Лев в августе

               

     После обеда  слесарь Владимир  Иванович Горелов  надумал кончить  «стенки». 

Он  выкурил в неоновом тумане уборной  сигарету, напился  из  перевернутого фонтанчиком  крана  и  решительно  пошагал на участок.  «Стенки» поступали из литейного цеха,  Горелов готовил  их к  сборке: сдирал окалину,  ржавчину, шабрил, опиливал, заколачивал втулки  - работа  грязная и копеечная, но  он делал ее с охотой.
Хорошо было забыться, до боли в плечах, онемения в пояснице.   Работать  - и не думать о недавнем  разговоре  с  врачом,  необходимой операции,  такой  короткой  жизни  на этой земле.

Незаметно  пролетело времечко. Спешил  Горелов на завод, с завода  домой, зарабатывал  на  квартиру, потом с женой строили  дачу в деревне  - и  мелькали  дни хороводом, манили и звали, сулили покой и счастье. Так незаметно, в заботе  о хлебе  насущном и прожил он  свои лучшие годы. На заводе  его ценят  и   сокращению не подвергли, на равных  работал с  молодыми, любил позубоскалить с мужиками в  курилке,  поругать  неповоротливое  начальство, пошутить  с  контролерами на приемке  - и казалось, так  будет всегда. 

В прошлом году  в августе, накануне  дня рождения, Горелова  первый раз прихватило. Ставили с  соседом  на даче баню,  почувствовал  сильную слабость, в глазах померкло,  лег   отдохнуть  - да так  и не  встал  до вечера, пришлось вызывать  «скорую».  На следующий день в поликлинике  врач,   мужчина лет пятидесяти профессорской наружности, измерил Горелову давление, выслушал легкие, полистал карту пациента. 

-  Так-так, -   молвил загадочно  -   вопросы, конечно, есть. Сердце  просит помощи  -  у всех львов по знаку зодиака  это самый уязвимый орган.  Надо, дорогой мой, беречь  сердце  от излишних  впечатлений, не поддаваться опасным эмоциям. Что ж, Владимир Иванович, назначим вам анализы.

Через неделю врач  предложил  Горелову  готовиться к операции.

-  Иначе  последствия могут быть для вас   непредсказуемые, -  «профессор»  многозначительно  глянул на пациента поверх очков.   Горелов  сначала испугался, а потом неожиданно обозлился   -  на  доктора, на  неведомо откуда взявшуюся  болезнь, на  весь  белый свет, так нестерпимо искрившийся в лучах солнца.

Домой  Горелов пришел сам не свой. 

-  Вова, что - нибудь серьезное? -  встревожилась  Оля.

- Не знаю, - буркнул Горелов, - говорят, отдыхать пора.

-  Ох, господи. А я уж напугалась, - всплеснула руками жена.  – Ушел, и нет, и нет. Ну, думаю, никак   в больницу увезли. А чего ж, Вов  скис?  И правильно  врачи говорят -   отдохнуть  надо, набраться сил. Что, не наработался еще?  Или  мы бедные, есть нечего?

Ночью Горелов долго ворочался в постели, не мог уснуть, одолели проклятые мысли. «Неужели все, отгулял свое? Ведь недавно, кажется, начал  только работать, принес матери первую зарплату, как она прослезилась от радости, а потом  учился, сдавал экзамены, служил в армии, женился. Хлопотал, торопился, бежал, догонял  - казалось, вот за тем поворотом начнется главное, настоящее. И,  оказывается,  ничего  еще не успел, не понял в этой жизни.  Крутился как колесико  в  огромной  машине, и вот настала пора его менять. Почему так быстро?».

 Тикали на стене старинные родительские ходики, заглядывала в окно бледная  луна, подрагивал в ногах  спящий  кот   -  ничто  не  изменилось  вокруг, все шло своим чередом, а Горелову  почудилось, что   мир трещит и рушится, и  не спасти его. Он  долго не спал, хотел  одеться,   выйти  из дома, чтобы вздохнуть грудью  ночной прохладный  воздух, но не решился, побоялся  потревожить  жену и дочь.   

