Сиреневые облака. Наденька. Окончание

            
            Начало:           http://www.proza.ru/2013/07/11/248
            Продолжение: http://www.proza.ru/2013/07/15/18
            
            3.
            
            Белые крылья халата несут Наденьку на третий этаж – в реанимацию урологического отделения онкологии. Скорее, скорее, пока никто не остановил её!
            Аромат сирени, оставшейся в приёмном покое за право воспользоваться служебным входом, полнит трепещущие ноздри и спасает от угнетающих запахов больницы. Коридоры, как лабиринты, и всюду двери, двери, двери, за каждой из которых тень смерти и трудная борьба за счастье жить, двери, где время застыло на перекрёстке обречённости и надежды...
            Перед палатой под номером «32» Наденька останавливается и, глубоко вздохнув, берётся за дверную ручку…
            
            
            Алексей спит, запрокинув голову и вытянув руки вдоль туловища.
            Застыв у кровати в ногах мужа, Наденька скользит взглядом по его осунувшемуся лицу, по обострившимся ключицам, по опавшим, ещё совсем недавно крепким, плечам, по синякам от внутривенных вливаний на локтевых сгибах и свежей миниатюрной «заплатке», по редкому тёмному пушку на его руках…
            И едва не задыхается, увидев свитые в кулаки ладони, сжимающие измятую простынь: Лёша, родной мой… Тебе больно…
            Наденька заставляет себя оторваться от созерцания Алексея и заняться делом. Она прибирается на тумбочке, опорожняет и споласкивает стоящую под кроватью пластиковую бутылку и невесомой тенью проносится по палате, наводя последние штрихи безукоризненного порядка. Зацепившись взглядом за стоящую в изголовье кровати капельницу, Наденька со всхлипом отступает к окну и цепенеет, глядя на выплакавшееся вчерашним дождём серое небо, так похожее на глаза свекрови…
            
            
            Сможет ли она забыть остекленевшие слезами глаза матери, посвящённой в беспощадный диагноз – почти приговор единственному ребёнку? Глаза, рвущие сердце недоумением, ужасом и укором ей, жене сына, не уберегшей его, упустившей некий шанс избежать беды.
            Какой же это был трудный разговор! Но Наденька, взявшаяся за непомерный гуж, выдюжила – уже и самой непостижимо, как ей это удалось.
            Однако посылать с дурной вестью к свекрови Алексея было бы непростительно жестоко по отношению к ним обоим, а так… она всё взвалила на свои плечи – и словно, вериги надев, унесла на себе колкий взгляд Ксении Владимировны, всей душой жалея ту и надеясь, что она стерпится с бедой. Но вчера…
            
            
            Голос мужа прерывает воспоминания:
            – Сиренью пахнет… Ты пронесла сюда цветы? Контрабандой?
            Вздрогнув от неожиданности, Наденька отвечает вопросом на вопрос:
            – Ты давно не спишь?
            – Не сплю? Наоборот… – в ровной интонации Алексея сквозит горечь. – Мне кажется, что я сплю уже целую вечность, и что этот кошмарный сон никогда не закончится… никогда…
            – Не говори так! – прерывает его признание Наденька, суетливо оправляя на нём покрывало. – У нас всё наладится, всё будет хорошо! Так сказала сегодня в автобусе одна женщина…
            Заметив, что муж хмурится, она предупреждает его вопрос:
            – Хотя я ничего не говорила ей, кроме того, что ты в реанимации после тяжёлой операции! Она меня успокоила, сказала, что всё обойдётся, и подарила большущий букет свежей сирени.
            – И где он? – без всякого выражения уточняет Алексей.
            – В приёмной покое, – растерянно отвечает Наденька и умолкает, заглядывая в глубоко запавшие глаза мужа. На дне их она видит смятение.
            Алексей отводит взгляд и задаёт мучающий его вопрос:
            – Почему я? Почему этот ужас случился именно с нами?
            Не зная, что ответить, Наденька опускается на колени у кровати и сухими искусанными губами приникает к синяку от уколов капельницы. Она не видит глаз мужа, когда тот произносит следующие слова:
            – Наверное, это мне поделом… за обиды женщинам, любившим меня, за лёгкость жизни по молодости… Но тебе-то почему?
            Наденька поднимает к нему лицо и протестует:
            – Не надо! Не надо об этом, Лёша. Прошу тебя! Потом, потом как-нибудь… мы поговорим… и подумаем… всё потом… Сейчас у тебя есть я, только я!
            – Только ты, – соглашается Алексей, положив горячую ладонь на щёку жены, – единственная… –   и после минутной задумчивости признаётся:
            – Знаешь, раньше, бывало, проснусь утром, посмотрю: ты рядом – и больше мне ничего в жизни не надо… Ничего… Я был так счастлив… и только тут это понял…
            Едва сдерживая слёзы, Наденька прячет лицо в ладони мужа:
            – Лёшенька…
            Оба затихают и дыхания их сливаются.
            
