Французский профессор

 
       В начале сентября я зашел в университетский читальный зал и  обнаружил там  признаки только  что закончившегося важного мероприятия:   телевизионщики  торопливо сворачивали оборудование,   одни люди медленно  двигались  к выходу, другие по очереди подходили к  мужчине, сидевшему за центральным столом,  протягивали   ему толстую книгу, и тот красивым витиеватым почерком подписывал  ее. 
    Я  узнал от присутствующих, что  мужчина – французский литературовед, профессор университета г.  Ниццы,  что  он только что прочитал  лекцию, посвященную русским писателям- эмигрантам. Я вспомнил, что на заседании кафедры нам сообщали о его приезде,  и подосадовал на себя за то, что проворонил это выступление.   Мне давно хотелось познакомиться хотя бы с одним западным профессором, чтобы сравнить его с нашими университетскими профессорами, которые, несмотря на скромность своих научных достижений и ограниченность кругозора,  обладали невероятными амбициями, заставлявшими их ходить с надменным выражением лица,  высокомерным тоном разговаривать с коллегами. Например, я  был свидетелем такой сцены. Гардеробщица обратилась к немолодой преподавательнице: «Женщина, возьмите пальто». Та в ответ проговорила  с возмущением:  «Я не женщина. Я профессор!»            
     Я был уверен, что французский профессор обладает подлинной внутренней  культурой и оригинальностью мышления.
 Ему  было  лет шестьдесят.  Массивное телосложение,  широкие плечи, широкая борода, усы, высокий лоб, седоватые короткие волосы, голубые глаза, в которых светился живой ум,  добротный  черный пиджак и розовый галстук придавали ему облик импозантного мужчины, рафинированного  интеллектуала. Он действовал  на меня завораживающе, чарующе.  «Вот  кого хотел бы я иметь своим другом, собеседником, вот с кем я хотел бы общаться", - думал я.   
     Я спросил у студентки, сколько стоит книга, которую та подписала у профессора.  Оказалось, 360 рублей. 
- Дороговато, - сказал я.
- Да, - согласилась студентка. -  Но ничего не поделаешь. Другой такой возможности не будет.
     Профессор продолжал подписывать свою книгу, а я, сидя за столом напротив,  смотрел на него с восхищением.  Я почувствовал, как   на глаза у меня выступили слезы.  «А ведь моя жизнь могла пройти по-другому, если бы я  мог   дружить вот с такими крупными учеными, мыслителями, как этот профессор".   
   Очередь за автографами закончилась. Профессор встал, сделал несколько шагов. Его окружили преподаватели. Среди них  выделялся высокий преподаватель педагогики - высокий мужчина  лет сорока,  в джинсах, с тонкой талией, с длинным пучком волос на затылке.   
- Я уже написал кандидатскую, докторскую, а материал не исчерпан, - говорил профессор  шутливым тоном на чистом русском языке.
Я подошел к ним. Профессор сказал, что через день-два едет в Елецк. 
- Я люблю этот   город, - проговорил он. –  Когда попадаешь туда, испытываешь чувство, будто попал в девятнадцатый век. 
      На мгновение у него появилось на лице мечтательно-восторженное выражение.
Заметив   огорчение окружающих его людей, он торопливо добавил:
- Ваш город  тоже хороший.  Но здания   у вас современные.  –  Наклонившись, он посмотрел в окно, махнул   рукой. – Я понимаю, жить где-то надо. Но Елецк совсем другое… - И снова на его лице появилось восторженно-мечтательное выражение.
«Есть же люди, которые испытывают такие же  эмоции…» - мелькнуло у меня в голове, и в горле  у меня  произошел спазм. 
    Педагог стал объяснять причины отсутствия старинных зданий в городе:
-  Во время войны город был почти полностью разрушен. Осталось несколько зданий.
     Профессор понимающе кивал головой.
  - Но за университетом начинаются другие строения… - продолжал педагог. - Вы почувствуете старину… Мы вам покажем…
     Он обратился ко мне за поддержкой, но я не проронил ни слова. Что он имел в виду?  Никаких старинных зданий там нет. Есть лишь обычные одноэтажные  дома. Разве это старина? Правда, за городом, в километрах пяти, есть неплохая красивая церковь середины 19 века, но не вести же туда гостя. 
- Вы еще не будете читать у нас  лекции? – спросил я профессора. – Сегодня, к сожалению,  я не мог присутствовать, у меня были занятия.
