Посмотри, как жизнь отвратна

Приговор самому себе

«Есть лишь одна по-настоящему
серьезная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии».
Альберт  Камю. «Миф о Сизифе»

Истоки этих рассказов следует искать в хвосте огромной очереди у винного магазина на улице III Интернационала возле ресторана «Ногинский» (ныне это ресторан «Остен»), где я мерз накануне Нового 1989 года, чтобы отоварить злосчастные  талоны на водку. До закрытия магазина оставалось минут сорок. Мужики волновались. Наиболее наглые и нахрапистые норовили пролезть в дверь вне очереди, инициируя инциденты, порой перераставшие в драку.
Мимо меня проковылял на костылях человек, лицо которого мне показалось знакомым.
–  Толян! – окликнул я его.
Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Поняв, что он меня не узнает,  я представился, и взгляд его тут же потеплел.
– Виталик? – на испитом лице появилось подобие улыбки. – На кой ляд ты бороду отпустил? На еврея стал похож. Волосы седые…
– Что это с тобой стряслось? – кивнул я на костыли.
–  С лестницы навернулся. А ты за водкой стоишь?
–  Да, – посмотрел я на часы. Стрелки на них приближались к семи. – Но сегодня, видно, не судьба.
  Толян оценивающим взглядом окинул очередь.
– Пожалуй. – Он раздвинул полы потрепанного демисезонного пальто, демонстрируя  горлышки двух бутылок: – А я успел! Костыли вот помогают.
– Счастливчик, – сплюнул интеллигентной наружности человек лет пятидесяти с портфелем в руке. – Вторую неделю талоны отоварить не могу, Новый год без водки встречать придется. Бардак!
– Точно. Как Новый год встретишь, так его и проведешь, – горестно вздохнул некто в потертой кожанке.
– Демократы сволочи, – скрипнул зубами долговязый очкарик, пританцовывая на холоде. – Довели страну до ручки.
– Это коммунисты страну до ручки довели, а не демократы, –  не согласилась единственная в очереди женщина. – На семьдесят втором году советской власти талонную систему ввели!
– Талонно-карточная система – самая справедливая система в мире! – с пафосом изрек какой-то острослов, пряча лицо в заиндевевший мохеровый шарф.
Очередь стала заводиться:
– Горбачеву бы морду набить за все эти штучки!..
–  Морду мало, его бы за яйца подвесить на Красной площади!..
– Сталина бы поднять, он бы навел порядок!..
Подобные очереди и разговоры были знамением того времени. Я решил более не стоять, и пошел проводить Толяна до автобусной остановки.
Мы медленно шли, обходя скользкую наледь на тротуарах.
– А поехали ко мне, Виталька? – неожиданно предложил Толян. –  Отметим нашу встречу. Если, конечно, ты не очень домой спешишь. А то мне одному водку глушить грустно.
– Оставь к Новому году, – посоветовал я. – С женой выпьешь за праздничным столом.
Он горько усмехнулся:
–  С какой женой… Сидит она, падла. Семь лет схлопотала.
Я изумился:
–  За что?
– За убийство. Она же, шмара, Кристинку мою ухандокала. – Прочитав на моем лице удивление, граничащее с испугом, Толян неохотно изложил подробности: – Будильником в меня запустила. А я, как назло, трезвым был… Реакция у меня хорошая, я пригнулся, а будильник хромированной ножкой Кристинке в висок... Та и ойкнуть не успела. Я ей рыбок подарил. Она их в банке в руках держала. Банка на пол упала. Рыбки глаза выпучили, ртом воздух ловят, хвостиками бьют… Я на Надьку бросился – думал, замочу шушеру! Она – от меня, я – за ней… На лестнице ногу-то и подвернул… Теперь, видишь, инвалидствую. Надька лагерную баланду в Мордовии хлебает, ментам обмундирование шьет, а дочка шестилетняя в могилке разлагается…
Я не знал, что ему сказать. Утешения были бы нелепы, да он в них и не нуждался.
– Утром просыпаюсь и думаю: а зачем, собственно, я проснулся? И не нахожу ответа, – тихо, словно про себя, проговорил Толян. – Видно, помирать мне пора, а я, видишь, ещё копчу небо… Вешаться не охота, застрелиться – нечем… Вены разве что взрезать в ванне с горячей водой?
Мы приблизились к автобусной остановке у кинотеатра «Рассвет».
– Шутишь? – достал я из кармана пачку сигарет «Ява» в мягкой упаковке.
– Да не до шуток мне как-то…
По его тону и выражению глаз, вдруг «обратившихся зрачками внутрь», по всему облику его я почувствовал, что об этих намерениях он говорит как о давно решённом деле.
Трудно сказать, что в большей степени побудило меня поехать с ним – желание уберечь от греха или журналистское  любопытство.
 Толян жил в девятиэтажном доме на улице Декабристов возле артели слепых. Мы сидели в неприбранной, запущенной без женского догляда кухне, и глушили водку.
Водка развязывала языки.
Вместо того, чтобы отговаривать Толяна от дурного намерения, я вдруг стал ему жаловаться на собственную участь. Говорил о том, что вынужден ради куска хлеба тянуть лямку в совхозной газетёнке, которая губит во мне творческую личность, приучает шаблонно мыслить и писать, нивелирует, корёжит, заставляет идти на компромиссы с совестью.
– Кругом один распад, – вещал я словами кафкианской обезьяны. – Воровство, разврат, пьянство…
Толян кивал, поддакивал и успокаивал меня:
– Да брось ты, старик, сокрушаться. У тебя, все-таки, работёнка непыльная. Это я почти двадцать лет за станком вкалываю! А ты себе строчишь на машинке, перекур, когда захочешь, устроить можешь. – Он налил по полстакана. – Вздрогнем. За тебя.
Мы выпили.
– Прра-ильно, – хрустнув луковицей, кивнул я. – Вы валовой внутренний продукт создаёте, а мы его беззастенчиво потребляем. Скоро вы нас обрабатывать не сможете, и хана советской экономике придёт...
Моя самокритика Забродина забавляла. Собеседнику становится спокойнее, когда кто-то рядом жалуется на свою незавидную жизнь.
– Ты мои статьи-то в «Знамени коммунизма» читаешь? – брякнул я,  желая сослаться на один из последних очерков в городской газете.
– Я газет не читаю, – отрезал Толян. – Да и книги не читаются как-то… в житейской суете.
– Какая суета, старик? Один живешь, в тишине и «просторах одиночества», никто тебя не дёргает – идеальная, можно сказать, обстановка для чтения и творчества!
Он усмехнулся:
– Нашел кому завидовать! Да от этого одиночества волком выть хочется! Человек – животное стадное, коммуникабельное, ему общение с другими человекообразными особями требуется. К тому же сексуальные потребности с кем-то удовлетворять надо. – Он плеснул в стаканы водки и, тоскливо поглядев в заоконную даль, признался: – Хотя, в принципе, я людей не люблю: ничего хорошего от них не видел…
И, не дожидаясь меня, выпил.
Как ни странно, водка не брала Толяна. Напротив, взгляд его становился все более осмысленным, а слова исходили из таких глубин души, в коих люди хранят самое сокровенное, и куда вход посторонним воспрещён пуще, нежели в алтарь.
– Если разобраться, –  продолжил он, – меня тоже никто никогда не любил, даже мать… А если не было любви, то и разлука будет без печали.
Я понял, о чем он.
– Брось, Толян, – произнёс я с ласковыми интонациями в голосе. – Нам даже сорока нет, что за странное желание…
Он оборвал меня ударом кулака по столу:
– Странное?!. А когда меня рожали, моего желания появляться на этот поганый свет спрашивали?!. Захотел батя спьяну нужду плотскую справить, и вдул мамане сперму свою шаловливую. И я в утробе её зародился. А там уж хочешь или не хочешь – сиди. Могла она, конечно, меня и ковырнуть оттудова, да делать этого не стала. Вот я и родился. А зачем? Ведь мне этого толком никто так и не объяснил. Я так и живу под знаком: тебя не надо, а ты есть. А зачем ты есть? Если, конечно, хочешь, то живи себе на здоровье. А я, например, больше не желаю. Хлебнул прелестей жизни по ноздри и выше. И, можно сказать, пресытился ими… Я, кстати, и перспектив для себя никаких не вижу. Ну, допустим, кости у меня срастутся, ногу подлечат, группу снимут... И пойду я снова на свой «ящик» номерной вкалывать. Мы ведь, Виталик, на «оборонку» работаем. А это что значит? Значит это, что мы работаем на войну, на убой людей. И мне даже плевать, в какой части света божьего нашей оборонной продукцией людей гробят или калеками делают. Просто я к этому не хочу быть причастным… Допустим, и шмара моя вернется. Пишет, что может под амнистию какую-то попасть. Ну и что я с ней делать буду? На пару водку глушить?.. Что меня с ней ждет? Алкоголизм? Нет уж – дудки! Лучше уж самому с собой разобраться, пока силы есть…
Была в его словах некая сермяжная правда. Я едва не поддался дикой логике его рассуждений и уже готов был согласиться, что билеты на тот свет должны выдавать всем желающим в ЖЭКе – почти как талоны на сигареты и водку. Разум ли, страх ли перед смертью одержали верх, но я вдруг почувствовал себя тем последним человеком в жизни Толяна, на которого Богом возложена миссия по спасению его жизни, и что если он осуществит свои суицидальные намерения, то это окажется на моей совести.
По божьему велению, катализированному парами алкоголя, мозг выбросил идею по спасению заблудшей души.
– Послушай, Толян, – сказал я. – Если ты сделал для себя выбор и решил сам подписать себе приговор, то не мог бы ты, прежде чем приводить его в исполнение, выполнить одну мою просьбу?..
– Излагай, – насторожился он.
Я стал говорить о том, что жизнь каждого человека – ненаписанная книга, и я, мол, хочу написать о нем повесть, а если получится, то и роман.
Толян рассмеялся:
– Нашел героя для романа! Да что о моей дрянной жизни написать можно? А если ты и сподобишься, так это ж читать никто не станет!
Я стал горячо убеждать его в том, что он не прав, что предметом
художественного исследования может стать жизнь любого человека. И убеждал его так долго, что, видимо, ему это надоело.
–  Ладно, – отмахнулся он. – Бери завтра литрушник водки, приходи с магнитофоном, расскажу тебе всю свою жизнь в деталях и подробностях.
– Правда?
–  Насчет литра? Святая!
–  А насчет жизни?
–  Только наливай!
Лёд тронулся. Я перешел к следующему этапу:
– Понимаешь, магнитофон у меня сломался. Да и не люблю я с ним работать – сиди потом, расшифровывай… Давай-ка лучше ты за эти дни напишешь «рыбу»…
–  Че-его-о?.. – не понял Толян.
–  Ну, воспоминания? Что-то вроде дневника?
–  Не, писать не буду, – упёрся он. – Не умею я, не моя стихия.
– А чего там уметь! Я план могу составить. Сделаем, допустим, так: цикл воспоминаний от одного лица. Небольшие по объему дневниковые записи, основанные на личном опыте и наблюдениях. Через неделю я к тебе загляну. У тебя в запасе семь дней. Если ты в день будешь писать хотя бы по одному воспоминанию, то получится сборник почти. И за каждый опус я тебе бутылку поставлю.
Столь щедрое обещание заставило Толяна призадуматься.
– Бутылку за одно воспоминание? – недоверчиво переспросил он, почесав затылок. – Это, конечно, меняет дело. Только за качество я не ручаюсь. С грамматикой у меня в школе плохо было и с этим… как его… синтаксисом тоже…
– Это мы подправим, – успокаивал я его. – Главное – предельная откровенность. Придумывать и сочинять ничего не надо. Сочинять я и сам могу.
– Ладно, не буду, – согласился Толька. – Только о чём писать-то?
Я полез в дипломат, извлек из него чистый лист бумаги, авторучку, постелил на кухонный стол редактируемую мной многотиражную газету «Путь Октября». Эпизодически советуясь с будущим автором, я набросал ему план цикла воспоминаний под названием «Исповедь самоубийцы».
– Рассказ номер один – вместо предисловия: «Почему я решил покончить с собой». Перед тем, как уйти в мир иной, ты решил излить душу и вспоминаешь свою жизнь. Рассказ номер два: наиболее яркое ощущение детства. Поройся в своей памяти. Наверняка что-то вспомнится. Рассказ номер три: наиболее яркое впечатление юности. Ну, например, воспоминание о первой любви.
– А о второй или третьей можно?
– Можно. Лишь бы за душу брало. Ты в армии-то служил?
– Обижаешь.
– Отлично! Рассказ номер четыре: армейская история. Пять: из жизни рабочего класса. Ты же знаешь, чем гегемон дышит…
– Перегаром он дышит.
– Вот об этом и напиши…
– Я-то напишу, – усмехнулся Толян, – да где ты столько талонов на водку достанешь?
Он был прав. Я вытащил из дипломата стопку типографской бумаги, положил на нее шариковую ручку:
– Твори. Но помни: краткость – сестра таланта. А теперь давай выпьем за успех нашего эксперимента. Если мне удастся из твоих воспоминаний повестушку сделать – посвящу её тебе. Если, ты, конечно, не возражаешь.
Забродин не возражал.

На следующий день я не мог думать о нашей встрече без раздражения: черт меня дёрнул за язык!  С него-то станется, а мне что делать? Правда, в кармане оставались три декабрьских талона на шесть бутылок, но было жалко обменивать их на ту заведомую бредятину, которую Забродин способен написать.
«Может, наличными с ним рассчитаться? – перебирал я варианты пойти на попятную. – У него, наверно, с деньгами туго…»
Но с водкой неожиданно повезло – выдалась оказия без очереди приобрести пять бутылок на три талона (одна – посреднику). Я купил на закуску колбасы, банку кильки в томатном соусе, буханку чёрного хлеба и – не любопытства ради, а очистки совести для – прибыл  к артели слепых.

Зря я надеялся, что Толян ничего не напишет. Едва я вошел, он вернул мне мою бумагу, каждый лист которой был с обеих сторон исписан мелким, на удивление разборчивым почерком… почти без правок! Семь воспоминаний следовали один за другим по числовой нумерации.
– Гонорар-то принёс? – деловито справился новоиспеченный беллетрист. 
Я протянул ему портфель, а сам стал вчитываться в текст, который был щедро сдобрен матом и начинен ненужными подробностями. Пока Забродин нарезал «Докторскую» и вскрывал банку с кильками, я успел бегло ознакомиться с содержанием двух его опусов, поражавших завершенностью и тенденциозной безысходностью развязок.
– Ты правду написал? – спросил я. – Так всё в натуре и было?
– Лакировать действительность, в отличие от некоторых газетных борзописцев, не приучен, – обиделся он. – Вздрогнем, что ли?
Мы вздрогнули.
– Слушай, старик, а может, ты мне не десяток, а сотню рассказов закажешь? – раздухарился прозаик-дебютант. – Для меня это не проблема. Я ведь план твой еще до конца не реализовал. В день – по рассказу получается, не больше. И целую неделю ни грамма в рот не брал. Веришь? Мне, кстати, это даже понравилось. Лучше прозой баловаться, чем водку пьянствовать.
– Молодец, – похвалил я его, продолжая бегло знакомиться с его рукописью.
– Плохо, если кости срастутся, – вздохнул он. – Снимут группу, придется на работу идти, писать будет некогда.
Я и сам не был «облаком в штанах», и в своих опусах не чурался чернухи. Но если для меня она была, скорее, творческим методом, то Забродин фиксировал поток жизни, не утруждая себя отделением зёрен от плевел, а «свинцовые мерзости» действительности, как бы  увиденные глазами ребенка, усугубляли мрачную картину до невозможности.
Не знаю, сколько времени я согбенно сидел на табуретке, заставляя себя признать правдивость описанных картин и событий, которых доселе старался не касаться ни взглядом, ни  душой, дабы не марать последней.
– Ну что, есть у меня способности? – докурив очередную сигарету, робко напомнил о себе автор.
Мне хотелось крикнуть ему: «Нет!». Хотелось призвать Забродина к уважению читателя, который есть тоже человек, и литература должна приближать его к прекрасному, в чем состоят смысл и основное ее предназначение. Фраза «…и никогда больше не пиши!» должна была венчать мой страстный спич. Но я увидел его глаза и вспомнил, зачем затеял этот эксперимент. И, устыдившись собственного снобизма, мысленно признал, что этот алкаш на костылях, впервые взявший в руки ручку, напрочь разбил мои представления о писателях как о помазанниках божьих.
– Пиши, Толян, пиши. О детстве ты написал. Теперь можешь о юности и зрелости написать. Можешь даже повестушку выдать. Все лучше, чем ханку жрать, – напутствовал я его, засовывая рукопись в опустевший портфель. – Я это возьму, почищу, приведу в божеский вид.
Толян разлил по стаканам водку.
– Валяй. Только ты того, это… рассказов я написал семь. А бутылок  –  пять.
Я порылся в карманах, достал двадцать рублей (водка тогда стоила червонец) и, разгладив купюры на столе, придвинул к нему:
– Извини. Талонно-карточная система, – попытался я оправдаться.
Он посмотрел на меня снисходительно, усмехнулся:
– Я не нищий. Мне государство по инвалидности платит. А договор надо выполнять.
Денег он не взял. Мы выпили «на посошок» и я ретировался, оставив ему толстую стопку чистой бумаги, пообещав заглянуть недельки через две после Нового года.

Обстоятельства сложились так, что у Забродина я больше не появлялся. Его воспоминания долго пылились в нижнем ящике моего письменного стола. Поначалу я все пытался выкроить время, дабы причесать лохматую прозу сверстника. Затем стал оправдывать своё бездействие тем, что все равно никто этого не напечатает.
В 1990 году судьба закинула меня в посёлок Черноголовку. Там я стал редактировать новорожденную демократическую газету, учредителями которой стали Ногинский научный центр АН СССР и Черноголовский Совет депутатов, в котором оказались высокообразованные люди из тамошней научной элиты. Вокруг меня появились иные люди, многие из которых поверили в возможность  демократических реформ в нашей стране. Многие даже пребывали в эйфории от перестроечных перемен и первых свободных выборов депутатов в Верховный Совет СССР и РСФСР. Поддался этой демократической эйфории и я. Надежды и мысли мои потекли по другому извилистому руслу.
Между тем, снег выпадал и таял, трава зеленела и жухла – время, сужаясь, безвозвратно таяло, а мы в суетном мареве от демократических перемен, не замечали как завоеванное пространство свободы медленно, но верно сужается. Мы пережили путч ГКЧП в августе 1991 года и расстрел Белого дома на Краснопресненской набережной в октябре 1993 года. Парад суверенитетов бывших союзных социалистических республик и развал СССР сулил людям не выгоды, а новые политические и экономические потрясения.
Чередой друг за другом бежали мутные дни, недели, месяцы лихих 90-х годов. Люди яростно боролись за выживание. Кто-то из наиболее ушлых людей обогащался, а кто-то, наоборот, погружался в беспросветную нищету.   
В один из майских дней 1994 года я обнаружил в редакционной почте письмо от Тольки Забродина. В нем он писал о том, что я его совсем забыл, а он еще не «окочурился», и продолжает «коптить небо». Кости у него срослись, группу инвалидности сняли, и он снова подался вкалывать на свой «почтовый ящик». За время его отсутствия «оборонке» пришла хана, и зарплаты на «почтовом ящике» стали  символическими, если не сказать смехотворными.
«Надька из заключения вернулась, – продолжал Толян. – Отбыла в зоне четыре года и четыре месяца. Амнистировали ее. Сейчас, шалава, нигде не работает, пьет и ****ует, и жить с ней под одной крышей уже невмоготу…».
Далее он извещал меня, что давно выполнил мою просьбу – написал за время инвалидности 99 рассказов и даже повестушку, а я, змей, за ними  не иду. Он звонил мне на место прежней работы, где ему сказали, что я давно тружусь в Черноголовке. Он специально купил в киоске «Черноголовскую газету», увидел в ней  фамилию редактора – сиречь, мою – и решил написать мне, чтобы я зашел к нему и забрал свой «заказ».
«Можешь воспользоваться моими воспоминаниями, как тебе заблагорассудится, – великодушно разрешал в письме Забродин. – Можешь даже сходить с ними в сортир, если они не сгодятся для твоего нетленного романа. Но я старался, старик, как ты и просил, быть предельно откровенным, а если там слов матерных много, так ты отредактируй. Ты для этого институты кончал. Если же тебе удастся из этого что-нибудь состряпать и опубликовать, то мою часть гонорара Надьке не отдавай. Передай деньги моей двоюродной сестре Светке (адрес прилагался. – В.П.), ибо я к тому времени уже далече буду. А от обязательств того, что ты мне за каждый рассказ по бутылке должен, я тебя освобождаю. Бутылка уже 800 рублей стоит. Если умножить на сто - в приличную сумму выливается. Для тебя это, наверное, накладно будет, да и не стоит оно того…».
Письмо было прощальным. В конце он сделал приписку:
«Прощай, Виталик. Не поминай лихом. Меня не ищи – дохлый это номер. И не осуждай меня за такой уход. Извини, если что не так, и будь здоров. Живи богато, если сможешь. Всех благ тебе земных, старик…
А. Забродин».
Письмо было датировано 8 мая 1994 года. А на дворе гулял июнь. От Ногинска до Черноголовки сорок пять минут езды на рейсовом автобусе, а письмо Забродина шло ко мне почти месяц…
«Надо было бы забрать у этого самоубийцы-любителя свой «заказ», – подумал я, ничуть не сомневаюсь в том, что увижу его живым и здоровым. Предстоял очередной отпуск, который я обычно тратил на обработку своих «нетленных» рукописей, и напоминание Забродина о себе было кстати. – Должно же быть какое-то здравое зерно в ворохе забродинской макулатуры, коль писание рассказов и повести отсрочило его самоубийство почти на шесть лет!».
Я решил навестить Забродина, но оказалось, что Толян действительно куда-то исчез в середине мая.
– Уволился с работы, получил под расчёт деньги и испарился, –  сообщила мне его жена, приоткрыв двери забродинской квартиры на длину цепочки.
Из глубины комнат слышались пьяные голоса. Сличив меня с фотографией на редакционном удостоверении, хозяйка вынесла мне папку, на которой было написано «Для Виталия Попова». В ней находились две общие тетради и толстая пачка исписанных листов формата А-4, некогда оставленных мною начинающему автору.
– Мне он, алкаш несчастный, не нужен, – заявила его супруга. – Пусть, кобелина, бомжует. Может, кто его действительно пришибет, туда ему и дорога. Но в милиции говорят, что труп его обнаружить нужно, иначе я квартиру приватизировать не смогу. Свидетельство о смерти в ЗАГСе не выдают, покуда труп не обнаружен. А где его, псины, труп? Я-то почем это знаю?
«Как он с ней жил? – размышлял я, возвращаясь домой с забродинскими опусами в портфеле. – От такой чумы действительно в петлю влезешь».
Но и тогда я не поверил в его самоубийство.
Грязи и безнадеги в новых рассказах Забродина меньше не стало. Он не владел композицией, перепрыгивал с одной мысли на другую, тонул в бытописательстве и перегружал сюжет незначительными подробностями. Но все это можно было простить за его неподдельную искренность и мучительный поиск «солнца в холодном мраке жизни». Как мне казалось, он рос с каждым своим опусом. Каждый следующий его рассказ был в чем-то сильнее предыдущего: то ли на градус выше по эмоциональному накалу, то ли  точнее в портретных характеристиках персонажей. Вероятно, из него мог получиться неплохой писатель.
Вопреки намерениям, за время отпуска 1994 года я успел отретушировать только шесть рассказов Забродина: «Змеиный яд», «Тихая охота», «На пляже», «Воспитание жестокости», «Живые и мёртвые» и «Кража». После выхода на работу, я опубликовал четыре из них в литературной гостиной «Черноголовской газеты».
Шквал возмущенных звонков и писем читателей в редакцию не иссякал довольно долго. Я стоически их выдержал, не оставляя без ответа ни одного письма. Один из местных художников с запальчивостью доказывал не то мне, не то себе самому, что «назначение искусства в отражении божественной красоты, призванной спасти мир (где-то я это уже слышал. – В.П.). Надо приближать людей к заповедям Господа, а не отдалять от них, как это делает ваш Забродин. Надо звать людей к гармонии тела и духа, нравственному самоусовершенствованию… Художники подобны кострам, которые горят на вершине горы, чтобы освещать своим светом путь человечеству... А так называемые рассказы Забродина – не что иное, как бесовские происки, и посему не имеют ни нравственного, ни художественного права на существование!..»
Памятуя слова Вольтера о том, что споры об искусстве и религии бесконечны, я ответил художнику, что Анатолий Забродин был человеком неверующим, и в силу своей пролетарской ограниченности никогда не догадался бы сравнить себя с костром, горящим на вершине горы. Он жил возле болота, дышал его испарениями и, в конце концов, отравился ими.
Резкость суждений, негативная реакция читательской публики на публикацию забродинских рассказов была прогнозируемой и слегка меня позабавила. Значит, было в опусах Толяна что-то такое, чего люди не хотят знать, слышать, видеть, читать, но слушают, видят и читают, выплескивая в телефонных звонках и письмах разбуженные эмоции. И, вопреки здравому смыслу, я решил все-таки заняться редактированием забродинских рассказов.

В июне 2000 года я еще раз побывал в его доме на улице Декабристов. Дверь мне отворил субъект «кавказской национальности». С колоритным акцентом он объяснил, что ничего не знает о судьбе бывших владельцев квартиры, купленной им у спившейся женщины, которая уехала ухаживать за престарелой теткой куда-то в Краснодарский край…
Если жена Забродина продала квартиру, значит, она получила-таки долгожданное свидетельство о его смерти? Хотя в нынешние времена за деньги можно получить, наверное, любой документ: и диплом о высшем образовании, и свидетельство о браке или смерти…
Со времени загадочного исчезновения Анатолия Забродина минуло восемнадцать лет. Вопреки расхожему мнению, время не лечит. На дне моей души еще остались капли совести, которые велят довести опрометчиво начатый эксперимент до конца. В силу ряда обстоятельств, издать эту книжку ранее не представлялось возможным. Сейчас же, когда водку уже давно продают без талонов и магазинные полки ломятся от изобилия, нашёлся спонсор, согласившийся снять тяжкий груз с моих плеч, и я с облегчением выношу эти «бесовские» рассказы на свет божий. Надеюсь, что другие его рассказы и пока ещё не отредактированная повесть рано или поздно превратятся в книги.

Виталий ПОПОВ, член Союза журналистов России
Ногинск, Московская обл. 28-29 сентября 2012 г.

____________________________


ИЗЛУЧИНЫ ДЕТСТВА
Из воспоминаний Анатолия Забродина

ЗМЕИНЫЙ ЯД

Меня в последнее время всё навязчивее стали преследовать дурные мысли о самоубийстве, о никчёмности дальнейшего существования. Действительно, сколько можно белый свет коптить-то? Мне уже тридцать шесть скоро стукнет. Пора и честь знать. И сейчас, когда я размышляю о том, какому, собственно, способу лишения жизни отдать предпочтение, мне вдруг вспомнилось, что первая попытка у меня уже была — лет двадцать пять тому назад. Мне было лет десять, не больше...
Жили мы тогда в коммунальной квартире старого, ещё довоенной постройки, трёхэтажного кирпичного дома. Отца, бывшего старлея-лётчика, в 1958 году демобилизовали в запас. Тип тяжёлых бомбардировщиков, на которых он летал борттехником, сняли с вооружения. Батю перевели в наземное техобслуживание, а потом в запас турнули. Тогда хрущёвское сокращение вооруженных сил проходило. Не помог бате даже орден «Красного Знамени», которым он за что-то был награжден. Как я теперь понимаю, в мирное время такую награду за здорово живешь, не давали. Две или три юбилейные медали  я в расчёт не беру, но вот орден — это да! Помню, я этот орден на кордовую рубашку прикручивал и мотылялся с ним по двору, пока не потерял где-то...
Кое-кто из ребят не верил, что этот орден взаправду отцовский. Меня это бесило. Я нашел в ящике комода, где документы разные лежали, офицерский военный билет бати и ребятам его показал, чтобы они все убедились, что орден действительно отцовский — запись в графе о наградах об этом свидетельствовала. Я от гордости, помню, аж пыжился, нос к верху задирал, и очень был рад тому, что мне это пацанам дворовым доказать удалось. Ведь хочется, черт побери, в детстве отцом гордиться!..
Только теперь не могу припомнить: почему же я не расспросил батю доподлинно — за что все-таки он этот орден получил? Ведь было, значит, за что? Ведь не Генсеком он был густобровым, чтобы ему к юбилеям разные награды вешали. Да и уволили его в запас, когда ему двадцать девять лет стукнуло, не дослужился он до юбилеев. А теперь его уже и не спросишь. На кладбище он лежит, меня дожидается. Скоро и мой черед наступит. Жди меня, батя. За мной не заржавеет!
Перебрались мы в 1958 году из военного городка Смоленской области в Подмосковье. Батя в родной город вернулся. Меня с собой, естественно, привез и жену Нину Тимофеевну, мать мою. Она его подцепила, когда в воинской части кладовщицей на складе работала, обмундирование летунам выдавала. Может, конечно, он и сам на неё позарился - клюнул на молодку крестьянских кровей. Природа, сука, видно требовала. А с основным инстинктом не всегда поспоришь. Матери едва восемнадцать минуло. И офицерика зачалить престижно было. Песенку помните? «Летчик высоко летает, денег много получает. Мама, я летчика люблю…»
Одним словом, влип, батя... Хотя, как мне кажется, маманя его никогда не любила. Не каждому, наверное, это дано — любить.
Физиология, по моему теперешнему разумению, не загадка вовсе, а форменная западня. И, конечно, не только для бравых молодых лейтенантов…
У отца, между прочим, была в то время тутошняя зазноба. Он с ней в одном классе раньше учился. Ещё со школы у них кружение чувств наблюдалось. Она к нему ехать в часть собралась, как мне бабуля рассказывала, а отец как раз в это время домой телеграмму прислал: мол, женюсь, мама, приезжай на свадьбу... Вот так мы всегда: в школе в любовь с одними играем, гуляем с другими, женимся на третьих, а трахаемся потом и четвертыми, и с пятыми, и с десятыми, и так далее — как будто в этом смысл жизни и состоит. Как будто нормально всё это: все так кувыркаются. Закрутились люди в чаду беспросветном. Все урвать побольше от жизни желают и рвут, пока их инфаркт не стукнет или паралич не расшибёт. Ну, рвите, люди, рвите свое счастье хоть зубами из рук судьбы, авось утешитесь. Только я в этих играх участвовать не хочу. С меня достаточно. Аут. Писец. Доигрался, мать твою. Больше не желаю.
Стали мы жить в семнадцатиметровой бабулиной комнате вчетвером. Ночами я иногда просыпался от непонятного шума. Отец дышал, как паровоз, мать стонала... Годам к десяти, конечно, я стал всё понимать, а раньше как-то пугался: что это такое странное родители мои дражайшие вытворяют? Бабуля, конечно, тоже все слышала. А что поделаешь? Нужду-то плотскую как-то удовлетворять надо...
Родители часто вздорили. Большей частью из-за денег. Вернее, из-за их хронической недостаточности. Лётчиком батя-то хорошо зарабатывал — по 1200-1300 рублей (старыми, разумеется, до денежной реформы 1961 года). Часть этих денег он пропивал с сослуживцами. Не откутил он тогда свое, не отбражничал. На ночь домой не всегда возвращался. В Рославль иногда к ****ям мотался. Мать, естественно, психовала. Но ведь как-то сводили концы с концами. Мать со мной нянчилась и не работала. Но когда мы в Ногинск перебрались, с деньгами почему-то совсем туго стало. Маманя работать устроилась браковщицей на отбельно-красильную фабрику Глуховского хлопчатобумажного комбината. А батя в двадцать девять лет, не имея гражданской специальности, вынужден был, как пацан зелёный, то учеником заточника на заводе топливной аппаратуры работать, то шлифовщиком второго разряда. И какие он тогда деньги зарабатывал — слёзы...
Я помню, что он ещё долго после демобилизации в светлой бежевой шинели ходил — и осенью, и зимой. И зимнюю шапку офицерскую носил. Я ещё кокарду с неё снял и к своей шапчонке прикрепил. Потом я её на какой-то значок обменял...
Однажды ночью я проснулся от крика матери. Бабуля в ночную смену работала. Она на ткацкой вкалывала, а у них там трёхсменка была.
—  Бей! Ну, бей! — истерично кричала мать изрядно поддатому отцу.  Она тоже была пьяна, так как они вернулись, кажется, с чьей-то свадьбы. И только батя на неё замахнулся, как маманя рванула на себе ночную рубашку и истошно завопила:
—  Караул! Убивают! Спасите люди добрые!..
Сбежались соседи. Кто-то из них милицию вызвал. Батю забрали. Может, маманя его посадить хотела? А зачем? Ей легче бы стало, если бы батя  в тюрягу загремел?
Наутро к нам участковый завалился. Здоровенный мент по фамилии Боровиков. Протокол на отца стал писать. Хотел его за хулиганство на пятнадцать суток оформить. Стал соседей опрашивать, свидетелей ночного скандала. А я возьми и ляпни:
—  Дяденька милиционер, а папа маму не бил. Он только на неё замахнулся, а она упала и рубашку сама на себе разорвала.
Участковый  на корточки присел, обнял меня за плечи и, глядя в глаза, ласково спросил:
—  А не врёшь? Правду говоришь?
—  Правду.
—  Ну, добро... — Он меня погладил тяжеловатой рукой по голове, свернул протокол и ушёл. Батю в тот же день отпустили.
Зато вечером мать устроила мне хорошую взбучку. Когда она злилась, то бешеной становилась. Зажмёт меня, бывало, между ног (а она баба крепкая), и ремнем отцовским до тех пор меня по заднице голой лупцует, пока, наверное, сама не устанет. Еще она меня на колени в угол ставила и не выпускала, пока я прощения не попрошу:
—  Мамочка, родненькая, прости. Я больше не буду...
Ох, и взбесилась же она, когда от соседей узнала, что я менту о ночной сцене рассказал. Она меня лупит ремнём почём зря, а я верчусь между её ног и кричу сквозь слёзы:
—  За что? Ведь я же правду сказал!
Она от этих слов ещё яростнее меня хлещет:
—  Я тебя научу правду говорить! Будешь знать, змеёныш, как мать позорить!
А чем, собственно, я ее позорил? Тем, что правду участковому сказал? А чего она меня все время врать учила?
Батя, бывало, придет после получки впополаме, уснёт, а она у него карманы обшарит, деньги вытащит и меня научает:
—  Ты не говори, что я у него деньги взяла. Если спросит, скажешь, что я при тебе карманы у него выворачивала и ничего в них, кроме мелочи, не было. Понял?
Батя проснется, квёлый с бодуна, и мать на него набрасывается:
—  Опять, зараза, все деньги пропил? Опять семью без гроша оставил? Чем я ребёнка кормить буду? Хоть бы ты сдох, алкаш несчастный! Лучше б ты под трамвай попал!
Батя с перепоя шарил по карманам, бурчал:
—  Были у меня деньги. Не мог я все пропить. Ты, наверное, вытащила...
—  Я бы вытащила, если бы было что вытаскивать! Собутыльники твои, небось, тебя обобрали. Не веришь? Толька - свидетель. При нем я у тебя карманы выворачивала. Не было в них, кроме мелочи, ни шиша. У Тольки спроси...
Батя пересчитывал мелочь (чтобы хоть на пиво хватило опохмелиться), поднимал на меня затравленный и жалкий взгляд. Я смущенно кивал: да, мол, ничего у тебя не было, ни рубля... Ох, и стыдно мне было за враньё своё! И отца жалко. И на мать неприятно смотреть. Она батю от себя отдаляла, не кормила и отец кое-как у бабули это время харчевался. К очередной зарплате родители обычно мирились, если батя в завязке был. Потом все снова повторялось с незначительными вариациями.
 Однажды тоска от безденежья или, может, ещё от чего так загрызла мать, что она, обняв меня, заплакала и неожиданно предложила:
— Пойдём, сынок, утопимся...
— Как утопимся, мама?
— А так: войдём в воду и дальше, всё глубже и глубже…
Я тоже, кажется, заплакал. Стал её отговаривать:
— Не надо, мамочка, не надо...
Умел я ещё плакать. Интересно: а если бы я согласился? Наверное,  уже отдыхал бы в могилке и никаких жизненных конвульсий не испытывал…
Сейчас я, конечно, понимаю, что и матери не сладко жилось с мужем-алкоголиком. Отец ведь с каждым разом зашибал все шибче. Мать с бабулей не раз его на лечение от алкоголизма оформляли. «Торпеду» ему, кажется, вшивали. И гипнозом лечили. Он держался какое-то время, а после начинал ещё сильнее поддавать. Словно с цепи срывался. Гудеть в запоях мог неделями. Из дома вещи тащил, чтобы продать их по дешёвке и опохмелиться. Мне, помню, плащ болоньевый купили — черный такой, шуршащий. Тогда мода на них была. Все в таких плащах ходили, и я тоже форсил. Отец его за червонец продал...
Когда батя умер, я даже слезы не проронил. Отвык, видно, плакать. Да и надоел он мне всё-таки, откровенно говоря. Ну, действительно, сколько пить-то можно? Никто еще вино не обманывал, а вот оно-то многих скосило...
Нашли его июньским утром в  лесочке у Будёновского поля, который мужички облюбовали для выпивки, уже окоченевшим. Случайные собутыльники, наверное, решили, что он уснул, и ушли. Думали, что он проснётся и домой подастся. В общем, тревожить его не стали, а, быть может, никто из них не знал, где он живет. У бати, видать, сердце прихватило. И умер он под кусточком. Ботинки у него кто-то снял, так он в носках и лежал...
До сих пор не пойму: от чего у него сердце заклинило? Ведь все-таки  он Ейское авиационное училище закончил. Мечтал лётчиком стать – и стал. Реализовал свою мечту. Летал, значит, здоровым был. И не старым он в ящик сыграл — ему едва сорок три года исполнилось. Наверное, он подорвал здоровьем тем, что пил с похмелья, когда денег не было, и одеколон, и фармацевтику разную...
Я еще при жизни батяни о смерти стал задумываться. Как-то в комнате один оказался и что-то искал. Пузырёк мне на глаза попался. Читаю на этикетке: «Змеиный яд». Я, кажется, даже просветлел: да это же именно то, что мне нужно! Выпью — и звали Вася. И никаких тебе дневных и ночных сцен милейших родителей, бесплатно мне жутковатый театр в быту устраивающих. И драть меня никто не будет. И врать мне больше не придётся.
Сейчас не помню точно, какие мне ещё преимущества мёртвого человека перед живым мерещились, только я, обрадованный, почти не раздумывал. Отвернул пробку на этом пузырьке, а там не жидкость, а мазь оказалась. И уже несвежая, пожелтевшая. Я карандаш в пузырёк засунул, подцепил им эту мазь и вынул. Но жрать её, с карандаша языком слизывая, было противно — бр-р-р!.. Я на кухню сбегал, стакан воды принёс — чтобы запить эту отраву... Потом решил её в воде развести. Опустил карандаш в стакан с водой, помешиваю им, а мазь, зараза, не отстает, не растворяется. Только жирные пятна от неё на поверхности воды всплывают. Я эту отраву об ободок стакана стал с карандаша внутрь спихивать. Когда её уже много на поверхности воды плавать стало, я зажмурился, выдохнул воздух — так батя делал перед тем, как стакан залудить, — и выпил отраву эту. Дух перевёл, глаза открыл — чувствую ещё живой. Значит, не мгновенно яд действует. Побежал на кухню. Запил эту гадость свежей водой прямо из-под крана. Вернулся в комнату и лёг на диван помирать...
Но что-то мрачной мне вдруг наша комната показалась. Подумалось мне, что на природе куда как лучше умирать. Вскочил я с дивана и побежал в лес. К  любимому месту на Колышкином болоте. И торопился я, лихо бежал. Боялся, что не успею и окочурюсь где-нибудь возле жилых домов по Больничному проезду, на полпути к цели...
Но успел-таки, добежал, запыхавшись, до заветного места и упал на траву, счастливый... На спину лег, раскинул в стороны руки. Небо над головой голубое. Облака по нему плывут легкокрылые. Солнышко ласково блистает. Помню, как его лучи сквозь колыхающую крону берёзы ко мне иглами пробивались и слепили глаза. Я их прикрыл, и все в розовом мареве потонуло. В ушах приятный звон — кузнечики стрекочут, травы чудно пахнут. В такой благодати и умирать приятно. И я, блаженный, заснул...
Кстати, болота там никакого не было. Ручеёк тёк, разнотравье на лугах колыхалось по пояс, и лес лиственный шуршал. А какие подосиновики там водились — загляденье! С малиновыми шляпками. Сейчас таких поди уже и не сыщешь. Распахали сейчас это место, сеют что-то... Завод рядом зачадил асфальтобетонный... В общем, загубили это чудесное местечко. Тогда об экологии не рассуждали. Это сейчас спохватились, когда запоганили всё...
Проснулся я, когда уже вечерело. Не помню и проспал сколько, убаюканный солнышком и стрекотом кузнечиков. Солнце скрылось. С ручейка сыростью туманной и прохладой потянуло. Я встал, недоумённый и расстроенный, и потащил себя домой...
Пронесло меня на унитазе основательно — и всё. И пришлось мне испытывать дальнейшие жизненные конвульсии...
Эту мазь, которой я отравиться намеревался, теперь в тюбиках выпускают. Как зубную пасту. Випратокс, кажется, её по-нынешнему называют. Маманя ею поясницу от радикулита растирала. Я не прочёл внизу на этикетке, что яды различных токсичных змей использовались в этом лекарстве в ничтожном количестве, в каких-то сотых или тысячных долях грамма. Не разбирался я в то время в десятичных дробях. Мы дроби только в пятом классе проходить стали, а я учился в третьем или в четвертом. Школьная программа иной была, не такой, что нынче...
21 декабря 1988 г.





ТИХАЯ ОХОТА

Бабуля как-то захворала так сильно, что слегла.
— Толичек, — попросила она, — сходил бы ты, милок, за грибочками. Супчику с грибками белыми страсть как хочется...
Батя в больнице лежал — лечился от алкоголизма, а у меня — каникулы. Август, кажется, на дворе кружился. Мне лет десять было. Я любил за грибами ходить. И места кое-какие знал, батя показал. Он меня сызмальства в лес за грибами с собой таскал. О чём базар, бабуля, конечно, схожу...
Было в те годы одно замечательное место у Колышкина болота. Представляете: тропинка вьётся мимо хвойного леса и лугами. И даже вглубь леса заходить не надо. Двигаешь возле тропинки, приподнимаешь лапы елей почти по земле стелящихся, зыркаешь — а под ними боровички притаились. Не под каждой, разумеется, ёлкой, но десятка полтора-два белых найти можно было запросто.
Но в тот раз мне не повезло. Не с раннего утра я отправился за грибами, а где-то часов в семь и, видимо, кто-то успел до меня здесь пройти и белыми поживиться. Я корешки свежесрезанные видел.
Я решил пойти подальше, на «пятую цель» — так батя называл то место. Это вообще-то далековато. За деревней Починки. Потом по мостику через речушку Черноголовку перейти надо, по узкоколейке бывшей протопать, затем мимо складов с боеприпасами... Там воинская часть в лесу размещалась. И сейчас размещается. И, наверное, не одна. На развилках дорог до сих пор знаки с надписями стоят: «Запретная зона. Проезд, проход запрещён», «Стой, стреляют!» и другие подобного типа. Батя как-то поддатым со мной за грибами пошёл. С утра похмелился и с собой бутылочку портвейна прихватил. И стал он эти знаки сшибать, кроя матюгами военных, которые природу нещадно губят.
— Сволочи, места им всё мало, не навоюются никак...
Странно немного мне от него это было слышать. Он ведь как-никак старшим лейтенантом в запасе числился...
Теперь-то я понимаю, что ребёнок подобен губке и с самых юных лет всё в себя впитывает. Тут, конечно, многое зависит от родителей, от того, что они с детства в ребёнка вкладывают. Маленький человек, говорят, подобен глине. Что, мол, из него слепишь, то и будет. Был бы лепитель умелый. А вот нет его если? Если родители непутёвые попались, то хана — из пацана ихнего или девчонки вряд ли что-то путное получится. Пословица не даром сложена: яблоко от яблони недалеко падает. Хотя, наверное, бывают исключения. Должны быть. А наследственная закономерность — это сплошь и рядом. Да чего далеко ходить? Батя у меня алкашом был и я сопьюсь, как пить дать, если вовремя с собой не покончу...
Против природы не попрёшь. Ты вроде бы как в кругу заколдованном оказываешься, из которого выскочить невозможно. Хотя попробовать можно. Попытка — не пытка. Хочешь — подёргайся. Однако ты запрограммирован на генетическом уровне. И дёрганья эти ни к чему не приведут. По себе сужу, по своим друзьям и знакомым. Хотя, честно говоря, хотелось бы, чтобы закономерности этой дрянной не существовало.
Однако я что-то отвлёкся.
Смотрел я, как батя знаки сшибает, военных костерит в хвост и в гриву и, наверное, его отношение к военным и мне передалось. Пацаны ведь на ещё неосознанном уровне отцам подражать начинают, как и девчонки мамам. Тлетворное влияние улицы с их вожаками вторым фоном следует и тоже бесследно не проходит. Улица, между прочим, характер закаляет...
Но я опять отвлёкся. Что-то меня к рассуждениям разным клонит. Не к добру это. Умным себе начинаешь казаться, понимающим всё, а на самом-то деле ты кто? Так, песчинка человекообразная в сумрачном мареве жизни. Исчезнешь, и никто о тебе не вспомнит. Что жил, что не жил. Жизнь, по-моему, не ст;ит того, чтобы быть прожитой…
На «пятой цели» чудесный лес молодой рос на площади гектаров десять или даже больше. Заросшие травой и кустарником воронки сплошь и рядом попадались, гильзы из-под снарядов разнокалиберных валялись. Видать, там раньше полигон располагался. Потом его использовать для учебной стрельбы перестали. Вода в этих мхом покрытых воронках стояла — чистая, дождевая. Батя мечтал: вот, мол, по весне в эти бы воронки мальков карасей запустить, а когда они подрастут, то выловить. Да кто ж им вырасти-то даст? Батя всё-таки романтиком был...
А какие там грибки водились? Подосиновики всех мастей, с разноцветными шляпками — белыми, серыми, розовыми, малиновыми и, разумеется, стандартными желтовато-красноватыми. Подберёзовики тоже с разными шляпками росли — белыми, сероватыми в крапинку, темно-коричневыми. Мы с батей подберёзовики иногда не брали, лишь самые молоденькие. В основном, только белые и подосиновики собирали. Ещё там маслята водились, рыжики, волнушки, дуплянки, лисички — благодать!
Змеи здесь тоже встречались - ужи и гадюки. Батя меня научил, как их различать и потому ужей я не боялся, а гадюк, когда их замечал, обходил стороной, да они и сами уползали...
Хороший грибник чем-то смахивает на садовника. В том смысле, что знает, в каком месте какой гриб должен расти. Вот здесь, допустим, во мху — белый должен торчать, а вот там, в хвойничке, чёрный груздь целым семейством может прятаться. А белых груздей сейчас, поди, и не сыщешь, а я  их рвал... Опытный грибник обходит любимые места и набирает таких грибов, каких ему хочется, учитывая, разумеется, сезон. Поддубовики, например, только в августе появляются, а зеленушки — в сентябре. И до самых заморозков их собирать можно... Сейчас, конечно, не те времена и лес менее щедрым на свои дары стал. Издеваются над природой твари человеческие, травят всё, палят, вырубают и управы на них никакой, увы, нет. Что потомкам нашим после себя оставим? Испохабленную планету?
Но я снова отвлёкся. Заносит меня всё время в сторону. Прошёлся я, значит, по тем местам, где боровички водились. Белый гриб собирать приятно — толстая ножка, крепкая шляпка. Корешок не синеет на срезе, как у подосиновика. Его и сушить лучше, и жарить, и свежим в суп. А солить лучше подосиновики, моховики, маслята вперемежку с дуплянками, волнушками и груздями. Бабуля у меня мастерица была по соленьям. В кадках, прокипячённых и можжевельником отпаренных, грибы солили. Эх, есть о чем вспомнить: грибки солёные с картошечкой жареной, да если ещё и стопку перед этим пропустить, как батя делал, то жизнь не такой мрачной показаться может...
Одно плохо: вояки эти понастроили вышки, дзоты, рельсы проложили для перетаскивания движущихся мишеней, грунтовку проторили, и палили где-то рядом — совершенствовались в огневой подготовке...
Когда я из госпиталя  в семьдесят третьем году вернулся, я так по лесу нашему подмосковному соскучился, что сразу же за грибами намылился. Июнь на дворе шелестел. Решил я на «пятую цель» смотаться на разведку, на открытие сезона. Пришёл и обалдел натурально. Деревья на грибной поляне оказались почти все вырубленными. И рубили-то их, видно, совсем недавно — на них листва пожухшая ещё не вся обвалилась. Ох, и матерился же я! Вояки эти, как клопы, везде развелись. Лес невинный уничтожают. И управы на них никакой — чего хотят, то и делают. Дороги гусеницами танков  измесили, укрепления какие-то дурацкие понаделали, трансформаторные будки — пропади они пропадом!.. Хорошо, что не весь лес извели. Можно ещё было левее податься, ближе к деревне Соколово.
Но я опять отвлёкся. Нашёл я для бабули десятка два белых. Чтобы лукошко полным было, других грибочков насобирал и уже домой двигался. Шёл по просеке и по краям поглядывал, где подосиновики и подберёзовики попадались. Вдруг слышу сзади крик:
— Эй, пацан, тормози!
Оглянулся, а за мной военный в синем комбинезоне бежит. Фуражка на нём офицерская. За ним два солдатика в пилотках и обыкновенных хэбэ. Надо было бы мне от них в лес сигануть и дать деру. Я же, тормоз, остановился.
Подошли они ко мне. Офицер толстомордый спрашивает:
— Ты откуда такой шустрый?
— Тутошний я, из Глухова, с поселка Октября.
— И ты не знаешь, что здесь грибы собирать нельзя?
— Почему нельзя?
— Да потому, что здесь — запретная зона. Или ты читать не умеешь?
— Почему не умею? Умею.
— Запретных знаков, скажешь, не видел?
— А я где запретная зона и не собирал. Я вон там, слева, ходил, — указал я рукой в сторону хвойного леса.
— Выкладывай грибы из корзинки, — решительно сказал толстомордый.
Я обмер, застопорился.
— Как выкладывать? Зачем?
— А за тем, чтобы впредь не повадно было здесь шастать!
Я, наверное, испугался. Вернее, мне очень жалко стало грибов лишаться.
Стал я канючить:
— Дяденька, не надо. Не отбирайте грибы. Я больше сюда ходить не буду. Бабуля болеет, грибного супчика ей захотелось. Это я ей... Отпустите меня, пожалуйста...
— Я сказал: выкладывай, — не клюнув на мой жалостливый тон, не унимался толстомордый. — И друзьям скажи, чтобы дорогу сюда забыли. А то задницу, знаешь, как надерем? Шляются тут паршивцы!..
Я уперся. Корзинку к себе двумя руками прижал. Смотрю волчонком по сторонам, думая о том, как бы от них смыться.
Толстомордый, видимо, понял, что я драпануть от них хочу и лапу свою на дужку корзины положил:
— Тупой да? Не понял? Дважды тебе повторять? Выкладывай!
— Не отдам! — выкрикнул я. — Вы их не собирали. Это мои грибы!
— Ах ты, паршивец! Ещё крыситься вздумал? — Он выдернул из рук моих лукошко и перевернул его вверх дном. Грибы на просеку посыпались. У некоторых шляпки отломились. Этот гад толстомордый стал их еще сапогами давить... Лукошко мне под ноги бросил.
Меня слёзы душили, в горле влажный комок застрял. Нагнулся я за лукошком, поднял его и побрел от них, как пришибленный. Потом обернулся, злость меня одолела, и я им в спины закричал:
— Гады вы, гады! Сволочи! Фашисты! Лес губите, вояки сраные! Чтоб у вас хари треснули!
От меня до них уже метров шестьдесят было. Я знал, что убегу от них. Я быстро бегал, а они в сапогах были. И, действительно, я бы от них убежал...
Офицер, видно, обозлился и что-то сказал солдатам, мол, накостыляйте по шее этому грибнику. Они за мной бросились.
Я дал деру, что было мочи. «Москва-Воронеж, хрен догонишь. А догонишь — хрен возьмёшь…»
Ветер свистел у меня в ушах, ветки больно хлестали по лицу, но я не обращал на это внимания. Бежал, как лось и, оглядываясь, видел, что солдаты безнадежно отстают от меня. Однако я просчитался. Мне следовало бы оторваться от них и в лес нырнуть, притаиться бы где-нибудь в укромном месте, залечь и они бы меня не нашли. А я пёр по просеке и даже не понял, как на повороте один из солдат передо мной выскочил. Он, видимо, знал, где можно путь срезать и неожиданно преградил мне дорогу. Я увильнуть попытался в сторону, но он мне ногу успел подставить. Я полетел и растянулся... Он сзади на меня насел, руки вывернул так, что я от боли взвыл. Тут и другой солдат подбежал... Если бы они меня просто побили, нос расквасили или ещё что, мне бы легче было. Ну, поскулил бы от злости и всё. Но один из них со мной такое сделал, что и вспоминать тошно. Даже стыдно как-то... Правда, меня только один использовал. Второй нормальным оказался, но и не защитил от  сослуживца... Когда они ушли, я ещё долго лежал, распластанный как лягушка. Рыдал, захлебываясь от слез. Руки у меня дрожали, ноги. Стошнило меня почему-то... Потом кое-как успокоился и домой потащился. Ощущение было такое, что меня будто проткнули...
Бабуля тогда осталась без грибного супчика. Я ей не стал всего рассказывать. Утаил, что солдат со мной в лесу сделал. Рассказал только о том, как грибы у меня офицер растоптал. Глаза у неё потемнели и внутрь как-то углубились. Я думал, что она ругаться будет, а она тихо молвила:
— Гадьё. Мальца обобрали, нашли с кем справиться, защитнички наши... — Обняла меня одной рукой, к себе притянула. — Ты на них не серчай, Толик, зла не держи. Служба у них такая. И не рассиропливайся, как маленький, не хнычь. Главное — душой не озлобляйся. Подумаешь — грибы растоптали. Не велика беда. Не такое в жизни бывает. Душу бывает, растаптывают. Её бы тебе не изгадил никто... Я и без супа обойдусь. Чай, не в голодные годы живём. Поди-ка, милок, чайник поставь. Чайку с тобой попьем...
Сейчас, накануне моего ухода в мир иной, мне кажется, что душой-то я  не озлобился. Просто очерствел, равнодушен стал ко всему и пуст, как грецкий орех с заплесневевшей начинкой. А раз я равнодушен и пуст, то какой смысл в моей жизни? Мне остатки совести не позволяют просто так небо коптить. Так что у меня и выбора-то особого нет, и делаю я всё правильно — мёртвым не место среди живых. Мёртвые должны пребывать на кладбище. А я и есть не что иное, как живой труп, внешне напоминающий живую человеческую особь.
22 декабря 1988 г.

