Основоположник гл. 4

Глава четвёртая


ЗВЁЗДНЫЕ ЗВЁЗДЫ


I


В Лондон Маркин и Грот везли в багаже буханку черного хлеба, палку докторской колбасы и два комплекта мемуаров Варфоломея Плёвого, купленных за бесценок на книжном развале.  Собранные гостинцы и книжки должны были напомнить беглому олигарху о вкусе и запахе родины, о том, что двухтомной пуповиной он накрепко связан с её просторами.

Поверх других вещей, взятых с дальним прицелом, в их общем чемодане стеснялась дюжина фотографий, брошенных в спешке и составлявших то самое портфолио, без которого ни один спонсор не начнёт тратить деньги на раскрутку чужого протеже. На черно-белых снимках Иосиф был проявлен в образе диковинных зверей, определить которых по виду смог бы только ребёнок. Своей главной приманкой Маркин считал сценарий пятиминутного новаторского клипа под рабочим названием «Писающий мальчик».
 
Грот до последнего противился сумасбродной идее, посетившей Иосифа в день, когда у гостиницы ему посчастливилось увидеть живьём Жириновского.
 
— Это я рискую, и рискую, между прочим, самым дорогим, что у меня есть, — возмущался артист, выслушивая целомудренные аргументы друга.

— Может, всё-таки погодил бы рисковать, — пыталась образумить «своего Маркина» импульсивная и, в отличие от Лёшки, склонная к авантюрам Виктория.
 
— Зря, зря летим. Бабки впустую палим, — кудахтал продюсер весь путь до Хитроу.

Строгие английские пограничники, виды города на Темзе-реке, непривычная, сбивающая с толку изнаночная транспортная суета чужой столицы, на время отвлекли скептические мысли Алексея о хвалёном альтруизме бывших соотечественников. О напрасных хлопотах он вновь стал думать, когда искателей спонсорской помощи надолго оставили одних в переговорной комнате лондонского офиса Варфоломея Плёвого. Сопровождавший их из аэропорта клерк показал место, куда допускалось скинуть багаж, и удалился, буркнув на прощание: «Wait» .

— Не даст бабок, не даст… — беспрестанно нудил Грот, елозил на гладком кожаном диване и периодически прикладывался к виски, початая бутылка которого, то ли специально, то ли по ошибке, была оставлена хозяевами среди напитков на небольшом столике у окна.

Алексей приметил бар ещё с порога, и как только руки его освободились от поклажи, двинулся к нему, осмотрел этикетку с надписью «Jack Daniel’s», а затем выбрал себе стакан, проверив каждый на свету.

— Чистые. Будешь? — спросил он Иосифа, приподняв бутылку с пламенеющим в ней напитком.

— Поменьше хозяйничай. Не дома.

— Да ладно. Не обеднеют, — пропустил замечание мимо ушей Грот и устроился со стаканом в углу дивана.

Иосиф кинул на друга мимолётный взглядом, но заострять не стал. Сам он несколько раз просил у секретарши кофе и пил его не спеша, едва касаясь губами края миниатюрной белой чашечки. Шикарная манера употребления напитка была взята им у маститых киношных коллег, воплощавших на экране роли симпатяг-суперагентов и мечтательных влюблённых. Разместившись в мягком кресле, Маркин с серьёзным видом листал второй том «Плёвого дела» и изредка посматривал в сторону друга, уже третий раз освежавшего содержимое широченного стакана.

— Кончай бухать, — наконец, гаркнул он. — Не рассчитаешься потом.

— Да я чуть-чуть, чтобы мандраж снять, — оправдался Лёшка и снова запричитал:

 — Напрасно мы приехали.

Варфоломей Плёвый ворвался в переговорную комнату с шумом, чем напомнил Иосифу сэра Го, который тоже появлялся всегда стремительно, ошеломляя внезапностью и обилием собственного присутствия.
 
В отличие от покойника, любившего строгий стиль в одежде, лондонский спонсор был одет в джинсы. Под изрядно помятым льняным пиджаком виднелась специально состаренная короткая майка в цветных подтёках. На шее добровольного изгнанника болтался лёгкий, завязанный удавкой, шарф.
 
«Клоун, блин, какой-то», — подумал Маркин и тоже, как и Лёсик, засомневался в выбранной для спонсорства кандидатуре.

Варфоломей без особого интереса перебрал фотографии, на которых Иосиф блистал в костюмах неправдоподобных зверей, и попросил принести себе чая.

— Ты не стесняйся, — обратился он к Алексею, наблюдая как тот с тоской поглядывает в сторону «Джека Дениэлса», — наливай. Виски у нас отменный. И не бойся, денег не возьмём, если на этот счет переживаешь.

Грот засмущался, но после небольшого внутреннего колебания всё же потянул руку к пузатой бутылке; и, чтобы не показаться профаном в области импортного алкоголя, как бы между прочим, заметил:

— Наш самогон немного напоминает.

— Напоминает, напоминает, — медленно и с каким-то задумчивым безразличием повторил Плёвый, а затем с азартом, да так, что заставил гостей вздрогнуть, воскликнул:
 
— А сценарий-то — ничего. Забавно, очень забавно. Решил, значит, мускулом поиграть? Как там у нас говорится: «Мимо тёщиного дома я без шутки не хожу…». А?

Варфоломей с улыбкой посмотрел на растерянного Маркина и разрешился акцентированным, точно отзвук скачущего по паркету теннисного шарика, смехом. Тело его, следуя за податливой спинкой кресла, круто запрокинулось, предоставив застывшим от удивления просителям редкую возможность полюбоваться белизной и идеальной ровностью зубов хозяина офиса.

— Вот, ёлки! Уморили. Действительно забавно. И что, такого ещё никто не показывал? Никто-никто? — вытирал с небритых щёк слёзы Варфоломей и всё повторял: «Вот, ёлки! Надо же».

— А как вообще пришла в голову такая идея? — угомонившись, начал расспрашивать, сделавшийся серьёзным, изгнанник. — Это же нужно было додуматься до такого.

Он задавал друзьям вопрос за вопросом и выжимал из каждого ответа максимум. На исходе третьего часа бизнесмен заговорил сам.
В речи Плёвого Иосиф находил для себя много странного, непонятного, но сквозь словесные дебри мало-помалу проступали признаки того, что отталкивать протянутую руку артиста здесь пока не собираются.

Плёвого устраивало всё в предложенной концепции, но не нравилось, или, точнее сказать, смущало отсутствие интриги вокруг персоны самого Маркина.

— Изюминки нет, постно всё как-то: мама-папа, школа-ВУЗ. Где зацепки? Папа — алкоголик? Нет! Со школы выгоняли за сексуальную связь с директрисой? Тоже нет. О тебе нечего сказать, Иосиф. Ты — не жил.

— Но я был лучшим на курсе…

— А я нигде и никогда не был лучшим, но обо мне на нашей с вами родине по сей день легенды ходят, — поддел Маркина Варфоломей и с многозначительным видом накрыл ладонью ждавшие автографов мемуары. — До сих пор у вас про меня говорят по телевизору: всё успокоиться не могут. За помощью-то не я к тебе — лучшему на курсе — пришёл. Вот то-то и оно. Значит, сиди и слушай.

Варфоломей принялся сам перекраивать серую биографию Маркина. Первой досталось маме.

— Как её звать?

— Сесилия Францевна, — ответил за Иосифа Грот.

— Плохо, — досадливо покачал головой спонсор. — Пусть она для будущих интервью будет Раей или вот: Клавдией Спиридоновной. И говори, что ты её почти не помнишь. Мол, знаешь о ней лишь то, что была она, допустим, цирковой артисткой, родившей тебя от красавца жонглёра, уже имевшего семью и троих детей. А? Соблазнитель, типа, страдал от двойственного положения, но желание создать династию жонглеров-эквилибристов не позволило ему уйти от жены и собственных чад. Вот в таком вот плане…

— Гениально! Сюда можно добавить, — вмешалась в разговор помощница Плёвого, Лизонька, — что он не мог нарушить слово, данное покойному отцу, мастеру вольтижировки, завещавшему сыну прославить фамилию.

— Правильно девочка говорит. Ты слушай её, она глупостей не посоветует, — одобрил бизнесмен. — Дьявол, дорогие мои, как и прежде, — в деталях.

Подробностей становилось всё больше, и были они, по мнению Иосифа, одна чудовищней другой. Маркину пришлось узнать, что, когда ему было четыре года, его мать разбилась, упав с трапеции из-под купола цирка. Маленького Ёсика больше некому было защитить. Сироту обижали старшие мальчишки, надсмехались взрослые. Всё своё детство он провёл с цирковыми зверями, единственными живыми существами, которые любили несчастного мальчика и никогда не причиняли ему вреда.

— За кого он меня принимает? — пробовал возмущаться Маркин, когда к вечеру друзья завернули в гостиничный бар. — Ладно, ты денег даёшь, но нельзя же людей так, через колено, ломать. Как я после этого матери в глаза посмотрю? Ведь, по ходу, я отказываюсь от неё, от самого родного, что у меня есть. Мерзость! Мерзость! Мерзость!

На последнем слове расстроенный артист с силой ударил кулаком по столу, заставив вздрогнуть немногочисленных посетителей заведения. Встрепенулся и строгий, анорексичный бармен. Вытянув свою тонкую шею, он вопросительно посмотрел в сторону русских, которые выпили уже по четыре пинты пива, но ещё ни разу не ходили в туалет.

— Кочумай. Маман сама от тебя откажется, когда ей скажут, что ты на сцене вытворяешь, — подлил масла в огонь Алексей. — Что уж тут причитать? Взялся за грудь — говори что-нибудь.
 
— Даст Варфоломей денег, — продолжил он зловещим шепотом после небольшой паузы. — Вижу, что даст. Глаз у него загорелся. А кто нам платит, тот нас и танцует. Это, как в кабаке. Так что расслабься, сиротинушка. Теперь нужно идти до конца.

Грот тайком посмотрел на бармена, достал из внутреннего кармана пиджака бутылку «Столичной», купленную в duty-free ещё перед вылетом, и быстро плеснул её содержимое в оба бокала.


II


Яхта Варфоломея Плёвого покачивала кормой на волнах томной средиземноморской гавани. Лучшего места, чтобы «забабахать хэппенинг», как утверждала утонченная Лизонька, придумать было невозможно.

— Устроим так, что сам папаша Кейдж  в гробу перевернётся.
 
Помощница Варфоломея имела диплом платной бурсы и знала много из того, что обыкновенному человеку не нужно было знать и даром. В её головке, кроме профильных сведений, причудливо умещались фамилии, родственные связи и даже точные размеры многих иностранных знаменитостей, не смевших в своё время даже помыслить, что творимые ими при жизни шалости станут темой серьёзного изучения в элитных заведениях, созданных в далёкой стране на базе бывших «красных уголков» вчерашними институтскими лаборантами и политинформаторами.
   
На вопрос Маркина: «Кто такой Кейдж?», Лизонька коротко и с вызовом ответила: «Это круто!».
 
— Я уже всё придумала. Люди будут на ушах стоять, — торжественно сообщила креативная помощница перед подписанием контракта.

Однако Иосиф, тяжело переживавший факты из своей новой автобиографии, захандрил и уже ничего не хотел воспринимать. Он походил на обиженного школьника, которому учитель не дал шанса ответить на выученный урок. Во время переговоров артист всё больше помалкивал, отворачивался к окну или угрюмо ковырял зубочисткой под ногтями.
 
Отдуваться приходилось Гроту. Тот уже предвкушал финансовую благодать и торопливо, без раздумий, соглашался на любую блажь со стороны спонсоров.
 
