Старый школьный роман

Ранним летним утром из аэропорта по мокрому от росы шоссе  мчалось в город  такси. Рядом с водителем  сидел худощавый  средних лет мужчина в черном плаще, на коленях его   лежал  плоский  серебристого цвета металлический  чемоданчик. Мужчину звали Константин Петрович Рязанов, он  коротко назвал водителю нужный  адрес, пристегнул ремень безопасности  и молча  уставился в окно, равнодушно  провожая  мелькающие дачные пейзажи. Водитель  наметанным глазом покосился на клиента  и предположил, что наверняка мужчина  не в гости  прибыл, а в деловую поездку, решать вопрос непростой -  «солидная птичка»  -  об этом  водителю  говорил облик пассажира, галстук с  изысканной заколкой, аромат дорогого одеколона  - он весь источал собой  благородство, благополучие, породистость. И лишь руки,  сложенные на чемоданчике,  вносили неожиданный  диссонанс в законченный, казалось бы, портрет  Константина  Петровича Рязанова -  они были смуглы,   широки в ладонях  и крепки  в пальцах, как  это  обычно бывает у людей,  много  работающих  физически. «Да, видать, крутой  боб!», - сделал вывод водитель. Такси  остановилось  во дворе  семиэтажного оштукатуренного дома довоенной  постройки. 

- Подождать?  -   спросил  водитель,  заметив сотенную сверх счетчика.

-  Езжай…  - тихо сказал Рязанов,  рассматривая  пыльный двор  старого почерневшего дома.
 
Да, это был тот самый дом, где  когда-то он был  счастлив в школьную пору, где  по-особому,  медово - тревожно пахла черемуха, где в прямоугольнике крыш  мерцали бесконечные звезды, где до утра  бренчала гитара, и кто-то грустно  пел. Здесь пришла первая любовь  -    казалось, наивная, полудетская, которая  как  ножом  полосонула по душе, оставила   шрам. Прямо наваждение  какое-то,  Рязанов стоял, смотрел, и сердце его билось неровно. Он  чувствовал, как снова пропитывается этим  тревожным воздухом, окунается  в прошлое, снова  ненавидит и любит. Вот какой романтик, оказывается, был этот  внешне  холодный,  горделивый человек.

Между тем, за  господином с  приметным  чемоданчиком  с напряжением наблюдал  со  скамейки  под  чахлым кустом  тип в линялом вытянутом трико и футболке,  он  был  лыс и худ, а лицо  выражало  крайнюю утомленность, какая  бывает только   у людей  много  пьющих  и засыпающие  там, где  их неожиданно покидают силы. Это был местный  побирушка Джамайка  -   почему  его так  нарекли,  мужчина не раскрывал, но отзывался  охотно, выклянчивая на  выпивку.

 Он больше  десяти лет  уже  не работал, жил на иждивении старухи матери и одной доброй  женщины, продавца овощного ларька. Мать жалела сына,  и  раз  в неделю  выделяла ему «на согрев души»  денежку  из  мизерной пенсии, добрая женщина  кормила  Джамайку за  его редкие порывы любви, иногда ему удавалось выиграть в шахматы  у пенсионеров в сквере   - вот, пожалуй,  и все  доходы  Джамайки  на этом свете. В  полиции  Джамайка числился  как  социально неблагонадежный, по причине драки  с  представителем власти  во время одного из митингов  на  площади  Ленина. Наверное, отбили Джамайке  в  той  драке что-то  важное, без чего он  не мог жить нормально, ходить  на работу, проявлять трудолюбие  и сдержанность. С утра  в груди Джамайки  болталась  сосущая муть пустоты, хотелось спать и не просыпаться.