На пляже

     В детстве цыганка одна нагадала, что от воды мне будет погибель. Она мамане так и сказала: «Берегите его воды. От воды ему будет погибель». А я с детства  очень купаться любил. И плавать самостоятельно научился, ей Богу! Меня никто не учил. Когда я на посёлке Октября жил, мы со сверстниками купаться на Черноголовский пруд ходили. В конце  50-х годов там и пляжа-то еще не было. Купаться мы обычно ходили на место возле станции ДОСААФ, которое почему-то называлось «Девчоночьим». Здесь я чуть было не утонул. Тогда я плавать еще не умел. Зашел в воду по шейку, развернулся, чтобы обратно идти, а меня почему-то назад потянуло. Я даже шаг вперед сделать не мог, вода в рот попала. Я глазами захлопал, крикнуть не могу, так как вода уже выше рта. Хорошо, что один парень из дома соседнего, Димыч, увидел случайно, как я глаза от страха вытаращил, воду глотаю, подошел ко мне, и за шею вытащил на то место, где я дно ногами доставал.
      Второй раз я в Средиземном море тонул, когда мы скрытым маршем к берегам Египта шли, и нашу подлодку торпеда дрейфующая поймала. Но, как говорится, Бог любит троицу…
      Взрослые ребята, у которых велосипеды имелись, нас, малолеток, иногда на озеро Коверши с собой брали. Мы с ними и в Электрогорск на теплые озера ездили.
      В Электрогорске электростанция была, и оттуда в искусственные водоемы теплую воду спускали. В этих водоемах стали бурно водоросли размножаться. Кто-то из умных людей предложил в эти озера мальков толстолобика запустить. Эти прожорливые толстолобики там расплодились, и все водоросли в озерах сожрали. Да что там водоросли! Мы обыкновенную траву рвали клочьями и в озеро кидали, а толстолобики выпрыгивали из воды и на лету траву хватали! Мне таких огромных рыб раньше никогда видеть не доводилось. В длину они, наверное, с пол метра были, а весом килограммов в пять!
     На Ковершах тоже рыба водилась, но, конечно, не такая большая. Карась, щука, лещ. Я рыбалкой никогда не увлекался и в породах рыбьих плохо разбираюсь. Могу, конечно, окуня от пескаря или плотвы отличить, но не более. На Коверши мы иногда и пешком ходили, но это все-таки далековато – за поселком Ильича, а потом еще по узкоколейке топать надо. Там два озера, как близнецы, друг на друга походили. Лилии на них белые цвели. Мы туда ходили, когда еще ни пионерлагеря там не было, ни профилактория…
     Мы как-то на берегу озера костер развели. После купания почувствовали, что проголодались, а с собой пожрать мы ничего не прихватили. А там лягушек много прыгало. Мишка Курков эрудитом оказался и сказал, что французы, мол, лягушек едят только так и за лакомство их считают. Мы нашли на берегу несколько пустых консервных банок, у которых крышки не полностью срезаны были. Поймали лягушек, запихали их в банки. Чтобы они не вылезли, сверху крышки консервные внутрь загнули. И подкладывали эти банки в костер. Лягушки, жар от костра почувствовав, хотели из банок вылезти. Помню, как одна, приоткрыв крышку, наполовину высунулась из объятой пламенем консервной банки и застыла, вытаращив глаза. Пламя ее лизать стало…
      Мы хоть и голодные были, но все-таки поджаренных на костре лягушек есть смущались.  Только Мишка Курков лапки от лягушек отрывал, обгладывал их до косточек и похваливал:
     –  Пацаны, вы чего? Это же деликатес! Попробуйте! Жаль, хлебца нет…   
      Но мы брезгливо морщились. Не прельщали нас  французские деликатесы...
      Однако, в основном, мы на Черноголовский пруд купаться ходили. Это вовсе не пруд, а река. Называлась она Черноголовкой. Она в Клязьму впадала. Почему возле Глухова эту речку Черноголовским прудом звать стали, я толком не знаю. На берегу этой речушки у местного фабриканта Арсения Морозова домик отменный стоял. Он приказал возле одной из своих фабрик плотину соорудить. И русло реки в этом месте предложил расширить. Поэтому, наверное, это место стали называть Черноголовским прудом.
       Со стороны «Девчоночной» купальни  можно было запросто на другой берег переплыть, где футбольный стадион с велотреком находились. В дни моей молодости на этом стадионе столько секций было! Здесь соревнования на треке проводились на первенство СССР в гонках за лидером. Это когда велосипедисты впритык за мотоциклистами на скорости кругами гоняются на дистанции 25, 50 или даже 100 километров.
       А какая у нас футбольная команда была! Сначала она «Труд» (Глухово) называлась. За нее в тридцатые годы знаменитый Григорий Федотов играл, пока его в ЦСКА не забрали. Я помню плотного телосложением футболиста, который играл в защите под вторым номером. Он обычно пенальти бил в ворота противников. Один парень на стадионе у нас спросил:
- Вы, знаете, почему он пенальти бьет только с правой ноги?
      Мы пожали плечами:
- Нет, не знаем.
- Потому что с левой у него удар - смертельный.
- Ну да? - дивились мы.
       А сколько людей на футбол валило! В день календарных матчей на первенство страны к двум вагончикам городского трамвая третий цепляли. И те битком болельщиками набивались. Люди через заборы бетонные перемахивали, чтобы бесплатно на матч попасть. С другой стороны забора их дружинники с красными повязками ловили. Некоторые любители футбола вплавь через Черноголовский пруд на стадион попасть умудрялись! Привязывали ремнями одежду себе на голову и так пруд вплавь преодолевали. Две трибуны не могли вместить всех болельщиков и тогда третью трибуну на стадионе соорудили.
В середине 60-х годов на здешней базе был создан спортивный клуб «Знамя». И команда футбольная стала называться «Знамя» (Ногинск).
       Я в детстве футболом увлекался. При команде мастеров класса «Б» существовало несколько детских футбольных команд, которые разделялись по возрастному составу. Наша команда мальчиков, 1953 года рождения, в 1968 году стала чемпионом Подмосковья в своей возрастной группе. Я в ней играл в нападении под девятым номером и стал вторым бомбардиром, забив за сезон 11 мячей! Эх, были времена!..
      Обидно, что теперь футбольный стадион в запустении. Велотрек бетонный разваливается. К Олимпиаде 1980 года в Крылатском из лиственницы трек соорудили, и в Ногинске соревнования союзного масштаба по велогонкам проводиться перестали. Секции велосипедные захирели. Да и другие тоже.
       В Глуховском парке еще вышка парашютная была. Высотой, наверное, метров в сто. На ней не только ребята и девчата из парашютной секции тренировались, но и все желающие могли за 30 копеек себя испытать и с парашютом вниз сигануть. Сломали в 60-х годах эту вышку…
       Ещё танцплощадка в 60-е годы в этом парке была, и карусели, и «летний театр» функционировал. В нем бесплатные концерты в праздничные дни устраивались. Помню, как в 1961 году, когда Никита Хрущев заявил на XXII съезде КПСС, что через двадцать лет в СССР коммунизм будет построен, один местный поэт вдохновенно читал с эстрады этого театра стихи: «Не сто, не двести. Только двадцать лет!»
       Лозунги везде красовались: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Мне тогда восемь лет исполнилось. И я верил, что доживу до коммунизма… Тогда от дяди родного я даже проклятие слышал, которое он своему собутыльнику адресовал: «Чтоб тебе не дожить до коммунизма!» Шутил так, наверное, дядя Сеня. Ох, и дурили  нашего брата! Да и сейчас дурят с этой грёбаной перестройкой. По талонам водку, вино и сигареты продают – срам! Докатились. Но зато культа личности нет и гласность такая, что завыть впору! От гласности этой глаза на лоб лезут, и в петлю раньше времени влезть хочется…   
      Возле станции ДОСААФ лодочная станция была оборудована. Лодку можно было здесь взять на прокат. Тариф – 30 копеек в час. Соревнования различные на пруду проводились. Например, по радиоуправляемым моделям  миниатюрных судов, которые фигуры разные на воде выделывали. Здесь и на байдарках состязания устраивались, и на каноэ. Соревнования по водно-моторным видам спорта проводились. Гонялись здесь спортсмены, как чумные, и на глиссерах, и на скутерах, и других моторных лодках.   
       Черноголовский пруд – идеальная гладкая поверхность для проведения подобных соревнований. Чемпион мира у нас даже вырос по водно-моторному спорту – Валерий Чермошенцев. И где сейчас этот чемпион? Разбился насмерть на каких-то международных соревнованиях…
       В начале 60-х годов стали Черноголовский пруд чистить и углублять. Земснаряды сюда пригнали и какое-то другое оборудование. Трубы длинные большого и среднего диаметра на берегу валялись.
       Я как-то стал свидетелем спора между взрослыми ребятами: пролезет один из них по трубе внутри ее или нет? Спорили на бутылку водки. Один парень, сняв ботинки, полез. Труба была длинной – метров двадцать. Я бы, конечно, мог спокойно внутри ее пролезть, а этот парень был взрослее намного меня и шире в плечах. Он ползком внутри этой трубы едва двигался. Он, дурак, хотя бы брюки с себя предварительно снял и рубашку, а то ведь полез в одежде, которая, когда он вылез, оказалась вся в рыжей ржавчине. Одежду всю себе, идиот, испортил, но зато бутылку водки на спор выиграл! Развлекались ребята, как могли, время свободное убивали…
       В тот период за станцией ДОСААФ, где раньше болотистая местность была, намыли роскошный песчаный пляж. Мы на нем  играли и резвились с утра до вечера! Замки здесь песчаные строили, друг друга в песок закапывали.
Однажды ребята не из нашего двора меня так по грудь закопали, что вылезть самостоятельно я не мог. Мы дворами-то враждовали и зачастую даже дрались. Может, они мне мстили? Яму-то Бодуля выкопал в песке не очень глубокую, но попросил меня опуститься в ней на колени. Когда они меня по грудь закопали, я попробовал встать, а не получается. Песок-то мокрый, тяжелый. И руки у меня, как у солдатика, по швам закопаны. Я подергался, но безрезультатно.      
        Тут я стал нервничать. От обиды слезы на глаза накатились. Зачем я им закопать себя позволил? Бодуля, Чердак и Смурной старше меня были. Им лет по 14-15 было, а Оглобле, наверное, все 16. Он во дворе своем верховодил.  Они уже в карты резались на деньги в «очко», в «секу» и в другие азартные игры. Но особенно мне не нравилось, что они животных мучили.
       За школой № 19 сараюшки местных жителей располагались, где они скудный свой скарб хранили. За сараюшками небольшой массив лесной тянулся до забора «почтового ящика». У этого забора канава неглубокая пролегала, в которой тритоны водились. Мы их ловили, домой приносили и в банках с водой держали, как рыб экзотических. Маманя, когда меня дома не было, тритонов моих в унитаз спустила и велела «эту пакость» больше в дом не приносить…
      В этом лесочке и земляника водилась, и черника, и малина, и даже голубика. Мы в нем нередко время беззаботно проводили.
       Однажды я увидел, как Оглобля, Бодуля, Чердак и Смурной собаку бездомную в этом лесу били. Привязали ее за веревку к стволу сосны и били свежесрезанными прутьями от кустарника. Собака визжала, крутилась вокруг сосны, а этих уродов это забавляло. Я не выдержал, подошел к ним и говорю:
- Вы зачем над ней издеваетесь? Ей же больно!
- Смотри, жалостливый какой нашелся! – удивился Бодуля.
      Оглобля странно посмотрел на меня, подошел и вложил мне в руку прут:
- Бей! – в приказном тоне сказал он мне, кивнув на затравленную собачонку. 
- Не буду! – опешил я, отступая на пару шагов назад.
- Бей, размазня! – злился Оглобля.
- Я не размазня, - словно оправдывался я. – Мне её жалко…
- А себя не жалко? – спросил Оглобля. – Выбирай: или ты ее бьешь, или мы
тебя сейчас вместо нее к дереву привяжем, и бить будем.
- Долго и больно, - подливал масла в огонь улыбчивый Бодуля.   
      Я растерялся. Испугался. Стал озираться по сторонам. Какой-то механический винтик сработал в моем мозгу и, кинув прут, я пустился от них наутек. Бегал-то я быстро, но они за мной даже не погнались, лишь улюлюкали что-то в след…
       Нехорошие они были ребята. Они то пустые консервные банки к хвостам кошек привязывали, то вешали кошек или котят на деревьях в лесу. Как-то я увидел в лесу повешенную куклу и подумал, что это их рук дело. Они словно специально взращивали в себе жестокость, а к жалостливым хлюпикам, вроде меня, относились с брезгливым презрением…   
       Тогда на пляже дело шло к вечеру, и с него все смылись. Дождь, наверное, всех напугал, и люди с пляжа слиняли. Дождь, кажется, уже кончился, когда девчонка смазливая непонятно откуда появилась и прошла мимо. Ребята на нее зыркнули и стали за ней наблюдать. А она в воду полезла. Платье и босоножки  на берегу оставила где-то метрах в шестидесяти от нас, вошла в воду и поплыла. Она плавать хорошо умела и через несколько минут чуть ли не на середине пруда оказалась.
      Ребята меня бросили и  пошли к тому месту, где платье и босоножки девчонка оставила. Оглобля платье ее взял двумя пальчиками, на плечо себе кинул, ребятам босоножки ее дал, и что-то им сказал. Они развернулись и, не спеша, стали удаляться по пляжу от берега в противоположную сторону - туда, где за забором стрельбище находилось. Там по летающим тарелкам спортсмены из винтовок мелкокалиберных палили. Тарелки эти черные вдребезги разлетались на мелкие осколки.
      Когда девчонка заметила, что ребята ее одежду уносят, она стала быстрее грести к берегу. И вдогонку за ними кинулась. Я видел, как они стали с ней дурачиться, когда она их догнала. Она хотела у Оглобли свое белое  в голубой горошек платье отнять, а он не отдавал. Поднял его высоко над головой, а она прыгала перед ним, как собачонка.
- Помнёшь же платье, дурак! – злилась девчонка.
- Кто дурак? – изголялся Оглобля. – Я? Ты за свои слова ответишь. Ты на
коленях у меня прощенья просить будешь! 
     Девчонка осела, беспомощная, на песок и заплакала. Ребята как будто сжалились, и босоножки  возле нее поставили. Она к ним потянулась, а Бодуля расстегнул у нее за спиной  лифчик, схватил его и стал  бегать кругами, размахивая им над головой, как флагом. Девчонка вскочила и за ним кинулась, прикрывая рукой обнаженную грудь. Но ребята стали лифчик друг другу кидать. Она металась от одного к другому, пытаясь его у них отнять. Ребята смеялись, а Оглобля со стороны молча наблюдал, как они грудь ее теребили, щипали, как она повизгивала, и нехорошо усмехался.
- Ну, хватит в детский сад играть, - сказал он. – Пора и взрослыми играми
заняться. Пошли! – скомандовал он и двинулся к забору стрельбища, который находился за опушкой леса. Там спуск был чуть ниже,  и внизу лиственные деревья шуршали. В кулаке у Оглобли по-прежнему было зажато в голубой горошек платье.
      Ребята двинулись за ним. Бодуля, посвистывая, крутил на пальце лифчик. 
      Ну, они-то ладно, озорники великовозрастные, позабавиться решили, но меня охватило смятение, когда я увидел, что и девчонка эта, растирая слезы на щеках, всхлипывая, поплелась за ними. Она по-прежнему прикрывала одной рукой грудь, в другой несла босоножки, и шла за ними, как овца на заклание.
       «Хрен с ним, с платьем, дура, - шептал я, - беги домой, пока не поздно…»  Но она даже не пыталась убежать. Она шла за ребятами, словно Кашпировским загипнотизированная.
      На краю леса Бодуля оглянулся на нее и прикрикнул:
- Ну что ты ползешь, как сонная муха! Больше жизни!
     И она, опустив глаза, ускорила шаг. Поравнялась с поджидавшим ее Бодулей.
-     И учти: слезы тебе не помогут, - предупредил он ее. – Сейчас обработаем тебя по полной программе, получишь удовольствие, - и с размаха шлепнул ее  пятерней по мягкому месту так, что она взвизгнула и по инерции вперед пробежала.
      Скоро они исчезли из поля моего видения, скрывшись в низине, в лесочке.
      Я так переживал за эту девчонку, что, кажется, забыл о своем нелепом положении. Когда очухался, то подумал: мне что, здесь на коленях, по грудь в песке, до утра пребывать? Да у меня ноги занемеют,  и я к утру окочурюсь. Вот, твари! Меня закопали, девчонку эту сейчас затискают, задолбят, затрахают…»
      Это я сейчас понимаю, что мир жесток и безжалостен, что жизнь человеческая в нем и гроша ломаного не стоит. А в ту звенящую июльскую ночь, пожалуй, я испытал самое большое потрясение в ранимой детской психике. Чтобы как-то отвлечься, я с тоской смотрел на мерцающие в вышине звёзды и думал, что, может быть, где-нибудь во Вселенной есть другая жизнь – более добрая, гуманная, справедливая. Где живут существа, которые не издеваются друг над другом. Луна надо мной висела какая-то колдовская. Из-за наслоений тонких облаков она казалась лохматой, и будто усмехалась надо мной. Я плюнул на неё с досады. Хоть бы какие-нибудь алкаши на пляж забрели что ли. Я выл от бессилия, но потом устал и выть, и плакать…
      Я не помню, сколько времени прошло и подумал, что у меня, наверное, глюки начинаются, когда увидел в тёмном мареве пляжа пошатывающуюся фигуру. Она прошла возле меня голая, только в руке у нее болтались босоножки. Она прошла мимо, как сомнамбула, и, казалось, не заметила меня, а я так оторопел, что и закричать забыл, не смог попросить ее о помощи. Я только как-то нечленораздельно громко замычал…
      Девчонка оглянулась, остановилась, повернулась и медленно подошла ко мне. Никогда не забыть мне ее взгляда – отрешённый какой-то, безучастный, словно она с ума сдвинулась. Она присела передо мной на корточки, потом на колени встала и молча начала меня худенькими руками откапывать. Песок в стороны отгребать. Ей, наверное, лет четырнадцать было – не больше. Она и в женщину-то еще толком оформиться не успела. Губы у нее до крови искусанные были и как-то подрагивали. Она дрожала в нервном ознобе. У нее синяк над глазом алел. Ключицы выступали. Засосы на шее, на груди темными пятнами выделялись. Видно, поизмывались ребята над ней изрядно, от всей широты ещё неутолённой души поганой и плоти.
       Когда руки из песка высвободить смог, я стал сам себя откапывать. Она села рядам, отрешенная, и молчала. Она была похожа на изнасилованного кареглазого ангела с вырванными крыльями. Живьем вырванными.
- Я утоплюсь, - вдруг тихо молвила она. – Мне этого не вынести.
- Брось, - ответил я, уже начиная приходить в себя после освобождения из
песочного плена. – Меня тоже один солдат на «пятой цели» изнасиловал. Мне что: тоже утопиться прикажешь? - Странно, я раньше никому не рассказывал о своем изнасиловании в лесу, а этой девице почему-то открылся.
      - На какой «пятой цели»? – тихо переспросила она.
- Да это далеко, за Починками, - я махнул я рукой в сторону деревни, - там,
где стрельбища военные. Я туда за грибами хожу. На вот, накройся. – Я уже откопался и набросил ей на плечи свою куцую рубашонку. -  А платье твое где?
- Платье длинный разрезал. У него нож. Он мне его к горлу подставил и
сказал: «Кричать будешь - горло перережу». И трусы от купальника он  разрезал. И лифчик испортил. Хмырь вонючий. Из рта его плохо пахнет… Что я теперь маме скажу? Она же меня убьёт…
- Не убьёт, - попытался подбодрить я опечаленную девицу.
      После затянувшейся паузы она спросила:
- Ты где живёшь-то?
- Я? На улице Текстилей  - в доме из красного кирпича, который напротив
девятнадцатой школы. Знаешь?
      Она кивнула:
- А у тебя старшая сестра есть? – спросила она, водя пальцем по песку.
- Нет,  - ответил я.  – Я один у родителей. Мы с бабушкой в одной комнате
живём.
- Жаль, что у тебя сестры нет. Мне бы сарафан какой-нибудь или даже
халатик… Принеси, а? – попросила она, взглянув на меня с искрой надежды. – Я же так не могу домой идти. Я там переоденусь и отдам тебе его…
- Халатик? – переспросил я. -  У матери если попросить, но она не даст.
Скажет: зачем тебе? И мать у меня – крупная. Её шмотки велики для тебя будут…
- Принеси хоть что-нибудь, пусть даже не по размеру, - попросила она. - Мне
бы только до дома незаметно добраться. Принесёшь? – Она так умоляюще посмотрела на меня, что я не мог отказать.
- Принесу, - твердо обещал я. – Только ты тут будь. Никуда не уходи.
- Не уйду, - заверила она. -  Только сейчас смою с себя всё это… А ты,
пожалуйста, быстрее возвращайся.
      Оставив ей свою рубашку, я в одних трусах, как олень, бежал домой. В детстве я быстро бегал. В школе сто метров за девять секунд пробегал. Домой прибежал, как ошпаренный. Оказывается, ещё не так поздно было. Мать ещё домой не вернулась, а у неё вечерняя смена на отбельно-красильной фабрике в 22.40 заканчивалась. Бабуля тоже в вечернюю смену работала. Батя, сука, на диване пьяный валялся, спал…
      Я быстро в ящик комода залез, нашёл в нём свежий после стирки ситцевый халатик бабули, вытащил его, подумал, что, пожалуй, для девицы он великоват будет, но все равно это лучше, чем ничего. И ринулся из комнаты, но тут передо мной в двери маманя горой возникла.
- Ты куда? – спросила она.
- Да тут мне надо в одно место, - я хотел проскочить мимо, но она меня за
шиворот обратно в комнату втащила.
- Никуда не пойдёшь! – сказала она.
- Но мне надо! – стал нервничать я. – Меня ждут! Я быстро вернусь.
- Кто тебя ждет?
      Пришлось ей рассказать, что хулиганы девчонку на пляже раздели, одежду ее унесли, и она сидит там, голая, и не может домой пойти, стесняется. Меня ждет, а я, вот, ей халат несу…
- Бабушка тебе ее халат брать разрешала? – строго спросила маманя.
- Нет. Но я же его на время беру, - попытался оправдаться я. - Я же ей верну
его обратно…
- Без спроса чужие вещи брать нельзя! – резонно заявила маманя. - Одевать ты еще будешь каких-то шалав полуночных!
- Она не шалава! – пытался я защитить изнасилованную девицу.
- Нормальные люди ночами по пляжу не шастают! – отрезала маманя. –
Никуда не пойдешь! Иди умывайся, и спать ложись!
- Не лягу! – воспротивился я, нервничая. – Как ты не поймешь, что она там
сидит и ждет меня!
- Подождёт и домой пойдёт, - спокойно заявила маманя.
- Как пойдет? – я все больше нервничал. - Ведь она же голая!
- Ничего с цацой твоей не случится, - маманя не видела повода для
беспокойства. – Лопухом мандёнку свою прикроет и, как миленькая, домой воротится. 
      Родителей не выбирают. И, наверное, критиковать их как-то не хорошо. Но что делать, если отец у тебя – алкаш, а мать – дура стоеросовая и элементарных вещей не рубит? Я  ведь этой девчонке слово дал, что вернусь к ней с халатом! Ох, как в эти минуты я ненавидел мать. А она заперла комнату! Она же не только свободы перемещения меня лишала. Она же из меня предателя делала! Я рогом упёрся и глухо говорю ей:
- Отдай ключ!
- А вот это ты видел? – и она фигу перед моим носом вертеть начала.
- Дура! – крикнул я, стервенея от закипавшей злости.
      Маманя закатила мне такую хлёсткую пощечину, что у меня голова аж в сторону дёрнулась и щеку как огнём обожгло.
- Ах ты, паршивец! – разозлилась она. – Крыситься вздумал? Я тебя  научу,
как с матерью разговаривать. – Она полезла в гардероб за ремнём и, наверное, устроила бы мне очередную порку, если бы в это время бабуля в дверном проёме не появилась. При бабуле маманя меня старалась не бить, ибо знала, что та защитить внука может.
- Зачем тебе мой халат, Толик? – с удивлением спросила бабуля.
      Я сбивчиво поведал ей пляжную историю.
      Бабуля у меня, в общем-то, разумной женщиной была. Хотя образование у нее - три класса церковно-приходской школы. Она, видимо, почувствовала моё состояние, и вызвалась со мной на пляж пойти. Я стал объяснять, что, мол, быстрее надо. Я бегом – туда и обратно. Но она упёрлась – только с ней, ибо ночь на дворе и дети малые спят давно.
       Маманя поворчала, что бабуля мне, сопляку, потакает, однако против свекрови не пошла. Почапали мы с бабулей на пляж…
      А девчонки там не оказалось. Я, тормозной, даже имени у нее не спросил.  Кричал на пляже, как идиот: «Эй!» И не было мне отзыва.
      Бабуля спрашивает:
- Толик, а ты случаем не набрехал?
      Тогда, кажется, я и врать-то еще не умел. Я только не всю правду бабуле говорил. Я стал злиться.
- Нет! Она где-то здесь должна быть. Эй! – громко кричал я. - Я халат тебе
принёс! Выходи!
      Однако она так и не появилась. Но ведь рубашку мою и босоножки её мы с бабулей на берегу обнаружили!
     Мы, наверное, ещё с полчаса с бабулей по берегу  и пустынному пляжу бродили. Тишина. Только тёмные воды Черноголовского пруда под луной мерцали. Луна на звёздном небе уже не казалась лохматой. Ясным латунным пятном над нами сияла. И уже не усмехалась, а казалась задумчивой и озабоченной.
- Толик, пошли домой, поздно уже, - сказала бабуля. - Девчонка твоя,
наверное, нагишом домой убежала…
- И босоножки на берегу оставила? – не верил я.
- Босоножки-то вроде еще хорошие, - говорила бабуля, держа их в руке. –
Только стоптанные немного. Я их Петровичу отдам, он их подлатает и, может, продаст кому.
      Напротив нашего дома два деревянных балагана размещались. Между ними гараж ещё стоял. В то время мало у кого машины собственные имелись. В нашем доме только у одного мужика пузатого, дяди Феди Шматкова, «Победа» была. Я как-то возле гаража его вертелся, а он «Победу» ставил и меня спрашивает:
- Нравится тебе моя машина?
- Нравится, - ответил я.
- Вот если бы отец у тебя не пил, он тоже мог бы такую же машину купить, -
сказал он. - Катать бы мог тебя на ней, - и пошёл, помахивая ключами, к  подъезду.
      Зачем он мне это говорил? Я смотрел ему вслед, хлопал глазами и ничего не понимал. Он унизить меня хотел? А ему что с этого? Странные все-таки эти взрослые люди…
      В балаганах у жильцов подсобные помещения были оборудованы с погребами под полом, где они хранили на зиму запасаемую снедь: картошку, соленую капусту, грибы в кадках и т. д. В балагане, который возле нашего подъезда стоял, один мужик-инвалид оборудовал мастерскую по ремонту обуви. И местные жители предпочитали у него обувь ремонтировать. Мы, пацаны, частенько у Петровича ошивались. Смотрели, как он обувь чинит. Вместо гвоздей он использовал специально зачищенные спички. И ничего – подошвы на этих спичках на туфлях, ботинках, сапогах держались не хуже, чем на гвоздях. Вот ему-то и хотела бабуля босоножки изнасилованной девицы сбагрить…
      Возвращались мы с бабулей с пляжа домой, а я логику событий уловить не мог. Что-то здесь было не так. Не состыковывалось что-то. Если убежала девчонка домой голышом, то босоножки она должна была с собой взять. Зачем их на берегу оставлять? А если она все-таки утопиться решила, то зачем меня халат принести просила? Зачем говорила, что ждать меня будет?
     В ту ночь я долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, пытаясь решить эту головоломку. Я вспомнил, что когда бежал с пляжа в одних трусах домой, то возле шайбы-пивнушки у Будёновского поля заметил Оглоблю с Бодулей. Они между собой о чём-то горячо спорили, жестикулируя руками. Я торопился и не придал этому значения, а теперь думал: о чем они спорили? Быть может, о той девице, над которой вволю поизмывались?
     Наутро следующего дня я снова на пляж подался. Вчерашнее приключение у меня все никак из головы не выходило…
     На пляже я увидел двух ментов и нескольких озабоченных зевак. Они стояли кружком и смотрели на уже окоченевший труп голой девчонки. Она лежала на боку возле берега. Менты не разрешали подходить к утопленнице близко, но в ней я без труда признал вчерашнюю знакомую…
      Скоро со стороны станции ДОСААФ подъехала «скорая помощь», а затем и милицейская машина с прицепом-труповозкой. Врач «скорой»,  молодая женщина в белом халатике, надев тонкие резиновые перчатки, присела над утопленницей. Тронула ее подбородок, прикоснулась к шее.
- Похоже, что ее душили, - сказала она ментам, вставая. - Надо отправить
труп на экспертизу.
       Менты погрузили девчонку на носилки, которые притащил с собой  водитель машины. Они понесли ее к газону и запихнули внутрь труповозки. Поговорили о чем-то с врачом «скорой», сели в машину и, не спеша, покатили.
      Зеваки стали медленно расходиться, обсуждая это происшествие. На пляж  постепенно стали подтягиваться люди, так как день был, кажется, субботним.  Праздная публика тянулась отдохнуть и позагорать под щедрым июльским солнышком. Со стороны ДОСААФа через динамики полилась мажорная музыка:
     - Джамайка! Джамайка! – зазвучал популярный в 60-е годы голос знаменитого итальянского мальчика Робертино Лоретти.         
     Жизнь для живых продолжалась…
23 декабря 1988 г.






























Димыч
       В нашем доме на улице Текстилей в 60-е годы много молодёжи жило. А на посёлке Октября – тем более. Я когда в восьмилетнюю школу № 19 учиться пошел в 1960 году, то в первый класс под буквой «Г» попал. В каждом классе нас человек по сорок училось. Четыре  класса первоклассников в школе № 19 набралось. Молодежи тогда больше рождалось, чем сейчас… 
       Кстати, интересный факт впоследствии я для себя выявил. В моем личном деле год, месяц и число рождения оказались неправильными. Я как-то заполнил какую биографическую анкету, а меня классная руководительница спрашивает:
– Забродин, ты в каком году родился?
– В 1953, - отвечаю я.
– А почему у тебя в личном деле написано, что в 1952?
– Не знаю.
      Оказалось, что год, месяц и число рождения в моем личном деле неправильно записаны. Почему ошибка туда закралась? Оказывается, накануне учебного года какая-то учительница по домам ходила и выясняла, сколько первоклассников пойдет в школу.
      Она на отца моего напоролась, когда к нам в квартиру заходила,  а он, очевидно, с хорошего бодуна был. Его сына пришли в школу записывать? Значит, ему уже семь лет исполнилось? И на вопрос о том, когда я родился, сделав в уме не сложный арифметический подсчет, ответил, что в 1952 году. Очевидно, что число и месяц моего рождения батя схода вспомнить не смог, но помнил, что зимой я на свет божий появился. И сказал учительнице, что 18 ноября я родился, а это как раз была датой рождения мамани, супруги его благоверной.
      В личном деле ошибку потом, конечно, исправили. Сначала мне обидно было, что батя такой ляп допустил, но когда я повзрослел, то стал к этому спокойнее относиться. Надо уметь прощать родителей. В общем-то, батя был человеком неплохим, но по характеру мягким каким-то и бесхребетным. А в человеке обязательно внутри стержень крепкий должен быть. А мягких и бесхребетных людей, как правило, вино-то и губит. Трудно жить, когда не ощущаешь смысла своего существования. Это я по себе хорошо знаю…
     Я иногда над отцом подтрунивал:
–  Сергей Петрович, вы помните, что у вас на иждивении сын имеется? И сколько ему лет тоже помните? Похвально. И когда же он у вас родился? В каком-каком году? Правильно. В год смерти Сталина. А сколько вашему сыну лет еще положено на иждивении находиться вы тоже помните? Чувствую, что вас это что-то не очень радует?
– Толька, кончай трепаться, - говорил отец. – А то, как я тебя породил, так и
убью. Как Тарас Бульба сына своего.
– И рука не дрогнет? – ёрничал я.  – Тогда объясни: зачем ты меня делал?
Чтобы потом убить и в тюрьму сесть? Это как-то нелогично…
      Но факт остается фактом: отец моим воспитанием не занимался. Видимо, он и не знал, что этот процесс собой представляет. И личным примером, увы, не вдохновлял. Как сорная трава, я рос на улице, как и многие мои сверстники. В ясли и детский сад я никогда не ходил, и поэтому с утра до вечера мотылялся с пацанами с нашего двора по местам разным, забегая домой, чтобы перекусить и переночевать. Улица нас воспитывала и закаляла. А у улицы воспитание жёсткое…
      Когда мы из военного городка в Ногинск приехали, я заметил в нашем дворе великовозрастного парня, у которого одного глаза не было. Вместо него зияла пустая красная глазница. Колюнькой этого парня кликали. Я у ребят местных стал спрашивать: что с ним такое произошло? Они мне сказали, что в глаз Колюне в детстве попал стрелой из лука один парнишка, который в нашем дворе уже не жил. Не нарочно, конечно, попал, а по случайности нелепой. Играли они. Но из-за этого попадания Колюня не только глаза, но и ума лишился. У него «крыша» поехала, и врачи ничего поделать не могли.
     Когда мы у Петровича в его сарайчике ошивались, Колюнька частенько к кустарю-сапожнику заглядывал. Петрович его иногда просил:
- Коль, исполни мою любимую…
      Колюня, не заставлял себя просить дважды, обычно затягивал любимую песню Петровича:
Я сегодня вам принес
Не букеты алых роз,
Не ромашки и не лютики…
Ландыши, ландыши –
Светлого мая привет.
Ландыши, ландыши –
Белый букет…

