Незнакомка с цветами

НЕЗНАКОМКА С ЦВЕТАМИ


Трамваи приходили и уходили, призывно трезвоня, а Гордеев все стоял в нерешительности на остановке в центре Праги, не зная, какой же номер привезет туда, куда ему надо. Было это задолго до августа 68- года и чехи еще были очень дружелюбны к говорящим по-русски. Общими усилиями они пытались понять его.
  — Куда вы хотите ехать? — вдруг услышал он  по-русски.
     Спрашивала одетая во все черное дама. Из-под сдвинутой чуть набок старенькой шляпы ее выбивалась седая прядь. Высокая, худощавая, держалась она  подчеркнуто прямо. В руках ее была сумка, с какими обычно ходят за покупками, из которой выглядывал букетик свежих  цветов.
   Гордеев объяснил, куда ему нужно.
   В этот момент  хмурое, серое, словно запыленное стекло небо, точно треснуло и прорвался яркий звенящий луч солнца. Обрадовавшись ему, цветы засветились сочными красками. Как маленькие солнышки - ромашки, нежные немного грустные маргаритки, милые улыбчивые васильки, пушистые алые астры.
 - Я как раз еду в ту сторону, — сказала она, окидывая  его долгим взглядом, и ему показалось что в газах ее мелькнула какая-то растерянность, будто он, кого-то он ей напомнил .
     Подошел трамвай, услужливые пражские кондукторы помогли внести коляски с детьми молодым матерям, а потом все чинно, соблюдая порядок, вошли в вагон.  Гордеев и его попутчица  заняли свободные места у окна.
— Откуда вы? — спросила она с какой-то едва уловимой робостью в голосе, точно боялась, что ей не захотят ответить. И опять он поймал на себе тот же изучающий взгляд. Что она нашла в нем необычного? Он глянул в трамвайное стекло. Поправил спавшую на глаза  русую прядь.   Наверное,  он ей кого-то ей напоминает. И не придал этому значения. 
    Услышав его ответ,  она сказала.
— А я сибирячка... Из Омска...- с едва заметным  вздохом, произнесла «незнакомка с цветами», как про себя назвал ее Гордеев. — Кое-кто из моих знакомых ездил к вам... - и она отвернулась  к окну. — А я не хочу... Зачем? Встречаться с прошлым? 
   Он понимал, что вопрос ее обращен не к нему, что он только предлог, чтобы вновь повторить, наверное, давно ведущийся ею спор с самой собой.
 - Возвращаясь туда, где когда-то жили в юности, - будто разговаривая, сама с собой, и, наверное, забыв о Гордееве,  молвила «незнакомка с цветами»,     - мы думаем, что каким - то чудом вновь станем опять юными, и те, кто  тогда был возле нас, вернутся... А их нет... Только их тени...
        Рука ее по-прежнему теребила платочек.
 - Мы все сентиментальны... -  задумчиво произнесла она, бросив быстрый взгляд на Гордеева, будто желая проверить, как он отнесется к ее словам.  Глаза ее, похожие на васильки, тянущие свои головки из ее сумки, поддернула влага, точно роса цветы по утру.
        Трамвай поднимался вверх по горбатой, уложенной брусчаткой улочке, такой узкой, что трамвайные окна заглядывали в окна домов и, взор выхватывал то сидящих за столом, то угол спальни, то детскую с куклами, то нарядно убранную гостиную, заполненную людьми. Клочки чьей-то жизни. Неожиданно возникнув, взбудоражив любопытство, пробудив желание окунуться в чужую жизнь, они, промелькнув, исчезали. А хотелось бы их удержать, побольше бы узнать об этих людях, но не крикнешь же трамваю – остановись. Он бросил взгляд на свою попутчицу. Она смотрела прямо перед собой, будто разглядывая что-то очень далекое.  Она видела иную жизнь.
