Дерево

Дерево

Высокий и крепкий тополь тянулся руками-ветками в прозрачное голубое небо, чуть тронутое невесомыми белыми перьями редких облаков. Он словно хотел оторваться от тяжелой земли, которая повисла на его корнях, как жирная грязь на сапогах солдата. Оторваться и ринуться в беспредельную синь. Доброе солнце грело его протянутые вверх листья-ладони, играло в ветвях, как ласковый хозяин играет с котенком. Лучи сверкали в ветвях, и сам тополь казался погруженным в изумрудный светящийся туман. Теплый ветер в кроне дерева шептал ему какие-то непонятные слова, успокаивал, напевал колыбельную.

Старуха подошла к могучему стволу тополя, и положила на него сухую ладонь. Потрескавшаяся кора была теплой. Старуха молча постояла, медленно отошла в сторону, и села на прогретую летним солнцем простую деревянную лавочку. Она замерла, как древнее изваяние, уйдя в себя. Тополь разговаривал с ней, и она с улыбкой слушала его. Он рассказывал ей о том, что видел и слышал, умалчивая о своих бедах и неприятностях. Он был живой, этот тополь. Он был мужчиной, которые никогда не жалуются.

Неподалеку раздались веселые молодые голоса. Старуха вздохнула, и открыла глаза. Девушка лет двадцати пяти со светло-русыми вьющимися волосами шла в ее сторону. В руках она держала букет цветов.

- Света, ну, подожди же! – крикнул издалека парень, задержавшийся у киоска с мороженым.
- Догоняй! – звонко ответила девушка, и беспечно рассмеялась, взмахнув роскошной гривой.
На мгновение она встретилась глазами со старухой, и ее лицо сразу стало серьезным, будто легкое облако пробежало по летнему небу. Старуха мягко улыбнулась ей в ответ, и губы девушки тоже тронула улыбка.



ХХХ

- Света, ну, подожди же!
- Догоняй! Хватит возиться. А то праздник кончится!

Девушка лет двадцати пяти со светло-русыми вьющимися голосами, шла в Ее сторону. В руках она держала большой букет цветов. На лестнице раздались быстрые шаги, и в зал вбежал плечистый парень в черной водолазке под темным костюмом.

Гости за столами оживились, приветствуя опоздавших. «Одевается, как бандит», - нахмурилась Она, собирая морщинки. Впрочем, когда пара приблизилась, от Ее строгости не осталось и следа.

- Здравствуй, Алешенька, - улыбнулась Она, и морщинки от переносицы перебежали к уголкам глаз.

Алеша нагнулся, и поцеловал Ее в сухую щеку.

- Здравствуй, ба! Здорово, дед!

Он шагнул к деду и мужчины крепко пожали друг другу руки, не как обычно, а локтями вниз. «Дать краба» - так называл это старший сын, Николай, военный моряк, капитан первого ранга в отставке.

- Дорогие Анастасия Дмитриевна и Матвей Андреевич! – откашлявшись, начала Светлана, и тут же шикнула, призывая мужа занять место рядом с ней, а не начинать обход родни и гостей, который мог затянуться на пару часов.

Алексей вздохнул, и встал рядом с супругой. Он терпеть не мог всякого рода торжественные и официальные мероприятия и поздравительные речи.

Матвей выпрямил спину и развернул плечи. Она с одобрением посмотрела на мужа. Девяносто с лишним – а все орел!

- Дорогие Анастасия Дмитриевна и Матвей Андреевич! – снова начала Светлана. Она волновалась, и ее щеки покрылись румянцем. – В этот радостный день мы хотим поздравить вас с бриллиантовой свадьбой.

Она смотрела на них, и не могла оторвать взгляд. Такая красивая пара! Светлана оправдывала свое имя. Легкая, воздушная и очень светлая девушка. А Алешенька – само воплощение мужества. В их семье все мужчины такие. Крепкая фигура, жесткий рот, резкие черты лица, широкие брови. Только вот виски рано прибиты инеем, да в глазах затаилось что-то невысказанное. То ли боль, то ли злость. Что же эта ненавистная война никак его не отпустит…

- Бриллиант – самый крепкий камень на земле, - продолжала Светлана. - Шестьдесят лет вместе спаяли ваш союз в настоящий алмаз, над которым не властно время. Вокруг вас ваши дети, внуки, правнуки…

- А вы-то когда сподобитесь? – дед Матвей усмехнулся в свои пышные усы.

