далекий аромат

                ДАЛЕКИЙ АРОМАТ.

  В тот год в пропахшем гарью и дымом воздухе Парижа нет да нет возникал, едва уловимый, словно принес его налетевший откуда-то легкий ветерок, аромат каких -то неведомых трав и цветов. И, наверное, потому, что был он спутником великолепных женщин, он особенно крепко кружил головы мужчинам.
     Проник он и за прилавки модных магазинов и хорошенькие продавщицы приносили его с собой в недорогие кафе Монпарнаса, где их ждали пока еще непризнанные гении, днем выстаивавшие возле своих мольбертов на тесной монмартрской площади Тертр, надеясь на удачную продажу. И у будущих гениев, как и у тех, кто  не имел никаких шансов ими стать, тоже кружилась голова от этого волнующего, неизвестно откуда взявшегося аромата. В глазах их  появлялось мечтательное и немного грустное выражение, словно вдруг, оттеснив все, из окутавших углы теней кафе, им явился какой- то полуреальный, а может и  вовсе вымышленный мир, тот, что жил где-то в глубинах их воображения.
     Минеева этот аромат преследовал всюду. Может, виной тому была его возбужденная фантазия, но он  никуда не мог укрыться от него. Но он же твое детище, ты его создал. На лицо его набегала горькая усмешка. Злую шутку сыграла с ним жизнь... Бежать за тридевять земель... И вот тут в чужом городе его не покидает горький аромат  степных трав.
       Но если  вдуматься, то ничего удивительного в этом не было. Когда их корабль, переполненный так, что казалось, не выдержав давления тысяч ног, палуба вот-вот рухнет, отваливал от Новороссийска, Минеев стоял на корме, вплотную притиснутый к самым поручням. Пенилась внизу зеленая морская вода, отступали, уменьшаясь, словно смотрел он  в перевернутый бинокль, дома. И будто чья-то могучая рука отодвигала их корабль все дальше и дальше от российского берега.
 Рядом с собой Минеев видел искаженные отчаянием, злобой, пьяной удалью лица. И другие: растерянные, не понимающие, что же это такое происходит, что это такое свалилось на них, почему им приходиться бежать и они, родившиеся на этой земле, вот сейчас, в эти, навсегда отлетающие минуты, становятся для нее чужими. Глаза их полны были тоски и уныния, обреченной покорностью судьбе. Но были и такие, кто взирал на все с полнейшим, искренним или наигранным, поди разбери, безразличием. Ругань, проклятия, рыдания смешивались с протяжным, осенним, воем пароходного гудка.
  Поручни вдавливались Минееву в живот, над самым его ухом кто-то надрывно орал: Мы еще вернемся... Вернемся... Вернемся...
 Орал до изнеможения, до хрипоты, скорее для того, чтобы убедить самого себя, потому что там, на берегу его уже никто не мог слышать. Там сейчас во всю заливаются гармошки и красные  горланят свои песни.
 Вглядываясь в становящуюся все тоньше и тоньше  полоску берега, Минеев думал о том, что вот в этой полоске для него сейчас уместилась вся его огромная, чем он привык  гордиться с первых уроков географии, страна, а когда и полоска исчезнет единственно, что у него останется от нее, так это та горсть степной земли, которую он захватил, потому, что, как слышал и читал, так делают, покидая родину. Завернутая в носовой платок она лежала в ранце рядом с самими дорогими для него вещами: письмами из маленького приволжского городка, где остался его дом, фотографиями и фуражкой студента Петербургского технологического института, где он учился, прежде чем война призвала его в армию. Профессор Немировский возлагал на него большие надежды, проча ему блестящее будущее на поприще химии. Это было немало. Профессор пользовался широкой известностью в мировых научных кругах.
    Теперь все это уплывало в прошлое, да и, после того, что  Минеев повидал на фронте, он не мог поверить, что это было. Все растворилось в какой-то мешанине, как темное варево в гигантском котле. Как вот тот, теперь уже почти совсем растаявший в сумерках, берег. Лишь долетавший оттуда, тянувшийся за кораблем, будто не хотел с ним расстаться, аромат напоминал о покинутой земле. Чуть горьковатый запах полыни, череды, сухой обложенной солнцем почвы и еще каких-то полевых трав, названия которых Минеев не знал, но которые его обостренное обоняние химика улавливало. Он закрывал глаза и ему казалось,   все, что сейчас происходит - это во сне.
