Возвращение Гоши-Краба

               
               

В  три часа пополудни,  на  сотом километре  трассы «Байкал», у поворота на деревню Боровое  притормозил  рейсовый междугородний  автобус. На обочину сошел   рыжий  парень  лет двадцати двух в матросском бушлате, армейских ботинках на толстой рубчатой подошве, в  кепке, лихо сдвинутой на ухо. Парень закинул за спину тощий   рюкзак и пошагал по бетонке, размахивая руками.

Дорога взлетной полосой уходила в плотное низкое осеннее  небо. Казалось, оно совсем опустилось на поля. Ветер стих, из туч полетели белые водянистые  хлопья,  снег  белил траву, заполнял ямки, борозды в  стылой земле, и лишь на бетонке удержаться не мог и таял. Казалось, дорога все еще излучала тепло, впитанное с бесконечного потока горячих тяжелых машин, пронесшихся неделю назад с  уборочной, которые  надсадно ревели, чадили, исходили мазутом и копотью, а из кабин воспаленно глядели  озабоченные, иссушенные пылью  и ветром, водители; дорога дрожала  под колесами от напряжения и пропитывалась  запахами  силоса, зерна, резины. И вот теперь она  пустынна, ни огонька кругом, ни крика птицы, лишь скрип ботинок о камень, да стук сердца. Ползет под ноги дорога, идет человек, а поля вокруг неподвижны, и небо – все тоже, и чудится уже человеку, что дорога эта – обман или сон какой-то, и что, сколько  ни шагай, ни сбивай ноги – не кончить путь. Одно слово, поздняя сень.

Прошло уже минут сорок, как  парень  слез с рейсового автобуса, надеясь  поймать машину до родного села. Несколько раз  он останавливался, слушал дорогу, а потом снова  двигал вперед. Он  шел, раздумывая о том - о сем, вспоминая отца и мать,  школу, запах костра в огороде, службу во флоте.

Парня звали Гоша. Так и было выколото синими  буквами на пальцах правой руки: «Г-о- ш -а». Сам Гоша  при знакомстве  представлялся Георгием, протягивал  руку,  раскорячив  пятерню,  и говорил: «- Держи краба!». В кругу друзей  его так и  прозвали: «Гоша - краб». Гоша не протестовал, ему  импонировал  образ краба -   сильное  одинокое  существо  в панцире, живущее  в  морских глубинах. По призыву Гоша служил в Морфлоте на подводной лодке. Не на атомной, с садом и финской баней, а на обыкновенной дизельной, тесной и душной, вооруженной, как и полагается, торпедами и пушкой. Побывал Гоша  в походах, терпел  аварию, когда каждый и все вместе  моряки боролись за выживаемость подлодки. И все же, о службе своей  Гоша рассказывал крайне неохотно  и урывками. Было лишь  определенно известно, что под водой Гоша испортил себе  желудок,  и от  щей в столовке  его нередко передергивало, и  он сконфуженно принимался за второе. Закончив службу, моряки  отправились домой пассажирами тихоокеанского  красавца – теплохода. Никто не  гулял так широко в том рейсе  как  Гоша - краб  с товарищами. Оркестр  в ресторане трудился в поте лица только  для них.  «- Мани были  - чего жалеть!», -  отвечал  Гоша на ехидные  соболезнования  по поводу пропитых денег. «- Это же море, это понимать надо…» -  с мечтательной    грустью заключал он.  И  заядлые доброхоты уважительно - завистливо примолкали, делая вид, что и им тоже не чужды кое-какие страсти, и тот же «зов моря» еще как понятен.

Он  шагал  по бетонке уже час, а может  и больше;  в воздухе  похолодало,  тишина разлилась фиолетовыми сумерками  предзимья, от края до края, соединяя землю с небом.

Гоша остановился  закурить, и тут, нарастая в пространстве, пропадая  и снова усиливаясь, возник  характерный дребезжащий  звук. Через минуту вдали  моргнули  огоньки  фар. Попутка.  Была - не была: Гоша  шагнул на середину дороги и поднял руку.   