Светлана сбилась на полуслове, и отчаянно покраснела, глядя на мужа.

- Вот пень старый! – рассердилась Она. – Все бы тебе над молодыми измываться!

- Да скоро уже, - усмехнулся Алешка, приобняв жену. - Вроде как, ждем уже.

Гости взревели, осознав новость.

- За стол! Наливай полную! Штрафную! – орали они наперебой.

В большом зале заводской столовой поднялся гвалт. Но Ее он не напрягал. Это не был шум пьяной компании. Нет. Это крики давно не видевшихся людей, большой семьи, которую собрать за одним столом непросто. Если только большое событие. Большая радость или большое горе. Сегодня их собрала радость. Шестьдесят лет со дня свадьбы тех, кто дал начало всем им. И Ей не было обидно, что на какое-то время другое событие затмило главный повод. Ведь это горе на всех – полгоря. А радость на всех – это двойная радость.
Светлана робко подошла и протянула букет.

- Иди сюда, внучка, - Она встала и поцеловала Светлану. – На той неделе приезжайте к нам. Поговорить надо. И носочки передать.

Эта традиция была нерушима. Старые пальцы уже плохо слушались. Но к рождению каждого ребенка в большой семье Она всегда сама вязала шерстяные носочки.

- Ступай к молодым, внучка.

Она отпустила невестку и незаметно перекрестила ее спину.

- Ладная девчонка, - улыбнулся дед Матвей.

- Ладная, - согласилась Она.

Гулянье шло своим чередом. Официальные речи сказаны. Дочки, внучки и невестки собрались в свой кружок, и уже зазвучала из их уголка пока еще негромкая песня.

Мужики уселись вместе. С их стороны время от времени раздавался звон стаканов и обрывки разговоров. Как выпьют – так сплошные бои. Всем досталось. Никто от солдатской доли не бегал. Военные, токари, водители, коммерсанты, инженеры, даже министр один есть.  И так хорошо, что они все здесь, все вместе. Все при Ней.

Алешка отошел к лестнице покурить с Денисом, двоюродным братом. Тот тоже в Чечне побывал, только лет на шесть пораньше, в девяносто пятом. Пришлось ему, пожалуй, даже потруднее. Но освободилась душа от военной ржи, отпустила Дениску к миру. И Алешку отпустит. Только время еще нужно. Парни хлопнули друг друга по плечу, и вернулись к мужикам.

- Ну, что, батя, выпьем?
- Наливай, сынок.
Отец Алешки, Тимофей, обнял сына.
- Скоро внук-то?
- Скоро, батя, - смутился Алешка. – Готовьтесь.

Они были так похожи! Одно лицо, одна стать, даже голос похож. Только бывший вертолетчик Тимофей Руднев белый совсем, словно не пятьдесят пять ему, а все семьдесят.

Она встала с места, и медленно прошла вокруг столов, погладив нежно по голове каждого из своих мужчин. Русые, черные, седые, лысые. Такие разные. И все – Ее.

- …Что в танке главное, брат? Главное в танке – не бздеть!...
-… Ты бы знал, каково оно – два месяца без захода в порт! От моря тошнит уже!...
-…У меня пятнадцать прыжков и два десантирования на технике! В железной коробке с двух километров падать – вот где жуть!...
- …А мотор голыми руками при минус тридцати перебирать – это как тебе?...
- …Я ему и кричу по рации: у меня пять трехсотых, как мне прорываться? Здесь их оставить?...
- …Только вертушки и спасали. Тимоха соврать не даст – на одном колесе на площадке зависали, пока раненых грузили. А второе колесо над пропастью…
- …А нас под Самашками свои же вертушки и проутюжили. Мы и ракетами обозначились, и по рации орем, что свои. А им хоть бы что – обработали НУРСами. Хорошо хоть издали. Веришь – нет. Первый и последний раз в жизни в штаны наложил.
- Да ладно – первый! Как родился, сразу на горшок пошел что ли?...