— Чего ты куксишься? Ведь люди дело говорят, — убеждал друга Алексей. — Они же не отнимают у тебя идею. Наоборот, дают под неё свои деньги. Хотят гнуть свою линию? Флаг им в руки! Во всяком случае, я не вижу в их требованиях ничего такого… смертельного. Я понятно излагаю?

Иосиф и сам видел, что под напором Лизоньки и Плёвого его задумка обретала конкретные, хотя и неожиданные очертания, превращаясь с каждым шагом в нечто другое, отличное от того, что он замышлял. Агрессивная манера спонсоров вести дела порождала в бедном актёре страх, а предлагаемые ими творческие решения — ревнивое отторжение. Переваривал Маркин жестокую логику чужбины медленно и тяжело. Свалившиеся мучения помогала ему терпеть одна только надежда на скорый выход из неизвестности и гнусного небытия.
 
Дебют обещал получиться оглушительно громким и держался на нём, Иосифе Маркине, а точнее — на его незаурядном актёрском таланте. Придуманная Лизонькой история про Стеньку Разина и сорок красавиц, которых на вертолёте Варфоломея спасает «Писающий мальчик», приглянулась Иосифу. В ней была драматургия, замешанная на извечном противостоянии добра и зла.

— Как ты всё это думаешь организовать? — поинтересовался Плёвый у Лизоньки.

— Особых проблем не вижу. Для удобства, все приглашенные наблюдают действие с острова. Затем ваши личные гости катерами доставляются на яхту. В конце вечера — фейерверк. За развитием событий будут наблюдать от двух до трёх десятков журналистов.

— Толково придумано, — похвалил Плёвый. — Только такую ораву журналюг я на яхту не пущу. Заблюют, засранцы, мою красавицу, как в прошлый раз.
 
— На борту нам будет достаточно не более шести. Я подготовила списки на каждую группу.

Варфоломей взял папку и тут же передал её Гроту.

— Там учтены ошибки прошлого года, добавлены новые лица: два политика, депутат Троелобов, прокурор и смотрящий от братвы на побережье. Для них доступ, как всегда, бесплатный, — поясняла Лизонька. — Остальным, с учетом инфляции, придётся платить за билет не пять, как раньше, а десять тысяч евро.

Грот испуганно посмотрел на распорядительницу. Звучавшие в её голосе интонации и волевой прищур напомнили бывшему коммерсанту последнюю встречу с «крышей», на которой его сладкий бизнес был поставлен на счетчик. Спустя ещё какое-то время, на Лёшку стало совсем жалко смотреть.

— Меня нет в списках, — шепотом, но так, чтобы было слышно всем, пожаловался продюсер.

Лизонька выхватила листок из рук Алексея, даже не взглянув на его обреченное лицо. Она подступала к самой важной части презентации и отвлекаться на мелочи не собиралась.

— Варфоломей Каинович, я думаю, что в наших общих интересах, чтобы Иосиф Богданович там, на яхте, в приватных беседах сообщал гостям, и особенно журналистам, завышенную сумму полученного гонорара. Это может уже на старте серьёзно повысить капитализацию нашего проекта. Господину Маркину нужно будет только сыграть дополнительную роль. Вы же сможете изобразить из себя пьяного болтуна, Иосиф? — с некоторой издёвкой спросила помощница.

Маркин оскорбился, но не вспылил, а лишь обиженно кивнул, когда и Плёвый, в ожидании ответа, посмотрел на него.

— Ходите по палубе босиком, — подсказывала варианты Лизонька, — надувайте свой сценический перчик, или что там у вас, изображайте из себя описавшегося мальчика. Можете приставать к спутницам наших гостей. Охрана не даст вас в обиду, я позабочусь. Делайте всё, что хотите; не забудьте только нашёптывать сумму. Я думаю, что цифра в сто тысяч, будет вполне подходящей.

— Ты думаешь, кто-то поверит? — засомневался Варфоломей.

— Поверят. Главное, чтобы при разъезде гостей Иосиф Богданович очень, ну о-очень просил их не распространяться о размере гонорара. Излишне повторять, что в первую очередь это касается опять-таки журналистов. Я уверена, что и эту часть спектакля господин Маркин сыграет со свойственным ему блеском, — поспешила пролить бальзам на душу Иосифа Лизонька, и бросила милый взгляд в сумрачное лицо артиста.

В ещё большем расстройстве пребывал Алексей. Помимо перспективы остаться на берегу, он был неприятно удивлён тому, что чья-то невидимая рука убрала с привычного места бутылки с напитками. Словно в насмешку, на небольшом столике у окна маячили лишь миниатюрные государственные флаги двух договаривающихся сторон.
 
— Всё, работать начинаем. Считайте свою туристическую поездку законченной, — уловив причину разочарования Грота, сухо подытожил Варфоломей. — Вам повезло: поступаете в распоряжение Елизаветы Фёдоровны. Все вопросы — через неё. Да, и пока не забыл…

На этих словах спонсор встал из-за стола и приоткрыл лежащий перед ним кейс. В следующую минуту перед просителями шмякнулся, словно шмат сырого мяса, увесистый конверт.

— Здесь хватит на десять «Писающих мальчиков». Не пропейте только, артисты, — грубо пошутил миллионер и быстро удалился из переговорной комнаты.

Алексей намётанным взглядом, не без внутреннего удовольствия, оценил объём финансового вливания, но на лице радость не проявилась. Вместо этого он с удивлением посмотрел на Лизоньку и спросил:

— Нас покупают за «двадцашку»? А как же с остальным?

— Это аванс. Кроме того, на яхте вам деньги будут не нужны, — отрезала Лизонька. — Мы оплачиваем ваше пребывание и перелёты. Остальное получите после фейерверка. Вас такой расклад, Алексей, устраивает?

— Так я тоже еду? — обрадовался Грот, и на лице его, впервые за всё время заключительных переговоров, заиграла довольная улыбка.



III


Гости прибывали на яхту строго по списку. Чтобы избежать ажиотажа, неминуемо возникающего при одном только намёке на халяву, Лизонька придумала «карусель». Маленькие юркие катера кружили по бухте и каждые три минуты доставляли к борту новую пару. Наблюдать за происходившей круговертью было интересней всего с верхней палубы. С высоты хорошо было видно, как снуют и прыгают на встречных волнах катерки, и как у самого трапа дамы, одетые в «от кутюр», с визгом прикрывают от брызг дорогие платья и прически, как вскрикивают, боясь ступить мимо покачивающегося у их ног трапа.
 
Полностью избежать абордажа предусмотрительной Елизавете Фёдоровне всё же не удалось. До того, как закружиться основной карусели, к борту причалила лодка с журналистами.
 
Десант из шести человек высадился с шумом и сразу рванул на корму, где степенно передвигались одетые во всё белое официанты, расставляя тарелки с закусками, вазы с фруктами, графины и бутылки с напитками.

— Спиртное будет после двадцати часов, — бесстрастным голосом крикнула вслед им Лизонька, а, стоявшему рядом, Гроту с возмущением пожаловалась:

— Невозможно! Ведут себя, как дикари.

Предупреждение подействовало только на Самсона Носика, колумниста «Розового эппла», по собственному опыту знавшего, что на мероприятиях Плёвого бесполезно соваться без разрешения туда, где от бдительной охраны по шеям мог получить любой. Самсон слыл самым маститым в «шестёрке», считался авторитетом в безбрежном море бытописателей удачных судеб. Благодаря его способности красиво расставлять изящные слова и, вместе с тем, с умилительной доступностью трактовать самые затейливые бытовые ситуации в жизни богемы, «Розовый эппл» с одинаковым интересом перелистывали и в кабинетах министров, и на толчках мелкооптовых рынков.
 
Носик замедлил бег, отстал от продолжавших топать по палубе коллег и, подойдя к Лизоньке, капризным голосом подростка произнёс:

— Варфоломей нас совсем уже в черном теле держит, за людей не считает. Обидно, Лизок.
 
— Меньше гадить надо в приличных местах.

— Теперь нам что: за канал «Четыре» всю жизнь отдуваться? — растягивая слова, с ещё большим недовольством продолжил колумнист. — Прошлый раз — это был их косяк. Причем здесь мы?

— Остынь, дорогой. Познакомься вот лучше — продюсер Маркина Алексей Грот. От него получишь всю нужную информацию и эксклюзив.
   
Носик широко улыбнулся и тут же полез обниматься. Алексей своим натренированным нюхом уловил, что Самсон уже принял на грудь, и ему почему-то стало неловко за свободную прессу. Меньше всего хотелось, чтобы о шикарной премьере Иосифа Маркина, с блеском прошедшей под бархатным средиземноморским небом, писали и рассказывали падкие до дармовой «курвуазье» пьянчуги.
 
— Он же бухой, — шепнул Лизоньке на ухо продюсер.

Но та не пожелала углубляться в проблему. Она насмешливо посмотрела на Грота и заметила:

— Чья бы корова мычала. Чтоб ты знал: этот только в пьяном состоянии и представляет интерес. В трезвом виде он — полнейший дурак.

В назначенное время на верхней палубе заиграла музыка. Две скрипки и две виолончели помогали расслабляться прибывшим на яхту гостям, которые уже начали мешать шампанское с коньяком. За тихими разговорами собравшиеся ждали хозяина яхты и главного триумфатора вечера.

Маркин и Варфоломей взошли на борт последними. Лизонька выбежала к ним навстречу с огромным букетом. Вручив цветы артисту, она тихонько шепнула шефу, что его ждут в кают-компании.
 
— Хорошо. Умница. Забирай нашего героя, знакомь с народом, — распорядился Варфоломей и подтолкнул улыбающегося Иосифа в спину. — Я пока пойду с коллегами покалякаю.



Сергей Викторович Прачкин, он же Серёжа Соскок, смотрящий от братвы на побережье, обрадовался появлению Плёвого шумно и, вставая с кресла, едва не смахнул со стола вазу с фруктами.

— Варлаша, чертяка, что так долго? Мы тут от скуки чуть не подрались. Я этому чмошнику уже хотел кадык вырвать, — обнимал Варфоломея Соскок и жаловался на лысого мужчину, тоже вставшего навстречу хозяину яхты и по-доброму улыбавшегося из-под очков, совсем не обращая внимания на Серёжины нападки.

— Скажи хоть ты этой лысой роже, — продолжил бандит, — какой нахрен на каравеллах бушприт?
         
— А каравелла-редонда? — без промедления парировал очкарик.

Поднаторевший в парламентских дебатах, двоюродный брат Серёжи, Тимофей Меркурьевич Троелобов, полысевший и потерявший за три ходки в думу остатки человеческой непосредственности, не желал уступать взятое им слово.

— Я говорю именно о каравелле-редонде. Там есть бушприт. Есть! Тебе за это каждый дурак скажет. И паруса там — знаешь, какие? Можешь назвать? Нет? Сдаёшься? Фор-стенги-стаксель, кливер и бом-кливер.

Троелобов был доволен своей эрудицией и, испытывая превосходство в сфере, требующей специальных знаний, победно оглядел Плёвого и Соскока.

— Вы придумали, как подлодку будем продавать? — охладил спорщиков конкретным вопросом Варфоломей.

Соскок помрачнел. Накануне он принимал на своей вилле группу девчонок из военного ведомства, и те ни в какую не хотели снижать сумму отката за субмарину.
   
— Рубятся за восемьдесят два процента, Варлаша, хоть убей. Я им про самое святое — обороноспособность страны втираю, говорю: «Побойтесь Бога, девки, уступите». Нам тоже, типа, чего-то с этого надо поиметь. А эти суки всё — «Картье» да «Картье».

— А ты что скажешь? — посмотрел Варфоломей на Троелобова.