      Пел Колюня не ахти как. У него, по-моему, ни слуха, ни голоса не было. Но чувство он в исполнение песни вкладывал. И  без музыкального сопровождения песня с щемящими интонациями звучала. Нередко Петрович, посмотрев на небо, говорил:
- Коль, глянь – тучи набегают. Никак дождь собирается?
      Колюня выходил из сарая на лужайку и, подставив руку ребром  к бровям, критически смотрел на небо. Иногда и туч-то на нем не было, а просто облака плыли.
- Да не тучи это, а облака, - басил Колюня. – Не должно быть дождя…
- Но все равно лучше перестраховаться, - отвечал Петрович. – Отгони, а?
      Колюня, сняв пиджачишко или фуфайку, начинал ими размахивать, разгоняя облака. И что-то бурчал себе под нос, громко выдавливая лишь непонятное междометие: «Ик-му!»
      Многие над Колюней потешались, но, в общем-то, без злобы. Он парнем был безвредным, тихим. Мать у него, кажется, где-то уборщицей работала и одна его тянула на нищенскую зарплату. Когда Колюня подрос, то ни одни похороны на поселке Октября без него не обходились. Он всегда крышку гроба от дома покойного до кладбища нес. Никто из родственников усопшего обычно не возражал против этой застолбленной им за собой роли. На поминках, как правило, Колюня всегда присутствовал, где и поесть мог, и выпить. И никаких эксцессов при этом не наблюдалось. Все его жалели.
      На Руси убогих никогда не обижали. Колюню на работу в угольную котельную на улицу Текстилей взяли. Он тележки углем нагружал и к котлам подвозил. Уволили его, когда котельную на газовое топливо перевели. Умер он, когда мать у него еще жива была, которая как-то его обихаживала. Кажется, у него то ли туберкулез, то ли рак лёгких обнаружился…
     Увы, многие ребята из нашего двора уже на кладбище покоятся. Сережка Катков, например, на мотоцикле разбился. Мы его в детстве «Сахарным» дразнили, а он на нас злился. У него в детстве болезнь была - сахарный диабет.
Его отец с женой развелся и к родителям вернулся, которые в нашем подъезде жили, на первом этаже во второй квартире. Сережка вместе с отцом к деду и бабке переселился. Мать его, как и моя бабуля, на ткацкой фабрике вкалывала. Иногда она навещала сына, но он от неё, как от чумной,  шарахался. Из-за сахарной болезни Серёжку в армию не призвали. Отец у него грамотным мужиком был с высшим образованием. Он где-то инженером трудился и, видно, неплохо по тем временам зарабатывал. Он сыну на 18 лет мотоцикл подарил – красивую, вишневого цвета, «Яву». Серега на ней гонял. Девчонок в лес на мотоцикле трахаться возил. Он вроде бы и спиртным-то не злоупотреблял. Ему болезнь его не позволяла. Каким-то образом он за городом на скорости так в дерево влетел, что, говорят, его мозги на стволе остались. Странно: у него вроде и шлем мотоциклетный имелся. Как же он башку себе до мозгов расквасил? Мало того, что он сам погиб, он инвалидом Люську Меркулову сделал, которая на заднем сиденье сидела. Она такое сальто сделала, метров двадцать в воздухе пролетела, и спиной так шарахнулась, что позвоночник сломала…
       Мой одноклассник Пашка Бочаров повесился. Странное у него вышло самоубийство. Вернулся он домой вечером. По субботам они компанией обычно в футбол играли на поле за стадионом «Спартак». Традиция у них такая была. Кто проигрывал, тот должен был поить победителей. Они выпили, и все  вроде нормально было. Правда, кому-то из компании показалось, что добавить надо, и они решили зайти в ресторан «Ногинский». Пашка с ними не пошел. Даже предупредил их, чтобы ребята осторожнее были, не увлекались слишком, ибо в то время горбачёвская антиалкогольная компания по борьбе с пьянством проводилась, и  милицейская «канарейка» частенько у выхода из ресторана дежурила, и менты запросто могли нетрезвых граждан в отделение или в медвытрезвитель доставить.   
      С ребятами усугублять свое нетрезвое состояние Пашка не стал, а дома, поев основательно, заперся в ванной комнате. Мыться якобы пошёл. Через какое-то время дочка его  в ванную зайти пописать захотела, но дверь-то заперта. А шума воды из ванной не слышно. Дочка маму позвала. Стала жена его звать, а Пашка не отзывается. Стала она кулаком в дверь стучать, заподозрив что-то неладное. Потом плечом стала дверь высаживать. Шпингалет изнутри расшатался и из шурупов выскочил. И увидела она Пашку на коленях в ванной стоящим. Он на простыне удавился, привязав ее к змеевику. До сих пор не пойму, как он на это решился. И вообще: как можно, стоя на коленях, на простыне удавиться? И, если ты решил удавиться, то зачем перед смертью есть?..
       Пашка,  в общем-то, оптимистом был. Напевал иногда слова из песни, которую Вахтанг Кикабидзе исполнял: «У природы нет плохой погоды. Каждая погода – благодать…» Он высшее образование имел – юридический институт окончил. Начальником юридического отдела в продовольственном торге работал. Хотел в адвокатуру устроиться. Зачем ему было счёты с жизнью сводить? У него, в отличие от меня, перспектива в жизни была. Дочь росла. Жена имелась. Любовница из Сбербанка… Ему бы жить, да жить…
        Правда, он очень переживал, что годом ранее его друг Миша Богданович умер. Он с ним раньше в юридическом отделе в продторге работал. Миша в адвокатуру в Орехово-Зуеве устроился и обещал Пашку туда перетянуть, когда там вакансия появится. С Мишей сердечный приступ на платформе железнодорожной на станции Фрязево случился. Ему бы надо «скорую» скорее вызвать, а люди, видимо, подумали, что он пьяный, и мимо проходили – мол, милиция с ним пусть разбирается. Когда «скорая» приехала, то уже поздно было…
      Мы с Пашкой и Мишей в одной компании не раз, бывало, крепко напивались. Миша никогда на сердце не жаловался. Приступов сердечных у него вроде бы никогда не наблюдалось… Хотя батя мой тоже никогда на сердце не жаловался.
      Смерть иногда приходит без стука. А иногда и со стуком. «Тук-тук!». «Кто там?.. А, это ты, костлявая. Заходи…» «Да я не костлявая, отвечает она. – Я привлекательная. Ты посмотри на меня внимательнее». Я смотрю: действительно не костлявая. И без косы. Она больше похожа на блоковскую незнакомку в чёрной вуали. «Только я холодная, – признаётся она. – Я людей от мук земных избавляю». «А если я помучиться ещё хочу?» «А стоит ли? – грустно вопрошает она. – Ну, подёргайся, коли тебе это ещё не наскучило…»
      Мой одноклассник Колька Юрукин с балкона с седьмого этажа умудрился вывалиться. И расшибся насмерть. Мы с ним вместе на одном «почтовом ящике» одно время токарями вкалывали, но потом его кто-то из друзей на завод топливной аппаратуры в пятый цех перетянул. Он, как обычно, вечером домой вернулся. Дома – жена, дети. Он на балкон пошел покурить. Я не могу поверить, что он сам вниз сиганул. Не таким он человеком был, чтобы самому с собой кончать. У него хобби хорошее имелось – рыбалка.
      Мы с ним на велосипедах в восьмом классе рыбачить ездили на  Дубёнку, которая в Шерну впадает где-то возле деревни Ново. Дубёнка – речка лесная, красивая. Кроны деревьев над водой свисают. Омуты для рыбалки чудесные.
     Колька мне удочку свою дал. Я червя на крючок насадил. Только закинул удилище в воду – и у меня почти сразу поплавок вниз резко дернулся. Я думал, что большая рыбина клюнула, а вытащил плюгавенького сопливого ерша. Колька его на крючок за нижнюю губу насадил, как живца, и снова в речку закинул. Я и не знал, что ерша можно в качестве живца использовать. Мы пошли дрова для костра собирать. Мы к вечеру на ночь на рыбалку приехали. Когда дров нарубили и насобирали достаточно, я подошел к реке, где удочка моя в берег воткнутая стояла, то поплавка не увидел. Хотел удочку вытащить, а она в моих руках согнулась и ходуном заходила.
     Я растерялся и Кольку кликнул. Колька не без труда вытащил на берег огромную, по моим представлениям, щуку – грамм на четыреста. Она на берегу такие выкрутасы проделывала, что Колька ее сначала сапогом по голове саданул, а потом о дерево так шарахнул, что кора со ствола ели полетела, а у щуки из пасти даже кровь выступила. Только тогда она присмирела…
      Колька мне эту щуку потом отдал, и я бабуле ее привез. На нее все соседи прибегали посмотреть. Ахали от удивления. Бабуля говорила, что когда она ей брюхо разрезала перед тем, как пожарить, то в нем крысу обнаружила…
      Когда Колька щуку эту вытащил, я обрадовался и думал, что мы много таких наловим, но в этот вечер удачного клёва у меня больше не наблюдалось. Ерш, правда, брал. И на следующий день удача нас не баловала. Я, правда, еще щурёнка небольшого на червя поймал, а Колька, побродив по берегу, окуньков наловил. На ночь Колька в котелке рыбачьем уху сварил из ершей и окуньков.
      Мы с собой водки взяли две четвертинки. Нам по пятнадцать лет было, и мы еще много не пили. Когда мы с Колькой по четвертинке дернули, то я таким пьяным себя почувствовал, что вроде бы как лес вокруг меня закружился. Колька поднялся, чтобы дровишек в костер подкинуть, споткнулся и прямо в угасающее пламя грохнулся. Я поднялся, чтобы помочь ему встать, а у меня ноги, как ватные. Не держат меня на земле прочно, шатаются. Не идут куда нужно. Колька, правда, сам из костра быстро выскочил и не обжёгся.  Только накидку брезентовую опалил и в углях испачкался. Он испуганно отряхнулся и еще шутил:
      - Если бы кто-нибудь другой на твоем месте был, подумал бы, что я с четвертинки водки опьянел. Засмеял бы меня…
      Почему нам так важно, что о нас со стороны кто-то скажет? Да говорите обо мне, что хотите. Судите, рядите, если вам это удовольствие доставляет. Ведь написано, кажется, в писании божьем: не судите, да не судимы будете. Однако люди так косточки друг другу обмывать любят, что хлебом их не корми. Ну-ну, судите друг друга, божьи твари, рядите, авось утешитесь…
      Немало ребят из нашего класса и двора, где я рос, увы, уже в живых нет. Но мне больше всех из них почему-то Димыча жалко, который в детстве меня из Черноголовского пруда вытащил, когда я далеко в воду зашел и чуть не утонул.
      Димыч классным парнем был. Только нервным немного. Когда он злился, то зубами начинал скрипеть. Он на семь лет старше меня был. Поэтому кочумали мы в разных возрастных компаниях и редко пересекались. Но после пляжной истории с утонувшей девицей, которая у меня все никак из головы не выходила, я стал Димыча искать,  чтобы ему обо всем рассказать и посоветоваться. Так получается, что если тебе в семье открыться некому, то ты ищешь авторитетного человека, с которым по душам поговорить можно.
      Димыча во дворе все уважали. Он жил не в нашем доме, а в соседнем.
За домами № 26, №28 и №30 сараи местных жителей до двухэтажных домов по Больничному проезду тянулись. Эти сараи еще Шанхаем называли, так как они очень близко друг к другу ютились, разделяясь узкими проходами среди заборчиков деревянных. Здесь мы и в снежки зимой играли, и сражались друг с другом самодельными шпагами после просмотра французского фильма «Три мушкетера», разделившись на разные группы. Все хотели королевскими мушкетерами быть, а гвардейцами кардинала Ришелье никто не желал. «Один – за всех! – кричал кто-то из нас. – И все за одного!», - подхватывали другие. Велика сила киноискусства…
       Если один из сарайчиков в Шанхае случайно загорался, то практически все они дотла выгорали, а потом быстро заново отстраивались. Я помню крупный пожар, когда на его тушение штук десять пожарных машин съехалось. Пламя в высь вздымалось на несколько метров, жаром несло, искры в небо летели, и треск от полыхающих сараюшек разносился.
       Я видел, как в дыму голуби в голубятне закрытой бились. Один мужик успел их на волю выпустить. Он уже обратно по крыше сарая горящего шёл, а в него мощная струя из пожарного брандспойта попала. Мужик зашатался, руками нелепо замахал и с крыши вниз смешно свалился.
       Зато этот мужик успел голубей на волю выпустить. Они потом над пожарищем чёрным долго стайкой пугливой кружились, не зная, куда  приземлиться…
      Я нашёл Димыча в его сарае на Шанхае. Как и у каждого из нас, жизнь у него складывалась не сладко. В детстве он жил в бараке на Хаевке. Мать растила его одна. Когда они жили в бараке, его мать соблазнила какого-то мужика. Увела у соседки мужа, который стал отчимом Димыча.
      У Димыча появилась сестра, с которой мы учились в школе № 19 в параллельных классах. Он ее по-братски опекал и никому не давал в обиду. Отчим за малейшие провинности порол Димыча ремнём. Однако в сарае у Димыча стоял велосипед, который подарил ему отчим на день рождения.
      После окончания восьми классов Димыч пошел работать в Глуховское СМУ.  Одновременно от стал учиться в вечерней школе рабочей молодежи. Димыч купил  пневматическую винтовку и любил стрелять белок, которых в то время  много в наших лесах обитало. 
- Зачем ты их стреляешь? – спросил я. – Ведь они такие красивые, когда
живые. Глазки у них доверчивые, а ты в них ба-бах!..
- Охотничий азарт, - сказал он. Кажется, его немного удивил мой вопрос. –
Зачем вообще охотники зверей стреляют?
- Мясо добывают, шкуры, - пытался здраво рассуждать я. - Но ты же ведь не
ешь их мясо… Или ты из их шкурок что-то сшить хочешь?
- Да они маленькие, - заметил Димыч. - Что из них сшить можно?
- Шапку, например, зимнюю…
- А это идея, - почесал затылок Димыч. - Я об этом не думал…
      Однако шапку из них он так и не сшил. Штук 20 беличьих шкурок висели у него в сарае, пока их в клочья не разодрала его собака Бандит, которая жила в будке возле сарая. Димыча охватил такой сильный гнев, что он схватил топор и отрубил Бандиту голову. Он вообще-то бешеным становился в гневе. Глаза у него будто свинцом наливались. И все ребята с нашего двора Димыча побаивались. Драться с ним никто не хотел. Он однажды кошке кулаком так в темя врезал, что у нее глаза выскочили… Мы в это время нечто вроде шока испытали… Кошмарная картина: глаза-то у кошки еще болтались на каких-то нервных окончаниях. Она, бедолага, дико закричала, кувырнулась в воздухе, шмякнулась на землю, побежала, глаза за собой по песку волоча, в забор уперлась, в щель пролезла, а там корчилась, от боли жалобно мяукая…
      Когда я Димычу пляжную историю со своим закапыванием и девицей изнасилованной поведал, он невесело спросил:
- Ну и что? Ребята какую-то девицу хором отдрючили? От этого не
умирают. Не она первая, не она последняя. Она чувствительная оказалась и утопилась? Её право.
- Она не утопилась! – стал горячиться я. –  Её утопили!
- Кто утопил?
- Оглобля и Бодуля! – нервничал я. – Ну, как ты не поймёшь? Они же
стояли у пивнушки, когда за халатом для нее бегал. И решили вернуться. Вернулись. Увидели, что она там сидит, и утопили ее, придушив. Медичка же со «скорой» сказала, что у нее на шее следы от удушения!
- Ты видел, как они её топили?
- Нет.
- Ты не видел даже, как они её дрючили. Может, они и не трогали её вовсе?
Может, они у нее на животе в «секу» резались?
– Да у неё губы все искусанные были. Синяк под глазом. Засосы на шее и
груди… Она же шла от них, еле ноги волоча…
      Димыч задумался. На лбу его появились складки.
– Хорошо. Пусть её отдрючили. У Оглобли, как ты говоришь, нож был. Они бы могли ей глотку перерезать там же, где и дрючил. И закопать они её могли. Зачем им её отпускать? А потом возвращаться душить или топить?
- Они подумали, что она заложить их может, - предположил я. - Вернётся
домой, мать ей взбучку устроит, в милицию потащит жалобу на них писать.
- В милицию вряд ли ее мать потащила бы, - уверенно заявил Димыч. – Это
же позор для дочки на всю жизнь. У нас город небольшой. Все сразу узнают. Кто ее после групповой дрючки замуж возьмёт?
       Доводы Димыча казались разумными, но они все равно меня не удовлетворяли.
- Ну что ты ёрзаешь? Думаешь, я не прав? – вопрошал он меня. – Ну, если ты
правдолюбец такой, иди в милицию, к капитану Боровикову, доложи ему о своих предположениях. Если в милиции тебя  не засмеют, то, возможно, уголовное дело на Оглоблю и его компанию заведут. Посадят их, если они расколются. По ним давно тюрьма плачет. Поверь мне: рано или поздно они туда загремят… Только тюрьма лучше людей не делает. У нас, считай, на посёлке каждый второй мужик в тюряге побывал – кто из-за драки пьяной, кто по воровству… Митьку Савельева помнишь? Нет? Как нет? Громкая же история – он жену убил и в топке котла сжёг.
- За что сжёг-то? – спросил я.
- За что убил? – Димыч смотрел на меня, как на глупца несмышленого. – Из-
за ревности. ****овала она от него, сучара… Баба-то она форсистая была. Мужики на нее пялились… Обгорелые кости его крали сменщик в котельной нашел, когда угли из топки выгребал, и серёжку ее, кажется, оброненную обнаружил… Сидит теперь Митька Савельев. Пятнадцать лет ему вклепали. А мужик он правильный был. Если выйдет на свободу живой, он того сменщика, который его заложил, как пить дать, прищучит… Предательство прощать нельзя! - уверенно заявил Димыч.
      Я кивнул, хотя не вполне понимал: какое предательство имел в виду Димыч? То ли измену жены Митьки Савельева, который её замочил, а потом сжёг в топке котла угольной котельной, то ли предательство  сменщика, который, скорее всего, не специально заложил Митьку, а просто так оно получилось...
- Хочешь, я с Оглоблей разберусь? – предложил Димыч.
- Как разберёшься? – не понял я. – Морду ему набьёшь?
- Не только морду, - спокойно молвил Димыч. – Проучить его не мешает.
Оборзел он совсем со своей компанией безвалентной. Видишь, тебя в песок закопали и ушли,  девчонку твою замучили.
- Да не моя она, - ответил я, смущаясь. – Я же тебе говорю, что впервые её
видел.
- Так что же ты тогда за неё так печёшься? – искренне удивлялся Димыч.
- Она меня откопала. Это раз. И она – хорошая. Это два, - я пытался не терять
ускользающую нить своих умозаключений. - И не за неё я пекусь, а за справедливость. Не заслужила она смерти в таком возрасте…
- Слушай, Толян, а из тебя адвокат получиться может, - вдруг осенило
Димыча. - Ты учись в школе хорошо и поступай в юридический институт. Будешь защищать в суде справедливость. Хотя, путаная у них там, в судах, система. Лучше самому приговор выносить и приводить его в исполнение… Хочешь, я и Оглоблю накажу,  и Бодулю - образину эту… Кто ещё там с ними был – Чердак и Смурной? Да их по отдельности соплёй  перешибу!
- Но они же гуртом всегда ходят, - пытался возражать я, хотя мысль об их 
наказании и возмездии мне показалась отрадной и утешительной. – Ты же с четырьмя не справишься…
- Если разозлюсь, то справлюсь, - уверенно заявил Димыч. – Возьму дрын и
так их отмудохую, что они долго меня помнить будут… Ты-то ещё слабак. Но твое время еще придет. Спортом надо заниматься. Мышцы накачивать. Сильным надо быть, чтобы себя защищать и своих товарищей. Видишь, я штангой балуюсь?
      В сарае у Димыча находился стальной гриф с кругляшами разного веса, и груша боксёрская висела. И перчатки у него боксёрские имелись. Не знаю:  купил ли он их или спёр откуда-то? Тренировался он на стадионе «Знамя» в велосипедной секции. У него и девчонка любимая из Успенска в этой секции появилась. Он мне говорил, что она обещала его ждать, пока он во флоте служить будет… 
       Через год Димычу предстоял призыв на срочную службу в армию. Он уже проходил в военкомате допризывную комиссию, где выразил желание служить во флоте. Димыч нам рассказывал, что как-то забрел в церквушку, которая размещалась возле старого Глуховского рынка, где сейчас телефонную станцию построили. И увидел Димыч в этой церквушке, в которой тогда мастерские местных художников размещались, картину Айвазовского. Эта картина произвела на Димыча такое сильное впечатление,  что он море живьем захотел увидеть.   
       Моря Димыч, увы, так и не увидел, не успел… Я до сих пор жалею, что спровоцировал его на праведную, как мне казалось, месть…
       Димыч так сильно избил Оглоблю, что тот  оказался в Первосоветской больнице. Бодуля, Чердак и Смурной подкараулили Димыча в подъезде его же дома. Свет  выключили. Когда Димыч в подъезд вошёл, ему сзади кто-то из них припасённым камнем по голове шарахнул. Димыч обмяк и вырубился. Сознание потерял. Упал. Они его, лежачего, ногами и ножами бить стали. А ведь у нас во дворе железное правило было: «Лежачего не бить!»  Они это правило нарушили… Одно ножевое ранение в сердце оказалось смертельным, а всего на теле покойного обнаружили 17 колото-резаных  ран…
      Убийц взяли. Судили. В связи с тем, что они были несовершеннолетними, сроки дали не очень большие - лет, кажется, по 8. Отбывать наказание они отправились в колонию для несовершеннолетних.   
     Оглобля в момент преступления лежал в больнице. У него было алиби. На суде он присутствовал как свидетель и утверждал, что Димыч третировал всю округу, избивая всех, кто попадал ему под горячую руку, в том числе и его друзей, которые находились на скамье подсудимых. Мол, не вынесли они от него побоев и постоянных унижений, и отомстили ему…
     Я тогда понял, что свои проблемы надо решать самому, не втягивая в них друзей и близких. Оказывается, иногда это чревато летальным исходом…
      Но, как ни крути педали, пытаясь от прошлого оторваться, его шлейф все равно за тобой тянется. И как ни оправдывай себя, так выходит, что в смерти Димыча, прежде всего, я виноват…
24 декабря 1988 г.

ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ

Родители наскребли деньжат, заняв немалую сумму, и внесли их в качестве первоначального взноса на строительство кооперативной квартиры. В 1965 году мы въехали в однокомнатную квартиру на первом этаже пятиэтажного панельного дома на Первой улице Революционных собраний. Бабуля очень обрадовалась нашему переезду:
–  Слава тебе, Господи, – говорила она, осеняя себя крестным знамением, - хоть на старости лет одна поживу, помру в спокойной обстановке…
Наш стоквартирный дом был, кажется, первым жилищным кооперативом в Ногинске. Название кооператив носил хорошее — «Дружба». Построен он был на месте дореволюционного старообрядческого кладбища. За ним строился второй кооперативный дом под названием «Спутник». Теперь там уже всё застроено. От бывшего кладбища и следа не осталось, кроме нетронутой могилки с памятником революционеру Анатолию Климову, погибшему в 1912 году. Ныне это место алкаши облюбовали. Стаканчик у памятника стоит. Бутылки пустые возле него валяются, остатки брошенной снеди...
Автобусную остановку в новом микрорайоне назвали «Новые дома», но это название не прижилось. Кто-то из острословов метко окрестил  микрорайон «Живые и мертвые», имея в виду размещение новостроек на территории старого кладбища. Именно это название и закрепилось за нашим микрорайоном.
Когда мы туда переехали ещё не все старые памятники и надгробия с дореволюционными эпитафиями местные жители для личной нужды растаскали. Бугрились ещё и могилки, заросшие травой и сорняками. Когда здесь траншеи рыли для прокладки газовых, водопроводных и отопительных труб, то кости, черепа из-под ковша экскаватора только так сыпались. Гробы-то уже сгнили, а из пустот-ниш, когда ковш экскаватора землю черпал, сыпались кости. Помню, мы, пацаны, черепа на палку насаживали и с ними за девчонками гонялись, а те пугались, визжали и от нас, шарахаясь, убегали...
Но один гроб оказался целёхоньким. Видимо, он из дубовых досок был сколочен. За него зацепился ковш экскаватора. Работяги из бригады монтажников-бетонщиков Ногинского СМУ попрыгали в траншею, а мы, пацаны любопытные, наблюдали за ними сверху.
— Чует мое сердце, что здесь богатей лежит, — сказал один из работяг, одноглазый и худосочный мужик, которого звали Валька. Один глаз у него был квадратным лоскутом плотной ткани заклеен. — Мужики, всю добычу поровну делим, — предупредил он.
— Какую добычу? — усмехаясь, ответил краснорожий, плотного
сложения мужик, который был у них за бригадира. – Жди, сейчас червонцы царские из гроба посыплются. Может, ты тогда хоть глаз себе стеклянный вставишь.
— А чего тебе глаз мой дался? – заводился Валька. – Что ты все с ним
ко мне цепляешься? Он тебя …бет?
          Матом они все безбожно ругались. Матерных слов в их лексиконе было, пожалуй, больше, чем обыкновенных. И мы понемногу привыкали к ненормативной лексике.
Работяги аккуратно извлекли гроб из ниши. Установили его на подчищенное лопатами дно траншеи и стали вскрывать ломиками крышку. Видно, гробик этот был заколочен так плотно, что воздух в него не проникал. Ибо когда со скрипом от проржавевших гвоздей они подняли крышку, то оказалось, что в гробу лежит до конца не истлевший покойник в чёрной рясе, которая на наших глазах стала рассыпаться... Сначала все отпрянули от смрадного запаха, ударившего в носы. Некоторые заткнули ноздри пальцами, брезгливо перекособочили рожи, а другие моментально выскочили из траншеи и оказались рядом с нами.
— Поп! — преодолев краткий испуг, констатировал одноглазый Валька. — Крест на нём! Может, золотой?
— Поди, возьми, посмотрим, — предложил ему отскочивший в сторону краснорожий бригадир, хотя лицо у него, кажется, посерело.
Валька одной рукой затыкая нос, морщась, приблизился к гробу. Другой, в рукавице, осторожно потянулся к кресту, словно опасался, что покойный священнослужитель может схватить его за вороватую пятерню или за горло. Валька сначала легонько притронулся к кресту, а затем, осмелев, схватил его, дёрнул изо всей силы и, как пробка из-под шампанского, выскочил из траншеи...
Ряса окончательно рассыпалась, обнажая скелет. Череп колыхнулся и скатился к краю гроба, к ногам покойника, стукнувшись об ещё крепкие доски...   
Между прочим, когда этот гроб с останками попа выкинули из траншеи наверх, то на костях его ног, где икры, ещё оставались кусочки чёрного мяса, которые к вечеру стали клевать слетевшие на дурной запах вороны...
Как же чертыхался и ругался матом одноглазый Валька, как смеялись над ним его товарищи, когда обнаружилось, что крест-то у покойного не золотым оказался и даже не серебряным, а деревянным! И цепочка тоже не из благородного металла была, а из какого-то латунного сплава.
— Двадцать лет я, как крот, землю рою. И ни разу самого захудалого клада не обнаружил, — сетовал огорчённый Валька. — Вот, думал, что хоть с попом-то верняк получится, но и тут хрен ночевал... Священнослужители еще называются! Грабанули они этого попа ещё до похорон, божьи твари. Хоть бы перстенек какой вшивый оставили, христопродавцы! Мозги только людям о загробном царстве пудрить умеют... Напьюсь-ка я с горя и удавлюсь! Но с начала напьюсь!..
Валька кликнул нас, пацанов. Сгоношились они сообща, набрав несколько рублей с мелочью, и послали нас в универмаг. На водку у них денег не всегда хватало. И работяги  нас обычно в универмаг посылали за пузырьками с хинной корой. Такие пузырьки с тёмно-коричневой жидкостью за семьдесят копеек в центральном городском универмаге на улице III Интернационала продавались. Я уже точно не помню, что на этикетке было написано — то ли это средство от перхоти, то ли — от потливости ног, но в нём в изрядной доле спирт содержался. Мужики эту жидкость в бумажные стаканчики сливали и пили её, ничем не разбавляя. И какими-то чудными становились. Глаза у них — вытаращенные, блестящие, но не пахло от них спиртным. Когда прораб появлялся, заставлял их дыхнуть ему в лицо, они смело дышали, а тот только дивился и в недоумении руками разводил...
Когда кора эта хинная кончилась, работяги между собой посоветовались и решили жалобу в местную газету «Знамя коммунизма» написать. Они в жалобе просили, чтобы кору эту хинную снова в универмаг завезли — мол, по заявкам трудящихся. Они на одеколон переходили — «Тройной», «Ландыш», «Сирень» и другие спиртосодержащие сорта. А водку или портвейн они лишь в получку или аванс себе позволяли...
И чего только не пьют наши мужики! И политуру, и клей БФ как-то отцеживают… Я как-то однажды за кампанию с ребятами зубной элексир лимонный выпил, водой слегка разбавленный. Так после этого я целые сутки жрать ничего не мог и отрыжка от него препротивная была. С тех пор я от потребления подобных напитков зарёкся. Мерзко это, однако, парфюмерию разную глотать. Как только отец ее употреблял? Лучше уж самогонки выжрать, особенно, если она сносно приготовлена…
Отчего так жутко много пьет русский человек? Пожалуй, на этот вопрос однозначно и не ответишь. Пусть уж лучше учёные люди в этом разбираются. Академики разные, профессора – они умные, им виднее. Мне, например, в сортире как-то одна газетёнка попалась со статьей какого-то профессора, который утверждал, что нас евреи спаивают. Уже на протяжении трех столетий они, мол, проводят гнусную политику алкодебилизации русской нации. Чтобы им было легче нами управлять. Только я не врублюсь что-то: если я, допустим, выпить хочу, а с утра похмелиться, то причём тут, собственно, евреи?
Но я, кажется, снова в сторону отклонился. Этот тонкий вопрос, быть может, я в другой раз затрону. У меня что там по плану-то? Наиболее яркое впечатление детства. Я ведь о детстве своем лучезарном вспоминаю.
Сбегаем мы, значит, работягам за пузырьками с хинной корой.  Выжрут они её и сидят, перекуривают, машину с бетоном дожидаются. Нам, пацанам, тоже папироску или сигаретку посмолить дадут. Ну и травят между собой анекдоты или такие разговоры ведут, что от них с непривычки уши вянут. С матерком, как водится, ядреным.
Например, видят они, что из школы какая-нибудь аккуратненькая девочка при красном галстуке с портфельчиком домой возвращается. И кто-нибудь со вздохом ляпает:
- Эх, сейчас бы пионерочку отдрючить!..
- Ишь ты, чего захотел, - отвечает ему кто-то из бригады. – У тебя жена
есть, вот и трахайся с ней хоть до посинения…
- Да надоела мне жена! Это ты понять можешь? – взревел долговязый тип,
желающий пионерку. – Надоела до горькой редьки! Я с ней уже двадцать лет кувыркаюсь! Свежатинки хочется!
      И пошло-поехало:
- Знамо дело, одна баба надоедает… Надо чужих баб использовать. Я,
например, почти всех подруг своей жены перетрахал, - хвастался кто-то из бригады. – Баб хлебом не корми, дай  только хвостом от мужа вильнуть… Знаешь, чем добрая жена отличается от злой?
- Чем?
- Злая жена мужу наставляет тумаки, а добрая – рога!
- Вот  тебе твоя жена, небось, рога и наставляет, - ввязывался в разговор
кто-то еще.
- Наверное, наставляет, - соглашался с ним тот, кто хвастался тем, что трахал
подруг своей жены. - За ними разве уследишь? Да и надо ли? Главное – чтобы она никакой болезнью дурной тебя не наградила…
- А моя Клавка вторую девку родила, - вздыхал другой монтажник-бетонщик.
- Так с тебя причитается! – сказал кто-то из бригады.
- За что причитается? – ерепенился новоявленный отец. – За девку? Вот если
бы сын был! А теперь мне придётся вторую сучку для чужого кобеля растить.
- А ты их сам используй, когда подрастут, - предлагал кто-то.
- Нет, - возражал  отец двух дочек, – родных девчонок нельзя.
- Почему нельзя? – то ли в шутку, то ли всерьез вопрошал бригадир. –
Хреновый тот садовник, который плода от своего дерева не попробовал…
       В подобных разговорах и мерзопакостных байках они время и убивали, поджидая очередную машину с бетоном. Мы их слушали, смущаясь, впитывали в себя ахинею эту. И странное дело: лет через 15-20 мы становились  такими же. Разговоры вели в курилках похожие. Сейчас, правда, не только о бабах пакости разные мужики травят, но и о политике много треплются. Чуть ли не жилы себе в спорах рвут. Кто хуже: демократы или коммунисты? Отдавать японцам Курильские острова или не отдавать? И т. д. и т.п. И в спорах этих готовы чуть ли не морды друг другу набить. Маразм с каждым годом крепчает…
25 декабря 1988 г.




КРАЖА

Переехали мы на новое место жительства. Это в районе хлебозавода, но на противоположной стороне улицы Шоссе Энтузиастов. Народ наш ушлый это место метко прозвал – «Живые и мёртвые». Здесь когда-то старообрядческое кладбище было, а теперь на нем новый микрорайон вырос. На костях и прахе предков наших, над которыми мы, пацаны, глумились беззаботно. Нехорошо это как-то, однако. Я теперь допёр, что кощунство это — с черепами, на палки посаженными, за девчонками гоняться и вообще... Я это только теперь понимаю. Я думаю, что когда сам «копыта отброшу», сгнию в могилке уютной или не очень, то может так случиться, что и моим черепом будет кто-то футболять или камнем в него швыряться. Мне, конечно, будет все до фени, но как-то не по-людски это. Да и живем-то мы как-то не по-людски. Грустно живем, гадко. И разговоры у нас какие-то гадкие...
Подъезд у нас был весёленький. Вася Мокрый, мужик со второго этажа, который с женой и дочкой над нами жил, коротышка под метр пятьдесят с кепкой, философствовал, например, так: «Водки не пить, баб не …бать — жизни не видать». Он, бывало, как поддаст, то в одних трусах босиком по снегу носился. Нас, пацанов, просил, чтобы мы в него снежками кидались. Мы кидались, а он нагибался, увёртывался и кричал: «Врешь, не возьмешь! Русские не сдаются!»
Ярым, между прочим, антисемитом был ещё в застойные интернациональные времена. Хотя, кажется, у нас в подъезде и евреев-то и не было, кроме одной склеротичной старушки с четвертого этажа. Она почему-то очень часто ключ от квартиры забывала или теряла, когда на улицу погулять выходила. Замки ей дверные менять родственники утомились. Она уже ключ на верёвочке на шее как крестик нательный носила. Но он каким-то неведомым образом у неё и с шеи исчезал. Она, кажется, с ума совсем сбрендила и родственники, в конце концов, в дурку ее поместили. А квартиру ее продали.
Вася Мокрый, надравшись, иногда истошно кричал из окна второго этажа:
— Бей жидов, спасай Россию!
— Васенька, ну что они тебе плохого сделали? — успокаивала его жена. — Закрой окно, пошто людей-то баламутишь?
— Изыди, шлюха! Вон пошла! — орал он на смирную супругу. — Не понимаешь, что они русский народ спаивают. А ещё десять классов кончила. Чему тебя в школе учили? В дерьмо они нас превратить хотят, жиды пархатые! Я их, гадов, готов зубами рвать!..
А чего он, собственно, против евреев имел? Я до сих пор этого не пойму. У самого, кажется, всего четыре класса образования было. Шоферил он где-то на автобазе. Книг и газет не читал. И кто его антисемитизмом заразил?
Это сейчас мода такая пошла — во всех бедах евреев винить. Даже афоризм такой придумали: «Если в кране нет воды – виноваты в том жиды». Ясное дело: если нет внешних врагов, сыскать их надо в родном Отечестве. Мы  без врагов не можем. Кто виноват в том, что перестройка буксует? Кого-то ведь надо в бедах собственных винить?
Юрка Лохматый, мужик с третьего этажа, по пьянке нос соседу откусил. А тому в больнице его пришили. И ничего — сросся, только немного криво. А самому Юрке медики помочь не смогли. Принял он с похмелья вместо водки перекись водорода и, естественно, внутренности себе сжёг. Три дня промучился в реанимации и отдал Богу душу свою непутёвую.
На пятом этаже в нашем подъезде жила одна шалава из продторга. Она незамужней была. У неё на квартире друзья и подруги встречи устраивали и оргии. Музыка оттуда в выходные и в праздничные дни лилась на полную громкость: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди, надейся и жди», — помнится, была в ходу эта песенка. Идиот её какой-то написал. Оптимист. На что надеяться-то, милый? Раньше, наверное, кто-то на мировую революцию надеялся или коммунизм кого-то манил лучезарными перспективами, а сейчас на что надеяться? На мафию? Мафия наш рулевой? До Горбачева нами партноменклатура управляла, а теперь кто? Бандиты лощёные с той же номенклатурой. Ох, чует мое сердце: погубят они, хмыри, Союз нерушимый республик свободных…
На пятом этаже в застойные времена жизнь весёлая плескалась. Шумная, с обильными возлияниями. А там, где шум — там, разумеется, и драки... Милицию соседи нередко вызывали. Менты как-то туда вломились, а там бедлам и полное, так сказать, моральное разложение. Секс, мол, групповой, о чём соседи долго судачили, смакуя подробности и детали, коих сами не видели. На зеркале трюмо в квартире ихней, как председатель кооператива сказывал, губной помадой написано было: «Долой стыд!» Развлекалась торгашеская публика как умела, время свободное убивала...
Мне больше других нравился седовласый, как лунь, мужик из первого подъезда. Его почему-то все «полковником» звали. Батя говорил, что он не полковник вовсе, но войну Отечественную прошел и двумя орденами Славы награжден. Они с батей друг друга сильно уважали...
«Полковник» этот, когда в запой впадал, очень нас, пацанов, смешил. У него, наверное, уже «крыша ехала» или глюки разные мерещились. Он бормотал что-то вслух. Иногда мы видели, как он за кустами прятался. Подбегали к нему.
- Тихо, пацаны, тихо! – прижимал он палец  к губам. – Видите? «Тигр» ползет. Сейчас я его сниму...
Он перебегал от куста к кусту, ложился на землю и по-пластунски полз к только одному ему видимой цели. Выждав момент, он приподнимался и имитировал бросок гранатой. Затем, в зависимости от того, что ему мерещилось, кричал:
— Эх, промахнулся! Гранату ещё... Пацаны, гранату!..
Кто из нас подбегал и совал ему в руку камень или осколок кирпича.
— Кыш! — командовал он. — Ползи отсюда! А то пулемётчик очередью срежет. - И он снова полз, метал в немецкий танк имитируемую гранату и радостно кричал: «Есть! Горит, образина, горит!»
Иногда ему грезилось, что пулемётная очередь прошила ему грудь. Он картинно падал, лежал на спине, раскинув руки (хотя мог выбрать и другую позу) и «умирал».
— Бабку мою позовите, — просил он нас, когда мы к нему подбегали. — Проститься с ней хочу, окаянной...
Супруга его была ядрёной женщиной родом из донского казачества. Она «умирающего» быстро в чувства приводила. Или на спину взволакивала и тащила домой, на второй этаж... Умер он, однако, не от пулемётной очереди, а где-то в зоне. Посадили его за воровство нескольких килограммов репчатого лука. Он на железнодорожной базе грузчиком подрабатывал и как-то неудачно две сетки лука репчатого спёр. Судили его, дали за воровство два года. Он, кажется, туберкулезом заболел и умер в зоне. Жалко его — человеком-то он был безобидным и безвредным...
В новом микрорайоне, где мы поселились, не наблюдалось поначалу никаких магазинов продовольственных. За хлебом приходилось в центр города ехать или пешком две остановки тащиться. Послала меня как-то маманя за хлебом и сахаром. Я, как сейчас помню, купил полбуханки чёрного за 7 копеек, булку за 13 копеек и 1 кг сахара развесного за 90 копеек. Цены эти, 1965—66 годов, разумеется, разительно отличаются от нынешних. Въехали мы в свободный рынок. Теперь как выезжать из него будем. Ногами вперёд?
В булочной на улице III Интернационала два отдела работали — хлебный и кондитерский. В каждом отделе по кассиру, которые чеки выбивали, а на выходе контролёрша сидела. Чеки брала и в сумки заглядывала, проверяла — кто что несёт. У меня оказалось два чека: один из хлебного отдела на 20 копеек и один из кондитерского — на 90. Так получилось, что хлеб в  сумке внизу оказался, а куль бумажный с сахаром — наверху. Я не могу сейчас вспомнить, как так случилось, что я отдал контролерше чек за сахар, и она, взглянув в сумку, меня пропустила, а чек за хлеб у меня вместе с мелочью в кармане рубашки остался. Я это обнаружил дома, когда мамане с трёх рублей сдачу отдавал.
— О, чек-то забыл отдать, — спохватился я, вытаскивая его вместе с мелочью из кармана. Склеротиком я, наверное, с детства был.
— Тогда  можно еще хлеба взять, - сказала она. - Сходишь?
Олух царя небесного! Мне уже 11 лет было. Мог, наверное, сам что-то сообразить, а я послушался мать и снова поплёлся за хлебом. Мне надо было бы чек вернуть и всё — мол, миль пардон, мадам, или выкинуть его вовсе. Я же, тормоз, взял ещё одну булку, половинку чёрного и, не обратив внимания на то, что касса хлебного отдела пустовала, так как одна кассирша куда-то слиняла, встал в очередь к контролерше с чеком, ранее выбитым из другой кассы, которая не работала в тот момент. Контролерша меня засекла. Бдительная оказалась. Взглянула на чек и за руку меня схватила. Я хлеб на столике оставил, из руки её вырвался и ломанулся к двери. А она как заорёт:
— Держи вора! — и за мной метнулась.
Я бы улизнул, но какой-то активист, шедший навстречу, в дверях меня схватил за руку. Я от него дёрнулся, но мужик был сильнее меня. Он руки моей не выпустил, а на себя, наоборот, потянул так, что я пошатнулся, равновесие потерял и, падая, расшиб локтем стекло в двери. Хорошо еще, что не витрину я расхерачил. Осколки стекла посыпались на пол, и резь я почувствовал на руке. Рана на локте, наверное, и не такая уж глубокая образовалась, но кровь из неё хлестала так, что я испугался.
Заведующая булочной на шум прибежала и побледнела вся: ох да ах!.. Меня к ней в кабинет потащили. Контролерша ей бормочет, что я, мол, вор и стекло в двери разбил, когда она меня задержать хотела, надо милицию вызвать и акт составлять... Заведующая вызвала по телефону милицию и одновременно «скорую помощь». Рану мне временно тряпкой белой обмотали, и она быстро кровью пропиталась.
В кабинет заведующей женщина сердобольная пробилась, соседка тётя Лида из подъезда нашего, с четвёртого этажа. Просила меня отпустить, так как, мол, знает она меня. Тогда адрес мой с её слов записали.
Милиция раньше прибыла, чем «скорая». Мент стал на меня протокол писать, спросил, где родители работают, сказал, что их оштрафуют, и стоимость разбитого стекла им придётся возмещать. Потом на «скорой» меня в ЦРБ доставили. Там дежурный врач, миловидная женщина, на стол меня уложила, руку выше локтя жгутом перевязала, укол мне медсестра сделала. Рука будто деревянной стала. Ранку она мне так зашила, что я боли никакой не почувствовал, хотя шрам от неё до сих пор остался...
Я до сих пор не понимаю: зачем маманя меня второй раз в булочную послала? Не понимала, что на кражу меня посылает? С тех пор я зарёкся: никогда больше ничего не красть!
Кажется, это единственное, что мне удалось в этой непутёвой жизни.
А вообще-то у нас всё прут без разбора. И с разбором тоже прут. Несут всё, что унести или увезти можно. Мать, например, когда на ситцепечатной фабрике работала, товар оттуда пёрла. Ситчиком и другими тканями приторговывала. А батя, когда на птицефабрике слесарем вкалывал, цыплят таскал, предварительно им шеи свернув. Мы с ним цыплят дома кипятком обдавали, и перья из них тогда легко выдёргивались. Общипывали мы цыплят, потом батя их потрошил и жарил в духовке — вкусно было...
Я бате замечание как-то сделал, что, мол, нехорошо это — цыплятам шеи сворачивать и домой их притаскивать. Он посмотрел ясным взором и сказал:
— Да ты что, сынок? Эти цыплята в цеху пачками дохнут. Ты думаешь, что я один их домой таскаю?
           Батя ещё так говорил: «Фуёво на душе становится, когда день прошёл, а ты ничего не скоммуниздил...»  Батя из Монинской авиакадемии, когда его на курсы переподготовки от военкомата посылали, привёз домой два небольших макета самолета МИГ-21. Тогда, кажется, эта последняя модель была. Пожалуй, эти макеты — единственное, что мне от него на память осталось. И те — ворованные...
26 декабря 1988 г.


