- Наше прошлое всегда представляется нам чудесной детской сказкой, - продолжая разговор    с самой собой, неторопливо, словно бусинки, на нитку, нанизывал она слова.  - Чем дальше от нас сказка уходит, тем краше, тем дороже. Не хочу я ничем омрачать ее, мою детскую  сказку, - мягко улыбнулась она. -  Пусть в моей памяти она останется, такой, с какой я жила все эти годы....
    Он впервые в жизни видел одну из тех, кого называли «белыми».  Не читал, не в кино - вот она сидит перед ним. Это другой мир. Чужой и они нам - чужие, думал Гордеев, но почему тогда ему так легко разговаривать с ней, будто  они уже давно знакомы?  Откуда у него такое чувство? Язык? Но есть же немало  и иностранцев, кто   говорит по-русски.  Страна? Так и  страна,  где  он жил, уже давным-давно была не той, где когда-то жила она. Она звала ее Россией. Ему это имя было непривычно. Уводило к школьным урокам истории. Россия, произнес  он про себя, глядя на  незнакомку  с цветами, Россия…
 --А  с тенями?  Нет, с ними я видеться не хочу, - решительно тряхнув головой, сказала она. – Смотрела в кино, читала, знаю, как вы там живете... - Она помолчала и с некоторым даже вызовом закончила. - А мы вот здесь... Уже больше сорока лет.  Кусочек жизни там, а вся жизнь здесь... Да и закончится здесь...
    Мимолетно  скользнула под шляпой печальная улыбка, и чуть  заметнее стали  тонкие лучики морщинок, на все еще свежем, а когда-то, наверное, очень красивом лице. 
    И оттеснив в сторону мелькающие за трамвайным окном пражские улочки, перед глазами  Гордеева вдруг встал тихий летний вечер в каком-то старом саду над Волгой, и девичьи косы, и белое платье, и фуражка гимназиста, и эполеты поручика. И нет, это не перезвон трамваев... Это приглушенная не то расстоянием, не то громоздящимися один на другой годами, мелодия вальса... И кружит, и кружит- то ли вальс, то ли само время- сменившую тоскливое черное платье на лучезарное радостное белое     девичью фигуру  похожую на эту незнакомку с цветам,  и,  взвиваясь, и подзадоривая, все  летят, и летят ее золотистые косы.  И чудо  ведь какое! Никогда он этого не видал. Так откуда же это  в нем? Откуда? Или это с ним вдруг заговорили его предки, чьи лица хранили старые фотографии? Он думал, что они умолкли навсегда, а вот стоило им  услышать голос этой незнакомки с цветами, вспомнившей то время, когда и она, как  они были молоды, когда их жизни   расстилались бесконечной бегущей вперед дорогой, и они сразу же вышли из забвенья! И  забыл он,  где он.  Он был в России, их   России. Нет, это была и его Россия. Она принадлежала и ему, как и ей, даме с цветами.  И вот это,  неожиданно возникшее  у него чувство, вроде какого-то родства,      стирало   представление о том, что эта случайно встреченная им незнакомка  - чужая.  Нет, она не была чужой.
-Ой, батюшки, вы ведь проехали! -  спохватилась она.
   Принес его назад, в Прагу, ее голос.
-  Заговорила я вас...
-   Ничего... В другой раз съезжу.
  - Сегодня день поминовения... Вот собралась на кладбище.. - и, помолчав, добавила. - Прежняя Россия ушла...  Да, никуда не денешься...
     Они подошли к чугунной ограде.
-  Теперь она вся уже там...-  махнула она рукой в черной перчатке.
      От ворот по обе стороны высились старые угрюмые деревья, сквозь которые, упрямо сопротивляясь подступавшему осеньему ненастью то тут, то там проглянет пышущий ало-золотым сиянием молодой дубок, будто вобравший в себя блеск ушедшего лета и теперь щедро одаривающий им своих загрустивших соседей. На черной влажной земле, тоже напоминая о минувшем лете, как солнечные блики, желтели листья, а среди них белели выстроившееся точно на последнем параде кресты.  Ротмистр... Есаул... Штаб-капитан... Статский советник... Солист Императорского театра... Писатель... Когда-то  их имена гремели, волновали. Их слава казалась бессмертной. Но кто знает о них ныне там, где они когда-то писали и пели? Кто помнит их на той земле, за которую, они сражались? 