— Я вообще пас, не моя компетенция, — уставился взглядом на иллюминатор депутат. Ему вдруг страсть как захотелось покинуть борт фешенебельного судна.

— Слушайте тогда, что нужно сделать, — устало откинувшись в кресле, заговорил Плёвый.

На палубу они вышли втроём только через полчаса.

Поднимаясь по трапу, Варфоломей спросил у Троелобова:

— Что ты там про какой-то бушприт втирал?

— О каравеллах базарили.

— Про каравеллы... — задумчиво процедил Плёвый, и тем же спокойным, но не дающим повода понять превратно, голосом добавил:
 
— Ты, смотри, по пьяне про нашу военно-морскую тему нигде не ляпни. Урою.
 
— За кого ты меня имеешь? Могила.



Лизонька таскала за собой Маркина по палубам, как цирковую обезьянку. Они переходили от одной группы гостей к другой, приветливо улыбались и двигались дальше только после того, как Елизавета Фёдоровна получала полное подтверждение успеха своего протеже. Первыми излить восторги торопились дамы. Словно аквариумные рыбки перед кормлением, они возбуждались при приближении артиста и потом ещё какое-то время беспокойно поглядывали в сторону удаляющейся парочки.
Лёгкую досаду у чуткой распорядительницы оставлял лишь дефицит хвалебных слов.
«Эмоции зашкаливают!», — на разный лад повторяли одну и ту же фразу самые начитанные дамы. Другие зрительницы оценивали шоу не столь изысканно, но тоже, будто заранее сговорившись между собой, поочерёдно высвистывали взрыхлёнными губами: «Класс!» и «Супер!». Впрочем, всех их извиняло то, что свой небогатый словарь жеманницы с лихвой перекрывали живейшей мимикой и старательно перенятыми у голливудских звёзд ужимками.
 
В тот сказочный вечер на яхте за словом в карман не лез только Гарик Леонтьевич Уссацкий. Как и у любого другого прирождённого политика, рот его не закрывался ни на минуту. Значившийся в Лизонькином списке под предпоследним номером, лидер и основатель реверсивной партии активно разминался перед грядущими предвыборными баталиями. Он знакомил с платформой партии зазевавшихся гостей, не упуская из вида и обслуживающий персонал. Входя в контакт с новыми жертвами, Уссацкий первым делом снимал с головы фирменную бейсболку и принимался объяснять смысл эмблемы своей партии, а затем плавно переходил и к первоочередным задачам, стоящим перед его сподвижниками. Передвигаясь, как и Лизонька, от группы к группе, Гарик Леонтьевич всячески оттягивал момент, когда и от него организаторы могли потребовать недвусмысленного отношения к состоявшейся премьере. Рассуждая с собеседниками о несовершенстве отечественной избирательной системы, сам он, между тем, внимательно прислушивался к витавшему в воздухе всеобщему восторгу, которого он, в силу полученного в юные годы эстетического воспитания, не разделял. Привычная, сто раз проверенная в деле, тактика, как и всегда, помогла партайгеноссе определиться с линией поведения — на этот раз требовавшей присоединиться к большинству.
 
Когда Лизонька и Иосиф в очередной раз направились в его сторону, Гарик Леонтьевич уже точно знал, что будет делать и поспешил им навстречу. Он на полуслове бросил беседу с окружавшими его журналистами, вскинул руки и громко захлопал в ладоши. Единоличные овации разбудили в гостях любопытство.

— Браво! Браво! — прокричал Уссацкий. — Я всегда говорил: может, может Варфоломей удивлять. Не только в бизнесе, но и в искусстве чувствует фишку. Это же надо — «Писающий мальчик». Смело, по-нашему, по-реверсивному!

На лице Маркина, который потихоньку начал привыкать к восторженным похвалам, появилась недоверчивая улыбка. Он уловил фальшь в словах мужчины и насторожился, когда тот ринулся к нему с явным намерением его обнять. Однако, приблизившись, тот лишь прихватил Иосифа за локти и с жаром продолжил:
 
— Рад, очень рад знакомству с вашим талантом. Народ истосковался по свободе самовыражения. За бунтарями, за такими, как вы, ниспровергателями кумиров прошлой жизни, — будущее. Следом за вами, непременно, пойдут остальные, другие…

— На зону бы вашего петуха, — перебил Уссацкого подошедший Серёжа Соскок, и совсем не весело засмеялся, — там народ, как пить дать, от души бы самовыразился.

— Не обращайте внимания, дорогой Иосиф. Сергей Викторович так шутит. Ему ближе блатная лирика — лагерный шансон, так сказать. С позиций нашей партии я постараюсь указать, в чем он ошибается. А вам могу пожелать, дорогой мой, только одного: так держать, маэстро! Надеюсь, что наша встреча — не последняя.

Остаток вечера Уссацкий и Серёжа Соскок ходили по палубам вместе. Сзади они были похожи друг на друга, как два брата. В тускло освещённых уголках яхты, отличить их можно было, разве что, по рукам. У политика они болтались, как две совковые лопаты, плоской частью обращенные назад; у бандита — телепались на уровне колен и напоминали кувалды.
 
Шампанское расплёскивалось, маленькими струйками проливался на палубы коньяк. Смычковый квартет подбирался ко второй трети своего репертуара и начинал фальшивить. Грот с восхищением наблюдал за передвижением людей, забывая отхлёбывать виски из нагретого в ладони стакана. Он уже простил Самсона и его взбалмошных коллег за пошлые шутки в адрес «Писающего мальчика»; перестал замечать боль, доставляемую новыми туфлями, купленными в дорогом парижском бутике в спешке и без особой на то надобности.


 
В обычной ситуации, скупой на слова Алексей, не отреагировал бы на просьбы Лизоньки рассказать о любовных историях Иосифа, не стал бы, пусть и даже самую малость, добавлять что-либо от себя. А тут его как будто прорвало. В порыве нахлынувшей откровенности продюсер умудрился выложить Елизавете Фёдоровне всю подноготную Иосифа, включая забавную историю с приблудившейся некогда Викулей, связь с которой у Маркина находилась в самом разгаре.

Грот почувствовал себя персоной особо приближенной, значительной, человеком нужным, делающим важную работу, возможно, даже более важную и ответственную, чем та, которой в повседневной жизни был занят его новый знакомый Гарик Леонтьевич Уссацкий.

Маркин застал умиротворённого, находящегося в мечтательном состоянии, товарища на носу яхты, куда тот забрался, чтобы покурить, успокоиться и слегка привести в порядок расхристанные мысли.
 
— Ты знаешь, кто здесь?
 
Иосиф выхватил у Лёсика цигарку и несколько раз глубоко затянулся.

— Ни за что не догадаешься.

Но Грот не слушал его, лишь улыбнулся и тихо произнёс:

— Как хорошо, Ёсик. До чего же хорошо.
 
— Ты хоть слышишь, что я тебе говорю? Стопудов здесь.

Маркин столкнулся с мужским акушером, когда Кирилл Данилович шёл нагруженный тарелками с закусками для супруги, ждавшей его на верхней палубе в компании капитана яхты и ещё каких-то важных лиц. На правах старого знакомого Иосиф решил помочь подкаблучнику: взял из подмышек бутылки с водой, чем заслужил от доктора сердечное спасибо.

— А я смотрю вы это или не вы. Мир тесен и всё в нём меняется. Когда-то за выступление, если вы помните, я получал восемьсот долларов, а теперь вот гонорар до 250 тысяч скакнул. Как поживает ваш котик? Забыл, как его звать.

— Издох наш Юаньчик, — без сожаления сообщил Стопудов, — года два уже как. Помните матушку Марью Михайловну из монастыря в Балашове? Так вот она и закопала его прямо у нас на участке под липками. А вы, я вижу, теперь с Варфоломеем дружбу водите.

— Мы люди, вообще-то, творческие, вольные, но ни от чьего внимания не отказываемся, — расставил правильно акценты Иосиф. — Просто Варфоломей Каинович попросил выступить, ну и… мы здесь.

Маркин в подробностях рассказал товарищу все, что узнал при встрече со Стопудовым.

— Баба его сумасшедшая теперь вся в буддизме. Имя себе новое придумала, но я не запомнил. Так вот — при встрече не называй её госпожа фон Лемпке, обидится. Стопудов меня специально предупредил. Пошли, — толкнул он всё ещё находящегося в благостном состоянии Лёсика, — Лизка тебя ищет.

Завидев Грота, распорядительница подскочила к нему и часто-часто забарабанила маленькими кулачками по груди продюсера.

— Ты почему не сказал, что знал Стопудова? Если бы не Иосиф… Вы, вообще, знаете кто он такой?

Грот с Маркиным переглянулись.

— Вообще-то давненько дело было. Тогда он всё больше котов выгуливал, — попытался отшутиться Лёсик.
 
— Стопудов — главный в совете при президенте по противодействию расползания педофилии, — сказала, словно открывала страшную тайну, Лизонька.

— Так он, вроде как, доктором был, — вопросительно посмотрел на Маркина Грот.

— В том-то и дело: врачом-урологом, — подтвердила распорядительница. — Но когда людям из администрации понадобился на это место свежий человек, именно врач, сыграло то, что Кирилл Данилович увлекался в детстве филателией. Доложили об этом президенту. Тот, не раздумывая, утвердил его кандидатуру.

Грот, посчитав услышанное за шутку, громко рассмеялся.
 
— Ничего смешного тут нет. Его очень ценят. Пять лет, — перешла на заговорщицкий шепот Лизонька, — пять лет с помощью Стопудова следят за бандой, которая вывозит за рубеж наших детей. Говорят, скоро их всех прихлопнут.

— Детей? — удивился Грот.

— Каких детей? Да нет! Преступников. Просто сейчас рано: боятся спугнуть организаторов. Придётся тебе, Лёшенька, возобновить знакомство со Стопудовым. Варфоломей такие связи очень ценит, но, по разным причинам, напрямую идти с доктором на контакт не хочет. Займись этим ты, дорогой.

Если бы не полученное задание, то Алексей Грот мог увидеть, как в конце прекрасного вечера охрана уводила с яхты и усаживала в катер депутата Троелобова. Тот сопротивлялся, размахивал руками и, глядя остекленевшими глазами в открытое море, благим матом орал:

— Руби ванты, трави топенанты!

Возможно, Лёсику удалось бы заметить, как Серёжа Соскок проделал сигаретой дырку в бейсболке Уссацкого в том самом месте, где красовалась замечательная эмблема реверсивной партии.
 
— Чувствуешь? Палёным пахнет, — с тревогой спрашивал ничего не понимающего Уссацкого Соскок и, подражая собаке-ищейке, принюхивался, водя в воздухе носом. — Не хватало только пожара на корабле. Беги, Леонтич, спасай партбилет.

Но именно потому, что ничего подобного Грот не видел, конец вечеринки оказался для Лёшки наполненным незабываемыми и до слёз радостными чувствами. С плавучей платформы, на которой несколько часов назад куролесил, спасая красавиц, Писающий мальчик, в воздух полетели едва уловимые глазом огненные стрелы. На высоте они превращались в маленькие точки, на мгновение замирали в черном бархате ночи и с треском разрывались, рассыпая по небосклону многоцветные огни. 
Алексей вспомнил, как на точильном станке правил ножи его дед, а он, мальчишка, заворожено смотрел на летящие искры и не мог оторвать от них глаз.

«Давай клешню свою, шкет, не бойся. Они холодные, — говорил дед и в доказательство подставлял под пламенный пучок свою широкую ладонь. — Покалыват маненько».
 
И Лёшке казалось, что невидимый небесный мастер раз за разом подносил к скрытому от людских взоров точильному колесу волшебный клинок и высекал из него огненные брызги.