Карусель

         Когда я об отце вспоминаю, то такое впечатление складывается, что он алкашом отъявленным был. А это не так как-то. Мне двоюродная сеструха говорит, что несправедлив я к бате, что необъективно его оцениваю. Она говорит, что отец мой производил впечатление умного человека. Может, конечно, на кого-то он и производил такое впечатление, но не на меня.
Помню, мы с ним как-то шли вместе в город, а он встретил возле нарсуда  знакомого мужика, и они разговорились. Я стою и жду. Пять минут жду, десять, пятнадцать, а они все треплются. Я же не глухой и слышу все, о чем они базарят. Батя этому мужику рассказывает, как он гудел неделю - в запое был, из которого недавно с трудом вышел. Как на чердаке у кого-то они пили и спали. Когда водку всю закупленную выпили, то принялись за бражку. На чердаке у хозяина дома бочка бражки стояла. И черпак возле бочки стоял. Они на этом чердаке так загудели, что дням и ночам счет потеряли – слились они у них в сплошные алкогольные сумерки. Кто просыпался первым, к бочке этой подходил, бражку из нее черпаком черпал, похмелялся и снова отрубался. Дошло до того, что они этим черпаком всю бражку вычерпали -  он стал о дно бочки стукаться. Мужик, который с отцом остановился, ржал и про себя рассказывал, как он тоже недавно из запоя едва выкарабкался. Я устал слушать эту ахинею, и дергал отца за руку:
- Пап, ну пошли…
- Подожди, видишь же, я с человеком разговариваю, - и они снова
продолжали свой треп.
      Я стал нервничать. Мы ведь куда-то с отцом шли. Не помню, правда, по какому делу. Но помню, что я что-то жёсткое сказал отцу: мол, ну чем ты хвастаешься? Вы бы хоть о чем-то умном поговорили, а то ржете сами над собой, над тем, как парились в запое.
       Отца мой выпад, видно, разозлил, и перед товарищем ему неудобно стало. Он брови насупил и сказал:
- Ну, ты скажи что-нибудь умное…
- Я не умею умное говорить, - ершисто парировал я. – В кого мне быть
умным? Я пример с отца беру.
- Не надо с меня брать пример! – решительно заявил батя.
- А с кого мне брать пример? – на повышенных тонах вопрошал я. – С твоего
товарища?
- С Павки Корчагина бери пример, - посоветовал мне товарищ отца и стал с
ним прощаться. – Ну ладно, Сереж, пока. Держись. Сына воспитывай, -  кивнул на меня, пожимая отцу руку, - а то он у тебя какой-то нервный.
      Отца, видимо, я задел за живое, ибо он далее следовал со мной молча.  Я знал: когда он молчит, то злится, и думает о чём-то. О чём он думал? Что я огрызаться научился?
      Мы на новое место жительство перебрались. Мне уже 11 лет было. Я в пятый класс учиться пошел в школу № 14, в которой в военные времена госпиталь для солдат и офицеров размещался. Дорога к нашему дому на улице 1-ых Ревсобраний мимо здания нарсуда пролегала. Возле нарсуда скверик тянулся к железнодорожному полотну и шлагбауму. По этому полотну  электричка стала до станции Захарово ездить. В этом скверике елки голубые росли, кусты белой и персидской сирени. Иду я как-то белым днем по тротуару сквера, а мне навстречу батя – пьяный в дым. Ему отлить захотелось. Он даже не счел нужным куда-то в сторону отойти, в елях или кустах сирени спрятаться, а вынул член и стал зигзагами поливать тротуар. Пешеходы от него шарахались, возмущались, а мне до того стыдно за него стало, что я с тротуара свернул в другую сторону, чтобы с ним не встречаться…
       Склонность к зелью спиртному батю, в общем-то, и погубила. Видимо, он к нему пристрастился, когда в ВВС служил. У летунов спирт – дармовой. Когда мы в военном городке жили, я как-то набегался на улице, прибежал домой. Мне пить очень хотелось. В квартире три офицерские семьи жили, и они вместе какой-то праздник отмечали или чей-то день рождения. Я на кухне увидел кружку полную жестяную, подумал, что в ней вода. Хватанул из нее, а в ней спирт авиационный неразбавленный оказался. У меня глаза на лоб полезли. Я ни вздохнуть не мог, ни выдохнуть…
       Меня водой родители отпаивали, в кровать уложили, и скоро мне так легко и хорошо на душе стало…
       Так что я с пяти лет пить стал. Иногда хвастаюсь тем, что я - алкоголик в третьем поколении. Меня спрашивают: «А почему в третьем?». Да потому, отвечаю, что дед у меня алкоголиком был и отец, а дальше древо генеалогическое я не знаю. Может быть, и прадед у меня тоже был алкоголиком, и прапрадед. Но я их, увы, не знаю, ибо никто в нашей семье почему-то происхождением своего рода не интересовался. Так что я борюсь со своей алкогольной генетической  запрограммированностью уже тридцать пять лет. Боюсь устать. И потому в мир иной мне пора отправляться. И хреново мне от того, что вспомнить ничего светлого из жизни своей я никак не могу.
       После окончания пятого класса маманя в профкоме ситцепечатной фабрики путевку для меня выбила в пионерский лагерь. Путевки в то время многим работягам давали бесплатно, но, в основном, тем, у кого семьи были многодетные. А у кого один ребенок в семье, тех затирали. Мамане пришлось за путевку деньги платить - тридцать процентов от полной ее стоимости. Так в 1965 году я впервые оказался в пионерском лагере «Юный ленинец», который принадлежал Глуховскому хлопчатобумажному комбинату. Это сейчас его как-то обиходили, корпуса кирпичные спальные выстроили, административное здание, столовую и даже бассейн под открытым небом соорудили. А в далекие дни моего детства мы в бараках деревянных жили, в которых пионерские отряды размещались человек из 50-ти. Кровати железные, на которых мы спали, впритык друг к другу вместе с тумбочками стояли. Между ними – узкие проходы. В первом отряде – самые старшие ребята, а я во второй отряд попал. Отрядов этих было, наверное, не менее 10-12. Мальчики – в одних отрядах, девочки – в других. Туалеты для мальчиков и девочек типа привокзальных сортиров находились в отдельном помещении. Если ночью в туалет захочешь, то бежать до него было надобно, спальный барак покинув. В отдельном помещении - и душевые кабины, где мы  по очереди отрядами мылись. В отдельных деревянных зданиях - столовая и медпункт.
       В кино нас пешком водили через мостик на Вырванке в Дом офицеров на поселке Ильича. На берегу Вырванки располагалась и сеткой огороженное место, куда нас отрядами купаться пионервожатые водили. Пионервожатые у нас отличные были – Сережа и Валя. Они нам на ночь истории страшные из книг Конан Дойла читали. Сережа в футбол здорово играл, а Валя вообще девчонка классная была –  шустрая, как ртуть, только рыжая, конопатая немного, и очки носила. Ей, наверное, лет 18 было, но она нисколько о себе не воображала. Ее койка в мальчишеском блоке стояла и спала она вместе с нами.
В нашем бараке первый и второй отряд располагались. Наш пионервожатый Сережа и Анатолий из первого отряда спали в отдельной маленькой комнатке, которая между двумя спальными блоками находилась. В первом отряде, как и у нас, два пионервожатых было – оба мужики. Второй из них спал в блоке с ребятами из первого отряда, а Валя почему-то вместе с нами спала.
      Я и Славка Зареченский, койка которого рядом с моей стояла, между собой скорешились и после отбоя, прихватив полотенца, бегали купаться на Черноголовский пруд или Вырванку. Валя как-то случайно нас застукала, когда мы через дырку в заборе пролезать собирались. Она не только на нас не настучала, а мы её уговорили с нами пойти. Чтобы мы в самоволку без ведома старших пионервожатых не отлучались, чтобы не случилось с нами чего, она ,к нашему удивлению, согласилась с нами на Вырванку после отбоя бегать.
       Когда все спать укладывались, мы, где-то через полчаса, по очереди вставали и как будто в туалет отлучались. И Валю ждали. Когда она появлялась, мы радовались, и тихо, как разведчики, через дырку в заборе пролезали, на волю вырывались и мчались вместе на Вырванку или на пляж.
       Мы голышом купались, чтобы трусы зря не мочить, а Валя - в купальнике. Потом она купальник в кустах снимала и выжимала. Мы, конечно, за ней подглядывали, а она нам из кустов пальчиком грозила.
       Купаться в июльской парной воде под лунным светом для нас было большим удовольствием. Мы ныряли, резвились, в догонялки играли. Валя  почему-то в очках купалась и не ныряла вместе с нами, чтобы волосы не мочить. Непонятно как однажды очки у нее упали в воду и утонули. Мы ныряли за ними, искали их под водой на ощупь долго, но так и не могли найти.
- Ладно, ребята, хватит их искать, - сказала она. – У меня в тумбочке
запасные очки есть. Только я теперь почти ничего не вижу, - предупредила она. - Придется вам меня до лагеря вести, а то я и дорогу-то не найду…
- Доведем, Валя, не бойся! - дружно заверили мы ее.
      Не знаю, насколько Валя близорукой была, с какими диоптриями очки носила и, быть может, она чуть притворялась, что дорогу почти не видит. Она нам руки протянула, и мы осторожно ее вели, как балерину полуслепую. Особенно осторожно через мостик из бревен на Вырванке ее переводили. Придерживали за талию, подсказывали, где корни на тропинке бугрились…
        …Заложил нас в отряде кто-то. Лагерное начальство разнос Вале жуткий устроило, обвиняя чуть ли не в растлении несовершеннолетних подростков. У Вали после разговора с директором лагеря лицо красным и заплаканным было. Вместо нее нам другую пионервожатую прислали – какую-то толстую мымру.
      О каком, собственно, растлении по лагерю слух гулять стал? Мы Валю даже не лапали. Стеснялись как-то. Нам ведь по 12 лет было, а ей 18. Это  – дистанция огромного размера. К тому же она – пионервожатая, а мы кто? Мы – пионеры. Это одноклассницу мы еще могли зажать в уголке и пощупать, но пионервожатую или учительницу – мы об этом и подумать-то не смели. Вернее, подумать-то смели, но совершить что-то в этом роде – едва ли…
       Все-таки явное нарушение лагерного режима с нашей стороны наблюдалось. И неоднократное. Против этого не попрёшь. «Да в гробу я видел ваш режим лагерный!» - подумал я, когда Валю из пионервожатых  турнули. И попросил бабулю срочно забрать меня из этого паршивого лагеря. Она меня отговаривала, как могла, но я упрямо стоял на своём: не заберёшь – убегу…
       Убежать из лагеря было проще простого. Мы из него и на футбол со Славкой Зареченским и другими ребятами бегали на стадион «Знамя», когда там календарные игры проходили, и в лес по ягоды не раз отлучались…
      Я ещё не знал, что в семье у нас в это время произошла очередная драма. Меня как-то батя в выходной день навестил в пионерлагере. Было это после ужина, когда нормальные родители своих отпрысков уже проведали. Меня  дежурный, который на главных воротах на стреме стоял, разыскал и сказал,  что у входа  отец меня дожидается. Я сначала обрадовался и побежал к воротам, а потом вижу, что отец-то пьяный стоит и о чем-то с Валей балаболит.
       Мне неудобно стало. Я за дерево спрятался и не хотел к отцу выходить. Но, видимо, Валя меня заметила. Она подошла к дереву, за которым я стоял, и говорит мне, что надо к отцу все-таки выйти. Я вышел. Валя меня за ворота к нему отпустила, и я отца до остановки автобуса к Дому инвалидов проводил.
      Я не помню, о чем мы с ним говорили. Мне он два пирожных принес – эклера, которые я любил. Я их по пути слопал, а отцу сказал, чтобы он меня не позорил и пьяным в лагерь больше не являлся. Отец, кажется, обиделся…
       Когда я в пионерлагере отдыхал, батя мамане под глаз так неудачно звезданул, что она с легким сотрясением мозга в травматологическом отделении Глуховской больницы оказалась. Жена Васи Мокрого, семья которого над нами на втором этаже жила, мне потом сказала, что маманя сама напросилась: «Ну, ударь меня, ударь!» Батя, видимо, удар спьяну не рассчитал…
       Я его, конечно, могу в чем-то винить, но и маманю  понять никак не могу: зачем она его все время провоцировала?
       Она выгнала батю из кооперативной квартиры, и он к бабуле подался на улицу Текстилей. Когда я бабулю просил забрать меня из пионерского лагеря «Юный ленинец», маманя в больнице Глуховской пребывала, а батю бабуля лечиться от алкоголизма отправила аж куда-то под Истру, в деревню Лысково. Квартира кооперативная на улице 1-ых Революционных собраний пустовала. И потому бабуля меня к себе забрала, в ту комнату коммунальной квартиры на улице Текстилей, где мы раньше жили.
       Мы с бабулей к отцу в больницу психоневрологическую ездили, где он впервые от алкоголизма лечили. Это вообще-то далековато. От Москвы с Рижского вокзала надо было доехать до станции Новоиерусалимская, а потом еще пилить на автобусе не менее часа. Там, кажется, не только алкоголиков, но и психов лечили. Кого-то после «белой горячки» сюда доставляли. Кто-то из пациентов  больницы Героем Советского Союза себя воображал, кто-то – разведчиком, кто-то - членом правительства. Веселый контингент там находился.
       Батя самым здоровым из этого контингента считался, и врачи уговорили его под конец лечения «провокацию» над ним демонстративную провести. «Провокация» заключалась в том, как батя рассказывал, ему дали после курса лечения выпить сто грамм водки. После принятия этой дозы все пациенты видели, как батя натурально загибается. Для устрашения других больных эта «провокация» проводилась. Батя на глазах у всех  задыхается, как рыба на безводье, и врачи его «вытаскивают» с  помощью укола из предсмертного состояния. И говорят алкоголикам, прошедшим курс лечения, что, мол, они загнуться, как пить дать, если себе спиртное позволят. Тогда хана им, дескать, наступит, так как врача рядом может не оказаться или он поздно к больному прибудет.
        Батя рассказывал, что и гипнозом их там специалист лечил. В темной комнате с пациентами беседовал, усыплял их и внушал во сне, что пить водку и другие спиртные напитки, включая пиво, нехорошо, а трезвый образ жизни сулит им сплошные радости, удовольствия и преимущества. Кодировали в этой больнице пациентов от алкоголизма по их желанию кого на год, кого - на два, кого – на три. Батя закодировался на три года.
       Сейчас-то я знаю, что это лечение – шарлатанство форменное. А тогда надеялся, что батя больше пить не будет.
       Вернулся он после лечения к бабуле. И я в это время у бабули жил. Я к матери не хотел возвращаться, а решил с отцом остаться. У бати с маманей  развод назревал. После того, как он ей под глаз саданул и маманя на больничной койке оказалась, она на развод подала. На суде по этому бракоразводному делу я должен был свое слово сказать: мол, хочу остаться жить с отцом и бабулей. Но до суда дело так и не дошло…
       Бабуля батю запилила: дескать, он должен добиться, чтобы маманя алименты на меня платила. Батя вилял в сторону. Он говорил бабуле, что, мол, он и так сына прокормит, без алиментов. Бабуля настаивала на алиментах. Я позднее понял, в чем дальновидная стратегия бабули заключалась.
      Отец теперь трезвый домой возвращался и линял куда-то каждый вечер. Бабуля мне говорила, что он ходит на свидания к тете Вере. И поведала мне историю о том, что у отца с тетей Верой роман был еще в их школьные годы. Когда батя мечту свою реализовал и летчиком стал, Вера собралась ехать к нему в военный городок, где он служил. Пришла к бабуле благословения просить, а та ее ошарашила: мол, женится у меня сын, вот – телеграмму прислал, на свадьбу зовет… Опали у тети Веры влюбленные крылья, и она к бате не поехала.
       Я ее винить ни в чем не могу. По-моему, батя поступил скверно. По сути, он предал влюбленную в него женщину, которая решилась связать с ним свою судьбу. И не такое в нашей жизни дурной бывает. Я не знаю, выходила ли тетя Вера замуж или нет, но семейная жизнь у нее, видимо, не задалась. Ребёнок у неё, правда, был – пацанёнок, который еще в школу не ходил. Она его в тридцать лет родила. Жила вместе с ним и мамой на улице имени 5 декабря, в деревянном бараке, который недалеко от керосиновой лавки находился.
      Судьба снова состыковала батю с тетей Верой. Я заметил, что он стал преображаться. Брюки себе гладил, когда на свиданье к ней шел, одеколоном щеки и подбородок мазал. Чистую рубашку на себя каждый раз напяливал, носовой платок в карман клал…
       Бабуля меня спрашивала:
- Толик, а ты не будешь возражать, коли отец на тете Вере женится и жить к
ней переедет?
- А я с кем останусь? – удивлялся я.
- Со мной, - отвечала бабуля. – С Нинки мы алименты брать будем, и отец
нам на твое содержание деньжат подкидывать будет, пока ты школу не закончишь. Не бойся, прохарчюемся. Готовлю я хорошо, вкусно. Я тебя здесь пропишу. А когда помру, комната тебе достанется. Будешь здесь жить, пока не женишься. Согласен?
- Не знаю, - отвечал я, ибо так далеко вперед еще не заглядывал и
перспективу свою жизненную весьма смутно представлял.
- Чего не знаешь-то? – приставала ко мне бабуля. – Не хочешь, чтобы отец с
тётей Верой сошёлся? Но ведь он ещё не старый. Ему тридцать семь лет всего. Ему жизнь-то личную как-то устраивать надо. Или ты со мной жить не хочешь?
- Мне уроки делать надо, - пытался отвязаться я от назойливых вопросов,
садясь за стол и открывая портфель с учебниками. Уже начался новый учебный год. Бабуля документы мои из четырнадцатой школы забрала, и я снова хотел в девятнадцатую школу пойти, но класс, в котором я раньше учился, перевели в  школу № 9. И теперь я в новую школу ходил. В ней спортзал был отличный, не то, что в четырнадцатой. И учиться я снова стал с теми ребятами и девчонками, с которыми первые четыре класса окончил. Учителя все были новыми. Новые ребята из школы № 1 в наш класс пришли учиться. – Пусть отец с тетей Верой сходится, - высказал я бабуле свое мнение. - А я у тебя пока поживу. Мне еще шестой, седьмой и восьмой класс окончить надо, а там – видно будет.
      Бабуля меня похвалила. Она вроде бы и разумной женщиной казалась, но хватка у нее бульдожья была, когда дело денег касалось. Стала она к отцу приставать, чтобы он с алиментами не тянул, быстрее это дело раскручивал. 
     Батя возмущался:
- Какие алименты, мама? Мы еще и развод с Нинкой не оформили!
- Одно другому не мешает, - давила на него бабуля. - Ты готовь пока
документы-то!
      Батя злился и никаких документов готовить не хотел. Бабуля продолжала к нему цепляться: мол, посмотри, Толику спать не на чем. На раскладушке соседской ребёнок спит. Ты бы хоть кровать-диван у Нинки забрал… В общем,
достала она батю и пошел он к мамане диван-кровать забирать. Вернулся и говорит мне:
- Собирайся! Возвращаемся!
      Я опешил:
- Как возвращаемся? А тетя Вера? Ты же на ней жениться собрался?
- Это не твоего ума дело, - отрезал отец. – Собирай свои монатки и уходим.
      Я воспротивился:
- Не пойду, - ответил я. – Я лучше с бабулей останусь! И тебе не советую
возвращаться.
- Мал ты для того, чтобы мне советы давать! – взвился отец. – Сопли на
губах ещё не обсохли! Сказано тебе: собирай вещи. Возвращаемся домой!
      Я рогом упёрся:
- Не пойду!
      Отец никогда меня не бил, но тут он так посмотрел, что мне показалось, что ударить может. Но он сдержался и, стараясь сохранять спокойствие, спросил:
- Почему не пойдёшь?
- Эта женщина тебя погубит! – выдохнул я.
- Кто погубит? – не понял отец.
- Мать! -  выпалил я. – Ты же с ней снова пить начнёшь! И почему ты тетю
Веру бросаешь? Как ты не понимаешь – это же предательство!
      Отец окинул меня удивленным взором, словно впервые заметил, что я соображать что-то могу. Он положил мне руку на плечо и стал объяснять какие-то сложности:
     - Толик, жизнь – сложная штука…Я её люблю, понимаешь?
      Я отрицательно качал головой.
- Что не понимаешь? – продолжал отец доверительную беседу.
- Если ты её любишь, то зачем к тете Вере ходил?
- Ну, Вера – моя школьная любовь, - пытался объяснить что-то батя. -  Она
такая миниатюрная была, как дюймовочка. Это она сейчас вширь раздалась…
- А мама у тебя вторая любовь? – перебивал я батю. – Или третья? Или еще
какая? И вообще-то их сколько бывает, этих любвей?
      Отец сурово посмотрел на меня и, наверное, подумал, что я ёрничаю. Он снял руку с моего плеча.  Прошёлся по комнате. И, видимо, счёл, что разговаривать на эту тему со мной бесполезно:
- Подрастешь, всё сам поймешь, - подвел он итоги нашей беседы. – А сейчас
возвращаемся.
      Мы возвратились жить к мамане на Первую улицу Революционных собраний. Документы на развод из нарсуда она забрала.
      Возможно, конечно, что я в этой жизни странной что-то не понимаю. И в тонкостях любви, увы, не разбираюсь. Что это за штука такая мудреная, ради которой люди разные глупости творят? Мне знакомая женщина, которая дважды замужем была и двух детей от разных мужей имеет, восторженно сказала как-то: «Ну что ты, Анатолий, любовь это такое состояние… Как бы тебе это попроще объяснить? Это подобно опьянению…». Ну, что такое опьянение я хорошо знаю. Но ведь потом-то отрезвление наступает! Когда голова с бодуна трещит…
      Или друг мой один, который тоже дважды был женат, и двоих детей от разных браков имеет, и жене последней изменяет с разными привлекательными для него замужними и незамужними особами, говорит мне: «Старик, любовь подобна болезни, от которой нельзя избавиться!..» Но вылечиться-то можно? Или лучше постоянно болеть?
       Короче, я оказался прав, утверждая, что маманя отца погубит. Когда мы к ней переехали, батя, наверное, года два не пил. Держался как-то. Зато маманя куролесить начала. Поддатая домой являться стала. На отца шипела: «С тобой, монахом, никуда пойти нельзя. Ни в какую компанию! Сидишь, как сыч, мрачный. Скучно с тобой! А я не монашенка! Я жить хочу в выходные дни!»
       Я в то время от родителей стал постепенно отдаляться. Я футболом увлекался. Днем в школе торчал, а вечерами на тренировки мотался. Летом мы на Буденовском поле тренировались, а зимой - в школьных спортзалах. И, кстати, я учиться стал хорошо. Шестой класс без троек окончил. Помнил, что покойный Димыч мне говорил. Может, мне действительно надо было к поступлению в вуз готовиться? На юриста выучиться? Но меня больше спортивная карьера прельщала. Я футболистом мечтал стать.
      А для мамани выходные развлечения заключались в пребывании в разных компаниях. Батя с ней не ходил, так как там все спиртное употребляли в меру и без меры, а отцу смотреть на пьяные лица, наверное, не очень приятно было. Я до сих пор понять не могу: почему маманя над отцом измываться стала? Я помню одну из новогодних ночей, когда маманя отца заперла в квартире, а сама Новый год отмечать к соседям на второй этаж отправилась. Это аккурат над нами. Мы с отцом вроде бы спать улеглись, а наверху топот – плясала там маманя с соседями и их гостями. Я заснул, а батя, видимо, не выдержал откровенного глумления над своей трезвой личностью. Он встал, оделся, костюм праздничный из гардероба вытащил, галстук нацепил и в окно с первого этажа в сугроб сиганул. Поднялся к соседям на второй этаж и сказал мамане: «Ну что? Давай вместе развлекаться!»
      И лечение от алкоголизма, сеансы гипнотические пошли насмарку. Снова отец пить горькую начал…
     До сих пор я не пойму: почему все-таки батя не сошёлся  с тетей Верой? Уж она-то, наверное, так бы не измывалась над ним, как маманя…    
      В 1966 году чемпионат мира по футболу в Англии проводился. Я внимательно следил за всеми матчами по телевизору. За сборную Бразилии играли Пеле, Диди, Вава, Гарринча! Пеле, правда, завалили в матче с мадьярами. Он на этом чемпионате себя так и не смог проявить. Играл со сборной Венгрии с забинтованной ногой после обезболивающего укола… Эйсебио блистал в сборной Португалии. Он Яшину с пенальти гол в «девятку» влепил, когда сборная СССР за третье место с Португалией играла. Португальцы  третье место заняли, а сборная СССР – четвертое. Но нам бронзу дали, а португальцам – серебро. На том чемпионате четыре комплекта медалей разыгрывалось. Финалисты получали золотые и позолоченные медали.
      В финале сборные Англии и ФРГ встречались. Классный был матч! Капитаном у англичан Бобби Мур в полузащите играл. А у немцев мне больше всех Уфе Зеелер понравился. У него лысина на голове блистала, не молод он был, но играл, как Бог! Помните, ему навес подали в штрафную площадку, а он спиной к воротам англичан стоял? Он не стал разворачиваться и мяч на грудь принимать, а потом под ногу левую или правую обрабатывать, а головой лысой так мастерски его перекинул через защитников и вратаря, что у тех рты от удивления  раскрылись, когда мяч в сетке их ворот затрепыхался.
        Когда я этот матч смотрел по телевизору, у родителей опять какая-то буза получилась. Батя пьяный спал на диване и не мешал мне наблюдать за финальным матчем. Но когда мать воротилась, то она стала на него орать. Я сделал звук громче и сказал, чтобы они мне не мешали финал смотреть. Но куда там! Маманя все больше распалялась.
     У меня дома гантели трехкилограммовые находились. Я помнил напутствие покойного Димыча, который говорил, что надо сильным быть, чтобы себя и друзей защищать. Штангу я не мог дома держать, а гантели купил. Мышцы накачивал специальными упражнениями, которые в журнале «Физкультура и спорт» публиковались. Там упражнения не только для рук, но для живота и ног имелись. Я трехкилограммовые гантели к ногам привязывал и в положении лёжа поднимал ноги вверх и в стороны. У меня месяца через два или три после занятий пресс мощным стал, и такие мышцы на ногах бугрились, как у культуристов, ей Богу!
       Однако я заметил, что наращивание мышц на ногах сыграло со мной странную штуку. У меня удар с левой и правой ноги стал слабеть. Бил ли я по лежачему мячу или с лёта, а удар выходил слабым. Я с начала не мог понять: в чём дело? Куда делась сила удара? Потом допёр: наверное, мышцы мои из-за упражнений с гантелями потеряли эластичность. Бросил я упражнения с гантелями делать и через некоторое время убедился, что сила удара с левой и правой ноги стала возвращаться. В футболе, конечно сила удара – не главное. Это – игра тактическая, композиционная, с большой долей импровизации. Я в нападении под девятым номером играл. Иногда надо было метров с тридцати неожиданно стрельнуть в «девятку», чтобы вратарь очухаться не успел. Для этого требовался мощный снарядный удар. И он ко мне вернулся, когда я перестал гантелями баловаться.
      Эти гантели где-то пылились в углу. Мать схватила одну из них, влезла верхом на отца, который по пьяной лавочке не мог достойно сопротивляться, махала перед его лицом  гантелью и кричала:
     - Убью, паразит! Убью!    
      Достали они меня очередной сварой. Я не сдержался, повернулся к ним, оторвавшись от экрана телевизора, и со злостью заорал:
- Ну, бей! Бей сильнее! Убьёшь, и отец больше мучиться с тобой не будет! А
тебя в тюрьму за убийство упекут! Тогда я от вас хоть отдохну! Футбол не дают посмотреть! Куда мне от вас деваться-то?
      Очевидно, мой выпад возымел действие. Маманя с бати молча слезла. Гантель на пол положила. Пробурчала что-то себе под нос типа:
- Господи! Что же за зверёныша я вырастила? За что же мне такое наказание?
– и ушла к соседям на второй этаж.
      Батя как будто протрезвел немного и, наверное, стал соображать, где бы ему похмелиться. Бабуля кудахтала, как курица, возле дивана прыгая, когда мать батю гантелью замочить хотела. Она стала мне выговаривать: мол, нехорошо, Толик, так непочтительно с родителями разговаривать.
      Оно, конечно, нехорошо. А мне хорошо за их сценами наблюдать, когда на «Уэмбли» англичане с немцами в финале играют?   
       Да, забыл упомянуть, что бабуля возле дивана кудахтала другая. Не отцова мать, Наталья Васильевна, а мать мамани моей – Ефросинья Филипповна. У меня две бабули в наличии имелись. А вот дедов своих я и не видел даже…
       Когда мы в кооперативную квартиру въехали, маманя моя своей мамане в деревню Прихморье Прудковского сельсовета Починковского района письмо отписала: мол, продавай хату и к нам приезжай. Ефросинья Филипповна так и сделала. К нам в 1966 году на постоянное место жительство прибыла. Она неграмотной женщиной была и пенсию колхозную получала. Помните, какая пенсия  у колхозников была? 20 рублей в месяц! А у городских пенсионеров потолочная пенсия - 132 рубля.
      Бабуля моя деревенская потом еще лет 15 уборщицей на заводе топливной аппаратуры работала. Туалеты мужские и женские убирала. И добилась, чтобы пенсию ей пересчитали. Она повысилась до 47 рублей.
       Бабуля почти всю жизнь в колхозе вкалывала, в годы войны оккупацию немецкую пережила. Правда, до войны она успела в некой конторе  в Починке поработать, которая называлась «Заготлён». До и после Отечественной войны на Смоленщине лен возделывали. Вручную серпами его бабы косили и в снопы вязали. Я помню, как мальчонкой меж снопов ползал…
        Ефросинью Филипповну замуж за какого-то квелого мужичка из соседней деревни выдали в юные годы. Только она довольно быстро от мужа сбежала. Домой вернулась в деревню Прихморье, где ее братья и сестры жили. И не преследовал её никто из родни мужа.
       Я и пробабку помню по материнской линии. Её Настей звали. Она четырнадцать детей, включая Фросю, родила, но выжили только восемь. Когда я к ней на печь русскую залезал, она мне сказки чудные рассказывала…
      Бабка Настя, кажется, отравилась грибами. Она дней сорок помирала: лежала в избе, никакую пищу не принимая. Только воду пила и какие-то отвары...
      Перед смертью бабка Настя капризничала. То ей душно в избе казалось, и она просила себя на крыльцо вынести. Когда её на крыльцо выносили, она через некоторое время кричала, что её заморозить хотят, и велела обратно себя в избу тащить… Я и её похороны помню. Веселый на этих похоронах поп был. На сельском кладбище не только бабку Настю отпел, но и стал с кадилом ходить, другие могилки привечая. Надрался он на похоронах так, что языком  плохо ворочал и ноги у него заплетались…
      Когда работала Фрося в «Заготльне», заведующий конторой глаз на неё положил. А потом и остальные свои причиндалы. Видно, Фрося в соку была. Она родилась в 1906 году, но ни дня, ни месяца своего рождения не знала.
Забеременела Фрося от заведующего «Заготльном» и в 1931 году маманю мою родила. Заведующий был женат, но он предложил Фросе дочь ему отдать. Потому как жена у него была бесплодная, и он мог обеспечить дочери внебрачной лучшее воспитание и образование. Он обещал официально Нину удочерить. Однако Фрося дочь ему не отдала и сама её в деревне воспитывала. 
     Маманя семь классов в Починке окончила. Когда в войсковой части стала работать, обмундирования летунам выдавать, отца моего там и зачалила.
      В 1966 году Ефросинья Филипповна к дочке в Подмосковье перебралась. Батю она не любила и потому пакости разные ему вольно или невольно устраивала. Когда батя второй раз вылечился от алкоголизма и домой после лечения вернулся, Ефросинья Филипповна встретила его словами:
- Ну, посмотрим, зятек, на сколько тебя на этот раз хватит.
- Да, с вами долго не протянешь, - вздыхал отец.
- Побойся Бога! – возмущалась Ефросинья Филипповна. – Уж не мы ли тебя
пить заставляем?
       Хорошо ещё, что не с нами она проживала в однокомнатной квартире, а в деревушке возле станции Захарово. Там для неё маманя домик деревянный приобрела с небольшим земельным участком. От станции Захарово до нашего дома – минут двадцать ходьбы. Ефросинья Филипповна дочку регулярно навещала. Она любила в гардеробе шмотки материнские просматривать, когда родителей дома не было. Она их трогала, шубу котиковую любовно поглаживала, пальто, плащ, платья, кофточки и другую одежду мамани. Гордилась, наверное, что дочка ее так много добра разного нажила.
      Я к причудам Ефросиньи Филипповны относился спокойно. Я её не любил, так как считал, что отцу она жизнь отравляла. Сидел в ней какой-то незримый бес, который иногда наружу выскакивал, как ошпаренная кукушка из часов.
       Маманя возжелала ежегодные отпуска в Домах отдыха проводить. Развлекалась там, как могла. Заказывала в профкоме ситцепечатной фабрики путёвки на отпуск. Летом не всегда такие путевки имелись, и она  в любое время года в Дома отдыха устремлялась. Она же в развлечениях нуждалась, в компаниях…
      Люди считают, что жизнь скучна, и ищут всяких развлечений. Меняют позы и места. На самом деле, быть может, это не жизнь скучна, а люди мелки для настоящей жизни? Да и какая она – настоящая жизнь? У всех людей представления об этом – разные. Многие на деньгах сейчас помешались… А мне, например, жить в мире, в  котором все вертится на деньгах, как-то противно… Даже любовь стала разменной монетой!..
      Так вот: уехала как-то осенью маманя на две или три недели в Дом отдыха. Отец не пил после второго лечения и поводов для беспокойства никаких вроде бы не было. А бабуля, праведная душа, беспокоилась. Рассуждала она так: «Сегодня зять не пьёт, а завтра, глядишь, и запьёт. Леченье-то – дело ненадёжное…»
      Когда отец на работе был, а я – в школе, Ефросинья Филипповна квартиру нашу посетила. Вытащила из гардероба шубу котиковую, пальто матери с норковым воротником, еще какие-то ценные, на её взгляд, шмотки. Сложила их в простынь, связала узлом, и потащила в свой домишко возле станции Захарово.   
     Я представляю, как она с этим узлом по дороге вдоль железнодорожного полотна пёрла, подозрительно озираясь по сторонам. И бабулю обокрали. Воры у нее спёрли не только маманину шубу и пальто с норковым воротником, но и чемодан с ситцем, который у бабули хранился. Маманя ситчик с ситцепечатной фабрики регулярно тибрила, а бабуля, видно, его сбывала втихаря.
       Мы с батей ужинали на кухне, когда Ефросинья Филипповна в квартиру к нам влетела, словно ведьма на помеле!
- Сергей ты украл! – набросилась она  на отца. – Твой след на земле остался!
Я смерила!  Не признаешься, я сейчас же в милицию иду на тебя заявлять!
       Батя и вилку до рта не донёс, швырнул её с досады в раковину. Не знаю, как он сдержался и не врезал бабуле в челюсть. У бабули слюна на губах от возмущения пузырилась. Глаза на выкате, как у бешеной коровы. Довела она отца до белого каления. Я, кстати, ей сам врезать между глаз захотел…
      Бате, конечно, признаваться было не в чем. Бабуля в милицию метнулась зятя в воровстве обвинять.
      Вообще-то основания у Ефросиньи Филипповны для подозрения зятя в воровстве имелись. Батя осенью помогал ей картофель с участка убирать. Накопали они мешков десять картошки. Урожай этот в мешках у бабули в сарайчике хранился. А у отца случился очередной запой, и денег на опохмелку, как всегда, не хватало. Он пришел к бабуле, а ее дома не оказалось. Сбил он замок на двери сарайчика, унёс мешок картошки и загнал его по дешёвке.
      Бабуля тогда в милицию на него подавать не стала, ибо эту картошку батя копал и имел, так сказать, право на её реализацию. И теперь бабуля не сомневалась в том, что кража – его рук дело. Быть может, ей действительно  упечь отца удалось, если бы менты по горячим следам воров на городском рынке не застукали, когда те краденое сбыть там хотели. Вернули бабуле в милиции украденные шмотки, кроме чемодана с ворованным ситцем.
       Хорошо, что этим всё закончилось, а то ведь могли бы в милиции дело уголовное на маманю завести, чтобы она товар с ситцепечатной фабрики не тибрила. Пронесло маманю, а ведь бабулино рвение ей могло боком выйти...   
       Я за отца переживал и боялся: как бы он снова в запой не ударился после нервного потрясения, вызванного подозрительностью Ефросиньи Филипповны. Но батя тогда не сорвался. Значит, была у него все-таки сила воли?
       Плохо было то, что батя, когда трезвым был, не знал, куда свободное время деть. Он маялся по выходным. Слонялся по комнате и вопрошал:
- Зачем людям выходные дают? Не понимаю!
- Чтобы они отдыхали! – отвечал ему я.
- Как отдыхали? Пили?
- Почему обязательно пили? Вот ты, например, в театр со мной никогда не
ходил. У нас же в городе театр драматический существует. Давай сходим на какой-нибудь спектакль?
- Театр? – удивлённо переспрашивал батя. – А чего я в нём забыл? Там
актёры и актрисы изощряются, как обезьяны, а я на них смотреть должен? 
      Придуривался батя или нет? Скорее нет, чем да… Я где-то читал, что по статистике в театр ходит только восемь процентов городского населения в тех городах, разумеется, в которых театры существуют. Батя с маманей входили в те 92 процента, которые театр никогда в жизни не посещали. А на кой ляд он им? Поход в театр – это, наверное, потребность души что-то испытать сильное.  Вероятно, эта душевная потребность в их насущные потребности не входила. И я, кстати, в нашем театре никогда не был. Вот Надька из зоны вернётся, может, нам с ней в театр на какую-нибудь премьеру ломануться? А что тут такого дикого?.. У людей, как мне кажется, кроме работы и семьи, должно быть ещё хобби какое-то. Иначе давящая пустота окружающей жизни может тебя раздавить. А за батей никакого хобби я не замечал. А ведь он офицером в запасе числился. Когда война во Вьетнаме шла, подался батя в военкомат с просьбой туда его направить. СССР военную помощь Вьетнаму серьезную оказывал, но не столько живой силой, сколько техникой. Конечно, были там наши военные специалисты, но бате в военкомате отказали. Помню, сильно огорчил его этот отказ.
      Когда батю за пьянку с птицефабрики выперли по статье 47 с буквой «Г», он какое-то время без работы болтался. Плавал, как навоз в проруби. Не брали его с этой статьей никуда на работу.
      После второго лечения от алкоголизма он тоже довольно долго держался. Работать устроился на ещё не сданный в эксплуатацию мясокомбинат слесарем по холодильным установкам. Он не пил и хорошо там себя зарекомендовал. У него даже красная книжечка имелась – удостоверение народного контролёра. Они облавы устраивали на несунов – ловили с милицией тех баб и работяг, которые тащили с работы мясо, колбасу, ветчину  и другие мясные изделия, чтобы семью подкормить и продать соседям или знакомым по дешёвке. На вахте отстегивали охране, сколько положено, и те их пропускали, не шмоная дотошно. Работяги килограммами мясо тащили, а начальство – машинами вывозило…
       Мясокомбинат – это кормушка такая типа корыта большого, из которого хлебали все, кто там работал. Учитывая, разумеется, ранги служебные. Не по чину воровать не принято было. Если кто-то вдруг хлебать из общего корыта отказывался, то от такого человека избавлялись любым способом, ибо он других хлебальщиков заложить мог.
      Батю кто-то надоумил в партию вступить, когда он на мясокомбинате вкалывал. Кажется, он стаж кандидатский проходил, когда случился с ним неприятный инцидент - попал батя в вытрезвитель. Вообще-то он не один раз туда попадал. Но в то время как раз чья-то дурная инициатива в моду вошла –  людей, попавших в вытрезвитель, стригли наголо. И не только мужиков, но и женщин. Чтобы стыдно им опосля было. Батя лысым домой заявился, и на спине у него черной краской цифра девять была нарисована, как у меня на футболке. Он в ванну залез мыться, я ему сильно тёр спину мочалкой мыльной, но цифра эта почти не стиралась – краска, видно, какая-то особая у ментов водилась.
        Когда люди в вытрезвитель попадали, их не только штрафовали, но и на работу «телегу» отправляли, чтобы их на профсоюзном или партийном собрании товарищи по работе дружно пропесочили и осудили. В тот раз с батей двойной казус получился. Ему в горком КПСС надо было на заседание бюро идти, чтобы его из кандидатов в члены КПСС приняли, а он не пошёл –  застеснялся лысым туда являться. Так и не вступил батя в партию, не стал активным строителем коммунизма. И смех, и грех…
      А меня в декабре 1985 года из КПСС турнули за то, что я в вытрезвитель попал. Вместо того, чтобы каяться, я выдал членам бюро все, что думал о сухом законе дяди Миши Горбачёва. Это ж надо было до такого маразма дойти, чтобы в СССР сухой закон вводить! Чтобы водку и даже вино сухое по талонам  с двух до семи продавать? Да это противоречит всем национальным традициям! Это только самогонщикам на руку. В России народ пил испокон веков, пьёт и пить будет! Потому  как водка и вино – это чуть ли не единственное утешение для неугомонной души русского человека. Это я не только по своему опыту знаю. Для меня батя – наглядный тому пример.
       Ну, на кой ляд, спрашивается, он в КПСС вступать собрался? Какой из него, к лешему, строитель коммунизма? Ладно, я. Меня в партию вступать начальник цеха уговорил. У него любовница технологом в нашем цехе работала. Она захотела в партию вступить. Ей для карьерного роста это нужно было. Тогда разнарядка существовала: в партию принимали одного инженера и двух работяг. Именно в такой пропорции тогда в КПСС принимали. Рабочую прослойку в партии увеличивали. Для того, чтобы нас и весь советский народ легче дурить было. А интеллигенцию – разных там учителей, врачей, инженеров – неохотно в партию принимали. Они в очереди для вступления в КПСС годами стояли. Не хотела партия в своих рядах умных и интеллигентных людей видеть. Наш вождь Владимир Ильич Ленин как говорил? «Интеллигенция – это говно». Я об этом в журнале «Огонёк» читал. Его один из работяг в курилку принёс. Там такое написано было про вождя мирового пролетариата, что волосы дыбом вставали! Дескать, кайзер германский его в Россию в опломбированном вагоне направил и денег дал, чтоб Ильич революцию в нашей отдельно взятой стране устроил и вывел Россию из мировой войны. Превратил войну империалистическую в гражданскую. Потом  большевики с Германией позорный Брестский мир в 1918 году заключили и вместо немцев своих соотечественников гробить во имя великих идей со смаком начали. Выходит, что и в 1917 году дурили нашего брата, и в 1918 году, и сегодня дурят с перестройкой этой грёбаной!   
     Народ для политиков – стадо баранов, которых за собой повести надо, чтобы добиться какой-то цели – власть захватить, например, а потом удерживать её любой ценой. Для этого плебс дурачить нужно, лапшу ему на уши вешать. Для этой цели целые штаты идеологов содержат, пропагандистов, журналистов и прочей публики, которых нам, рабочему классу и трудовому крестьянству, содержать на своей шее приходится. А их, дармоедов, столько развелось, что всех прокормить невозможно становится. Валовой внутренний продукт – он ведь не резиновый. Он из реальных материальных благ создается. А их никто создавать не хочет. Потреблять хотят все (и хорошо потреблять!), а создавать ВВП некому! Страна в бездну экономическую валится. И не только в экономическую…
        Но я что-то опять отвлекся. Я же в этом воспоминании ребус про непутевую жизнь бати решить собрался. Выходит, он, как и я, в кругу каком-то заколдованном оказался, из которого выскочить невозможно? Лечился он трижды от алкоголизма, не потреблял спиртное длительное время, но даже в семье нормальную жизнь наладить не мог. Может он, как и я, не ту женщину для семейной жизни выбрал? Может, у него по-другому бы судьба сложилась, если бы он на тете Вере женился? На эти вопросы я ответить, увы, не могу. Если бы, да кабы…
      Когда я во флоте служил, маманя отцу уже беспардонно рога наставляла. Она амуры вить начала с соседом из нашего подъезда. Тот с женой развёлся, которая в булочной меня защитить пыталась, когда я булку и полбуханки черного хлеба стибрить хотел. Она жила в нашем подъезде. И хахаль мамани в этом же подъезде жил. Он получил после развода с женой освободившуюся квартиру в нашем же кооперативе. Мне соседи рассказывали, что маманя при живом муже спать к этому хмырю на ночь ходила, батю одного в квартире оставляя. Как батя такое терпеть мог? Как он не пришил её при жизни?
      Батя как-то, в трезвом состоянии пребывая, возмущался поведением супруги, выговаривая что-то Ефросинье Филипповне: мол, посмотри, что дочь твоя вытворяет? ****ует, дескать, на глазах всей честной подъездной публики. На посмешище его выставляет.
      Ефросинья Филипповна спокойно парировала, оправдывая дочь:
      - Ну и что? Ты-то в молодости покуролесил вдоволь. А теперь её черед настал. Терпи.
       Батя, очевидно, терпел. Вернее, топил боль душевную в водке и вине, пока «копыта не отбросил» в лесочке возле Будёновского поля…
       Я маманю оправдывать не собираюсь, но полагаю, что основания физиологические для измен отцу у неё появились. Мы же в однокомнатной квартире жили. И я не мог не слышать ночных сцен дражайших родителей. Я полагаю, что все эти лечения от алкоголизма бате боком вышли. Он потенцию мужскую потерял. Эрекция, видно, у него наблюдаться перестала, и он с маманей в постели половые акты совершать уже не мог. Беспомощным оказывался.
      Маманю, очевидно, его бессилие мужское бесить стало. Она ведь ещё не  старой была. Когда меня на службу призвали, она ещё сороковник  не разменяла. Вот она и стала азартно наверстывать упущенное в молодые годы…
      Но вот умер батя в мае 1972 года. Я на его похороны приезжал. Мне отпуск по семейным обстоятельствам на десять дней краткосрочный предоставили. Маманя свободу полную получила. И как она ей воспользовалась? Сосед по подъезду, который моему отцу рога наставлял, сочетаться браком с маманей не захотел. Он себе вскоре другую бабу для отправления плотских потребностей нашёл.
      Маманя с досады зачалила командировочного мужика из Саратовской области, который приезжал на их фабрику новое оборудование устанавливать. Тот вдовцом оказался и ей предложение официальное сделал. У него две дочери взрослые от первого брака имелись. Одна из них тогда в Москве училась, таксиста столичного зачалила. Она не только сама в Москве обосновалась, но и сестру младшую пристроить замуж в столице смогла - за знакомого ее мужу парня, который в ГАИ работал. Тот парень после службы в подмосковной части сумел остаться в Москве, став в милиции водителем работать, а потом в ГАИ устроился. Все нормальные люди хотят поближе к Москве или в саму столицу жить перебраться. Поближе к преимуществам и прелестям столичной жизни.
      А маманя мне письмо прислала, в котором спрашивала: не возражаю ли я, что она замуж во второй раз выйдет? И переедет в город Балашов на Большую Революционную улицу, где ее новый избранник вместе с престарелым папой живет. Да ради Бога, маманя, я же не враг тебе – устраивай свою личную жизнь так, как тебе хочется. Только меня, пожалуйста, не дёргай…
      Быть может, поблагодарить маманю было надо, что она мне кооперативную квартиру оставила, когда в Балашов с новым мужем уехала. Я наконец-то почувствовал, какой это кайф одному без родителей дражайших жить.
     Но фокус заключался в том, что Ефросинья Филипповна здесь осталась. Она, выходит, к дочке из Смоленской области в Подмосковье прикатила, а та от нее в Саратовскую область к новому мужу метнулась. Ефросинья Филипповна ездила к дочке на новое место жительства. Но почему-то обратно быстро вернулась. Ей Подмосковье больше по душе пришлось.
     Когда у отчима старик-отец скоропостижно скончался, я в Балашове тоже побывал. Практически они в деревне жили. Город рядом стоял, за оврагом большим. Я его толком-то и не видел... Хотя мне показалось,  что девчонки там классные по улицам ходили. Они отличались от наших подмосковных и московских девиц. Казались другими – более натуральными что ли. Вели себя естественно, не обезьянничали… 
      Ефросинья Филипповна все никак нахвалиться новым зятем не могла. Он маманю устроил работать на комбинат плащевых тканей, называл «зайкой» и всяческие любезности ей оказывал.
- Ангел с неба спустился! – восторженно говорила бабуля про отчима.
      Я в ангелов не верил, но спорить с бабулей не хотел. Думал: пусть хоть на старости лет запоздалым счастьем дочки утешится. Выходит, батя неподходящей партией для дочки ее оказался, а отчим – в самый раз?
      И так у меня получилось, что отец «дуба дал», маманя в Балашов слиняла, а две бабули - Наталья Васильевна и Ефросинья Филипповна – так или иначе на моём попечении остались. Они даже скорешились между собой, друг друга навещали. Я к ним редко, но тоже наведывался. Деньжат им иногда подбрасывал. Когда Наталья Васильевна заболела серьёзно, Ефросинья Филипповна за ней ухаживала. Наталья Васильевна умерла в 1979 году, а Ефросинья Филипповна в 1985. Я их рядом с батей в одной ограде похоронил. В прошлом году с ними рядом и дочка моя шестилетняя легла…
       На похороны Натальи Васильевны маманя и отчим не приехали. Они в санатории пребывали и не сочли необходимым отпуск и лечение прерывать.
На похороны Ефросиньи Филипповны маманя приехала с мужем. И отчим меня наедине неожиданно спросил:
     - Послушай, Анатолий, а как твой отец с твоей матерью жил?..
- А что? – не врубился я в вопрос отчима.
- Настырная она до чертиков. Все норовит по-своему провернуть, - ворчал отчим. – Ты знаешь, я даже не ручаюсь за себя: я ведь и убить ее могу ненароком. Забери ты ее от меня. От греха подальше…   Не хочу на старости лет из-за нее в тюрьму садиться…
     Я опешил. А потом стал его успокаивать: мол, вы же уже двенадцать лет вместе живете. Должны были бы притереться друг к другу. Чего вам делить-то на старости лет? Дом свой, сад, огород… Река прекрасная рядом. Рыбалка. Из-за чего вы хоть ссоритесь-то друг с другом?    
      Отчим выдал:
- Все самые хорошие представления о женщинах, которые у меня были, твоя
мать отравила. У меня такое ощущение, что она и не женщина вовсе, а тварь неблагодарная. У нее и женского-то ничего не осталось. Матом ругается, как мужик. Ни ласки никакой от нее не дождёшься, ни нежности… Я ласковых женщин люблю, понимаешь? А твоя мать, словно арифмометр, только деньги считать умеет.
- Хорошо, - согласился я. – Раз дело смертоубийством пахнет, разводитесь.
- Толик, ты меня должен правильно понять, - продолжал откровенничать
отчим. – Знаешь, что она мне недавно заявила? Сказала: «Чтоб ты сдох! А я приду к тебе на могилу и насру на ней большую кучу!». Ну, скажи: как я могу после таких слов с ней дальше жить?
      «Чертова карусель! – подумал я о мамане с досадой. –  Отец ее не удовлетворял тем, что пил и денег мало зарабатывал. Она хотела, чтобы он под трамвай попал. Издевалась над ним. Но отчим-то вроде  нормальный мужик. Не алкоголик, деньги зарабатывать умеет. Руки у него золотые. Все сам в  хозяйстве делает. Какого еще рожна мамане надо? Отчим чем её не устраивает?».
      В 1986 году, на пенсию выйдя, вернулась маманя из Балашова в Ногинск. Тринадцать лет, которые маманя с отчимом прожила, она оставалась основной квартиросъемщицей кооперативной квартиры, в которой я с Надькой и дочкой жил. Маманя категорично заявила:
- Убирайтесь вон из моей квартиры. Хочу на старости лет одна спокойно
пожить…
А куда нам убираться? Мы, конечно, не могли вчетвером под одной
крышей мирно сосуществовать. Надька с маманей грызлись постоянно…
      Слава Богу, что генеральный подрядчик нашего «почтового ящика» или, точнее, филиала научно-исследовательского института приборов, где я к тому времени четырнадцать лет отрубил, готовил к сдаче в эксплуатацию девятиэтажный жилой дом. Квартиры в нём строились для сотрудников нашего филиала, среди которых и моя фамилия в очереди на получение жилья числилась. Переехали мы благополучно менее чем через год в новую квартиру двухкомнатную на улице Декабристов, а маманю оставили в кооперативной квартире на улице 1-ых Ревсобраний. Она и сейчас в ней живет. И какой-то кобель к ней вдовый шастает, а ведь ей уже 57 лет. Отчим в Балашове «коньки отбросил», дочка моя в могилке лежит, а маманя до сих пор здравствует. Может, она еще раз замуж выйдет? Я, разумеется, не возражаю. Только сильно я сомневаюсь в том, что и третий брак у нее удачно сложится…
      Кстати, я ей как-то спьяну обмолвился, когда Кристинку похоронил, а Надьку посадили, что размышляю об уходе в мир иной. Так маманя, как всегда, ничего толком не поняла и на дыбы взвилась: мол, и думать об этом не смей, негодник! Ты сначала меня похоронить должен!
     А почему я ей чего-то должен? Я никому ничего не должен. Она, может быть, собралась лет до 80 или до 90 жить. Я, в принципе, не возражаю. Живи, коли тебе жить нравится. Только я-то тут причём? Почему я должен на этом свете поганом колупаться и ждать пока маманя «коньки отбросит»? На этой дурацкой карусели, которая жизнью называется, я накатался вдоволь. Боюсь, что скоро тошнить меня будет от такого сплошного удовольствия. Я соскочить с этой карусели хочу…
    Гениальный русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов как сказал? Он сказал так: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка…». Лермонтов прав. Я бы даже уточнил: это даже не шутка, Михаил Юрьевич, а какая-то злая пародия на картину сотворения мира. Ну, допустим, создал Бог каждой твари по паре. А дальше что? Пустил он все на самотек, и пустились твари человеческие во все грехи тяжкие?..               
27 декабря 1988 г.