Она вернулась и устало села на стул. Девяносто два – не шутка. Но даже сквозь усталость Ее переполняло счастье и гордость.

- Деда, а расскажи, как ты танк взорвал!
Это правнуки оседлали Матвея и требуют своей доли военных баек.
- Да ничего интересного, - пытался отбиться Матвей, но детвора не отпускала. – Его бронебойщики прямо перед нашими позициями подбили. Гусеницу повредили. А так-то он живой. Вот и лупит по нам из пушки и пулеметов. Косит ребят, как косой. Тогда и говорит мне политрук – давай, Руднев, заткни его. А то всем конец. Вот я и пополз.
- А почему именно тебя послали?
- А кого еще? Двое до меня ползали. Ни один не добрался. Значит, моя очередь…

Она закрыла глаза. Ее подняло теплыми волнами и понесло куда-то вдаль, где золотился свет, и солнечные зайчики скакали по ветвям большого тополя. Вокруг звучали голоса любимых людей. Их было много. Дочери, сыновья, внуки, правнуки, зятья, невестки. Она протянула руки к небу – и этими руками были ее потомки. А сами они с Матвеем слились в один могучий ствол, который держал на себе широкую крону, закрывавшую всю землю от беды…

…Неожиданно стало холодно. Налетел ветер, и воронье карканье царапнуло по сердцу. Ветер становился все сильнее. Что-то затрещало в ветвях…

…Она открыла глаза. В груди не хватало воздуха. Перед ней стояла маленькая девочка лет пяти, со светло русыми вьющимися волосами и очень знакомыми острыми веселыми глазками.
- Ты – бабушка Настя?
- Да. А ты чья, девочка? Как тебя зовут?
- Не знаю, - пожала плечами девочка. – Я просто хотела познакомиться. Я – дочка вашего внука Алеши.
Внезапно перехватило горло, и Она не могла выдавить ни слова, словно разучилась говорить.
- Мне нужно идти, - девочка улыбнулась. – Ты хорошая.
Она развернулась, и побежала к выходу, смешно подпрыгивая на одной ножке. Ей хотелось вскочить, вернуть эту девочку, о чем-то спросить ее. Но ноги онемели, и язык отказывался повиноваться.
Солнце заглянуло в большое окно возле лестницы, и яркое пламя залило площадку. Девочка подбежала к этому зареву, обернулась, помахала маленькой ручкой, и шагнула в него.
- Ба, мы пойдем. Нам пора.
Она вздрогнула. Алеша со Светланой стояли в середине зала. Внук смотрел строго, но с любовью.
- Алешенька, куда ты? – едва слышно выдавила она.
- Мне пора, ба, - Алешка грустно улыбнулся.
- Подожди! Не уходи! Алеша!
Но внук уходил, и не оборачивался. Через мгновение он скрылся в янтарном свечении, одной рукой обнимая Светлану за талию. Только в последний миг теплое, не обжигающее пламя расступилось, и Она увидела, как маленькая девочка подпрыгивает там на одной ножке, нетерпеливо ожидая маму и папу…