Наутро он поднялся притихший, примирившийся с  судьбой.  «Будь, что будет», -  сказал он себе, шагая по бетонной дорожке к  проходной. Предстоящая работа, производственные корпуса в утренней сизой дымке, сосредоточенные лица таких же, как  и он, шагающих на смену людей, привычный запах перегретого металла…   -   все эти  приметы большой работы успокаивали нервы, отдаляли   грозящую опасность, и Горелов почти забыл  о ночном кошмаре.               
               
В одной стороне от верстака  «стенки» чернели  кучей, в другой,  после обработки, укладывались в  аккуратные  стопки, блестели зачищенными поверхностями. Горелов  ловко  выхватывал из кучи заготовку, устраивал на верстак, сноровисто сбивал рыжую окалину, выводил напильником серебристые фаски  - металл гудел  и жалобно постанывал  под точными  ударами инструмента.  Серо-голубые  глаза Горелова светились зло и упрямо, он вошел   в то приятное состояние  автоматизма, когда ничто уже не отвлекает  от физических усилий, которые доставляют лишь радость и удовольствие.

Горелов не  сразу заметил,  как  в проходе между верстаками появилась стройная  юношеская  фигура  в синей спецовке, с  шариковой ручкой в нагрудном карманчике и блокнотиком  в руках  - это мастер механического участка Эдик, который  явно был  чем-то  раздосадован.

Остановившись возле  Горелова, Эдик  выразительно  махнул рукой, приказывая остановиться.  Горелов сделал вид, что  не заметил начальство.

- Остановите  работу!  - закричал мастер, стараясь  перекрыть общий шум, звонки козловых кранов, скрип  конвейера.  – Я к  вам  обращаюсь!

-  Ну, чего стряслось?  -  разогнулся от верстака  Горелов, обратив к  мастеру потное недоброе лицо.

 Эдик нервно полистал блокнотик.

-  Потом закончите, а сейчас  подкинут партию «коробок». Половину нужно  сегодня сдать. Ясно?      

- Это  как же  «оставляй»? Ваши  «коробки» потом еще полгода лежат на складе, а мне сегодня надо кончить «стенки» -  хмуро  говорил Горелов,  разглядывая редкую  щетинку на розовых щеках Эдика. «Сколько  же ему лет, совсем молодой»  -   подумал он, ощутив вдруг    слабость.
 
Эх, прилечь бы, передохнуть.

- Не  «кончу», а сейчас давай,  начинай! Твое  дело маленькое, приказали  -  выполняй, -  Эдик  для  большей убедительности  шлепнул  по верстаку  блокнотиком.

- Что ты понимаешь – маленькое, большое…

Горелов  усмехнулся    и опустился  на   железный   табурет,  вытерев  ветошью пот со лба.

- Я сказал – делай…  -  побелев скулами, мастер  шагнул  к  Горелову. 

Он повернулся спиной, принялся перекладывать ближе  к станку  заготовки.

- Да что вы все ставите из себя, чего выкручиваете? - Эдик задрожал от обиды. - Думаете, все можно, заслугами прежними брякаете?  А мне плевать, что ты и кто, возьму и лишу  премии.

-  Вас еще  в проекте не было, когда  мы с ребятами   налаживали здесь работу…-   Горелов  с  усилием поднял  на верстак новую заготовку.

Эдик  хотел возразить,  но помялся, беспомощно оглянулся вокруг, и  махнул рукой:

- А ну вас… -   и  пошел прочь.

 Из-под  спецовки  нежно белела  его худая, совсем  еще мальчишеская шея.

День был  испорчен. Горелов понял это по рукам, которые как чужие стали.