  - Да. Завтра.   Начало в десять. Приходите. 
     Я обрадовался.  У меня появился шанс послушать умного человека, а может и поговорить с ним.
      К нам подошла библиотекарша и увела его на какое-то мероприятие.
По дороге домой в голову мне пришла мысль на следующий день пригласить профессора к себе в гости. По такому случаю я готов был раскошелиться на бутылку коньяка и хорошую закуску. Денег у меня не было, но можно было занять тысячу рублей у Володи, своего приятеля, книготорговца. Такой шанс  бывает раз в жизни. За осуществление мечты можно заплатить и больше.
      На следующий день я  пришел на факультет журналистики в большую аудиторию на втором этаже, где была запланирована лекция французского профессора.  Зал был заполнен на две трети. Профессор уже сидел за столом на возвышении.  Я тихо поздоровался с ним, прошел на свободное место.
      Я отметил, что на профессоре другой пиджак, другой галстук. Впрочем, в другой одежде он выглядел так же импозантно,  как накануне.
     Через минуту он начал читать лекцию, посвященную Бунину и его отношениям с другими писателями-эмигрантами - Зайцевым и Шмелевым.
     К сожалению, лекция не содержала ничего принципиально нового, оригинального.  Оратор рассказал об отрицательно отношении Бунина к революции, о его сотрудничестве его с белогвардейскими газетами, об «Окаянных днях».  Было заметно, что  текст лекции, который он озвучивал,  был рассчитан на студентов-французов. Например, когда он произнес слова «окаянные дни», он сказал:
     - Если бы читал лекцию французским студентам, я бы прокомментировал слово «окаянные».
    Несмотря на то, что перед ним были русские слушатели, он все же назвал несколько слов-синонимов этого слова.
      Света Суворова, маленькая, худенькая преподавательница, которая последние три года работала на кафедре журналистики, неожиданно встала и пошла к выходу. Мне стало стыдно за нее перед профессором. Но вскоре она вернулась, приведя с собой десятка два студентов. Профессор благосклонно отнесся к появлению новых слушателей. Он сделал паузу, а когда  студенты расселись, продолжил лекцию.
       Я заметил, что  его выступление  не имеет концепции, единого стержня, пафоса.    Правда, отдельные его   реплики содержали в себе  зародыш концепции. Например, он  сказал:
- Бунин видел, знал и положительные черты русского народа, и отрицательные.
Меня заинтересовало  это суждение, я надеялся,  что он заговорит о русском национальном характере, пусть даже в интерпретации Бунина. Но лектор  уклонился от конкретики, от детализации.   
      Он несколько раз говорил о себе: «Я не дипломат», но в действительности его лекция напоминала речь дипломата, который, который опасается задеть национальные чувства слушателей. 
     Его высказывания носили  общий характер. Например, говоря о частной жизни Бунина, он упомянул  об увлечении писателя молодой поэтессой, которая после разрыва с ним ушла жить к  женщине,  но не рассказал историю отношений стареющего писателя и молодой женщины. 
      Его лекция мало отличалась от нестерпимо скучных лекций наших преподавателей, и  я почувствовал разочарование, которое с каждой минутой  усиливалось.
       Минут через сорок аудитория загудела.  Чтобы снова привлечь ее внимание, профессор стал выделять голосом отдельные слова с помощью логического ударения. Но он явно переусердствовал.  Он произносил выделяемые слова так громко, так резко,  таким высоким тоном, что создавалось впечатление, будто кто-то  со всего размаха бьет железным прутом  по стеклу.  Слушатели  вздрагивали от испуга, а затем на их лицах   вспыхивали иронические улыбки. Профессор был похож на глухого, которого специалисты научили говорить. Хотя  он  говорил без акцента, теперь было видно, что лекцию читает иностранец.
  Прибегал он и к  более удачному  способу заинтересовать аудиторию – к рассказу из личного опыта.  Он рассказал, как в начале семидесятых во Францию приехала российская делегация. Некоторые гости изъявили желание побыть на его занятиях, посвященных анализу рассказа Бунина. После занятий женщины набросились на него: «Это провокация! Как вы могли так говорить о Бунине, о нашей стране!» «Позвольте, - твердо отвечал он нападавшим. – Это занятие не было предназначено для вас. Вы же сами захотели на нем присутствовать».
      Он добился результата: когда он рассказывал этот эпизод,  шум в аудитории стих.