… - Трое справа, за ручьем! За камнями! Накройте «Мухами»!
- Нету «Мух», кончились!
- А, черт!
Лысый сержант привстал на колени и короткими скупыми очередями попытался отогнать «духов». Но те хорошо укрепились. Со стороны ручья уже полетели злые стальные осы, прижимая десантников к земле.
- Отходить надо!
- Лейтенант где?
- В гнезде! Двухсотый! Ты теперь старший.
- Тогда валим отсюда, пока нас всех тут не положили. По распадку выходите на гребень. Там закрепляетесь и вызываете вертушки. Оттуда не сковырнут, сектор отличный и подходы закрыты. Дождетесь вертолетов и эвакуируетесь.
- На кой хрен ты мне это рассказываешь?
- Потому что ты группу поведешь. Я остаюсь.
- Не дури, сержант! Ты старший – тебе выводить.
- А кого я назначу?! – лысый ощерил в крике щербатый рот. – Кого из пацанов мне на смерть оставить? А? Как я потом их матерям в глаза смотреть буду?
- Никого не надо. Я останусь.
- Ты чего, Руднев, идиот?
- Прекрати истерику, сержант! – рявкнул Алексей. – Сам знаешь - группа без командира – ходячие мертвецы.
Он взял сержанта за плечо, и тихо добавил:
- Выводи пацанов, братан.
Сержант долгим взглядом посмотрел в глаза друга, словно пытаясь запомнить его лицо, коротко и крепко обнял. Потом оттолкнул, и скатился по склону оврага, не оборачиваясь.
- Группа, к отходу. Пулемет Руде. За мной!
Алешка проводил взглядом исчезающую в кустарнике разведгруппу, и прижал к щеке приклад пулемета.
- Ну, давай, родимые! Налетай, торопись, покупай живопись.
Короткими очередями он скосил пяток духов, полезших через ручей. Остальные залегли. Еще четверть часа он скупо, но надежно долбил по камням, не давая им высунуться, пока они не догадались, что целой банде противостоит одинокий пулеметчик.
- Эй, русак, сдавайся, живой будешь!
Вместо ответа Алешка закинул за камни гранату. Звонко хлопнул разрыв, раздались вопли раненых. Обозленные духи ринулись в атаку, но Алешка щедро полил их свинцом, заставив откатиться обратно.
Сорок минут. Группа уже прошла полпути. Теперь их не догнать до хребта. Можно отходить. Неужели, получится?
Он затаился, делая вид, что кончились патроны. Нужно вытащить их еще на одну атаку, снова загнать в щели, и тогда делать ноги.
- Аллаху Акбар!
Духи высунулись из-за камней.
Алешка, не экономя, выдолбил остатки патронов. Вскочил, отпрыгнул под защиту высокого берега оврага, и припустил в сторону леса.
Он успел пробежать метров пятьдесят по раскисшей глине, когда две пули ударили его в спину и одна в шею…

…Ветер крепчал. Небо затянуло тучами. Они тянули к земле свои черные пальцы, но тополь не пускал их. Его ветви трещали, листва дождем сыпалась вниз. Дерево стонало от напряжения. Громкий хруст пронзил его толстые сучья…

…Внуки уходили. Один за другим. Они останавливались, ласково и нежно смотрели на Нее. В их таких родных и знакомых глазах было что-то, чего Она раньше не видела. Они знали то, чего пока не знала Она. В них не было горя. Они были спокойны, словно впереди еще вечность, и их глаза благодарили Ее.
Слезы струились по щекам, но Она не вытирала их. Она больше не пыталась остановить своих внуков, только сухие губы шептали «До свиданья, Миша. До свиданья, Олег. До свиданья, Леночка». Она почему-то поняла - не нужно, чтобы они грустили, прощаясь. И Она душила в себе крик.
Только один раз снова мокрой веревкой скрутило горло. Тимофей, Ее сын, виновато улыбнулся и почесал подбородок. Почесал, как всегда это делал.
- Я тебя люблю, мама. Не плачь.
- Я не плачу, сынок. Не волнуйся за меня. Ступай спокойно.
- И пусть вас с Серегой запишут в какой-нибудь ангельский полк! – расхохотался другой сын, Егор, хлопнув брата по плечу. – Поторопись!
Тимофей еще раз улыбнулся, смешно сморщил нос, и двинулся к солнечному занавесу. И когда раздвинулся полог, над его седой головой вспыхнуло свечение, а за плечами шевельнулись могучие крылья…

