В тайге, возле города Воронежа

               


     В 1943 году мне было девять лет, и я сговорил двух мальчиков убежать на фронт. На моей странице  выложен рассказ А У ВОДЫ БЕЖАЛА ТРЯСОГУЗКА - о том, как это было на самом деле. А У ВОДЫ... опубликован в журнале СИБИРЬ в 2013 году.
     В ТАЙГЕ, ВОЗЛЕ ГОРОДА ВОРОНЕЖА - так сказать, поэтическая версия того же случая. В ТАЙГЕ, ВОЗЛЕ ГОРОДА ВОРОНЕЖА печатался множество раз. Последний - в 2009 году в антологии русской прозы и поэзии ЛЁД И ПЛАМЕНЬ.
 




               
               
      Памяти  Евгения Шондина, павшего в в 43-ем под Ленинградом
               



      Семку доняли комары, и он проснулся. В кухне, за перегородкой ходила мать, и половицы под Семкой шевелились - от жары он спал на полу, на раскинутой шубе.
      - Комаров-то напустила, - глухо сказал Семка в овчину и перекатился на про-хладный пол.
      В окне, за черемухой, было ясное утро, в избе - темновато. Семка корябал голяшки, отмахиваясь, таращился в потолок.
     - Ждал вчера, ждал, - грубо сказал он. - Уж и электро погасло… Обратно две смены работала?
     - Две… - откликнулась мать.
     И тут Сёмка вспомнил, что сегодня он убежит на войну. Ему стало жалко мать, и суровым голосом он соврал:
     - А я батю во сне видел. У него автомат!
     - Ой, да что ты! Ну и что? – по-девичьи воскликнула мать, вставая в дверях.
     Семке сделалось совестно.
     - Забыл… - пробормотал он и принялся натягивать рубаху.
     - Ничего в тебе, Семка, толку нет! - с сердцем сказала мать. - Есть иди!
     Они молча ели холодные картошки с чаем и малосольными огурцами. Мать рассе-янно отгоняла комаров и, казалось, глядела на Семку. А спроси: «Ты чего смотришь?» - «Я не смотрю - я думаю», - скажет она.
     «Писать ей буду», - решил Семка. Ему представились затертые письма, какие присылает отец. Они даже не заклеены, а свернуты угольничками. А один раз было за-шито письмо крепкой зеленой ниткой, и мать раскусывала ее.
     Семка ел, лупил на себе комаров, а мать прошла в сенки, весело озаренные через щели и приоткрытую дверь, разулась, с глухим стуком кинула ботинки под лавку… Шатко стояла на одной ноге, мыла другую из умывальника, то и дело придерживаясь рукой о стену, и Семка смотрел, как солнце двигалось у нее в волосах и на руке.
     Потом она раздевалась в комнате, разбирала постель.
     - Хлеб выкупи, - сказала она, зевая. - На комоде карточки… Под скатеркой.
     - Знаю, - буркнул Семка, а сам подумал: «Теперича отходил я за хлебом», - и еще пуще зажалел мать.
     Он услышал, как она легла, заскрипев сеткой.
     «Ставень прикрою, - догадался он. - В темноте спать вольготно!» И так метнулся через сенки, что только ведра на лавке брякнули.


     Вчера они с Женькой эвакуированным окончательно подготовились в дорогу.
     В тех же сенях, распахнув для свету двери и стоя на коленках перед лавкой, насыпали в четушку черного охотничьего пороху - сразу стала заметна волнистость и толщина заголубевших стенок бутылки, заткнули ее. А пробку вырезали из балберы - тополевой коры. Несчетный раз переложили, перещупали остальной запас, и Семка ничего не давал делать Жене.
     - Дай-кось, дай! - быстро проговорил он, вырывая спички, высыпал на ладонь и придирчиво пересчитывал их. Потом срывался в кухню, стукался возле кухонного стола на колени, распихивал на его полках стаканы, блюдца, отыскивал соль, драл из прошлогодней тетрадки листы, заворачивал. И уже бормотал в сенках:
     - Стой-ка, стой! - хватал у Жени таловую, в засохшей коре палочку и быстро мотал на нее «снасть» — нитку со ржавым рыбацким крючком. За комодом, в хлопьях пыли, в облетевшей известке, находил мешочек, в котором таскал зимой пузырек с чернилами, вытряхивал на ходу, совал Жене:
     - Держи!
