История третья. Лиза

- До свиданья, мисс! Всего вам хорошего, пусть вам там очень понравится. Надеюсь, вы будете продолжать заниматься на новом месте, мне бы этого очень хотелось, ведь вы одна из самых талантливых моих учениц, - мисс Круглые Очки прижала к груди папку, и улыбнулась так лучезарно, что в комнате стало тесно от ее улыбки.

Ну да, конечно, лучшая из твоих учениц. Мне стало смешно, и я рассмеялась. Она посмотрела на меня испуганно и по-птичьи вытянула шею: ей видно было непонятно почему я хохочу.

Моя мисс Круглые Очки очень смешная, клянусь. Весь год, в течении которого она меня учила музыке, моей маме передавали, что я талантлива до чрезвычайности, и мои способности необходимо развивать, и это непременно даст свои плоды, и... и много всяких других радужных «и».
Никаких способностей к музыке у меня нет, скажу честно. Ученицей Круглых Очков я стала просто потому, что прочла, будто инструмент развивает внимание, реакцию, память, импровизацию... и еще моторику пальцев, кажется. Мне показалось хорошим делом развить все эти навычки одним только пиликаньем по вторникам и четвергам. Хотя теперь я точно могу сказать, что ничего этот инструмент не развивает.
Но она, учительница музыки к которой я попала, решила свой шанс не упускать. Какой способ лучший, когда нужно намертво привязать ребенка к занятиям музыкой? Правильно — сказать его родителям, что он безумно талантлив. Так думает мисс Круглые Очки. Наверное, с кем-то это срабатывает. Только не с моей мамой. Она не тщеславна — это раз. И ей не нужны поводы считать меня гением — это два. В общем, была бы моя мисс давно в отставке, если бы я сама не решила доучиться этот год, до отъезда в новую школу. Но она об этом даже не подозревает. Лебезит перед моей горничной, в надежде на то, что та передаст моей матери, какая отличная, приветливая и талантливая преподаватель у ее дочери. И говорит мне, что я делаю чудесные успехи — даже в те дни, когда у меня не получается сыграть этюд не сфальшивив. Мне просто смешно на это смотреть — а когда мне смешно, я смеюсь, и мне все равно к месту это или не к месту.

- Мисс, что-то случилось? Может быть, вам помочь вынести кофр?- прервала мой смех мисс Круглые Очки.

Она еще крепче прижала к груди свою нотную папочку.

Нет, это не от того, что она стремится держать поближе к сердцу нотную запись своего любимого гавота. В ее папочке лежит конверт. Сегодня у меня был последний урок музыки, и перед уроком моя гувернантка торжественно вручила Круглым Очкам этот самый конвертик, произнеся пафосную речь, которую наверняка репетировала ночью. Конверт был слегка помят — наверняка пыталась наощупь определить, какой суммой ее хозяйка решила вознаградить на прощанье мою музыкантшу.

Я кивнула ей — пусть живет хорошо — и приоткрыла дверь в коридор.

- ... Да о чем вы говорите, она не избалованный ребенок! Избалованные дети — это те, которые плачут, когда им не покупают карамельку. Она... нет, я только прошу вас, не подумайте, что я к ней плохо отношусь, видит Бог, я всем сердцем тянусь навстречу... Но она, это же, это... это жестокое, надменное, ничего не ценящее создание! Ей тринадцать лет, в этом возрасте девочки просят маму купить котенка, и засыпают в обнимку с любимой куклой. А она... иногда мне кажется, что она получает удовольствие, когда у нее получается кого-то унизить. И я ей нужна только для этого!

Тут мне стало даже интересно. Я устроилась поудобнее, придержала дверь, чтобы не заскрипела, и не оборвала этот увлекательный монолог. А моя гувернантка трагически всхлипнула, пристроила свой зонтик на соседнем стуле — он мешал ей вволю размахивать руками перед лицом собеседниц - и продолжила.