«Ура! Ура-а!!!» — кричали на яхте.

— Ура, — размазывая слёзы по щекам, шептал продюсер Алексей Грот.



IV


«Небывалый рекорд: за выступление на яхте — 250 тысяч евро!», «Показательный орган», «Членистоногая фантазия», «Забили болт»…

Первым, в ответ на броские заголовки о новостях культурной жизни, вспучило интернет. Следом огонёк зависти принялись раздувать многочисленные телеканалы. Не всем приятно было узнать, насколько удачно пристроил штуковину, присущую исключительно сильной половине человечества, никому не известный чудак. Для многих шокирующая новость прозвучала обидно, как вызов, и не каждому дано было спокойно проглотить неожиданную пилюлю.

Драматизма в ситуацию добавили сообщения о нервных срывах сразу у нескольких отечественных эстрадных звёзд. Самым громким по резонансу оказался репортаж об экстренном помещении в надёжную психиатрическую клинику популярного певца Софиева.
 
«Опоздал! Опоздал!», — кричала звезда журналистам и приехавшим по срочному вызову санитарам, пугая белками округлённых в безумстве глаз. А вскоре, вслед за нашумевшим телевизионным сюжетом, из интернета выплыла видеосъёмка, на которой певец в халате и с загадочным видом бродил по коридорам частной лечебницы, подмигивал санитаркам и зазывал к себе в одноместную палату, где обещал бесплатно показать «Чебурашку».

Ни с чем не сопоставимая, дикая по своему размеру финансовая удача какого-то непонятного гастролёра-выскочки несказанно возбудила ветеранов сцены. Вынужденные поддерживать память о себе регулярными прощальными гастролями, во время которых приходилось довольствоваться рублями и терпеть соседство с бесцеремонными гостиничными тараканами, они отвергали культурную ценность нового жанра. Каждый из них в открытых интервью отметил пошлость разрекламированного трюка, но при этом, опасаясь бросить тень на эстетические вкусы Варфоломея Плёвого, давали понять, что из уважения к признанному меценату могли бы изобразить нечто подобное и за половину скандальной суммы.

Вечеринка на яхте обрастала слухами. Чтобы встретиться и поговорить с восходящей звездой отечественного шоу-бизнеса, журналистам приходилось запасаться терпением. Пока одни, кусая локти, ждали встречи, более проворные их коллеги уже выкладывали на станицы изданий и в эфир подноготную счастливчика. Склонное к состраданию население начинало лить слёзы над судьбой нового «Писающего мальчика», к которому, как следовало из многочисленных репортажей, статей и очерков, жизнь впервые повернулась лицом только в его зрелые годы.

«Кто, кто он?» — спрашивали множащиеся почитатели и судорожно искали новых подробностей о жизни своего кумира. Каждый выбирал для себя то, что казалось им понятней всего и ближе.

Романтикам нравилось знать, что Иосифа Маркина в детстве украли цыгане и «именно от них у него эта страстная, неукротимая любовь к воле, заставляющая сметать все преграды, появляющиеся на пути бунтарской натуры». Неуживчивым и обиженным на весь мир приятно было видеть в Иосифе жертву, у которой однажды — в день праздника Первомая — не то «кровавый гэбэшник», не то секретарь парткома, отобрал на пропой двадцать копеек, когда мальчишка шёл в магазин за хлебом для своей младшей сестрёнки.
 
Но исключительно всем, кто изо дня в день зачитывался караванами историй, запали в душу горестные воспоминания Маркина о пересыльной тюрьме, о зоне, где отбывала очередной срок его непутёвая мать. Не могли оставаться равнодушными люди, узнавая, как совсем ещё сопливый, но жутко смышлёный мальчонка по имени Иосиф чифирил с пацанами в тёмных подвалах и, забавно коверкая слова, говорил на хлеб «мандро», а на козу — «падло».


V


Среди людей, поспевающих к шапочному разбору, всегда найдется тот, кто начнёт натужно смеяться и делать вид, что появился вовремя. Хорошо, если это потенциальный неудачник: вкладчик финансовой пирамиды, отставший от поезда пассажир или не получивший вакансии претендент. Таких бедняг общество пожалеет, ободрит ненужным словом и пойдёт дальше, навсегда забыв об их существовании.
 
А если это художник, который выстрадал свой «Чёрный квадрат» и решил смело протрубить об этом на весь мир? Или кинорежиссёр, снявший «Три тополя на Плющихе-2. Месть бакенщика», в котором подросшие дети из первого фильма возят в столицу зараженную ящуром буйволятину и там случайно узнают, что узбек-перекупщик — их брат?

От таких просто так не отмахнёшься, мимо не проскочишь. Они найдут способ привлечь внимание современников, сделавшихся непритязательными и удивительно наивными в своих духовных пристрастиях. Новые творцы будут цеплять за рукава окружающих, наполнять собой всё существующее пространство, лезть из каждой щели и, рано или поздно, заставят поверить, что подлинное творчество начинается с них, что прежнее искусство достойно лишь снисходительной ухмылки и пыльной тиши забвения.

Лучшего времени для Иосифа Маркина и придумать было нельзя. Вокруг него каждый день суетились люди, разворачивали громоздкое оборудование съёмочные группы. Владельцы ночных клубов, представители тщеславных хозяев губерний выстраивались в очередь, чтобы зазвать восходящую звезду выступить на их сценических площадках.

Неуютно чувствовала себя в новой ситуации только Викуля. Ей тяжко было видеть, как быстро испаряется влага нежности в глазах любимого, а со стороны Лёшки Грота, совсем ещё недавно претендовавшего на роль брата, вместо ободряющих слов поддержки зазвучали слова, от которых у порядочных девушек моментально загораются щеки.

Оживить увядающие отношения и вернуть Викуле расположение Маркина неожиданно вызвалась Лизонька.
 
По настоянию Варфоломея Плёвого она частенько наведывалась к своим подопечным с проверками и подолгу задерживалась в родных краях. Девушки часами щебетали в кофейнях, судачили в салонах, соляриях, и быстро сделались неразлучными подругами.
 
— Деньги портят человека, — делала печальные выводы Викуля. — Как ты думаешь, Лизок, он купит мне квартиру? Ведь обещал же.

— А что, хорошо идут дела? — мимоходом поинтересовалась Лизонька.

— В том-то и дело! Бабки лопатой с Гротом гребут. Лёшка три импланта себе поставил в «У Никитина». Говорит, что весь рот себе хочет сделать таким же, как у твоего Плёвого. Так, как думаешь, купит? Обещал же.

— Конечно, купит. Только тебе, Викуся, нужно самой тоже бороться за своё счастье. Пойми: мужики любят, когда мы ради них жертвуем собой. Придумай что-нибудь такое: от чего он бы ахнул. Лично я советую сделать тату. Это сексуально и очень стильно.
 
Так в зоне Викулиного крестца появилась выполненная в готическом стиле надпись: «Люби меня крепчи», дополненная изображением парящей орлицы. Красивые буквы и рисунок помогла подобрать Лизонька. После того, как основной и самый болезненный этап был позади, оставалось угадать момент презентации «татушки».

— Не торопись, — руководила Лизонька, — держи марку. Надо, чтобы он начал изнывать. Подержи его пока на голодном пайке, а уж потом устрой секс в большом городе.

Команда «Пора!» поступила от подруги в виде короткой эсэмэски: «Стречай едет чмоки чмоки». Случилось это поздней ночью, почти под утро. Викуля с переменным успехом боролась со сном, ожидая возвращения Маркина с очередного корпоратива. Она несколько раз прочитала послание и затем, ни секунды не мешкая, метнулась в душ: освежиться. Елизаветин план предусматривал повышенный уровень гигиены, ударный макияж и праздничную атмосферу на квадратных метрах, соединяющих прихожую со спальней.

Сказочная Марья-искусница и та позавидовала бы сноровке мечущейся по квартире Викули. Везде, где только она пробегала, загорались свечи, начинали благоухать экзотическими ароматами предметы домашнего обихода и укромные уголки. На подносе, поставленном поверх атласного покрывала, игриво поблёскивали бутылка вина и два фужера. Когда Вика осторожно присаживалась на кровать, чтобы сообразить — в какой позе предстать перед Маркиным, стекло начинало отбивать звонкую дробь, передовая нервную дрожь тревожной душе девушки.

Завершив хлопоты, она впала в томление; но не забывала время от времени прислушиваться: не гремят ли ключи у входной двери, не зашуршал ли под ногами долгожданного мужчины придверный коврик. Викуля боялась упустить ключевой момент, когда необходимо было сбросить халатик, завести музыку и замереть по соседству с бутылкой припасённого заранее «красного полусладкого».


«Зараза рыжая. Опять свою шарманку крутит», — раздраженно пробурчал Иосиф, едва услышав через дверь заунывные слова глупой песенки:


Друг твой не пришел, вечер не сложи-и-и-ился…


Мелодия немедленно прицепилась, как цепляется к подошве выплюнутая на асфальт жвачка. Маркин входил в прихожую, уже мурлыча против воли: «Тучи, а таки тучи…». В удивлении он остановился и не сразу закрыл за собой дверь. На обувном ящике и по полу тянулись дорожки из мерцающих живых огоньков.

— Э-э-э, коза, ты дом спалить собралась?!
 
Викуля съёжилась от колючих слов любимого, но быстро взяла себя в руки, усмирив волнение и дрожь. Она даже нашла возможность заглянуть через плечо, чтобы лишний раз проверить — достаточно ли заметна будет для любимого её нательная фантазия.
 
— Сюрпри-и-и-из, — в тональность всё ещё звучавшей песенке промурлыкала Вика и подарила входящему в спальню Иосифу испуганную улыбку.

Маркин замер в двери и озадаченно обвёл взглядом альков. Он силился понять масштаб произошедших в нём изменений. Кровать была развёрнута по диагонали, в зеркалах трюмо и в оконных стёклах бликовали огни горящих свечей. Всё это делало спальню чужой, мало узнаваемой, похожей на склеп или монашескую келью.

Иосиф зажёг свет. Яркая вспышка заставила Викулю зажмуриться и узкой ладошкой оградиться от слепящих ламп.
 
— Какой ты не романтичный. Потуши, иди ко мне, — пролепетала Вика и поманила рукой. При этом она почти не шелохнулась; поза её осталась застывшей, как у мраморного изваяния, что выдавало в дурёхе упрямый характер и непреклонную решимость до конца бороться за ускользающее счастье.

Маркин послушно щёлкнул выключателем и вплотную подошёл к кровати. Тут-то его взгляд и упал на нательную живопись, которую Викуля вынуждена была старательно скрывать от любимого. От неожиданности Иосиф выпустил из рук связку ключей. Кандальный звук упавшего на паркет металла привнёс в ситуацию мрачный, тяжелый акцент.
 
Каких-то пару часов назад точно такую же картинку с похожей буквенной вязью он наблюдал своими глазами на теле случайной знакомой, склонившей его к первородному греху с помощью бесстыжей лести и привлекательных форм.
 
— Птичка у вас как живая. Не спугнём? — сохраняя ироничный тон, прошептал в затылок податливой фанатке Иосиф, когда та, стряхнув с ноги последнюю деталь одежды, спешно повернулась к нему спиной.

На вопрос греховодница не ответила, лишь глухо простонала:

— Ну, же.

Излишняя меркантильность девицы и полное отсутствие у неё бодрящего чувства юмора привели, обещавшую стать романтической, встречу к неожиданному для Маркина конфузу. Девушка без промедления потребовала от маэстро расплатиться с ней наличными и ни в какую не хотела довольствоваться автографом, который Иосиф предложил оставить на её глянцевой ягодице, заметив, что, когда картина дописана, известный художник должен оставить на ней свою подпись.