     Сыпал из надколотого грязного стакана разнокалиберную дробь и, когда она просыпалась, закричал:
     - Ну, вот!
     Женя ползал по щелястому полу, собирал, а Семка уже был под крыльцом и лез, пробирался дальше, под сенки, но ни дробинки не отыскал в колючем, сухом му-соре, в потемках. Под крыльцо же спрятали они свой запас и накрыли проржавевшим тазом. Только поджигало с коротким стволом сунул Семка в поленницу.
     Потом они вышли за ворота. Начинался тихий вечер. Солнце светило вдоль проулка, из-за дома Неупокоевых. А на улице, в дальнем конце, гомонили ребята, затевали местную игру - догонялки по дереву.
     - Айда баловаться - крикнул Семка и припустил.
     И точно - смешал всю игру: убегать и догонять можно было только по дереву, не ступая на землю, а он спихивал с бревен, с мостков, стаскивал с заборов виснущих, пробирающихся по ним и орал довольный:
     - Голи! Го-л-л-и!..
     Ну, чего ты, Семка! Ну, зачем? - говорил Женя, но сегодня и ему играть не хотелось. И во всеобщей кутерьме, в веселом гаме, среди улицы, усыпанной щепой и опилками, прыгал он, босой, как все, но в чудных коротких штанах, каких не носи-ли дети в этом сибирском поселке, прыгал на одном месте, запрокинув лицо к далекому светлому небу, и протяжно, со счастьем кричал:
     - А-а-а-а!..
     И светлая челка билась у него над бровями.
     В теплых сумерках пришла за ним мать. Негромко позвала издали:
     - Евгений, пора домой.
     На прощанье Женя обернулся на Семку и кивнул.
     А тот со всею оравой еще долго носился по вечерней улице. Когда осталось их мало, возле колодца напротив Семкиной избы развели курево и примолкли. Близко и далеко в траве под оградами мягко играли кузнечики. Под этими оградами, для дыма от комаров, рвали ребята прохладную траву и лопухи - заваливали огонь… И уже совсем ночью Семка сманил всех за огороды, в болото, в кусты, в сырую траву «по смороду». Там на них навалился комар, и Семка первый стреканул обратно. Возле курева обеими руками, всем телом отпихнул корову, вставшую на дым, сам чуть не лез в угли, ловил дым в подол рубахи, страшно скреб стриженую голову и рычал низким голосом:
     - О-о-о!.. Гниды голову грызуть!
     Мальчишки помирали со смеху, и тихо смеялась, и влюбленно смотрела на Семку Оля Неупокоева…


     А сегодня было горячее солнце, в огороде над картошкой дрожал воздух, и воль-но дышалось после избы. Калиткой, сколоченной из горбылей, Семка прошел в ого-род, осторожно затворил ставень и вспомнил, что вчера ни разу не искупался. Ему захотелось на Обь, на пески. «А что там ребятни будет!» - подумал он, и ноги понесли Семку на реку.
     «Поди, дрыхнет Женька», - утешился он, выскакивая за ворота, и - увидел Женю. Тот сидел в тенечке, на той стороне улицы, сидел на лавочке, помахивая худыми но-гами, и Семка заметил, что сегодня Женя надел ботинки.
С отчаянным и веселым чувством, точно перед неравной дракой, Семка стал переходить улицу.
     - Что? Сдрейфил? - спросил он, недобро улыбаясь.
     - Что ты! Уговор дороже денег! – быстро сказал Женя. - Я и вещмешок принес и хлеб.
     Он достал из-под лавки скомканный серый мешок.
     - А… - сказал Семка. - Картошки нагрести надо.
     Пока они переходили улицу, Женя нес мешок в опущенной руке, укрывал его между собой и Семкой.
     …В погребе пахло сырой землей и гнилью. Семка рылся в закроме, выбирал кар-тошки покрепче.
     - Ой, сколько у вас ее! - приглядевшись в потемках, подивился Женя.
     Семке стало стыдно, что они такие богатые.
     - И у вас скоро, хоть завались, будет, - ободряюще сказал он. - Вы нынче в поле сажали?
