо заявила:
        – Глупости всё… всё девичьи фантазии…  Там, в комнате, журнал нашли и книгу по сексопатологии. Начиталась и придумала. Или приснилось ей это. Игорёк же всё отрицает. Почему ей должны верить, а не Игорьку.
        Переломы медленно заживали, но не заживали душевные раны. Правда, папа поддерживал Аню. Он сказал ей:
        – Их всех тоже можно понять. Честь мундира защищают. Представляешь, каково признать, что их братец этакий мерзавец?
        – А почему мне не верят?
        – Не хотят верить. Это вот точнее. Не хотят. Вот если бы такое сделал с кем-нибудь из их дочерей мой брат, тут бы поверили все и кудахтали бы на перебой, и срамили, и позорили. А так – не тронь. Хоть дерьмо, а наше, а раз наше – то и не дерьмо. Вот их психология. Оставь… Думал я посадить, да бабушку твою жалко. Предлагали мне разобраться с ним другим путём, да стоит ли из-за дерьма с криминалом связываться?
        Сразу после выписки из больницы Аня сходила в церковь, покаялась и причастилась. Священник сказал ей:
        – Помни заповеданное Господом, доченька! Господь заповедал: «У Меня отмщение и воздаяние. Я – и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю: и никто не избавит от руки Моей!.. И ненавидящим Меня воздам!». Покаялась, доченька, и забудь… Господь говорит – оставь Мне своего обидчика, Я ему воздам должное.
        – Но как же быть? Он не признаёт вины, и тем клевещет на меня. Он говорит, что я всё выдумала.
        – И всё же ты постарайся забыть всё, доченька. Забыть и простить. Господь велел прощать… А клеветник – клеветник убийца, ибо Господь говорил, что клевета приравнивается к убийству: «Ваш отец диавол, а вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в Истине, ибо нет в нём Истины; когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи». И ещё Он заповедал: «Дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды не есть от Бога, равно и не любящий брата своего… Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей».   
        Отец выслушал рассказ Ани о встрече со священником и проговорил:
        – Простить? Можно ли простить, если сам человек прощенья не хочет. Ведь если бы он покаялся перед своей сестрой, а твоей мамой и пред тобой, ещё можно было бы говорить о том, но ведь он лжёт, а одновременно на тебя клевещет.
        – Да, да, – вспомнила Аня. – Батюшка мне тоже говорил.   
        – Знаешь, есть такой пример исторический. Группа генералов поддержала заговор думы по свержению Царя в марте семнадцатого. Так вот один из военачальников – генерал Рузских – вёл себя особенно подло и омерзительно. Он ведь пытался вырвать у Царя отречение от престола, он издевался над Государём, а затем и произвёл арест. И знаешь? Государь Император ведь простил его… И что характерно. Едва Николай Александрович простил Рузского перед Богом, как и свершилась кара. Рузского поймали красноармейцы в Пятигорске, долго пытали, долго издевались над ним, а затем изрубили шашками и живым закопали в землю. Вот и получается: «У Меня отмщение и воздаяние!».
        – В нашем случает это не годится, – печально заключила Аня.
      
       Все беды, которые случились с Аней, были лишь началом долгих бед. Она поступила в медицинский, но пред окончанием институту, когда речь пошла о профессиональной квалификации, ей сказали, что в хирурги, о чём мечтала она, идти нецелесообразно, ибо ей, после травм тазобедренного сустава по долгу стоять у операционного стола нельзя.
        Однако, нашлись связи, и Аня всё же стала хирургом. Правда, при распределении сложности возникли вновь. И вдруг она, неожиданно для родителей, решила ехать к бабушке, в небольшой городок, где хирургов не хватало, а потому взяли её с распростёртыми объятиями.
        И сделалась она постепенно очень хорошим хирургом, и люди были ей благодарны за доброе её сердце и мастерские руки, в которых скальпель становился поистине исцеляющим, поистине золотым.
       