Не надо грязи!..   
       Вчера ко мне Мадлен завалилась. Собственной персоной. Я на костылях доковылял до двери, только ее открыл, а она с порога спрашивает:
– Забродин, ты ещё не спился?
– Нет ещё, – хмуро отвечаю.
– А почему трезвый в субботу? – удивляется она. – Уж не заболел ли? СПИД не подцепил в результате беспорядочных половых связей?
– Типун тебе на язык!
– Импотентом ещё не стал? – куражилась Мадлен. – Я пришла проверить твою потенцию. К сексуальным играм готов? Даму ублажить можешь? – она, воркуя, прошла в коридор, поставила на галошницу сумку, сняла с себя пятнистую кроличью шубу. – Куда повесить-то? – она держала шубу на указательном пальчике за пришитую сверху петлю.  –  Куда  вешалка-то подевалась?
– Отвалилась, – сухо ответил я, ковыляя в комнату. – Все никак не приколочу. Вешай шубу на стул или на диван кинь… Тапочки Надькины там, в углу…
– А чего вешалку-то не приколачиваешь? – Мадлен появилась в комнате, держа в руках шубу, вязаную кремовую шапочку и шарфик зелёный из пушистого мохера.
– Да занят, – пробурчал я, усаживаясь за письменный стол. Письменный в том смысле, что я за ним до ее прихода писал очередной опус.
– Чем же это ты занят? – игриво поинтересовалась Мадлен, укладывая свои шмотки на диван. Она приблизилась к трюмо, поправила прическу, критически оглядела себя в зеркало, поглаживая руками по бедрам в  узкой юбке.
   – Воспоминание пишу о первой любви, – честно признался я, кивнув на разбросанные на столе листы бумаги.
– Чего-чего ты пишешь? – Мадлен удивленно обернулась ко мне.   
      Выбила, зараза, меня из творческой колеи. Выполняя Витальки Попова заказ, я упорно бился с рассказом о первой любви. С утра соображал: когда же она у меня была?
      В первом классе я в Анечку Вердинкину влюбился. Она отличницей в нашем классе была. Аккуратная такая девочка с двумя белокурыми хвостиками. Сразу после окончания школы Анечка за какого-то хмыря тощего с Молодежной улицы замуж выскочила. Одного за другим троих детей родила и теперь вширь так раздалась, что её, наверное, сейчас и не обхватишь, если захочешь.
      Во втором классе мне Верочка Хворостова нравилась. И чего я в ней находил? Плечи широкие, тазик – так себе. Бюст, правда, у нее к восьмому классу внушительный образовался. Но она диковатая в школе была и училась плохо. В девятый класс не пошла и, кажется, подалась в торговлю. Мы как-то с Сашкой Дубровиным ещё до призыва в армию на Будёновском поле футбол смотрели. Какие-то фабричные команды на первенство района играли. И в перерыве между таймами видим, как из лесу двое ребят под мышки Верочку волокут. Та лыком не вяжет, ноги у нее заплетаются, глаза мутные в разные стороны косяком сумбурно бегают. Если бы ребята ее не тащили, она сама и трех шагов не прошла бы, ей Богу! Завалилась бы –  как пить дать. Видимо, перебрала она тогда…
      После окончания школы умные девчонки из нашего класса в институты разные поступать стали, другие замуж быстро выскочили, а третьи в разгульные омуты кинулись, плавать толком ещё не умея. Верочка, очевидно, среди них оказалась…
       В третьем классе я Галкой Линайтите был очарован. Чудесной девочкой она росла – с пушистыми ресницами и красивыми доверчивыми глазами. Она в третьем классе у нас появилась. Ее мама из Паневежиса привезла. По отцу Галка наполовину литовкой была. Как ее мама в Литве оказалась я не знаю. Вышла она в Паневежисе замуж за художника из местного драматического театра. Дочку классную ему родила. Слава об этом театре в 60-70 годы гремела на весь Союз. Литовский режиссер Мильтинис свои постановочные шедевры там ставил. Своей заоблачной звезданутостью, как мне рассказывала Галка, он всех артистов замучил. И художников, наверное, тоже. Мильтинис для артистов общежитие театральное выбил. И хотел, чтобы после репетиций на сцене, они не домой шли, а в общежитие продолжали шлифовать работу над театральными образами. Режиссёр, наверное, хотел, чтобы артисты не опускались до мирской суеты, а жили бы чистым, как божья роса, искусством. Любили бы не себя в быту и своих ближних, а искусство в себе. И, наверное, не все актёры и актрисы, особенно семейные, эту режиссерскую установку разделяли. Кое-кто из них хотел иметь какую-то личную жизнь. Мильтиниса многие считали человеком чрезмерно требовательным, не от мира сего. И кое-кто бунтовал против именитого режиссёра, получившего изысканное образование в продвинутой столице Франции. А формы бунтов бывают разные. Один из самых распространённых – уход в себя посредством паров Бахуса. Напрасно наши зарубежные и отечественные недоброжелатели на рабочий класс клевещут, что, мол, гегемон у нас горькую без всякой меры потребляет. У нас и художественная интеллигенция закладывать лихо умеет, когда одиночество и творческую импотенцию ощущает.
      Конечно, быть может, Галкин литовский папа пил вовсе не потому, что ему пришлось со звезданутым театральным режиссером работать. С гениальными людьми работать, наверное, не просто. У них же тщеславие и амбиции, небось, непомерные. Апломбы и прочие творческие сложности, причуды и несуразности. Они каких-то недосягаемых вершин в своём творчестве достичь желают. Весь мир удивить хотят. Хотя чем его удивить в наше время можно? Мир уже устал удивляться. Современные люди, в подавляющем большинстве, как древние римляне, прежде всего хлеба и зрелищ хотят. Хлеба, разумеется, лучше с маслом и икрой красной или черной, а зрелищ – ярких и прикольных. Типа сеансов Кашпировского  или Чумака. Очумели совсем люди…
     Я думаю, что Галкин литовский папа пил горькую не потому, что за постановочными замыслами именитого режиссера ему тянуться было трудно, а из-за того, что его жена творческих терзаний и мук мужа не разделяла. Далека от них была. И жила не на облаке. Она в реальных жизненных координатах пребывала. И тоски мужа по совершенству и гармонии мира не разделяла. И пилила его бестактно, что денег он мало приносит, часто в пьяном виде домой поздно является, тоску по гармонии водкой или коньяком заглушая.
      Этого художника Галкина мама уговорила лечиться от алкоголизма. Иначе, мол, она его бросит. Художник семью не хотел терять и добровольно согласился на лечение. Лёг в больницу. А его жена шмотки в чемоданчики собрала, Галку прихватила, на вокзал подалась и укатила от него под дробный стук железнодорожных колёс. Бросила художника-мужа. Приехала в Ногинск к родственникам, с которыми мы в одной квартире коммунальной проживали. Устроилась кондуктором в автоколонну работать.
     Мы с ней  несколько раз на тёплые озера ездили, когда она обслуживала маршрут Ногинск-Электрогорск. Она меня с Галкой оставляла на озёрах, и мы купались там вдоволь. К плотине подходили, где воды тёплые бурно журчали, как в речке горной. Можно было сесть, а вода сверху с плечами и головой тебя с шумом накрывала, а ты мог дышать, находясь в воздушной подушке. А к следующему рейса автобуса, который Галкина мама обслуживала, мы на конечную остановку в Электрогорске подходили.
       Мы с Галкой в лес за грибами вместе ходили. Я как-то её уговорил после уроков в школе за грибами пойти. Мы в первую смену учились. И потащил я её сдуру на «пятую цель». В лесу сентябрь шелестел, и грибов не очень много было. А мне захотелось перед Галкой похвастаться тем, что я знаю места, где хорошие грибы растут. Нам не очень повезло в тот раз. Я несколько подосиновиков приличных нашёл, а Галке больше трухлявые подберезовики попадались. И то ли время я не рассчитал, то ли заплутали мы немного, но когда домой возвращались, день уже клонился к закату. Вечерело. Сумерки над нами стали сгущаться. К сумеркам тени становится глубже и деревья зловещие очертания приобретают. Когда мы от складов с боеприпасами по узкоколейке топали, где рельсов не было давно, неожиданно ворона над нами так близко громко каркнула, что Галка испугалась и ко мне от страха прижалась. Я её обнял за плечи, погладил по спине и успокаивать стал: мол, что ты дрожишь, дурёха, это же просто ворона глупая неосторожно каркнула…
      На стадион СК «Знамя» мы с Галкой не раз в Глухово ходили. Соревнования по велогонкам на треке смотрели. Она в гонки за лидером не очень врубалась. Мотоциклисты с велосипедистами по бетонному треку кругами носились, как угорелые, и лидеры обычно на круг, два или три другие тандемы обгоняли.  Галка в этом мельтешении не могла уследить и понять, где лидеры соревнований, а где аутсайдеры. Я ей объяснял, что на треке происходит, но она всё равно запутывалась. Когда кто-то из велосипедистов на вираже падал, иногда других спортсменов за собой увлекая, Галка от ужаса лицо руками заслоняла. Дежурный врач или медсестра с саквояжем бежали к тому месту, где велосипедист упал. Они ему зеленкой ободранные об бетонный трек места на ногах и руках мазали. И спортсмен с изумрудными от зеленки ногами, прихрамывая, трек покидал. Разумеется, когда самостоятельно мог двигаться. При серьёзных травмах на носилках пострадавших велосипедистов выносили и на «скорой» со стадиона в больницу эвакуировали…
      Летальные исходы на соревнованиях редко случались. У велосипедистов и мотоциклистов кожаные шлемы на голове торчали, которые предохраняли их при падении. Иногда один велосипедист, падая при обгоне на вираже, цеплял и увлекал за собой другого. Иногда сразу три велосипедиста падали и выбывали из соревнований. Иногда мотоциклисты по упавшим велосипедистам колесами проезжали и тоже падали. Я такую картину на соревнованиях наблюдал. И то велосипедист целехоньким остался. Его, правда, на носилках из чаши стадиона к «скорой помощи» в бессознательном состоянии вынесли…
      Мы как-то с Галкой со стадиона возвращались, и я ей предложил в парке на парашютную вышку залезть. Оттуда, мол, панорама сверху красивая открывается – загляденье одно. Видишь окрестности с высоты птичьего полета. Галка, быть может, и согласилась бы вместе со мной на вышку подняться. Она не из пугливых девчонок. Но в то время снизу деревянные ступени лестницы были разобраны. С вышки парашютисты уже не прыгали. И подниматься на неё было запрещено. Она находилась в аварийном состоянии. Я-то на неё уже не раз лазил. Надо было по столбу метра два вверх пролезть до того места, где ступени лестницы продолжались. Но на мне какие-то брючки болтались, а Галка в платьице была, и карабкаться за мной по столбу вверх отказалась. Сказала, что внизу меня подождет. А мне, дураку, надо было ей показать, что я высоты не боюсь и какой я в натуре смелый. Я один на  вышку полез. 
       Некоторые ступени на вышке прогнили, другие скрипели от ветхости, третьи вовсе отсутствовали. Но кайф ощущался на самой верхотуре, где «блин» деревянный под тобой раскачивался. Может быть, он и не раскачивался, но мне так казалось, когда ветер на верху гулял. Ощущение такое было, что «блин» действительно качался на ветру. Поэтому мы боялись на ногах на «блине» вертикально стоять и на карачках или на животе подползали к краешкам его окантовки. Здесь многие автографы ножами вырезали на досках и дату посещения вышки. Я там автограф оставил еще в 1962 году, когда во втором классе учился. Перочинным ножом углубления из букв и цифр в деревянном настиле выковыривал, которые мои инициалы, фамилию обозначали и дату покорения вышки.
      Откуда в нас эта страсть присутствует – автографы там оставлять, где в них никто не нуждается? Наверное, мы хотим, чтобы кто-то другой узнал о нашем существовании и желаем хоть какой-то след на земле этой грешной оставить. Но разве такие следы оставлять после себя следует? А какие?
      Когда я Галку внизу оставил, а сам полез на вышку, то на верхотуре не восторг ощутил, а страх. Я даже не знаю, как точнее это чувство и назвать-то. Со словарным запасом у меня пробелы возникают, когда я смутное состояние смятения передать хочу. Я подполз к окантовке «блина», смотрю вниз, где Галка на пеньке сидела и меня дожидалась, хотел ей ручкой помахать или крикнуть что-то сверху и вижу картину, от которой меня оторопь взяла.
       Вижу я сверху, как на Галку надвигаются четверо ребят, которые были постарше меня на год-два. Они надвигались на неё так, словно шли цепочкой в атаку беспроигрышную. Галка, заметив, как они на нее надвигаются, демонстративно отвернулась. Но продолжала сидеть на пеньке к ним спиной, локти на колени опустив и руками голову подпирая. 
      Мне стало страшно. Я отпрянул от окантовки «блина» и не знал, что делать. Я за Галку испугался. Зачем я её одну оставил? Зачем на вышку эту треклятую полез? Ругая себя, стал быстрее вниз спускаться, сознавая, что безнадёжно на помощь к ней опаздываю… Когда, наконец-то, я вниз спустился, прихватив на земле под руку подвернувшийся проржавевший штырь какой-то, то ни ребят нахраписто шедших на Галку, ни ее самой на полянке возле вышки не оказалось. Пенёк, на котором она несколько минут назад сидела, торчал одиноко на прежнем месте, а Галка будто испарилась!
      Ох, и отвратно я себя почувствовал возле пенька того! От беспомощности и неопределенности взвыть хотелось! Если бы эти ребята здесь находились, с ними можно было бы подраться, даже башку кому-нибудь для устрашения других штырем ржавым проломить! Конечно, вчетвером они могли мне накостылять. Но в таких ситуациях о себе, о поражении думать нельзя! Тут надо звереть и самим на них безоглядно бросаться. Лучше избитым быть, чем пасовать. И лучше бы они меня избили, чем та неопределенность, которую я испытывал. Куда они Галку-то увели? Где мне теперь её искать? Куда бежать? В милицию?.. 
      Я судорожно соображал, что мне делать. Я в полном тупике пребывал. И от отчаяния возле того пенька минут десять крутился. Что делать-то? Одному домой возвращаться? И что я её маме скажу?..
     И я почувствовал огромное облегчение, когда увидел, что Галка мне навстречу по тропинке парковой с раскрасневшимся лицом бежит. Она с разбега мне на грудь кинулась и тут, как и на узкоколейке, я почувствовал, что сердце у меня радостно ёкнуло и жарко затрепетало в груди. Я почувствовал, что она дорога мне очень…   
      Я её спросил:
– Ты где была? Я же волновался!
– Правда? – вскинулись ее пушистые ресницы. – Хулиганы ко мне пристали. В кусты утащили…
– И что? – мрачные предчувствия закопошились во мне.
– Трогали, – она опустила взор в землю и стыдливо покраснела. –  Но дядечка хороший шёл мимо. Увидел, что они хулиганят, шуганул их, и я убежала…
        Времени свободного у Галки всегда мало было. Она же ещё в музыкальную школу ходила. Играла на фортепиано. Культурная девочка росла. Я как-то напевал себе под нос какие-то слова из популярной песенки с прилипчивой мелодией. И вижу, что у Галки приятное личико неприятно морщится.
– Ты жутко фальшивишь, – сказала она с досадой. – Без чувства, без такта поёшь. Ритм не соблюдаешь. Слушай, как это звучать должно, – и напела те же слова на ту же мелодию, но только с чувством, тактом и расстановкой. С соблюдением музыкального ритма. И здорово это очень у нее получилось. И ещё на пианино, которое ей мама в кредит купила, она мне как-то сыграла мелодию какую-то красивую.
- Знаешь, кто это сочинил? – спросила она меня.
- Откуда? – пожал я плечами.
- Это сочинение называется «Девушка с волосами цвета льна». Его Клод Дебюсси написал. А ты из композиторов кого больше любишь? Шопен тебе нравится? А Лист?..   
    Я почесал себя за ухом, и понял, что у меня не только с музыкальным слухом проблемы, которого у меня и по сей день нет. Медведь мне, видимо, ещё в детстве «на ухо наступил». У меня отсутствовала элементарная музыкальная грамотность. Какой к ядрёной фени Лист? Я и сейчас Чайковского от Рахманинова отличить не смогу. А тогда и подавно…    
     Маху я, конечно, дал, что на Галке не женился. Мама её считала, что я – неподходящая для Галки пара. Во-первых, я на целую голову ниже её был. Во-вторых, мама её отца моего как облупленного знала и считала, что порода у меня того – алкогольная. Она, мол, от мужа сбежала и знает, каково с алкоголиком жить. Она не хочет, чтобы у ее дочери муж каким-то забулдыгой-алкоголиком был, а у меня, дескать, такая генетическая предрасположенность существует.
      Это тетя Люда позднее мне высказала, когда я к ним пришёл, чтобы Галку на проводы свои в армию пригласить. Они уже жили в кооперативном доме под названием «Мечта», который построили в Доможирове. Галка училась в педагогическом училище. Из школы № 19 мама её забрала ещё в четвёртом классе, когда они из нашего дома переехали на частный жилой сектор. Несколько лет её мама снимала часть деревянного домика на улице Шоссе Энтузиастов. Копила деньги на кооперативную квартиру. И накопила. Мечта ее об отдельной жилплощади сбылась. Она поселилась с дочкой в однокомнатной квартире на пятом этаже в панельном доме. И в мае 1971 года, накануне моего призыва во флот, тетя Люда беспардонно заявила, чтобы я губы-то особо не раскатывал, ибо её дочь – не для меня…
       Кажется, в 18 лет я серьёзно о женитьбе не задумывался. Мне и жену-то будущую привести было некуда: не в родительский же вертеп. Мне ещё от родителей отколоться надо было, и как-то решить свой жилищный вопрос. Это было делом отдалённого будущего. А тетя Люда, ещё не став моей тещей, уже мне что-то выговаривала! Давала, наверное, возможность почувствовать мне мою природную ущербность, которую я тогда не очень-то и ощущал. И к Галке явную питал симпатию.
      Я не стал тете Люде ничего резкого говорить, но подумал, что прав герой Андрея Миронова из кинофильма «Берегись автомобиля», когда произносит коронную фразу: «Жениться надо на сироте!»
      Галка на проводы мои так и не пришла. Мама, наверное, ей о моём приглашении не сказала. Но с Галкой я переписывался, когда начал служить в Севастополе. Надо же было с кем-то переписываться. Я-то питал к Галке симпатию, а она ко мне? Едва ли. Писала в письмах какую-то ахинею про то, как скучно в педучилище на занятиях и вообще в городе скучно – вечерами, кроме кино и танцев, пойти некуда.
       Когда я на похороны отца из Севастополя прибыл, решил в отпускные дни Галку навестить. Поднялся на пятый этаж реальной кооперативной «Мечты». Звоню в дверь.  И слышу, что ребёнок в квартире орёт так, словно его кто-то тупым ножом неумело режет. Звоню, пальца с кнопки не спуская. Наконец, дверь распахивается и передо мной Галка в халатике домашнем предстаёт. Волосы у нее в разные стороны торчат. Глаза, как у рака, красные и вижу, что она не сразу меня признает, а с усилием. Тормозная стоит какая-то. Даже «здравствуй» не говорит.
– Кто здесь белым днём над дитём измывается? – ляпнул я.
– Никто не измывается, – с хрипотцой ответила Галка. – Дочка у меня беспокойная: кричит и кричит. Третью ночь с ней не сплю. Измучилась совсем. Ты проходи, – она отступила назад, пропуская меня в коридор.
– Врача-то вызывали? – спрашиваю я. – Может, ей снотворное давать?
– А-а, – Галка вяло машет рукой. – Ты еще вина предложи. Она вроде успокоилась. Я в подушку уткнулась и в забытье сонное ушла, и сквозь него слышу, что она кричит, словно и не переставала, а у меня сил нет веки поднять, будто они свинцовые. И ты ещё тут звонишь…
– Извини, что не вовремя я припёрся, – мне, по сути, нечего было сказать в оправдание. Стою, как дурак, в форме флотской, а Галка стала грудью кормить беспокойную дочку, отвернувшись ко мне спиной. Та успокоилась. Орать перестала.
       Я понял, что делать здесь мне нечего. Я опоздал. Пока я долг священный Родине отдавал, Галка в педучилище на воспитателя дошкольных учреждений училась, и вечерами на танцы в городской парк с подругами бегала. И добегалась – забеременела. Дочурку родила. Как быстро всё в жизни делается! Моргнёшь пару раз, а тебе говорят: все, любезный, твой поезд уже ушёл, и не видать последнего вагончика…
      У Галки всё вроде бы благополучно с семейной жизнью сложилось. Парень, с которым она в парке или где-то ещё кувыркалась, нормальным оказался. Он учился в Москве в железнодорожном институте. Они расписалась. Свадьбу сыграли – все чин чинарём. Когда я к Галке в отпуске заходил, муж её ещё студентом числился. После окончания института его по распределению на два года послали работать в какой-то закрытый городок под Челябинском. Галка с дочкой маленькой к нему маханула. В этом городке они осели на постоянное место жительство. Супруг её квартиру в этом номерном Челябинске получил. Кажется, они до сих пор там живут. Тётя Люда мне сказывала, когда я ее случайно на рынке встретил, что со снабжением продуктами питания и со всем прочим там – полный ажур. Только радиация, говорят, там повышенная и снег зимой зелёным иногда становится – из-за выбросов в атмосферу вредного для здоровья хрома с местного градообразующего предприятия. Зелёный снег зимой – это экзотика…
       А с Галкой, быть может, я счастлив бы был. У нее и характер хороший, и всё остальное. И в музыке она волокёт. И не в какой-то попсе, а в классике. Только таких хороших девчонок быстро ребята шустрые приходуют... Мне-то с Галкой, наверное, хорошо было бы. А вот было бы ей со мной хорошо? Это вопрос. Человек  – животное эгоистичное. Он в первую очередь о своём удовольствии думает и его получить желает. А о том, может ли он доставить удовольствие партнёру своим наличием и характером своенравным, не задумывается. Каждый получить что-то желает, а не отдать… 
       Вспоминал я с ностальгией о Галке, а ко мне ни с того, ни с сего Мадлен завалилась. Потенцию мою проверить, чума, вздумала. Кофточка у нее желтая, юбка – красная, чулки ажурные – черные. Ну, форменный попугай в юбке! Она пёстро одевалась. Хотела, видимо, привлечь к себе внимание. Села напротив меня на стул, закинув ногу на ногу, и спросила:
– Ну, и вспомнил, когда у тебя первая любовь была?
– Вспомнил, – ответил я. – В третьем классе…
– Фи! –  фыркнула Мадлен. – Ты еще про детсадовскую любовь вспомни. Или ты хочешь сказать, что с третьего класса  трахаться начал? – она захлопала ресницами, на которые тушь наложила с избытком.
– Причем тут траханье? – возмутился я. – Я тебе о любви говорю. А любовь – это такое состояние, которое подобно опьянению.
– А я о чем говорю? Забродин, я по любви соскучилась, – Мадлен томно вздохнула и мечтательно развела в стороны руки. – Можешь отдрючить меня так, чтобы у меня глаза на лоб полезли?
     Я не нашелся сразу, что ей ответить. У меня с детства к девчонкам трепетное отношение наблюдалось. Я наивно полагал, что им ласка какая-то от меня нужна, нежность и т. д. Я очень поздно понял, что нежность моя никому не нужна. Человек с нежной кожей, нежным сердцем и нежной душой обречён. Его используют, как мягкую губку, а потом выбрасывают за ненадобностью. И как себя вести с такими дамами, как Мадлен, я не знал. Отшивать, по идее, их надо, но не всегда это удаётся, так как они же страсть как навязчивые.
       Мадлен стукнула себя по лбу и вскочила со стула. Понеслась в коридор и вернулась оттуда с сумочкой. Извлекла из нее бутылку «Кубанской» с красным скачущим казачком на этикетке и торжественно водрузила её на стол. Вытащила из сумочки и бросила на стол упаковку с презервативами:
 – Мы с тобой сегодня  до охренения трахаться будем, так? – подмигнула она  одним глазом и плюхнулась мне на колени. – Видишь, о допинге я позаботилась, – кивнула Мадлен на бутылку со скачущим казачком. – Где у тебя стаканы-то? На кухне? Сиди-сиди,  не утруждайся. Я принесу, – и спорхнула с моих колен также быстро, как и уселась. – Забродин, а пожрать-то у тебя чего есть? – из кухни кричала она.
– Возьми в морозильнике сало, – подсказал я. – Порежь его потоньше…
    Ну, какой тут творческий процесс наблюдаться может, когда Мадлен явилась?   
     Вообще-то Мадлен Ленкой звали. Но кликуха Мадлен к ней намертво приклеилась. Мадмуазель Лена – сокращенно Мадлен. Она, к сожалению, подругой моей жены в застойные времена оказалась. Она вместе с Надькой в одной смене в газовой котельной пивоваренного цеха фирмы «Рубин» работала. Фирма находилась в Люберцах, а цех пивоваренный в нашем городе возле автовокзала размещался. Надька мне пиво регулярно с работы таскала – и в бутылках, и разливное в полиэтиленовых фляжках.
       Мадлен как-то рассказала, что в танке, где пиво отстаивается, крысы жирные плавали. Потом  в одной из проб пива в лаборатории крысиный помёт якобы обнаружился. Во мне брезгливость взыграла. Я Надьке сказал, чтобы пиво она больше не таскала. Я – брезгливый человек. Но Надька всё равно его таскала. У нас ведь как всё устроено? Кто где работает, тот оттуда что может, то и прёт. Мой приятель Лёшка Смирнов, который экспедитором на плодоовощной базе работает, так говорит: «День зря прожит, если ты ничего не слимонил». Однако когда с похмелья голова разламывается, то тут как-то не до брезгливости становится. «Бог с ним, с  помётом крысиным, – думал я, пиво с бодуна потягивая, – не в каждую же бутылку он попадает…»
      Мадлен вроде бы и не вредной по натуре бабёшкой была, но какая-то чудная звезда ее с детства звезданула. Она что думала, то и говорила. А думала она и говорила в основном о мужиках. За редкими исключениями. Бзик у нее такой наблюдался. Она на сексе была помешана. Может, конечно, и какие-то другие интересы у нее имелись, но зов плоти над всем довлел. Но не везло ей как-то с мужиками-то…
      Ещё в юности, девчонкой несмышлёной, она замуж выскочила. Невтерпёж ей, очевидно, было. Но муж её, после того, как из армии вернулся, к ней охладел и довольно быстро с Мадлен развёлся. С тех пор она ходила беспорядочно по рукам, а замуж её никто не звал. Мужики для сексуальных утех у неё хоть и с перебоями, но водились. С некоторыми из них она меня знакомила. Я как-то к ним в котельную в выходной день припёрся и вижу, что там очередной хахаль Мадлен пива на халяву так наглотался, что у него аж живот раздулся. Руки у него – в татуировках. И на груди татуировка красовалась, которую из-за расстёгнутых пуговиц на рубашке не всю видно было. Ежу понятно, что он из зоны недавно вернулся, в которой, наверное, не раз побывал. Его в сон клонило. Разговор он поддерживал с трудом. Клевал за столом носом, в дремоту периодически погружаясь. Изредка встряхивал головой, прислушивался к разговору, ронял к месту и не месту фразу о том, что в потреблении спиртного выходных делать не рекомендуется, и, попив пива, снова впадал в дремоту.
      Вдруг он широко открыл глаза, поглядел на нас ошарашено, потом в окно, выходившее во двор пивоваренного цеха, и громко возмутился:
– Фуйли мы всё стоим-то? Фуйли не едем?
      Может, ему что приснилось? Надька с Мадлен грохнулись от смеха…
      Смех и грех тут вместе переплетаются. Я как-то спросил у Мадлен: куда её татуированный кобель подевался? Она мне поведала смешную историю. Возвращались они как-то за полночь пьяной компанией с вечеринки какой-то. Мадлен покурить захотелось. Так случилось, что в компании сигареты кончились. А магазины закрыты. Шли они в это время по улице Климова. Увидели по пути киоск «Союзпечати». Как это? Совсем покурить нечего? Это  возмутительно! Татуированный поклонник Мадлен выбил стекло у киоска. Залез в него, извлёк оттуда три упаковки сигарет, заодно прихватив пару журналов. Под восторженные возгласы компании он раздал сигареты всем жаждущим никотинового яда. Мадлен, в придачу, подарил два модных журнала.
      Киоск был оборудован охранной сигнализацией. Она сработала на пульте ближайшего отделения милиции. Менты из подоспевшей дежурной патрульной машины примчались, выскочили из газона и взяли ночных гуляк. Те, наверное, еще не успели выкурить по одной экспроприированной сигарете. Для всех членов компании все обошлось без особых последствий, кроме ухажёра Мадлен. Того судили, влепили четыре года, и он снова отправился в зону.      
      Позже Мадлен с каким-то кучерявым парнишкой тёрлась, которого Аркашей звали. Он вроде бы производил впечатление нормального человека, хотя зачмурённым казался. У его родителей возле Бабёнок дача имелась. Мадлен рассказывала, как она там с ним кувыркалась. И обнаружила некую причуду в его характере. С одной стороны, Аркаша, по мнению Мадлен, очень ревнивым был. Ревновал её чуть ли не к каждому фонарному столбу. С другой стороны, он заставлял её стриптиз перед своими друзьями устраивать. Хвастался что ли перед ними? Хотя какая, к чёрту, из Мадлен стриптизёрша? Грудь у нее – слабенькая, попка – маленькая, не сравнить с Надюхиной. Это сейчас она немного округлилась и вес набрала, а раньше на спицу походила. И танцевать путём не умела. Она ритм музыкальный не ловила. Ей, видно, как и мне, «медведь на ухо наступил». Однако Мадлен часто «тянула одеяло» на себя и любила в компании привлечь внимание к собственной персоне. Но привлекать внимание ей было нечем. Отсюда, быть может, и стриптиз неумелый шел в ход?
      Мадлен утверждала, что она не по собственной инициативе перед ребятами на даче раздевалась, а Аркаша это ей делать велел. Ребята ей аплодировали, по попке одобрительно хлопали, а Аркаша сцены ревности опосля устраивал. Надька же мне говорила, что Аркаша в роли сутенёра стал выступать, позволяя желающим за червонец трахнуть Мадлен. По версии же Мадлен выходило, что она Аркадия бросила после того, когда заметила, что он таблетки какие-то тайком от неё глотает и чумным после становится. На нормальную наркоту, видимо, денег у него не хватало, и он к какой-то фармацевтике прилип. А с наркоманом поддерживать дружеские отношения Мадлен не желала. 
       А у меня на неё никогда не стоял. Такие тощие женщины – не в моём вкусе. И не рад я был её приходу. Почёсывая голову, думал о том, как бы от неё половчее избавиться. И не мог придумать как. На месячные же не сошлёшься… А если не обслужить её, она такой хай устроить может…         
– Ну, чего сидишь-то пнём? – Мадлен появилась из кухни с двумя тарелками. На одной были нарезаны ломтики сала, на другой лежали кусочки ржаного хлеба. Принесла два стакана и вилки. – Мог бы бутылку пока откупорить. Ухаживай за дамой-то! Давай дёрнем за дружбу на брудершафт по полстакана. Разливай! – и плюхнулась мне на колени. Обняла за шею. Рукой прикоснулась к щеке. – Почему небритый-то?
– Так сегодня же выходной, – оправдался я и стал лавировать. Снял с шеи её руку. –  Лен, на брудершафт мне нельзя. Простыл я где-то. У меня насморк, боюсь тебя заразить.
– Зараза к заразе не пристаёт, – моментально отреагировала Мадлен.
– Нет, нельзя мне целоваться, – сопротивлялся я. – Ты лучше сядь на стул.
       Мадлен встала, упёрла руки в бока:
– Забродин, а как же мы трахаться будем? Мне что: повязку марлевую на тебя повязывать? – она села на стул, снова закинула ногу на ногу, демонстрируя тощие ноги в чёрных ажурных колготках. – Вообще-то мне на поцелуи начхать. В гробу я видела все эти нежности телячьи. Для меня главное, чтобы я себя в объятиях мужика настоящего ощущала. Как жертва в когтях хищника. Чтобы я стонала под ним и извивалась, как змея, пока не кончу…
      Разлив в стаканы кубанскую водку, я подвинул Мадлен её порцию и попытался увести разговор в сторону:
– Лен, давай за тебя выпьем. За твоё счастье. За то, чтобы ты себе мужика стоящего нашла. 
– Эх, где они – стоящие мужики-то? – вздохнула Мадлен. – Разобрали их. Остались одни пропойцы да уроды моральные. Им и секс-то не нормальный нужен, а с какими-то выкрутасами разными. Крутят меня, словно я им снаряд гимнастический… Хотя мне нравится, когда меня ребята калачиком гнут или сзади в стойке дрючат. Забродин, а тебе какая позиция больше нравится? Как ты меня хочешь?
     Я никак её не хотел. Её, наверное, кобели разные трахают во все пихательные и дыхательные щели, на уши ставят, а я-то здесь при чём? Почему я обслуживать её должен? Я свой член не на помойке нашёл…   
– Лен, давай о чем-нибудь другом поговорим,  – предложил я, когда мы выпили.
– О чём? – встрепенулась Мадлен. – О погоде что ли? Погода сегодня – паршивая. Снег мокрый к роже липнет.
– Ко мне вчера Виталька Попов забегал. Он – журналист, – стал хвастаться я своим другом. – Сценарный факультет во ВГИКе окончил. У него два высших образования.
– Он что: такой дурной?  – отреагировала Мадлен. – Его в одном институте ничему не научили?
      Я усмехнулся.
– Да, тут странность наблюдается, – согласился я с Мадлен. – Он с детства мечтал во ВГИК поступить. Но сначала на журналиста выучился. И потом реализовал мечту о ВГИКе. А работать продолжает в совхозной многотиражке. Но он же – городской житель. Что он в сельском хозяйстве смыслит? О чём в своей газетёнке пишет? О том, как надои у коров повышать надобно или урожайность зерновых?.. Но дело не в этом. Мы с ним поддали неделю назад у меня, за жизнь побазарили и он сказал, что хочет обо мне роман написать. 
– Роман? О тебе? – удивилась Мадлен.
– Да. А что? – встрепенулся я.
– Забродин, ты – алкаш, – констатировала Мадлен. – Что о тебе написать-то можно? Как ты дрыхнешь в отрубе, а в ванне собутыльники Надьку дрючат?
      Я обиделся, но виду не подал. На Мадлен обижаться все равно, что на дурную погоду.
      – Во-первых, я не всю жизнь алкашом был, – возразил я. – Это я сейчас от безнадёги пью. Во-вторых,  пусть даже и алкаш. Алкаш – не человек что ли? Вот ты, например, можешь мне объяснить: почему мужики алкоголиками становятся, а из женщин ****и образуются?
      Мадлен захлопала наштукатуренными ресницами:
– Ты кого имеешь в виду? – взъерепенилась она. – Меня? Я по-твоему ****ь?
– А кто ты? Но давай без перехода на личности, – зная горячий характер Мадлен, я не хотел накалять обстановку. – Мы с тобой светскую беседу ведём.
     – Забродин, ты мне мозги не компостируй, – заводилась Мадлен. – Да в гробу я видала твои светские беседы! Я к тебе не ****оболить пришла. Ты конкретно скажи: мы трахаться будем или как?
      В настырности Мадлен не откажешь. Умела она вопрос ребром ставить. Но я тоже не лыком шит. И тоже мог взвиться.
– Тебе чего: невтерпёж что ли? – разозлился я. – Приличные люди, прежде чем трахаться, беседы разные ведут. Настраиваются как-то на дрючку-то. А ты даже выслушать меня не можешь! Куда гонишь-то?
– Я жить спешу, Забродин, – с растяжкой промолвила Мадлен. – Мне уже двадцать девять, а я замуж во второй раз никак не выйду. Года-то мои уходят. Кому я через десять лет нужна буду? А мне еще ребёночка родить надо. Я счастливой хочу быть. И сейчас, а не в далёком будущем.
– А как ты представляешь своё счастье? –  полюбопытствовал я.
– Счастье? – задумалась Мадлен. – Это чтобы дом у меня был свой, а не квартира в скворечнике, как у тебя. Дом, окружённый садом. Чтобы яблони, вишни в нём цвели и плодоносили. И грядки с клубникой. Чтобы бассейн у нас был и сауна. Чтобы дети у меня красивые и умные росли – мальчик и девочка. Чтобы муж не пьяницей был или забулдыгой, а получал бы денег много и домой их приносил. Чтобы он заботливо ко мне и детям относился, чтобы цветы дарил, подарки разные, – размечталась Мадлен. – И чтобы трахал меня и утром, и днём, и вечером, и в ванне, и на кухне, и в саду при лунном свете… 
      Мадлен была неисправима. Даже мечты её, в конце концов, сводились к сексу.
– Если бы у тебя все это было, ты мужу бы не изменяла? – спросил я.
– Нет, конечно. Зачем мне кобели беспородные, как ты, были бы нужны? Какой от вас прок-то? Кроме того, что впендюрить даме можете, да и то, пока не в отключке…
– Лен, а не так уж и много человеку для счастья нужно, –  констатировал я. – Почему же его у тебя нет? И у меня нет?
– Не знаю, почему у тебя нет счастья, Забродин. Потому, что ты - злыдня! Вредный ты – дама к тебе в гости пришла, а ты, змей, кочевряжишься. Вот я беру от жизни всё, что могу. И я буду счастливой! – уверенно заявила Мадлен. – Вот увидишь! – и она хлопнула кулаком по столу. – Наливай!   
       Мы выпили. Мадлен сбегала на кухню и принесла на тарелке горячую  картошку в мундире и склянку с солью. Мы, не спеша, закусывали, и я снова стал рассказывать Мадлен о встрече с Виталькой Поповым, о том, что сейчас для него «рыбу» пишу. Вспоминаю о своём лучезарном детстве.
     Казалось, Мадлен внимательно меня слушала. Сдирала наманикюренными ноготками кожуру с горячей картошки, дула на нее, солила, ела, кивала головой, и не перебивала. А потом выдала:
– Слушай, Забродин, ты скажи своему другу, чтобы он обо мне роман написал, коли ему делать нечего. Я ему могу такое про свою жизнь рассказать, что ни в одном романе не прочтёшь! У всех челюсти отвиснут!
       На этот раз я опешил:
– Да что о тебе можно написать-то?
– О тебе, алкаше, значит, есть что написать, а обо мне нечего? – возмутилась Мадлен. – Да ты хоть знаешь, сколько у меня мужиков-то было?
– Да при чем тут твои кобели? – ярился уже я. – В романе надо на обобщение жизни индивидуума и общества выйти. Мысль какую-то важную до человечества донести. Идею ценную выдать! Смысл жизни читателям объяснить! Вот, ты скажи: какой смысл в твоей жизни? Зачем ты живёшь?
– Жить, чтобы жить! – уверенно заявила Мадлен. – Смысл жизни в любви к ближнему своему и дальнему. И я живу для любви! А вот зачем ты живёшь, Забродин, я не знаю. Что ты мне все зубы-то заговариваешь? О каким-то дурацком смысле жизни толкуешь! – она положила недоеденную картофелину на стол и кивнула на упаковку с презервативами. – Мы с тобой в любовь играть будем или нет? – Мадлен снова брала меня за рога.
      Я почесал голову и подумал о том, что Мадлен, пожалуй, в чём-то права. Жить надо для любви. Потому как мир без любви – холодный мир. Неуютный какой-то. Только такие шмары, как Мадлен, любовь с сексом путают. Я понимаю, что жизнь наша круто на сексе замешана. Но нельзя же, как Мадлен, только о нём и думать? Так и с ума сбрендить недолго. Да и кто бы мне толком объяснить мог: где любовь, а где секс банальный? И что для человека важнее: удовлетворение его низменных желаний или возвышенных?
– Лен, а давай я о тебе отдельный опус напишу, – предложил я, разливая в стаканы очередную дозу водки. – Расскажи какой-нибудь эпизод из своей жизни. Только ты должна что-то яркое вспомнить, не стандартное, – вспомнил я о наставлениях друга. – Чтобы за душу брало. Я, например, сейчас о детстве вспоминаю, о первой любви пишу. А ты мне можешь о своей первой любви рассказать?
      Мадлен захлопала наштукатуренными ресницами. Казалось, она с трудом соображала. Как будто у неё в мозгу какие-то винтики и шестерёнки со скрипом завертелись. Этот внутренний скрип не привёл к вспышке гнева, а завершился адекватным рассуждением.
– А что? Напиши обо мне, Забродин, – согласилась Мадлен после краткого умственного замыкания. – Обо мне ещё никто не писал. Только ты о противном и гадком не пиши. Напиши что-нибудь красивое и элегантное…
      Мы чокнулись.
– Ты не бойся, – стал я ее успокаивать. – Фамилию твоё и имя я изменю. Так можно делать, чтобы тебя не подставить, чтобы не узнали героиню.
– Нет! Ничего менять не надо! – воспротивилась Мадлен. – Я хочу под своим именем фигурировать. Чтобы все мне завидовали!               
– Лен, тут не о зависти речь-то, – стал я ей объяснять задачу. – Зависть – чувство нехорошее. Ты пойми: я же не статью газетную о тебе написать собираюсь. Как ты план  перевыполняешь и твой портрет на доске Почета фабричной красуется. Это газета живёт один день. Сегодня её прочли, завтра вспомнили, а послезавтра забыли. Я тебя в роман вставить могу отдельной главой. А роман на века создаётся! Я умру, ты умрёшь, лет сто или даже двести со дня нашей смерти пройдет, а о нас с тобой люди помнить будут.
– Забродин, я умирать не собираюсь, – заявила Мадлен. – Я ещё и не жила путём-то…
– Да это я к слову, – продолжал я развивать свою мысль. – Вот, ты об Анне Карениной читала, которая под паровоз от несчастной любви бросилась?
– Кино я про неё смотрела. Самойлова там играла и Вася Лановой. Мне так Лановой нравится! Такой живчик! Я бы тоже в него влюбилась! Классный мужчинка! А Анна неправильно поступила, когда под поезд кинулась, – высказала Мадлен свою точку зрения. – Какой она в гробу выглядеть будет? Она же обезображенная, перекособоченная вся будет…
– Ну, ей как-то всё равно мёртвой будет, – оправдывал я поступок Анны Карениной.  –  Не могла она больше жить в подлом мире.
– Я-то живу! А о сыне она подумала? – продолжала отстаивать свое мнение Мадлен. – О машинисте она подумала? Ему же срок за неё влепить могут! А у него дети! И потом, если каждая баба из-за несчастной любви под колёса поездов начнёт кидаться, у нас ни работать, ни рожать будет некому. Подумаешь, бросил её Вася Лановой. Меня сколько раз мужики бросали. Она бы могла себе другого кобеля породистого найти, если бы захотела… Из-за вас ещё жизни себя лишать? Много чести! Вот, вам, фигушки! – она повертела перед моей физиономией фигурой из трёх пальцев.
      Спорить с Мадлен бесполезно, да я не собирался. Она смотрела на мир сквозь куцую призму. А что её призма может не вполне точно преломлять те или иные произведения литературы высокой, ей ведь не докажешь. Да и зачем?
– Вот кто бы об Анне Карениной узнал, если бы Лев Толстой роман о ней не отгрохал? – продолжая я доводить до Мадлен прозрачную мысль. – О ней даже американцы фильм сняли, плёнки не пожалели, не только мы. Представляешь: и о тебе кто-нибудь лет через сто прочтет и скажет: вот, мол, елки-палки, какая фря в конце двадцатого века в Ногинске обитала. А не сделать ли нам о ней фильм двухсерийный?
– Нет, кино не нужно про меня снимать, – не согласилась Мадлен. – Там все внимание актриса к себе притянет, которая мою роль исполнять будет. И слава ей вся достанется. Я хочу, чтобы люди на меня внимание обратили. Хочешь, я тебе фотку свою принесу? Могу в обнажённом виде. Меня Аркашка много в разных позах фотографировал. Ты фотку сможешь в свой роман засунуть?    
     – Про фотку не знаю, – честно признался я.
– Ну, фиг с ней, с фоткой, – благосклонно согласилась Мадлен. – Что же мне тебе рассказать? О любви говоришь первой? – Мадлен задумалась. – В школе я в преподавателя физкультуры была влюблена. У него, знаешь, какие мускулы на руках топорщились? Он ростом под метр восемьдесят. Огромный такой жлоб лобастый. Мастер спорта по греко-римской  борьбе. Но у меня с ним ничего не было, – предупредила Мадлен. – Ты не подумай ничего такого. Он на меня и внимания не обращал. Я же девчонкой сопливой ещё была. И одевалась скромненько. Мне после сестры её шмотки приходилось донашивать. Отец шоферил, мать  на Ново-Ногинской фабрике вкалывала. Мы не богато жили. А если что-то из одежды красивое покупали, то не мне, а Ирке. Я ей завидовала. Она и красивее меня мордочкой удалась, и формы тела у неё более привлекательные. Есть за что подержаться. За ней мальчишки во дворе всегда бегали. Прижимали её, щупали, а на меня внимания никто не обращал. И мне до соплей обидно было. Мама нас вместе иногда в ванной мыла и говорила: «Лен, ты у меня какая-то худущая. Вроде бы и кормлю я вас с Иркой одинаково. А ты глянь, какая у нее ладная фигурка-то. И спереди есть на что посмотреть, и сзади. А ты у меня какая-то уродина растёшь: ни кожи, ни рожи…». Я, Забродин, поскорее взрослой быть мечтала. Хотела, чтобы ребята на меня внимание обращали. Капусту солёную по совету мамы ела, чтобы грудь у меня быстрее наливалась. И старалась с теми девчонками якшаться, которые старше меня были. На танцы в городской парк с ними бегала с четырнадцати лет, а на меня по-прежнему никто внимания не обращал. Обидно мне было… Девчонки, с которыми я кочумала, уже ребят имели, трахались с ними, хвастались и говорили об этом с таким восторгом, что я им завидовала. Мне хотелось такое же испытать. Чем я хуже их? И я мечтала о том, чтобы меня кто-нибудь поскорее трахнул. Я же ещё девственницей была. А отец, змей, масла в огонь подливал. Он меня проституткой называл, когда я с танцев поздно домой возвращалась, а у меня ещё никого не было. После восьми классов я в вечернюю школу подалась, но какая учёба, когда гормоны в тебе играют? Мама меня на фабрику устроила. Я себя самостоятельной почувствовала, деньги какие-то стала зарабатывать, хоть и небольшие, но всё-таки… 
     Я слушал Мадлен и с гнетущей тоской сознавал, что едва ли она что-то путное для романа рассказать может. Она крутилась на той же карусели, что и все мы. Неужели, действительно, жизнь наша – это затяжной прыжок из утробы матери в могилу? На время этого затяжного прыжка мы попадаем на карусель, которая жизнью называется. Крутится эта карусель по кругу уже не одно столетие, люди на ней катятся, работают, размножаются, танцуют, веселятся, как могут. Время им отпущенное убивают, пока силы у них есть. Мертвецов периодически с этой карусели на кладбище оттаскивают, а на их место новых карусельщиков сажают. Грустно все это как-то, господа! Уныние меня от этой картины охватывает.
     Я слушал Мадлен и понимал, к чему она клонит. Сейчас она вспомнит, как, наконец-то, ей кто-то впервые вдул, пустил в эксплуатацию ее сопливое гнездышко и пошло, поехало по пням и колдобинам…
      Однако Мадлен следующим эпизодом меня позабавила. Я подумал, что из этого эпизода можно рассказик юмористический сделать. Наш народ любит смеяться. Но потом понял, что юмора-то в нем мало, а, наоборот, ужас тихий из всех углов торчит и моргает оттуда бесстыжим бесовским глазом. 
      Мадлен рассказала о том, как однажды она первомайский праздник с двумя  девчонками встречала, которые старше её на два или три года были. Ей в мае семнадцать лет должно было исполниться, и она комплексовала по поводу того, что ещё девственницей ходит.
      В праздничные дни люди действительно иногда себя одинокими ощущают, если им встречать тот или иной праздник не с кем оказывается. Они компаниями обычно собираются, чтобы одиночества и давящей пустоты жизни не ощущать. Глушат водку и вино. Балаболят что-то. Пляшут. Анекдоты травят. И, опьянев, сношаются друг с другом, если случай подвернётся.
      Первое мая встречать Мадлен ни в какую компанию не позвали. Фабричные девчонки её малолеткой считали и не приглашали в свои компании. А дома ей встречать праздник с родителями было скучно. Она к сестре могла пойти, но не было у неё охоты у Ирки праздник отмечать. Ирка замуж успела выскочить, мальчонку родила. Мадлен знала, что в её квартире гости балдеть будут, пить, танцевать, потом гулять намылятся, а за племянником малым сестра заставит её присматривать. И под оком старшей сестры Мадлен не могла расслабиться на полную катушку. Она даже обрадовалась, когда рыжеволосая Зинка, одна из ее шапочных знакомых, которая в одиннадцатом классе вечерней школы рабочей молодежи училась, её к себе домой зазвала. Должна была ещё Юлька из торгового техникума подвалить. Так сложилось, что без особей другого пола они в этот день праздничный оказались.
     Девчонки поддали, потрепались, косточки знакомым обмыли, но как-то грустновато им без ребят казалось. Даже танцевать друг с другом было неинтересно. Они решили к вечеру ещё вина купить, пока гастроном на улице Климова не закрылся, выпить для куража, а потом на танцы в Глуховский парк податься и, если повезет, каких-нибудь ребят там подцепить. Однако на танцы они не попали, так как встретили в гастрономе знакомых ребят, которые тоже отовариться спиртным туда забежали.
     Мадлен этих пацанов не знала, а Зинка с ними знакома была. Они разговорились. Ребята уговорили девчонок не в парк идти, а домой к одному из них податься. У того квартира в этот день пустовала, так как предки его на дачу смотались. И на ночь должны были на даче остаться. В общем, свобода для продолжения веселья, сексуальных игр и прочих забав в перспективе намечалась полная. Эта перспектива и ребят вдохновляла, и девчонок скучающих чем-то манила. И они впятером, радостные и возбужденные, к Борису вломились – пареньку, квартира которого без  родителей пустовала. Ребята девчонок подпоили до необходимой кондиции. Сами врезали так, чтобы не смущаться. И предложили им раздеться. Для продолжения интимного  знакомства. Всё, наверное, к этому и шло.
      История эта, пожалуй, тривиальна. Нетривиальной ее разве что какой-нибудь неожиданный поворот мог сделать. Например, если бы родители Бориса с дачи нежданно вернулись и застали своего великовозрастного чада за  сексуальными утехами со случайными девицами. Они, пожалуй, возмутились бы и всю компанию из квартиры выгнали, сына отругали бы. Возможно, они бы поняли, что, оказывается, ребёнок их повзрослел. Мальчик  девочками интересуется? Но это же так естественно в его возрасте – ему уже семнадцать. Не онанизмом же ему все время заниматься? Подумаешь, с девочками ребята позабавились малость. Главное, чтобы никаких последствий отрицательных у них после не возникло.
       Проблем вроде не предвиделось. И родители с дачи внезапно не возвратились. Ребята с девчонками стали развлекаться, как умели. Со слов Мадлен, девчонки с нее развлечения начать решили. Они решили Мадлен раздеть.
– Забродин, а я ведь тогда застенчивая была, – вспоминала Мадлен. – Я чувствовала, что краской от стыда заливаюсь, когда девчонки меня, как куклу, раздели и на стул голой поставили. Они же старше меня. Я делала то, что они мне велели. Они говорили: «Покружись, покажи себя ребятам». Я кружилась на стуле, пока чуть не грохнулась. Мишутка, молодец, подскочил и поймал меня. Мне он сразу понравился. Смуглый такой живчик и симпатичный. Усики у него артистичные. Хотя я пьяная в дупелину была, но еще что-то соображала.  Мне даже приятно было, что я оказалась в центре внимания, – продолжала вспоминать юные похождения Мадлен. – Они такую игру придумали: глаза мне завязали, раскручивали, и я должна была поймать и назвать того, кто ко мне сзади, сбоку или спереди подкрадывался, по попке шлёпал, за грудь лапал или за волосики на лобке дёргал. Мне с самого начала эта игра не очень понравилась, но она всех возбуждала. Но они нечестно играли. Когда я Мишутку ухватила за руку и опознала, он уже должен был с завязанными глазами водить. А он заартачился. Стал права качать, что, мол, я водить должна, потому как в кампании младшая и должна делать то, что мне старшие велят. Я запротестовала и говорю, что это нечестно. А они опять повязку мне на глаза напялили, раскрутили и снова водить заставили. И уже не слегка, как раньше, а все сильнее за задницу и грудь меня щипали. Я вскрикивала, а они кайф ловили. Мне такая несправедливость надоела. Я повязку сорвала и сказала, что больше с ними не играю. На диване клубочком свернулась и заплакала от обиды. Слёзы сами собой из глаз покатились. Девчонки стали меня утешать. Сказали ребятам, чтобы они меня не обижали, что я еще маленькая, что я девственница и т. д. Ребята интерес ко мне потеряли. Мишутку взял Юльку за руку и в ванную её поволок. Бориска Зинку в другую комнату потащил. Они по парам разбрелись, а я как будто лишняя на этом празднике жизни оказалась…
       Мне тоже жалко Мадлен стало. Когда мне жалко людей становится, то погладить их по головке хочется, что-то сказать им ободряющее. Ободрить Мадлен мне было нечем. Пожалеешь её, а она потом в тебя вцепится, как пиявка, и не оттащишь после. Лучше бы она воздержаннее на язык была. Я рассказать о первой любви её попросил, а она что мне молола?
– Так я и не стала в тот вечер женщиной, Забродин, – со вздохом произнесла Мадлен, – так и не откупорили они меня.
– Почему? – удивился я.
– Не знаю, – призналась Мадлен. – Не судьба, наверное. Подруги, наверное, им более аппетитными тёлками казались. Мишутку Юльку в ванной дрючил, а Бориска – Зинку в смежной комнате. Зинка стонала, а я от любопытства сгорала. Почему-то икота меня мучить начала. Бориска вышел из комнаты, в ванную пошёл. На меня взглянул, и говорит: «Хватит икать-то. Водички попей!», – и мимо прошёл. А дверь в ванную закрыта. Он в нее стучать начал, кричать, чтобы ванную освободили, так как ему и Зинке подмыться надо. Вернулся. Ко мне подсел. Спрашивает: «Ну, что пригорюнилась-то? Не расстраивайся. У тебя ещё всё впереди». А я на его член повисший с любопытством смотрю и икаю. Я же х… так близко никогда раньше не видела. Он заметил мой взгляд, ноги раздвинул, пальчиками член обмякший подбрасывает и как будто с ним беседует: «Ну что, братан, устал? Надо ещё поработать, братан, надо. Есть такое хорошее партийное слово – надо. Леночка нам поможет. Она девочка послушная…» И ко мне обращается: «Лен, есть комсомольское задание. Ты комсомолка?» Я киваю и икаю. Он говорит: «Сейчас я тебя от икоты излечу». Берёт меня за руку и ведёт на кухню. Дверь прикрыл, спиной к ней прислонился, меня перед собой поставил и говорит: «Сейчас мы с тобой оральным сексом займемся. Умеешь?». Я отрицательно качаю головой, а сама боюсь чего-то и в дрожь меня бросает, и икота проклятая не прекращается. Я, конечно,  слышала от девчонок об оральном сексе, но практики у меня не было. Бориска говорит: «Я тебя научу. Это тебе пригодится. Когда ты захочешь, чтобы партнер тебе второй или в третий раз вдул. Опускайся на колени». И на плечи мне так надавил, что я перед ним на коленях оказалась, и его член прямо перед лицом моим замаячил. Я чуть ли не в обморок падаю, а он членом по лицу моему водит и как бы инструкцию мне читает: «Глазки прикрыла, ротик открыла, подула слегка…»
           Чёрт побери, я почувствовал, что и мой член от воспоминаний Мадлен напрягся и ему тесновато в брюках становится. Я ее не хотел, но от этих россказней Мадлен почувствовал животное возбуждение. Может, она специально о своих похождениях рассказывала, чтобы меня расшевелить?..
          Такие жадные до секса женщины, как Мадлен, встречаются, но редко кто из них своими похождениями хвастается. У Мадлен же какие-то тормоза, по-видимому, отсутствовали. Она вспоминала о первомайском вечере, не утаивая подробности, которые нормальные женщины обычно не рассказывают. По сути, ничего приличного с ней в этот вечер ребята не делали. Скорее, наоборот. Очевидно, первый интимный опыт общения с молодыми особями другого пола Мадлен восприняла как норму. Она с раскрасневшимся то ли от кубанской водки, то ли от сладостных воспоминаний лицом продолжала трещать, как сорока, а я дивился не столько ее откровенности, сколько восторженным интонациям, с которыми она об унижении своём рассказывала.
      Я действительно не понимал: чем она бахвалится-то? Тем, как Бориска с Мишуткой Зинку и Юльку по очереди дрючили, а её как соску в перерывах использовали? Как ни крути, не тянула история Мадлен на судьбу Анны Карениной. Она, кажется, даже не понимала, что не о любви мне рассказывает, а о случке похожих на людей сучек и кобелей. Я – человек старомодный и групповой секс не признаю. Секс – это все-таки дело интимное и в нём должны две человеческие особи участвовать. И не на глазах у других любопытствующих особ. Иначе чем мы от животных отличаемся? А любовь, по моему разумению, это когда мужчина встречает такую даму, которая избавляет его от дурной бесконечности других женщин. Но где таких дам сыщешь? Я уже без охоты и любопытства слушал рассказ Мадлен, сожалея, что стал инициатором ее воспоминаний. Она с неприличными, на мой взгляд, подробностями рассказывала о том, как она стала свидетелем сексуальных игр молодых особей, среди которых она ненароком или роком затесалась.
      Короче, юмор заключался в том, что ребята Мадлен в тот вечер целку так и не сломали. И от этого, как Мадлен говорила, ей «до соплей обидно было».
      Меня другое удивляло: неужели Мадлен думает, что после этих россказней я трахаться с ней буду? Я искал повод к чему бы прицепиться, чтобы её выпроводить как-то потактичнее. Или, наоборот, нагрубить ей и послать куда подальше? Это, пожалуй, она поймет. Только и она меня трехэтажным матом в ответ обложит. И взвиться так может, что весь подъезд на ее ор сбежится. А я ора не хотел. Я думал, что, с одной стороны, в случае с Мадлен тактичность  – избыточная роскошь. Но, с другой стороны, она ко мне в гости пришла, бутылку кубанской водки принесла. На охренительный секс рассчитывала…
      Мягкотелость и щепетильность – враги мои с детства. Никак я не могу из себя эти качества ненужные вытравить! Проклятая наследственность! Я судьбу отца почти в копии повторяю! Тот от мамани не мог уйти, а я с Надькой никак не расстанусь. На хрена она мне нужна будет после отсидки? Может, развестись с ней, как мне сестра двоюродная советует, пока Надька в зоне пребывает? Зона ведь лучше людей не делает. Только это на предательство похоже. Да и за квартиру Надька зубами вцепится. Менять жилплощадь придется. И на ком-то снова жениться. Не бобылем же жить. Трахаться с кем-то всё равно надо. А на ком жениться-то? Не на Мадлен же!..
      Но не может того быть, чтобы приличных женщин на свете этом уже не осталось!?! Вот, Светка, сестра моя двоюродная, вполне приличная женщина. И мне сосватать всё кого-то норовит. Она говорит, что с Надькой я пить не брошу и все дальше на дно жизни опускаться буду. А куда уж ниже-то? Надо будет рискнуть и познакомиться с ее подругой. А то и Новый год встречать не с кем будет. Тоскливо это как-то, однако…
      Интересно, а как Новый год в зоне встречают? Надо будет у Надьки об этом спросить. Как она там, бедолага, кувыркается? Наверное, дрючат её вертухаи  мордовские по чёрному в женской колонии 385/2… А ведь в школе нам учителя по литературе говорили, ссылаясь на Максима Горького, что человек рождён для счастья, как птица для полета. Какого счастья? Какого полета? Человек рождён в грехе, чтобы помучиться, погрешить и умереть. Он всю жизнь пребывает в грехе, пытаясь удовлетворять свои низменные и естественные инстинкты. Кроме этого, он еще вынужден находить средства для существования. И умирают люди иногда, не раскаявшись, так и не поняв: зачем они, собственно, на свет этот поганый появились, и зачем жили? Люди – это человекообразные песчинки в сумрачном мареве краткосрочного земного бытия. Более двух тысячелетий они друг друга убивают и мучают всеми возможными способами. Мелькнём мы лет 70-80 на горизонте, помучаемся, потомство какое-то оставим, чтобы дети наши чашу свою мук испили, и сыграем в ящик. И кто-то мне будет говорить, что в жизни смысл какой-то наблюдается? Смысл, ты где? Ау? Вот какой смысл в моей жизни? Да никакого! А в жизни Мадлен какой смысл? А в Надькиной жизни?
      Надька вроде бы нормальной бабешкой была, когда я с ней на танцах в Глуховском парке познакомился.  Может, знакомство с Мадлен её с пути сбило? Ведь с кем поведёшься, от того и наберёшься. Это, наверное, Мадлен, шмара, Надьку к развратному образу жизни склонила? Как это я об этом раньше-то не догадался?
    Чтобы проверить свою догадку, я спросил:
– Лен, а ты о своих романтических похождениях Надьке рассказывала?
– А что? – встрепенулась Мадлен.
– Ничего. Просто интересно мне.
– Да я ей много чего рассказывала, – призналась Мадлен. – Всего не упомнишь. Мы в котельной по двенадцать часов вдвоём торчали. За смену до обалдения наговориться можно! Я ничего такого от неё не скрывала. Это Надька скрытная была. Святошу из себя  корчила. Говорила, что, кроме тебя, мужиков у неё не было… Ты скажи: как тебе моя романтическая история? Годится для романа? Или, хочешь, я тебе другую историю расскажу? – предложила Мадлен.    
– Погоди, – остановил ее я. – Не надо другой истории. Мне еще эту надо осмыслить и записать. Скажи честно: это ты Надьку развратила?
– В каком смысле? – Мадлен захлопала ресницами. – Я, Забродин, не лесбиянка. Я мужиков люблю.
– Не увиливай, – настаивал я. – До общения с тобой Надька столько не пила и в загулы ночные не уходила.
– Не надо грязи! – возмутилась Мадлен. – Ты сам Надьку спаивал! К вам как ни придёшь, вы или вдвоём, или в компании с кем-то пьёте. А мы на работе, кроме пива, не употребляли ничего. Разве только в праздничные дни и ночи немного расслаблялись с охраной вневедомственной, – проговорилась Мадлен. – Борис – тот бычок, кто меня оральному сексу в молодости учил, в охрану работать устроился. Он как меня увидел, узнал, так в улыбке приторной расплылся. И стал, когда мы в ночные смены работали, в котельную к нам заходить. Комплименты мне разные отвешивал: мол, как я похорошела, из подростка неуклюжего в даму настоящую превратилась и т. д. А ты знаешь, Забродин, как приятно, когда тебе комплименты говорят и другие красивые вещи? Стоило ему меня по спине погладить, как я таять начинала, как мороженое. Мне же всего двадцать два года было. Я с Бориской и схлестнулась. Хотя он уже женат был, сын у него рос… Ему, кобелю, со мной очень удобно трахаться было без отрыва от производства. Мы ночные дежурства с сексуальными играми совмещать стали. У охраны ключи от всех помещений имелись. Борис за мной в двенадцать или чуть позже заходил и уводил в слесарную каптерку. Охранники, как и мы, по двое в смене дежурили. Я уходила, а Надька в котельной оставалась… Я ему, паразиту, позволяла делать с собой все, что он хотел. Только он, хмырь, оборзел. Когда мужикам всё позволяешь, они борзеть  начинают. Борис стал меня напарнику уступать – Славику Чааве – грузину, который после службы в Ногинске остался. Славику женщины русские нравились. Особенно блондинки. Вот он развратить кого хочешь мог, даже монашенку…
– И ты Надьку с грузином этим свела? – спросил я.
– Никого я ни с кем не сводила, – отбивалась Мадлен. – Это Борис стал на Надьку кобелиные взгляды бросать. Я ему говорю: «Ты чего? Она – замужняя женщина». А он говорит: «А замужних женщин разве не трахают?». Я говорю: «Она верна мужу». Он смеялся: «Я люблю дрючить верных жён. Одна из подруг моей жены как-то так распалилась и воскликнула: «О, мой милый  супруг! Если бы ты видел, что со мной этот монстр делает!» Я потом заставлял её повторять эту фразу. Она меня вдохновляла…» 
– Так ты её с Борисом сблизила? – допытывался я.
– Я, Забродин, не виновата в том, что Борис на Надьку запал, – призналась Мадлен. – Он меня уговаривал, чтобы я твою благоверную обработала. Я пыталась, но Надька у тебя дикая была. Она старше меня, а такое ощущение, что она – дитя не пуганное и ей секс неинтересен. Но против природы не попрёшь. Трахаться все любят. Я Надьке рассказываю о том, какой это кайф, когда ребята тебя в два смычка дрючат, а она на меня глаза удивленные таращит. А меня злость стала разбирать: почему меня Борис и Славик могут трахать, а Надьку не могут? Чем она лучше меня? Я этих кобелей обслуживаю, а Надька недотрогу из себя корчит? Это несправедливо. Надо её как-то раскочегарить…
– И как же ты её раскочегарила? – спросил я, едва сдерживая отрицательные эмоции.
– А это секрет фирмы! – с вызовом сказала Мадлен. – Ты меня зря недооцениваешь! Накинули мы общими силами узду на твою благоверную. И покладистой она стала, и сговорчивой, хотя и бухтела иногда. Через пару месяцев Надька, как миленькая, и за Борисом смирно шла в каптерку, и за Славиком. Славик как-то поспорил со знакомыми кентами, что уломает Надьку на хоровую дрючку. Ни мне, ни Надьке ничего не сказал. Надька душ к двенадцати часам приняла. Она же у тебя барышня чистоплотная. Духами  лобок помазала. Славика в одном белом халатике дожидалась. Он шлёпнул твою благоверную по попке: «Пошли, – говорит, – у меня для тебя сюрприз!» И отсюрпризили они её впятером. Я видела, как она из каптёрки после шла, за стеночку кирпичную цепляясь…
      Чаша моего терпения иссякла. Точно! Это, Мадлен, падла, Надьку к порочному сексу подвигла!
– Мне показалось, что Бориске и Славику я наскучила, – продолжала лепетать Мадлен как ни в чём не бывало. – Они чаще её с собой водить стали, чем меня. А ты посмотри, Забродин, чем я хуже твоей Надьки? – Мадлен встала со стула и покружилась вокруг своей оси. Пошатнулась и рассмеялась. – Все, я уже опьянела, – констатировала она. – Раздеваюсь, а то стойку держать не смогу, – и стала расстегивать молнию на юбке. – Забродин, живо в ванную! – распорядилась она. – Подмойся, чтобы псиной от тебя не воняло и пасть зубной пастой почисти!
      Мадлен ещё командовала! Представляете моё состояние? Таким палец в рот не клади. По локоть откусят… С ними иначе надо обращаться. Они нормального отношения не понимают.
– Вон пошла, шушера крашеная! – я поднялся со стула и костыли под мышки подставил.
      Мадлен юбку красную с себя уже скинула, на стул её бросила. Колготки чёрные ажурные до колен с ног бледных и тощих стащила. И замерла, рот приоткрыв, когда слова мои услышала. Подняла на меня вытаращенные глаза:
– Чего ты сказал? – спросила она. – Мне не послышалось?
– Не послышалось. Вон пошла из моей квартиры, чучело огородное!
– Ах ты, скотина неблагодарная, – стала заводиться Мадлен, обратно натягивая колготки. – Динамил меня столько времени своей идиотской болтовней, бутылку водки мою, зараза, почти всю выжрал…
      Я сходил на костылях кухню, вытащил из холодильника непочатую бутылку поповской водки. Принес её в комнату и поставил на стол:
– Бери водку, гондоны и проваливай!
– А я-то, дура, перед ним душу наизнанку выворачиваю. – Мадлен в юбку красную влезла. Водку со стола со злостью схватила. В сумочку запихнула вместе с упаковкой презервативов. – Чтоб ты сдох, импотент несчастный! И разлагался бы здесь неделю! Чтоб воняло от тебя на весь подъезд! Ни себе удовольствие доставить не можешь, ни даме! Правильно Надька тебе, козлу драному, рога наставляла! Таким грех рога не наставлять!
– Сама ты кошка драная! – парировал я. – На тебе же печатей ****ских ставить негде! Тебя в голодный год и верблюд за мешок колючек …бать не станет!
– Ещё как станет! – Мадлен стащила с дивана шубу пятнистую и, нервничая, не сразу попала руками в рукава. Видно, слов для адекватного ответа она не находила. Схватила шапку вязаную с шарфиком зелёным и яростно ринулась в коридор. Потом вернулась и с остервенением стряхнула с ног Надькины тапочки. Да так, что один из них чуть в люстру на потолке не угодил, а другой около телевизора пролетел и в штору на окне ударился. Штора полёт тапочка амортизировала, а то бы Мадлен могла им стекло расхерачить. Форменная чума, а не женщина. И она еще хочет, чтобы ее замуж кто-то взял?
     Взбешённая Мадлен хлопнула входной дверью так, что в подъезде, наверное, штукатурка со стен посыпалась. Кабины лифта дожидаться не стала и побежала с седьмого этажа вниз по ступеням лестницы. Шипела, как утюг раскалённый, и источала в мой адрес проклятия нецензурные и угрозы.
     Я закрыл за ней дверь и никак не мог успокоиться. Налил себе полстакана водки и дёрнул залпом, чтобы сбить отрицательное эмоциональное возбуждение. Ну, какое тут творчество может наблюдаться, когда довела меня Мадлен чуть ли не до белого каления!
     Тут снова настойчивый звонок в дверь раздался. «Наверное, Мадлен что-то забыла, – с раздражением подумал я. – Ну, если она сейчас еще что-нибудь ляпнет, я ей костылем прямо в лобешник узкий засвечу!»   
     Но на пороге стояла Светка, сестра моя двоюродная, дай ей Бог здоровья. Вообще-то она обычно по воскресеньям с утра ко мне приходила убираться и пожрать что-то приготовить, а сегодня почему-то в субботу пришла. Сестра у меня – молоток! Надо мне за её здравие свечку в церкви поставить!
– Это не от тебя сейчас из подъезда какая-то шалава разъяренная выскочила? – спросила Светка.
– От меня, – вздохнул я. – Подруга Надькина. Проведать меня заходила...
– Ну и подруги у твоей благоверной! – вздохнула Светка, проходя в квартиру.
– Да уж, – согласился я. – Уникальный экземпляр. С ней не соскучишься…
      Жизнь продолжалась. Била, можно сказать, ключом. И больно иногда била. Однако люди – животные терпеливые и выносливые. Некоторые из них, как Мадлен, удары судьбы стойко переносят. Я не из их числа. Я, конечно, потрепыхаться ещё могу. Но стоит ли? Я в этом смысла особого не вижу.
28 декабря 1988 г.

