     - Ага, - рассеянно сказал Женя. - Мы хлеб в лопухи завернем, ладно?
     - Конево! - с готовностью подхватил Семка и заторопился наверх.
     Ему все еще было неловко и хотелось поскорей закрыть погреб.
     За поленницей, в глухом углу - там было прохладно - наломали они лопушиного листа, заложили им картошку в мешке и сверху поклали завернутый хлеб и припас, тот, что прятали под крыльцом.
     Только поджигало, маленько поцелившись в солнце, сунул Семка в карман штанов.
     - А топор возьмем? - спросил Женя.
     - Ну его - он тяжелый, - отмахнулся Семка.
    …Они пробирались огородом. Пахло разогретой ботвой. Она мешала идти по уз-кой меже. Было неудобно и жарко тащить мешок вдвоем, прятать его за ботвой так, чтобы со стороны не было видно. Внизу, где капуста, они повернули вдоль за-бора, и тени и свет замелькали на их лицах. Семка высмотрел какую надо гор-былину и крепко лягнул ее. Низ горбылины отскочил. Они сдвинули ее, а когда пролезли, установили по-прежнему. Семка вскинул мешок на лямки, они зашагали глухим заулком, меж горбыльных оград. Шли по слежавшимся, упругим опилкам, их поверхность была серо-серебряная, и ни травинки не росло здесь. И, считай, весь ог-ромный поселок, на краю которого они жили, стоял на опилках, щепе и срезке. Поселок был обведен дамбой, заросшей травой. Только одна улица лежала за валом, возле болота. На ней жили Семка и Женя. Если по какой-нибудь тропинке взбежать на вал, откроются заветренные деревянные строения и шесть тонких, торопливо дымящих труб: лесозавод, электростанция, баня, пекарня. Громоздятся штабеля бревен, и из-за них не видно Оби. Там, у причалов, выложенных из загниваю-щей срезки, день и ночь бригады женщин грузят баржи с тесом и пакетами клепки. Из клепки, говорят ребятишки, делают в Новосибирске бочки и возят в них на войну порох.
     Семка и Женя повернули прочь от дамбы и углубились в обширные картофельные поля.
     …Семка поправил мешок на загорбке и сказал уважительно:
     - Добрая котомка.
     - Это мне мама шила, - обрадовался Женя, - когда мимо нас беженцы шли. Мы думали, что и мы беженцами станем.
     - А вы?
     - А нас в эшелоне увезли. И дождик бы-ы-ыл! А я залез на верхние нары и си-жу!
     - А мать?
     - А мама говорит: «Граждане, как не стыдно тащить шкаф, когда еще столько товарищей не вошло!»
     - А вашего батю уж убило? - выпытывал Семка, хотя все давно знал.
     - Ага! Нам уж тогда письмо пришло. От капитана Потапова. Папе гроб сделали. В гробах самых смелых хоронят!
     - Вот гады! - злобно сказал про немцев Семка и потрогал поджигало.
Дорога, разъезженная телегами, тракторами, давно высохла. По комьям было больно идти, и Семка ступал приседая. Изредка он щупал себе макушку - короткие во-лосы были очень горячие. А солнце палило все сильней.
Миновали развалины сараев, кончились картофельные поля, дорога повернула к Оби, и уже засверкала в чаще кустов протока, как Семка круто остановился и крикнул:
      - А гребь?! Куда ты гребь дел?!
Он был потный и злой от жары, да вдобавок резало плечи.
      - Мы где-то под черемуху прятали, - сказал Женя. - Там еще телеграфный столб напротив. На нем 39 написано.
Они прошли три столба назад, и на каждом стояло 39 - год, когда прогнали линию. Семка скинул мешок, утерся рукавом так, что рукав промок, и они опять повернули. Шли, отбегая к кустам, но черемушник рос сплошняком.
Зато Семке было теперь легко, он перестал злиться и сказал рассудительно и даже с азартом:
     - Ты смотри повдоль дороги, а я в кустах шнырять буду, — и вдруг заорал: - Дави ее, дави!
     Он перебегал за лягушонком, заносил ногу, но в решительный миг мешкал: боялся давить босой ногой.
     - Дави! Че смотришь! — погонял он Женю. Женя бегал и наступал мимо.
     Наконец Семка насмелился и раздавил.