    Но это   был не сон. Не сном были и лагеря для того, что осталось от  армии Врангеля на острове Лемнос и в Галлиполи, через которые  прошел бывший гардемарин. Не сном казалась и Бразилия, куда Минеев попал непонятно, какими, разве, что ведомыми лишь эмигрантам, путями.
     С несколькими грошами в кармане он бродил по городу, не похожему на те, что он видел. Роскошные особняки утопали в тропической зелени. В стороне дома - попроще. Но и они были не для него. Денег у него едва хватило, на коморку под крышей  в старом городе. Единственным ее достоинством было то, что из его оконца под крышей открывался вид на лысую вершину горы, прозванную   Сахарной Головой.  На склонах других гор,  точно какие-то ветвистые наросты  проступали трущобы фавел. Словно    застывший на время оползень гор, он, казалось, грозили  ворваться и задавить всю эту роскошь внизу. Там, даже ему почти нищему, показываться было опасно.   
  Словно занесло его на другую планету, в какой-то иной диковинный мир.  Что же делать здесь ему, подобно вынесенному кораблекрушением на чужой берег пассажиру?  Живешь в своей стране, дышишь родным воздухом – и не замечешь. Как же иначе? А вот теперь иначе. Нет у  тебя родной земли и ты, как дерево после грозы, торчишь корнями вверх.   Всюду ты чужак.     Спасибо что приютили, не гонят. 
    И он жил, таща, как тяжкий груз, лямку однообразных дней, перебивался случайными заработками, довольствовался тем, что получал. Почти все уходило. А тут еще  начались   карнавала.  Работы в эти дни никакой. Кариоки, как называли себя жители города на Январской реке, веселились перед начинавшимся вскоре Великим постом. С вершины  Корковаду в ослепительной синеве неба простирал руки над городом Спаситель, а  по улицам оглушительно гремел музыкой,  переливался радугой красок бесконечный, праздничный поток. Огромные сомбреро,  фантастические маски,  красавицы в гирляндах цветов, покачивавшихся  в  ритмах  самбо и румбы.  Минеев смотрел на все это и   вдруг его  охватила такая  тоска,   какая находит только тогда, когда подкатывается к горлу, не давая дышать,  комок   воспоминаний о дорогих именах, который уже никогда не откликнутся на твой зов, о несбывшихся надеждах, о родных краях, которые никогда больше не увидишь -  так   пронзило  его  среди всей этой огромной толпы, абсолютно чужих людей, сознание своего одиночества, что  хоть беги, куда глаз глядят. Он вырывался из толпы и, присев на скамейке сидел, уронив голову на руки, не желая ничего видеть и слышать, и, наверно, сам, не замечая того, молился. И ему казалось, что он опять дома, что окружают его родные лица. Он до того забылся, что когда рядом услышал русскую речь, подумал, что это ему мерещится. Но речь не исчезала. Он    повернулся.  На соседней лавочке вели оживленный разговор  две женщины. Он  смотрел на них, как на видения из другого, такого родного ему мира. Боже мой, какие косы. Не может быть! Неужели мне не снится. Его настойчивый взгляд их смутил   и они поднялись.
-Нет, нет, не уходите,  -  в голосе его было столько отчаяния, что они остановились. Так, неверное,  кричат, идущие на дно, тянущие руки к уплывающему спасательному кругу. Может, он и в самом деле, тянул к ним руки.
- Мама, давай посидим еще немного, -  сказала та, чью голову обвивало  золото   кос.          
     Вот так   в  фантасмагорическом Рио он встретился с Надей, дочерью когда-то знаменитого московского  булочника Филиппова.  Вскоре они поженились. От былого богатства семьи ничего не осталось. Все, что удалось вывезти, давно исчезло и Минееву впервые пришлось заботиться не только о себе. Сам бы он, наверное, смирился с тем, что жизнь сложилась так,  и никогда не думал, что  можно попробовать есть иной выход, что  можно самостоятельно начать какое-то дело. В своей жизни он самостоятельным никогда и не был. С  домашнего попечения — прямиком в институт, где учился опять же обеспеченный щедротами родных, да и в армии о нем тоже заботились.