« И чего я взъелся на мастера? Ему приказали – он мне…» -  пытался  успокоить себя Горелов, и никак не мог, не отпускало что-то душу на покаяние. Он  снова вспомнил неприятный разговор,  лицо Эдика,  и  стало совестно:  «Ох, не  мастер  тому  причиной, а себя  жалко -  вот какая  штука!».   

Было  время, когда имя Горелова произносилось на всех торжественных  собраниях, посвященных  подведению итогов, его бригада  считалась лучшей на  заводе.  А потом для предприятия  начался нелегкий этап реконструкции,  освоения новой продукции, а затем - акционирование. Рынок диктовал свои условия, одни планы лихо заменялись другими,  большинство старых  товарищей - коллег  Горелова  были сокращены  или уволились по доброй  воле  в поисках  лучшей доли.  А в цех пришли новые кадры, молодые, энергичные, напористые, которые грызлись с начальством, требуя  повышения заработной платы, соблюдения  культуры производства. Доводку   и шлифовку  «конусов», над которыми   годами корпел  Горелов,  заменил  западногерманский штамповочный автомат, безучастно  «выплевывающий»  из  стальной  ленты готовую  чистую деталь.  И Горелов, сорокалетний уже мужик, стабильно   перевыполняющий  норму, незаметно отошел в тень, больше теперь молчал, терпел  -   получается, смирился с  положением рядового рабочего. Или его песня еще не спета?   

 …«Коробки» - литые корпуса редуктора  подвезли через час. Горелов, тяжко вздохнув, принялся  сгружать их  на рабочее место. Когда с этим было покончено, он   вооружился шлангом, открыл воздух и направил  свистящую струю   внутрь «коробки»  -  окалина  бабочками закружилась и   полетела в стороны. И тут  Горелов увидел, как  возле осевого  выхода голубой розочкой  расцвела раковинка, размером с копейку. Горелов повернул  «коробку» на свет,  осмотрел  другую, третью -  так и есть, литье с браком.

Он с досадой бросил инструмент в  ящик и чуть не бегом пошел с участка.

-  Не буду «коробки» делать, возвращайте их в литейный!   -  выпалил Горелов начальнику цеха  Прокопенко; тот  восседал  за широким  полированным  столом, в глубоком  кожаном кресле и неспешно с удовольствием  раскуривал   темную  сигару. 

-  Постой-постой, остынь, -  начальник  покосился на  пыльные ботинки  слесаря. -  Чего нервничаешь? Сядь, объясни толком, внятно, с расстановкой.  Опять  раковины? Так  твоя-то печаль в чем? Сегодня и такие надо сдавать, разве не ясно? Ну, не вчера же  ты  в цех пришел, Горелов…

- Вот именно, потому и не буду, -  уперся Горелов.
 
- С  мастером опять поругался? Так он птенец, если не прав - поправим.

Прокопенко округлил рот и выпустил голубую  струйку  дыма.   

 - Много надо поправлять…  -  безразличным  тоном заметил  Горелов, и  поднялся со стула. -  Я, знаете,  уволюсь  лучше, устал. 

 Начальник цеха кашлянул  и покраснел.

 -  Да, ты у нас, кажется, ветеран? Да, нехорошо получается, лучших людей теряем, так сказать, костяк коллектива.

Крупное лицо Прокопенко разгладилось, глаза подобрели. Он  снова  глубоко затянулся сигарой.

-  Ну, что ж, так  незаметно, наверное, и наш черед дойдет. А может, в отпуск, а потом еще  годик-другой?  Нет? Ну, как хотите, как хотите, Владимир Николаевич -  можете  оформляться. 

…Дома  известие об увольнении восприняли  неоднозначно. Оля  расстроилась, заметив   в глазах мужа уныние. Таким она видела его только однажды, когда  умерла свекровь. Владимир тогда сутки не поднимался  с дивана, не отвечал  на вопросы,  отказывался есть. Ей стало жалко мужа.