Когда же это  началось? Пожалуй, со школы. Учеба  давалась Джамайке с трудом. В третьем классе, когда красной  ручкой учитель вывел огромную двойку, отец выпорол  сына солдатским ремнем. Джамайка извивался, голосил, молил о пощаде, а ремень жег и жег угольями. На всю жизнь запомнился тот урок. Потом отец бил еще много раз, но  Джамайка  уже так не страдал,  он  как задеревенел. Он  возненавидел отца, стал желать себе смерти, но  не умер, даже  не заболел, а затаился, стал  прятать от родительских глаз тетрадки, подчищать двойки, меньше  бывать дома. Их семья разваливалась,  мать работала уборщицей  на рынке,  нередко приходила домой  поздно, злая, нетрезвая, допивала и доедала с отцом  «из сумки». На следующий день  отец не выходил на работу и гонял Джамайку  на остановку за  сигаретами; когда он  возвращался, ему долго не открывали. О  родителях своих Джамайка ничего определенного сказать не мог, знал лишь, что мать росла в детдоме, отец тоже рос сиротой, много  голодал, пока не женился. Роясь однажды в кладовой, на верхней полке Джамайка обнаружил мятую  школьную  синюю тетрадку, на обложке которой аккуратным почерком было выведено имя отца, ученика  школы рабочей  молодежи, а  на пожелтевших  страничках краснели  четверки и пятерки.  И он вспомнил, как во дворе  соседки сплетничали за спиной  отца:  « …Не  повезло  мужику, сбился с пути,  а ведь  мог  высоко взлететь…».  И Джамайка  испугался: а что если  и он, как  отец, «собьется  с пути», и останется  несчастным и злым  на  всю жизнь? Страстно  он тогда возжелал   себе лучшей, счастливой доли. Но как  добыть ее, что  надо сделать? В школе шла   погоня  за оценками, по ним класс делился на хороших и плохих  - тех, кому предстояло  получить высшее   образование,  и  кому  хватит   восемь классов. По реакции учителей, да и некоторых сверстников  Джамайка    догадался, что его лимит пребывания  в  школе   кончается. Слабые  способности  в точных науках оставили его за чертой  расположения, скудные материальные   возможности заставили стесняться  и робеть перед девчонками, пьяное отчаяние и злоба  родителей лишила  дома  и семьи, и Джамайка  начал  пропускать  уроки, отсиживаться  с подобными себе  малолетними бродяжками в подворотнях, на чердаках, заброшенных  гаражах.          
Он разучил на семиструнке несколько аккордов итальянской  песни, тянул шею и пел: «Джа-амай-ка, Джа-амай-ка…», вкладывая  в чужие слова томительно теснившуюся в груди тоску. Он  взламывал продуктовые киоски, налетал на  чистеньких пай-мальчиков, унижал и глумился.  «Ну и пусть я буду плохой, пусть я буду еще хуже» - с обреченностью  думал он   и искал нового, еще  большего падения. Он продолжал жить в старой квартире, ходить по тем же улицам  мимо  той же школы, но он  уже не был  здесь, он  сбежал, предал былое  забвению, за несколько лет  от прежнего  Джамайки не  осталось и следа; и встретившись  с ним случайно, вряд ли кто  из  одноклассников  или школьных учителей мог признать в  этом измученном жизнью мужичке  прежнего  задумчивого паренька с  романтической  фамилией  Рождественский. 

В то злополучное утро Джамайка  с интересом  следил за  господином с чемоданчиком, как  тот обратил лицо  к верхним этажам, словно  высчитывая что-то, как потом  оглянулся   и  решительно вошел в третий  подъезд.  К кому он?  Пустяковый момент  неожиданно  взволновал  Джамайку. Он остался  на месте,  через  час  мужчина  вышел из подъезда,  обессилено  присел  на  скамейку,  и вдруг побледнел, повалился набок.

- Слушай, друг, -  обратился  сухим ртом  он к Джамайке,  -  достань у меня во внутреннем кармане, там  таблетки в коробочке… -  Мужчина  застонал от боли,  скорчился,  шея вздулась  жилами.

Джамайка растерянно  оглянулся, нерешительно склонился  над  незнакомцем, сунул руку ему под плащ, нащупывая  спасительную коробочку.

В этот момент  в районном отделе полиции  раздался звонок. Трубку снял  дежурный  офицер.

- Полиция? Говорят из дома  по улице  Станиславского, немедленно  приезжайте!  - завибрировал  взволнованный  старческий  голос. -  Сейчас  совершается   преступление,  обворовывают   человека. Предупреждаю, если  не явитесь, сообщу  в управление!

-  Где   вы находитесь?  - спросил офицер, припоминая, что уже слышал  этот истеричный с командирскими нотками голос.

- Я нахожусь  у окна своей квартиры, - астматически задышала трубка, - мне видно  как в скверике  напротив   уголовный  тип  обшаривает  лежащего  без сознания  мужчину, роется  в его пиджаке…

- Успокойтесь,  гражданин -   задержим  вашего уголовника, посмотрим, что за птица,  -  холодно произнес   офицер.

Через пару минут полицейский  автомобиль  через арку  дома бесшумно  вкатил  во двор   - так, что  Джамайка   и деру дать  не успел, лишь вскочил на ноги, да и присел  тут же,  стараясь  принять беспечный  вид.  А  руки  задрожали, мысли понеслись вскачь: «Все  - замели  мусора, как пить дать! Сам виноват, польстился на полтинник этого доходяги. И надо было оказаться рядом. На черта он сдался! Полежал бы часок, да и оклемался, глядишь. А так пришьют  ни за что. Хотел, конечно,  тряхнуть  карася, но так  не взял же ни рубля! Чист! А если он   болтнет какую - ни будь  чушь, а сам  помрет?».     Лоб Джамайки покрылся испариной. Уж  он - то  знает, как  нелегко теперь  будет выбираться. В полиции  припомнят все, начнут копаться, навешают, о чем и понятия не имел.