   Все это ушедшее...  Давно -давно забытое... Памятники, как вехи на теряющемся в глубине веков пути, уводили  в ту Россию, которую, думал Гордеев, теперь уж нам никогда не узнать полностью, как бы мы не пытались...
- Рад видеть вас в добром здравии, любезнейшая Екатерина Саввишна, - окликнул его провожатую опиравшийся на палку пожилой мужчина, в котором по его вправке нетрудно было угадать бывшего военного.
   Подойдя, он церемонно поцеловал руку спутницы Гордеева.
- Рада и вас  видеть в добром здравии, Кирилл Тимофеевич... Ну, побегу многих надо навестить... Поручаю вам  моего  гостя.
- Не возражаю, -  охотно согласился Кирилл Тимофеевич, склонив голову в приветливом поклоне.
-Вот и чудесно, - ответила она и, задержав  на Гордееве долгий, будто хотела его запомнить, взгляд, простившись, скрылась в боковой аллее.
  Оглядев его, как новобранца, отметил про себя Гордеев и, видимо, оставшись довольным видом крепкого, молодого человек, его открытым взглядом, Кирилл Тимофеевич,   осведомившись, откуда  он, новый знакомый   долго, точно это было его владение водил его по всему кладбищу. Называл имена. Словно листал назад страницы учебника истории. Для него они по-прежнему оставались живыми. Он старательно удерживал в свой памяти мельчайшие подробности . Быть может, ему казалось, что так можно обмануть время, живя в былом, как, наверное, пытались это сделать и те на чьих памятниках был выбит твердый знак и давно не существующие  и давно забытые титулы и звания. Его овевал    дух того прошлого, о котором он мало, что знал. Он не смог бы себе объяснить почему, но его  охватило волнение.
     Но вот что было удивительно... Внимая своему провожатому,     повествовавшему о минувшем, называвшему, как бы вызывая их к жизни, имена ушедших,  Гордеев проникался таким чувством, точно они и в самом деле  ожили. Толпятся тут вот рядом. Окружают его.  Ведь он разговаривал с тем, кто  знал их, помнил их, кто  хранил  частицу их энергии, их чувств.  Через него  теперь  ему передавалось дыхание ушедших поколений, которое, казалось бы, давно пресеклось.
     Он уже не  думал, что встреча его с дамой с цветами была случайной, что  случайно он оказался  здесь. В  этом был свой смысл.  Может он ошибается, полагая, что никогда уж не узнать и не понять прежней России? Умом нет... Сердцем... Пожалуй...
- А это супруг нашей с вами знакомой, - и он указал  на черного гранита памятник с Георгиевским крестом, на котором было высечено: «Штабс-капитан Кузьмин  П.П. Галиполи -1920, Лемнос -1921, Марсель –1922».
    Обычный путь изгнанника... И в голове Гордеева почему-то зазвучало: ” Соловей соловей-пташечка...” Вначале залихватски бодро... С  пересвистами и веселым покрикиванием, бравым цоканьем копыт, лихим бряцанием шпор... Потом все тише и тише, затихая  вдали. И печально неслось: “ Соловушка жалобно поет... жалобно поет...” Не желая расставаться, словно  нужно ей было что -то важное поведать ему,  мелодия не отпускала его. Все время пела и пела в его ушах. Вот только о чем? Разобрать бы?  Да разве теперь услышишь те голоса?
     Они остановились у  возникшей из-за деревьев в конце ведущей через прошлое дороги небольшой, но массивной, русской часовни. Ее контуры четко вырисовывались на теперь почти совсем расчистившемся, бледно синем небе, с отлетающими в даль клочками серых облаков. Она напоминала островок, затерянный в безбрежном море, островок, к которому как последней надежде устремлены взоры потерпевших бедствие, ждущих  спасительного возгласа: Земля!