- И ладно, и хорошо, -  стараясь казаться спокойной, тихо   говорила  Оля.  -  Знаешь, те кусты   смородины, которые   мы  посадили прошлой весной, надо будет  перенести   ближе к дому, а  к забору подсадить малину. А еще хорошо   бы  завезти перегноя, да  дров мало  на лето…

На следующий день он  проснулся  как  на работу  рано.  Побрился, позавтракал, снял  с  крючка  кепку  и вышел на улицу. Он  должен был занять себя  чем-нибудь, он боялся снова опуститься до  вчерашнего сомнения, ослабеть  и испугаться.

Он привычно подошел  к киоску, купил сигарет, газету.

- Здорово, отпускник! Брачными объявлениями интересуешься?  -  раздался  за спиною  хрипловатый голос.

Невысокий  плотный  мужичок излучал радость неожиданного открытия  - это был  водитель кара  Вася, известный  в  цехе словоблуд. Горелов обычно сторонился его, не любил за развязность, бахвальство. В душе  презирал Васю, а теперь… вот обрадовался  ему.

-  Слушай, Горелов,  ты же не обмыл свой отдых,  - Вася  напустил на лицо строгость.  -  Нет, так, брат, конечно,  не пойдет, надо отметить, постелить дорожку! Супруга  не все из кармана  выгребла, стольник - то найдется?  И нужен нам еще доброволец. Стой  смирно.

Вася походкой бывалого охотника направился к продуктовому  магазину. Через минуту вернулся с худым высоким  парнем  в маломерной джинсовой паре.

- Знакомься, вместе  в травильном начинали.

-  Родион,  - протянул  руку парень, застенчиво улыбнулся.

- Значит, так мужики, - приступил  к осуществлению плана Вася, - я беру пару «банок», «беленькую», а вы -  закуску. И двигаем на лоно природы, в укромное местечко, заметано?

Они пробрались на заброшенную территорию  стройки, где каким-то чудом сохранился островок травы  с кустом  черемухи. Никогда Горелов не  пил после работ; когда-то в детстве мать подвела его   к  бесчувственно пьяному  человеку, лежащему в бурьяне  возле дороги  и долго в  подробностях расписывала  несчастье алкаша,  просила не  падать так низко, пугала страшным концом. Мальчик смотрел на  усталое   тело  в   придорожной  траве, спутанные  седые волосы на затылке, темные руки, раскинутые по земле, как  будто он летал и вот упал  -  и чувствовал  печаль и  жалость к  неизвестному обессиленному человеку. Наглядный пример тот  Горелов запомнил на всю жизнь. А жизнь  вокруг  была  устроена «весело», и  употреблять  спиртное все же приходилось, чтобы поддержать необходимый порядок вещей,  «не портить товарищам праздник», не прослыть  моралистом.  Лет  пятнадцать назад профком  на новогодние  праздники  организовывал   в клубе вечера отдыха. Горелову понравились сверкающие солнцем трубы духового оркестра, разноцветные пляски самодеятельных артистов, юная ведущая программы в костюме снегурочки. Далее следовало  широкое  застолье, служебный  автобус до поздней ночи развозил  захмелевших тружеников  по домам, иных  на руках с песнями вносили в квартиры. Кончилась традиция  неожиданно, когда  захмелевший начальник снабжения сорвался   с лестницы, расшиб голову и  повредил  память. Пострадавшему  вне  очереди  улучшили жилищные условия  и проводили на инвалидность. Нелепая  история.

В смущении уселся Горелов под черемухой, понимая, что дал   слабину.

После часа «завтрака на траве», мужики захмелели. 

-   Эх, ребята, -  нараспев  говорил Вася, нюхая  веточку  черемухи, -  посмотришь кругом -  сколько  девчонок красивых. Зачем я  рано женился? Ох,  надоела  мне жена, мочи нет -  злится день и ночь. Мало, мол, несу домой, пропиваю с друзьями. Да мне не надо ничего, но гордость мою, братство наше – ты лучше не трогай.   