            
            В хрупкую тишину врывается строгий женский голос:
            – Как вы здесь оказались? В реанимационное отделение посетители не допускаются!
            Голос принадлежит медсестре, развозящей завтрак. Наденька вскакивает и виновато пожимает плечами. Видимо, взгляд нарушительницы больничного режима слишком красноречив, и оттого следующая фраза звучит гораздо мягче:
            – Вас не должны тут видеть, иначе медперсоналу достанется. Через полчаса будет обход, следом перевязка и процедуры. И капельница почти до обеда. В это время больные, обычно, спят. Вам лучше уйти. Поймите, вашему… мужу? – Наденька поспешно кивает. – Вашему мужу нужен покой!
            – А можно я сама его покормлю?
            Дрожащий голос посетительницы смущает медсестру, и та хмурится, но руки её сами протягивают тарелку с кашей и высокий стакан с напитком:
            – Кашу, как получится, а отвар заставьте его выпить. Обязательно… – Наденька спешит с благодарностями, но благодетельница уже приходит в себя. – И сразу же покиньте палату!
            От каши Алексей решительно отказывается, но горячий бульон, принесённый женой, и отвар пьёт. Не спеша, мелкими глотками, прислушиваясь к теплу приподнявшей его голову ладони жены на затылке и к новостям о доме.
            Завтрак утомляет его и, откинувшись на подушку, он несколько минут лежит с закрытыми глазами.
            – Ну, так я пойду? Попробую до обеда выловить твоего лечащего врача.
            – Да, иди, погуляй в парке. Обед эта же медсестра привезёт.
            – Ага, – Наденька промокает полотенцем испарину на лбу мужа, – я успею прийти раньше неё. Переодену тебя во всё чистое, потом покормлю и посижу рядом, расскажу что-нибудь весёлое...
            – Хорошо. Только переодеться не получится. Я пока нетранспортабельный.
            – Тогда не буду. Потом как-нибудь, завтра или послезавтра, – легко соглашается она, поглаживая его заросшие щёки. – Тогда и побрею. Тебе больше ничего не нужно?
            – Бутылку из-под кровати подай. И сразу уходи. Я не хочу, чтобы ты видела… эти бинты… – он перехватывает руку жены и, пригубив её, хмыкает: – Я и сам стараюсь не смотреть туда…
            
            
            Из соседней палаты выходит группа медиков. «Успела!» – радуется Наденька, уверенная, что белый халат скрывает её самовольство, но сталкивается с внимательным взглядом лечащего врача Алексея. Отвернувшись и виновато сжав плечи, она спешит ретироваться в конец коридора с зияющей там чёрной дырой доступа к лестнице на второй этаж, где находится ординаторская.
            Как ни странно, скамья у заветной двери пуста и Наденька усаживается на неё, готовая ждать беседы с врачом до скончания века. Она пытается расслабиться, но чувство вины за нарушение больничного режима поднимает в её душе мутный осадок от последнего общения со свекровью. И, как она не старается забыть о вчерашнем, память услужливо прокручивает мизансцены той нелепой встречи…
            