Опасность была реальной; в документах  полиции  отмечалось, что  гражданин Рождественский,  по кличке  Джамайка,  давно состоит на учете,  склонен  к противоправным  поступкам, может быть  опасен для окружающих,  что, конечно, в итоге  исключало какое-то снисхождение  при вынесении  приговора.
               
Патрульный автомобиль в  пяти метрах от  скамейки, хлопнув дверцами, выскочили  трое  полицейских.

- Не двигаться!  - крикнул сержант, хватая Джамайку за шею.

- Да я и не двигаюсь, как  вкопанный,  -  просипел Джамайка под тяжелой рукой сержанта.

-  Отвечай, что с человеком? Приложил  его? Пьян?

- Да я почем знаю, - силясь унять дрожь в теле  и не выдать испуга, оправдывался Джамайка,  поглядывая на полицейских,   на лежащего  на скамье мужчину,  -  шел домой, присел отдохнуть, а он завалился. Может, больной, таблетки просил вот дать…

- Это мы разберемся,  как  ты отдыхал тут. А что  в дипломате?  - сержант указал  на  металлический  чемоданчик   на земле.

- Не знаю, зачем он мне.

Сержант  поднял  дипломат, щелкнул замками, крышка  откинулась.

-  Ого…

У Джамайки   в глазах поплыло: бархатистое нутро чемоданчика было заполнено пачками  денег в банковской обертке.
Сержант  и  двое  других полицейских тоже  на мгновение выключились из реальной жизни. Дальше  Джамайка соображал туго; во рту загорчило, он ослаб и  окончательно растерялся. С сиреной   подъехала  «скорая»; врач пощупал пульс у лежащего,  поставил укол, попросил присутствующих  помочь  погрузить больного  в машину,  и через минуту  «скорая»  мчалась  по дороге  в городскую больницу. А  следом  с места происшествия  отправился  Джамайка, в  районный  отдел полиции.

- …Да, Рождественский, плохо твое дело, - говорил  следователь, листая протокол  задержания, -   человек при смерти, денег  более  десяти  миллионов. А если не  допросим его, как выкручиваться  будешь? Может, ты его  легонько задел, он и заболел? 

- И пальцем  я его не трогал, гражданин начальник, он сам повалился!  -   запаниковал Джамайка, понимая, что   «узел»  затягивается.

-  Не трогал, не знал… -  следователь изобразил на лице сочувствие,  -  не убедительно, Джамайка! Мы располагаем другой информацией  -   как ты  караулил пострадавшего, затем  вырубил его,   выворачивал карманы. Кто пострадавший? Где  ты с ним познакомился? Что это за деньги?

- Я не знаю, он попросил  достать из кармана  лекарство, я и полез  искать, потом  вы  примчались, я испугался. Все - больше ничего не скажу!  -    закричал Джамайка.

- Спокойнее, спокойнее,  Рождественский, - следователь встал из-за стола, бросил  листы  допроса  в красную папку.  -  Твоя песенка спета!  Догадываешься, чем пахнет это дело?

Джамайка в  тупом оцепенении  уставился в окно с железной решеткой.  На глаза навернулись слезы  жгучей жалости к себе.

  «Скорая»   доставила  пострадавшего  в кардиологический  корпус городской  больницы. Сдавая больного дежурному,  врач  продиктовал в  журнал приема: «- Рязанов Константин Петрович, тысяча девятьсот пятьдесят первого  года рождения, проживает в Якутске, доставлен по вызову сотрудников полиции  седьмого отдела полиции»…

 Санитар  толкал  тележку  с  Рязановым  по  пропахшему лекарствами и манной кашей  больничному коридору,  свернул  в  отделение реанимации, следом пробежала медсестра,  с  кровати в конце  сумрачного коридора  посочувствовали:  « - Ох, такой  еще  молодой…».

-  Наверняка, результат нервного переутомления,  -   сказал   врач,    просматривая кардиограмму.  - Завтра  картина, думаю, прояснится.

Константин Петрович Рязанов. Или   просто, как  зовут близкие  знакомые и друзья, Костик. Он  проделал  путь в полстраны, летел  на самолете, ехал поездом, добирался попутками  - ради цели, которую берег и лелеял, кажется, целую вечность. Все, что наметил, он прошел, не сдал, мерз и голодал на далеком таежном прииске,  копил деньги, молился -  и проиграл, поверил в мираж.