КАМАЗ затормозил  метрах  в десяти. Из кабины высунулся  темнолицый   водитель, улыбаясь  створом  стальных зубов, крикнул:

- Ну, чего  замер, суслик?! Полезай!

Гоша прыгнул на  подножку, из  кабины повеяло нагретой техникой.
    
-  Куда шагаешь?  -  поинтересовался  водитель, дергая рычаг сцепления.

- В Боровое,  на родину, -  ответил  Гоша, разглядывая   в окно развернувшееся пространство природы.

-  Эх, места тут хорошие, вот прошлым летом заночевали  с напарником на берегу местной речушки, с собой были   рыболовные  снасти,  развел я костерок, забросил удочки, и веришь ли, уже  через  две минуты  поклевка, потом  еще…          

Мотор пыхал теплом, по стеклу извивались прозрачные ручейки;  из  фиолетового неба  летели голубые кристаллики, которые мерцали,  кружились, выстраивались  в цепочки, гасли и вспыхивали  вновь; хорошо  вот так мчаться  вперед, смотреть в небо, мечтать, вспоминать  дорогие   лица, глаза. Гоша представил, как  придет в родительский дом, откроет ставни,  сядет за стол у окна, помянет  отца с матерью.

В семье Гоша был последыш: брат и сестра  выросли, выучились,   а тут он и родился. Мать его, уже сильно  изработавшаяся  в свои сорок  с небольшим  лет, не ждала прибавления, огорчилась и поплакала, когда пришла пора  рожать. Дело было зимой, как раз перед Новым годом. Мать, чувствуя себя нехорошо, отпросилась  после  обеда с фермы и на молоковозе  поехала в район   в поликлинику. Врач   -  молодая  дама в упругих кудрях и яркой  губной помаде, строго расспрашивала мать о симптомах  «болезни», читала карту, а потом небрежно заявила, что если предположение  подтвердится, то   лучше  всего сделать аборт, потому как « при таком возрасте   и состоянии здоровья  вряд ли можно надеяться  на нормальное  потомство».

- Как же  можно, милая? Он ведь жить  хочет… - растерялась мать.

- Не мне  вас учить, бабушка -  обиженно  вдруг заметила докторша.

Домой мать приплелась сама не своя, думала: « Ну, что  теперь делать? А и то  -  не молодая я, а ну как  смеяться начнут в деревне. Да и  Николай, какой с него отец – дед  старый, того и гляди, за самим уход потребуется».

«Дед старый»  выслушал жену с интересом. Крепко задумался. Потом принялся ходить по  хате и  насвистывать, как он это обычно делал, собираясь на рыбалку.

- Ты чего это, - с надеждой окликнула его мать, - решаешь чего-нибудь?

- А и решать нечего. То  ли ты не баба? – с довольным видом произнес будущий отец Гоши.  – Двоих вырастили  и третьего подымем. Будет при нас жить…

- А если девка?  - усомнилась мать.

- Не-е, - мотнул головой  Иван, - у меня примета на этот счет имеется.

И мать  успокоилась, все ее недавние страхи,  тревоги  улетучились  и показались глупыми и смешными. Она словно помолодела, будто дышать стало легче, и мир вокруг  развернулся, посветлел. Ей захотелось куда-то идти, делать что-то  хорошее  людям, полезное; она вдруг совершенно ясно поняла, что не все еще успела на своем веку, не все видела и знает,  вновь почувствовала себя в начале пути, как когда-то…

Куковала  в лесу кукушка, и мать, положив руки на живот, по-детски  доверчиво слушала ее песенку.

Когда Гоше  исполнилось семь лет, мать заболела и, пробыв неделю в больнице, умерла. Отец остался с  малышом. Правда, иногда  проведывали их из города  «старшие», но выходило это как-то  без  радости, не по - родственному -  отвыкли, видать, старшие дети от родительского гнезда. И то сказать, со смертью матери  дом утратил  прежнее свое значение; отец, тоскуя,  начал выпивать, хозяйство забросил и днями пропадал на реке.   