            
            Вчера они с Ксенией Владимировной проторчали  в больнице почти весь день, и единственное, что им удалось, это переброситься парой слов с Петром Фомичом – лечащим врачом Алексея, сообщившим, что операция прошла нормально, но пока рано говорить о каких-либо перспективах. Пациент под капельницей и, вообще, в палаты реанимации доступ посетителям запрещён…
            Всю дорогу в посёлок свекровь была, фактически, невменяемой, и Наденька вынуждена была крепиться. Она уж, было, решила, что придётся снова просить подругу посидеть с Юлькой, но, едва выйдя из автобуса, выплакавшаяся свекровь решительно запротестовала.
            Доведя её до дома, Наденька направилась к Нонке за дочкой и столкнулась с соседкой, тоже учительницей, и та поспешила с такими откровенными соболезнованиями, что пришлось её прервать. Отвязавшись от утешительницы, «бедная-бедная девочка, обречённая жить без мужской ласки», дала волю слезам и рыдала всю дорогу до микрорайона, где жила Нонка. И той пришлось отпаивать подругу валерьянкой на глазах у припухшей от испуга Юльки. В результате к бабушке они добрались в густых сумерках. Шли молча, и Наденька с горечью подивилась, как быстро взрослеют дети, когда в семье случается беда…
            Суетливость Ксении Владимировны, кинувшейся тискать внучку, настораживала, и Наденька задержалась у порога, не стала торопиться домой, наблюдая, как свекровь оглаживает и нацеловывает Юльку, пока та не выскользнула из докучливых объятий и не скрылась в комнатах. И тут она сказала то, что мучило её после встречи с соседкой:
            – Зачем вы рассказываете всему вашему учительскому дому о том, что случилось с Лёшей? К чему эти подробности об операции? Думаете, Лёше будут приятны любопытные взгляды, жалость, и дешёвое сочувствие, когда он выйдет из больницы? Неужели вы не понимаете, что на самом деле они будут только рады, что это не с ними произошло? Вы хотите, чтобы Лёша чувствовал себя инвалидом? Неполноценным мужчиной?
            Оторопевшая от гневной тирады невестки хозяйка досадливо взмахнула рукой, всхлипнула, достала носовой платок – и вспомнила, кто тут главный:
            – Ты что это вздумала, Надежда? Отчитывать меня? Никому я ничего не рассказываю… только Нине Фёдоровне. Она моя коллега и пришла меня пожалеть… у меня такое горе… А ты! – и всё-таки она заплакала. И запричитала: – Сыночек мой! Родненькииий! Что же теперь будет? За что нам такое? Только-только отошли от смерти отца! И снова рак. Будто он заразный… Сыночек! Лёшенькаааа!
            На вскрик прибежала Юлька и, застыв в дверях гостиной, уставилась на бабушку вмиг намокшими глазами. Наденька встрепенулась: да что ж это такое! Хоть самой в рёв кидайся! Она наклонилась к дочери, чтобы предупредить коллективную истерику, но Ксения Владимировна с неожиданной проворностью отдёрнула девочку от матери и спрятала за своей спиной.
            – Не отдам! Никому не отдам свою кроху! – мгновенно высохшие глаза её в тёмных подглазьях лихорадочно заблестели. – Надежда, обещай мне, что, когда ты останешься одна, Юленька будет жить со мной! Ты молодая и быстро найдёшь себе нового мужа. Зачем тебе такой хвост? – оторопев, Наденька открыла рот для отповеди, но не нашлась, что сказать. И свекровь зачастила: – Ну не отцу же с мачехой ты её отдашь? Не этой пустоголовой парочке? Тем более что они так далеко живут… аж на Новостройке. Да и зачем молодой бабе чужой ребёнок? А на отца твоего и вовсе надёжи нет! Не отдам внученьку! Не отдам! Ты себе ещё детей нарожаешь, а я совсем одна останусь. Даже, если, Бог даст, выживет мой сыночек, ты всё равно его бросишь…
            – Не дождётесь! – сдавленно выдохнула Наденька, но сила её негромкого протеста заставила обезумевшую мать умолкнуть. – Не дождётесь, чтобы я бросила Лёшу! Никогда! – она пронзила свекровь суровым взглядом и та, сжавшись, сразу превратилась в жалкую измученную женщину с затравленно бегающими глазами. Видеть это было невыносимо, и руки Наденьки сами потянулись к поникшим плечам Ксении Владимировны. – Что же вы заживо-то хороните сына? Нельзя так. Вы добьёте его окончательно своей жалостью… А мы с вами должны быть сильными, мы должны верить в его выздоровление… должны вселять в него надежду и желание бороться за жизнь… мы должны вы'ходить нашего Лёшеньку…
            И всё-таки они заревели. Все трое. И взрослым женщинам пришлось долго успокаивать малышку и вместе укладывать её в постель. Затем присмиревшая свекровь проводила невестку до двери и, уже выходя в ночь, та услышала выплеснувшийся ей вдогонку скорбный укор: «Как же ты не доглядела-то моего мальчика?..»
            