Удушье  обкладывает ватой, сердце останавливается, он уже не есть он, остались лишь   боль  и страдание,  смутные  островки  в тумане  сознания. Он  плачет от бессилия и страха, цепляется за эти островки,  гоня от себя  темноту и холод  небытия.

Три часа назад  он   вошел в заветный   подъезд, в прохладный сумрак  лестничных пролетов, поднялся по знакомым  истертым ступенькам, подошел к двери  квартиры №17. «Что я делаю?…» -  испугался вдруг и  дрогнувшей  рукой нажал  кнопку звонка. За обитой   черной  «кожей» мелодично брякнул колокольчик, послышалось движение засова,  и  приглушенный женский голос спросил:

- Кто?

-  Это  я, Костя, - еле ворочая пересохшим языком,  сказал Рязанов в дверь.               

На  томительную секунду там  возникла тишина, затем дверь распахнулась. На пороге   стояла  Елена Витальевна  Дронова.

Конечно, за прошедшие годы она изменилась. Лицо, когда-то  живое,  излучающее  неизбывное   лукавство и насмешку, теперь застыло в   маске  былой  красавицы, больше  проявилось монгольское  сходство с отцом,  но    глаза и вздернутый  нос  - остались  прежними,  милыми.

В восьмом  классе  она, наконец,  обратила на него внимание. Был школьный вечер, и он вызвался проводить ее домой. Они шли задымленными морозом улице и разговаривали. Ее ладошка в рукавичке лежала в его кармане и немного грела.  Потом они целовались в подъезде, и он  никак не хотел идти домой. Она спросила его:

- Ты не мог бы помочь  мне с математикой?

- Не знаю, у самого тройка за четверть, - растерялся он и покраснел.

- А ты подтянись. Ради меня… - она пальцем провела  по  его губам и улыбнулась. - Договорились?

Давно добивался  он  расположения Ленки,  и дорого оно ему  обошлось. Дронова была  первой красавицей среди «восьмых». Независимая, эффектная,  дефицитно одетая, она производила впечатление и на учителей, особенно молодых. Училась она средне, но  дисциплиной не хромала, папой своим, который занимал  высокий пост  в областной администрации, умело при случае козыряла,  и  это решало все в ее пользу, ей дозволялось многое. Ленка первой из одноклассниц проколола  уши, пришла в  школу на высоких каблуках. Одноклассницы  завидовали и искали ее   расположения. И Ленка  - удивительное дело! -  не зазнавалась, со всеми была в ровных отношениях, весело сплетничала  с девчонками на перемене, давала мерить туфли,  пробовала курить. Однажды  прошел слух, что  у Ленки Дроновой роман с десятиклассником, будущим медалистом, но Костя  этому не поверил. «Медалист»  был  худ, сутул, в очках, на перемене вечно торчал  с учебником у подоконника, беззвучно шевеля  сухим ртом. Зачем он Ленке?

Костя  засел за учебники. Мать, заметив это, прослезилась и  стала  ходить по квартире тише. Костя грыз гранит науки с упорством.  Вместо неряшливых  тетрадей  у него появились конспекты по темам   занятий с отчеркнутыми формулами, рядом с учебниками  на полку встали практикумы  и сборники задач. Абракадабра из  цифр  отбивала сон и аппетит, но он не отступал.  Восьмой класс  Костя  окончил на четверки, в девятом   стали поговаривать о математических  способностях  Рязанова. Следом  за математикой  поднялись и  остальные предметы, пятерки  все чаще  стали  красоваться  в его дневнике.

Они по-прежнему встречались, сидели в сквере  под старым кленом, мечтали.  Ленка  гордилась Костиными успехами, прочила головокружительную карьеру, и он верил ей. Но было   уже и то, что мучило  его больше и больше. Их   отношения  за два года  переросли в деловые - дружеские. Он  приносил  домашние  задание - она списывала. Он решал задачки, чертил  -  она готовила чай, угощала  печеньем, давала носить свой портфель…,   но тех,  как   в начале  их знакомства,  поздних провожаний, робко-томительных поцелуев в гулком подъезде,  завораживающих  взглядов   -  уже не было. Он привык  к  Ленкиной квартире, шуму проспекта за окном, к тому,  как с  улыбкой встречала  Ленкина мать и  заискивающе  выспрашивала насчет  реальных  возможностей  дочки при поступлении в  педагогический.  Он  стал «своим парнем» для Ленки,  она    переодевалась в его присутствии,  они тайком курили, попивали «сухое», она  доверяла  свои девчоночьи секреты   - но всего этого  ему  было мало, он хотел, чтобы  все осталось так, как  было в начале  знакомства. Костя любил ее, ему хотелось  держать в руке Ленкину теплую  гибкую ладонь, глядеть  в смеющиеся зазывные глаза, купаться  в их  энергии,  пропитаться ею,  раствориться. А получалось  не так.