Брал с собой  рыбалить отец и Гошку. На  всю жизнь он запомнил  те рассветы и закаты; матовый перелив солнца на   речной глади ранним утром, когда дымится от прохлады вода и маслянисто режется носом лодки; или -  зеркально-огнистые пересверки ночью, когда дорожкой бежит, извивается от берега  огонек  рыбацкого костра,  и  плывет следом за лодкой оранжевая горячая Луна; а если воду не волновать, а присмотреться хорошенько, то и звезды в реке увидишь, и о многом - многом  подумать захочется. Значительно позже, уже повзрослевшим студентом техникума Гоша приходил на  берег, слушал плеск волн, вдыхал запах просмоленных лодок, сосновой коры - и всякий раз вспоминал  ночные посиделки  на берегу с отцом, нехитрые разговоры. И река, знакомая, кажется, до последнего  камня - река, поглотившая однажды весной в хлади своей нетрезвого грустного   отца, -  уже не казалась ему злой силой рока, а тоже была частью того, что называется жизнь. 

-  Ну, вон и деревня  твоя  показалась, дальше  - так  доберешься..., -  сказал  водитель, останавливая  КАМАЗ.

-  Спасибо,  друг,  держи «краба», -  Гоша  подхватил рюкзак  и спрыгнул   на  обочину. Стало совсем уж темно, но  Гоше  проводник не требовался, дорогу  эту он   мог найти, кажется, и с закрытыми глазами. По разъезжей колее -  до  просеки, потом - через  сосняк  до  брошенной совхозной теплицы, а там и  крайний забор  родительской усадьбы, где  под разросшейся  на стволы черемухой,  зеленеет  под  лишайником  четырехскатная крыша  его дома.

Ключ  от замка  был  в условленном месте, Гоша  прошел   темные сени,   отворил дверь в  горницу; пахнуло отсыревшей печкой, мышами, и чем-то еще, до боли  знакомым, родным.  Гоша  включил свет – все вещи были на  местах, как  он их оставил в прошлый раз; казалось, дом  его ждал.

Деревня погрузилась в сон, когда  Гоша, наконец, разжег печь, приготовил нехитрый  ужин, посмотрел на  потрескавшиеся  семейные фотографии  на стене и выпил  рюмку водки. Налетел порыв ветра, скрипнули ставни, прошуршала  о стекло  ветка черемухи  -  все, как и раньше. Гоша откинулся на  лежанку, стал смотреть в потолок и слушать  ветер за стеной,  предаваясь   воспоминаниям.

После техникума  его  призвали  в армию, во время службы Гоша переписывался с братом. В  письмах с гражданки Борис  нахваливал городское житье, убеждал пристраиваться  после срочной ближе  к нему, обещал помочь  с работой.

« Эх,  братка, - сообщал в письме Борис, – жизнь пошла  теперь крутая, рисковая, нам  друг дружку держаться надо. А один  - пропадешь, загнешься, как  стебелек  без солнцу…».

Борис ушел из дома  лет двадцать назад. Работал на  стройке, потом женился,   пристроился  в частную фирму  таксовать, купил квартиру, обстановку, начальство его заметило  и  назначило на командную должность  в филиале, через  два года  в подчинении у Бориса  уже было три десятка водителей. Гоша с  улыбкой  прочитывал братовы  наставления, прикидывая  на себя  гражданскую жизнь.

И вот как  настал  момент  их встречи: Гоша с вокзала  направился домой к  Борису. В первый же вечер, когда  выпили  за здоровье  жены Оксаны  и детей, помянули  родителей, остались  за столом в просторной зале одни, Борис, как  о уже решенном  деле, сказал:

-  Пойдешь ко мне, таксовать. Ну, для начала, конечно,  освоишься на ремонте слесаришкой, а  через три месяца  - обещаю: будет тебе новенькая Тойота.

- Не, я бы поближе  к дизелям,  это дело  знакомое… -  заупрямился вдруг  Гоша.

- Чудило! -  удивился Борис. -  Понимаешь  ты хоть,  что предлагаю-то?  На ноги  быстро поднимешься, хозяином жизни станешь!            
       