- А я   пять лет в городе отработаю -   и  домой, в деревню, к матери,  -  тихо произнес Родион.- Мать пишет: чего в общежитии мыкаешься, мне помощь нужна, болею. Вот  поеду, буду хозяйничать,  сейчас на рынке  крольчатина, индейки в цене, можно  фермером  кредит взять, дело заиметь, потом  окрепнуть, технику прикупить, семян хороших,  теплицу пристроить, а здесь  я… пропаду. - Родин  опустил  веки, вздохнул.

 Молча выпили еще  по одной.  В небе послышался  нарастающий  гул машины  -  это  крошечный   серебристый самолет резал  голубой небосвод, оставляя снежный шрам, который  туту же  набухал  и  растворялся.

-  А хорошо  вот так  лететь,  -  произнес  Вася.  - Весь мир как на ладони  - города, деревни, леса, реки, люди и звери.   Мы вот сидим  на земле, пьем и ничего-то не видим, не знаем, не понимаем, что делать, чтобы всем была  польза, а отчего  бывает  вред.  Кого надо любить, а  кого  ненавидеть. Как  запуталось все,  ни черта не разберешь. Вот раньше все было просто  и понятно. Вот мой отец  в деревне…          

Горелов  подумал: да, сельская глушь, идиллия, вот  где, казалось бы,  только и можно скрыться  от  цивилизации. Он вспомнил, как  прошлым  августом остался на даче, как  дождливыми днями  возле печки перечитывал пыльную подшивку «Роман - газеты», с трудом  вникая  в страсти ушедшего в прошлое века, как  ночами завораживало бездонное черное небо с мерцающим  пунктиром холодных звезд.  Как незаметно  навалилась тоска, возникали мысли  о  жизни, о прошлом и будущем  -   и как он  схватился  за работу, принялся  трудиться,  прикапывал, окапывал, пересаживал  кусты, качал воду из колодца -  только бы  не предаваться сомнениям. Соседи,  приметив  движение, по-змеиному тянули шеи из-за забора, ревниво оценивали результаты новоявленного  агрария, по ничтожному поводу  забегали в гости, интересовались: один мужик -  и не пьет, и  женщин не водит? Он вкалывал, варил  картошку, поздно ужинал, прислушиваясь к гулкой ночной тишине.

Однажды  днем,  когда  непогода  сделала перерыв, в окно   постучали.      

- Заходи, чего скребешься! -   крикнул  Горелов.

В домик боком  протиснулся тяжеловесный гражданин  с   папкой  документов; широкое его лицо с маленькими серыми глазками под кустистыми выгоревшими на солнце бровями, лиловатыми  губами, открывающими  верхний  ряд золотых зубов,   выражало  переменчивую смесь  заискивания  и воинственности. Кажется, это был человек весьма преклонных лет, наверняка в прошлом при  хорошей должности,  судя по  генеральской форме живота и белым пухлым  кистям рук, изрядно  поживший  в свое удовольствие, и вот  теперь страдающий  отдышкой, но не растерявший служебных навыков «общения  с народом». 

- Я по поручению, так сказать, общественности, -   заторопился  ветеран службы  изложить причину визита. – Вы  наш сосед,  я  введу вас в курс  проблемы. Вы обязаны нас поддержать,  в борьбе  с нетрудовыми доходами, обязаны нас поддержать, тем более что это и в ваших интересах. Несомненно, в ваших…

Толстяк   раскрыл папку  с документами,  короткими  прыгающими пальцами   разгладил нужный  лист.

- Нас притесняют, ущемляют законные права, мы  справедливо должны   требовать наведения порядка, пора это  кулачье призвать   к ответственности.

- Ничего  не понимаю, -  опешил  Горелов  от  нескончаемого потока  слов.