Однажды в воскресенье Костя зашел за Ленкой, чтобы  вместе отправиться на городской пляж  и попал   на  торжественный  обед   - глава  семейства  Дронов  Михаил Александрович  оказался дома, он   был в хорошем  расположении духа,  отмечал  очередную победу  по службе  и пожелал, чтобы   юный гость приобщился  к  триумфу. Костю   усадили за широкий семейный  стол,  предложили на выбор  несколько  деликатесных закусок,  названия которых он  знал только  по   рекламе.
 
 Ели  молча, Костя  - мучаясь сомнениями  и робея, Ленка  - скучая и  томясь ритуалом, родители ее -  торжественно любуясь  изысканным столом. После пятой  рюмки водки  отец Ленки  откинулся на спинку стула, надул щеки, вздохнул, ласково посмотрел  на  Ленку, потом на Костю.

- Нынче у вас ответственейшая пора, так сказать, гамлетовский вопрос  - быть или не быть. Прекрасное время, молодые люди!  Все впереди  - и  выбор пути, и ошибки,  и опыт,  и успех. Я так же когда-то начинал, в других, правда, условиях, чрезвычайно тяжелых. Ну да не об этом сегодня речь. А  здорово  это - вот так, хотя бы на мгновение,  ощутить  свободный полет, когда перед тобой  все горизонты открыты – лети, испытай себя, покажи, на что способен, докажи миру  свою   реальность, значимость. Эх, скинуть бы  годков,  двадцать, а мама? Ей богу, рискнул бы еще раз все с нуля начать, а мама?  «Мама» холодно посмотрела на мужа.

- Вот вы, молодой человек,  как планируете свою жизнь, что  теперь представляет для вас интерес?  Какая  идея, цель  движет вами?

- Папа! – воскликнула Лена.

Глаза ее блеснули обидой, по щеке полыхнул румянец.

- Да..., - остановился тот, - Что случилось? Я ни о чем запрещенном не спрашиваю  твоего  друга. Если он не  хочет, то  может  и   не отвечать, я ведь не прокурор.

 -  В самом деле, Виталий, надо меру знать… -   неожиданно  с раздражением  заметила  хозяйка дома и, поднявшись из-за стола,  вынесла на кухню  пузатый  графинчик.

- Ну, почему же, -   прервал  возникшую паузу Костя, внезапно севшим голосом - мы  как  все, нас тоже волнуют  проблемы  общества, экологии, молодежь сегодня  проявляет социальную, политическую активность, мы боремся с пошлостью жизни, духом наживы, порабощающим  людей. А главное  - быть в ладу со своей  совестью, не опускаться  до состояния  стада, уметь проявлять свою волю. 

- Очень интересно! – кивнул головой глава семейства Виталий, поставил локти на стол. Одутловатое его лицо раскраснелось от выпитого алкоголя, но глаза смотрели твердо, испытующе.

  - И в какую же  область вы направите свои стопы для решения столь  грандиозных задач? В науку, государственное  строительство, литературу? А   может, на эстраду:  блям - блям,  и  денежки  в карман.

   - Папа,  - перебила Лена, -  Костя  будет  поступать в институт, на  геологоразведку, а если  не получится в этот раз, то  он  пойдет работать, чтобы  лучше подготовиться,  реализовать себя,   а  обманывать, ловчить, занимать чье-то место он  не станет.

- Да что вы говорите!  - Виталий  изобразил крайнее восхищение. -  «Реализовать себя» - как  это актуально сегодня! Но что-то, дорогая, за мой век не приходилось встречать ни одного, кто бы   встал и сказал: «Я  не  на своем месте, прошу, господа,  меня освободить!».

Виталий  поискал глазами графин на столе.
 
- Пора - пора, милая, избавляться от детских иллюзий.  Если бы  наше поколение было бы таким  наивным, то вас бы и на свете  не было бы.  Надо реально видеть  жизнь, мир. Вот вы, молодой человек  говорите -  «честно зарабатывать деньги».  Очень хорошо! Но  как быть, если  целый коллектив,  министерство, полстраны, обманывают  государство,  вся система  выстроена  таким образом,  а ты -   останешься в стороне,   чистеньким?  Нет, брат, шалишь! Не надо бросаться словами, для начала следует  все хорошенько  изучить, понять  значение  власти и  денег в жизни  человека, а потом уж громкие заявления  с трибуны делать, земли обетованные открывать.

