Сердце поэта

По дороге от Перпиньяна на Тулузу, пресекающей долину реки Од, на одной из  заросших зелёной щетиной лесов вершин Корбьерских гор, там, где сейчас виднеются руины, некогда высился родовой замок знаменитого многими славными подвигами графа Раймонда Руссильонского. 
 Весной  1160 года сразу после Пасхи в два часа пополудни ясного солнечного дня перед окованными железом высокими дубовыми воротами замка остановились два всадника. В одном плотном, кряжистом крепко, словно сросшись с конём, сидевшем в седле легко было угадать бывалого воина. Рядом с ним другой, стройный в изящной кольчуге и шлеме филигранной дамасской работы, выглядел, как молодой побег, подле возмужалого дуба.
—Кто вы? — окликнули их с башни.
—Сеньор де Кабестань с сыном, — зычно отозвался старший из всадников, придерживая горячащегося коня.
 Тут же раздалось поскрипывание канатов, опускавших висячий мост над широким, наполненным водой рвом, окружавшим замок, распахнулись ворота и просторный мощённый крупными камнями двор огласил цокот копыт. Отдав коней подбежавшему слуге, почтенный Сеньор де Кабестань с сыном  по широкой, украшенной головами грифонов каменной лестнице поднялись в громадный зал, где на пылавшем огне жарилась кабанья туша, а за длинным столом, уставленным яствами и вином, сбросив прямо на пол доспехи, пировали  граф и его рыцари.
—  К столу, дорогие гости! — вскричал завидя вошедших хозяин.
— Кубок ему! — подхватили рыцари, знавшие доблестного барона де Кабестаня.
— Не откажусь, — охотно согласился барон.
  Граф сам наполнил рог красным, как кровь вином, и барон, с поклоном приняв его, лихо осушил его до дна.
— Ну, рассказывай с чем пожаловал, дорогой сосед? — обратился к Кабестаню-старшему граф, когда гости заняли место за столом.
— Да вот привёз вашей милости сына, — седой барон указал на юношу, чьи  освобождённые от шлема густые кудри  чёрными волнами упали на плечи. — Подрос, пришла пора и послужить. Может угодно будет вам, монсеньер,  взять его себе в стражу. Рука у него крепкая, а чего он еще не знает, то у кого, как ни у такого опытного воина, как ваша милость, ещё и  учиться.
— Слова твои, достославный барон, нам приятны да и сын твой ладен и ликом ясен, — сказал граф Раймонд, окидывая юношу пристальным взглядом. Тот взгляд выдержал и глаз не отвёл. — Ну-ка,— протянул граф ему наполненный рог.
 Учтиво приняв его молодой Сеньор де Кабестань под взорами всех не спеша выпил вино, ничуть не уступив в этом своему отцу, который, не подавая виду, что обеспокоен, насупив густые брови следил за ним.
— И мечом он так же ловко владеет? — весело спросил граф Раймонд
— Не только мечом, ваша милость. Он и стихи слагать мастер,— похвалил сына Сеньор де Кабестань.
— Лютню ему, — приказал граф. — Покажи, каков он, твой талант, юноша, развлеки нас!
 Принесли отделанную серебром лютню и юноша ясным, звонким голосом начал свою балладу:
                Как от любви бежать?
                Где бы не укрылся, глядь,
                Любовь уже опять, мной овладеть готова
                Отверженный сурово,
                Вновь стану воспевать ваш нрав, красу и стать.
  Пел юный Гильом  о несчастной любви к исчезнувшей красавице, чем всех изрядно позабавил. Откуда же такому юнцу, который до сих пор не покидал отцовского замка и кроме матери и сестёр женщин, наверное, других не видел, знать, что такое несчастная любовь? Но пение и стихи понравились.
—Ну, что же от такого молодца мы, дорогой сосед, не откажемся,— вскричал граф.
 Так Гильом де Кабестань стал оруженосцем графа Раймонда и совсем незаметно пролетело время и юноша превратился в рослого, красивого мужчину с тоненькими усиками и нежной курчавой бородкой, оттенявшей его свежую с сочным румянцем кожу. И когда славный король Альфонс Арагонский призвал графа Раймонда, достойнейшего из верных ему вассалов, под свои знамёна верный оруженосец своей смелостью спас граф от смертельного удара мечом маркиза де Круа.
  После боя, собрав своих рыцарей, граф сказал:
—Теперь я вижу Гильом, что у вас не только сердце поэта. Но и сердце храбреца.
  Так он стал мил графу, что тот пожелал видеть Гильома пажом своей горячо любимой супруги мадонны Маргариты, о которой молва гласила, что одарил ее Господь всеми добродетелями, учтивостью и такой красотой и что нет ныне в мире женщины более прекрасной.