…- Восьмой, доложите обстановку!
Штурман Серега бросил на Тимофея, пилота Ми-8, быстрый взгляд. Майор Руднев подмигнул ему и сморщил нос.
- Второй, я Восьмой. Все нормально, падаем!
Радиостанция разразилась отборнейшим матом.
- Тимоха, гребаный ты по голове! – нарушая все правила работы в эфире взревел командир авиаполка. – Докладывай нормально! Что происходит?
- При эвакуации группы спецназа в районе кишлака Вайдоль был обстрелян из крупнокалиберного пулемета. Левый двигатель на выходе, поврежден несущий винт, пробит маслопровод.
- Сесть можешь? – после секундной паузы спросил комполка. Опытный летчик понимал, что такими повреждениями вертолет – не жилец.
- Под нами территория враждебных пуштунских племен. А главное, - Тимофей хмыкнул. – А главное – горы, мать их!
- До Баграма дотянешь?
- Нет.
- Сколько вам еще?
Тимофей посмотрел на штурмана, старлея Серегу Панина. Тот молча показал два пальца.
- Пару минут.
Комполка шумно вздохнул в микрофон, и властным голосом произнес:
- Приказываю, оставить поврежденную машину и прыгать с парашютом.
Руднев снова посмотрел на штурмана, тот поджал губы, подумал несколько секунд и отчетливо мотнул вихрастой головой. Тимофей подмигнул ему, и прижал микрофон к губам, потому что начал завывать второй двигатель.
- Приказ исполнить не могу.
- Что значит – не могу? – заорал комполка. – Я приказываю! Тима, Серый! Прыгайте! Это приказ, вашу мать! Это приказ!
Тимофей обернулся через плечо в пассажирскую кабину, где, сжимая оружие между коленей, сидел десяток бойцов, перемазанных пылью и кровью, и негромко сказал в микрофон.
- У спецназа нет парашютов...

…Ветер ревел во тьме. С черного неба несся чей-то злой хохот. Одинокий тополь, весь израненный и обломанный, из последних сил цеплялся корнями за землю, противостоя страшной буре…

…На Ее ладонь легла горячая сухая рука. Она вздрогнула. Матвей смотрел на нее мягко, с любовью.
Они оставались вдвоем в огромном пустом зале. Холодный ветер теребил скатерти и развеивал занавески. Только там, у лестницы, колыхалось медовое сияние.
- Ты… Ты тоже… - задыхаясь произнесла Она.
- Да, Настя. Мне тоже пора. Туда. К ним.
- А я?
- Скоро уже, Настя. Скоро. Но ты не спеши. Мы подождем.
Он погладил ее по седым белоснежным волосам, и легко поднялся, будто молодой.
- Матвей!
Он обернулся. Никто не оборачивался, когда уходил.
- Матвей! Почему так?
Он помедлил, глядя куда-то вдаль, сквозь нее. Сквозь стены. Сквозь века.
- Потому что это наша судьба. Я бы отдал жизнь, чтобы быть с тобой. Но я уже отдал ее, чтобы жили другие. Прости. Я не мог иначе. Да разве бы ты меня полюбила, если бы я был другим?
- Это… - она провела рукой кругом, показывая на пустой зал. – Это все того стоило?
Матвей нахмурил брови, одновременно улыбнувшись, словно перед ним была глупая девочка, не понимающая очевидного.
- А как иначе, Настя?
Он пошел к золотому дождю, что сыпался из окна, забыв взять свою палку. Еще раз обернулся на пороге, улыбнулся молодой улыбкой, и шагнул вперед…

…Черный полог неба разорвался, и сверху прямо в тополь ударила молния, вспоров мир. И в этой яркой вспышке, озарившей тьму, стало видно, что изнемогший в борьбе тополь был не один. Вокруг него высились тысячи других деревьев. Тонких и могучих, высоких и коренастых, дубов, кедров, тополей. Тысячи и тысячи…