- Видит Бог, ей вовсе не нужна гувернантка, более самостоятельного ребенка я никогда не встречала, например, прежний мой воспитанник, это чудесное дитя, он ничего сам не умел делать, когда меня нет — просто беспомощный был, а так — сущий ангел, сейчас он учится в Итоне, а ведь выпускники Итона становятся... да! Я хотела сказать, что этой маленькой особе не нужна гувернантка — зато ей нужен человек, которого она сможет безнаказанно унижать. Вы не верите! Да Бог с вами, преувеличиваю! На днях, буквально позавчера я забирала ее из колледжа. Сижу в холле, там знаете ли, в учебное помещение посторонним нельзя, зато есть замечательный холл, столики, диванчики, вот это я понимаю... а! Так вот, я ожидаю нашу мисс, конец занятий, дети потихоньку выходят, а встречающие все почти прислуга, кто пальтишко помогает одеть, кто спрашивает как день прошел, детки щебечут, милая доброжелательность... И тут выходит... эта. Идет... вы бы видели. Губы поджала. Глаза прищурены, взгляд сквозь меня, будто бы я прозрачная... Вы видели ее глаза?! Вы присмотритесь, присмотритесь. Этот прищур, это выражение, холодное, безразличное... Тигр просто какой-то, за минуту перед тем как разорвет свою добычу! Выходит... уже одета, подбородок подняла... я ей на встречу — а она роняет мне под ноги сумку, как королева мантию, я едва подхватила — и идет дальше... как и нет меня. Позор, позор! Мне стыдно глаза на людей поднять было, хорошо почти пустой холл был уже — наша, она любит заставлять себя ждать. Вот сейчас например, уже десять минут как окончился урок, а она...

Гувернантка, не отнимая жалобного взгляда от своих кумушек-собеседниц, ткнула своим длинным пальцем в сторону двери моего музыкального класса.

- Мисс?... - забеспокоились за моей спиной Круглые Очки, ей, бедняге, не терпелось открыть свой конверт.

На звук ее голоса обернулась моя гувернантка. Ее указательный палец был направлен мне прямо в грудь.

Я улыбнулась ей очень мило. Она называет эту улыбку «скривилась как будто таракана увидела». По сути, сравнение подходящее.

На улице меня ждала машина.

Проходя мимо, я грохнула ей под ноги свой кофр.

Надеюсь, беcценное произведение великого мастера не постарадло.
Перед завтраком я долго рассматривала в зеркале свое лицо.
В последнее время мои губы стали странно припухшими. Мне не нравится, а мама сказала — женственно. А если она сказала — значит так и есть.
Когда мы вместе с мамой идем в театр, или гуляем по галерее, и встречаем ее знакомых, они все как один кудахчут: о, как вы похожи, одно лицо!
Это конечно обычная ложь, просто вранье, которое принято называть почему-то не враньем, а «хорошим тоном». Моей маме бы сказали, что я на нее похожа, даже если бы у меня были ослиные уши и нос как у Пиноккио. Просто в обществе принято говорить родителям, что дети на них похожи. В обществе принята ложь.
Я похожа на отца. От мамы мне достались только волосы, густые и блестящие. Все остальное — его, и глаза непонятной формы, и губы, и брови, и взгляд, и даже голос. Мама говорит, что когда я сержусь, я точь-в-точь похожа на рассерженного отца. А она не врет, ей незачем претворяться.
А главное — у меня его характер. Мой отец... сильный. Когда я смотрю на него, я думаю — я буду такой.

Я выхожу к завтраку.
Моя гувернантка ставит на стол прибор и достает на поднос всякую ерунду.
Она отлично знает, что я не буду есть то, что она готовит.
Она обязана готовить, это ее работа.
- Доброе утро, мисс. Как вы спали?
Господи, какая фальшь. Ей совершенно не интересно как я спала. И уж тем более она не желает мне доброго утра — больше всего на свете ей хочется, чтобы я поскорее уехала, изчезла с ее глаз, и лучше всего если по дороге меня переедет поезд. Но она на работе, она обязана проявлять ко мне симпатию и заботу.
Я делаю себе чашку чая, и сажусь за стол, как можно дальше от ее подноса.
Нет, мне вовсе не интересно над ней издеваться. Честное слово.