  Ни один вечер теперь не обходился без баллад Гильома, которые становились всё лучше и лучше. Говорили, что он превзошел и Джауфре Рюделя, и Рауля из Комбрэ, и других знаменитых в Провансе и Аквитании трубадуров. И когда он теперь пел о неразделённой любви к прекрасной даме никто не смеялся, как в первый раз. Робкий юнец давно исчез и, глядя на него, каждый понимал, что не одна из внимающих ему дам тайно вздыхает о нём. А он беззаботно пел:
             Ах, если бы другом вы меня назвали
             Так затрепещет сердце вам в ответ
             Что вмиг исчезнет всех страданий след.
  Он, казалось, совсем не замечал того, что слова его  разбивают чье -то сердце. Будто он — весенний жаворонок, которому лишь бы петь. Может он и в самом деле верил в то, что способен петь о любви, а сам остаться не подвластным ей. Но у любви свои законы. Она подспудно копит силы и вдруг вырывается наружу, как фонтан из- под почвы.
 Однажды, когда граф, отправился на охоту, дамы упросили его оставить Гильома с ними. Он пел, а потом, когда закончил и дамы с поклонами одна за другой покинули залу и он, взяв лютню, тоже хотел проститься, мадонна Маргарита остановила его вопросом:
 — Скажите, Гильом, если бы женщина сделала вид, что любит вас, осмелились ли бы вы полюбить её?
 —Да, госпожа моя, — пылко воскликнул поэт,— Только видимость моя была бы правдивой! —закончил не отводя от неё глаз Гильом.
— Клянусь святым Иоанном, ваш ответ достоин храброго мужчины!— воскликнула мадонна Маргарита, роняя шарф. — Но сумеете ли вы, чья душа столь юна, отгадать, какая видимость правдива, а какая нет?
—Пусть будет как вам угодно, моя прекрасная госпожа, — уклонился от ответа Гильом, с поклоном подавая ей шарф.
  С того дня, он уже больше не пел о какой-то воображаемой прекрасной даме. Его вдруг словно обожгло. До сих пор он  пел о любви и это было как забавная игра. Настоящей же, не придуманной им любви, он ещё не испытал. Теперь же он всегда видел перед собой лишь одну не выдуманную, а бывшую здесь, в этом зале даму  и не в силах сдержать себя пел:
                Воображаю вас, Донна, пред собой.
                Стихи слагаю я только вам одной,
                Изнемогаю, томим своей мечтой.
  При этом поэт бросал на свою даму  пламенные взоры, что не укрылась от наблюдательных глаз. Его песни становились всё печальнее. Неподдельную скорбь выражал его недавно ещё такой ясный взор, тоска объяла его прежде безмятежную душу. Ему открылось женское коварство. Ведь с ним просто кокетничали, не придавая значения мимоходом брошенным словам, как он сам прежде не придавал значения тому, что пел. Теперь он понимал, что без любви и служения любимой женщине жизнь лишена смысла, что, только любя, мужчина становится мужчиной. Шли дни, им он потерял счёт, когда его призвала мадонна Маргарита.
  Он с трепетом ступил в гостиную. Солнечный луч освещал мадонну Маргариту, переливался на её чудесных волосах, уложенных в сетку, усыпанную крупным левантийским жемчугом, высвечивал её белые пальцы, унизанные драгоценными камнями. А ворвавшийся в раскрытое окно никому не подвластный ветер обхватывал ее стройную фигуру, прижимая шелк платья так, что у поэта чуть не закружилась голова.
  О, Mon Die! Она, прекрасней, чем всегда, если только такое возможно, едва удержался, чтобы не  произнести это вслух Гильом, которому  не сразу  стал понятен  обращённый к нем вопроса.
— Ответьте мне, милый Гильом, находите ли вы ли мой вид правдивым или обманчивым?
— О, мадонна,— воскликнул юноша.— Кто я такой, чтобы судить об этом? Я всего лишь несчастный поэт у ваших ног! Господь свидетель, что с того часа, как я стал вашим слугой, я ни разу не усомнился в том, что вы самая ... Самая... — голос его пресёкся.— О, мадонна, простите меня, у меня не хватает слов... Вы правдивейшая из женщина! Этому я верю и буду верить до конца своих дней.
   И он преклонил перед ней колена.
 — Встаньте, мой милый Гильом,— услышал он нежный, певучий, как струна его лютни, голос — Если Бог мне поможет, вы никогда не разубедитесь в своих словах и я вас никогда не обману, — и она протянула ему руку, к которой он порывисто прильнул пылающими губами.
  Как удар мячом по плечу посвящает мужчину в рыцари, так протянутая для поцелуя рука женщины, превращает юношу в мужа.
  Из взора Гильома исчезла печаль, тоска покинул его душу, ею целиком владела одна лишь любовь к прекрасной мадонне Маргарите. Ей и только ей одной он теперь пел. Её лицо светлело, когда она внимала ему, а граф становился всё мрачнее и мрачнее.