- Сейчас, сейчас все проясним … -  хмыкнул  «ветеран  службы»  и опустился на стул, видимо, приготовившись   к обстоятельному рассказу.  -  Я сосед  ваш слева, дачу купил мой сын у Игнатовых -  известно? Справа от вас участок  Елены Аркадьевны  Пальман, она    заслуженный  работник, делегат, так сказать, общественница. А сзади теперь дача братьев Ляшко, которые  купили ее  весной  у полковника. В курсе?

Горелов пожал плечами. Суетливый толстяк  с документами не понравился ему сразу, он походил на зверька, питающегося сгнившими овощами. Однажды   в детстве Горелов  увидел  такую живность в  погребе -  весной  полез  за картошкой,  а  там, в песке  хорек, жирный и пахучий; он  испугался дневного света   и  оскалил  крошечные  желтые  клыки. В семье  тогда долго думали, как  от него избавиться…

-  Это настоящий гадюшник, люди без совести   - я говорю про Ляшко, - не  унимался  толстяк. -  Они нарушают российские законы, нарушают права граждан. Вы находили на участке  стекла, битый кирпич, обрывки проволоки? Это их рук дело!  Жена Николая чрез забор  переправляет  весь мусор к  соседям, они и собаку  по ночам  выгуливают  на наших грядках. И главное: как забор Ляшко поставили – видели?  Почти  метр захватили! Самогон гонят и им за навоз рассчитываются. А сколько яблок, ягоды сняли  в прошлом году – все на  базар, все  в деньги.  Потом: кого они в сарае откармливают? Участкового, налоговую полицию суда надо, вот.

- Вы уверены? 
- А чего  миндальничать? Улики налицо!  Штрафовать, в тюрьму.

- Я здесь ни при чем, -  сдерживаясь, холодно отрезал Горелов.

- Как  это ни причем?..  – обессилено отвалился на спинку стула  толстяк, его мясистые щеки  задрожали и порозовели. 

– Дорогой мой, они же  ограбили вас! Надо  срочно перемерить участок внести  данные  в заявление. 

- Ничего не буду вносить, и перемеривать не стану, - твердо сказал Горелов, давая понять, что разговор кончен; и  демонстративно  принялся  заправлять лежанку.

- Как? Получается, вы  с Ляшко заодно?  - сосед   замер в недоумении, его серые глазки  сверкнули праведным негодованием. Из рук соседа  полетели на пол документы, он неловко согнулся, опустился на колени, собирая листы.

- Учтите, не с того вы  начинаете  здесь свое пребывание, не с того… Я старше  вас и смею дать совет…

- Отец! - взмолился Горелов -  уходи! Ты всю душу мне вынул   своей  хуторской  историей.  И без тебя тошно, уходи, прошу.

- Хорошо-хорошо, - уступил «отец», пряча   в папку  листы с  заготовленными заявлениями. -  Только имейте в виду, я  и Бобух  Елена Анатольевна…

- Привет от меня  Бобух и будьте здоровы, -   Горелов   встал, выпроваживая  непрошенного  гостя.

Дождь постепенно вновь разошелся, дробно застучал по крыше, засеребрился струйками в бочки, пригнул к земле подсолнухи, полакировал листья малины; к  вечеру  похолодало,  и  природа  замерла, внимая  выглянувшей  из - под  черных бархатных туч  жгучей белой Луне. Было  тихо, красиво  и тошно. На  следующий  день, еле дождавшись просвета, Горелов спешно собрался, навесил на  калитку замок и  подался  через лес к автобусу. Под ногами  скользили корни, пахло  тленом и грибами. Горелов  шагал лесной тропинкой, а где-то  рядом, сзади или над головой  чудился  ему прекрасный тихий голос, полный  сочувствия  и  любви. Слов не было, только мелодия мысли, но  настолько реальная и внятная, что Горелов в удивлении несколько раз останавливался и всматривался в зеленую чащу сосновых макушек. Голос продолжал звучать, кто-то  прощался  и сожалел о предстоящей долгой разлуке.    