…Мерзлая жесткая земля, перемешанная со снегом, ранила руки. Кислый тротиловый дым, перемешанный со сладкой пороховой гарью, свербил нос и драл горло. Под ногами лежало что-то тяжело и мягкое, но оно быстро деревенело. Красноармейцу Федотову осколком срезало половину черепа.
Пальцы начинали неметь, застывая на дереве трехлинейки.
- Давай, Пашутин! Давай! Не вставай только! Он тебя не видит!
Цвинькнули пули про развороченному брустверу – это немецкая пехота издали пытается прижать красноармейцев к дну окопов. Ближе сунуться боятся. После последней атаки на снегу осталось с полсотни грязно-серых тел и два подбитых танка. Вот только лишь один из них покинул экипаж. Вторая бронированная дура с перебитой гусеницей осталась метрах в пятидесяти от окопов, и теперь огрызалась из пулеметов и время от времени рявкала пушкой.
Угомонить ее было нечем. С артиллерией связи нет, бронебойщиков накрыло прямым попаданием, а на бросок гранаты подобраться пока не удавалось. Красноармеец Ефимов – узкоглазый якут – лежал в десяти метрах от окопа, срезанный пулеметом почти сразу, как поднялся. Пашутин проворно полз, ужом извиваясь между воронок, все ближе подбираясь к проклятой «четверке». Ему оставалось совсем чуть-чуть, когда нервы не выдержали. Он вскочил на ноги, сжимая в руках связку гранат. И через секунду рухнул. Его прошило сразу с трех сторон – танковым пулеметом и двумя выстрелами со стороны залегшей в снегу немецкой пехоты.
Политрук Зверюгин яростно выматерился и два раза пальнул в танк из пистолета. Ротного убило еще час назад, во время немецкой атаки, и теперь он оставался за главного.
- Если мы его не прикончим – то он прикончит нас, - сплюнул он. – Это ж как ДОТ нам под самый нос подсунули!
Словно в ответ ему «четверка» харкнула пушкой, и накрыла пулеметный расчет, сдерживавший пехоту.
- Руднев, - без всяких эмоций сказал Зверюгин.
- Сделаем, товарищ политрук, - не по-уставному ответил Матвей, отложил трехлинейку, взял в руки по связке гранат и полез на бруствер.
- Заткни гада!
Матвей прополз полпути, когда его нащупал пулеметчик. Пули завизжали вокруг, с воем уходя в мрачное небо после рикошетов от промерзшей на метр земли. Матвей вжался в снег, но горячий кусок металла рванул его за плечо. Он взвыл от боли, и тотчас почувствовал, как что-то горячее хлынуло по спине, стекая на бок. Сразу стало легко. Он ранен. Теперь медсанбат, госпиталь, а потом, может быть, отпуск по ранению. Сон на простынях, горячий обед, чистое белье.
- Игонин!
Усталый до равнодушия голос политрука донесся со стороны близких окопов. Игонин – вяловатый и добродушный дядька лет сорока. У него шестеро детей. У него живот и одышка. Он не проползет даже десяти метров. А за ним пошлют еще кого-нибудь.
Эти мысли мелькнули в голове Матвея, когда он уже бежал к распроклятому танку. Даже когда пять пуль пробили его грудь, он все равно не остановился. Он добежал…

…- А как иначе, Настя?...

…Высокий тополь с лохматой кроной закрывал небо своими руками-ветками, пряча в тень одинокую старуху на лавочке. Он заботливо укрывал ее от жары, шепча листьями что-то, понятное только ей.
Этот тополь, и еще с десяток его братьев стояли вокруг стелы с именами солдат, погибших на Великой Отечественной, как бойцы в почетном карауле. Неподалеку высились свежие плиты из красного гранита, на которых были выбиты имена тех, кто не вернулся из Афганистана и Чечни. Эти стелы охраняли совсем молоденькие топольки.
Девушка с вьющимися светло-русыми волосами замерла, глядя в глаза старухи. В них не было горя. Не было боли. Только светлая печаль и тоска по чему-то потерянному. По тому, что могло бы быть, но так и не случилось.
Светлана подошла к стеле, и, присев, положила к ней свой букет. Ее парень с ранней сединой на висках, остановился поодаль. Вскоре они ушли,  о чем-то шепотом переговариваясь.
А букет остался лежать. Ее глаза были уже далеко не такие зоркие, как раньше. Но она все равно увидела, что цветы лежат прямо под выбитой на граните строчкой: «Руднев Матвей Андреевич».
Она улыбнулась, и тополь что-то прошептал ей в ответ.

05.01.10