     От всей дарованной им при рождении земли, единственно, что осталось им вот эта часовня.
- Клочок родной нашей землицы здесь...-  медленно произнес Кирилл Тимофеевич.
  Он степенно осенил себя широким крестом и поклонился церкви.
 -Так нам приятно думать... А  я понимаю по-своему...  -Подняв почти совсем седую голову, он посмотрел куда-то поверх купола. - Что не придумывай, какое себе объяснение не находи: для потерпевших крушение земли нет. Для утерявших свою - чужая земля своей не становится. К ней можно привыкнуть, можно на ней завести свой дом и хорошо жить... Ее можно полюбить, но своей...  -он покрутил седой головой.   - Родной ее не назовешь.
       Они пересекли аллею, по обеим сторонам  которой, почетным караулом,  вытянулись высокие тополя. Где-то в вышине они переплетались густыми ветвями и тогда над головой возникал густой зеленый шатер. Налетал порыв ветра  и разнимал ветви, кладя на  асфальт их длинные прямые тени. Как пограничный шлагбаум, промелькнуло в голове сравнение, которому Гордеев сразу не придал большого значения. Но эта аллея действительно оказалась границей. За ней, как солдаты в строю в строгом равнении стояли гранитные обелиски с красной звездой.
       Напротив ничем не огороженного куска земли, примыкавшего к краю аллеи, под деревьями стояла скамейка.
- Присядем,  - предложил Кирилл Тимофеевич. - Знаю, что скромница Екатерина Саввишна о себе рассказывать не станет... Это я вам скажу, такая женщина, встретить которую счастье каждого мужчины...  А уж прожить жизнь вместе... Это...  - он вздохнул.  - Видите те цветы...
    Он указал на  букет, казавшийся особенно ярким на влажной коричневой земле.
 - Цветы как цветы, а ведь тут целая история...
      Он положил кисти с длинными пальцами на пожелтевшую костяную ручку палки, изображавшей собачью голову с опушенными вниз ушами. Мудрая старая борзая. И палка старая, может ей столько же лет, сколько и ее владельцу. А может и  больше. Могла ведь и от отца или деда ему достаться. Угадать его возраст было нелегко. Наверняка, уж за семьдесят. Грузноват, горбится иногда, словно ощущает на плечах какую-то тяжесть, а так бодр и крепок.
 - Было это незадолго до последней войны,     называю я ее второй, я то воевал в первой,  -начал он.  – И вот, знаете, бывает так, попадешь в полосу неудач, ничего у тебя не клеится… Вот и у меня так. Тогда я решил сменить обстановку. Может враждебные духи не пожелают за мной увязаться и останутся на старом месте,  - он усмехнулся. -  Переехал в маленькую квартирку на Малой стране. Тихо. В окно видишь дом, где жил Бетховен... А  рядом таверна “У мальежу”, что значит “ У художника”.  Если не были, советую заглянуть... Старинный кабачок. Одна его стена от монастыря осталась, так ей лет шестьсот, а то и все семьсот будет.  Это было как раз то, что я искал... Спокойствие и рядом кабачок, где можно посидеть за бокалом вина или поболтать, когда возникнет охота к общению с братом-человеком. А такое желание,   -он мрачно усмехнулся,  -скажу я вам, после всего, что я повидал, да и с годами,  возникает не так уж и часто...
      Вот в том доме я впервые и увидал нашу с вами знакомую... Что она русская я не знал. Встречаю на лестнице очень красивую даму... По темной вуали вижу вдова.  Раскланиваюсь. «Наздар» Она поднимет глаза... Большущие, голубизны совершенно необыкновенной... Словно два клочка ясного неба и ответит: «Наздар». Улыбнется и уйдет, как всегда стройная, прямая. Жила она скромно. Работала, это я узнал уже позже, в одном магазинчике на Прикопе. 