И тебе, Ленка, учиться, учиться надо, много  у тебя еще тумана в голове. Без диплома тебя и замуж-то никто не возьмет. Ей-богу, не возьмут.  Разве, если только в поварихи пойдешь.  Как, Константин, в  качестве поварихи  имеет шанс  наша  Елена Витальевна?

Рязанову  в тот раз стало обидно,  за себя:  Дронов старший  говорил   с ним откровенно, по-мужски. А почему  его отец  никогда не говорил на подобные темы; обычно он ограничивался самым ежедневно-необходимым, и  трудно было даже представить, чтобы отец  стал советовать: как  жить, на кого равняться, что  главное в жизни. Быть может, отец полагал, что  подобного рода наставления ни к чему, что всему   научат в школе, можно почерпнуть из книг и газет?

Через неделю  Лена  заболела, лежала  в больнице, Костя приходил проведать ее, стоял перед окном на третьем этаже, объяснялся знаками,  поймал сброшенную записку, в которой сообщалось,  что родители везут  ее  на курорт.  Прошло два месяца. Томительное  было это расставание.

Когда  она вернулась с юга  и позвонила,  Костя  бежал как  сумасшедший.  А  увидел - и не  узнал  свою Ленку, перед ним  была  загорелая  красивая женщина, с ценой на себя. Костя  поначалу не  осознал перемены  и  привычно  схватил ее за руку, повалил  на кушетку, поцеловал.

-  О-о…  Что это, Костя?  -  ее глаза воззрились  с удивлением, - Зачем тебе это?   

 Она  выскользнула из его рук.

- Вспомнил детство? Но мы теперь уже не дети, знаем, что почем. Ты что,  расстроился?  Что-нибудь не так?

- Ты нужна мне, - выдавил, наконец, из себя Костя. -  Еще тогда, в восьмом, и теперь, ты же знаешь…на всю жизнь.

- Ты влюблен?  - она  смотрела на него как на заморское чудо.  -  Как  Андрей Болконский?
               
- Может, еще сильнее…

- О, чудило, о, отличник, настоящий, без подделки! – Ленка  упала на спину, перевернулась и засмеялась, весело и  искренне.

Костя никак не ожидал такого. Он ничего не  понял, глупо улыбался  и смотрел на хохочущую Ленку.  Они никогда не говорили об этом, но ему всегда  казалось, что она думает также как и он, что слов тут никаких не надо.

- Ты дурачок, совсем еще недоразвитый мальчик, -  отсмеявшись, устало  и снисходительно  говорила Ленка. – А я и не знала. Значит, ты всерьез писал всю эту чепуху  в школьных сочинениях? Какой  же ты смешной, Костя. Ты хочешь  переустроить мир,  стремиться  к идеалу, веришь, что красота  спасет мир? Ты  хочешь  получить образование, тянуть  всю  жизнь лямку  и мечтать? А я? Ты думаешь, я  сплю и вижу себя  домашней поварихой и нянькой? Костя, хороший мой, не для того мы на свет появились! Я хочу большой веселой жизни, много света, внимания, успеха, интересных людей вокруг, а не заселять с тобой  просторы сибирской тайги.  Ну, ты же умный, ты должен понимать, ты можешь  много добиться, если выберешь  правильный  путь.

Ленка говорила  долго, путано, но  одно Костя понял определенно:  он ей не пара. Вспомнились  подробности, детали, в которые он никогда не хотел вникать, не придавал им  значения, вполне довольствуясь тем, что имел. Родители  Ленки никогда не интересовались  его планами на будущее,   свою дочь они без помех оставляли с ним  наедине  - уверенные в его порядочности  или больше  -  в  ее вкусах? Сама Ленка ни разу не поинтересовалась здоровьем   матери Кости, которая  безнадежно болела.  И пошло - поехало…

Костя замкнулся, стал избегать встреч с Ленкой, она скучала,  названивала по телефону. Он скитался по улицам, торчал  в  кинотеатрах, уходил на набережную, задумчиво  глядел на  пенные барашки  волн  холодной Оби,   старался  отказаться, вычеркнуть из памяти  Ленку  - и   никак не мог. А  потом в середине лета  они столкнулись  на  перекрестке, и  Ленка, как ни в чем ни бывало,  попросила помочь  подготовиться  по  химии  в медицинский, и он согласился.