Нет в этом мире гармонии
 
    Светка – женщина не только приличная, но и, на мой взгляд, весьма привлекательная. Я это не потому говорю, что она мне сестрой двоюродной доводится. Я констатирую факт. Она в трудное для меня время стала мне помогать бороться с жизненными невзгодами. Это лишний раз подтверждает, что Светка - человек порядочный. Мне она не только сестра, но и друг. А друг это кто? Друг это такой человек, который всегда вовремя приходит на помощь и делает всё, что нужно, хотя его об этом никто не просит.
     Когда я в инвалидах оказался, дочку похоронил и один остался, Светка стала раз в неделю меня навещать, уборку в квартире делать и жратву для меня готовить. Я её об этом не просил. Я и сам могу пожрать что-то приготовить или постирать шмотки себе и белье какое-то. Тем более, стиральная машина есть. Просто Светка, по доброте душевной, стала заботиться обо мне. И я ей очень благодарен. Думаю, что пока жив, я в долгу перед ней буду неоплатном. У неё же своя семья: муж и две дочки. А она находит время, чтобы меня посещать, чистоту в квартире как-то поддерживает, щи или борщ мне варит…
      Светка на пять лет меня младше. Мне тридцать пять лет, а ей – тридцать. Она в 1958 году родилась, когда батю в запас турнули и он в Ногинск на постоянное место жительства возвратился. Дядя Сеня, младший брат бати, сына очень хотел. А жена ему дочь 7 мая родила. Говорят, кто в мае родился, тот всю жизнь маяться будет. Вот сестра моя, бедолага, и мается. Как-то несправедливо это. Почему нормальным девчонкам в мужья все время хмыри какие-то попадаются? И, наоборот, почему хорошим ребятам в жены шмары разные достаются? Это что: замысел такой божий? Всевышний положительных особей с отрицательными специально случает? Таким образом, он равновесия в земном мире достичь хочет? Он так гармонии человеческих отношений добиться желает? Да разве так гармония делается? Он разве не понимает, что от  таких браков дети странные могут появляться? Почему Создатель всё пустил на самотёк?
       Вот, например, дядя Сеня хотел, чтобы сын у него появился. По сыну род семейный продолжается. Но ведь мы не из потомственных дворян, не из княжеского рода какого-нибудь знатного или графского. Мне, допустим, моя порода алкогольная категорически не нравится. И не хотелось мне никогда род забродинский продолжать. Я хотел, чтобы у меня дочь была. И рад был очень тому, что Надька в 1980 году дочку мне родила…
       А дядя Сеня сына очень хотел иметь. И жена родила ему в 1963 году сына. Игорьком они его назвали.
      Я помню, как дядя Сеня радовался рождению сына. Они с батей это событие, само собой, отметили выпивкой изрядной.
      Они втроем это событие отмечали. Так совпало, что дядя Юра Бадлов, сосед наш по коммунальной квартире, в то время из очередной ходки из зоны вернулся. А тут у дяди Сени сын родился. Двойной повод для выпивки образовался. Они дружили в детстве. И, выпив, детство довоенное вспоминали. Я около них в это время вертелся. И много чего интересного узнал.
     Оказывается, дядя Сеня и дядя Юра батю моего уважали и умным мужиком считали. Батя в школе хорошо учился. И мечта у него была – летчиком стать. На семейном совете было решено, что Сергею надо десять классов закончить и в училище лётное поступать. А брату младшему его, Семену, надо работать идти. Они еще пацанами были, когда Сергей в школе учился, а Сенька папиросами на рынке Глуховском торговал. Бабуля где-то оптом закупала папиросы, а сын её
младший ими торговал. Подсоблял, как мог, матери денежки зарабатывать. Батя умудрился как-то из каждой пачки, предназначенной на продажу, вытащить по папироске или две. Сенька домой пришел, увидел на полу кучу папирос и в ужас пришёл. Он на брата взъелся: ты, мол, зачем мне такую подлянку устраиваешь? Батя в несознанку ушёл: а что тут такого? Я же тебе экономию натуральную делаю. Ты, мол, можешь не только пачками торговать, а и в розницу по одной штуке или по две папироске продавать. Сенька ему говорит: «Ты чего? Кто-нибудь из мужиков откроет пачку папирос, увидит, что там их неполный комплект наблюдается, и шею прямо на рынке намылит мне так, что мало не покажется…». 
     Сенька матери на брата старшего нажаловался. Та сторону младшего сына приняла. Мол, ты что же это делаешь? Людей обманывать нельзя! И брата родного нельзя подставлять! Батя признал свою ошибку. Извинился перед Сенькой.
     Кстати, рынка того, где дядя Сеня пацаном в военные или послевоенные времена папиросами торговал, давно нет. Там автоматическую телефонную станцию построили. Я этот рынок хорошо помню. Там еще пивнушка была, куда батя похмеляться заходил. Часто так получалось, что я его сопровождал. Кружка пива в начале 60-х годов 22 или 24 копейки стоила. В пивнушке один странный немой мужик ошивался. Дожидался, когда ему кто-нибудь кружку пива бесплатно поставит или хотя бы допить из своей оставит. У этого немого густая кучерявая голова из полусогнутого туловища выделялась. Он и зимой без головного убора ходил. Видно, зимнюю одежду игнорировал или не было у него её вовсе. И не болел он никогда. Однажды он так накирялся, что упал где-то возле казармы, заснул и примерз ко льду. Его ломом изо льда выковыривали. Все думали, что он после этого случая «дуба даст». А он оклемался, и спустя некоторое время снова стал в пивнушке появляться.      
       Оказалось, что дядю Юру Бадлова первый раз в тюрьму моя бабуля затыкарила. Как я из разговора взрослых понял, это в военное время случилось. Бабуля, чтобы как-то себя и сыновей прокормить, ездила куда-то далеко, чтобы шмотки на продукты обменять. Ей в одной из таких поездок с поезда пришлось  с мешком соскочить на ходу, и она ногу себе сломала. После этого она ездить за провизией перестала. А до этой травмы её так получалось, что все соседи впроголодь в годы войны жили, а у бабули съестные запасы имелись. Сахар, пшёнка, масло топлёное и т. д. Бабуля эти харчи в сундуке под замком держала. Когда она отсутствовала, дядя Юра Бадлов к ним в комнату забрался, замок с сундука сбил, и что-то из съестного спёр. Бабуля хай подняла, милицию вызвала, и менты украденные продукты в соседской комнате обнаружили. Посадили дядю Юру за воровство.
      Он на свободу выходил и через некоторое время снова в зону отправлялся. Сажали дядю Юру то за воровство, то за хулиганство. Он, кажется, семьи так и не создал и, в конце концов, в зоне «коньки отбросил».
      Родители его, дядя Петя и тетя Настя, гармонь сына дома бережно хранили. Когда дядя Юра из отсидки очередной возвращался, он на гармони любил играть – песни блатные и не блатные исполнял.
       Когда втроём они собрались после рождения Игорька, то, поддав, стали под гармонь песни разные распевать – «Подмосковные вечера», «Шумел камыш, деревья гнулись», «Огней так много золотых на улицах Саратова» и другие. Потом им шлея какая-то в голову ударила и они втроем, меня с собой прихватив, в роддом к тете Лиде попёрлись. Дядя Юра гармонь взял, и они втроём под окнами роддома, на ночь глядя, самодеятельный концерт для тёти Лиды и других обитательниц роддома организовали. Наверное, они с полчаса бесплатно песни им распевали, пока кто-то из разъяренных врачей из роддома не выскочил и пригрозил милицию вызвать, если они свой концерт дурацкий не прекратят. Тогда это универсальное трио угомонилось и концерт, вызванный самими искренними движениями пьяной души, нехотя завершило.
      Они двинулись в одну из морозовских казарм и батя там, не смотря на позднее время, отоварился двумя бутылками самогонки и краюхой хлеба. Они самогонку возле Черноголовского пруда выжрали, и снова гармонь весёлая дяди Юры Бадлова в ход пошла.
       Мне эта картина дивная и звонкая хорошо запомнилась. Они шли втроем по тротуару от Глухова до поселка Октября и песни дружно распевали. Они старались прямо идти, но у них линия движения получалась зигзагообразной. Дядя Сеня ещё вперёд выскакивал и пытался перед батей и дядей Юрой дирижировать – руками в воздухе смешно размахивал.
        И я им подпевал. Слова из некоторых песен я знал. Мне же десять лет было, когда Игорёк родился. Мне особенно нравилась песня «Шумел камыш, деревья гнулись, и ночка тёмная была. Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра...» Я сейчас не все слова из этой песни помню, но в ней была какая-то любовная драма. В ней, кажется, были слова типа: «То не трава была помята. Помята молодость моя…».
      Сначала люди молодость себе с помощью других человекообразных особей мнут. Потом в зрелости друг другу мнут. А кто выдюжит и до старости доживет, того в старости божьи твари доминают…  Мнут друг друга твари человеческие. Да так иногда мнут, что стоны раздаются, крики душераздирающие разносятся и даже кости порой трещат… В XX веке продвинутые человекообразные особи в СССР и Германии придумали для таких занятий, опытов и других экспериментов лагеря концентрационные создавать…
     Сегодня я думаю: чему, по сути, дядя Сеня радовался? По моему теперешнему разумению, пускать в этот страшный мир ещё одного человека – акт немилосердный. Ведь когда этот человек подрастет, ему же предстоит как-то кувыркаться в этом подлом мире. Тоже как-то оправдывать существование своё на этой карусели дикой…
      Родителей, конечно, тоже понять и оправдать в чем-то можно. Они ведь вольно или невольно хотят как-то обосновать своё никчёмное пребывание на земле. А дети наполняют их жизнь каким-то реальным смыслом, заботами о чадах  любимых. Их кормить надо, одевать, воспитывать как-то – и эти насущные заботы заполняют давящую пустоту жизни. Все твари размножаются как-то в этом мире, и люди – не исключение. Чем они хуже других животных? Они ничем не хуже. Но, видимо, и не лучше. Я видел, как в каком-то американском фильме героиня говорит герою: «Ты – животное». А он ей отвечает: «Хуже. Я – человек». Я согласен с этим героем. Он дает понять героине, что человек способен на такие подлые поступки, до каких другие животные додуматься не могут.
       Но я опять в какие-то дебри в своих рассуждениях несуразных лезу, из которых моему хилому разуму не выбраться. Надо конкретные факты вспоминать.
      Вот, родился в 1963 году у дядя Сени сын, о котором он мечтал. И дальше что? Подрос Игорёк. В армию его родители служить в 1981 году проводили. Попал он служить в ракетные войска куда-то под  Комсомольск-на-Амуре. Далековато, конечно, его занесло. Характер у Игорька – упрямый и капризный. Не как у дядя Сени. Игорёк не ракетные установки обслуживал, а в свинарниках первый год службы пребывал. При войсковой части подсобное хозяйство имелось, включая свинарники. Из этих свинарников мясо иногда попадало не только на офицерские столы, но и в рацион питания военнослужащих. Обслуживали свинарники самые нерадивые военнослужащие, которым, наверное, и оружие доверять было опасно. Перестреляют еще к чёртовой матери сослуживцев из-за обиды какой-нибудь. Дедовщина в армии будь здоров какая процветает. Игорю переносицу в казарме армейской сломали так, что он в госпитале оказался. Нос у него до сих пор криво растёт. Он из армии мамане прислал письмо ужасное: мол, приезжай, а не то я руки на себя наложу. Тетя Лида отпуск за свой счет оформила срочно, собралась и метнулась в Комсомольск-на-Амуре. Не знаю: чем она ему там сыну помочь могла, кроме бесед душеспасительных, но Игорёк отслужил всё-таки два года и домой благополучно вернулся.
       А на гражданке разве легче лямку жизни тянуть? Дядя Сеня устроил сына на завод топливной аппаратуры, где сам диспетчером работал. Игорь, как и я, стал токарем работать на станке с программно-числовым управлением. Но работать на заводе он не захотел. Я помог ему устроиться на наш «ящик почтовый» по той же специальности. Но не желал Игорь вкалывать по восемь часов за станком. У него какие-то амбиции странные появились. И откуда они у него взялись? Ведь ни ростом, ни фигурой, ни умом, он, как и я, от природы не задался. Ну, неудачная, как мне кажется, порода у нас. Игорь этого до сих пор, наверное, не понимает. Он амбиции свои творческие вознамерился удовлетворить. Я, разумеется, не возражаю. Ему всего двадцать пять лет. Флаг тебе в руки, Игорек! Дерзай, пока дерзать не надоест.
      Игорь фотоаппарат приобрел и решил стать профессиональным фотографом. Стал что-то фотографировать. Игорь даже внештатным фотокорреспондентом в городской газете «Знамя коммунизма» какое-то время ошивался. Штатных вакансий в газете не было. А на гонорары грошевые разве проживешь? Игорь фотографом в комбинат бытового обслуживания населения устроился. В стационарных фотоателье вакансий тоже не было, его по договору взяли работать: свадьбы обслуживать, юбилеи, похороны, прочие торжественные церемонии. В яслях, детских садиках, школах, в летних пионерских лагерях он какое-то время вертелся, детей снимая и т. д. Условия договора были такими, что Игорь план кое-как выполнял, заработанные деньги в кассу  комбината сдавал, а для себя практически ничего у него не оставалось. А он же семью хотел создать. Детей желал иметь. А на какие шиши семью-то содержать?
       Первый брак у него смешным оказался. Года, кажется, не прошло после его возвращения из армии, как он меня с Надькой на свадьбу свою пригласил. Гормоны половые у него, наверное, в организме резвились, как и у всех молодых особ его возраста, и выхода практического искали. Природа, сука, требовала для физиологической случки особей противоположного пола. Игорек решил жениться.
      Гостей, наверное, человек пятьдесят на свадьбу набралось. Где Игорь невесту отыскал, не знаю. Ему двадцать, ей – восемнадцать. На внешность она в свадебном платьице белом вполне нормально выглядела – так себе толстушка средних габаритов. Светка мне сказала, что невеста вроде бы в седьмой школе для умственно отсталых детей училась. Но я не придал этому никакого значения. Я напился довольно быстро и смутно помню о том, что происходило и на первый день свадьбы, и на второй. Родителей невесты совсем не помню. Кажется, отца у новобрачной не было, а маму её, сестру старшую и бабушку я как-то и не разглядел толком.
      Игорёк после свадьбы к ним жить отправился – в примаки ушёл. И возвратился недели через две или три…
      Почему первый брак у него неудачным выдался, я не знаю. Я у него об этом не спрашивал. Я – человек не очень любопытный. Если бы он хотел об этом  рассказать, то рассказал бы. А зачем мне об этом спрашивать и, быть может, душу ему травмировать воспоминаниями для него не очень приятными?
Не удался брак, так не удался. У нас, в СССР, разведенных пар, наверное, не меньше, чем зарегистрированных. Да и в других странах, наверное, тоже. И вообще – хорошее дело таким словом как «брак» не назовут.
       Игорёк после развода ко многим девицам клеился, в том числе и к разведённым, но все ему отлуд почему-то давали. Игорь не понимал: почему они от него шарахаются?
       Мне кажется, что Игорь не хотел взглянуть на себя со стороны. Он адекватно оценить свои способности не пытался. Когда Игорь на «ящике» работал и фотоискусством увлёкся, он в библиотеке стал журналы «Советское фото» просматривать и литературу разную по фотоделу просил библиотекаршу для него подбирать. В библиотеке у нас шикарная девица работала – Рита Удальцова. В ней порода чувствовалась. И не замужем она была, хотя возраст у нее к тридцати годам  приближался. Мама у нее рано умерла, и она с отцом в центре города жила на Комсомольской улице. Отец у нее, кажется, отставным офицером  был. После ухода из армии он работал инженером на заводе «Эталон» в Успенске.
       Выглядела Рита, конечно, классно и одевалась со вкусом. Видно, отец у неё пенсию офицерскую получал и неплохо зарабатывал на «Эталоне», так как одеваться так шикарно на зарплату библиотекаря Рита едва ли бы смогла.
       Игорек стал к ней клеиться. Домой её провожал. Рита его чуралась, но Игорек упорным был, как бычок упрямый. Я как-то вместе их возле автовокзала случайно встретил, и мне даже смешно стало. Он Рите едва до плеча ростом доставал. Она лет на восемь или десять старше его была. Но не в этом дело. Рита – красавица черноокая. Волосы у нее каштановые всегда изящно были на голове упакованы. Рита - тёлка элитная. Статная и изящная, как кипарис. И в глазах у неё ум недюжинный плескался. Игорек рядом с ней пацаном плюгавым казался.
      Я, кажется, понял, почему она до сих пор не замужем. Она не могла в нашем городе встретить породистого человека, который бы ей партию нормальную мог составить. А выходить замуж за абы кого ей не хотелось.
     Тем не менее, Игорьку она телефон домашний дала, и он в гостях у неё был. Он каким-то образом уломал её на фотосъёмку. Он же фотомастером себя мнить стал. И целую плёнку он на неё извел. Фотографии мне её показывал.
     Удивительное дело: Рита обнаженная ему позировала! Правда, в полупрозрачную накидку какую-то тёмную вроде тюля закутанная.
     Я не помню: от чего злость во мне непонятная взыграла, когда я на эти снимки увидел? И на Игоре эту злость сорвал. Хотя он-то в чём виноват? 
     Снимки выглядели по фактуре приличными, но, как мне показалось, мало профессиональными. Рита с профессиональной фотомоделью тягаться, конечно, не могла. Она ему непрофессионально позировала. Но в  этом-то и весь смак заключался! Фотомодели профессионально работают. Они и улыбаются профессионально, и надменное выражение личика сделать умеют, и страсть какую-то на нём изобразить по желанию и велению фотографа могут и т.д. Они понравиться хотят и поэтому неестественным образом выглядят. Короче, они за деньги работают. Позирование – это их работа.
     Рита же не за деньги Игорьку позировала, а по доброте душевной подыграла. Она позировала ему, как умела. Он, как умел, фотографировал. Но если бы на месте Игорька классный фотограф оказался, он бы шикарные снимки сделать мог! Я это нутром почувствовал, когда Игорь отпечатанные снимки с Ритой мне показывал. Я же в школьные годы фотокружок в Доме пионеров посещал и толк в фотографиях понимаю. У Игорька получилась любительская забава при хорошей фактуре, которую он неумело использовал. Он не только монтировать кадр не умел, но и со светом-то работать толком не научился! Игорь черно-белую пленку использовал. Цветная плёнка там как раз и не нужна была. Цвет иногда – избыточная роскошь! Цвет должен играть драматургическую роль! Цветом  можно в кадре и настроение ускользающее передать, и трепетное состояние души! Здесь чёрно-белые полутона важны! А у Игорька никаких полутонов не видно было. И внутренняя драматургия в кадре отсутствовала! Не фотоискусство у него получалось, а так – жалкий лепет на  лужайке. 
       Когда Рита в кресле затемнённом сидела, голову вниз склонив и руки на подлокотники опустив, то в одном наклоне ее головы и рук свисающих целую гамму чувств запечатлеть и прочитать при желании можно было! А у Игорька ничего не читалось! И злился я, наверное, от того, что он миг творческой
удачи бездарно упустил! Не смог он его поймать. Не сумел. Обмишурился. Оказался профессионально несостоятельным!
      Каждый всё-таки своим делом заниматься должен. Профессионала из себя настойчиво взращивать. Для этого годы нужны. А какой из Игорька профессионал? Вчера он токарем на заводе вкалывал, сегодня с камерой дешёвой по городу бегает, фотохудожником хочет стать, а завтра кем захочет?
       Хотя за что я его, собственно, виню? Имею ли на это право? Да никакого права других людей в чем-то винить у меня нет, не было и никогда не будет! Я ведь не Господь, а всего лишь тварь несмышлёная божья…
      Один снимок у Игорька мне всё-таки понравился, что я попросил его подарить. Игорек, слава Богу, незлопамятным оказался и подарил мне этот снимок. А я ведь его в бездарности несколько минут назад обвинял! Нехорошо все-таки я иногда поступаю. Не говорите людям то, что вы о них думаете, и врагов себе не наживёте.
      Когда Игорь всю плёнку отснял и уходить собирался, даже плащ одел, он заметил, что один кадр на ней неиспользованным остался. Он попросил напоследок Риту у окна встать, и захотел вместе с ней на память сфотографироваться. Он к ней со штативом переносным для камеры припёрся. И большую часть снимков сделал камерой, установленной на штативе. Рита встала у окна с приоткрытой форточкой, а Игорек отрегулировал камеру, чтобы фотовспышка с замедленным действием произошла, подбежал к Рите и встал рядом в плаще несуразном.
      Снимок у него получился с каким-то таинственным, на мой взгляд, значением. Рита, как жертва, стояла слева у окна, в тёмный тюль полупрозрачный окутанная, и как будто ёжилась от ветерка, который в форточку с улицы залетал. Занавески с орнаментом, напоминающим водоросли,  на снимке прорисовывались. Размытыми пятнами за стеклом светящиеся окна квартир противоположного дома на тёмном фоне угадывались. На подоконнике вазочка с тремя веточками вербы стояла. Вазочка с вербой не в фокусе была, но зато время года обозначила – весна, значит, на пороге маячила. А справа на снимке Игорёк в улыбке мартовского кота ухмылялся. Рита вниз смотрела, в пол. И руки за спиной держала, как заключенные держат, когда их под конвоем ведут. Она вполоборота к камере стояла. Выражения глаз под опущенными веками нельзя было различить. Часть головы с причёской красивой и тела у неё в тени на снимке оказалась, а другая часть – в ярком блике и заметно было, что под накидкой у неё тело голое. И ещё угадывалось, что ей холодно. Так и хотелось Игорьку крикнуть: что же ты, змей, возле открытой форточки её поставил? Ей же холодно!
      Мне такие шикарные женщины, как Рита, всегда казались недосягаемыми. Впрочем, похожих на неё женщин, в городе нашем я никогда и не встречал. Игорьку же начхать было на то, досягаемая она для него или недосягаемая. Он гнул свою линию до упора. Может, я со своим самоедством и не прав и надо упорно стремиться к тому, что ты считаешь недосягаемым? Как же тогда быть с трезвой самооценкой своих сил и возможностей? Ну, чего добился Игорёк? Он добился того, что Рита, в конце концов, отшила его грубо.
      Спустя несколько лет я у Игорька поинтересовался: как там Рита поживает, замуж не вышла? Он рассказал мне грустную историю. Впрочем, быть может, она и не очень грустная? Хотя какая-то обречённость в ней всё равно сквозит.   
      Рита, отчаявшись выйти замуж, решила родить ребёнка. Для этого, как известно, кобель какой-то нужен. Она взяла путёвку и уехала в отпуск на юг. Там легла под кого-то. Надеюсь, что партнёра она приличного нашла. Женщина она не только на внешность и фигуру броская, но и в интеллектуальном смысле, наверное, довольная интересная. Даже в походке её печаль какая-то поэтическая угадывается. Она забеременела и мальчугана прелестного родила. Наполнила свою жизнь смыслом родительского существования.
        Игорёк, человек божий, её навестил, когда она сына родила. Цветы принёс и коробку конфет шоколадных притащил. Не мудрствуя лукаво, спросил: «Что же ты мне ничего не сказала о том, что ребёнка хочешь? Я бы тебе помог ребёночка сделать. Зачем было для этого на какие-то юга мотаться?».
     Рита тактично ответила, самолюбия Игоря не ущемляя: «Ну, ты бы тогда надоедать мне стал. Предъявлял бы права на отцовство… А так – это мой сын и больше ничей. Мы с папой его воспитаем. Ты не беспокойся. И не надо больше навещать нас». Игорек хмыкнул и больше своими визитами Риту не отягощал.
       Я Риту после декретного отпуска как-то случайно у проходной нашего ящика  встретил и от удивления чуть не ахнул. Фигура и всё остальное у неё остались те же, она ничуть не растолстела после родов. Но волосы её каштановые оказались седыми! Может быть, конечно, она и раньше их подкрашивала, седину скрывая. А теперь ей не до марафета было и подкрашиваний разных. Я вслед ей смотрел, как она походкой печальной от меня к остановке автобуса удалялась, и грустно мне очень стало. Я понимаю, что люди к сорока, к пятидесяти годам седеть начинают от переживаний разных и нервных срывов, но Рите-то едва тридцать лет минуло. Почему она-то седая? За что она страдает? Почему приличные женщины партию достойную составить себе не могут? Или в этом тоже какой-то божественный промысел в пакостной жизни земной ненавязчиво проявляется?
       Дядя Сеня умер в прошлом году от рака желудка, так и не дожив до пенсии. До этого у него врачи язву желудка нашли и лечили его от этой болезни немало лет. В 1982 году мы его пятидесятилетие отмечали. Здоровья и многих лет жизни ему приглашённые на юбилей гости искренне желали. И всяких других земных благ. Он в ответной речи всех поблагодарил и вспомнил слова из песни, которую Градский исполняет: «Первый тайм мы уже отыграли. И одно лишь сумели понять: ничто на земле не проходит бесследно…» и т. д. Своё пятидесятилетие он сравнил с первым таймом. Говорил, что теперь он второй тайм начинает играть.
      А я в душе усмехнулся: ну зачем мы сами себе очки втираем? Мне хотелось ему сказать: «Дядя Сеня, не надо, дорогой мой, иллюзиями себя тешить. Жизнь клонится к закату. Зачем себя обманывать? Ещё пятьдесят лет ты не протянешь. Надо к смерти неминуемой как-то готовиться. Бабки предварительные подбить. Завещание на всякий случай написать, чтобы жена, дочь и сын из-за наследства не ссорились…». Хотя, что дяде Сени было завещать? Квартиру и дачу скромную?
      Ничего такого, разумеется, я ему не сказал, а, как и все, пожелал здоровья, долгих лет жизни. И внуков ещё. Светка ему двух внучек родила. А вот Игорек внуками родителей не порадовал. На мой взгляд, хорошо, что не порадовал…
      Игорька маманя его сосватала за разведённую особу, которая в Москве проживала. Они поженились, свадебных торжеств не устраивая. По-тихому расписались в одном из московских ЗАГСов.
      Перебрался Игорёк жить в криминальную столицу нашего коррупционного государства. Устроился работать в контору, которая занималась регистрацией кооперативов разных и предприятий малого бизнеса, которые в перестроечное время стали множиться, как грибы. Людям дядя Миша Горбачёв сказал: будьте хозяевами своей жизни, зарабатывайте, обогащайтесь! Многие на это клюнули и кинулись создавать коллективные и индивидуальные предприятия.
       Игорь попал как раз в контуру, которая помогала начинающим коммерсантам и будущим предпринимателям регистрировать в органах юстиции кооперативы частные или предприятия со смешанным групповым капиталом. В принципе, какая разница в том, где он стал работать? Лишь бы деньги платили, и жена довольная была суммой, которую супруг ей для нужд повседневных отдавал. Хотя, наверное, сколько бы денег ты в дом не приносил, жене всё равно мало будет казаться. Человек – животное ненасытное…
       Года три назад, ещё до того, как Надьку посадили, заехал ко мне с бутылкой джина Игорёк возбужденный и радостный. Сияет, как молодой месяц, и с порога выдает: «Сын у меня родился! Вес - три пятьсот! Рост – 52 сантиметра!» «У-у, какой бугай!», - отвечаю я.
      Выпили мы, разумеется, с Игорьком и Надькой по этому знаменательному поводу. Не каждый же год у нас наследники забродинского рода появляются! Только лучше бы, Игорек водку привёз, а не джин. Не понимаю я вкуса этих напитков заморских вонючих! Наша водка – лучшая в мире! Отечественную продукцию потреблять надо, а не импортную дрянь!
    – Наташка в записке написала, что сын на меня похож! – радовался Игорек, как ребёнок. Он даже имя ему придумал – Данилой хотел сына назвать.
      А мне почему-то не очень радостно было. Но я не стал ничего говорить Игорьку о своих дурацких мыслях об ущербности нашей забродинской породы. Не хотел его огорчать в такой радостный день. Игорёк недолго у нас посидел. Побежал домой к дяде Сене, тёте Лиде и Светке, чтобы в узком семейном кругу отметить радостное событие рождения наследника рода Забродиных!
      Я словно в лужу чёрную смотрел! Рано они в тот день радовались! Ребёнок у Игорька ущербным родился. Опухоль у него на мозгу врождённая обнаружилась, и младенец в роддоме умер. И хорошо, что умер! Иначе бы Игорёк и жена его всю жизнь с ребёнком этим умственно неполноценным мучиться могли!
     Оказалось, что и от первого брака у Натальи такой же неполноценный ребенок родился и, слава Богу, умер. Очевидно, что в этой наследственной неполноценности не вина Игорька была, а супруги его московской. Игорёк через пару лет он с Натальей развёлся. И теперь снова в холостяках ходит. Быть может, у него третий брак удачнее сложится? Мне в это с трудом верится…      
      С дядей Сеней у меня хорошие отношения всегда наблюдались. Он скромным человеком был, но иногда ко мне забегал, когда после комиссования со службы флотской я один проживал. И мне трояк последний ему на опохмелку не жалко было отдать. Водка тогда 3 рубля 62 копейки стоила. Он мне спьяну как-то говорит: «Анатолий, а почему бы тебе на Светке не жениться?» Светка уже подросла, школу закончила и в торговом техникуме учиться стала на товароведа. Я ему говорю: «Дядя Сеня, ты в своем уме? Она же мне сестра двоюродная!». А он отвечает: «Ну и что? Женятся же евреи на сестрах двоюродных. И ничего…» Я ему говорю: «Не надо нам с евреями себя сравнивать. У них там с наследственностью родственной – дела тёмные…».
      Я напомнил дяде Сене о родственниках не очень дальних, у которых такой кровосмесительный брак образовался. Я в школьные годы присутствовал на похоронах нашего родственника по дедовской линии. Я смутно помню, кого  мы хоронили. На поминках дочь покойного ввезла в комнату на кресле толстенного парнишку лет десяти, у которого был вид явно дебильный. Слюна из краешка рта у него натурально капала. Этот дебильный парнишка был её сыном. Я на мужа её с любопытством взглянул. Приятной внешности мужик. И жена у него не только приятная, но и, пожалуй, красивая. Так вот: эти наши родственники по забродинской линии доводились друг другу двоюродными братом и сестрой. Видимо, симпатия у них с детства друг к другу имелась, а, может быть, даже то, что люди любовью называют. Образовали они семью. В результате этого родственного брака ребенок у них родился физически и умственно неполноценным. Теперь они  тяжкий крест многолетний несли, воспитывая неполноценный плод своей любви.
       Когда я дяде Сени напомнил об этом кровосмесительном браке наших родственников, он задумался крепко и со мной согласился: мол, я прав и никаких иллюзий питать в смысле брака между мной и Светкой не стоит. Опечаленный дядя Сеня с трояком у меня одолженным удалился в ближайшую пивнушку на Шалаевской.   
     Ещё я помню, как батя в пьяном состоянии очень сокрушался,  когда узнал,  что тётя Лида дяде Сени изменяет. Их общий друг признался бате в пьяном разговоре, что он тетю Лиду имел. Мужики, кобели, любят иногда прихвастнуть  победами над жёнами своих друзей. Я таких людей не люблю. Ну, если поимел ты жену ближнего своего, то хотя бы не распространяйся об этом, не бахвалься. У бати очень расстроенный вид был, когда он мне и мамане об этом как о трагедии какой-то великой сокрушенно рассказывал. Ему и самому очень тетя Лида нравилась, но он о близости интимной с ней никогда не помышлял. В мыслях, конечно, он, быть может, и помышлял, но на практике себе бы не позволил брату родному рога наставить.
      А тут выходило так, что тетя Лида  отдавалась иногда их общему другу. Батя по сему поводу очень горевал. Ну, не святой женщиной тетя Лида оказалась в возвышенном представлении бати. Да не бывает святых женщин на земле этой грешной! И, пожалуй, породу сучью людскую винить в этом особенно не следует. Первородный грех с Евы начался и, пожалуй, продолжаться будет, пока мерзопакостный род людской на земле существует. От супружеской неверности нет лекарства. И я сомневаюсь, что по этому поводу очень сокрушаться тварям человеческим следует.
      Когда дядю Сеню рак достал, тетя Лида за ним всяческий догляд осуществляла. Как могла, последние дни ему скрашивала. Она свой человеческий долг до кончины дяди Сени самоотверженно исполняла. И у меня язык не повернется её в чем-то обвинять, тем более, в супружеской неверности.
     Когда я узнал о болезни раковой дяди Сени, то хотел навестить его в последние дни пребывания на этом сумрачном свете, но мне Светка сказала, что он никого видеть не хочет. Видимо, опостылело ему лицезрение особей человеческих перед уходом в мир иной. Или, быть может, не хотел он, чтобы близкие люди видели его беспомощным и угасающим на предсмертном одре…   
      Но я что-то все о мрачном вспоминаю. Мне же о чём-то светлом надо написать. Луч света какой-нибудь отыскать в тёмном мареве жизни. Где он, свет-то, ау? Неужели в детстве моём ничего светлого не было? Не может же такого быть!
      Вот, например, сестра моя двоюродная. Она же – луч света в этом тёмном мире. Пришла ко мне, полы помыла, прибралась в квартире к Новому году. Поворчала на меня, что я водку с какими-то шалавами пью. Предрекла, что я спиться могу и скоро окончательно в алкоголика превращусь. Или болезнь неприличную типа сифилиса подцеплю.
      Светка поинтересовалась: где и с кем я Новый год встречаю? Я ее успокоил.  Сказал, что может не волноваться: собутыльников и подозрительных шалав у меня в новогоднюю ночь не будет. И неприличную болезнь я не подцеплю. С носителями таких нехороших болезней я в контакт сексуальный не вступаю. Дома, мол, буду один. Приму по телеящику новогоднее поздравление от дяди Миши Горбачева, поверю в его благие намерения и в наше светлое демократическое будущее, выпью водки за успех им затеянной перестройки и спать завалюсь.
       А что мне ещё остается? Мы все на что-то надеемся и во что-то верим. Наивные люди. Нас дурят с 1917 года, а может и раньше. Уже семьдесят с лишним лет дурят нас всех безбожно и беспардонно, а мы все на что-то надеемся. Без надежды людям как-то тяжко живётся. Да и с надеждой, пожалуй, не легче. Но на что-то надеяться и верить во что-то человеку надо! На худой конец, хотя бы в Бога или Аллаха верить следует, или в Будду, даже если их в натуральном выражении ни в природе, ни в космосе не существует. Даже если неизвестно, где они пребывают. Мифология религиозная – великое дело! Человек без веры все равно, что яхта без паруса. Без веры он не знает куда плыть. Без веры форменная дезориентация у человекообразных особей наблюдается. Ни во что не веря, вступают они на путь греха тяжкого и разврата циничного. И некоторые смысл жизни, как и я, утрачивают.
      Светке, наверное, жалко меня стало. Она меня пригласила к себе домой на встречу Нового года. А я не люблю, когда меня жалеют. Я отказался от Светкиного предложения. Сослался на то, что над важным заказом срочным работаю. «Рыбу» для Витальки Попова пишу, который роман написать обо мне задумал. Вот, дескать, заканчиваю воспоминания о детстве  лучезарном.
      Светка сделала удивленные глаза. Подумала, что у меня «крыша едет» от уединенного и беспорядочного образа жизни, постоянного потребления не очень качественных алкогольных напитков вроде самогона и отсутствия надлежащей женской ласки, нежности и любви. Светка в очередной раз стала мне какую-то подругу одинокую сватать. Та за военного мужика замуж выскочила, который когда-то на высших офицерских курсах, расположенных в военной части за деревней Починки, обучался и подругу её чем-то очаровал, когда та вольнонаёмной служащей в этой части работала. Теперь она с мужем развелась и аж с Сахалина, где супруг её служил, вернулась в Ногинск. По секрету Светка сказала, что, быть может, не её подруга с мужем развелась, а тот решил брак с ней расторгнуть. Так как её подруга якобы рожать по каким-то женским причинам оказалась не способной. А её мужу очень хотелось детей иметь. И после двенадцати лет супружеской бездетной жизни они решили мирно разбежаться.
- Но для тебя, наверное, даже хорошо, что она детей иметь не может, – 
сказала  Светка. – Ты же говоришь, что порода забродинская тебе не нравится, и ты детей иметь не хочешь.
- Не хочу, –  подтвердил я. 
- Ну, вот и ладушки, – согласилась Светка. – А хочешь, я тебе ее завтра
приведу познакомиться? Может, вы и Новый год договоритесь вместе встретить? Чем чёрт не шутит?
– Завтра не стоит, – вяло отреагировал я. – Мне хочется воспоминания о детстве в этом году завершить. Мне ещё пару рассказов надо написать до конца года.
     Светка с тягостным сожалением посмотрела на меня. Так, наверное, врачи смотрят на безнадёжно больного человека, который лекарство спасительное из-за упрямства непонятного принимать отказывается.
- А лет-то ей сколько? – спросил я, словно спохватившись.
- Ну, хоть один здравый вопрос от тебя слышу, – успокоилась Светка. – А то
у меня ощущение складывается, особенно когда ты о самоубийстве толкуешь, что по тебе дурка плачет.
      От Светки я действительно ничего в принципе не утаиваю. Как-то я поделился с ней соображениями о том, что, по моим представлениям, мне пора завязывать с тем, что жизнью человеческой называется. Мол, в результате длительных размышлений я пришел к очевидному выводу, что жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой. В частности, моё появление на свет божий – ошибка природы. И я хочу собственноручно эту ошибку природы исправить.
       Светка, выслушав меня, сказала, что, на её взгляд, по мне давно «психушка плачет» и она непременно туда меня определит, если я буду делиться с ней планами о завершении жизни бренной своей на матушке-земле печальной. Я стал горячо убеждать Светку в том, что она – не права. Кажется, мне удалось убедить её в том, что я – не сумасшедший. Что право имею на то, чтобы самому с собой разобраться и уйти из жизни земной тогда, когда я сочту это целесообразным.
      Светка, сделав устрашающее выражение глаз, возразила:
- Но ведь самоубийство – это же грех страшный!
– Не больший, чем другие грехи, – ответил я. – Во-первых, я в Бога не сильно верю, и мне проще счёты с жизнью своей несуразной сводить. Во-вторых, я могу сделать так, что мой поступок не будет выглядеть как самоубийство.
- Это как же ты это сделаешь? – поинтересовалась Светка.       
      Я ей поведал о задуманном плане тайном ухода в мир иной. Кроме Светки, я об этом плане никому не рассказывал. Я решил по-тихому уйти. Стреляться мне было не из чего. Травиться – нечем. Газ, конечно, можно было бы из горелок и духовки из плиты на кухне пустить. Но кто-нибудь ненароком может зажигалкой возле моей квартиры щёлкнуть, и от опасной концентрации газа в воздухе взрыв мог натуральный на лестничной площадке произойти. Пострадать могли бы из-за меня соседи и невинные люди. А я никому никаких страданий причинять своим уходом не хотел.
      Вешаться, топиться, из окна выбрасываться, под электричку бросаться – все эти традиционные способы самоубийства я отверг в результате проведенного на досуге анализа. Я пришёл к выводу, что для меня наиболее приемлемым будет естественный путь ухода из жизни. Я решил отказаться от приёма пищи. Во-первых, процесс поглощения пищи мне никогда не доставлял особого удовольствия. Во-вторых, говорят, что голоданием от болезней разных люди лечатся. После недельного или двухнедельного голодания у них даже видения появляются. Истина им какая-то открывается. Если мне вдруг истина откроется, и я смысл жизни вдруг пойму в процессе голодания, то тогда, быть может, из голодовки смогу благополучно выйти и еще помаячу на этом свете. В-третьих, я все шлаки ненужные из организма, отравленного алкоголем, перед смертью выведу и чистым перед Всевышним предстану. В четвертых, мою похудевшую плоть телесную легче будет в гробу до могилы тащить.
      Когда я поведал Светке об этом плане тайном, она покачала горестно головой и сказала:
– Дурак ты, Анатолий, и не лечишься. Ты думаешь, я спокойно смотреть буду то, как ты голодом себя изводишь? Я «скорую» вызову или в «психушку» позвоню. Тебе трубку в желудок вставят, и насильно кормить будут!
- Ты мне друг или враг? – взвился я не на шутку.
- Друг! – твёрдо ответила Светка.
- Тогда обещай, что в «психушку» упекать меня не станешь! И никаких
насильственных искусственных кормлений не допустишь!
      Я на полном серьёзе на Светку взъелся. И по гневному выражению глаз моих и взвинченному эмоциональному состоянию она поняла, что я не шучу. Я старательно постарался ей объяснить, что не хочу, чтобы кто-то против моего желания продлевал мои конвульсии в этой треклятой жизни. Я ей очень доходчиво старался все объяснить. И добился того, что она дала мне честное слово, что в «психушку» меня не отправит и не будет ни в коей мере препятствовать моему естественному уходу в могильный покой.               
– Баба тебе нормальная нужна, – сделала Светка субъективный вывод. – Тогда бы ты о естественном уходе в мир иной не помышлял бы.
      И с тех пор стала Светка знакомых женщин мне сватать. Вот и сейчас какую-то подругу с Сахалина от мужа удравшую, мне подсунуть хотела.
- Она старше меня на пять лет , – ответила Светка на вопрос о возрасте ее
подруги. – Ей тридцать пять. Она тебе ровесница. Или она для тебя стара? Тебя, может, на молоденьких дур тянет?
- Да не в возрасте дело, – ответил я. – Главное, чтобы у человека душа была.
Мне душа нужна, понимаешь?
- И душа, и все остальное у нее имеется, - уверенно ответила Светка. – Она –
жемчужина без оправы. Ты, пожалуйста, поприличнее веди себя с ней. Поговори с ней о чем-нибудь интеллектуальном. Только не о суициде своем навязчивом. И не тащи ее сразу в койку-то. Она – женщина умная и сама, если захочет, все что надо без лишней суеты сделает. Понял меня?   
       Хорошая у меня сестра. Кому-кому, а ей, пожалуй, я ни в чем отказать не могу. Только ей самой почему-то не везет в семейной жизни. Муж у нее шоферит на автобазе, в рейсы дальние мотается, пьёт много и, как она считает, изменяет ей при любом удобном случае. Светка сказала мне, что развестись с ним хочет. Развод – дело в общем-то нехитрое. Только Светке одной разве легче будет с дочками жить?
      Я поинтересовался: у Светки: есть ли у нее кто-нибудь на примете? С кем можно было бы связать жизнь, если она с Мишкой разведётся? Светка отрицательно покачала головой. Сказала, что если бы был такой человек, то она бы уже развелась с мужем давно. И вообще, как сказала мне Светка, если было бы одному из супругов куда уйти, то 90 процентов  браков у нас в стране рассыпались бы. Грустно это всё как-то однако…
      Где же все-таки находится божественная гармония мира и окружающих меня людей?  Я её что-то в упор не вижу. Гармония, а-у-у, ты где?
29 декабря 1988 г.
 

