    - Сейчас  социализм позади. Я смотрю, в аудитории много интересных  людей. Это хороший признак. Все будет хорошо, - говорил он, глядя на присутствующих.
  Я догадался, что на него произвели впечатление наши девушки. Во мне внезапно проснулась гордость великоросса. Я окинул оценивающим взглядом студенток и не увидел ни одной красавицы. Мне хотелось крикнуть профессору: «Вы бы побывали на других факультетах. Например, на инязе. Там бы увидели настоящий цветник!»
  Во время перерыва Марина Шиманова, маленькая, похожая на птичку преподавательница с кафедры философии, упорхнула  с лекции, но сидевшая рядом с нею массивная Нуйкина, женщина с фантасмагорической внешностью, вооруженная фотоаппаратом с длинным объективом,  осталась в зале. 
     Один факт, изложенный  профессором, меня заинтересовал. По его словам,  Бунин  жил как русский барин. Нобелевскую премию он мог бы тратить экономно, разумно, например, купить хороший дом. Но он жил на широкую ногу. Его дом был полной чашей.  В нем  нашли пристанище многочисленные  нахлебники.   В результате деньги  быстро иссякли,  и он закончил дни в пансионате  для престарелых писателей. 
  Лекция закончилась. Профессор предложил задавать ему вопросы. Первый вопрос задал кто-то из преподавателей:
- Почему у Бунина со Шмелевым были натянутые  отношения? Ведь  вначале Шмелев  приветствовал присуждение Бунину Нобелевской премии.
- Видимо, дала о себе знать литературная ревность, -  предположил  профессор. – Шмелев был более популярен в эмигрантских кругах, чем Бунин, а Нобелевскую премию присудили не ему.
    Когда он закончил отвечать, я поднял руку, встал.
  - Как вы думаете, в чем причины катастрофичности русской истории? – спросил я. – Причем я имею в виду не только катастрофы  начала 20 века, не только Октябрьскую революцию, но и нашу эпоху. Ведь катастрофа продолжается…
Профессор посмотрел на меня пристально, с удивлением, даже с уважением.
- Вы задаете   провокационный вопрос, - пошутил он. 
   По залу прокатился смех. 
- Я думаю, причины в характере русского народа, - отвечал профессор. -  Он сочетает в себе, с одной стороны,  невероятную нежность… - Тон профессора снова взлетел на необычайную высоту,  и в моих ушах зазвенело разбитое стекло,  - … а с другой – крайнюю жестокость. Вы удивительный народ. У нас во Франции говорят, каждый народ заслуживает того правительства, которое он имеет…
   «Не во Франции, а в Германии. Это немцы придумали эту оригинальную формулу. Кажется, Гегель, - мелькнуло у меня в голове.   
    - Это в общих чертах, - продолжал профессор. -    В общем,  я разделяю мнение Бунина на этот счет.
«Тепло, но не горячо, - подумал я о суждении профессора. 
Тем не менее,  этот ответ профессора снова поднял его в моих глазах. Снова захотелось пообщаться с ним в неофициальной обстановке.
У меня было еще много вопросов,  но какой-то  седой  солидный мужчина, сопровождающий профессора, встал, извинился за то, что   разговор с лектором  приходится прекратить:
- У нас насыщенная программа, сейчас мы идем на обед, а потом профессора (он назвал его по имени)  ждут в других местах.
  Француза  окружили люди. Назойливо щелкал фотоаппарат Нуйкиной. Мне  хотелось  подойти к группе, поучаствовать в разговоре с гостем.  Но мысль о том, что мне нет места в его «программе»,  погасила мой энтузиазм.   
    Вечером по телевизору показали  репортаж о встречах с  французским профессором.  Из закадровой речи журналиста я узнал, что профессор  важная птица. Он обладает  богатой коллекцией писем   Бунина, Шмелева и Зайцева. Мне стало ясно, о каком материале для диссертаций говорил он в читальном зале во время первой встречи.
     Телевизионный образ французского интеллектуала был  недоступным, недосягаемым,  и   мои  первоначальные планы  пригласить его к себе в гости  показались мне забавными и утопичными.    
    Спустя месяц я узнал, что французский профессор  не разрешает  литературоведам пользоваться письмами писателей из своей  коллекции, и окончательно в нем разочаровался. Мне стало ясно, что  в других странах  профессора ничем не лучше наших.