Костя подал документы  с институт геодезии и картографии, сдал успешно экзамен  и был зачислен. Ленка   почему-то стала  поступать в театральный вуз, провалилась на втором туре, и мать  устроила  дочку  секретарем в  областную газету. Видеться они стали реже. Костя спешил на лекции, в библиотеку, на практику, летом ездил  работать в стройотряде, освоил несколько профессий,  его выбрали  комиссаром, он  научился ругаться до хрипоты  с начальством, выколачивая бойцами  отряда  работу  и деньги,  ссорился  и прощал, грелся  у костра,  пел под гитару  о любви, и…вспоминал Ленку; она  продолжала жить в его душе  каким-то  томительным  воспоминанием, сулящим  счастливую концовку  грустной истории. Костя никак не мог избавиться  от этого наваждения.

А Ленка, напротив, легко распрощалась  с  недавним школьным прошлым. Она  похорошела, вокруг появилось много улыбчивых   услужливых людей, ее   приглашали, одаривали, интриговали, ей льстили, намекали… - чего еще было желать  юной  хорошенькой особе.

Но  однажды, спустя  два года,   они  вновь встретились; Костя  прибыл  в областное управление подписать некоторые  документы  строительства, а  Лена  спешила  в редакцию  с   блокнотом  записей беседы с героем будущего очерка  - она  теперь работала журналистом  в отделе  экономики и промышленности  областной  газеты.

Лена отметила, что   Костя  загорел,   возмужал, стал шире в плечах, уверенней. А он, казалось,  и не смотрел в сторону   бывшей подруги.

- Может, зайдем  в кафе?  -  предложил он.

Лена согласилась, заняли крайний  столик у окна, выпили шампанского.

- Ну, как ты, как  ваша дорога - строится?  -  спросила  она,  мечтательно  затягиваясь  тонкой  сигаретой.

- Строится..., -  неопределенно ответил он, впервые  внимательно взглянув  на Лену.

Она  похудела, черты лица стали суше, тверже, глаза  не  искрились  прежними огоньками, а лучились каким-то   прохладным светом. Еще  Костя отметил, что  Лена  одета  со вкусом, но небогато,  причесана  стандартно, а руки  такие же холеные, но  теперь без  экстравагантного  маникюра, каким когда-то  она  так любила щегольнуть.

-  А я, Костик, наверное,  замуж выйду…,  -  задумчиво произнесла Лена, сделав  ударение на последнем слове.

- Кто же он?

- Очень - очень хороший человек.  С ним ничего не страшно, он все может. За ним - как за каменной стеной, а нам-то, бабам, чего еще нужно? 

Замуж она так и не вышла, жена «хорошего человека» вовремя забила тревогу, куда надо позвонила, всплакнула на приеме  у ответственного лица,  и тот  отступился от  Ленки. Она перешла  работать в трест, ездила по командировкам, снова пробовала поступать в театральное. Костя  в тот год  защитился и уехал  в Красноярск. Потом  от нее было письмо, в котором Ленка сообщала, что родители развелись  и разъехались, отец  -  в Москву, на повышение, мать – в Одессу, к сестре. Но  Костя не ответил, не до того было; на стройке произошел несчастный случай, обвинили его, началось следствие, сплетни, интриги. Кончилось тем, что его судили. Это  был второй удар судьбы.
Много тогда он передумал, со многим  прежде дорогим сердцу  распрощался  навсегда. Свой  срок  Костя  отбывал на  крайнем севере. Белое безмолвие  пустыни  вымораживало боль в душе, ее  уносило прочь  с обжигающим штормом, топило в черной воде  разломов, дробило  в надсадной, но желанной  и спасительной, как  опиум, работе.

И все же  был огонек   в полярной ночи,  от которого  он не отрекся   -  он  слабо мерцал, гас и снова   давал о  себе знать, дарил  надежду  -  это была наивная  полудетская мечта о Ленке. Он как  в лед вмерз с нею. Рязанов с болезненным постоянством  прокручивал  в голове немой  фильм о своем возвращении в родной город, долгожданной встрече. Началось с бессонницы, кончилось  дикой идеей  вернуть счастье  за  деньги.

«Да, деньги, только так,  вот, чем можно  многое сломать, убрать проблемы, сделать понятным», -  твердил он себе, погружаясь все глубже в нору уязвленного  самолюбия. Долгая полярная ночь  ослепила его.

Минул год, потом еще два,  а он  все колесил на вездеходе по ледяному панцирю. Летом, когда тундра  нежно зацвела, он слег в больницу, пролежал месяц, врачи запретили трудиться  в «экстремальных условиях». Но он  не опомнился и тут, через  знакомых устроился на золотодобычу, снова  считал и складывал деньги. Так прошло семь лет.

И вот эта история подошла  к финалу. Перед ним была она.            
            
- Костя… - тихо произнесла  Елена  Витальевна, отмахнулась рукой, как  от наваждения.

- Как видишь, это я. Здравствуй.
   