            
            Качнув головой, Наденька стряхивает с себя болезненные воспоминания и широко раскрывает глаза, чтобы понять, почему вдруг стало так тревожно. Запах больницы возвращает её в реальность, и она осматривается: вот оно что! Кто-то собирается ворваться в кокон её замкнутого пространства…
            
            
            По довольно узкому больничному коридору идёт высокий и очень худой мужчина в плоскодонной кепке. Он так худ, что измятый пиджак его из затёртой буклированной ткани грязно-бежевого цвета похож на пустую мошонку.
            Весь облик мужчины словно соткан из множества вопросительных знаков: и худощавое горбоносое лицо с густыми, скорбно вздёрнутыми к переносице чёрными бровями, и сутулость спины, и собранные в тонкую скобку бледные губы.
            Мужчина приближается к скамье, на которой сидит Наденька, и она без особого интереса разглядывает его. «Наверное, кавказец…» – машинально подводит она итог осмотра и порывается встать и уйти, но мужчина садится рядом и на удивление бодро интересуется:
            – У вас тут кто?
            – Муж…
            – И что с ним? Оперировали?
            Чёрные в уголь глаза кавказца извлекают из собеседницы незамедлительный ответ:
            – Да. Позавчера…
            – А у меня здесь сын. На сегодня операция назначена. То есть она уже идёт, – скороговоркой сообщает непрошеный собеседник и умолкает. Уверенная, что продолжение последует, Наденька молча ждёт. Мужчина резко поворачивается к ней, и широкие брови его сливаются на переносице:
            – Вы знаете, я её выгнал.
            – Кого?!
            – Невестку.
            – За недосмотр? – горько усмехается Наденька.
            – Недосмотр?! – возмущение кавказца акцентируется взлетевшими под самую кепку бровями. – Да это она, тварь, во всём виновата! Она! Затеяла любовные игры! – удивление на лице собеседницы заставляет его повысить скорость речи. – Да, да! Мне один знакомый доктор сказал, что даже такая мелочь, как шлепок по… – лёгкая заминка и мужчина находит нужные слова: – …по мужскому достоинству, ну, по мошонке то есть, – и уже началась болезнь. А сначала у Русика набрякла одна грудь и из соска будто молоко выдавливалось. И болеть начала грудь. А там всю мошонку перекосило. Он и пошёл к докторам… – кадык на худой шее собеседника дёргается и он замолкает. Ненадолго. – В общем, доктора назначили операцию. Сказали одно яичко надо срочно удалить, пока рак не начал есть всё… – снова пауза. – Вот тут мы и решили выгнать Нателлу. Невестку…
            Мужчина начинает пересказывать детали семейной разборки, но Наденька уже не слушает его: она замечает шагающего по коридору со свитой лечащего врача Алексея и вся собирается в предчувствии новостей. Каких?!
            Медики подходят к ординаторской, Пётр Фомич замедляет шаг и кивает Наденьке:
            – После пятиминутки заходите!
            И группа скрывается за белой двустворчатой дверью. Всё происходит так быстро, что она не успевает даже подняться с места, не то, чтобы задать хоть какой-то вопрос. Собеседник же и вовсе, ничего не замечая, не прекращает бубнить об анализах, врачах и семейных проблемах. Томительное ожидание встречи с врачом выматывает истощившиеся силы Наденьки, и она отвлекается от бьющихся наружу скрытых опасений простым вопросом к изливающему свою боль соседу:
            – И что, она просто собрала чемоданы и ушла?
            – Кто? – прервался на полуслове мужчина.
            – Невестка ваша. Жена сына. Послушно уложила тряпки и молча исчезла из дома? А как же любовь? Как же клятва быть вместе и в горе и в радости? Разве ваш сын не любил жену?
            – Почему молча? Она плакала, уверяла, что совсем слегка шлёпнула Руслана, что не мог он от этого заболеть, что она без него жить не сможет… – Наденька заглядывает во тьму глаз кавказца, и от её взгляда тот хмурится и идёт в атаку. – Да причём тут любовь? Вы просто не понимаете, что такое у нас, грузин, стать импотентом! Это позор! Это хуже смерти! Если такое случится, Русик покончит с собой! Он застрелится!
            «Грузин, значит… – машинально отмечает про себя Наденька, испытывая смешанное чувство жалости к несчастному отцу и протеста обвинения во всех грехах неведомой ей женщины, – из местных…». И вдруг мысль о возможном самоубийстве Алексея похлёстывает её и она, вскочив, начинает метаться под дверью в обиталище врачей, чуть не сбив с ног вышедшую оттуда медичку.
            Взволнованная новыми страхами Наденька отступает к скамье и не сразу соображает, что поток белых халатов из ординаторской означает долгожданный конец пятиминутки. Она порывисто поворачивается к грузину и неожиданно для себя выпаливает:
            – А вдруг ваша невестка ушла от вас беременной? Ушла и навсегда унесла с собой вашего внука?
            И уже берясь за дверную ручку, чтобы войти, наконец, в ординаторскую, Наденька замечает, как мужчина дёрнулся, стащил кепку, обтёр ею совершенно лысую голову и уткнулся лицом в подкладку своей «плоскодонки»…
            