От выпитого вина лицо Бориса раскраснелось, глаза лихорадочно заблестели, взгляд стал жесток, руки  засуетились, он то  хватал вилку и что-то чертил ею на  столешнице, то  рубил руками воздух, будто  сражался с неведомыми чудищами. Конечно,  Борис  заметил  в  Гоше  некоторую озабоченность и потому, как  это обычно  бывало, ощутил    уверенность в истинности того, что говорит.  Он  вошел в приятное  состояние, когда окружающий мир  стал  прост и ясен, и нет счастливей человека  на свете, чем  он – и все он может, и всех любит, а потому его слово – закон. «Заведется - не остановишь, спорщик бессовестный» - вспомнил Гоша  слова отца, и  облегченно вздохнул: «Вот я и дома, кончилась служба моя».

Борис не выдержал, поднялся  из-за стола, так ему, видимо, легче   было справиться с охватившим вдохновением.

- План  будешь делать  - уважение будет, - горячился он. – Я хуже  начинал.  По первости всучили «колотушку». Все деньги на нее гробил -  и ничего, не пролетел! Потом, как новую  машину заработал, по-настоящему  понес домой зарплату. Тебе, Гарька, повезло, что я есть у тебя.  Не с нуля начинаешь! А мне, братишка, по первости досталось,  пришлось вертеться… Оксана, понимаешь, двойню понесла,  сразу то, это надо… Где  на все  про все  взять? Предложили бригадирство  - я и от этой  работенки не отказался; хотя, знаешь, какая  бригада в таксопарке?  - один в день, другой в ночь.  Но, ничего, помаленьку - потихоньку, и пошло дело. Взяло меня, знаешь, зло:  сколько я на своей « старухе» горе мыкал – и план делал, и до ума довел, а новую не давали. Другие, глядишь, и дня, почитай, не катали, а уж им  подарочек. В общем, знали  в таксопарке о поборах начальства, матерились, а сделать ничего не могли. Тот еще жук… 

Короче,  стал я бригадирствовать, люди ко мне приходили разные: были хорошие парни, вроде тебя, после армии.  Были  себе на уме, хитрецы, сачки. Что ж, постепенно  я узнал, кто чем дышит.  Не вышел на работу человек, берешь после смены машину – и  к нему домой. Разговор по душам – и все иной раз, что нужно-то человеку, ты  дай ему  понять, что он тоже  величина  в этой жизни, и он горы свернет. Согласен? Короче, через год  бригада моя насчитывала тридцать семь водителей. Я сам стал   распределять  машины, и уже ко мне шли, кто с просьбой, а кто и с  обещанием морду набить. Раньше как  было?   Дал на лапу начальнику  и езди, поплевывай на всех, не подступиться  к такому. «Я купил  эту машину, - заявит он, - и точка». Я завел другой порядок. Стараешься ты, везешь план – получай машину,  а заленился  или  калымить  на себя начал – пересаживайся на  «колотушку». Да еще одному скажешь: «- Что-то ты, приятель, сбавил обороты, пересадить тебя, что ли…». А другого   обнадежишь: « - Молодец, жми  так  и дальше, новую технику купим –  получишь в первую очередь»  Вот они оба  и пашут!  Только так. А как  ты хотел? Это, брат, такси, а не Морфлот.  Меня и стращали, и с бутылкой караулили на мировую пить, только я …ну, да ты меня знаешь… Вот так. Теперь сам себе начальник, сам хозяин.

Борис умолк, склонил голову; он все, что хотел, видимо,  сказал и потому выдохся. Замученность работой, бесконечные   хлопоты о семье пролегли глубокими  морщинами по вспотевшему одутловатому  лицу, и видно стало, что  в свои тридцать пять  он заметно сдал. 

За окном, в ночной пустоте города вяло - многоголосо перекликались диспетчеры железнодорожной станции; в дальней комнате  уже  давно, наверное, спала Оксана с детьми; что им снится? Гоша  хотел сказать брату что-нибудь особенно хорошее, доброе,  но никак не мог подобрать нужные слова.

Борис клюнул носом -  и  встрепенулся, осоловело посмотрел  на младшего. 
 