    На некоторое время мне пришлось уехать, а когда вернулся,  немцы уже были под Москвой. Не успел к себе на порог ступить, как привратница мне выкладывает, что вот ваша, подчеркнула она это “ваша”, у немцев в комендатуре служит... Так вот я узнал, что оказывается моя соседка тоже русская. Судить, почему человек поступил так или иначе...- он пожал плечами. -  Бывало, раньше решался... Теперь не берусь... Жизнь задает такие загадки, что ой,  - он взмахнул ладонью. - Будь ты семи пядей во лбу-все равно не разгадаешь.
     Вскоре я с той квартиры съехал на Водичкову улицу и след моей соседки затерялся. И вот однажды иду по Карлову мосту. И она навстречу. Я остановился и по привычке говорю : Наздар.
— Здравствуйте, -  торопливо отвечает она и так, словно мы с ней  расстались только утром, говорит: Займите мне денег... Вот этого, — она разжала кулак и показала мне золотой медальон и обручальное кольцо. — Им недостаточно, а у меня больше ничего нет...
     Кому им? Зачем ей понадобились деньги, об этом я ее расспрашивать не стал. Если человек отдает самое дорогое, что имеет, значит, дело для него важное и  влезать ему в душу, если он сам молчит, в такой момент не следует. Да, признаюсь вам,  попроси она у меня, что хочешь... А что вспоминать! — опять, точно прощаясь, взмахнул он ладонью. - В моей жизни и так одни воспоминания, зачем прибавлять новые. Все равно не вернешь... Растаяло все, как  мираж или как игра воспаленного воображения. К счастью, у меня при себе кое-что было... Удалось недавно  продать какие-то свои вещицы. Оставил себе на сигареты - остальное отдал ей.
    Встретились мы с ней уже после войны. Здесь. Тут всех можно встретить. Все сюда приходят. У каждого тут кто-нибудь да найдется. Она была все такая же прямая, только глаза потускнели, да волосы побелели. Но это ее нисколько не старило. Она мне даже показалась еще красивей, чем раньше.
  Он извлек трубку. Потом кисет. Вынув щепотку табака, он разминал ее двумя пальцами, а потом уж набивал трубку. Все это он проделывал неторопливо, словно ему надо было время, чтобы уйти из прошлого и вернуться в сегодня. Раскурив трубку и выпустив клуб душистого сизого дыма, Кирилл Тимофеевич сказал.
 — Она, знаете ли, оказывается, разыскивала меня. Долг отдать... О моем отказе от него и слышать не хотела. Потом мы с ней пришли сюда... Сели вот на эту самую лавочку...
 — Как вы прожили все это время?  —спрашиваю.
— Главное, что прожила, — отвечает она. — Помните нашу встречу на мосту...Тогда было не до объяснений...
    Он  затянулся трубкой.
 — Я узнал, что после того, как магазинчик ее закрылся, она долго мыкалась, пока ей не удалось устроиться в немецкую комендатуру машинисткой. Однажды ее вызвали и сказали, что    ей придется переводить. Она подумала, что речь идет об арестованных эмигрантах, а увидала других русских. Советских, которых прежде никогда не встречала. Даже не представляла, какие они. Да и по правде говоря, не думала о них, как многие из нас, кто просто хотел забыть обо всем. А тут впервые за четверть века люди из той России...  Они говорили, что бежали из плена. Немцы им не верили и считали их заброшенными в тыл диверсантами или агентами, идущими на связь с подпольем. И вот во время допроса она не удержалась и спросила их, откуда они. Один ответил, что с Урала.  Офицер ее спрашивает, что он сказал, а она переводит: Говорит, что они не диверсанты...
 - Пусть не увиливают,  - требовал офицер. - Им лучше признаться.
     Она перевела и сказала, что она из Омска. Я тоже, ответил, другой.
  - Ну, что? —торопил ее офицер.
  - Все тоже, ничего не знают.