            
            В ординаторской по-домашнему пахнет кофе, и Наденька позволяет себе немного расслабиться и наскоро осмотреть просторное помещение, разгороженное на зоны для работы и отдыха врачей тремя стоящими впритирку широкими шкафами из светлого дерева. За столом у окна, одетого в жалюзи, сидит Пётр Фомич и поверх очков выжидательно взирает на посетительницу. Их взгляды встречаются.
            – Если не ошибаюсь, вы жена Багрова? – Наденька поспешно кивает. – Присаживайтесь, сударыня. Сейчас изучим дело вашего супруга и побеседуем.
            Пока она угнездивается на стуле с основательно потёртой обивкой и рассматривает натюрморт на рабочем месте эскулапа, тот приносит извлечённую из шкафа папку и, одним глотком допив кофе, распахивает её.
            Несколько минут Пётр Фомич изучает содержимое досье, а Наденька, отказавшись что-либо понять в зашифрованных каракулях на бумагах, разглядывает человека, которому суждено предсказать им с Лёшей судьбу. Делает она это, скорее, чтобы подавить подступивший к горлу страх, чем из интереса. Внимание её рассеянно, мысли хаотичны: «Какая пышная у него шевелюра. Непонятно: сколько же ему лет? Совершенно седой, а лицо молодое. Приятное. И очки красивые. Дальнозоркость? Наверное, лет сорок ему уже есть. Полноват. Добрый, должно быть. Хмурится… Хмурится! Что там написано? Что?! Господи, как долго он копается! Спокойно, утёнок, держись. Только не разревись…».
            И в этот критический момент она ловит острый взгляд поверх понравившихся ей очков и слышит короткий и быстрый вопрос:
            – Дети у вас есть?
            – Да. Дочка Юлия. Пяти лет, – рапортует Наденька и бледнеет.
            Внимательный взгляд врача улавливает её смятение, и он предпринимает отвлекающий манёвр:
            – Дочка это хорошо. И у неё такие же янтарные глаза, как у вас?
            – Янтарные? – теряется Наденька и непроизвольная улыбка летит с губ вместе с ответом: – Нет, они у неё серые, как у отца.
            – Я бы даже сказал: медовые, – уточняет Пётр Фомич. – Но серые тоже хорошо. И вообще, всё хорошо. Точнее, весьма не плохо… – он делает небольшую паузу, наблюдая, как розовеют щёки посетительницы, и переходит к делу:
            – Ну, что я вам могу сказать, сударыня? Операция прошла идеально. У нас великолепные хирурги, они легко находят всё, что можно и нужно удалить и делают это виртуозно… – и снова прицельный взгляд, теперь уже предельно серьёзный: – Надеюсь, вы уже совсем успокоились? – Наденька кивает. – Вот и славно. Итак, в нашем случае, удалены оба яичка с семенными канатиками и с паховыми лимфоузлами. То есть операция была радикальная. И потому в больнице вашего супруга мы продержим месяц. Условия у нас довольно приличные, врачи и медперсонал своё дело знают. Ну, что вы опять насторожились, сударыня? Ситуация, если можно так выразиться, стандартная. Анализы приличные, чистые. Метастазов, как не искали, не нашли – и это хорошая примета. Однако предстоит пройти длительное и нелёгкое лечение. Химиотерапия обязательна. Облучение. И после окончания лечения нужно будет тщательное и продолжительное наблюдение. Анализы. Надеюсь, обойдёмся без дурных последствий, таких как тромбозы, проблемы с сердцем или лёгкими и прочих…
            У Наденьки перехватывает дыхание, и она вытягивается в струну, хватая ртом воздух.