- …Э, Герька! Да ты спишь уже…, - он тяжелой рукой потянул Гошу за шею. - Двигай, братка, до постели. Завтра договорим.

Они поднялись и, бережно поддерживая друг дружку,  пошли с кухни.

Не включая свет, Гоша разделся  и лег на кровать -  как в яму провалился. На его изросшемся, почти уже совершенно мужском лице, с жесткой складочкой у переносья, блуждала счастливая улыбка.

Да,  полгода работал Гоша слесарем в такси, а  затем получил машину, но радости это не прибавило.

- Чего, Краб, не лезет тебе в горло навар? – гогоча, поддел его как-то сменщик. И снисходительно ободрил: - Думаешь ты один? И я тоже начинал: и то не нравится, и это…  Как девка - и хочется и колется?  Да брось ты, Гога! Ты что, воруешь?  Имеешь полное право!

Гоша глядел на сияющую физиономию напарника и завидовал его уверенности и довольству собой. «Все у меня ни как у людей, живут же другие – без дерганья, в свое удовольствие, не маются сомнениями».

И в самом деле, в ситуацию он попал странную. Слесарить, возиться с машиной, отмывать ее и смазывать, уставать  чертовски и всю смену дышать выхлопным газом - к этому он привык быстро, и домой, на съемную квартиру  шагал с чувством исполненного  долга честно прожитого дня. Нашла туча на солнце, когда водителем  поставили на линию. Покрутил  баранку  неделю и себя узнавать перестал. Нервным стал,   все не  так, противно, тошно, скучно. 

После первой смены на линии он задержался в гараже посмотреть  движок. Подошел слесарь Борисевич:

-  Ты, Краб, не мажься больше, твое дело чистое -  крути баранку  до денежки считай.
 
И он ловко, с картинной  услужливостью  задрал капот  и прильнул к мотору.  Через пару минут  Борисевич  кончил и,  усмехнувшись, объявил:

- С тебя, как  с дебютанта, в двойном размере.

И Гоша увидел, что и остальные  слесаря, оказавшиеся свидетелями сцены, внимательно следят за ним и  как бы  одобрительно  кивают головами: да, все правильно, как и полагается.    И Гоша достал  сотенную и сунул  Борисевичу в верхний  карманчик спецовки. Тот разочарованно скривился.
И Гоша сунул ему  в карман  еще сотенную.   

-  Крути  на здоровье, Краб!

А до этого  пришлось платить и на мойке, и там  тоже  его  испытали на щедрость, похвалили. «Что же  это творится кругом, - размышлял Гоша, крутя баранку, - только  бы урвать  побольше, и все мало, мало, мало. Есть ли конец этому? А мне ничего не надо? Верно, тоже надо. Мне нужны деньги, и чем больше их будет, тем лучше; хочу одеться прилично, купить мотоцикл, умчаться с  девчонкой за город  - разве плохо? Очень хорошо. Так что же  теперь -  доить чаевые и копить денежки?  День, год, всю  оставшуюся жизнь?».   

Вспомнилась бабушка, приехавшая к сыну в гости, которую он посадил у вокзала и возил по всему  по городу в поисках  дома с «крыльцом  в цветочках». Дом тот они, в конце концов, отыскали, бабушка  даже  прослезилась от  радости, а  потом, когда узнала, сколько придется платить, то чуть не померла. И Гоша взял с нее только за прямой путь.  Вспомнилась и девчонка- красавица, которая  ночью на дороге попросила  подбросить  в отдаленный  микрорайон, а потом, расплачиваясь, протянула  пятитысячную банкноту; глаза  девчонки лучились невинностью, и он свалял болвана  - глаз девчоночьих  не видывал, что ли… -  отпустил  девчонку,  не взяв ни копейки. А в следующую смену Гоша возил мужика нерусской наружности, похожего на князя. Весь день  «князь»  покупал  спиртное, продукты, цветы,  приплачивал чаевыми,   и везде его обслуживали быстро, с удовольствием. «Князь»  самодовольно  посмеивался в усы. Какой триумф праздновал этот человек? Несколько раз Гоша таскал ему сумки домой, и после каждой  «ходки» получал чаевые. Через три часа такой работы Гоша не выдержал и хотел отделаться от неприятного пассажира под предлогом заказанного рейса, но не тут-то было.