Беседа с Всевышним

       Как ни крути, так выходит, что благие намерения Всевышнего на земной практике частенько сбои дают. И форменный бардак в семейных отношениях часто наблюдается. И не только в семейных. Весь мир – сплошной бардак. Всевышний с недосягаемой высоты за этим бардаком наблюдает и, наверное, диву даётся. И думает: почему это на планете Голубой люди гармонии человеческих отношений никак не достигнут? И кислорода вроде у них хватает, и прочими природными богатствами он землян наделил, а они друг друга гробят в войнах разных, революциях и прочих общественных катаклизмах и заодно уродуют планету такую уютную? Почему они в мире, согласии, любви и счастливом расположении духа жить не желают?
      Желать-то, быть может, они и желают. Но не могут божьи твари, не умеют, и, быть может, даже не хотят достигать совершенства человеческих отношений. Ускользает от них неуловимая гармония природы, тела и души.
      Меня в какие-то не те дебри снова заносит. Я ведь не Господь, чтобы судить о поведении подобных мне божьих тварей. Пусть их Бог судит. И, кстати, скоро и я, согласно православной мифологии, перед судом Всевышнего как самоубийца предстану.
- Ну что, раб Божий, Анатолий Сергеевич, - спросит он меня. – Докладывай.
Что мне в своё оправдание сказать можешь?
      Я потуплю скорбный взгляд, отведу его в сторону и отвечу:
- Ничего, Ваше Всевышнее Высочество, я в своё оправдание сказать не могу.
Карайте, как положено, по закону Божьему. Приму Ваш суд как праведный.
- Конечно, примешь, - проворчит Всевышний. - Куда ты теперь денешься?
Даю тебе последнее слово для покаяния.
- Ваше Всевышнее Высочество, - отвечу я. – Я оправдываться не хочу. Да и
рабом божьим себя не считаю. Я – сам по себе. Пусть меня адвокаты оправдывают, если они в небесной канцелярии имеются. Я же чистосердечно каюсь: грешен, и нет мне прощения.
- Признаешь, значит, что грех страшный совершил? – строго спросит 
Всевышний.
- Признаю, - как на духу отвечу я. – Слаб оказался. Не выдержал мук земных.
Вернее, не столько мук, сколько бессмысленности дальнейшего бесперспективного пребывания на подведомственной Вам планете.
- Так тебя не очищающие человека муки на страшный грех самоуничтожения
подвигли? – удивится Господь.
- Нет, - отвечу я. – Меня на это подвигла тоска безысходная по совершенству
и гармонии окружающего мира. Гармонии между природой, животным миром и рабами Вашими – божьими тварями, которые людьми называются, – отвечу я. - Эти божьи твари и природу  губят, и животный мир уничтожают, чтобы себя пропитать и одеть, и друг друга нещадно губят не только в войнах территориальных и религиозных, но и наживы ради. Десяти заповедей Ваших не блюдут.
- Как не блюдут? – переспросит Господь и осерчает. – Вот твари
неблагодарные! Все же, кажется, в Библии и Евангелии доступным языком для них изложено, разжёвано и по полочкам разложено. А почему не блюдут?
- А хрен их знает, почему не блюдут, - отвечу я. – Гнева Вашего, очевидно,
не страшатся. И убивают друг друга самыми изощрёнными способами, и крадут безбожно все что плохо или хорошо лежит, стоит, плавает и даже в недрах земных на глубине большой отлёживается. И прелюбодействуют. Жену ближнего не только желают, но и имеют. Да так имеют, что треск стоит и бормотание скорбное жертв насилия даже по телеящику разносится…
- Кошмар! - натурально возмутится Господь. – Это же до какой степени
морального падения и нравственного разложения рабы божьи опустились?
- До самой критической степени, Ваше Всевышнее Высочество, - отвечу я. –
Многие от этого в уныние страшное, как и я, впали. От созерцания всего происходящего даже на самоуничтожение идут. Я же не один на планете Голубой самоубийство совершил. Вы гляньте, Ваше Всевышнее Высочество, на статистику-то. Небесные канцеляристы её в должном виде содержат или, быть может, Вам пыль в очи ясные пускают? Может, они докладывают, что на Земле все в полном ажуре? Может, они Вам липовую статистику о земных деяниях подсовывают?       
       Надо полагать, что небесная канцелярия без особых сбоев и брака работает. Коррупции, казнокрадства чиновничьего и всяких амбиционных причуд там, надо думать, не наблюдается. Там же чиновники небесные не ради кресла, славы, денег и других благ материальных функции свои важные исполняют. Для них блага земные – чушь эфемерная, сон слепой кобылы. У них там, наверное, какие-то другие небесные приоритеты существуют. Всевышний должен быть достаточно хорошо осведомлен о том, что на Земле нашей грешной уже не одно тысячелетие происходит. Он даже знает о том, что дальше ничего хорошего на ней не будет и земляне обречены на медленное и мучительное вымирание на ими же опустошенной и изгаженной планете.
       Но даже если он об этом знает, то ни мне, ни другим человекообразным особям на суд в порядке очереди к Нему доставленным, ничего не скажет. Не положено Ему скорбь и уныние перед тварями божьими проявлять по поводу неудавшегося Его эксперимента с жизнью на Земле.
      А ведь, наверное, обидно Всевышнему за неудавшийся эксперимент. Ведь на него столько сил и времени и, наверное, нервов божественных затрачено, что даже подумать страшно! Конечно, у Него таких планет, как Земля, надо полагать в Галактике или еще где не один десяток наберётся. И, пожалуй, Он на другой какой-нибудь планете новый эксперимент затеет.
      Только где у Него уверенность, что новый эксперимент на другой планете тоже неудачей не обернется? Поэтому Ему надо все тщательно проанализировать и учесть ошибки, допущенные в ходе эволюционного развития жизни землян, где божьим тварям так и не удалось цивилизованные отношения между народами разных рас и вероисповеданий наладить. Да что там между народами! В семье – ячейке общества – божьим тварям не удалось на гармонию человеческих отношений выйти! И чтобы новый эксперимент Всевышнего крахом очередным не обернулся, чтобы никто из небесной канцелярии упрекнуть Его не смог в профессиональной несостоятельности, не за подло было бы Ему глас скромный одного из представителей земных самоубийц услышать. А почему бы и нет?    
- А скажи, Анатолий Сергеевич, - спросит меня Всевышний, проявив
невиданную небесную демократию, - если бы снова мог я начать жизнь на Земле создавать, если бы не угробили эту уютную планету твари человеческие, что, на твой взгляд, по-иному следовало бы сделать?
      Я, конечно, удивлюсь демократии Всевышнего и задумаюсь над тем, что Ему посоветовать можно. И, подумав, сказал бы я Ему приблизительно следующее:
- Не корите Вы себя, Ваше Всевышнее Высочество. Вы и так много для
землян сделали, создав их по образу и подобию Своему, блага им несметные природные даровав в безвозмездное пользование. Остальное все от них самих зависело. Это их вина и беда в том, что такое Чудо, как жизнь земная, они так нелепо использовали. Не Вы к распаду жизнь на Земле привели, а неразумные, жадные и ненасытные твари человеческие, не пожелавшие при жизни нравственного совершенства достигать и божественной гармонии. Это их вина в том, что дьявольские искушения властью, деньгами и плотью им слаще божественного слова, воздержания и деяний добрых показались. Это их необузданные инстинкты, неуемная жажда власти и материальных благ к краху земной жизни привели.
- Я в оправдании и комплиментах, раб божий Анатолий Сергеевич, не
нуждаюсь, - поморщится Всевышний и прервет моё славословие в свой адрес. – Ты суть излагай. Ответствуй: что не так, по твоему рабскому разумению, Мною было на Земле сделано? Или нечего тебе, грешнику, ничего путного Мне сказать?
- Почему это нечего? – скромно возропщу я. – Очень даже есть чего. Вы,
Ваше Всевышнее Высочество сами со своими коллегами небесными по другим религиям все на Земле так запутали, что сам чёрт, наверное, в этих дебрях не только ногу или рога бесовские сломит, но и подобные ему отрицательные типы из других мифических вероисповеданий дух свой смрадный испустят. Вы какими методами веру православную в разум землян внедряли? Вашу веру крестоносцы с огнем и мечом по земле несли. А даже самая высокая и благородная цель, Ваше Всевышнее Высочество, не оправдывает методы, которыми она достигается. Сколько войн религиозных по Вашей милости по земле прокатилось? Сколько крови невинной людской, как водицы, на земле пролилось в результате Ваших амбициозных штуковин и несогласованности действий с коллегами по эксперименту.
- Ты что мелешь-то, раб божий! – возмутится Всевышний. – Ты о каких таких
деяниях неправедных Моих толкуешь? Каких амбициях несуразных?
- Каких амбициях? – возмущусь я. -  А на каком основании, Ваше Всевышнее
Высочество, Вы возомнили, что православная христианская вера - единственно правильная на Земле? Почему мусульмане христиан неверными считают и при случае режут их, как скотину какую-то? Вам что: трудно было очень с Аллахом или еще с кем нужно на Высшем уровне договориться о единой вере на Земле? Зачем целые народы на религиозной почве между собой стравливать? Неужели Вы с коллегами по другим религиозным методикам одурманивания землян к консенсусу какому-то не могли прийти?
      Примет к сведению мои слова Всевышний, задумается над ними и омрачатся Его ясные очи, складки морщинистые появятся на высоколобом челе.
- Да, - с огорчением молвит после паузы Всевышний, - быть может, и прав
ты, раб божий Анатолий Сергеевич. Увлеклись мы несколько в ходе эксперимента на Земле с конкурентами по Высшему разуму. Гордыня нас, небожителей, видно, обуяла. Я и Аллах, и Будда, и другие коллеги мои соперничали между собой за власть над разумом землян. Перещеголять друг друга хотели. Вот и пожинаем плоды своего соперничества…  А ты считаешь, что если бы одна Вера для всех землян существовала, жизнь счастливую и гармонию духовную быстрее бы человекообразные особи обрели?
- А то! – уверенно скажу я. – Зачем Вы христианский мир с мусульманским
постоянно во вражде сталкиваете? Пора это непотребное соперничество прекратить, Ваше Всевышнее Высочество. Вы уж там договоритесь как-то на Высшем уровне. Поверьте мне, смиренному рабу божьему, не делает это чести ни Вам, ни другим небожителям.
- Не такой уж ты и смиренный раб, Анатолий Сергеевич, коли супротив Бога
пошел, и жизнь свою тленную без ведома Моего оборвать вздумал, - констатирует Всевышний. – За совершение этого смертного греха я наказать не только тебя вынужден, но и отпрысков твоих в семи поколениях!
- Ваше Всевышнее Высочество, я род свой несуразный к финишу подвёл,
отпрысков не имею. Поэтому некого Вам карать, кроме меня!
- Обхитрить меня вздумал, бестия! – рассердится Всевышний. – Напрасно.
Меня еще никто из рабов божьих вокруг пальца не обводил. Гореть тебе  в огне придется, и корчиться ты будешь на медленном пламени адском.
- А Вы меня не стращайте, Ваше Всевышнее Высочество, я адских мук не
боюсь, – отважно возражу я.
- Почему не боишься? – удивится Всевышний. – Все рабы божьи их бояться
должны.
- Во-первых, потому, что не верю в Ваше существование, - отвечу я. – Во-
вторых, я в реальной жизни так накувыркался, что муки адские, по сравнению с земными, меня не страшат вовсе, а даже привлекают очищающим огнём. Вы, выходит, и на Земле людей мучаете, и на том свете испытаниям адским несчастные души людские подвергаете. Немилосердно это как-то, Ваше Всевышнее Высочество, на садизм смахивает… Вы зачем орла хищного к Прометею посылали, чтобы он ему печень больно клевал? Прометей ведь благое дело людям сделал – огонь им принёс!
- На садизм, говоришь, смахивает? - задумается Всевышний и почешет себя
за мочку божественного уха. – Ты меня с мифологическим Зевсом греческим не путай! Закон – един для всех! Прометей кражу совершил, когда огонь божественный похитил! А воровство должно быть наказуемо! Чтобы другим было неповадно мерзопакостные деяния творить! Порядок на Земле должен соблюдаться и послушание! Люди сами должны были научиться огонь добывать, а не пользоваться халявными благами! Халява на пользу людям не идёт. Она их развращает и в соблазн вредный вводит. Понятно это тебе, раб божий Анатолий Сергеевич?
      Я смиренно кивну.
- Хорошо, что понятно, - миролюбиво молвит Всевышний.
       А если Он вдруг захочет проявить ко мне свое потенциальное милосердие? Снизойдет, допустим, до такого элементарного вопроса:
- Если я проявлю к тебе милосердие и обратно на Землю верну, ты в Меня
поверишь и станешь жить по заповедям и законам божьим?
- Не стоит проявлять ко мне Вашего божественного милосердия, - скажу я. –
Не надо меня отправлять снова на Землю. Чего я на ней не видел?  Насмотрелся я на ней всякого. С меня довольно…
- Будешь Моим посланником, - наставлял меня Всевышний. – Будешь Слово 
божье в массы нести. Будешь сеять на Земле разумное, доброе, вечное…
- Да какой из меня сеятель, Ваше Всевышнее Высочество? - возражу я. – У
меня и высшего-то образования нет.
- А учиться никогда не поздно! – молвит Всевышний. – Поступишь в
семинарию или в какое-нибудь высшее духовное учреждение и окончишь его с отличием! Тебе всего тридцать пять. Годен ты еще к учебе на пастыря божьего…
- Ваше Всевышнее Высочество! Не губите! - возропщу я и встану перед Ним
на колени. – Не хочу учиться! Для меня за учебниками сидеть, псалмы разучивать, молитвы, легенды о том, как Вы одним хлебом сорок человек накормили, как Ваш духовный наместник сорок лет людей по пустыне водил и другие нелепые мифы – наказание сущее. Уж лучше в пламени адском на медленном огне гореть и корчиться в муках за грехи земные, чем людям лапшу религиозную на уши вешать!
- Дурак ты, однако, раб божий Анатолий Сергеевич! – снисходительно
молвит Всевышний. - Человекообразные твари сами хотят, чтобы им лапшу разную на уши вешали! Они так устроены, что им верить во что-то надо! Как ваш французский поэт сказал? «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!»
– Снов золотых не бывает!– снова неразумно вступил я в спор с Всевышним. –  Хватит дурить нашего брата! То капитализм, то социализм, то коммунизм, то какие-то другие идеологические клизмы людям в сознание вставляют! Из-за этих идейных «клизм» братоубийственные гражданские и мировые войны разгораются. А Вам, что: приятно с недосягаемой высоты наблюдать, как твари человеческие друг друга уничтожают?   
- Ты мне теоретическое обоснование эволюции земной не клей! – возмутится
Всевышний. – Я руки божественной к созданию теорий по общественно-политическим формациям не прикладывал! Это ваши земные теоретики и политики их изощрённым умом разрабатывали и в сознание масс вдалбливали, чтобы власть над плебеями иметь! Я к созданию религиозной православной мифологии не причастен, а к утопическим идейным «клизмам» - тем более! 
       Я пойму, что несколько переборщил. Попрошу у Всевышнего прощения за выпад свой в Его адрес необоснованный. И больше укорять Всевышнего в несправедливых деяниях и созерцательности, для землян губительной, не буду. Я только на прощанье попрошу Его о реализации одной мечты-идеи.
- Ваше Всевышнее Высочество! – взмолюсь я перед тем, как Он меня в
адский вертеп отправит. – Посмертную просьбу раба божьего Анатолия удовлетворите! 
- Ну, изложи свою посмертную просьбу, раб несуразный божий, -
смилостивится Всевышний. 
- Устрани, пожалуйста, самое дьявольское изобретение, которое
человекообразные особи придумали и с его помощью разврат безбожный и другие страшные грехи на Земле сеют! – попрошу я Всевышнего.
- Какое дьявольское изобретение ты имеешь в виду, раб божий Анатолий
Сергеевич? – спросит меня Всевышний. – Оружие атомное или наркотики?
- Деньги я имею в виду, Ваше Всевышнее Высочество! – с горячечной
убежденностью воскликну я. – Деньги – самое дьявольское изобретение человечества! Из-за этих грёбаных денег самые страшные смертные и другие грехи люди на планете творят! Из-за денег они друг друга убивают и другие дьявольские преступления совершают. Деньги взращивают у людей такие неприятные качества как алчность хищная, зависть чёрная, тщеславие ущемлённое, гордыня непомерная, чревоугодие непотребное, прелюбодеяние ущербное и прочее, и прочее. Не станет в обращении денег, и многие греховодные помыслы и деяния у людей сами по себе исчезнут.
- Да ты, раб божий Анатолий Сергеевич, утопист, - усмехнётся Всевышний. –
Никак нельзя на нынешнем уровне развития особей человекообразных денежные отношения на Земле отменить. У людей тогда стимул для существования и совершенствования рода человеческого угаснет.         
- Почему угаснет? – не соглашался я. – Ведь другие божьи твари, которых Ты
создал по паре, не пользуются в общении между собой деньгам и у них стимул для существования не исчезает. Размножаются они как-то, и род свой животный поддерживают, если люди руку хищную к их уничтожению не прикладывают.
- Нет, раб божий Анатолий Сергеевич, - молвит Всевышний. – Не могу я
сделать того, о чем ты Меня просишь. Да и не пристало мне в мирские дела  вмешиваться. Я людям, как положено по Высшему замыслу, предоставляю возможность самим во всем разобраться, порядок на планете навести и достичь полного физического и духовного совершенства.
- Не дождетесь Вы этого, Ваше Всевышнее Высочество, - вздохну я. – Скорее
рак на олимпийской горе свистнет или какое-то другое чудо натуральное на Земле произойдет. Вы же сами  видите, что никакого порядка на планете нет. Одни катаклизмы природные и общественные наблюдаются. Губят твари человеческие планету безбожно. И угробят скоро они планету цивилизацией технократической, как пить дать.
- Ну, значит, таков их безумный выбор, - печально молвит Всевышний. Его,
очевидно, уже стала утомлять наша затянувшаяся беседа.
- О каком физическом и духовном совершенствовании человекообразных
тварей Вы толкуете? – не унимался я. - Это совершенствование даже у слуг Ваших, которые разные религиозные обряды в церквях творят, не всегда наблюдается.
- Горазд ты, раб божий Анатолий Сергеевич, других критике подвергать, -
резонно заметит Всевышний. – Вот и до слуг Моих добрался, которые слово Божье в массы несознательные самоотверженно несут. Меня упрекаешь в том, что на подведомственной Мне планете гармонии я не создал? А сам-то ты почему даже в семье своей гармонии создать не смог? Ты не смог, другие человекообразные особи не могут. Вот по этой незамысловатой причине и бардак на Земле в брачных и других отношениях наблюдается.
       Справедливый упрек Всевышнего я приму, как должное. Он прав. Тут действительно ничего не возразишь. Взгляд смущённый я вниз снова склоню, и безропотно буду ждать Его вердикта для меня неутешительного.
- Значит, посланником Моим ты быть на Земле не желаешь? – подведет итоги
нашей беседы Всевышний. – Слово Божье в массы нести не хочешь. Тебя за твои грехи непростительные я в ад прямой дорогой должен направить.
- Направляйте, - смиренно соглашусь я.
- Однако странную симпатию я к тебе испытываю, раб божий Анатолий
Сергеевич. Может, дать тебе шанс еще одну жизнь земную прожить для достижения гармонии тела и души? Ты как на такой вариант смотришь?
- Ваше Всевышнее Высочество! – искренне отвечу я. - Не достоин я
милосердия Вашего и снисхождения. Вряд ли я смогу достичь гармонии, если Вы меня на землю снова вернете. Честно признаюсь: не знаю я, как эта гармония достигается. Если Вы для меня исключение такое великое сделать готовы, то отправьте меня на Землю не в виде человекообразной особи, а в образе какой-нибудь другой разумной божьей твари.
- И в каком же образе ты хотел бы в жизни земной снова предстать? –
поинтересуется Всевышний.
- Коли Ты не шутишь, Ваше Всевышнее Высочество, - воссиял я лицом от
радости просветленным, -  то сделай так, чтобы я в образе дельфина предстал и в его форме жизнь не на Земле, а под водой в океане прожил!
- А у тебя губа не дура, раб божий Анатолий Сергеевич! – с удовлетворением
отметит Всевышний. – Дельфин, пожалуй, одно из самых совершенных Моих творений! И что же ты будешь в пучине морской вытворять?
- Ничего мерзопакостного вытворять не буду! – горячо заверю я Всевышнего.
– Клянусь! – и в доказательство осеню я себе лоб, плечи и живот крестным знамением. – Век свободы не видать!
      Всевышний поморщится:
- Ты, раб божий Анатолий Сергеевич, и креститься-то за жизнь непутёвую 
правильно не научился, - выговорит Он мне с укоризной. – Не стыдно?
- Стыдно! – честно признаюсь я. – Ваше Всевышнее Высочество, не корите!
Дайте шанс дельфином стать! Я самку дельфина в глубинах морских отыщу, и мы с ней вместе духовную гармонию вдали от человекообразных тварей достигать начнём! И дельфинят достойных вырастим!
       Всевышний посмотрит на меня глубоким и сверлящим взором. Он может не поверить тому, что я в образе дельфина гармонии с самкой достигнуть могу. Ведь в образе человекообразной особи я этого сделать не мог. Кто может Ему гарантировать, что в образе дельфина я на это способен? Там, наверное, в океанских глубинах, самки дельфина тоже с характером странным попадаются. Да и другие дельфины за обладание самыми прелестными самками неизвестно как ещё бьются. А вдруг мне непутёвая самка попадется? А если путёвая, то вдруг я ей чем-то не понравлюсь, и она не захочет со мной гармонии достигать в океанской стихии? И ещё неизвестно: как у них в этой стихии дела в смысле супружеской верности и неверности обстоят?
      Всевышний, если захочет, придумает такую уловку:
- Только самым достойным человекообразным особям я жизнь новую даю в
совершенном обличье дельфина, - скажет он. – Такую божественную привилегию, раб божий, Анатолий Сергеевич, заслужить надо.
- Как заслужить? – спрошу я у Всевышнего. – Я готов заслужить, но как?
- А для этого, - лукаво молвит Всевышний, - надо тебе сначала на земле
с человекообразной самкой гармонии духовной достичь. Так что отправлю-ка я тебя, раб божий Анатолий Сергеевич, снова на Землю в образе человека. И не в образе младенца несмышлёного жизнь новую тебе дам. А то ненароком тебе снова непутёвые родители подвернутся и душу с младенчества губить, портить и нервировать начнут. Прежняя твоя человекообразная оболочка не очень износилась, и внутреннее содержание организма ты несоразмерным потреблением алкоголя не до конца ещё загубил. Так что вернёшься ты на Землю в прежнем человекообразном образе мужчины тридцатипятилетнего возраста. Создашь гармонию с человекообразной самкой. Проживёшь с ней достойно в гармонии до естественной смерти и тогда, будь спокоен, я тебе новую жизнь в образе дельфина подарю. Согласен?
      Я, конечно, мог бы и не согласиться. Я всё-таки рабом божьим себя не считаю. Я мог проявить настырность и упрямство. Я мог заявить Всевышнему, что в гробу мне видится эта недосягаемая гармония и прочая несусветная чушь. Но, подумав, не стал гневить Господа. Стоит ли лишний раз испытывать мне и так с детства незадавшуюся судьбу?
- Согласен, - покорно сказал я. В конце концов, особого разнообразия в выборе у меня и нет, а попытка – не пытка.
- Ну, тогда с Богом! – и Всевышний благословил меня, осенив тремя перстами.
 
    Я очнулся в полном мраке, не вполне понимая, где нахожусь. Руки у меня были сложены на груди, как у покойника. Я пошевелил занемевшими пальцами, раздвинул руки, и они упёрлись в твёрдые доски. Сверху руки тоже упёрлись в доски, обитые тканью. И (о, жуть!) я понял, что нахожусь в гробу! У меня волосы на голове зашевелились. Я попробовал приподнять крышку. Да какое там! Она была забита! «Гвоздями? – недоумевал я. – Ну и шуточки у тебя, Господи! Как же я из этой домовины теперь выберусь?»            
   Вас живьём никогда не хоронили? Нет? А меня-то за что? За какие грехи? Что я такого очень пакостного сделал? Что ж мне теперь живьём тут разлагаться? И во мраке я перевернулся в гробу. Теснота кое-как позволила это сделать. Горбом упёрся в крышку, руками - в дно. И, напрягаясь, стал приподниматься. Какое там! Дохлый номер. И тут я взмолился: «Господи! Дай мне силы выпрямиться!» И снова спиной в крышку, руками вниз – и напряг! И (о, чудо!) мне показалось, что крышка заскрипела. Ещё напряг! Ещё!.. Гвозди со скрежетом поддавались!.. Не зря я в детстве гантелями баловался!. На турнике по двадцать раз подтягивался. И вообще я не самым хилым пацаном в классе  был. Когда я стал выпрямляться, на дно гроба земля кусками посыпалась. Гробовая крышка для меня чем-то вроде зонтика стала…
    Когда я из свежей могилы в приличном костюме и лакированных штиблетах  выбрался, то небо увидел, и звёзды на нём! И луна шикарная в небе сияла! Всё-таки в земном мире отраднее пребывать, чем в гробу. Неведомая сила меня по тропинке меж оград к часовне понесла. Возле неё ещё какая-то влюблённая пара слилась в поцелуе трепетном. Тоже мне - нашли место, где целоваться! Увидев меня, они отпрянули друг от друга. Но мне какое до них дело? Я домой мчался, как угорелый. И удивительно – без костылей я сам себя шустро нёс! Мне их в гроб положить забыли. Да и зачем покойнику костыли?..
    Я встрепенулся и заметил, что я сплю на диване, и костыли рядом возле стульчика обшарпанного стоят. Мне это что: всё приснилось? И визит к Всевышнему, и в гробу кошмарное пребывание, и моя могила несуразная?
И я заспешил к письменному столу, чтобы срочно записать свои видения.          
         
30 декабря 1988 г.