        Всё это Анне Николаевне не нужно было вспоминать – всё это она помнила, как мы уже упоминали, денно и нощно.
        Она шагнула к столу, посмотрела на распростёртое на нём тело того, кто был столь ненавистен ей. Посмотрела, и вдруг почувствовала, что не чувствует зла. Перед нею был пациент, перед нею был человек, страдающий от боли и висевший на волоске. Как он попал в этот город? Зачем приехал сюда? Ведь после того, как ушла из жизни Анина бабушка, делать ему по сути было здесь нечего. Но ведь известно, что пути Господни не исповедимы. Быть может, он получил толчок на этот приезд не случайно, быть может, пора было снять с Ани тяжёлый груз не проходящей обиды? Нет, он не извинился, он не раскаялся… И вот…
       Аня прервала свои размышления. Она решила, что настал час, когда должна сама простить перед Богом…
       И привычно зазвучали её команды:
        – Ланцет, скальпель, зажим…
       И снова ланцет, и снова зажим…   
        Аня работала, работала привычно, и с каждой минутой, приближающей её к победе над недугом, на сердце становилось всё легче и легче, и душа наполнялась чем-то радостным, чем-то светлым. Уходила обида, столь томившая её, уходили остатки злости.
        Наступал кульминационный момент… Разрез, ещё один разрез. Она подобралась к жизненноважному органу, подвергшемуся особенному повреждению. Надо было работать быстро и сноровисто. Даже не минутное – секундное промедление могло окончиться гибелью больного. Вот момент, когда хирург может сделать одно неточное движение, и никакая экспертиза никогда не установить его вину.
        Как бы она поступила в ту ужасную для неё весну, если бы судьба дала ей право жизни и смерти ненавистного ей человека? Как? Вопрос, на который уже не ответить. Ведь тогда она была просто девчонкой – теперь она была хирургом!
        И теперь она знала, что весь свой опыт, весь профессионализм без остатка отдаст во имя спасения больного. Она работала даже, несмотря на то, что уже несколько раз кольнуло резко и сильно в тазобедренном суставе – старая дань тех травм, виновником коих был человек, жизнь которого целиком и полностью зависела от её мастерства.
        А непогода разыгралась не на шутку… Может, именно из-за непогоды давали о себе знать травмы?!
        Аня передала ассистенту ланцет, попросила прибор для сшивания. Да, эту операцию на столь важном органе мог выполнить только истинный мастер своего дела. Она вся напряглась, протянула руку, и в этот момент резкая боль пронзила всё тело… Аня замерла на мгновение. В глазах потемнело, но она заставила себя, превозмогая боль, взять прибор для сшивания. И тут снова, словно удар осколка или пули… Аня, падая, успела только отвести хирургический инструмент, чтобы он не попал на раскрытую рану… Он упал на пол и покатился под стол. Но Аня этого уже не слышала, потому что очнулась на топчане, стоявшем у стены. Над ней склонился дежурный врач с испуганным лицом. Медленно возвращалось сознание.
        – Что с вами, Анна Николаевна? Вы упали, как подкошенная. Вас даже подхватить не успели. Что случилось? Вы не ушиблись? – спрашивал он.
        – Я? Да, да, кажется, – и тут же, встрепенувшись: – Где я? Ах, да… Что с больным?
        В ответ – тишина. В ответ – ни слова…
       Она привстала, провела рукой по лбу, убирая испарину.
        – Мне нужно к столу… Каждая секунда дорога, каждая секунда…
       Но никто не пошевелился.
        – В чём дело? 
        И тут услышала тихо сказанное бабой Верой:
        – Господь заповедал: «И никто не избавит от руки Моей!». Его воля свершилась… Душа твоего обидчика, должно, уж в аду!   

                * * *             
        Когда я поставила точку в этом рассказе, было уже поздно и за окном темно, наверное, так же темно, как в тот вечер, в который моя героиня смотрела на плачущие дождём стёкла.
        Да, пути Господни поистине неисповедимы. Мы мечемся по жизни, как слепые, когда в душе нет Бога, и потому в душе – пусто. Мы ссоримся, мы сердимся, мы не прощаем обид. А жизнь идёт, и мы попусту тратим силы на то, что, порой, не является жизнью, а является лишь жалкой пародией на неё. Русская Православная церковь учит: спешите делать добро, вера мертва без добрых дел… Не означает ли это, что годы, прожитые бесцельно, являются потраченными напрасно.
        Древнеримский писатель Луций Анней Сенека в определении бесцельно прожитых лет был ещё более жёсток: «Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит жизнь, кто понимал бы, что умирает с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть её у нас за плечами, – ведь сколько лет жизни минуло, всё принадлежит смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не упускай ни часу».
А дождь хлестал весь день. Не прекратился он и ночью. Зимний дождь, дождь на Крещение!? А ведь мы привыкли к другому словосочетанию. Мы привыкли к Крещенским морозам. И вдруг мне подумалось. Ведь на Крещение у верующих принято купаться в Крещенской воде, в той воде, которая смывает грехи. А не Промысел ли то Господний? И внезапно пришло осознание промыслительного значения этого Крещенского дождя. Да, именно дождя Крещенского. И это осознание я доверила бумаге…

 
Крещенский дождь хлестал по тротуарам,
Крещенский дождь – глоток святой воды,
Крещенский дождь нас орошал недаром,
Как будто сберегая от беды.

Крещенский дождь – не Божье ли Знаменье!?
Крещенский ливень посреди зимы,
Он очищал нас, грешных, во спасенье,
Но так ли это понимали мы?

Крещенский дождь, прими мои молитвы,
Добром наполни помыслы мои,
Я верю – жизнь не только поле битвы,
Я верю – жизнь дана нам для любви.

И утром снег фатою подвенечной
 Пал на леса, как символ чистоты,
И ель на солнце запылала свечкой,
И вновь в полёт отправились мечты!

Крещенский дождь смыл все мои тревоги,
В душе святую благодать разлил,
Крещенский дождь напомнил мне о Боге,
И на добро меня благословил!..

Крещенский дождь зовёт нас к примиренью,
Простим грехи взаимные свои.
Крещенский дождь, как Божие Знаменье.
Откроет души наши для Любви!...
                19 января 2007 года, Строгино.