     Офицер пригрозил им расстрелом.  Они упорно молчали. Им было все равно, что их ждет. На снисхождение они не рассчитывали.  Но теперь уже стало не все равно ей. Ей во что бы то ни стало надо, было спасти их. И она опять и опять повторяла вопросы, хотя уже поняла, что и офицеру безразлично ответят ли они или нет.
    Потом их увели. На утро она узнала, что их расстреляли.
   Она пришла к тому офицеру и попросила разрешения их похоронить. Он удивился, но потом сказал, что это будет дорого стоить.
     Мне она рассказывала, что не помнит даже, как бежала домой, как нашла медальон и кольцо, как бежала обратно и лишь на мосту, увидав меня, поняла, что  того, что у нее есть, будет мало и попросила у меня денег. Вы спросите, почему она на это решилась?
 Он повернулся к Гордееву.
 — Знаете, бывает иной раз человека вроде,  как будто толкнет что-то и его уже ничем не остановишь. Вдруг он сознает, что хоть однажды должен что-то, пусть самую малость, сделать для той земли, на которой родился... Не для людей, а именно для земли откуда ты родом. Так я это понимаю, а так ли это один Господь ведает...
   Ей повезло. Немец оказался сговорчивым. Взял и кольцо, и медальон, и мои деньги, но сказал, чтобы на службу она больше не приходила.
     Собеседник Гордеева поднялся, тяжело опираясь на палку.
 -Потом она одна шла через  весь город за катафалком, снаряженным по всей форме. С черными конями, со служителями в цилиндрах и с факелами. Бог знает, где она на все это достала денег.  А ведь надо было еще уплатить и за землю. Хотя что-что, а это надо бы предоставлять человеку бесплатно. Ладно, хватит об этом... Стоит ли к столь мрачной картине, какой всегда является смерть,  еще добавлять черной краски в виде денежных расходов.
     Он повернулся лицом в сторону  лежащих на земле полевых цветов, среди которых, рядом с васильками, ярко алели астры.
- Тут она их похоронила.  И цветы от нее... К мужу, а потом сюда... Не забывает... Вот вам и вся история.
      Теперь Гордеев понял , что означал    пристальный изучающий взгляд.  Он ей напомнил о тех, о ком она хранит память.
  - Может и ничего особенного вы в ней не найдете... Другие делали куда больше... Только, когда я смотрю на эти цветы, я думаю, о том, что не каждому удается, хоть раз в жизни показать на что он способен, открыть в себе такое, о чем не подозревал и, что одно уж делает жизнь стоящей.
      Поклонившись, он повернулся и пошел по аллее, над которой ветер то смыкал, то размыкал ветви, то, кладя на землю прямые тени, то, стирая их. И опять у Гордеева возникала мысль о пограничном шлагбауме. Он то поднимался, то опускался вновь, разделяя лежавших по обе стороны его  нашедших последний покой на чужбине, рожденных в одной и той же стране. Нет, мы не чужие, резко тряхнул он головой, будто с кем-то споря. Не могут быть чужими, не должны быть чужими люди, родившиеся  на одной земле.
     Провожая   взглядом своего недавнего знакомого,  Гордеев думал о том, что теперь его «незнакомка с цветами» перестала быть незнакомкой.  Теперь он знает ее имя,  но кто мог предполагать, что  таится за ним?      
   И он вспомнил тот подъезд на Малой стране, куда его загнал неожиданно налетевший яростный дождь, до блеска отмывавший булыжную мостовую, выщербленные тротуары, черепицу крыш и железную с потемневшими золотыми буквами вывеску гостиницы “ У Регента”. Коротая время, он пытался разобрать фамилии на почтовых ящиках. Сумерки заволокли подъезд и разглядеть надписи, как следует, было нельзя. Быть может, там была и  фамилия его незнакомки. Но что сказала бы ему она тогда? Еще одно русское имя… Мало ли их раскидано по свету. Нет, ничего бы оно ему не сказало.