— Жлоб! Козёл! Импотент! — кричала прекрасная незнакомка, встав перед фактом, что ожидавшегося гонорара за оказанную услугу ей не видать. В отчаянии она попыталась выцарапывать Маркину глаза, а в самом конце рандеву ударила ногой по колену, явно желая попасть выше.

Продолжать затянувшееся знакомство становилось бессмысленно. Злой и смертельно оскорблённый артист, спешно и не прощаясь, покинул чуждую артистической натуре атмосферу подсобного помещения.

«Дрянь неблагодарная, шалава», — повторял всю дорогу к дому Иосиф. Он негодовал. Жгучая досада пронизывала всё его существо. Болело колено и безумно хотелось вернуть время назад, чтобы наказать «толстозадую корову». Ему казалась, что самым удачным было бы, не опускаясь до грехопадения, посмеяться над меркантильной мерзавкой, унизить её: отвесить пинок под зад, или сделать ещё что-нибудь в этом же роде. Маркин ругал себя за непростительную доверчивость. Кулаки его невольно сжимались, а по телу беспрестанно бегали холодные мурашки. Жестокая память вновь и вновь бередила душевную травму, безжалостно возвращала к мысли, что шанс для законного отмщения упущен.

Сумерки в его собственной спальне, напомнившие атмосферу злосчастной подсобки, знакомые готические узоры заставили Иосифа снова вспомнить о пережитом позоре.
   
— Что это? — воскликнул Маркин, поражённый и, одновременно, воодушевлённый тем, что жизнь предоставляет ему возможность отомстить за своё недавнее унижение.
 
Словно безумный, он смотрел на Викулю и указательным пальцем прошивал пространство, из которого, как тревожное послание, доносилась жалобная дробь бокалов.

— Шалава подзаборная, дрянь! — заорал вдруг в бешенстве артист.
 
Клокотавший доселе внутри него гнев вырвался наружу и с громом обрушился на безответную, ничем не защищённую, Викулю, всё ещё тянувшую к Иосифу свои тонкие, чуть подрагивавшие пальцы.


VI


— Финита ля комедия, — отчитывался перед Лизонькой Грот. — Нет больше нашей Викторины.

— Типун тебе на язык. Что ты такое говоришь!?

— А то и говорю: выгнал Викулю Маркин. Попёр с хаты, выбросил все её шмотки. Скандалёж устроил ломовой, теперь сидит дома бухает. С тебя триста баксов.

— С какой такой радости?

— Женька…

— Что Женька?

— Думаешь, легко было её уговорить разрисовать телеса? Ну и… любовь, прикинь, в антисанитарных условиях. Лав стоя… сама понимаешь.
 
— Это что ещё за разговоры? Это чего такого я должна понимать?

— Пардон, конечно, но девочке нужно компенсировать моральный ущерб. Ёсик ей не заплатил. Я обещал, что домажу.

— Перебьётся, — отрезала Лизонька. — Ей надо было предоплату с Маркина брать, а не в кредит работать. Я потратилась на тату этим двум дурам, так ещё твоим бабам должна оплачивать удовольствия? Хрена, Лёшенька. Тебе за работу заплатили — вот и крутись.

Она внимательно посмотрела на Грота, и с холодным спокойствием произнесла:

— Жадный ты, а жадность фраера сгубила. Забыл?

Алексею, как и тогда, в Лондоне, стало не по себе от пристальных кошачьих глаз, внушавших предчувствие гарантированных потерь. Инстинкт самосохранения, помимо воли, заставил пойти на попятную.

— Да нет, я так сказал. Просто хотелось помочь девчонке. Может, когда ещё пригодится. Я в этом смысле…

Парочка сидела в аэропортовском кафе. Елизавета Фёдоровна собиралась улетать в Лондон. Она не ожидала, что так быстро и легко получится отделаться от Викули. Идея с татуировкой пришла к ней случайно и, странным образом, сработала. Путавшаяся под ногами дурёха, мечтавшая пускать заработанную прибыль на собственные глупости, не вызывала у помощницы Варфоломея Плёвого никакой жалости.
 
— Ладно, — подобрела к концу разговора Лизонька, — держи стольник, но учти — это тебе, а не твоей сучке. Ты неплохо поработал, жадина-говядина. Я доложу Варфоломею.

Прибрать Маркина к рукам Лизонька решила задолго до того, как артист громко отличился на лазурном берегу. Удачная премьера подтолкнула к действиям, которые начались при участии словоохотливого и чрезмерно услужливого Грота.
 
«Он симпатичный… талантливый», — уговаривала себя Лизонька, весь тот памятный вечер, сопровождая Иосифа на яхте. От неё не могло ускользнуть то, как дамы, выдохнув своё: «Явшоке», начинали с интересом рассматривать дебютанта, как бы примеряя статного артиста на себя. Внимание обладательниц чрезмерных силиконовых прелестей щекотало Лизоньке нервы, заставляло испытать чувство, похожее на ревность. Ей было приятно ощущать себя собакой на сене, хозяйкой положения, зная, что отныне артистическая судьба обидчивого и самолюбивого Писающего мальчика принадлежит ей.

Всё понимающий, всё замечающий вокруг себя Грот не мог не увидеть Лизонькиного интереса к своему другу, не почувствовать выгод, которые сулил перспективный союз. После встречи со Стопудовым и лекции кураторши о пользе нужных знакомств, Лёшка при каждом удобном случае толкал Иосифа локтем в бок, кивал головой в её сторону и тайком поднимал большой палец.
   
— Нам такая баба нужна, — с жаром убеждал Алексей друга, когда они оставались с Маркиным с глазу на глаз. — По-английски шпрехает, хата в Лондоне и совсем не крокодил. С ней мы, без проблем, и Голливуд на дыбы поставим. Я отвечаю — она на тебя запала. Прикинь, какой ей кайф туда-сюда мотаться?  Я бы на твоём месте ей вдул.

Новость, которую принёс Грот, заставила Лизоньку действовать быстро и энергично. Наступил именно тот момент, когда на арену должна была выйти она.

— Всё, никуда не лечу! Едем Ёжика спасать.

«Ёжика», — чуть не упал со стула Алексей. Маркина так ещё никто не называл. Смешно было слышать ласкательно-нежное прозвище из уст заносчивой бизнес-вумен, привыкшей хранить дистанцию, и в редких случаях позволявшей себе — исключительно из одной только вредности — злить приставленных к ней мужиков.
 
Грот с простодушным удивлением посмотрел на решительно вставшую из-за столика начальницу и на всякий случай напомнил:

— Так Ёжик-то наш — бухой в дымину. Учти, он не скоро оклемается.

Сказанные слова никак не повлияли на решимость Лизоньки. Она встряхнула головой, чтобы убрать с глаз упавшую прядь волос, и тихим, но твёрдым голосом приказала:

— Вставай, поехали.
 
Маркин сидел на кухне в одних трусах и копался в большой суповой миске, успевшей за несколько дней превратиться в пепельницу. Он вылавливал из её глубин остовы сигарет и осторожными движениями распрямлял бумажные гармошки, которые внутри себя ещё могли содержать «заряд» на пару затяжек. Малопочтенным промыслом он занимался увлеченно, с той же упорной сосредоточенностью, с какой профессиональные забулдыги калибруют своими заскорузлыми пальцами пригодные экземпляры. Делал это Иосиф, по-видимому, за последний день уже не первый раз. В куче рахитичных чинариков ему то и дело попадались его старые знакомые. Натыкаясь на них, он сильно раздражался, заговаривал с «калеками» и даже нецензурно обзывал. Исследование содержимого тарелки настолько поглотило Иосифа, что он не заметил момента появления гостей, не узнал Лизоньку, к которой, подчиняясь инстинкту размножения, тут же полез обниматься.

— Обидели нашего мальчика, — нараспев, как сердобольная нянечка из детского сада, заговорила с Маркиным Елизавета Фёдоровна и почти не обратила внимания на то, как руки горького пьяницы полезли снимать с неё кофточку. — Ну, всё, всё, всё. Бросаем глупости. Лёсик, налей ему немного коньяку: может, уснёт. Ему сейчас нужно поспать.

Но и после сна, рваного и тревожного, Иосиф не сразу узнал благодетельницу. Лизонька, решившая привести логово друзей в порядок, нарядилась в хозяйскую одежду. Маркин долгим удивлённым взглядом рассматривал собственную рубашку, которая парила по квартире в чужом теле.

— Пить воды, — простонал он, и театрально, словно былинный герой на поле брани, приподнял руку, чтобы его заметили и отнесли к живому источнику.

— Оклемался маленько, барбос? — дружелюбно произнёс Лёсик, успевший принести в дом продуктов и помыть, по настоянию своей мучительницы, окна.

— Всё хорошо, пей, — поощрительно улыбнулась Лизонька и подала большую кружку, из которой, будучи трезвым, артист любил вечерами пить чай.

Кружка была наполнена чем-то приятно-кисленьким. Маркин пил жадно, большими глотками, вытаращив мутные глаза, в которых поселилась растерянность. Его пугало, что добрая фея исчезнет, а он опять останется наедине со скользящими по стенам тенями, которые, на самом деле, и были теми злобными человечками, таскавшими у него сигареты.

— Какое сегодня число, — облизав пересохшие губы, поинтересовался Иосиф.
 
Ему казалось, что если он вовлечёт гостей в разговор, то ни Лёсик, ни та, что переодета была в его рубашку, не посмеют исчезнуть. Лизонька уловила в его словах хитрость. Всё с той же доброй и заботливой улыбкой она села на край дивана и положила пьяную голову Маркина себе на колени.
   
— Какая тебе разница: какое сегодня число? Теперь у тебя всё будет по-новому, всё будет совсем по-другому, — монотонно, убаюкивающе шептал добрый женский голос.

— Волос в супе не будет? — доверчиво поинтересовался Иосиф.

— Каких волос?

— Я не люблю, когда в супе волосы.

— Правильно. Никто не любит, — подтвердила Лизонька и вопросительно посмотрела на Грота.

— Это он Викины обеды вспоминает, — тихо пояснил Алексей. — У неё только пирожки с картошкой вкусно получались, да и то их можно было есть пока горячие.

— Не будет волос, дорогой, успокойся, — продолжал убаюкивать певучий голос. — Зачем нам в супе всякая гадость? …И пирожков тоже никаких не будет, — глядя на Грота в упор, с некоторой угрозой добавила Лизонька.


VII


На традиционный конкурс синтетического эстрадного искусства, подаренный народу ещё в годы залихватской перестройки, и проходивший каждое лето в приморском городке, троица прибывала поездом в обновлённом составе. Неутомимая беготня Грота и близость Лизоньки к оффшорным кущам, несказанно удачно сочетались между собой и неплохо взаимодействовали, расширяя популярность артиста Маркина. 
Иосиф слыл первопроходцем в жанре «гендерной эквилибристики», но зацепился за него не этот почетный титул, а ярлык «членистонога», запущенный недоброжелательным критиком в одной из статей. Именно так и стали его именовать те, кто, либо никак, либо косо смотрел на творческие изыски удачливого артиста. Зоологическое определение показалось обидным основоположнику нового жанра, но Лизонька и Грот быстро объяснили, что всё это не более чем зависть никчемных людишек, не способных даже за год заработать столько, сколько Иосиф умудряется «поднимать» во время одного сольного выступления.

— Пусть эти умники пишут что угодно, — успокаивала Лизонька. — У тебя море поклонников, а это уже что-то значит. Жанр твой признан народом. Так что в гробу мы видели всех этих критиканов.