…Да, вот так  они, трое мужиков,  сидели  на  заброшенной стройке под сиренью, выпивали, молча закусывали, и каждый  думал о чем-то сокровенно своем, насущном. Хмель приятно усыпил душу Горелова, недавние его угрызения совести отлетели прочь, ему стало  жалко говоруна  Васю, наивно тоскующего  по деревенскому дому Родиона. Захотелось сказать  им, что-то доброе, необходимое,  что обязательно поможет  утвердиться,  выйти на  правильную дорогу  по жизни – он же старше их, значит, опытней, мудрее. Горелов  уже начал   складывать  фразу, с которой  хотел  начать свой  монолог, но ему помешали. За забором хрустнуло стекло,  в заборный проем просунулась лоснящееся  от пота  круглая счастливая  физиономия  в  полицейской фуражке.

-  Здесь они, голубчики, товарищ сержант!

И  через минуту мужиков под сиренью окружили  двое  полицейских  и трое  крепких  дружинников.

- Так-так, употребляем алкоголь в неположенном месте – придется задержать,  -  скучно  произнес сержант, вытирая  ладонью  лоб.

И тут  Вася  вскочил, толкнул ближнего дружинника   и бросился бежать  вдоль забора, к  противоположной стороне  котлована.

- Стой!  -  заорал  дружинник, накаченный молодец  в спортивной  майке с красным трафаретом «Россия».  Он  в три прыжка он  настиг Васю, вцепился в плечо. Вася  заверещал, крутнулся –  рубашка косым лоскутом лопнула по спине, обнажив на левой лопатке корявую наколку в виде  длинноволосой девы  с гитарой  в руках.

- Одежду порвал, гадюка! -  горько запричитал  Вася.  – Не имеешь права, фашист!

Дружинник побледнел и растерянно оглянулся на сержанта.

- Извини. Зачем побежал, видишь же, что полиция, значит, не сопротивляйся. -  Парень  попытался пристроить лоскут на место. 

В  районном отделе полиции молоденький  капитан, записав домашний адрес, выговаривал Горелову:

-  Ветеран труда, заслуженный, можно сказать, человек… - и под забором, сознательно занимаетесь распитием. Что общего у вас, Владимир Иванович, с этими?  Неужели нет более полезного, содержательного  для общества  времяпрепровождения?               
 
По дороге домой Горелов   почувствовал себя плохо, казалось, сердце сжал железный обруч. Он  присел на лавочку в чахлом скверике. Мимо, приседая, стоически воздев к небу  коричневое  от загара  застывшее  от напряжения  лицо  в обрамлении  шкиперской  бородки,  проследовал в  спортивном  трико  бегун  - пенсионер. С  досадой  Горелов  отметил, что никак  не может  успокоиться,  словно боится   опоздать, не сделать что-то главное  в жизни. Обычно в отпуске  он свободно бродил  по улицам,  любил выпить кружку - две  пива   - всякой ерундой  был занят,  и время само собой истаивало.  А теперь не может дождаться вечера.

Через минуту  к нему  на лавочку  подсели две  пожилые леди. Они с подъемом  заговорили о детях, внуках, обидах, дележе  квартиры. Горелов  понимал, что  нервничать  в данном случае  смешно, некрасиво, и ничего не мог с собой поделать, «бабки»  раздражали его все больше.  Он  достал из кармана газету; читалось с трудом,  строчки прыгали, наскакивали одна на другую, смысл терялся.

Наконец,  ближняя  «бабка», всплакнув, простилась с подружкой и, переваливаясь,  как пингвин, заскользила  к выходу  из сквера.

Приятельница проводила ее  долгим  взглядом и  испытующе посмотрела на  Горелова. Он еще ниже  опустил голову.

- А вы, простите, наверное, уже на пенсии?  - манерно спросила она.