Днем звонит моя подружка Лу. Она глупенькая, но с ней легко — потому что благодаря своей глупости она не умеет притворяться. Она очень расстроена моим отъездом, и обещает что приедет ко мне в гости на Рождество.
Я говорю ей, что там, куда я еду, никто не приезжает в гости на праздники. Она смешно упрямится, и говорит, что ее папа все устроит, и дрожащим голосом говорит «Обещаю тебе, обещаю!».
Я ничего не объясняю ей. Пусть надеется. Надежда нужна всем. Даже тем, у кого не осталось веры.

Мой поезд уходит со второй платформы в пять вечера.
Это через час.
Меня ждет моя новая школа.
И если все, что я слышала о ней окажется правдой — то это то место, где никто не будет улыбаться мне только потому, что мой отец — глава совета директоров самой крупной компании в стране.
И если то, что я слышала о ней — правда, то там все настоящее. Даже если это «все» - не такое, как принято нормой.

Горничная несколько часов назад уехала восвояси. Она увезла с собой два толстых конверта. Один — с жалованьем, второй — с рекомендациями для следующих работодателей. Рекомендации писала я. Но она конечно об этом не знает. Жаль — с удовольствием бы посмотрела на ее удивленную физиономию, когда она прочтет бумаги.
Мама сама, стоя на коленях в спальне, помогает собрать вещи, которые я беру с собой. Она низко наклонила голову, как будто ищет на ковре что-то маленькое, и упорно не поднимает взгляд.
У меня в горле появился какой-то комок.
Я укладываю в мягкую ткань свой ноутбук. Я не знаю, разрешено ли в моей новой школе ученицам иметь компьютер, но в сущности мне это не слишком интересно.
За окном стук и хохот — соседские мальчишки въехали на фриборде в чей-то мерседес. Останавливаюсь на них посмотреть — хоть бы не забыть там, как выглядят мальчишки. Они замечают меня в окне и машут рукой.
Я прохожу мимо книжных полок и беру в руки маленькую фарфоровую кошку. Она стоит там уже много лет, одно ухо у нее сколото. Посмотерла в ее нарисованные черным глаза. И сунула в свой чемодан, под что-то мягкое, уложенное мамиными руками. Надеюсь, никто не спросит меня зачем. Не знаю я.

Мы с отцом вдвоем в его кабинете.
Он ходит из угла в угол, в таких случаях говорят — как тигр в клетке, а я говорю — как мой папа, когда волнуется.
Я сижу на подоконнике и болтаю ногами.
В папин кабинет запрещается заходить всем, кроме меня и мамы, а нам запрещено что-либо тут трогать и наводить уборку. Однажды я сделала из какого-то документа самолет — и с тех пор знаю, что никаких бумаг трогать нельзя. Папа на меня не кричал. Только глупые люди думают, что криком можно чего-то добиться. А мой папа умеет объяснять.
Почему когда прощаешься, вспоминаются всякие глупости, вроде бумажного самолета?

Мой отец сильный. И настоящий. Его боятся много людей. Его уважают много людей.
Он, наверное, самый умный на свете, и самый сильный.
Он говорит мне: «Притворство и ложь — маски слабых людей. Только сильный человек может позволить себе быть собой.
Смеяться, когда смешно.
Плакать, когда расстаешься.
Любить тех, кто дорог.
Только сильный человек может быть свободным».
Мы оба знаем, что я буду такой.

Поезд.
Я еду получать самое лучшее образование, которое можно получить тринадцатилетнему человеку.
Я еду проходить самую лучшую школу жизни, которую можно пройти.
Я еду быть сильной.