     - Можа, теперь дождь будет, - сказал он, вытирая пятку о траву. - А то на одни огурцы по семь коромыслов таскаешь-таскаешь…
И тут они увидели весло. Женя поднял его. Было оно как живое. Ручка, отполи-рованная ладонями, переходила в лопасть, тонкую и выгнутую от своей тонизны. По ней, для крепости, стекало ребрышко. А весу в греби не было вовсе. Можно было заглядеться на нее, но почитай, все греби в поселке такие. Женя просто вскинул гребь на плечо, Семка взял мешок, и они зашагали.
     Они шли берегом протоки, по упругой глиняной тропинке, у самой воды. От реки подувал ветерок. Еще далеко им было идти, но и немало они отмахали за утро, и Женя горячо говорил:
     - У нас там, знаешь, лес какой? Еще гуще тайги! - говорил он, а сам оборачивался к Семке: на тропинке не было ходу вдвоем. - Там Володя Березин и Толик - я фамилию позабыл. Они, может, уж партизанят!
     Семка думал: «Главное - на поезде доехать». Он никогда не видел железной дороги и робел ее. «Попартизаним, а там, глядишь, — батю встречу»,— думал он.
     А Женя кричал:
     - Мы с папой на Черное озеро ходили. Папа плот сколотил, и мы на остров плавали. А мама испугалась — и на берегу сидит! Мы там землянку выроем…
     - Отроем землянку - попробуй нас отыщи! - стал рассказывать дальше Семка. - А в отряд мы только свою ровню набирать будем. Кому десять-одиннадцатый!
     Ноги сами несли их по тропинке. С обрыва над их головами срывались ласточки, носились, петляя у воды, заволакивалось знойной дымкой, тускнело небо, но они ничего не замечали. Когда сошла на нет тропинка, они, крича и рассказывая друг другу, не заметили, как вылезли на крутой берег и пошли по дороге. Как же далеко сейчас была их улица, поселок! И вдруг увидали они подымавшегося от протоки пацана с удочкой из талины, с тяжелым чайником, и узнали в нем Леху Килина. Они даже вздрогнули:
     - Кила, - в голос сказали оба и остановились.
     И Кила замер. Была на Киле растянутая до колен линялая майка, перехваченная по пузу красноармейским ремнем со звездой на пряжке. Этот ремень он вторую неделю носил, и никто не мог отнять или же выманить его. Кила был здоровый и осторожный. Но сегодня Семка ничего такого не думал. Просто попрощаться захотел.
     - Здорово, Кила, - приветливо сказал Семка. - Много рыбы добыл?
     - Сколько добыл, вся моя! — отрезал Кила, а сам пятился, закладывал круг по   жесткой редкой траве, по засохшим колеям, обходил их.
     - Ну, ладно… - махнул рукой Семка. – Пошли.
     И Женя улыбнулся и кивнул Киле на прощанье.
     Они уже далеко были, а Кила все стоял на дороге, моргая белыми ресницами, смотрел им вдогонку.
     - Эй… - позвал он слабо.
     Присел, достал из чайника и поднял над головой окоченелого подъязка.
     - Эва! - крикнул он.
     Но они уходили и не оглядывались.
     Кила постоял, посмотрел, запихал подъязка назад, обдернул майку, точно гимнастерку, оглядел себя и зашагал домой.
     А Женя и Семка, скинув штаны, перебредали протоку. Семка щупал дорогу вес-лом, чтобы не угодить в яму. Женя тащил мешок, а на шее у него болтались связанные шнурками ботинки. Вода была тихая, теплая, ноги по лодыжки уходили в холодный ил, а под ним чувствовался крепкий песок.
     - По пуп всего и было! - с облегчением крикнул Семка, шумно выбегая на берег. И как был без штанов, засверкал к ветлам. Под ним вверх смолеными днищами лежали обласа*. Надлежало украсть один и дальше плыть.
     - Женька! Скорей! - шепотом крикнул Семка, оглядывая заросли, -никого нету!
     Он ухватил за борт самый маленький обласок и перевернул его. Семка тянул за нос, а Женя подпихивал с кормы. Они легко стащили лодку к воде.
     - Да… - говорил Женя вздрагивающим голосом, сидя на дне обласка, - мы не просто взяли. Мы на фронт…
     А Семка молчал, зорко оглядывал протоку и плавно гнал обласок.