     Теперь  был уже не один.  И это придавало ему силы.  Он  впервые понял, что значит  заботиться о любимом человеке, какая это радость видеть, как загораются веселыми искорками  родные глаза. Пожалуй, это можно было бы назвать счастьем, если бы заботы о сегодняшнем дне не напоминали о его хрупкости и  тогда он вновь вспомнил о словах своего давнишнего петербургского учителя, некогда предрекавшего ему блестящее научное будущее. Если с наукой не вышло, то почему не попробовать себя, хотя бы в парфюмерии. Ведь это тоже химия. Тем более... Вот и Надя говорит,   косметика здесь не та, что нужна,   что под таким ярким солнцем, среди таких броских красок женщина  хочет   с ними соперничать, стать еще красивей. Быть может, бразильянки в тайне лелеют  мечту выйти победительницей в соревновании с самой природой. Молодые красавицы подводили глаза и призывно красили губы, а бывшие когда-то  красавицами, пытались удержать безжалостно ускользающую красоту, накладывали румяна и толстый слой пудры. Увы, ничто не могло обмануть время. Но как бы то ни было, такое обилие потребителей косметики предвещало успех.
      Фирму назвали “ Надин”.  Дела у них пошли неплохо. О русской косметике начали поговаривать. Пользоваться ею даже стало неким шиком. Все налаживалось… Можно уже было не считать каждый реал. Речь его лилась  спокойнее, ушла нервная усмешка, кривившая бледные губы.  Его тонкие усики на слегка вытянутом со шрамом на подбородке лице, опять были аккуратно подстрижены. Пробор в коричневых волосах четко выпрямлен. Походка его стала уверенней, он перестал сутулиться, расправил плечи и стало видно, как все еще по гардемаринский стройна его сухощавая фигура.  И Надя расцвела, как цветок  по весне. И когда, заложив вокруг головы тяжелые золотистые косы, в новом платье, с сохраненным, несмотря ни на что, жемчужным крестиком на высокой груди, она шла об руку с ним, прохожие провожали их взглядом.   
   Голоса за обеденным столом теперь звучали звонче, веселей, как бывает, когда, наконец-то, в дом возвращаются счастливые дни.  Уже подумывали о расширении дела, покупки нового оборудования, о новых сотрудниках, до сих пор все держалось лишь трудами    Минеева,   Нади, ее матери  и  брата.  И вдруг  на какой-то далекой бирже произошел крах, он потянул за собой другой и, в конце концов, дотянулся и до их маленькой фирмы.
     В  Париж, где у Нади были какие-то родственники, они добрались уже почти без гроша. Минеев обошел все известные парфюмерные фирмы. Никто с ним даже разговаривать не хотел. Успех в какой-то там Бразилии... Это Париж, месье... Его прошлыми заслугами  где-то  не удивишь...
    Разбитый, не столько от усталости, сколько от сознания безысходности, он возвращался на Рыночную улицу в свою унылую квартиру  в старом  обшарпанном доме, из-за пятен  и полос, прозванном ими «зеброй». Однажды, когда их отчаяние дошло до предела, к ним неожиданно заглянул   один их  знакомый, когда-то что-то пообещавший, о чем, разумеется, давно все забыли. Обещаний они слышали много. Кто им придает значение... Русские давать обещания падки. Особенно, если застолье к тому располагает, если есть перед кем покрасоваться.  На душе у них от этого становится легко, даже, если они знают, что выполнить обещанного не в силах. Им приятно чувствовать себя, будто бы оказывающими благодеяние и видеть, что их словам верят.  Или делают вид, что верят.
      На сей раз, все оказалось иначе... С трудом поднявшись, на пятый этаж, гость, тучный, в годах мужчина, тяжело усевшись на крякнувший под ним  колченогий стул, долго проклинал крутые парижские лестницы и, наконец,  испив воды и, утерев раскрасневшееся потное лицо большим клетчатым платком громогласно, как конферансье, предоставляя  гвоздь программы, объявил, что нашего голубчика  -химика в ближайший вторник, да, да, через неделю, примут у Коти...