   - Чего волнуешься? Хочешь, дружок, я куплю все твои заказы  и эту машину?  Не делай мне лишние проблемы, - глаза «Князя»  потемнели.  - Мы же  договорились…

И Гоша покорился,  и  погнал машину дальше.

Нет, не по нему была эта работа, не лежала к душе и баста.  Он во всем обвинял себя, посчитав, что просто не умеет ладить с людьми, оттого  и тошно. Покис-покис  так  Гоша с месяц и не вытерпел, вломился в кабинет к Борису и выдал:

- Все, не могу больше, уйду.

Борис смерил брата взглядом и снова уткнулся в график смен. За окном палило полуденное  солнце, заливая  широким потоком  рыжую голову Бориса.

 «Конец квартала», -  догадался  Гоша по бледному  измученному лицу брата. Но не ушел. Ему вдруг захотелось, не таясь, рассказать все Борису, пожаловаться  единственно близкому человеку; он неожиданно ощутил свое и его сиротство  на этой земле, в глазах  предательски защипало.

- Что случилось? Говори, - хмуро произнес Борис, все так же, не отрываясь от стола. - У меня ни минуты на тебя. Если надо что конкретно – говори, а  нет – уходи, не мешай  фантазиями. Ну?..

-  Я на стройку уйду, - пересилив себя, произнес Гоша.

Борис медленно поднял глаза.

- Там отработал -   в кассе получил. А здесь… не понимаю  я ваших порядков. - Гоша  отвернулся к окну.

 Асфальтированная  площадка  перед  конторой  опустела, лишь воробьи  кувыркались в тенистой  лужице у стены. Казалось, город  от жары вымер.

- Э-э, да ты мальчишка совсем еще… -  с расстановкой произнес Борис и   лениво откинулся на спинку стула, разглядывая брата так, как  если бы  не видел его год. Борис качнулся на ножках стула, усмехнулся. – Как у  тебя с планом? Премиальные получил?

- Ну, получил, -  Гоша досадливо поморщился.

-  Так  какого рожна тебе еще надо?  - со злостью удивился Борис.

- Не надо мне ничего!  - с отчаянием выкрикнул Гоша. – Понимаешь? Не надо! Противно до тошноты! Этому  - дай, тому – дай. Сунешь -  облизывают, обойдешь  -  съесть готовы…

- Тебе же тоже… дают, -  с усилием на  последнем слове   произнес Борис.

- А я -  не  хочу брать. Понимаешь - не хочу! Ждать - даст  или нет. А если, то - сколько… Противно жить на «навар», понимаешь?

-  Это уже не мое дело. Тебя за руку никто не тянет, - сдерживая гнев, тихо с отчуждением, произнес Борис, поднялся, мотнулся по  комнате - метр вперед, метр назад -  как  в клетке.

- Не по нему все… сотенка мятая ему, видите  ли, неприятна. Брезгует!..  Вот тебе бы семью, да детей, да  кооператив, как у мужиков, не то бы  запел, всякому рублю был бы рад.

«Всякому рублю»… Где, какая нелегкая налетела,  какой  неведомый  враг  прижал  Бориса, да так, что в борьбе  он изнемог и уступил, стал как все, согласным на все?  Уйдя из дома  и живя         
чуть ли не с детских лет  самостоятельно, может, он  голодал, терпел нужду, зависимость? А потом, испытав, наконец,  достаток, обрел в нем своего бога? О жизни  брата Гоша мало знал,  в семье  тихо гордились «старшеньким» -  вот, выучился в техникуме, стал городским,  работает начальником, купил  квартиру…, а в  остальные  детали  его существования  не вникали. Так  и разбросала, развела  жизнь в стороны.