     Его движения были вроде вялые: гребнет - извернет весло, чтобы обласок не рыскал, гребнет - извернет весло. Но рядом плавными толчками проходил берег, и по мельканию берегового мусора можно было понять быстроту. И когда уже забелели пески на конце острова и стало открываться широкое сверкание Оби, Семка сказал привередливо:
     - Руки с бортов прими. Искупаться захотел, ли че ли?
Наконец обогнули песчаные ухвостья. Под самой косой Семка придержал вес-лом о дно.
     - А то вниз поплывем? - мотнул головой он.
     - Что ты? - изумился Женя. - Там же Северный Ледовитый океан! Ты разве в школе карту не видел? Нам в Новосибирск надо!
     - Тяжело на воду-то, - сказал Семка и тоскливо окинул неприветливую ширину Оби. Тот берег виднелся, далекий и низкий.
     - Далеко до города, - нерешительно прибавил он. - Поди неделю плыть.
     Но Женя молчал, и Семка отпихнулся и повернул обласок против течения.
     Теперь они поднимались с речной стороны острова. Течение резало берег, подмытые березы вздымали из воды пожелтелую листву. Их приходилось огибать, и тогда обласок против сильного течения подавался вершочками. Но во многих местах, возле самого берега, воду гнало против реки, и здесь их подхватывало и несло. В обласке было сухо и чисто. Женя сидел прямо на дне, осторожно шнуровал ботинки, взглядывал на реку…
     А Семка греб на коленях. Ему нравилось грести, нравилось загадывать: «Вот до той коряжины сорок гребков, а до той березы сто будет». И после каждого взмаха быстро-быстро начинали шлепать о борт мелкие волны.
     - Пароход, - бесцветно сказал Женя.
     Снизу, сильно дымя, настигая, бежал рыжеватый пароход.
     - «20 лет РККА», - определил Семка.
     - Вот бы зацепиться, - оживился Женя.
     - Затопит на обласке-то, - знающе сказал Семка и пуще заработал веслом.
     Пароход быстро нагонял их, и вот уже слышно, как стучат плицы, видно, как взбеливают они воду. Возле рубки, на лавочке, женщина держит книжку на коле-нях, а сама смотрит на реку. На прокопченной корме какой-то мужик без рубахи, худой и белый телом, катит железную тачку. Взглянул на ребят и покатил дальше. А флага на пароходе нет.
     - Сейчас вал ударит, - сказал Семка и, чуть шевеля веслом, косясь через плечо, стал ожидать. На реке волна казалась не завидной, но по бережку, по глинистому крутяку, накатываясь и нехорошо шумя, настигал их мутный гребень.
Сперва подняло корму, плеснуло Семке под зад и по борту и тут же, с другой стороны, от берега, ударило и переплеснуло. Оба отклонились - выровнять обласок, он вертко лег на бок и залился.
      Они умели плавать, и вода была теплая. Они вынырнули и полезли на обласок, на его блестящее под солнцем смоленое днище. Облас легко перевернулся вверх нут-ром и, задирая нос, стал тонуть под ними. Где-то в глубине Семка угодил ногой в борт и, ощутив, как спружинило, что есть силы отпихнулся и нырком пошел к берегу. Он встал по грудь возле невысокого яра. Скользкое дно круто уходило вглубь, и, огребаясь, чтобы не съехать, Семка обернулся. Женя плыл к берегу, но не приближался, его сносило.
      - Ботинки тянут! - в ужасе подумал Семка и, оскальзываясь и падая с головой в воду, побежал под берегом. Но Женю сносило быстрее, а кинуться в реку было страшно.
      - Я в;рхом догоню, - незнакомо проговорил Семка и, оглядываясь на Женю, на корточках стал вползать на сочащийся слизью крутяк. Дополз до середины и - съехал, пробороздив коленками и руками. Он поднялся в воде и снова побежал. Вдруг увидел, что Женя повернул и плывет в реку.