   Хотя счастливая любовь и беспечна, и занята только самой юный паж был поэтом и видел, то что другим неведомо. Ведь смотрел он на мир глазами своего сердца. А оно шептало ему, что тропа , на которую он ступил ведет к гибели. Но рядом с чувством опасности в его сердце жила и любовь. И какой же поэт станет слушать  чьей-то шепот, когда в ушах его звучит зов любви?.
 Однажды после одного долгого праздничного пира граф, любезно поблагодарив поэта, сказал.
— Нельзя достичь такого совершенства, как вы, мой дорогой Гильом, не любя. Откройте нам секрет. Есть ли у вас возлюбленная?
—Вы правы, монсеньер, Раймонд, я духом стал богат, вкусив любви услад,— ответил поэт.— Да, монсеньер, я не смог бы так искренне петь о любви, если бы она не пылала в моём сердце! —
 — Кто же она, кому вы слагаете сейчас свои вирши? Мы сгораем от любопытства! — настаивал граф.
 — Её имя навсегда останется скрыто в моем сердце! — поклонился ему Гильом.
 — Жаль, что нельзя в него заглянуть, — с громким смехом произнёс граф Раймонд, поднимаясь из-за стола. — Ну, пора в путь!
   Призывно прогудел рог, все вскочили на коней и отправились на большую  соколиную охоту. Граф и Гильом далеко оторвались от остальных и выехали на укрытую со всех сторон лесом поляну, где оруженосец, следуя своим обязанностям, снял колпачок с глаз сидящей на его локте птицы. Точно ждавший этого сокол тут же рванулся ввысь. Он высоко парил в голубом безоблачном небе, выискивая жертву. И граф и его оруженосец провожали его пытливыми взорами.
.— Его клюв найдёт свою жертву и вонзится в неё. Она бездыханной падёт к нашим ногам и мы никогда, заметьте, мой славный Гильом, никогда! не увидим её бьющегося сердца. О, как это интересно узреть трепещущее сердце! Особенно, если оно  полно любви, как ваше мой дорогой поэт. Увидеть саму любовь! — воскликнул граф и уже тише добавил. — Как она приходит и уходит, —  лицо его искривила недобрая усмешка.
   Оруженосец внимал ему, чуть побледнев, не отрывал своего взора от птицы.
 - У вас такое прекрасное сердце, мой несравненный Гильом, что его не следует больше скрывать от ничьих взоров!
  И выхватив кинжал, граф Раймонд яростно вонзил его в грудь своего оруженосца. Глотнув ртом воздух, Гильом приник к гриве вздрогнувшего коня. Сокол же все кружился и кружился там куда отлетел последний вздох его хозяина  и так и, не найдя всегда ждущей его Гильомой руки, улетел неизвестно куда.
      А прерванный охотой пир опять возобновился. Все весело ели и пили, предвкушая новые песни Гильома, чьё пустеющее кресло, как всегда стояло неподалеку от мадонны Маргариты. В ожидании поэта там покоилась его лютня.
      Тут вступил мажордом и торжественно объявил, что граф желает преподнести прекраснейшей из женщин и своей верной супруге мадонне Маргарите блюдо, приготовленное по его заказу. Прогремели фанфары и под приветственные клики гостей слуги на серебряном подносе внесли и поставили перед графиней дымящуюся ароматом благовонных трав золотую чашу редкой работы.
— За здоровье, мадам! — воскликнул граф, поднимая полный кубок.
— За здоровье! — подхватили гости.
  И эхо, взметнувшись под высокие своды, разнеслось по всему замку.
  Подождав, когда графиня закончит, граф Раймонд её учтиво спросил:
—Понравилось ли вам моё блюдо, мадонна?
— Оно было прекрасно, — ответила графиня, беря в руки и рассматривая, будто видит её впервые, лютню Гильома.
— Иного ответа я и не ожидал ! — вскричал граф так, что все мгновенно смолкли. — Вы съели сердце своего возлюбленного, мадонна. Вот, смотрите!
  В подтверждение  он сбросил крышку со стоявшего рядом котла и, вынув оттуда, высоко поднял, чтобы все видели, голову Гильома, с застывшей на его губах печальной улыбкой.
  Все замерли, боясь пошелохнуться. Молчание достигло такого же напряжения, как натянутая струна лютни. А затем звонко прозвучал голос прекрасной Маргариты.
— Лучше съесть сердце своего возлюбленного, монсеньёр, — твёрдо сказала она, не спуская глаз с головы Гильома, — чем провести жизнь с таким сердцем, как у вас.
  Схватив меч с перекошенным от гнева лицом, граф бросился к ней, но прекрасная донна Маргарита, прижав к груди, как младенца, лютню Гильома, выбежала  на балкон.
 — Моя любовь— моя жизнь. Вы убили её и жизнь мне больше не нужна, — долетели её слова и с ними она кинулась вниз.
  Лишь только алый шарф её, зацепившись за край балкона, трепетал на ветру, как оставшаяся одинокой душа