В шоу-бизнесе, как ни назовись, всё будет к месту. Музыканты присвоят своей группке мудрёное название, типа «Розовощёкая спирохета», — и мотаются с ним по городам и весям, успешно решая финансовые запросы. Другие — те, кто тоже не желает лабать бесплатно, — стараются переплюнуть конкурентов, мастерят название поусастей, да такое, с каким власти не всякого населённого пункта решатся принять гастролёров.

Каждый, кто желает славы, должен калёным железом выжечь на своём боку тавро. Процедура эта болезненна, но, чтобы стать узнаваемым, необходима. Если повезёт, рубец превратится в лейбл, фирменный знак. Только он и даёт гарантию, что в старости продержишься на плаву, не оголодаешь.
 
«Действительно, какая разница: «королевич Елисей» или «членистоног»? — соглашался с доводами своей дружной команды Иосиф. — При бабках всё, что угодно можно стерпеть. Как говорится, пусть клевещут!»

Обидный ярлык упал на хорошо унавоженную почву. Маркина стали привечать в шоу-бизнесе. Узкий, самопровозглашенный круг титулованных академиков от эстрады, после индивидуальных походов к ним Грота и Лизоньки, решил включить Иосифа в состав жюри большого конкурса, где ему, как родоначальнику горячо принятого зрителями направления, доверялось судить артистическую молодёжь.

С этого времени творческая жизнь артиста вступила в ту приятную полосу, когда уже не нужно клянчить койку в гостинице, выкраивать копейки, добираясь до мест выступления на попутках, и питаться всухомятку. Иосифа теперь встречали как звезду, чтобы потом довести до дверей самых лучших отелей, где знаменитостей круглосуточно караулят толпы поклонников и праздные зеваки.
 
Официальный представитель дирекции конкурса ждал группу Маркина на перроне железнодорожного вокзала. По счастливому стечению обстоятельств, уполномоченный по встречам значился местным функционером реверсивной партии и ценил любой вид искусства, который признавался в официальных партийных документах полезным для народа.

— Как там наш товарищ Уссацкий? — первое, чем поинтересовался активист у Иосифа, когда троица вышла из вагона. Получив обнадёживающий ответ, он радостно выкрикнул: «Йес!» и подпрыгнул на месте, сжав в прыжке оба кулака. Стоявшие рядом люди вздрогнули, и с опаской стали озираться на дёрганого мужчину, носившего на голове кепку в виде смешного разноцветного зонтика.

— Великий человек и толковый организатор наш Гарик Леонтьевич. Да, товарищ Маркин? Дай ему бог здоровья, — закрепил за собой образ верного члена партии абориген и, переведя дух, предложил двигаться:

— Ну, что, едем? Машинку я тут рядом поставил.

Город в беспамятстве бредил предстоящим конкурсом и традиционным гала-концертом. Вдоль дороги, от вокзала и до самой гостиницы, всё свободное пространство было заполнено рекламными щитами, перетяжками, афишами, на которых Иосиф с радостью узнавал себя в образе Писающего мальчика. И выступление то было давним, и лицо исполнителя скрывалось за внушительным надувным «кабачком», но всесильная реклама превращала именно его, Иосифа Маркина, в главную фигуру наступавшего творческого буйства.

Лишь одно обстоятельство серьёзно подпортило общую благостную картину. Чья-то паскудная рука успела надругаться над афишами, надписав худое слово на самом видном месте.

— Вот, сволочи, — не сдержался член жюри, и в раздражении выпалил тираду, от которой местный активист заёрзал на водительском сиденье и понимающе закивал головой.

Как человек, волею судьбы вовлеченный в политическую борьбу, он лучше других понимал, каково это — открыть подлинное отношение к тебе со стороны сограждан, за чьи интересы ты неустанно борешься. Он мог много рассказать артисту о том, какие слова писали на его предвыборных плакатах, как преображался на территории одномандатного округа его портрет под фломастерами недоброжелателей. Активист разделял чувства Маркина, через много лет вернувшегося на родную землю и не заслужившего от своих земляков неуважительного к себе отношения.

— Не жалуют тут нашего брата — творца, — горько посетовал Иосиф.

— Виноваты. Не досмотрели малость, Иосиф Богданович, звиняйте. В моём лице принимающая сторона, как говорится, приносит вам свои глубокие комплименты. А вообще вы не думайте, реально, вы — наш кумир. Это какие-то залётные гаврики постарались. Вы же знаете, мы за нашего земляка глотку любому перегрызём. Гадов этих найдём. Бейцы им, пардон, конечно, мадмуазель, открутим! Не сомневайтесь, товарищ Маркин.

— Да ладно, я всё понимаю, но просто диву даёшься: им тупо культуру несёшь, а они тебя же ещё и хулят. Неблагодарный, нет, неблагодарный у нас народ.
 
— Я прошлой весной шёл на выборы… — начал реверсист, но Лизонька мигом пресекла рассказ о тонкостях местных политических междоусобиц.

— Что ты, Ёжик! Мало ли какой дурак что напишет, — вмешалась она, — так что: сразу лапки вверх? Не распускай себя. В детстве, знаешь, как я говорила?  «Я не буду зареветь». Вот и мы плакать из-за всякой ерунды не будем. Да?

— Точно! Забей, Ёся, — поддержал Грот, — глупости всё это. Помнишь, как мы, пацанами, Пугачихины афиши подписывали? Здесь, небось, тоже детвора руку приложила. Какой с них спрос?

— Дети такие слова не пишут, — с ожесточением возразил Маркин.

— Знаешь, если бы ты сам со своим прибором по сцене не бегал, то и не писали бы. А так… чего уж… — затянул старую песню Лёсик, но тут же, под уничтожающим взглядом Лизоньки, осёкся.

  Она, чтобы покончить со щекотливой темой, увела разговор в сторону, задав водителю вопрос, который волновал её больше, чем несчастные три буквы на афишах:

— Не знаете, спонсоры все заехали? Меня «Трахтенбанк» интересует.

— Все, все здесь. От банка, что вы говорите, вчера самый главный их прибыл. Так — смех и грех. Всей командой пошли они в бар на пляже и прихватили певца этого — Лапулиса. Этот чудик, рассказывают, там нажрался, разбил столик, кресло, а пепельницей ещё и голову охраннику. Его сегодня уже увезли в аэропорт, от греха подальше. Шкодный, чертяка, оказался. Часом, не знаете, товарищ Маркин, за какую партию он поёт?

Иосиф промолчал. Его попутчики тоже ничего конкретного не могли сказать и лишь в сомнении пожали плечами.

— Наверно, за власть, — предположил сплетник. — Они себя вообще нагло ведут. То ли дело мы, стойкие реверсисты. А, товарищ Маркин? — ища поддержки, обернулся и подмигнул Иосифу активист.

— Смотрите на дорогу, — строго посоветовала ему Лизонька, когда верный сторонник Уссацкого за разговором проскочил перекрёсток на красный свет и получил в ответ шквал гудков от слабонервных автомобилистов. — Не хватало, чтобы вы нас тут всех угробили.

— Звиняйте, мадмуазель. Всё под контролем.

— Какой-то дурачок нам попался, — шепнула Лизонька Гроту. — Смотри, чтобы он нас куда-нибудь не завёз.

— Не завезёт, Лизок. Ты лучше глянь — красота какая. Сейчас проедем по нашим с Ёсиком местам.

Машина резко свернула на узкий серпантин. Лизонька вскрикнула и вцепилась Алексею в руку.

— Что ж вы, бабы, такие пугливые. А я тут раньше, прикинь, с закрытыми глазами летал. Были времена…

За годы, что Маркин и Грот промышляли на чужой стороне, их родной город ещё глубже погрузился в буйную приморскую фауну. Только ободранные фасады новостроек и старых многоэтажных домов бестолково выглядывали из вечной зелени, выставляли себя напоказ, как не ведающие стыда блудницы.

Дамы с собачками уступили место братве с ротвейлерами, и эта неравноценная замена заставила трудовую аристократию искать места для заслуженного отдыха у других берегов. Иосиф знал о произошедших переменах и боялся, что встреча с любимым городом не будет для него приятной. Он сидел, упершись лбом в стекло, и с удивлением всматривался в родные, легко узнаваемые уголки.
 
Привычка разглядывать городские особняки, строившиеся когда-то для всеобщей радости, с годами не пропала в нём. Только теперь Маркин знал с чем сравнить знакомых каменных красавцев. На лазурном берегу он вдоль и поперёк рассмотрел умопомрачительный особняк Варфоломея Плёвого и был настолько подавлен его роскошью, что заболел и несколько дней не мог проронить ни слова. В тех же благодатных краях он подсмотрел скрытую от глаз однопартийцев трёхэтажную красавицу Гарика Леонтьевича Уссацкого. И уж точно у него не повернулся бы язык сказать гадость о недвижимости, принадлежавшей авторитетному Серёже Соскоку.
Маркину было с чем сопоставить и, к своему огорчению, он вынужден был признать, что архитектурный антиквариат лучше сохранился в чужих южных широтах.
Родные, давно знакомые ему особняки, как и прежде, таращились большими окнами, но кое-где их обновлённые глазницы взирали на мир с несвойственным им равнодушием. Казалось, они перестали замечать проезжавших и шедших мимо людей. Что-то настоящее и единственно правильное навсегда исчезло из их знакомого облика. Что именно — до конца понять было трудно. Да и тяжело это становилось сделать: выросшие рядом хвойные исполины своей пышной кроной затмевали чистые линии серых фасадов.
 
Ничего не сталось лишь с незатейливыми городскими заборами. Казалось только, что их стало ещё больше. В одних местах они были обязаны своим существованием остовам отслуживших железных кроватей: спинкам и сеткам, в других — ошмёткам старых металлических и черепичных крыш, а то и просто колючей проволоки, натянутой на частокол из кем-то выброшенных при ремонте половых досок. Наперекор времени, безыскусная ограда продолжала оберегать уютные дворики, не боясь за своё будущее. Для Иосифа, нагромождение давно отслуживших предметов не казалось чем-то ужасным. Ведь не кажутся же убогими птичьи гнезда, слепленные из веток, палочек и еще неизвестно чего?


VIII


На следующий день после приезда, у гостиничной стойки Иосиф заприметил своего давнего знакомца и соперника, киноактёра Виталика Серова, неизвестно какими путями тоже оказавшегося в жюри конкурса. У красавчика была пауза после моментально ставшего культовым телесериала, где он удачно сыграл роль маньяка-миллионера. Успех окрыляет и способен с любым человеком сыграть злую шутку, делая его немного сумасшедшим. Актёр с удовольствием ловил на себе восхищённые взгляды и появлялся на людях всегда во всём черном, тем самым давая понять, что демонический образ не отпускает его, просится наружу.

Маркина подмывало окликнуть разлучника и, по-родственному, пригласить на рюмку коньяка, чтобы попытать о совместной жизни со Снежанкой. Казалось забавным, спустя годы, высказать Витальке благодарность за оказанную услугу и, если возникнет повод, выразить сочувствие.
 
Однако Иосиф не стал торопиться. Он решил подождать молочного брата, который, по слухам, любил заложить за воротник, а сейчас под табличкой «Reception» живо размахивал руками и что-то с жаром втолковывал гостиничному персоналу. Подойдя поближе, чтобы было сподручней перехватить «маньяка-миллионера», Маркин услышал, как актёр узнаваемым баритоном требовал от службы портье оградить его от назойливого внимания поклонниц.