Размолвка с братом  не была единственной, в последнее время они все чаще  сходились до взаимной неприязни. Борис склонен был  все на свете объяснять  практической стороной дела, оправдывая  и далеко не лучшие  из свои поступков. Он любил приговаривать: «не нами так устроено», «ты с добром - и к тебе также», « с волками жить  - по - волчьи выть», «поживи с мое – потом говори». В словах его была правда, да что уж там, все было правда, но  она была убогая какая-то, что жить по ней означало  стать частью сложившегося порядка вещей, хлебать из своей чашки  да  снисходительно  поглядывать по сторонам  - вот, дескать, кто  сумел, тот двух съел, а вы сами виноваты, лохи.

Но тогда, не понимая еще всего, что с ним происходит, не   отдавая отчета, что хорошо, а что плохо, и почему, Гоша просто-напросто задохнулся в вакууме  быта. Он искал  дружбы, любви, взаимопонимания, а оказался в кругу тяжелых, искусственных  отношений, пропитанных лишь деловым расчетом. Нет, его не заставляли  «выть по волчьи» - с первых же   недель «морячка» раскусили  в таксопарке, соответственно оценили румянец  при выдаче «законных» на  техобслуживании, тощий карман  по возвращении  из рейса  и старательное выполнение  плана. Оценили,  и как бы отстранились, отступили от  Гоши.  Заметил он, что смолкают при его появлении мужики в гараже, постоят для приличия с минуту и тут же расходятся по делам; заметил, что даже  вахтер Петрович  - всегда такой  улыбчивый, словоохотливый  - уже не выбегает развести перед машиной  ворота, а лишь сухо кивает и  курит в окошко. Причину таких перемен Гоша поначалу усмотрел   в том, что Борис – начальник, и люди  стесняются при его брате. К такому выводу пришел Гоша. Как бы то ни  было, он решил быть  в гараже  проще, доступнее со всеми. Результат оказался противоположным  - и те, кто  хоть как-то еще проявлял к нему  внимание, тоже отвернулись. Гоша почувствовал себя  белой вороной. На следующий день он подал  заявление, а к вечеру  был уволен. Сам по себе это  был факт необычный, добровольно из  парка не уходили, но  тут  все сделали  вид, что ничего  особенного не произошло. За  проходную Гоша вышел в тягостном настроении.

А в городе пролил слепой дождь, блестела на солнце трава, дымился асфальт, пахло  одуванчиками. Навстречу бежали  девушки, в мокрых насквозь платьях, с босоножками в руках. Одна из них чуть не столкнулась с Гошей, он поймал ее за руку, девушка вскрикнула, вырвалась  и  рассмеялась  -   сквозь  мокрую ее челку на Гошу сверкнули глаза, таких он никогда не видел. И сразу в прошлом остались и   нехороший разговор с братом, и сосущее недовольство собой, он как очнулся. Чего жалеть? Вперед снова вела дорога -  прямая и ясная, он снова  верил в свою звезду, верил, что кончилась полоса неудач.

Наутро  Гоша  проснулся  чуть свет. Ветер стих;  земля  белела от первого  осеннего заморозка;  деревня   оживала неохотно, медленно. Дорога  через лес, на  сельское кладбище   была  пустынна. Гоша  шагал по затвердевшей  тропинке,  и шаги его гулко отзывались меж сосен. Он   не сразу  нашел родные могилы   среди  стандартных железных оградок. Отец и мать  покоились рядом. Гоша  устало  присел  на  покосившуюся  лавочку, закурил, разглядывая родные лики на выцветших  фотографиях.  Отец  напряженно всматривался за горизонт,  прикидывая  что-то в уме, подсчитывая. Мать смотрела  в сторону   сына, и, кажется,  улыбалась. Гоша поднялся, чтобы  рассмотреть фотографию ближе:  да, удивительно, за  те несколько лет, которые  он не был здесь,  мать  на  снимке в  виньетке   явно  помолодела, лицо ее теперь разгладилось, истаяли  морщинки, а  глаза  мечтательно  затуманились.  Гоша долго  стоял, смотрел, и на  сердце  становилось легче, просторнее. Как  когда-то  в детстве.  И он понял, что  вернулся домой.