Горелов вздрогнул от неожиданности, помедлил  и повернулся  на голос. Выцветшие голубоватые  глазки  сочувственно щурились в комочках туши по ресницам, нос белел небрежно растертой пудрой, губы расплылись в светской  улыбке, обнажив  новенький ряд металлокерамики.

-  Скоро уже, -  выдавил Горелов и  расстроено смял газету.

- По болезни или  возрасту?  -  осведомилась соседка, поощрительно  улыбаясь.

- Зачем вам, какая разница.

- Вы  не беспокойтесь. В нашем  возрасте, знаете, целый набор  недугов. Врачи, конечно, ничем  помочь не могут. Вот  у моей  сестры одна почка осталась и половина легкого, и те, знаете, на грани. Врачи приговорили: осталось два месяца.  А я списалась с травником на Сахалине, он  настойку прислал, сестра пьет и чудесно поправляется. У вас что болит?

Горелов поднялся  и, ссутулившись,   пошел прочь.

Старушка понимающе покачала головой, достала из сумочки  коробочку с конфетами, положила леденец в рот, блаженно закрыла глаза  и   подставила   лицо  солнцу, которое уже высоко поднялось над тополями, покатыми крышами города.   

На следующий день Горелову стало плохо, на «скорой» его доставили в больницу.

Операция оказалась сложной, выздоравливал  Горелов   трудно и долго, несколько раз врачи предупреждали  Ольгу: ситуация критическая, надежды мало. За месяц тревог Ольга поседела. Но Горелов выстоял, его тело, привыкшее к изнурительному физическому труду, не  подвело и в этот раз. 

В  реанимационном отделении  Горелов  лежал  у открытого окна, смотрел  на  притихшие, опустошающиеся в тепле бабьего лета  кроны тополей,  прислушивался   к городским звукам.

Вот  трамвай  проследовал с рынка  -  он полон женщин, молодых и старых, с  пакетами и сумками снеди; пахнет луком,  редиской,  укропом, льдистой  рыбой.

Лица  у хозяек  серьезные, грустные,  безразличные, сонные, а то и воинственные; каждая думает о своем, но все вместе они, по большому счету, думают  об одном,  о  сохранении  мира  и благополучия в семье, о желании любить и быть любимыми. Пройдет  еще сто, двести лет, и так же вот, возвращаясь с Луны или Марса, женщины будущего будут  ждать любви.

А вот послышались  звонкие голоса  молодежи, наверное,  старшеклассников.  Да, школа, как  давно это было и недавно.  Вспомнилось, как  случайно  попал на встречу выпускников разных поколений.  Окна  школы ярко светились, изнутри  слышались звуки  электрогитар. Переступил  знакомый до боли порог  - и как  провалился  куда-то:  его  закружило, понесло... Его  обнимали, трясли за плечи, щелкали по носу.  Ему  говорили: «- Привет, как поживаешь?!».  А он  говорил: « - Нормально, мужики - все путем!». Как  в машине времени моментально перенесся в прошлое, вновь  почувствовал  запах пирожков в школьном буфете, услышал  ребячий гомон на перемене, увидел  сухие строгие   лица  учителей. Гости  и  педагоги школы  собирались  в спортивном зале, где были накрыты  столы, и поднимали тосты  за  родную школу, «что в люди вывела меня».  Завуч школы, уже седой как лунь, вещал в микрофон:  « -  Вы наши лучшие ученики. Вы уважали  старших, были послушны, не  дерзили. Сейчас, конечно,  жизнь иная, и  ученики совсем  другие». Из последнего, что врезалось  в память  от того вечера воспоминаний  -  как провожал домой  постаревшую одноклассницу, и  целовал у парадного.

Далеко за городом, в полях раскатисто  призывно прогремел гром, макушки тополей согнулись под порывом ветра, зашумели  листвою,  повеяло прохладой. Горелов облегченно вздохнул, глаза его  наполнились  влагой, лицо осветила улыбка.