— Как они могли узнать мой номер телефона? Кроме ваших работников это сделать было некому, — видимо, не первый раз делился своими подозрениями артист, и объяснял, почему именно ему необходим был исключительный покой:

— Милые девушки, поймите: у меня были очень тяжелые съёмки. Я только-только начал отходить от них. Бесконечные перелёты совершенно выбили из колеи. А в вашей гостинице я опять, как на бочке с порохом. Кто, вообще, мог дать мой телефон? Как это возможно?

Голос его становился выше и постепенно уходил в теноровую зону.

— Убедительно вас всех прошу никому, никому не раскрывать моего местонахождения и никому не давать номер телефона, если конечно, речь не идёт об администрации президента. Я бы хотел сохранить максимальную приватность. Надеюсь, вы меня понимаете… Я имею такое право.

— Назовитесь, пожалуйста, — с обворожительной улыбкой спросила Виталия Серова ближе других стоявшая к нему портье, — и, не задерживая внимания на просителе, приветливо помахала рукой кому-то из проходивших мимо постояльцев. Её улыбка сделалась ещё более очаровательной, когда она, глядя растерянному Виталику в глаза, вновь попросила его назвать своё имя.
 
Иосиф был почти уверен, что гостиничная служащая лукавила. Она прекрасно понимала, с кем имеет дело, и из какого номера клиент. Но интересно было другое: дежурный вопрос, на который любой другой постоялец гостиницы отреагировал бы незамедлительным ответом, заставил кинозвезду растерянно замереть. Абсурдность происходящего была для звезды очевидна. Даже дети при появлении артиста столбенели, показывали на него пальцем и восторженно кричали родителям: «Смотрите, смотрите, Серов!», или называли именем запомнившего киногероя.
 
Здесь же, в гостиничном холле, при скоплении народа произошло нечто совершенно обратное, обидное и даже оскорбительное для знаменитости. Актёра с изощрённой вежливостью ударили по носу, вернув во времена, когда ни одной собаке не было до Витальки Серова ровным счетом никакого дела. Лицо звёздного постояльца вытянулось и приобрело восковую бледность. Он отошёл от стойки, забыв даже удостовериться: будет выполнена его просьба или нет.

Пройдя в задумчивости совсем немного, актёр повернулся к симпатичной обидчице. Из-за стойки на него смотрели ироничные глаза сразу нескольких гостиничных стерв.

— Черт-те что творится. Когда мы, наконец, научимся уважать художника? — ища участия, посетовал киногерой двум, проходившим мимо, аккуратным старушкам.
Случайными собеседницами оказались финские туристки. Они не видели фильмов с участием симпатичного русского, и не поняли ни единого слова, из того, что им было сказано. Бабушки вопросительно переглянулись, качнулись на бледных чухонских ножках и залились, как молодухи, нетрезвым смехом, чем, невольно, усугубили душевную боль артиста.

«Пойду-ка я, пожалуй, повторю подвиг Лапулиса», — решил актёр, получив от жизни подряд сразу несколько оплеух.

Маркин появился у стойки сразу же, как только спина Серова исчезла на лестнице, ведущей в средоточие гостиничных баров.

— Девушка, вы, серьёзно, не знаете, кто к вам сейчас подходил?

— Чего ж не знаю? Все его знают. Достал он уже своей приватностью. То ему баб в номер подавай, то он прячется от всех — целку из себя, извините, корчит. Два дня живет, а от него уже все смены воют.
 
— Круто вы со знаменитостью. Но вообще-то, парень он не плохой, — почему-то вдруг захотелось оправдать Иосифу звезду экрана.
 
— Не плохой. Только ссытся и глухой, — грубо влез в разговор, стоявший у стойки, потенциальный претендент на гостиничную койку, который из-за претензий Серова долгое время не мог обратить внимание портье на себя.

Девушка взяла у него формуляр, документы и внимательно, как будто что-то вспоминая, посмотрела на Маркина.

— Слушайте, а я вас вроде бы как знаю.  Вы что-то хотели? — по-свойски спросила она, и глаза её, смотревшие совсем ещё недавно насмешливо и иронично, подобрели.

— Я вообще-то местный. Правда, давно уже не живу здесь. Могли раньше в городе встречаться. Вот… за последние пятнадцать лет первый раз приехал. Заседаю в жюри конкурса.
 
— Так это, может, вы и есть Ёся… Иосиф Маркин?

Иосиф скромно потупил голову.

— Вот оно что! Слыхали-слыхали. Мне муж рассказал, что вы здесь. Вы с ним в одном классе учились. Жора Махмурян. Помните такого? Я, между прочим, тоже вашу школу заканчивала, но немножко позже.

— Жорик ваш муж? — чтобы хоть что-то сказать, спросил Иосиф. — Мир тесен.

Вовлечься в бесплодный разговор о бесштанном детстве не хотелось. Маркин посмотрел на часы и нахмурился:

— Жаль, но пора убегать. Мастер-класс сегодня провожу, нужно немного подготовиться. Жорику привет передавайте. Кстати, он не вспоминал, как после выпускного вечера, у меня дома унитаз разбил? Забыл, наверно, уже. Ладно, приходите с ним на гала-концерт. Приглашаю.

«Зачем я ей про унитаз ляпнул? — удивлялся, направляясь в свой номер, Иосиф. — Подумает ещё, что я жлоб какой. Глупо получилось. Надо сказать Лёшке, чтобы купил девчонкам пару бутылок шампанского. А засранца этого она смешно отшила. Молодец. Классная у тебя баба, Махмуряшка».

Настроение у Маркина сделалось игривым. Иосиф не ожидал, что сущая безделица зарядит бодростью и здоровьем не хуже самого навороченного тренажера.
«Вот уж Лёсик повеселится», — злорадствовал член жюри.

У Грота к Серову были свои счеты. Роль маньяка в сериале должен был играть Маркин. Друг Антон, пристроивший его однажды к печально известному сэру Го, вновь сделал доброе дело: посоветовал знакомому режиссёру взять в новый фильм институтского товарища. Сразу после кинопроб Иосифу пришлось отправиться в поездку, чтобы выступить перед гостями Варфоломея. Лизонька сопровождала гастролёра; на Грота ложилась обязанность отслеживать ситуацию с предстоящими съёмками.

Тогда же на горизонте и появился Виталий Серов. Он закончил работать в телесериале «про серийного убийцу», и мечтал сменить амплуа. Роль маньяка-миллионера, как ему показалось, была написана специально для него.
 
Лёшка несколько раз видел актёра в компании продюсера, через знакомых пытался выяснить подноготную их интереса друг к другу, но полученная информация не давала серьёзных поводов для волнения. Бдительный Грот понял, что его обвили вокруг пальца, в то самое время, когда продюсер фильма перестал отвечать на его звонки, а режиссёр при встрече кисло улыбался, хотя и продолжал по старинке расхваливать кинопробы.

О начале работы над сериалом Лёшка узнал от посторонних людей. Тогда же вскрылось, что обещанную Маркину роль получил Серов, второй раз, после случая со Снежанкой, перебежавший Иосифу дорогу.

Алексей не стал тянуть с вендеттой. Он отправился на съёмочную площадку с намерением устроить дебош, но охранники отвели расхрабрившегося Грота в сторонку, повредили ему руку и посоветовали больше не мешать творческому процессу.

— Знаешь, кого я сейчас видел в холле? — спросил Иосиф, заглянув в номер к Лёсику. — Серова! Но это только так — начало истории. Девки из ресепшена… 

И Иосиф в мелочах рассказал другу обо всём, что несколько минут назад сильно приподняло ему настроение.

— Вот такой ситуасьён, Лёсик. Вроде бы, мелочь, а приятно. Приватность хотел соблюсти. …Ты купи, пожалуйста, девчонкам шампаневича, шоколадки… коробку конфет каких-нибудь дорогих. Кстати, прикинь, там работает жена нашего Махмуряшки.

— Знаю. Я ходил с ней кофе пить. Классная тёлка. Когда мы школу заканчивали, она в восьмой класс перешла. Я тогда глаз на неё налил. Если бы не нужно было из города линять, сейчас, может, я был бы на месте Жорика.
 
— Так это ты, злодей, настропалил её против Серова?

— Если бы… Мне говорили, что он здесь, но я ему месть ещё не придумал.

— Забудь, Лёсик. Какая там месть? Ему одной Снежанки за глаза хватит.

— Нет, этих гадов нужно учить. Я ему свою руку никогда не прощу. Посмотри, до конца ещё не разгибается, — и Лёсик уже в который раз продемонстрировал увечье, полученное за друга.

— Я тебя умоляю, — отмахнулся Иосиф. — Раны потом покажешь. Беги за шампанским. Добрые дела откладывать нельзя, а я пойду, подумаю, что молодёжи буду втирать. Слушай, если бы мне два года назад сказали, что начну делиться опытом с молодым поколением, не поверил бы. Господи, твоя воля…


Мастер-класс Иосиф проводил в конференц-зале гостиницы, куда, чтобы посмотреть на эпатажного артиста, набилось множество любопытных. Заоблачные гонорары Маркина продолжали делать ему рекламу и будоражить воображение всех, кто искал на сцене свой короткий путь к известности, славе и деньгам. Тут же расположились работающие на конкурсе журналисты. Маркин кивнул своему старому знакомому Самсону Носику; идя мимо фотокорреспондентов, ткнул в бок стоявшую в задумчивости блондинку. Девушка испуганно взвизгнула и выронила из рук огромный, похожий на ручную пушку, фотоаппарат. Аудитория оживилась в предвкушении дальнейших неожиданностей.

— Это хорошо, что у нас складывается такая доверительная атмосфера, которая, я уверен, поможет провести нашу встречу в конструктивной, деловой атмосфере, — голосом незабвенного Михаила Горбачева начал Иосиф, чем вызвал в зале очередную волну оживления.
 
Маркин, расположившись в специально подготовленном для него кожаном кресле — с высокой спинкой и мощными подлокотниками — задумал отработать почетный номер искромётно, на одном дыхании. Ему хотелось, чтобы народ запомнил главное в его натуре — доступность, открытость и лёгкость в общении. Доставшийся в наследство от сэра Го багаж в виде глубокомысленных цитат, остроумных шуток, анекдотцев, был для такого случая, как нельзя, кстати. Иосиф чувствовал себя экипированным, точно самолёт МЧС, вылетающий для выполнения важного задания. Предвкушая приятность разговора, он озорно оглядел аудиторию, подмигнул вышедшей из конфуза фотожурналистке и, продолжая заимствовать голос бывшего президента всего СССР, произнёс:

— Сколько волка ни корми, а у ишака всё равно больше.

Иосиф сразу понял свою ошибку, пожалел, что раньше времени расслабился и ляпнул глупость. Ему хотелось начать общение совсем с другого, с чего-то более возвышенного, глубокомысленного, но проклятый язык подвёл.

Между тем, все, кто в этот момент внимательно смотрел на него, серьёзно закивали головами, а кое-кто даже поспешил слово в слово записать произнесённую фразу. Подобие ухмылки — снисходительной и брезгливой — Маркин заметил только у одного, совсем молодого артиста, запомнившегося ему по первому конкурсному дню. Выступление мальчишки не было похоже ни на какое другое. Представленный им мини-спектакль не вписывался даже в почти размытые рамки развлекательного жанра. Сложная композиция говорила о незаурядных способностях молодого артиста, требовала от него зрелого мастерства и личной отваги. Номер был неожиданно свеж, увлекал зрителя в такие дали, за которые не каждый мог заглянуть.
 
Иосиф с горечью вспомнил, что в юные годы тоже экспериментировал, искал смыслы, пытался вырваться за пределы стереотипов. Но на этом пути ему встречались только непонимание, равнодушие и насмешки.