 Они  молча смотрели друг на друга, и  эта минута была подобна целой жизни. Спохватившись, Дронова  предложила Рязанову  пройти в дом, а сама  скрылась в ванной комнате. Оттуда она  крикнула  Косте, что ему необычайно повезло, потому что  только вчера  она вернулась из командировки, что  поездка была  необыкновенно  интересна, полезна, об этом   даже  была информация в теленовостях, что  никого  из одноклассников  она  давно не видела  и очень рада, что  вот  он  так  неожиданно появился, какой  Костя  молодец.

Рязанов  закрыл входную дверь, повесил плащ  на оленьи рога в прихожей  и прошел  с чемоданчиком  в залу.

У окна стоял старинный дубовый сервант на  гнутых ножках  - он сразу  его узнал  - стальное было новое:  большой овальный  стол,  угловой диван из белой кожи, непонятные  картины  в дорогих рамах,  модерновый плафон  под потолком.  Сервантная старина  была, пожалуй, единственной приметой  из прошлой жизни  -  и  все же здесь жила Ленка  -  та, о которой  столько лет думал, мечтал. Рязанов  убедился в этом по еле уловимому  тонкому милому запаху, он узнал бы его, кажется, всюду.

Они сидели за столом, и  Константин Иванович подробно рассказывал о себе.  Елена Витальевна  грустно слушала  и кивала головой.

- Я ничего не забыл, ты знаешь?  - спросил он строго.

- И это хорошо, Костя, -  улыбнулась она.

- … Я за тобой пришел, -   произнес  он усилием, как бы выдавливая из себя  то, что  нарывом болело все  эти  годы, не давало свободно дышать. -  Я все время о тебе только и  думал. Я ради этого  дня жил, понимаешь?  Я знаю теперь жизнь, я не тот уже мальчик, понимаешь?  Я не могу  без тебя.
   
Сказал -  и как захмелел, легким стал.

- Ох, Костя, ты все такой же, максималист.  Как  это - «за тобой»?  -  она  с  тревогой посмотрела на  бледное, покрывшееся испариной лицо Рязанова.

- Не веришь, опять не веришь мне!  - воскликнул  Рязанов   и  картинным жестом  бросил на стол  «дипломат». - Смотри! И это только часть, остальное могу взять, когда захочу. И все это – тебе! Теперь веришь?

- Убери, - вздрогнула брезгливо Елена Витальевна  и  отшатнулась от стола. -  Ты совсем там, в тайге одичал. Не нужны мне твои миллионы.  Ты опоздал, я уже  не та  девчонка, которую ты все  ищешь. Нет, это, правда, бред  какой-то. Уходи, Костя. Ты ошибся…

Она отошла к окну, превратилась в черный скорбный силуэт.

Рязанов  замер  -  он  же  все  рассчитал, знал ее. Или это была не она, не Ленка…

Нетвердо ступая, он вышел из подъезда, свернул  в скверик, за грудиной сдавило  обручем, воздуха  не хватало.  Из  открытого  окна   дома  нежно  пела скрипка,  мимо, смеясь, прокатили  на велосипедах  мальчишки,  пахло   распустившейся сиренью, все   источало благолепие  летнего дня, а  он ничего не видел  и не слышал, ему  показалось, что он умер,   и вся эта многокрасочная жизнь уже не принадлежит ему, она слишком  яркая, грубая.       
Получается, что он  обманул себя, жизнь ушла вперед, перемалывая плохое и хорошее, а он остался  там,  в прошлом, со своими детскими  переживаниями, как динозавр в  вечной мерзлоте.

В тот  момент и  подошел к нему  мужчина:

- Земляк, дай  двадцать рублей.

Рязанову  его  голос, черная от загара физиономия, подобострастие  фигуры и хитрое внимание глаз что-то напомнило, далекое-далекое, из другой жизни.

Сутки отсидел  Джамайка в райотделе. Представил всякое  и расстроился до крайности: «а что если, в самом  деле, помрет дохляк,  и докажут менты, что я его угостил? Они  могут. И  десятник закатают, за милую душу…».

После полудня лязгнула дверь,  и ему крикнули:

-  Рождественский, выходи!

Следователь сидел за столом и писал. Глянув на появившегося в кабинете Джамайку, равнодушно спросил:

- Ну, что, поумнел? Повезло тебе в этот раз, Джамайка -  заступился за тебя потерпевший, говорит, что  учились  вы вместе  в школе, друзья детства. Так что отделался ты легким испугом, давай, топай  домой. 

Из  полиции Джамайка вышел крайне озадаченный, впервые за много лет он  подумал  о школе, напрягся, вспоминая забытые образы и голоса. Проходя мимо витрины  банка, он  посмотрел и увидел  в стекле  отражение странной  неведомой  фигуры.