      - Куда, дурак! - в тоске сказал Семка, а в солнечной ряби не стали взлетать брызги, темная Женина голова плавно уносилась течением. Но сейчас же возле Жени Семка заметил облас и различил, что Женя уцепился за него. И тогда Семка снова принялся выбираться, тревожась теперь о том, что течение в этом месте отворачивает к той стороне. Хватаясь за ветки и судорожно дрыгая ногами, он влез на обрыв, продрался через кусты и выскочил на тропу. Но как только заросли закрыли реку, Семке стало страшно не видеть Жени, и он ринулся назад. Ему показалось, что Женя в самом сверканье, в плескунцах, и с упавшим сердцем он стал пробираться на конец острова.
      Он выбежал на пески и увидел Женю. Тот брел по пояс и тянул перевернутый облас. Семка замученно вскрикнул и побежал к нему.
      - Как мы… выпали… - сказал Женя. Его била дрожь.
      Они перевернули облас и повели его, тяжелый от воды. Когда он сел на мель, они молча принялись выплескивать из него. Еще много оставалось воды, а Семка взял его за корму и, толкая перед собой стал все глубже заходить в реку. Зашел по грудь, и - с ненавистью, с чувством освобождения - оттолкнул его. А Женя стоял в прогретой воде, прижимал к груди холодные руки, и временами его  сотрясала дрожь.
      - Зачем ты?.. - спросил он.
      - В запони поймают, чего ему доспеется? - грубо сказал Семка.
      
   

      Давно на горячем песке высохли штаны и рубахи, обветрили на палочках, во-ткнутых в песок Женины ботинки, а ребята лежали и не глядели друг на друга. Чего-то стыдно было и побаливала голова.
      - Мы бы сейчас где были… - сказал Женя.
      - Ага, - сказал Семка. - Зря мы хлеб не съели. Ломоточек бы.
      Они медленно собрались и пошли к переброду.
      Теперь нечего было хорониться. И, подойдя к поселку, они направились напрямую, через лесозавод. Хорошо было идти в больших теплых тенях, между штабелями леса. Пахло преющей корой, разогретым деревом. А под ногами - слой мелкого корья.
      Вот верхом на пузатой монгольской лошаденке ловко едет пацан чуть постарше их. Сидит на телогрейке - ноги на одну сторону, - и ползет за лошадью по корью высветленная тяжелая цепь. Коногон увидел их, гикнул и погнал рысью. Цепь заскользила быстрей и печально зазвенела. Но Семка и Женя не завидовали сегодня коногону.
      Потом они шли по улицам, заваленным щепой, по затоптанным тротуарам. Все плахи были в давленой голубике. И у всех ребятишек на улице, и у многих взрослых от нее были синие губы, точно замерзшие. На столах старухи и ребятишки продавали ягоду, заворачивали ее в листы, вырванные из учебников и тетрадей, в капустные листья. А возле школы в колонне по четыре маршировали призывники с деревянными винтовками «на плечо» и пели:
      - Эй, эй, эй, герой, на разведку боевой!..
      И один присвистывал.
      У магазина на мостках, на жаре, и на крыльце, в тени, сидела очередь. Все с бутылками и бидонами - ждали, когда будут давать постное масло. А за углом в переулке мальчишки резались в пристенок. Семка и Женя сошли на дорогу, обходя народ, и в это время очередь зашевелилась, все поднялись и придвинулись к крыльцу. Мальчишки в переулке похватали копейки и посуду и кинулись занимать свои места.
      - А мы жиры уже получили, - сказал Семка довольный, что не нужно давиться в очереди.
      - И мы, - сказал Женя.
      И на все: на волнующуюся, кричащую очередь, на поющих призывников с макетами на плечах, на казахов-трудармейцев бредущих от столовой, на Семку и Женю, на мужчин и женщин, идущих навстречу с багорками или со стегаными наплечниками, запорошенными опилками, на бегущий колесный трактор, сверкающий железными шипами, на мостки, на рябины и черемухи в палисадниках, - летели, сыпались из шести железных труб легкие уголечки - огарки чурбаков, сгоравших в топках.
      Хорошо было идти по этим улицам! И Семка беспечально сказал:
      - Скажем, что мешок усть-чулымские пацаны отобрали. Идет?
      - Не знаю… Когда я обманываю, мама со мной не разговаривает, - нерешительно сказал Женя, но и ему сейчас было хорошо.
      А Семка свою мамку не боится! У него мамка славная! Узнает, что в школе напроку-дил, всего разок и стукнет, да еще скажет:
      - Ну, Семка! Добьешься - выгонят!