            – Да не напрягайтесь вы так, сударыня! – моментально реагирует Пётр Фомич. – Ваш муж молодой, здоровый мужчина, он всё это осилит без каких бы то ни было осложнений. К тому же вам крупно повезло, что у него великолепная предстательная железа, практически, исключающая гормональные нарушения. Такую железу ещё заслужить надо, её нестыдно предъявить кому угодно, хоть на выставку!
            – Не понимаю… – лепечет Наденька, оттаивая в иронии эскулапа.
            – Не понимает она! О, святая наивность! Это означает, что с потенцией, наверняка, будет все в порядке, даже гормональных инъекций не потребуется! Ох, уж эти женщины, – качает головой сердобольный доктор, – небось, начитались сказок про евнухов с вырванными ядрами. А у шахов с падишахами только одна забота и была-то: о чистоте крови наследников, чужих детей они кормить не хотели…
            – Не читала я никаких сказок, и мне сейчас это совсем неинтересно, – осмеливается перебить врача Наденька. – Меня волнует только одно: мой муж будет жить?!
            – А это теперь только от нас с вами зависит, сударыня, от того, как мы расстараемся, – без заминки отвечает Пётр Фомич. – Думаю, жить ваш супруг будет. И даже с завидной регулярностью. Но… – он назидательно поднимает к потолку палец, – но лохматость вашего супруга значительно понизится. – Наденька осторожно хмыкает, вспомнив известный мультфильм. – Не вся, конечно. Причёска его станет даже кучерявей, чем была, а вот борода точно не вырастет…
            Доктор артистично вздыхает и Наденька снова улыбается. Сквозь слёзы облегчения.
            – А если серьёзно, милейшая, – снова строжает Пётр Фомич, – вы должны быть готовы к увеличению веса супруга и, возможно, к резким перепадам настроения – но, думаю это не самое страшное. И легко устранимо. Понимание, ласка и качественное питание, богатое поливитаминами, способно решить многие проблемы. – Наденька усиленно кивает головой в знак согласия, выпуская на волю первые слёзы. – Кроме неукоснительного выполнения врачебных предписаний и прохождения назначенных процедур вам, сударыня, предстоит накачивать супруга соками, молочно-фруктовыми коктейлями, сиропами из фруктов и ягод, йогуртами. Иными словами давать ему как можно больше жидкости. Ну и соблюдать диету. То есть не употреблять ни соленой, ни острой, ни чересчур жирной пищи. А на алкоголь и табак наложить табу. Решительно и бесповоротно!
            – Обязательно! Даже не сомневайтесь во мне, я не дам ему умереть! – горячо уверяет врача Наденька и заливается безудержными слезами.
            – Что же вы рыдаете? – как и все мужчины пугается женских слёз Пётр Фомич и спешит открыть фрамугу окна, впустив в ординаторскую вместе со свежим воздухом запахи цветущей весны. – Успокойтесь, пожалуйста! – он протягивает посетительнице ютившуюся у чашки из-под кофе бумажную салфетку. – Не время плакать, время брать всё в свои руки, уважаемая… э… Как ваше имя-то?
            Наденька берёт салфетку и, глядя на облака сирени в больничном скверике,   старательно промокает мокрые щёки. Затем поворачивается к врачу и улыбается:
            – Меня зовут Надежда.
            – Вот теперь я на все сто уверен, что мы справимся, – удовлетворённо замечает Пётр Фомич. – Всё будет хорошо!
             
            
            
            
            
Иллюстрация: коллаж автора с фото – MusicStatus.ru