На слёте

      Кажется, что-то вроде юмористического опуса я осилил. По-моему, у меня даже не юмористический рассказ получился, а фантастический. Я ведь Витальке Попову обещал, что только чистую, как божья роса, правду  писать буду. Но, очевидно, вчера моей рукой какая-то потусторонняя сила водила, коли я неожиданно на связь с Всевышним выскочил, который беседу со мной мудрую провёл, для острастки в гроб заточил, а потом выбраться из него позволил.
       Теперь мне надо завершить цикл не очень радужных воспоминаний о детстве и немного солнца  в тёмном мареве жизни сыскать. Так получается, что если мне в детстве луча света обнаружить не удастся, то в зрелости его, тем более, ещё труднее найти, а о приближающейся старости вовсе говорить не приходится, так как я всё-таки не намерен допустить её прихода удручающего.
      Я пораскинул мозгами и понял, что цикл воспоминаний о детстве мне следует завершить опусом о слёте туристическом. Во-первых, мне тогда пятнадцать лет стукнуло, и в этом возрасте как раз тот порог наступает, когда мы с детством беспорочным прощаемся и в стадию юности порочной вступаем.
      Во-вторых, воспоминания о слёте оставили приятный осадок, который и через двадцать лет не растворился во мне бесследно. А это что-то да значит.
Представьте под небесным шатром огромную лесную поляну. И на этой поляне - палаточный городок возле речки Вори. Сверху – звёздное небо, по которому блуждает хмельная луна. А внизу - хмельные от бродящего в них сока юности пятнадцатилетние особи, поющие под гитары песни и танцующие в бликах пламени от костров. Представили? Это - один из июньских вечеров пятидневного туристического слёта школьных команд Ногинского района Московской области образца 1968 года на реке Воре.   
      Можно сказать, что я случайно на этот слёт попал. Школьный преподаватель физкультуры Виктор Семёнович Ястребов меня не очень хорошо знал. В нашем классе другой преподаватель физкультуру вёл – Арсений Филимонович Федосов. Я в то время серьезно занимался футболом. По физкультуре я считался одним из лучших учеников. Я бегал быстрее всех в классе. Здесь, наверное, сказались природные задатки.
      Маманя в молодости, пока меня не родила, отстаивала на соревнованиях честь летунов, когда в военной части вольнонаёмной работала. Она в беге себя хорошо проявляла. А батя в футбол играл за сборную команду военно-воздушной части, в которой он в молодости служил. Но если с бегом и футболом все понятно, то почему я на лыжах быстрее всех в классе бегал и прыгал в высоту выше всех – мне это не очень ясно.
      Помню, в школе соревнования проводились по лыжным гонкам на дистанции 5 км среди юношей из старших классов и на дистанции 3 км среди девчонок. Я в восьмом классе учился. Я со старта ломанулся, как ненормальный, и на дистанции только успевал кричать шедшим впереди, чтобы они лыжню мне освободили. Не помню, сколько человек я на этой дистанции обошёл, но многих, даже девятиклассников и десятиклассников. Финишировал на максимальной скорости. Время мне моё судьи сказали. Оно было очень хорошим.
      Спустя пару дней, когда в школе на доске у физкультурного зала вывесили листочек с фамилиями победителей на этих соревнованиях, меня среди них не оказалось. Так выходило, что первое и второе места на этих соревнованиях заняли старшеклассники из десятых классов, а третье место - парнишка из параллельного восьмого класса. Парадокс заключался в том, что время у них – у всех трёх призеров – было хуже, чем у меня. Правда, все три победителя занимались в лыжной секции при спортклубе «Знамя» и имели юношеские разряды по этому виду спорта.
      Я ринулся к преподавателю физкультуры выяснить недоразумение: мол, как это так получается – у меня время лучшее, чем у трёх победителей, а я вообще выпал из состава участников соревнования. Я ведь бежал на пределе  физических возможностей, обогнал, наверное, человек 10-15 на дистанции.   
     Преподаватели физкультуры Арсений Филимонович и Виктор Семёнович дружно мне сказали, что не мог я показать такой выдающийся результат, который кандидаты или мастера спорта показывают. Мол, срезал я где-то дистанцию. Поэтому мой нереальный результат аннулировали.
     Я готов был задохнуться от негодования. Я срезал дистанцию? Да я пёр, как лось, всех обгоняя, а мой результат аннулировали? Это – нечестно! Да я больше в ваших соревнованиях никогда участвовать не буду!
     Не столько разъяренный, сколько раздосадованный такой явной несправедливостью, я покинул кабинет преподавателей физкультуры. Впоследствии я успокоился, но неприятный осадок у меня долго сохранялся. Хотя, наверное, не стоит по таким пустякам расстраиваться…
      В мае 1968 года на стадионе «Спартак» районная спартакиада между школьными командами по лёгкой атлетике проходила. Виктор Семёнович  пригласил меня участвовать в этой спартакиаде, защитить честь родной девятой школы. Забыв о зимней обиде на лыжной дистанции, я согласился в спартакиаде участвовать.
       В составе школьной команды я участвовал в эстафете четыре по сто, в метании диска, в прыжках в длину и в высоту. В эстафете наша команда заняла первое место. Но в этой победе не моя заслуга была главной. Я вторым в этой эстафете бежал и вроде бы выложился на все, что мог. Но команда-то наша отставала, и победу ей принесли два девятиклассника, которые третьим и четвертым в эстафете бежали. Они мощно бежали. Они оба тренировались в легкоатлетической секции по бегу. Серёжка Лосев будто летел, воздух перед собой рассекая, грудь вперед на финише выпятив, и обеспечил нам командную победу.
      Я тогда открыл для себя азбучную истину. Чтобы достигать хорошего результата, надо всё-таки постоянно тренироваться. Я понял, что Серёжка Лосев и Сашка Корольков бегут мощнее и быстрее меня. Надо уметь признавать очевидное превосходство других. К тому же я в то время не в секции бегунов занимался, а в футбол за спортивный клуб «Знамя» играл. Нельзя быть универсалом и показывать хорошие результаты во всех видах спорта. Надо выбрать один вид и в нём достигать совершенства. Я в то время увлекался футболом и не жалею об этом – это классная игра…      
      В метании диска я не блистал и показал на спартакиаде весьма средненький результат. Три попытки в прыжках в длину у меня тоже оказались не очень удачными. Но в прыжках в высоту я спокойно стал брать одну планку за другой. С первой попытки взял высоту 1м 50 см, и 1 м 55 см, и 1 м 60 см. У меня рост в восьмом классе был всего 1 метр 68 см. Когда планку установили на 1 метр 65 см, осталось всего пять или шесть участников в прыжках в высоту. Все они - длинноногие и выше меня ростом. А у меня прыгучесть природная была, наверное, уникальной. И высоту 1 м 65 см я взял с первой попытки. Еще один жлоб длинноногий её взял со второй попытки, а остальным эта высота не покорилась.
       Планку судьи установили на высоту 1 метр 70 см. Она была на 2 см выше моего роста. Такую высоту я никогда не брал. Есть же пословица – выше головы не прыгнешь. А почему, собственно, не прыгнешь? По перекладине я ногой чуть чиркнул в первой попытке. Она зашаталась и упала. Парнишка длинноногий из купавинской школы эту высоту с первой попытки тоже не взял.
      Ястребов ко мне подбежал и вдохновенно говорит: «Ты берешь эту высоту! Я это вижу! Сконцентрируйся!».
       Я сконцентрировался. Я всю волю в пучок единый собрал. Я будто один на стадионе оказался. Я - и планка на высоте 1 метр 70 см передо мной маячит. Я разбежался сильно и так взмыл вверх, что почувствовал, что беру эту высоту.
       Я её покорил! Я сам себе доказал, что могу выше головы прыгнуть! Не надо верить ни в какие пословицы. Опровергать надо устоявшиеся стереотипы! Надо концентрироваться и покорять такие высоты, которые кажутся недосягаемыми! Ястребов мне потом сказал, что у меня даже фора была в сантиметра 2-3…
     Но странное дело – в 1971 году, когда мне в Севастополе довелось выступать за сборную военно-морской части на спартакиаде по лёгкой атлетике, я не смог взять высоту в 1 метр 65 см и выбыл из соревнований. Так я усвоил еще одну азбучную истину: тренироваться надо и технику постоянно совершенствовать! Победители соревнований на первенство гарнизона прыгали, спиной взмывая над планкой, а я так не умел и по-прежнему пытался взять ранее покоряемую высоту перекладным шагом. И не осилил эту высоту. 
     Я понял, что природными задатками можно лишь в юности успешно пользоваться, а потом они медленно угасают и подводить начинают, если ты их совершенствованием не занимаешься упорно и настойчиво под руководством умных тренеров. Только не каждому из нас такие тренеры попадаются. Как и родители путные. Но эту тему, по-моему, я уже закрыл…
      Пожалуй, самому себя стоит ковать. А если ты не знаешь: как ковать и чем? Вот тогда-то какая-то хренотень в человеческой природе начинают проявляться…
      На туристическом школьном слете в 1968 году эта аксиома для меня подтвердилась. В спортивном ориентировании я мало что петрил. Преподаватель физкультуры Ястребов меня в школьную команду по этому виду соревнований не включил. А наша команда в спортивном ориентировании показала наилучший результат среди всех команд Ногинского района!
      Мне больше всех соревнований на слёте наиболее значимой показалась «полоса препятствий». Здесь, пожалуй, мы действительно преодолевали не только «полосу препятствий», но и самих себя. Я сейчас не помню все препятствия, которые эта полоса в себя включала, но она действительно сложной была. Участок кросса проходил не только по земле, но и приходилось водные преграды в одежде преодолевать, и ползти по-пластунски под низкими навесами, и по бревну на высоте пробегать. А если ты с бревна сваливался, то надо было вновь попытку повторить. У нас одна девчонка-отличница из восьмого «А» на этой «полосе препятствий» так вымоталась, что по-пластунски она ещё кое-как проползла, а по бревну никак не могла пройти и падала чуть ли не обморочном состоянии.
      Тут я понял, что такое команда! Мы же не могли обморочную отличницу бросить и по этому треклятому бревну втроём её вели! Я сзади за талию её держал, а двое ребят за ноги по бокам, чтобы она вниз не кувырнулась. А у неё глаза - мутные. Она чуть ли не на четвереньки на бревне встаёт…
      Когда кое-как по бревну с третьей попытки мы её всё-таки провели, она упала на спину и руки в стороны раскинула. Мы думали, что придется волоком её тащить, но кто-то из нас к Воре догадался сбегать, в котелке речной воды принёс и ей на лицо бледное вылил. Она, молодец, оклемалась и добежала вместе с нами до того места на берегу Вори, где нам надо было костёр разжечь и на пламени воду в котелке вскипятить. Да так, чтобы вода в нём забулькала. И все это надо было делать быстро, время ведь на секундомере у судей тикало.
       Роли в команде у нас Ястребов распределил. Хворост для костра мы заранее приготовили и связали в связки. Хворост еловый мы заранее сухой собрали. Костёр от него вспыхнул и заполыхал так, что искры от него во все стороны посыпались!
     Санька Весин держал на жердине котелок и ждал, пока вода в нём закипит. А она, зараза, не закипала. А судьи следили за тем, чтобы вода в котелке забулькала. Мы видим, что Санька от боли морщится – ему пламя от костра руки лижет! А он же не может жердину с котелком бросить! Тогда по-новому придётся воду на костре кипятить. Мы к Воре бежали, воду речную в котелках несли и поливали Санькины руки, рукава, лицо, чтобы он потерпел ещё немного, пока вода в котелке не забулькает… Санька это испытание выдержал, но руки себе обжёг. Их потом медсестра гусиным жиром смазала и забинтовала. В дальнейших соревнованиях Санька уже не участвовал…
      В преодолении «полосы препятствий» мы в командном зачете заняли среди команд других школ то ли девятое, то ли десятое место…
      «Полосу препятствий» мы днем в жару июньскую преодолевали, а вечером на лесной поляне соревнования по волейболу проводились. Так получилось, что в нашей команде два лучших волейболиста – Санька Весин и Саша Мымрин травмированными оказались. Санька Весин руки себе подпалил, когда котелок над костром держал, а Саше Мымрину я руку правую нечаянно топориком  задел, когда мы с ним ель сухую для костра рубили…
      Мы раньше других участников слёта на место его проведения прибыли. На полтора дня раньше. Наверное, Ястребов специально так спланировал. Мы в субботу двинулись пешком с рюкзаками от нашей школы к деревне Ямкино. Потом пехом пёрли до села Воскресенское. Затем дошли до деревни Авдотьино, где до революции Берлюковский мужской монастырь находился, а теперь в нём за мощными стенами московская психиатрическая больница укрывается. Психов там лечат, которые к тому же еще туберкулёзом болеют. 
       В этом бывшем монастыре отдельные сцены фильма «Цареубийца» снимались. Олег Янковский в этом заумном фильме одновременно роль Николая II играл и врача психиатрической больницы. В роли убийцы царской семьи снялся какой-то английский актёр, которому наши дороги очень не понравились. Мол, они неровные и местами вдрызг разбитые. Не привык, видать, англичанин к качеству нашего дорожного полотна и зарёкся впредь в СССР приезжать, пока мы нормальные дороги строить не научимся…
      Мы тогда подивились крутым стенам Берлюковского монастыря и его высоченной колокольне, и по крутому склону к берегу Вори спустились. Ястребов посмотрел на карту-планшет, компас и сказал, что Ворю надо вброд перейти. Здесь река оказалась не очень глубокой, но местами вода нам по грудь доставала. Я не понял, зачем мы её вброд преодолевали. Наверное, для экзотики. Или Ястребов нас так испытывал, чтобы жизнь мёдом нам не казалась. Ведь когда мы на место дислокации вышли, я понял, что сюда мы могли спокойно добраться, не переходя Ворю возле Берлюковского монастыря. А так получилось, что мы пешком километров двадцать с рюкзаками протопали и еще вброд без особой нужды Ворю переходили.
     Молодыми мы были и усталости, кажется, не чувствовали. Бивуак из трёх палаток в субботу разбили на лесной полянке. Не там, где туристический слёт в понедельник должен был начаться, а в другом месте – на опушке склона к берегу Вори. Вечером у костра Саша Мымрин на гитаре чейкандрыжил. Он с собой на слёт гитару прихватил. Голос у Саши очень приятный, бархатистый. Только он специально хрипел, когда песни Высоцкого исполнял. В 1968 году, после демонстрации кинофильма «Вертикаль», Владимир Высоцкий в моду входил. Саша Мымрин исполнял нам песни Высоцкого из этого фильма, подражая хрипловатому голосу артиста: «Если друг оказался вдруг, и не друг и не враг, а – так…/ Если сразу не разберёшь: плох он или хорош…», «Мерцал закат, как сталь клинка. /Свою добычу смерть считала./ Бой будет завтра, а пока /- взвод зарывался в облака, /и уходил по перевалу…»
       Мне эти песни очень понравились, и с тех пор я полюбил Высоцкого. Жаль, конечно, что он умер в 1980 году, когда Надька Кристину родила. Мощный был мужик. И актёр экстра-класса. А я так ни разу не побывал в Театре на Таганке, где  Высоцкий играл. Не увидел его живьём. И теперь уже не увижу. Почему мне родители любовь к театру не привили? Хотя не стоит, наверное, всё на родителей сваливать… Мог бы и сам в Москву съездить в Театр на Таганке.
     Но Надьке театр был до фени. Да и другим девицам, с которыми я после комиссования с флота кувыркался. У них были какие-то другие интересы.
Любопытно все-таки: как круг интересов человека складывается? Вот, например, почему так получилось, что Саша Мымрин на гитаре играл и песни Высоцкого среди нас культивировал? Почему он на пятёрки и четвёрки в школе учился, а я троечником был? Почему он стихи с восьмого класса отличные писал, а мне и в голову никогда не приходила мысль что-то складное в рифму оформить. Почему он в школе с Виталькой Поповым дружил, а не со мной? Много этих разных «почему» возникает, а ответить на них мне до сих пор затруднительно бывает.
      Славик Разнолётов в четвертом классе с Сашей Мымриным разругался. Саша сказал, что дружить со Славиком не будет. И что сделал Славик? Я бы до такой подлянки не додумался. Славик подговорил старшеклассника из нашей школы, чтобы тот Сашу избил. Даже  мороженое этому старшекласснику-хулигану купил, чтобы тот его замысел исполнил. Тот подкараулил Сашу и разбил ему голову так, что у Саши кровь из неё потекла.
      Маманя Сашина всполошилась и узнала, где этот хулиган живет. Явилась в казарму, мать старшеклассника нашла и стала в резкой форме выговаривать ей разные нехорошие слова по поводу плохого воспитания её сына-хулигана. Маманя хулигана выслушала Сашину маму и заплакала: мол, что же она поделать может, если её сын таким оболтусом без отца растёт?
      У Саши Мымрина тоже отца не было, и Славик Разнолётов без отца рос. Это у меня отец имелся, а у многих ребят из нашего класса и двора отцов почему-то не было. Безотцовщина, выходит, рождала хулиганов?
       Но ведь Саша Мымрин не стал хулиганом. Он, наоборот, одарённым мальчиком рос. Высокий, статный, красивый. Он сначала в баскетбольную секцию ходил, а потом его в волейбольную перетянули. В нашем классе он в волейбол играл лучше всех. И голосом он обладал прекрасным, и слух у него музыкальный был отличный. И стихи Саша сочинял музыкальные, и сам к ним мелодию подбирал. Он, наверное, мог и поэтом стать, и композитором.
      Природа, сука, если кого-то и наделяет талантами, то сразу несколькими, чтобы, наверное, одарённые люди не сразу разобрались каким из своих природных даров лучше воспользоваться. А другим человекообразным особям от природы шиш без масла достаётся. Отсюда, наверное, у этих особей зависть и ненависть к более удачливым особям появляется. А откуда ещё? И начинают человекообразные твари подлянки разные друг другу устраивать. И такие хитроумные бестии среди них попадаются, что этими подлянками и интригами они до белого каления других доводят. Их, видимо, какой-то азарт нехороший ведёт. И потом они радуются, если им завалить удалось ту особь, которой они завидовали и охоту на неё устроили.
      Вряд ли все-таки люди от обезьян произошли, как нам педагоги в школе внушали, на учение Дарвина ссылаясь. Уж больно поступки у них чисто человеческие - такие, до которых, пожалуй, ни одно животное не додумается. 
      Выходит, что Бог таким человека создал по образу и подобию своему? Или человек сам в ходе эволюции трансформировался в такую божью тварь, которая другим человекообразным особям козни разные и интриги строит?   
      Но я-то перед слётом Саше Мымрину по чистой случайности руку правую повредил, ей Богу! Мы с ним выбрали в лесу сухую ель для костра. Стали её рубить, тюкая топориками туристическими по стволу сухому. Тюкали почти в ритм: я ударю, он ударит, я - ударю, он - ударит. Стоило Саше с ритма этого чуть сбиться,  когда он замедлился с очередным ударом, с одного места на другое переступая, как мой топорик опустился и задел ему на правой руке мякоть между указательным и крайним пальцами. Топорик у Саши упал в траву, он вскрикнул, рукой замахал и волчком завертелся. Левой рукой ранку зажал, но кровь у него лилась и на живот, и на плавки…
      Когда мы с ним к палаткам на бивуаке подбежали, то школьная лаборантка Ирина, как кровь у Саши на животе увидела, то аж побледнела вся. Я думал, что она сейчас в обморок упадёт, но обошлось. Руку в запястье Ястребов Саше жгутом перетянул, йодом рану Ирина смазала и забинтовала. Бинт сразу заалел от крови, но она уже не так обильно из раны сочилась, как раньше.
     Ястребов велел мне с Сашей срочно бежать в ближайший медпункт, который находился за Ворей в деревне Громково. Мы с Сашей побежали в эту деревню. Врач или фельдшер в сельском медпункте ранку посмотрел и зашил её Саше осторожно под наркозом местном, наложив на неё несколько швов. Можно сказать, что все обошлось для Саши благополучно, но рука-то правая у него оказалась травмированной и в волейбол он, как и Санька Весин, играть не мог.    
      Команды в первенстве по волейболу, как и на «полосе препятствий», смешанные участвовали. В них четыре мальчика играли и две девочки. Мне пришлось в волейбольную команду нашей школы войти. А я в волейболе - профан. Правила я, конечно, знал. Подачу мог нормальную сделать, стенку из рук, подпрыгнув, подставить, но гасить мяч я путём не умел. Да и удары соперников плохо отражал. А нам в соперники команда сильная попала из черноголовской школы № 85. В ней ребята и девчата рослыми оказались, спортивными.
      У нас как получилось? Десятиклассники на слёт не попали, так как они в июне экзамены выпускные сдавали. Девятиклассники месячную производственную практику в июне на заводе топливной аппаратуры проходили. Практически вся наша школьная команда была сформирована из восьмиклассников, кроме двух девчонок из девятого класса, которые по каким-то причинам производственную практику на НЗТА не проходили.
      В Черноголовке девятиклассники практику производственную не проходили. В нём жили дети учёных и всяких научных сотрудников высоколобых со всего Союза собранных. Считалось, что элитная молодёжь страны в Черноголовке жила. Не могу точно утверждать что-то на счёт их элитности, но в волейбол они играли классно. Кроме того, за школьную команду Черноголовки играли девятиклассники, а в нашей команде только одна Инна Иволгина их ровесницей считалась. Она из девятого в десятый класс учиться перешла. Инна хорошо в волейбол играла. Но все равно в первой партии черноголовцы нас обыграли по всем статьям.
      Во второй партии Ястребов поставил играть вместо меня травмированного Сашу Мымрина. И чудо – даже с перебинтованной правой рукой Саша повёл за собой нашу команду. Он взмывал высоко над сеткой и левой рукой так здорово гасил мяч, что мы повели в счёте. Геша Шалимов, Инна Иволгина, Жанка Ныркова из восьмого «А» и другие Саше неплохо подыгрывали, и сами во второй партии ощутили неожиданный прилив сил. Они так вошли в спортивный раж и разыгрались, что во второй партии одолели рослую команду из черноголовской школы № 85! Теперь все решала третья партия.
      Обескураженные неожиданным поражением, черноголовцы сконцентрировались, сосредоточились на игре, и чуда уже не произошло, несмотря на то, что наша команда ожесточённо билась за каждый мяч.
      Наблюдая за игрой волейболистов, я переживал очень за нашу команду. И понял, что волейбол – интересная игра. Пожалуй, менее композиционная и интуитивная, чем футбол, но все-таки она может быть очень азартной. В ней не только мастерство волейболистов играет важную роль, но и драйв и воля к победе. Впрочем, это, наверное, действенно для любого вида спорта…
      Лаборантка Ирина в нашей команде случайно оказалась. Она школу  в 1967 году закончила. Поступала в МГУ на филологический факультет, но не прошла по конкурсу. Она хотела учителем литературы и русского языка стать. Она говорила, что к каждому ученику преподаватель должен найти индивидуальный подход и высказывала какие-то другие педагогические мысли. В 1968 году Ирина хотела вторую попытку для поступления в университет осуществить. Готовясь к предстоящим вступительным экзаменам в МГУ, она год проработала лаборанткой в кабинете физики.
     Ирина достаточно взрослой девчонкой была и очень красивой. У неё походка неописуемая – она вроде бы не шла, а несла себя гордо и величаво.  Наверное, многие пацаны из нашего класса и других классов на нее западали. На неё трудно было не запасть. На ней взгляд отдыхал: красавица, комсомолка и т. д. Кажется, она не вредной девицей была, так как на лабораторных работах помогала нам, если мы в отсутствии учителя просили её что-то подсказать.
      Второй преподаватель по физкультуре нашей школы заочно в областном педагогическом институте учился, хотя ему, кажется, около пятидесяти лет было. У него студенческая сессия в июне началась, и он не мог вместе с Ястребовым нашу команду на слёте возглавлять. Ястребову же одному с нами, наверное, не просто было бы управляться. Ирину он в качестве помощницы на слёт пригласил. По своему восемнадцатилетнему возрасту она не могла принимать участие в соревнованиях школьных команд. В конце концов, Ястребову поручили сформировать команду на туристический слёт. Он, очевидно, имел возможность кого хочешь для подмоги себе взять.   
      Ястребов выбрал Ирину. Глаз у него – алмаз. И нам было приятно, что рядом такая красавица оказалась, которая, конечно же, затмевала всех наших школьных девчонок. Видимо, Ястребов к Ирине определённую симпатию питал.
      Для меня это оказалось очевидным, когда мы стали в субботу после песен у костра на ночь спать укладываться. Палаток у нас было три. В каждой из них лёжа могли пять человек уместиться. В одной из палаток четыре девчонки вместе с Ириной стали размещаться, в другой – пять ребят. Так получилось, что в третьей палатке места остались для меня, Саши Мымрина и Ястребова. Втроём нам места в ней хватало с избытком. Ястребов от Ирины потребовал, чтобы она к нам в палатку перебиралась. Ирина перечить ему не стала.
     Так вышло, что в нашей палатке с одного края Саша Мымрин лёг, с другого – Ястребов, а я с Ириной в центре оказался.
     Саша быстро заснул, а я лежу рядом с восемнадцатилетней красавицей, слышу, как она дышит, и сна у меня ни в одном глазу. Ирина лежала ко мне спиной, на боку, и сначала разговор какой-то шёпотом с Ястребовым поддерживала. Потом шёпот закончился. Движения странные начались и шорохи ощущаться в тишине ночной стали. Я Саше Мымрину завидовал, так как он похрапывал в две ноздри. А меня сон, зараза, как назло, не брал, хотя мы в этот день пешком немало километров протопали и утомились изрядно.
     Ирина с Ястребовым тихо обнималась и целовалась. Я, в принципе, отдыхал. Мне-то какое дело до их поцелуев? Она – совершеннолетняя девица. Он – мужик тридцатилетний. Был Ястребов женат или в холостяках ходил – не знаю. Зачем мне это знать? Почему бы им друг друга не целовать и не обнимать? Живые люди всё-таки, не египетские мумии. Кровь у них в жилах течёт, пульс импульсивный играет.
      Но всё-таки я неловко себя ощущал, становясь свидетелем их симпатии друг к другу. Ястребову стоило бы, наверное, Ирину с края палатки положить, чтобы я между ними лишним элементом не затёсывался. Или, на худой конец, он мог бы вывезти Ирину из палатки в лес и там предаваться реальной симпатии и, быть может, даже страсти. А выходило так, что я невольно становился соглядатаем их невинной близости. Ястребов в какой-то момент объятий захотел Ирину под себя подтащить, но она ему сопротивление безмолвное оказала. Он проявил разумную сдержанность. Засопел и не стал её под себя подтаскивать.
     Ястребов выдержку стоическую имел! Он, правда, из палатки вскоре вышел. А за ним из нее и Ирина выпрыгнула. Кажется, уже светало. В июне ночи короткие. И только когда они из палатки удалились, я в сон спасительный  провалился…
     По сути, и Ястребов, и Ирина - порядочные люди. Ирина впоследствии на филологический факультет в МГУ поступила. Закончила университет. Замуж в Москве удачно вышла, двоих детей родила. Мне кто-то из знакомых говорил, что она директором какой-то московской школы стала. Стало быть, жизнь семейная и профессиональная карьера у неё нормально сложились.
      Ястребов же из школы лет через десять ушел. Я его как-то случайно в городе ещё до перестройки встретил. Мы потрепались с ним немного. На мой вопрос о том, почему он с преподавательской работы из школы ушёл, Виктор Семёнович ответил, что нервы у него стали сдавать. С его слов, он стал бояться, что однажды не выдержит и врежет по черепу или другому месту распоясавшегося старшеклассника. А потом ему за свой поступок нехороший отвечать придётся. И он, якобы от греха подальше, решил уйти из школы. Нас, выпускников образца 1970 года, он «паиньками» назвал по сравнению с нынешними великовозрастными школьными лоботрясами. Те, мол, так обнаглели и такое вытворяют, что даже преподаватель с железными нервами не выдержит.
      Переманил Ястребова кто-то из родственников на работу приёмщиком бутылок в один из городских пунктов приёма стеклотары. Эта работа для него оказалась и спокойнее, и прибыльнее в материальном смысле. Я про себя подумал: какие же это времена наступают, если приёмщиком стеклотары престижнее становится работать, чем преподавателем физкультуры в школе?
     Семейная жизнь у Владимира Семёновича, к сожалению, дала трещину. Он сказал, что с женой развелся и собирается к родителям в Воронеж уезжать. Семейная жизнь – дело тёмное. В ней, пожалуй, сам чёрт в будний день ногу сломит, а в праздничный - рога обломает. Дочь у Ястребова, как он сказал, славу Богу, уже взрослая, институт окончила, замуж вышла и в Москве в издательстве «Наука» старшим редактором работает.
      Может, Ястребов уже и убыл к родителям в Воронеж? Я что-то давно его в городе нашем не встречал.      
      В один из последних дней слета Ястребов мне странный подарок преподнёс. О его симпатии к Ирине я тогда никому не обмолвился. В один из последних дней слёта он дежурным по лагерю туристическому среди преподавателей оказался. Ночью я сплю в палатке и чувствую, что меня кто-то за ноги из нее тащит. Глаза спросонья открываю, а передо мной Владимир Семёнович. Он говорит: «Забродин? Ошибся я. Отбой». И стал за ноги Сашу Мымрина из палатки вытаскивать. Вытащил Сашу и его с собой на дежурство увёл. Я в палатке один с Ириной остался. И тут бес меня попутал!
     Я смотрю на неё, красавицу спящую, и чувствую, что меня к ней неодолимо  манит! Как магнит она меня к себе притягивает! И поделать я с собой ничего не могу! Она лежит на спине с закрытыми глазами. Спит, наверное. Дышит как роза чайная. В палатке - темень, но лицо-то её я в темноте различаю! И трепет какой-то необъяснимый во мне распаляется. Я осторожно лёг с ней рядом. Моё лицо - рядом с её лицом. Я слышу её дыхание. Рука моя на живот её как бы помимо моей воли легла. Она – ноль внимания. Думаю: сейчас она проснётся. Руку мою с живота скинет и скажет: «Забродин, ты что: рехнулся? А ну-ка отвернись от меня!» И спиной ко мне повернётся.
     А Ирина лежит молча и никак не реагирует.
     Рука моя под её свитер и спортивное трико как-то сама собой нырнула, кожу  гладкую ощутила и осторожно по животу к груди подкралась. Я ладонь на левую или правую округлость груди её положил. Округлость мягкая в лифчике колыхалась! Мою руку это, видно, не устраивало. А как мне этот лифчик треклятый расстегнуть, коли Ирина на спине лежит? Надо было её как-то приподнять, а как? Она же тогда точно проснётся!
     Ирина во сне томно вздохнула, чуть шевельнулась, и я подумал все: сейчас она глаза откроет, вытаращит их, когда меня узрит и выдаст всё, что о похождениях руки моей шаловливой думает. Ладонь моя замерла на полушарии лифчика. Но Ирина глаз не открыла, только голову ко мне повернула, и волосы её у моей щеки оказались. И губы ее полуоткрытые рядом с моим лицом оказались. Она дышала мне прямо в лицо. А я не понимал: она спит или притворяется спящей?
     Может, Ирина в полусне думает, что это Ястребов к её груди прикасается, а не я? Думать в таких ситуациях, наверное, надо меньше, а поддаваться стоит инстинктивным движениям матушки-природы. И я им невольно поддался.
     Ладонь моя поднырнула под лифчик и стянула его с полушарий её грудей так, что эта не всегда обязательная дамская принадлежность где-то ближе к горлу Ирины оказалась. Под моей рукой её грудь обнажённая затрепетала. Я стал её мягко ласкать. Пальцами  по соскам проводил. И чувствую, что соски её набухают и твёрдыми становятся!
     Ирина задышала чаще и тяжелее, но глаз по-прежнему не открывала. Более того, она ко мне повернулась боком, рука ее левая на мне оказалась, за спиной, а лепестки её полуоткрытых губ моего лица коснулись.
     «Наверное, надо её поцеловать», - подумал я. Но целоваться-то я не умел! Я до этого момента никогда в жизни девчонок не целовал. Я девственником был в пятнадцать лет и не знал, что с дамами в таких ситуациях следует делать! Я только почувствовал, что член мой напрягся и встал, как подшитый валенок. Ему тесно в трусах стало. Природа, сука, какие-то механизмы физиологические включала, а я еще не умел этими механизмами пользоваться! Получается, что не я ими владел, а они мною двигали!
     Я коснулся неумело губами губ Ирины, потом в веки ее закрытые поцеловал, щеки коснулся и на плечо её свободной рукой нажал так, чтобы она на спине снова оказалась. И она повиновалась! Повернулась с бока на спину. А мне так удобнее было её грудь манящую ласкать. Я понял, что она мне позволяла это делать. Очевидно, ей самой эта процедура приятной казалась. Она лежала передо мной на спине, голову вверх откинув. Глаза у неё по-прежнему закрытыми были, но я понимал, что она не спит, а просто позволяет мне грудь свою трогать. Уже не очень смущаясь, я осторожно мял двумя руками ее упругую грудь, пальцами сосков отвердевших поочередно касался, пытался приподнять их  губами…
     Голова Ирины заметалась на подушке, губы шевелились, словно просили пить, руки будто что-то искали. Она чуть заёрзала на спине. Я понял, что природные механизмы и в её организме, как и в моём, заиграли сумбурную мелодию животного инстинкта…
     Странная это все-таки штука – природные инстинкты. Вроде бы и разум какой-то у человека имеется, но так получается, что он практически отключается, когда инстинкты тёмные в естественную игру природы включаются и к какой-то развязке неодолимо влекут.
     И какое продолжение мне естественным показалось? Мне мало показалось, что я, пятнадцатилетний злодей, играю погремушками её грудей. Левая рука продолжала грудь её мягко тискать, а правая скользнула по плоскому животу под резинку трусов и ладонь моя между ног её на лобке волосатом оказалась. Ирина могла бы  мою не в меру осмелевшую руку отбросить, если бы захотела. Но она лишь вздохнула глубоко, затаила дыхание и руку мою не убирала. Она сначала ноги инстинктивно сдвинула, а потом, наоборот, их постепенно чуть шире раздвинула, позволяя ласкать себя уже в другом интимном месте. Представляете, в каком состоянии я находился!
     Это сейчас, спустя двадцать лет, данная ситуация мне примитивной кажется. Да и Ирине, пожалуй, тоже. Она про тот слёт, наверное, и не помнит вовсе. Как и Ястребов, который мне эту ситуацию интимную с Ириной в палатке создал. А у меня даже малейший опыт в обхождении с женщинами отсутствовал. Я тогда голых дам только на полотнах художников видел, да на картах, которыми мы с пацанами в очко или в секу на чердаке дома, в шанхайских сараях или в лесу резались. 
     Вот, например, художники на полотнах изображают голых женщин приятной наружности. Они не рисуют на картинах неприятных женщин, которые бы тебя отталкивали. Женщина должна мужика как-то притягивать, а не отталкивать. Меня, например, такие женщины, как Мадлен, отталкивают. Правда, умные люди говорят, что не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки… Пожалуй, это - спорная мысль, но в чем-то она верная. И, увы, срабатывает часто. После стакана или двух некоторые не очень приятные женщины вдруг начинают казаться привлекательными. Хотя, огорчения после бодуна нас могут ждать любые…
      Я как-то в юности порочной или уже в зрелости в компании так набрался, что проснулся однажды с женщиной, которая, наверное, лет на 10 была меня старше. Она, не совсем  страшная была, но явно мне неприятная. Я и имени её даже не помнил. Как она со мной в одной койке могла оказаться? Наверное, кто-то из собутыльников ради шутки её ко мне подложил. Я даже не помню: трахал я её или нет? А если трахал, то не наградит ли она меня ненароком какой-нибудь болезнью венерической?  Нет, ребята, надо всё-таки всегда презервативы с собой носить. А лучше с подозрительными шмарами вовсе не связываться. И пить меньше надо, господа алкоголики и пьяницы! А то скоро алкоголизм и СПИД нашу нацию на корню загубит!
     А что это я ни к селу, ни к городу о СПИДе вдруг вспомнил? Когда я в 1968 году в палатке с Ириной в пикантной ситуации оказался, о СПИДе никто не знал ничего. Не было тогда никаких разговоров о чуме XX века. Это, видимо, Всевышний эту чуму на Землю и людей послал, карая их за грехи тяжкие.   
      Короче: чем мой первый опыт интимного контакта с юной женщиной закончился? Мои пальчики по лобку ворсистому поползали, и палец указательный скользкую щёлку между ног Ирины нашёл. Он в эту щёлку углубился… Ей Богу, я тогда ничего не знал ни о существовании клитора, ни о каких-то эрогенных женских зонах. Я  даже не знал, что слово «эрекция» означает. А член у меня наружу рвался. Он вместо пальца указательного в лоно Ирины ринуться хотел. Если бы и дальше всё шло естественным образом, то, поддавшись природному инстинкту, я, наверное, штаны бы спортивные и трусы с себя стащил. И стал бы с Ирины спортивное трико и трусы стаскивать. Все к этому шло. Представляете? Я бы с голой задницей между ног Ирины оказался, стал бы их раздвигать удобнее, а в это время Ястребов или Саша в палатку бы стали влезать? Вот комедия бы была! Мы с Ириной тогда и не отмылись бы от позора… 
     Мой первый опыт интимного контакта с женщиной закончился странно. Я почувствовал, когда пальчик мой указательный в скользком лоне Ирины ёрзал и гладил что-то, она завибрировала, изогнулась, и стон облегчённый испустила.
      Я ничего не понял. Ирина после облегчённого стона как-то успокоилась. Повернулась ко мне, ласково руками за голову обняла и поцеловала в губы с какой-то, как мне показалась, благодарностью. Ладонь мою с лона осторожно сняла и руку  отринула. Потом прижалась ко мне коленями, свернувшись калачиком, и руку мою под голову свою подложила.
      Я и не понял, что она кончила. Я и не знал тогда, что женщины могут кончить, когда ты член к ним в лоно даже и погрузить ещё не успел…   
     Всех этих эротических штучек нам в школе преподаватель по биологии не объясняла. Я знал, что многие ребята дрочат, чтобы кончить. В простонародье это онанизмом называется. Но что девчонки сами себя обслуживают, клитор  пальчиком щекоча, чтобы кончить, я не знал. Позже я узнал, что это мастурбацией, кажется, называется. Получается, что двадцать лет назад я несознательно мастурбацией с Ириной занимался?.. И, в принципе, поцеловала она меня в благодарность за то, что удовлетворение какое-то испытала. Практически безобидное и бесконтактное.  Получается, что ничего плохого я тогда и не сделал, поддавшись природному инстинкту. Выходит, что природа не такая уж и сука, коли она все так мудро в организме человеческом устроила!
      Но если Ирина облегчение получила или даже оргазм испытала, то я-то не кончил! Я меня-то член по-прежнему в напряженном состоянии находился! Я почему-то хреново себя почувствовал. И лежал в палатке опустошенный и словно обманутый. На Ирину мне почему-то смотреть не хотелось. Она, кажется, уже заснула. Я осторожно вытащил руку из-под её головы, и выбрался из палатки на волю.
     Светало уже. Наверное, около четырех утра было. Палаточный городок безмятежно спал, а над Ворей туман в прибрежных кустах клубился. Я к реке утренней подался.
       Жизни бесхитростной вечный обман нас стережёт на дороге. Ты видишь, что сети раскинул роскошный туман. Входишь в этот туман, а он рассеивается. И в его прозрачных, но прочных сетях торчат волосатые женские ноги. Хорошо еще, если не расчленёнка…
     Вот это и есть обман. Мираж. Иллюзия. Расплавлен лоб. Дрожит вода. И капли спермы моей в воду речную брызнули. Мне казалось, что мозги мои плавятся… И в реку капают как капли спермы. Они не сразу растворяются в ней, а медленно плывут по течению. И разводы разноцветные, как пятна бензиновые, по течению реки кружатся и плывут. Ты думаешь: это бензин кто-то в реку случайно разлил, когда на берегу машину мыл? А это не бензин вовсе или какая-то другая гадость плывёт. На самом деле это мозги твои по течению неизвестно куда уплывают, надежды радужные и представления праведные. Это из тебя жизнь по капле вытекает, как вода из крана водопроводного предательски сочится. А ты этого не замечаешь. Я вот не заметил, как жизнь моя прошла, как двадцать лет моих в неизвестном направлении куда-то утекли бесследно и сгинули.
     Вся жизнь – сплошная иллюзия. Ты думаешь, что живёшь, а на самом деле что делаешь? Прозябаешь? Небо коптишь? Нет? Деньги зарабатываешь? Ну-ну, зарабатывай. И развлекаться иногда следует. Чтобы жизнь пресной не казалась, в неё перчик добавлять надо. Ты как развлекаешься? В отпуск на море ездишь? С аквалангом на дно ныряешь? А я бардак в земном дурдоме во время пожара или наводнения устраиваю. Смешно? Не то слово – обхохочешься над этими бедолагами, которые от воды или огня убегают! Куда бежите, люди? Вода всё равно вас догонит, накроет, закрутит в воронках своих. Или пламя вас настигнет.
      Вы дверь на даче безмятежно открываете? А на вас может пламя из  двери потоком мощным хлынуть. Почему? Вы же газовую плиту забыли выключить, когда к соседке по даче поболтать о том, о сём бегали. А как гремучая смесь образовалась, как пожар на кухне вспыхнул? А кто же это ведает? Кто  допускает, чтобы вы от полученных ожогов в реанимации в муках скончались?.. «Сестра, вы куда меня везёте: в реанимацию? Нет, уже в морг? Но я же ещё живой…» «А я еще не довезла, - мило улыбнется медсестра в белоснежном халатике. – Вам в морге хорошо будет, покойно…»
      Видите свет в конце туннеля? Видите? Вот и хорошо. Вы на него и идите. А когда узрите, что это прожектор приближающегося на скорости электропоезда, то в сторону отскочите, чтобы вас локомотив не сшиб. Что? Не хотите отскакивать? Ну, это ваше право. Минздрав предупреждает: лобовые атаки с электропоездом опасны для здоровья. Даже если электропоезд на остановке или в отстое стоит, бодать его не следует. Не подвергайте себя опасности летального исхода. Жизнь и так коротка. Меньше алкоголя и уныния! Больше жизни, веселья и перчика! Жизнь не так уж и плоха, как это мрачным типам вроде Тольки Забродина кажется.    
      Туман над рекой стелился и плыл над водой, ветерком легким подгоняемый. Рыба плескалась, на воде круги оставляя. Птицы на том берегу что-то радостное щебетали. Почему я птичьего языка не понимаю? О чем щебечите твари божьи птичьи? Что жизнь хороша и жить хорошо? «И думал Будкеев, мне челюсть круша, что жить хорошо и жизнь хороша…», - вспомнил я слова из песни Владимира Высоцкого, которую Саша Мымрин исполнял у костра. Пока я на следующий день руку ему правую топориком туристическим не травмировал. Я случайно ее травмировал, но ведь гитару в руки Саша теперь не берёт. Надеюсь, что временно. И в волейбол мы проиграли потому, что Саша не в форме спортивной оказался, а порхал по площадке, как птица с подбитым крылом.
     Это вам, птички божьи, только кажется, что жизнь хороша, пока какой-нибудь придурок с ружьишком здесь не объявился. А если он начнет стрелять по вам из своей берданки? Тогда, наверное, щебетать вам радужно не захочется? Когда перья от вас в стороны полетят? Что? Всех не перестреляешь? Тоже верно. Птичий род, как и род человеческий, как и другой животный род, извести не так-то просто… Но ведь истребляются же его отдельные особи! Мамонтов загубили твари человеческие, как и некоторых других редких плотоядных и млекопитающих божьих тварей. Хорошо ещё, что до дельфинов не добрались! Хотя в дельфинариях их в неволе уже содержат и дрючат на тренировках отдельные продвинутые особи для развлечений других особей. Стоп! Дельфины – это святое…
     Пожалуй, я раньше времени стал старый год 1988 провожать. Писать надо все-таки в трезвом состоянии! Но я же всего грамм 150 внутрь пропустил в качестве творческого допинга…
     Ладно, я сейчас завершу этот опус про слет и начну старый год провожать и Новый 1989 встречать. На чем я остановился-то? На ситуации с Ириной?
      Ну, там все ясно, как божий день. Она меня использовала, пользуясь моей младенческой неопытностью. Все люди друг друга как-то используют в корыстных или каких-то других интересах и целях. Так мир устроен. Люди, начиная с первобытного или рабовладельческого строя, стараются друг друга использовать и эксплуатировать. Одни используют, другие – подчиняются или как-то ропщут и сопротивляются этому использованию. Иногда используемые  восстают против тех, кто их использует. И тут борьба между ними возникает. Об этом, допустим, восстание гладиаторов под предводительством Спартака свидетельствует в далёкие времена Римской империи. Или восстание Стеньки Разина или Емельяна Пугачева в российской истории. Если используемые верх одерживают над теми, кто их эксплуатировал, то они пар свой гремучий выпускают и над эксплуататорами от души куражатся. И сами эксплуататорами становятся. Российский народ до революции 1917 года кто эксплуатировал? Царь-батюшка? Ах, какой он нехороший! Ну, свергли его, расстреляли в 1918 году, включая дочерей его ни в чем неповинных и наследника малолетнего.
      А дальше-то что? Кто бедный и невежественный российский народ эксплуатировать стал после пролетарской революции 1917 года? Кто гнобил его в гулаговских лагерях? Кто дворянство и интеллигенцию российскую на корню изводил и извел их к сегодняшнему дню практически? Мало этого, врагов искать в родном Отечестве среди простых смертных и не в чём неповинных людишек чекисты ретивые стали. Производство иуд и сексотов на конвейер поставили. «Врагов народа» тщательно выискивали даже там, где их отродясь не бывало. В лагеря гулаговские невинных людей кидали и уничтожали их пачками разными методами…
      И так из века в век человекообразные особи друг друга на Земле гнобят и истребляют. После этого кто-то мне будет говорить, что умные твари планету нашу населяют? Да ни в жизнь я этому не поверю! И конца этому безумному раздору среди человекообразных особей не видно. Или виден уже конец?
     На мой непросвещенный взгляд, из всех форм эксплуатации человека человеком самой безнравственной является эмоциональная эксплуатация. А самой нравственной – идейная. Вдолби в голову человека коммунистические или какие-то другие догмы, и он, как безумный, ринется все крушить на пути к этим недосягаемым и бредовым идеям. Сын на отца шёл в гражданскую войну в России, брат – на брата. Эта братоубийственная война гражданская, как и сталинские репрессии мракобесные, нам еще ой как долго аукаться будут.
     Всевышний, значит, с недосягаемой небесной высоты за всем происходящим наблюдает. Созерцает. Диву, быть может, дается: до каких еще безумств твари человеческие дойти могут? 
     Но ведь должна наблюдаться в этом движении безумном хоть какая-то логика Высшего разума? Или нет вовсе ни логики этой, ни разума Высшего?
     Снова в дебри меня какие-то заносит, из которых я выбраться не могу. Прав, наверное, был Всевышний, когда говорил, что учиться мне надо. 
     Почему я об учёбе в детстве не думал? Надо бы было поступить на какой-нибудь философский факультет в МГУ или в духовную семинарию. Тогда, наверное, я сейчас в метаниях не дергался и о самоубийстве не помышлял бы. О чём я думал в юные школьные годы, когда нормальные люди в институт намыливались поступать, и торили себе какую-то профессиональную дорогу? О чём вообще я думал в 15 лет, когда на слёте туристическом оказался?
      После инстинктивной мастурбации с Ириной я в депресняк дремучий неожиданно впал, ушёл в себя и никак не мог в тумане у реки Вори из состояния непонятной прострации выйти. А что, собственно, произошло? Ничего отвратного, в принципе, не случилось. Но почему же я в тот день на Ирину смотреть не мог? Ну, вот она – все та же: красавица, умница, комсомолка. Без пяти минут абитуриентка филологического факультета МГУ. И лицо у нее приятное, и фигурка в трико спортивном ладная. И улыбается она мне, а не гримасу брезгливую корчит. Почему же меня от неё воротит почти так же, как от баб деревенских в бане, куда меня маманя с бабулей почти до десяти лет с собой таскали?
      Может, я слишком впечатлительным в детстве был? Я ещё не сознавал, что на слёте я с детством беспорочным прощался и в стадию юности порочной  интуитивно вступал. Она мне новые испытания сулила. Впереди  меня ждала еще долгая, длинная и унылая полоса разочарований гнетущих.
       Слёт в этот день заканчивался. Грустно почему-то мне стало. Вечером прощальный костёр на  поляне лесной вспыхнул. Итоги слёта на нём подводили. Грамоты кому-то вручали. Команда нашей школы, кроме спортивного ориентирования, в других видах ничем особенным себя не проявила. В общекомандном зачёте мы не вошли в тройку лидеров, но оказались в десятке лучших, что, в принципе, было для нас и Ястребова престижно. После награждения победителей музыка через усилители зазвучала на всю поляну.
     Наверное, кто-то из участников слёта гонцов заблаговременно в магазины послал в деревню Авдотьино или Громково. Гонцы, видимо, спиртным  отоварились. По крайней мере, мне казалось, что нетрезвом состоянии некоторые участники слёта летку-енку вокруг костра танцевали, в твистах или шейках друг перед другом извивались. Хотя и без спиртного многие озорны и веселы были. Молоды и беззаботны мы были в пятнадцатилетнем возрасте. Впереди – целая жизнь!
     Вообще-то прощальный костёр под звёздным небом – приятное и щемящее душу зрелище. Ребята и девчата пели под гитару разные песни, стихи читали. Меня Инна Иволгина из нашей команды удивила. Она прочла у микрофона стихи какого-то болгарского поэта. Она с таким чувством их прочла, с такой щемящей интонацией, что они мне как-то в душу запали, на настроение моё сумрачное легли и даже какие-то строчки из него запомнились. Я после к Инне подошёл и попросил её переписать для меня это стихотворение. Она согласно кивнула. И где-то нашла ручку и передала мне тетрадный листок с переписанным для меня поэтическим текстом. Потом я даже выучил эти стихи, хотя до этого и после никакой любви к поэзии не ощущал. Просто в тех стихах  что-то печальное об уходящем детстве звучало. Если память мне не изменяет, что такое:
Все время, с первого же дня
Уходит что-то от меня,
То улыбаясь, то с тоской,
Порой с протянутой рукой,
Порой, шепнув слова привета,
И ветер в даль уносит это…
И даль все это поглощает,
И никогда не возвращает…

       На слёте я впервые песни Булата Окуджавы услышал. Их негромко исполняли под перебор гитарных струн парнишка неказистый и девчонка симпатичная из черноголовской школы. Я был очарован этими песнями. Можно сказать, в плен ими взят. Они как молитвы звучали. Их слова заставляли думать, душу тайным теплом и трепетом наполняли.  Продвинутые черноголовцы три песни Окуджавы исполнили. Одну, кажется, грузинскую: «Виноградную косточку в теплую землю зарою я. / И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву. / На любовь свое сердце настрою я./ А иначе зачем на земле этой вечной живу?».
     Вторую типа молитвы какой-то: «Пока земля еще вертится, / Господи, твоя власть, / дай рвущимся к власти / навластвоваться всласть…». А когда зазвучали слова песни «Поднявший меч на наш союз, / достоин будет худшей кары, / и я тогда за жизнь его не дам / и самой ломаной гитары», то вовсе какая-то магия случилась.
     Черноголовские ребята из первых рядов сидящих у костра, как по команде, встали. Словно гимн какой-то для них зазвучал. Они дружно брали друг друга за руки, раскачивались в такт звучавшей мелодии и подпевали солистам. Круг держащих друг друга за руки поющих школьников и преподавателей на глазах  рос, становился шире, и всё громче на всю поляну звучали и возносились к небу слова импровизационного хорового пения: «Как вожделенно жаждет век / нащупать брешь у нас в цепочке... / Возьмемся за руки, друзья, / возьмемся за руки, друзья, / чтоб не пропасть по одиночке…»
    Я в такое восторженное состояние впал, что чуть не прослезился. Всё-таки не в меру впечатлительным мальчиком я в детстве рос. Я единение почувствовал со всеми участниками слета. Хандра моя на прощальном костре улетучилась. Я понял, что сила - в человеческом единении! Человек один ни черта не может. Даже с хандрой он в одиночку справиться не всегда в состоянии!
      Вот почему я сейчас в меланхолии чёрной пребываю, и счёты с жизнью нелепой свести задумал? Да потому, что я один остался! Ни друзей у меня нет, ни врагов, ни женщин любимых! Значит, кто я на самом деле? Так - бутафория. Пустое место. Иероглиф. Божья нелепость и недоразумение.
     Светка говорит, что мне влюбиться надо. Быть может, она права. Мир без любви – холодный мир. А в кого влюбиться-то? Да и способен ли я на это чувство? Мне кажется, что, как и маманя, я никогда никого не любил. Не каждому, вероятно, это дано.
     Нет, все-таки Кристину, дочь мою, я любил… Рыбок пучеглазых ей подарил. И как её не стало, мир для меня поблек, и жизнь в нём унылой и ненужной кажется. Так, идут чередом какие-то пустые дни и хлопоты. Полюбить кого-то можно, если в тебе какие-то угольки в душе ещё тлеют. А у меня после смерти дочери в душе пепел один остался. Угольки как-то раздуть можно. А на пепел дунешь – он разлетится по ветру…
     Прощальный костёр на поляне часов до двух ночи длился. Преподаватели стали участников слёта по местам разводить. Многие очень неохотно поляну покидали. Хотели продлить минуты радужного единения.  Ребята, все когда-нибудь кончается. Всё проходит. Даже жизнь…
    Кто-то у палаток ещё собирался. Пели школьники. Шутили. Смеялись. Тайком от преподавателей распивали спиртное, у кого оно осталось. Прощальная ночь наступала. Лёгкой грустью расставания пахло.
     Саша Мымрин глаз положил на смешливую блондинку из девятого класса. Я  имени её сейчас не помню. Мне эта блондинка запомнилась лишь одной фразой, которую она не раз удачно озвучивала. Когда её кто-то о чём-то спрашивал, она делала томное личико, прикрывала глаза и произносила: «Не помню. Пьяная была…». И у нее это хорошо получалось. Искренне и смешно.
      Саша предложил мне к девчонкам в палатку на последнюю ночь перебраться. Я не возражал. Мне почему-то не хотелось ночью вновь рядом с Ириной оказываться. А вдруг у меня снова к ней какие-то инстинкты тёмные повлекут?.. Но как к девчонкам в палатку перебраться-то?
- Их же там четверо, – сказал я Саше. - Там места для нас не хватит.
       Саша сказал:
- Я сейчас всё попытаюсь устроить…
     Видимо, он каким-то авторитетом обладал. Саша переговорил с обморочной отличницей, и та согласилась на ночь в нашу палатку на его место перебраться. Он потолковал о чем-то с Гешей Шалимовым и тот Жанку Ныркову в палатку к мальчишкам на ночь устроил. Жанка не возражала. Диму Кондратьева, спокойного парнишку из восьмого «А», Геша, наоборот, из мальчишеской палатки в нашу палатку на моё место направил. Дима Кондратьев как раз на отличницу обморочную западал.
      Искусство народной дипломатии успешно сработало. Ястребов не успел или не счел нужным возражать против перетасовки участников команды в палатках, когда мы иначе разместились в последнюю ночь слёта. Мы его поставили перед фактом, и Ястребов развёл руками – ну, как хотите…
     Саша, как и задумал, в эту ночь устроился рядом со смешливой блондинкой из девятого «А», а я оказался рядом с ее одноклассницей Инной Иволгиной. Мы с Сашей в центре палатки расположились, а девчонки – по краям. Так для всех казалось удобнее.
     Саша с блондинкой о чём-то ворковал. Анекдоты травил. Они тихо смеялись. А я не знал о чем с Инной говорить. Мне косноязычие в школьные годы мешало с девчонками общаться. А с мальчишками почему не мешало?
     Я вспомнил, что Инна стихи болгарского поэта, которые она у микрофона на поляне читала, обещала мне переписать. Она сказала, что перепишет. Утром ручку и листочек бумаги найдет и перепишет.
     Когда ты ощущаешь, что с человеком, который рядом лежит и дышит затаённо, тебе поговорить не о чем, то какое-то неудобство испытываешь. Инна стихи любит. О чем с ней говорить-то? О поэзии что ли? Я в поэзии – не в зуб ногой. Ну, Пушкина и Лермонтова немного знаю, и то не наизусть. Это я после слёта пластинки Высоцкого и Окуджавы покупать стал и слушал их на проигрывателе радиоприемника «Латвия». А тогда я с Инной даже о Высоцком или Окуджаве поговорить не мог…
    Время-то уже позднее было – наверное, около двух ночи. Спать, по идее, надо было. Но какой тут сон, когда за спиной Саша блондинке анекдоты травит?
     А у меня с анекдотами - напряг. Я смеюсь, когда их кто-то рассказывает, но потом быстро их забываю. Когда другим пытаюсь анекдоты рассказывать, то не все точно вспоминаю, и юмор не тот получается. Смак иногда утрачивается.
     Замечания насчет того, что, мол, спать пора, мне Саше неудобно было делать. И уснуть, когда он с блондинкой шушукается и крутится, было не просто. Мне же с Инной пошушукаться было не о чем. Я молчал. Инна тоже молчала. Повернулась ко мне спиной и молчала. Словно в раковину какую-то забилась. Могла бы, пожалуй, сама что-нибудь для приличия ляпнуть. Беседу какую-нибудь могла завязать. Я, быть может, сумел бы эту беседу поддержать.
     Очевидно, Инна девчонкой была скромной, зажатой и явно стеснялась, что со мной рядом в палатке под одним одеялом оказалась. А чего стесняться-то? Я сам стеснительный. И никакие манипуляции с ней не собирался делать. Мне хватило того, что со мной произошло прошлой ночью во время контакта с Ириной, после которого я уже приближаться к ней почему-то не хотел.
Хотя, пожалуй, я ведь какой-то первый интимный опыт приобрёл при этом контакте, который мог использовать и с Инной. Но не хотелось мне почему-то его использовать. Как Ирина говорила? К каждому нужен индивидуальный подход?
     Какой индивидуальный подход нужен к Инне, я, разумеется, не знал. Интуиция подсказывала, что подход к ней нужен поэтический. Наверное, перед Инной стоило бы встать на колени, преклонить главу и вдохновенно прочитать какие-нибудь сонеты Шекспира или, скажем, Петрарки. Но, во-первых, я Шекспира и Петрарку и тогда не знал, и сейчас не знаю. Я и Пушкина-то с Лермонтовым не очень помню. Даже Окуджаву, к своему стыду, не знал. Да и обстановка была не та, чтобы на колени перед Инной в палатке становится. Она, пожалуй, мой поступок могла бы не вполне адекватно оценить. Смутилась бы, пожалуй, ещё сильнее. И ещё глубже в раковину бы свою забилась. Саша с блондинкой на смех бы меня подняли. Хотя, нет. Саша Мымрин – поэт. Он мой поэтический порыв мог бы оценить достойно. Если бы я был на этот порыв способен.
     Выходит, что поэтический вариант охмурения Инны отпадал. Да и нужно ли мне было ее охмурять? Я с ней рядом совершенно случайно оказался. Пошёл навстречу Саше, которого вдруг к блондинке смешливой потянуло. Раньше-то он о чём думал? Мог бы и раньше к ней симпатию как-то проявить. Оттягиваем мы всегда все до последнего дня или ночи. А рассвет, братцы, завтра может и не наступить. Вы об этом не задумывались? Нет? Я раньше тоже не задумывался…
     Кажется, в ту ночь я все-таки попытался использовать именно поэтический вариант подхода к Инне. 
- А как фамилия того болгарского поэта, стихи которого ты читала? –
спросил я у Инны.
- Павел Матев, - ответила она.
      И снова молчок. Лежит, как улитка в раковине. Одна голова её из-под одеяла торчит. Кто мне скажет: как эту раковину открыть? А если открыть, то что внутри обнаружишь?
- Павел? Русское имя, - заметил я, пытаясь все-таки как-то завязать беседу. –
Может, ты что-то прочтешь из его стихов? Мне они понравились. Как там у него? «Простимся, детство мне шепнуло», - я хотел процитировать запомнившиеся мне строчки, но они уже ускользнули из моей худой памяти. - И рваная его одежда где-то там мелькнула. Это словно про моё детство…
- Я наизусть из него больше ничего не помню, - призналась Инна,
повернувшись наконец-то на спину. – У меня дома книжка его стихов есть. Если тебя заинтересовала его поэзия, я могу её найти и передать тебе в школе.
      «Всю жизнь мечтал книжки поэтические читать, - подумал я без энтузиазма. - Меня что: мешком пыльным огрели? Мне заняться больше нечем?»
- Хорошо, - согласился я, радуясь тому, что она все-таки вышла на контакт. –
Только не знаю: пойду ли я в девятый класс учиться? Меня  одноклассник уговаривает вместе с ним в Ленинградское мореходное училище поступать.
- И на кого там учат? – поинтересовалась Инна.
- На моряков торгового флота, - расплывчато ответил я. – Там разные
специальности есть: механика, моториста, радиста… Мне Ленинград хочется увидеть, море, поплавать по всему свету…
       Инна, как ни странно, тоже открыла мне свою мечту. Сказала о том, что она после окончания школа собирается поступать в какой-то геологоразведческий институт. Она в то время геологом хотела стать.
     Романтиками мы были в том возрасте непорочном. Какой свет я увидел бы, если бы поступил в 1968 году в Ленинградское мореходное училище? Плавал бы в лучшем случае на каком-нибудь современном корыте и рыбу бы ловил где-нибудь в Балтийском, Охотском, Чукотском или каком-нибудь ином море. И понял бы, что никакой романтикой там не пахнет. Только вонь от рыбы стоит. Вместо романтики работа нас ждет - нудная, тяжёлая и не всегда приятная. Но кто-то ведь должен её делать? По идее, мой романтизм должен был кончиться, когда я на дне Средиземного моря возле берегов Греции в скорлупе субмарины затонувшей оказался, и рентгены невидимые мой организм хватал.
     А твой романтизм где закончился, милая Инна? Где ты сейчас? В какой-нибудь геологической партии на Камчатке минералы полезные ищешь? Или прозябаешь в каком-нибудь  московском или периферийном исследовательском институте? Или не прозябаешь? Может, ты уже кандидатскую диссертацию защитила и к докторской степени подтягиваешься? Так хочется верить, что у тебя всё нормально сложилось. Что замуж ты вышла за хорошего человека, за профессора какого-нибудь, доктора технических или каких иных наук. Что дети у тебя растут прелестные – мальчик и девочка. Ведь мне тошно станет, Инна, если ты жалкое существование где-нибудь влачишь с каким-нибудь забулдыгой вроде меня или ещё хуже. Ведь ты такая хорошая в палатке со мной была – чистая, тихая, застенчивая, никем не испорченная…
     Человекообразные скоты, когда до таких прелестных девчонок добираются, растлить их поскорее хотят, взбаламутить, запачкать. Они муть грёбаную в душу сеют, и испохабить ее горазды грязными лапами, словами и действиями.
     Ты помнишь, Инна, нашу случайную ночь в палатке на слете? Нет? Жаль. А я помню. Ты меня извини, я же совсем зелёным идиотом был несмышленым. Тогда я какое-то дурацкое разочарование испытал, когда до Ирины добрался, а в тебе разочаровываться мне не хотелось. Я испортить ничего не хотел. 
     Помнишь, я же к тебе почти не прикасался? Помнишь, как я предложил попытаться уснуть? И ты согласилась. Тем более, что Саша с блондинкой смешливой постепенно угомонились. Я руку на плечо тебе положил, и мы заснули. Помнишь? Вернее, ты ещё не спала. Это я заснул и не понял ничего, когда спросонья ощутил, что ты лицом о ладонь мою трёшься. Тебе, наверное, какая-то нежность и ласка от меня были нужны? А я ничего не понял. Ты, наверное, боялась меня разбудить, да? Боялась, что я о тебе что-то плохое могу подумать? А я помню, как ты, пугаясь самой себя, тёрлась о руку мою так осторожно и трепетно, что это умиление вызывало. Однако я ни на какие ответные действия  не решился. Мне не хотелось ничего портить в наших невинных отношениях. В общем-то, никаких отношений и не было. А жаль. Я жалею теперь, что тебя упустил и потерял. Где ты теперь обитаешь, Инна мимолетная и черноглазая моя? Вернее, не моя вовсе, а чья-то…
     Давай-ка, я лучше выпью за тебя и твое счастье в новом 1989 году! О слёте вроде бы я всё написал, что хотел, тебя вспомнил, и опус этот закончил. Простился с детством беспорочным…
    До Нового года сколько осталось? О, всего час с небольшим. Видишь, Инна, я один, яко перст, Новый год встречаю. Напьюсь сейчас с горя и спать завалюсь.
31 декабря 1988 года

               Р. S. Что-то мне не хочется на мрачной ноте этот опус заканчивать. Почему я должен тупо следовать установке Витальки Попова и только правду писать? Да эта треклятая ползучая реальность давно уже меня достала! Если бы я, как Виталька Попов, в писатели мастился, я бы обязательно счастливый финал в этом опусе придумал, как это в сказках бывает, в фильмах с хорошим концом или в книгах оптимистических. Почему бы в новогоднюю ночь действительно не произойти какому-нибудь реальному чуду? Вот, допустим, пишу я эти строки, а в дверь мне кто-то звонит. Я чертыхаюсь, что меня кто-то от занятий в изящной словесности отрывает, и иду отворять дверь.
      Отворяю ее, а передо мной Светка стоит с бутылкой шампанского, а рядом – подруга её очаровательная. У неё в пакете целлофановом – яблоки и апельсины. Или мандарины.
- Привет, брат, - говорит мне Светка. – У меня для тебя сюрприз новогодний!
Познакомься. Ее зовут…
- Стоп! – говорю я, пропуская их в квартиру. – Сейчас я сам имя подруги
твоей отгадаю.
– Ну, попробуй! – включается в игру Светка.
– Смотреть мне в глаза! – говорю я Светкиной подруге, немного пугая её
своей выходкой. – Пристально смотреть и взгляд не отворачивать!   
       И она смотрит. Она - не из пугливых дам. Пристально смотрит и чуть
насмешливо. Мы долго-долго в глаза друг другу смотрим. Вы знаете о чём глаза
поведать могут? Да обо всём на свете! Мне кажется, что люди друг друга могут
 понимать без слов. Они просто смотрят в глаза и всё в них читают. И мы с
удивлением узнаем друг друга. Быть может, она, конечно, меня ещё не
узнает. Но я-то ее узнаю!
- Инна, где ты так долго была? – спрашиваю я Иволгину. – Я двадцать лет
тебя жду. Ты же мне обещала принести книгу стихов Павла Матева.
- Но ты же больше не появлялся в школе, - оправдается она. – Ты сам-то куда
исчез?
- Я на завод пошел работать, - скажу я. – И в вечерней школе стал учиться.
- А я как-то заплуталась в этой странной жизни, - скажет Инна. – Даже на
Сахалине последние семь лет жила. Знаешь, какие там сопки красивые?
- Не знаю, – отвечу я. – Я там не был. Понимаешь, никак не мог я на
костылях доковылять до Сахалина, - стану оправдываться я. Конечно,  я сам виноват в том, что не искал её столько лет. – Почему ты так далеко спряталась от меня?
- Ну, я же к тебе явилась, - скажет Инна. - Только без книжки Павла Матева.
Ты, говоришь, что ждал меня двадцать лет? Ну, вот она я.
- Так вы знакомы? – удивится Светка. – Тогда к столу! Давайте, старый год
проводим. Толька, тащи бокалы! Открывай шампанское!
      Пока они раздеваются, я извлекаю из серванта хрустальные бокалы. Они моют эти бокалы, яблоки, апельсины или мандарины, сервируют стол, убрав на подоконник мою нетленную рукопись.
- У брата моего «крыша» малость едет, - предупреждает Светка Инну. – Он
что-то в последнее время упрямо пишет и пишет, словно чокнутый. Ты, пожалуйста, не обращай на это внимания.
      Инна кивает. И когда вносит в комнату вазу с апельсинами, спрашивает:
- Не  грустно ли тебе одному на пустынной дороге, Забродин?
- Грустно – не то слово, - отвечаю я. – Тоска железной хваткой мне горло
стиснула. Мрак дремучий заколебал. Меланхолия чёрная замучила.
- Толик! –  с укором сделает мне замечание Светка. – Я же тебя просила: о
мрачном своём настроении и суициде не распространяться! Включи лучше телевизор. Или музыку какую-нибудь поставь.
      Я ринусь к шкафу, где у меня пластинки запыленные лежат. Отыщу любимого Окуджаву. Поставлю на проигрыватель «Грузинскую песню». Булат Шалвович неподражаемым голосом запоет: «В тёмно-красном своем будет петь для меня моя Дали». Пусть Инка явится в темно-красном каком-нибудь платье. «В черно-белом своем преклоню перед нею главу». А я одену чёрные брюки и чистую белую рубашку. «И заслушаюсь я, и умру от любви и печали, - будет петь для нас Окуджава. - А иначе зачем на земле этой вечной живу?»  Я преклоню перед Инной главу. Только предварительно мне волосы вымыть с шампунем надо. И, быть может, я даже стану перед ней на колени.    
- Инна, а как ты относишься к дельфинам? – спрошу я Иволгину. Впрочем, у
нее может быть сейчас другая фамилия. Но не в фамилии дело.
- Я их обожаю! – скажет Инна.
- И я обожаю! – радостно воскликну я. – Видишь, как много у нас общего?
Всевышний мне обещал, что в следующей жизни я буду дельфином!
- Мой брат с Всевышним иногда стал на контакты выходить, – предупредит 
Светка Инну. – Но ты, пожалуйста, не обращай на эти контакты внимания.
- Хорошо, – согласится Инна. – Я тоже хочу быть дельфином.
- Правда? – не верю я своим ушам.
- А почему нет?  Быть дельфином – это классно!
- Инна, я попытаюсь это устроить, –  с замиранием сердца обещаю я ей. – С
Всевышним я пока не на короткой ноге, но, кажется, он симпатию ко мне питает. Я с ним потолкую и, быть может, он тебе тоже следующую жизнь в образе дельфина подарит. Представляешь? Мы будем с тобой вместе в океане обитать!
- Это было бы здорово! - соглашается Инна.   
- Правда, он условие одно трудновыполнимое ставит, – чуть поморщусь я.
- Какое условие? – озабоченно спросит Инна.
- Ну, об этом условии я как-нибудь после тебе расскажу, ладно? - уклонюсь я
от ответа.
      Вдруг её это условие не устроит? Или она сразу меня натуральным сумасшедшим сочтёт? Нельзя же сразу все свои соображения о гармонии человеческих отношений между мужчиной и женщиной на неё внезапно вываливать. Гармонию создать не просто. На это годы требуются, а иной раз и жизни земной не хватает. 
- Ну, дельфины, – скажет догадливая Светка, когда мы по бокалу
шампанского осушим,  – удачного вам плавания в новом году и в новой жизни! Я вынуждена вас покинуть. Домой побегу на встречу Нового года. Муж меня дома ждёт и дети…
      Мы Светку проводим и одни с Инной останемся. И дальше что?
Наверное, все-таки я не выдержу и начну говорить с ней о том, что думаю о гармонии человеческих отношений. Вдруг у неё тоже на этот счёт какие-то соображения имеются? Один же человек гармонию создать не в силах. Тут, как минимум, требуются усилия двух человекообразных индивидуумов. Или мне не стоит ей голову морочить своими противоречивыми мыслями? Я, пожалуй, сделаю очень простое предложение.
- Инна, - скажу ей я. -  А как ты смотришь на создание между мной и тобой 
гармонии самых человечных отношений между мужчиной и женщиной?
- А разве это реально? – удивится она. – На земле гармонии не бывает…
- А мы докажем, что бывает, - упираюсь я. – Давай попробуем? Попытка – не
пытка.
- А давай! – вдруг бесшабашно согласится Инна. -  С чего начнём?
    

Конец цикла воспоминаний



































Содержание
Приговор самому себе (вместо предисловия)…………………………

Излучины детства
Из воспоминаний Анатолия Забродина
Змеиный яд………………………………………………………………
Тихая охота……………………………………………………………..
На пляже………………………………………………
Димыч…………………………………………………………………….
Живые и мёртвые……………………………………………………….
Кража…………………………………………………………………….
Карусель…………………………………………………………………..
Не надо грязи! ………………………………………………………………….
Нет в этом мире гармонии…………………………………………….
Беседа с Всевышним……………………………………………………..
На слёте…………………………………………………………………..


Контактные телефоны автора: 8 (496) 51– 5-03-95 – домашний;
8-903-552-04-55 — мобильный