      - За что это выгонят? - сердито спросит Семка из отдаления. - У меня кругом «хорошо» да «отлично»!
      - За резвость! - гневно воскликнет мать и сама же расхохочется.
Наконец они повернули на свою улицу. Возле колодца, наискосок от Семкиной избы, гурьбились ребята, заглядывали в него.
      - Мячик улетел! - оживился Женя.
      - Не, бадью утопили! - весело сказал Семка.
      И от того, что они дома, что вон они - ребята, им стало радостно. Семка заложил пальцы в рот и с оттяжкой свистнул. Их увидели и побежали навстречу. Всех перегнал Кила:
      - Се-е-емка!.. Се-е-е-емка! - кричал он издали. От бега голос его прерывался, и, казалось, Кила блеет. - А вам на отца похоронная пришла! - еле проговорил он, запалившись. - А ваша мать ее в колодец бросила! - И, шумно дыша, стал глядеть на Семку.
      И все, кто подбегал, устало дышали и глядели на Семку. Ему сделалось неловко, и он улыбнулся. Но улыбаться, он знал, сейчас было нельзя, и он постепенно исказил улыбку, точно недоволен, точно щурится от солнца. А оно, и правда, палило в лицо. Он прошел мимо расступившихся ребят. Ноги кололо мелкой щепой, с боков шли ребята, и Оля Неупокоева говорила:
      - А похоронную, Кила сказал: «Бадьей добуду!» А сам утопил!
      Семка повернул к срубу, лег грудью на его теплый сыроватый край и заглянул. И все заглянули. Срывались, звенели капли, сумрачно колыхалось и мерцало.
      - Эвон, эвон гумажка прилипла, белая! - показал Кила, и колодец изменил его голос.
      - Не ври! - крикнула Оля. - Похоронные - черные!
      Но ничего не было видно, и Семка пошел к избе. Тихо было в избе. Только калитка не закрыта.
      «Поджиг спрятать», - вспомнил он.
      Поджигало зацепилось в кармане, Семка с трудом выдернул его - и карман вы-вернулся. И только зашвырнул поджиг под крыльцо, за спиной торкнула калитка, и на Семку налетела старуха Неупокоиха, бабка Оли Неупокоевой.
      - Сиротинка ты моя-я!.. - запричитала она и землистыми руками обхватила Семку за голову, за плечи.
      Семка ткнулся в ее живот, услышал запах пригона, несвежего молока и жестко вывернулся. Он взбежал на крыльцо, в сенки.
      У двери в избу стояли незнакомые тетки. Семка протиснулся и увидел мать.         
      Она сидела на сундуке, медленно катала лбом по столу и тихо выла. К ней наклонялась мать Оли Неупокоевой.
      - Клава… ну, Клава… — говорила она.
      Мать замолчала и сказала:
      - Ох, Таська… дай воды.
      В это время старуха Неупокоиха переступила порог и, точно взлаивая, начала причет:
      - Распорите мне утробушк-у! Там не змеи все свиваются-а!
      Семка не разобрал, не понял слов, потому что закричала, забилась мать,   
      Тася стала бороться с ней и тоже, закричала:
      - Да замолчите, мама!
      Семке сделалось жутко, он выскочил на улицу, в горячую тень избы. Как во сне, он увидел ребят. Женя, с бледным лицом, глухо, как через воду, говорил:
      - И твоего папу убили. Не победят наши?!
      Семка обошел Женю, обошел ребят, делая круг по двору. Шел по солнцу возле поленницы, по тени возле погреба и крыльца. Шел жалкий и потерянный, с вывер-нутым карманом, с волосами, остриженными ножницами коротко и неровно, как у овечки. А во двор входил Косицын, высокий старик без руки. Молодо улыбаясь, крепко взял Семку за плечо и сказал:
     - Семка, смотри, боров весь огород сроет. Глянь, как пашет!
Подтолкнул Семку к огороду и ухватил Женю.
     - Ты чей такой дохлый? - сказал он, смеясь, и подтолкнул его.
     - Мы эвакуированные, - говорил Женя, а Косицын уже поднимался на крыльцо, крепко стуча сапогами о приступки, и за ремнем у него, там, где пустой рукав, поблескивал топорик.
