Пароход белый беленький...

               

«Вань, да перестань, я посижу сейчас и сам справлюсь,– трогал меня за плечо и пытался отстранить от занятия моего брательник  Паша – Ты лучше послушай меня, я ведь…». «Да ладно, ты сиди, мне не трудно», – продолжал я завязывать шнурки на зимних ботинках его. Я увидел, по тому, как он сморщился, что ему трудно нагнуться и опередил его, присев на колени, чтобы помочь.  «Я уезжаю утром, я это…». «Да чего ты заладил, уезжаю, уезжаю, я да я? Чего грустный такой, братик? Хорошо посидели! Родных всех вспомнили! Увидимся ещё! Летом и увидимся!»


Брательник мой, майор Павел Лаврентьевич Белов, командир батальона автомобильного на Северном флоте. Дослуживал до пенсии (он всегда поправляет меня – до отставки), в Севастополе, на Каче получил квартиру, каждое утро, круглый год, купался в Северной бухте.  После развала СССР переехал в Подмосковье ( - Не хочу жить в другом государстве -), купил старенький домик, подремонтировал, пристроил кое-чего, всё своими руками. Хотел он очень в родные Гребени вернуться, даже домик мы ему подобрали, но дети, жена в Подмосковье, куда без них? Почти каждый год он приезжал на Родину к матери, бабушкам и тётушкам. Не стало их, теперь он наш гость и мы всегда ему рады; Паша умный, тактичный и скромный человек, очень любит родные места и всех нас.

  Он присылал посылки с далёкого Севера, однажды прислал рыбу копчёную - «простипома», так вся родня бегала уточнять название рыбы, потому как за буквами прости…. другие буквы сами просились на язык. Перед дембелем своим с Камчатки я попросил его достать кожаную меховую морскую куртку: у нас её носили старшие офицеры, в основном командиры подводных лодок и достать такую куртку было невозможно. Но братик - офицер Северного флота, он сможет.  В ответ получил  телеграмму: «Задача сложная, сделаю всё возможное.» Уже когда я вернулся с флота Тихоокеанского, уже учился в институте на первом курсе, Паша самолично привёз мне подарок – меховой, кожаный полушубок. Я и проходил в нём все студенческие зимы. Он, полушубок, был тогда таким модным, что мне предлагали за него четыреста рублей – бешеные деньги по тем временам!


 В отпуске, на Родине, молодой лейтенант Белов, в чёрной красивой форме с золотыми погонами и якорями и свадьбу сыграл. Привёз красавицу жену Галю и диво дивное - магнитофон с катушками и большими белыми кнопками. «Руды, руды ры, а по - русски -  «Рыжик», пела Лариса Мондрус.  «Неужели помнишь? Ты же маленький был?» –  удивлялся он. Я упорно приставал к нему: «Нарисуй танк». Он рисовал. У меня -  полное разочарование: «Так и я смогу, но я не видел настоящий танк, а ты же видел!» Он смеялся. А потом мы на колхозной лошади ехали за соломой, матери его надо же помочь! Я раскладывал и топтал солому в бричке, он кидал. Солома мелкая, ячмённая, постоянно рушилась с воза, и довезли мы до двора едва ли половину.


… «Даст Бог, увидимся!» – Паша быстро обнял меня, ткнувшись головой в моё плечо. Крепко обнял, резко повернулся (спрятал глаза), и мы вышли на крыльцо. На улице темно. Он опять обнял меня крепко.  «Да что ты так прощаешься? Будто навсегда?» Он молча сел в машину и уехал.
Паша называл мою маму крёстной или няней . Я спросил маму: «Крёстная – понятно, а почему няней он тебя называет?» «У меня первой родилась девочка, а у Агрофены – Павлик. Девочка моя, Валя, прожила мало, умерла. У Груши молоко пропало, жили-то трудно, Лаврентия тоже на войну забрали. Я и кормила Павлика».


Павлик и прощался навсегда. Летом он не приехал, он умер. Оказывается, цирроз у него был, ноги его сильно отекали, шнурки поэтому он и не мог завязать. Паша и хотел тогда всё рассказать мне,  сказать, что не увидимся больше, проститься он хотел, а я с заботой своей и слова не давал ему вставить. И слёзы свои он спрятал, уткнувшись мне в плечо. Потому  же и отвернулся резко, опять крепко обняв меня уже в темноте.


 Было у меня четыре брательника Беловых – Николай, Павел, Пётр и Иван. После похорон Павла Лаврентьевича приехал ко мне Пётр. Обнялись мы с ним у порога. На том самом месте обнялись, где я шнурки на Пашиных ботинках завязывал. «Один ты у меня остался», - плакал Пётр, также уткнувшись мне в плечо. Потом мы с ним посидели, помянули брата, я достал отцовскую гармонь и мы пели с Петром нашу любимую: « Пароход белый беленький». Теперь нет и Петра, все  братья ушли, не дожив до старости.


Эх, ребята, ребята! Жалко - то как! Не пожили, дел многих не сделали. Суета-маета жизненная! Когда же мы спешить-то перестанем, друг друга слушать и слышать научимся при жизни? Куда всё спешим? Но с другой стороны, сказал бы Паша  мне, что не приедет больше, что жить ему осталось считанные месяцы, я бы что смог? Как его успокоить – утешить? И всё-таки надо было выслушать его, я бы нашёл что сказать – сердце подсказало бы.

 
Спустя годы пишу я строчки эти. «Успокойся и живи», - твердит мне Олюшка моя, а я мучаюсь всё – слова Ваши последние не услышал, слов Вам последних не сказал.
Всё, не могу больше вспоминать. Слов не хватает, мысли терзают сердце, под глазами влажно от нахлынувшей тоски и печали,  и я тихонечко запеваю, проглатывая слёзы: «Пароход белый беленький, чёрный дым над трубой….» - любимую песню братьев моих.