Маркин с интересом посматривал на одарённого конкурсанта. Он видел, он почувствовал, что юноша пришёл на мастер-класс не за секретами от признанного публикой артиста. Очевидно, что он преследовал какую-то иную цель. Ироничная ухмылка, нашептывание своей соседке чего-то явно смешного, заставлявшего её без конца улыбаться, а то и смеяться почти в голос, всё больше раздражали маэстро. Иосифу захотелось наказать болтливую пару, размазать по стенам аудитории, чтобы другим неповадно было ставить под сомнение его авторитет. Стараясь выглядеть предельно спокойным, Маркин остановил беседу, привлёк внимание аудитории к парочке и, сделав вид, что запамятовал имя паренька, спросил:

— Вас как звать, коллега?

— Я — Коля, циркач.

— Вас, Коля-циркач, что-то не устраивает в моём рассказе?

— Меня всё не устраивает. Прежде всего, я думаю, артист не должен идти на компромиссы с низменными инстинктами и глумиться над человеческими слабостями. Другой провалился бы на месте от стыда, а вы кичитесь своей халтурой и даже не представляете, насколько пошло выглядит со стороны то, что вы делаете. Из-за таких, как вы, у молодых артистов, не способных критически оценивать действительность, возникает иллюзия, что на сцену можно тащить всё, что угодно. Вы даёте им такую уверенность, такие, как вы. Удобные себе теории разводите, обставляетесь пошленькими прибаутками: «Сколько волка ни корми…». Только когда у таких, как вы, доходит до дела, то выясняется, что, кроме глупостей и словесного поноса, вам предъявить нечего. Мастерства-то никакого нет. Есть наглость и болезненные амбиции. Вы любите только себя и никого другого рядом с собой видеть не хотите.
 
— А ты, значит, один всё видишь и всё знаешь и на этом основании решил, что можешь осуждать?

— Я никого не осуждаю. Вы спросили, что меня не устраивает, я ответил, — спокойным голосом произнёс Коля-циркач; улыбнулся своей соседке, а затем невозмутимо посмотрел на Маркина, готового испепелить его взглядом.

«Гадёныш. Такие вот и мутят воду. Вычеркнуть, подлеца, из списков к чертовой матери, чтоб ни на одном конкурсе эту тварь больше не видели», — мысленно уничтожал возмутителя спокойствия Иосиф.
 
Руки его обхватили податливую кожу подлокотников и, если бы под ними в эту минуту оказалась шея наглого циркача, наставник с удовольствием сомкнул бы на ней пальцы. Вместо этого, он, стараясь казаться спокойным, медленно процедил:

— Нам очень интересно было выслушать ваше мнение. Что могу на это сказать? Как, помнится, говаривал Остап Бендер: «Узнаю, узнаю брата Колю». Максималист, значит. Я сам таким был в молодости.

Лицо Маркина сделалось хмурым. Казалось, оно вобрало всю скорбь застойных времён, в которых лично для Иосифа самым мерзким из воспоминаний было вино «Солнцедар» за рубль с небольшим. Но он выбрал другую тему для слушателей: о тяжелой жизни в условиях «совка», о тайных концертах, грозящих арестами и застенками КГБ, о комсомольцах, проводивших рейды в студенческом общежитии, где он мечтал о свободе и где тайком слушал запрещённые западные радиостанции и рок-группы.
 
— Наше поколение подготовило почву для того, чтобы сегодня такие, как Коля-циркач, могли жить свободно, без страха воплощать в жизнь свои самые смелые идеи, дерзкие задумки. А если говорить конкретно о моём критически настроенном молодом коллеге, то не могу не заметить, что его конкурсный номер ещё весьма сырой, над ним нужно ещё очень и очень много работать. Задумка хороша, ничего не скажу, но воплощение пока хромает на обе ноги. Вот, что мы имеем, как говорится, в сухом остатке.

Аудитория — кто с жалостью, кто с укоризной — посмотрела в сторону Коли, всё это время сохранявшего снисходительную ухмылку.

«Получи, фашист, гранату, — злорадствовал Иосиф, — нашёл с кем тягаться, молокосос».

— Браво, маэстро! — крикнула Лизонька пронзительным голосом и, вскочив со своего места, захлопала в ладоши.
 
Следом за ней стали подниматься со стульев и остальные. Наконец, все, кто попал на эту, полную сумбура, творческую встречу, имевшую неплохой шанс завершиться мордобоем, принялись настойчиво отбивать ладонями ритм, словно требуя от главных действующих лиц вернуться к разговору и довести его до логического конца.

Маркин неумело и очень трогательно пытался обуздать аудиторию. Он искренне верил, что люди, устроившие овацию, выражают поддержку именно ему и что в сложившейся ситуации правильней всего будет проявить заметную долю великодушия и скромности.

— Спасибо, друзья, благодарю вас, — повторял он, держа левую руку у сердца, а правой, вытянув её вперёд, прощальным жестом призывал слушателей успокоиться и сесть.
 
Весьма полезное изобретение — аплодисменты. При большом скоплении людских масс, когда нет возможности одновременно всем устно выразить отношение к происходящему, выручают натруженные ладони. Порой с их помощью можно сказать больше, чем самыми красивыми словами.
 
Овации на съездах и политических мероприятиях — не в счет. Они пусты и бессмысленны. Потребность в них испытывают лишь те, кто на бурном и продолжительном единодушии решил построить удачную карьеру. Правда, единодушные рукоплескания слышны и в филармониях, но эти децибелы — духовны, в них почти не уловить фальши. Другого рода — театральные аплодисменты. В них, как ни горько это признавать, присутствует элемент поспешности, которую привносят люди, оказавшиеся в зрительном зале не по доброй воле, а по необходимости: в результате семейного компромисса, под давлением обстоятельств или по иной оказии. Таких в партере и на балконах наберётся не более трети, но именно они инициируют массовый исход в гардероб, когда истинная театральная душа ещё могла бы стоя хлопать, продлевая себе удовольствие видеть на сцене любимых действующих лиц и исполнителей.
 
На сборных концертах зрители тоже хлопают, но делают это исходя из личных предпочтений. В этом они более походят на футбольных болельщиков, с восторгом воспринимающих лишь своих кумиров. Концертная публика пестра. Одни радуются танцору, другие с умилением наблюдают за мордашкой, под музыку открывающую рот. Он смотрит на сцену и мечтает об орешках и пиве; она — скучает без комиков.
 
В день закрытия конкурса, который по традиции завершался большим гала-концертом, Иосиф Маркин выходил на сцену во втором отделении. Талантливый возмутитель спокойствия, Коля-циркач, тоже был заявлен в заключительной части программы. Как только об этом стало известно, Лизонька поспешила в дирекцию.

— Либо вы убираете этого шакалёнка в первое отделение, либо мы вообще снимаем выступление Маркина, — громко и четко доносила она до дирекции конкурса каждое слово.
 
Поставленное ребром условие можно было расценить только как ультиматум. Глядя организаторам в их растерянные лица, Лизонька сумела привести доводы, которые, если и не до конца объясняли причины столь жесткого выпада, то делали понятными его мотивы.

— Они не могут одновременно находиться за кулисами, это исключено. Поганца вашего вообще нужно лишить права выступать где бы то ни было, пусть он хоть трижды лауреат. Только из уважения к спонсору, мы не ставим вопрос более принципиально.

— Да-а. Та ещё штучка, — неопределённо высказался в адрес Елизаветы Фёдоровны директор-распорядитель, после того, как она, смерив его непреклонным взглядом, удалилась из помещения дирекции.

— Сволочная баба, — подтвердил местный реверсист, тоже решивший вовлечься в разговор. — Я её вёз с вокзала. Что характерно: сам-то Маркин почти всю дорогу молчал, а эта фифочка всё чего-то фыркала — недовольство выказывала.
 
Инцидент, возникший во время проведения мастер-класса, успел обрасти множеством недостоверных подробностей и слухов. Большинство из дирекции было на стороне члена жюри, но нашлись и те, кто проявлял сочувствие циркачу Коле. Сердобольное меньшинство, анализируя ситуацию, приходило к выводу, что молодой и талантливый артист безвинно пострадал от несправедливой критики высокомерной и заносчивой столичной известности.

«Зажрался Маркин, перестал отделять мух от котлет», «Если за ним Плёвый стоит со своими деньжищами, то что — он может теперь душить молодые ростки?» — говорили сторонники юного дарования.

«У Иосифа была тяжелая жизнь. К тому же он — наш земляк. А этого выскочку, Колю, мы, может, никогда больше и не увидим. Причем здесь мухи и котлеты?» — отстаивало своё мнение большинство.
 
Лизонькина угроза сработала. Споры в дирекции были недолгими, да и отказаться от выступления Маркина, чей экзотический образ на афишах все дни конкурса привлекал внимание публики, было немыслимо. Колю-циркача пришлось поставить в первое отделение.
 
Вскоре стало ясно — кто стоял за распространением недостоверных и грязных слухов об уважаемом артисте. Грот докладывал Лизоньке, что накалял ситуацию вокруг Иосифа представитель «Трахтенбанка».

В гримёрной, перед началом гала-концерта, Лизонька была спокойна и уже ничему не возмущалась. Она щадила самолюбие Иосифа, берегла его душевное равновесие перед выходом на сцену. Чтобы легче справиться с пережитым стрессом, она откупорила стоявшую на гримёрном столике бутылку коньяка, которую Маркин приготовил для встречи с Виталькой Серовым. Прибежал и Лёшка Грот.

— Народищу перед театром — уйма. Там и наших полно. Видел в зале Жорика Махмуряна, мент мой, поганый, притащился с молодой женой. Подонок! При такой жаре он в черном костюме, сволочь. Но ему теперь меня не достать. Ха-ха-ха. Слушай, Ёся, всё так и получилось, как ты хотел. Помнишь: грудь в крестах или голова в кустах? Синтетическое эстрадное искусство рулит, братишка! — и он, по примеру Лизоньки, опрокинул в себя рюмку коньяка.



Первый помидор упал на сцену совсем рядом с Иосифом, но второй угодил в плечо, оставив мокрые подтёки на концертном костюме. Почти сразу в зале раздались неразборчивые выкрики. Несколько бузотёров на последних рядах развернули транспарант, уточнявший текст звучавших речёвок: «Членистонога — в зоопарк».

На помощь охранникам из-за кулис выбежала Лизонька. Она не кричала, как накануне в дирекции, а молча набросилась на пикетчиков, желая вырвать из их рук широкую бумажную ленту с обидными для Ёжика словами.

Когда порядок восстановился и праздник искусства опять пошёл по предначертанному пути, она вновь появилась за кулисами. Необходимо было проверить состояние Иосифа, успокоить его и начать разбираться со всеми, кто допустил провокаторов в зал.

Лизонька увидела Маркина стоящим в дальнем углу кулис. Как только она приблизилась к нему, он улыбнулся, но улыбка эта была усталой и вымученной.

— Всё пучком, Лизок. Помидоры оказались свежими.

— Тебе хоть ссы в глаза — всё божья роса. Нельзя, нельзя, Иосиф, позволять так с собой обращаться. Эти мерзавцы должны ответить за случившееся. Я знаю, откуда ноги растут. С «Трахтенбанком» будем потом разбираться, через Лондон. Пошли в дирекцию. Я от их поганой канторы, от охраны их долбаной камня на камне не оставлю. Сволочи лопоухие. Через них овощебазу в театр можно пронести.

— Займись сама, лапушка. Я что-то устал.

Оставив Иосифа, она метнулась искать человека, отвечавшего за безопасность. Поиски вывели её к двери с табличкой «Тарас Бульба».

«Что-то знакомое, — подумала Лизонька. — Ничего! Тем хуже для него», — и решительно распахнула дверь.