     Он взялся было за скобку, да махнул рукой, сел на приступку и стал доставать кисет.
     А ребята гоняли борова, носились по картошке, кричали, и ботва хлестала их по ногам. И молча бегал Семка. Визжа и сотрясая забор, боров протиснулся в дыру…
Ребята один по одному перебрались в сенки, Семка стоял возле крыльца и ковырял стену. И ничего не было слышно из избы.
     На заводе глухо начал гудок. Он медленно набирал силу, потом вступил гудок электростанции, и они долго ревели вместе. Когда затихло, Косицын сказал:
     - Под Воронежем Трофима-то. Коробов еще вчера извещение показывал. - Он поднялся и пошел со двора. И тетки, что были в избе, сбежали, с крыльца. Косицын подождал их, и они пошли вместе.
     - Как бы не сделала что, — сказала одна.
     - А что она исделает? Ничего не исделает, - проговорил вдалеке Косицын.
     Семка постоял и пошел в избу. Мать и Тася сидели, обнявшись, и плакали.
     Мать увидела Семку, подняла к нему руки и сказала:
- Семка!
     Семка подошел к ней, она прижала его к себе и заплакала еще горше. Семка маленько подождал, потом стал шевелиться и толкать мать.
- Мамк, - сказал он, - тебе на работу пора. Гудок уже когда гудел… Мамк… Опо-здаешь - в Сиблаг посадят…
     И Тася сказала:
     - Клав, и правда, пойдем.
     Мать завыла громче и поднялась. Она умывалась и выла, а Тася ждала с поло-тенцем. Потом Тася сказала: «Накройся», - и подала ей платок. Они пошли, а за ними Неупокоиха, а за ней ребята.
     Мать шла в обнимку с Тасей, увидела колодец и заголосила.
     Семка долго сидел один, колупал клеенку. Потом вышел на пустой, горячий двор, на пустынную в оба конца улицу. А жара была… а жара… Только щепки блестели.
     Где-то за дамбой пели призывники:
     - На разведку он ходил — все начальству доносил…
     Чуть слышно тянул запевала.
     - Эй, эй, эй, герой, на разведку боевой!
     Подхватывали остальные, и один присвистывал.
     Зноен был воздух и над проемом колодца. Семка отвалился от сруба и пошел прочь. Из переулка показались ребята.
     - Семка, хочешь, в догонялки станем играть, - сказал Кила. - Я голить стану…
     - Семка, все воют, а ты не воес? - удивился маленький - Сережка Сизых. Был он в красной новой рубахе, а свои штаны нес в руке.
     - Отстань, у него папу убило, - дернула его за руку Оля.
     И тогда Семка шагнул к Оле и пихнул ее.
     - Не ври! - закричал он. – Он не убитый!  Он живой! Я гумажку-то добыл! Там батя своей рукой подписал: «Семка, не верь - я живой, в партизанах, в тайге!» Ты знаешь, какие тайги возле города Воронежа?! - он прокричал это и пошел к избе.
     В огороде рыл боров. Семка подхватил дрынок и долго гонял борова в картош-ке. Загонял в угол и молча бил. Боров поворачивал и, хрюкая, мчался вдоль ограды. Семка забегал, не пуская к дыре, - снова гнал по картошке и лупил так, что у того ухало внутри. И уже два раза боров поворачивал на Семку, но Семка встречал его дрынком и снова гнал. В углу, возле капусты, боров опять повернул. Семка ударил его по рылу и сам отлетел, сбитый с ног. Он лежал в картошке, чувствовал спиной нагретую землю, в вышине голубело  небо, и руки, отсушенные дрынком, мозжило.
     Потом он поднялся, установил горбыль на место и прикрутил его проволокой.      
     Когда вышел из огорода и завернул вертушку на калитке, увидел, что из-под ногтя на ноге сочится кровь, а меж пальцами застряла зеленая веточка картошки. Семка подавил ноготь, выбросил веточку и пошел в избу. Там налил себе холодного чаю, поел картошки с малосольными огурцами. Потом дослал из-под плетеной скатерки на комоде карточки и деньги, заправил карман как следует, положил карточки в карман, взял сумку и пошел за хлебом.
     Так и не заплакал Семка в тот день.


*Облас, обласок - лодка-долблёнка, душегубка.