       Коти... Минеев не верил своим ушам... Всесильный, недосягаемый Коти, чьи духи - мечта женщин всего мира. Неужели он согласился принять какого-то неизвестного эмигранта. Неужели, неверное счастье, вновь решило ему улыбнуться…
      -Сегодня седьмое число, число счастливо, мир был создан за семь дней, Николай Кузанский всю историю рода человеческого и нас грешных, зиждет на семерке, - вдохновлял его гость,  бывший профессор философии, а ныне коммивояжер галантерейной фирмы.-  Так что удача от вас не уйдет.
     За  неимением вина чокнулись  чашками  с чаем.
     С охами и ахами кое-как привели в порядок брюки и пиджак. Зная о  привычке мужа во время разговора вертеть пуговицу, Надя его предупредила, чтобы он ни в коем случае этого не делал. Ведь, если пиджак, не дай Бог, расстегнется, станут видны все штопки и заплатки на рубахе. Потертости на ботинках были закрашены черным карандашом и они были вычищены до еще  допустимого их старостью  блеска. Нашелся и вполне приличный галстук. Темная шевелюра была старательно причесана  и   Минеев выглядел, как оценила теща, если не для приемов, которые во время оно проходили в их доме на Арбате, то вполне сносно для того, чтобы наняться в serviteur. Так она называла служащих.
   За  пол часа до назначенного времени он был на месте.
    Все хлопоты оказались излишними. К Коти его не пустили, а разговаривавший с Минеевым какой-то мелкий служащий снизошел только до того, что принял у него в качестве, так сказать, визитной карточки две баночки  румян, которые фирма “Надин” делала в Бразилии. Переспросив несколько раз, его фамилию, он на всякий случай, как   подчеркнуто вежливо, не преминул  заметить служащий,  его, он записал и минеевский адрес. По лицу его скользнула гримаса. Адрес бы не из тех, где селится достойная публика. Еще раз, скользнув оценивающим взглядом по костюму посетителя, он встал, давая понять, что беседа окончена.
    Только выйдя на улицу и, закурив, Минеев вспомнил, что его знакомый ведь и не обещал ему встречу с Коти. В  возбуждении он не обратил внимания на его слова, что  его только примут  у Коти.  Ну, вот и приняли, сидя на лавочке  и смотря на тихо перебирающую волны Сену, мрачно думал он, что дальше?
        Опять потянулись бесцельные, пустые дни. Начинавшиеся по утрам слабым мерцанием надежды, авось что-то найдется, они заканчивались поздним вечером мраком безнадежности. И вот, как-то, когда он выжитый еще одним долгим и бесполезным хождением по городу,  вернулся домой, на столе его ждало письмо. Домашние взирали на конверт, боясь притронуться к нему, точно это какая-то неожиданно залетевшая сюда диковинная птица, которую можно спугнуть нечаянным движением.
       На плотной добротной бумаге с золотым гербом фирмы было написано: Приглашается... такого-то числа... в такое- то время...
         Опять были в точности повторены сборы, благо теперь уже имелся опыт.
   На, сей раз, того же служащего будто подменили. Встав и любезно раскланявшись, как со старым знакомым,  и, уже не скользя искоса взглядом по минеевскому костюму, он любезно пригласил его последовать за собой. 
 -  Прошу вас сюда, месье Минеев, - без запинки произнес он его фамилию, почтительно остановившись перед  кабинетом самого Коти.
       Поздоровавшись коротким кивком и, указав гостю на кресло, глава фирмы подошел к невысокому старинному с искусными инкрустациями шкафчику. Открыв его, он извлек что-то оттуда и поставил на стол перед гостем. Минеев узнал баночки своей фирмы, но не те, что он оставил, а другие. На лице его отразилось удивление.
 - Да, месье, вы не ошиблись... Это ваши... -кивнул глава фирмы. - Вы делали то, что нам долго не удавалось...
      Он пододвинул к гостю одну из баночек с всемирно известной маркой Коти. Минееву достаточно было только прикоснуться к плотной блестящей поверхности отливавшего нежной алой краской крема, чтобы понять, что это то же, что когда -то выпускала фирма “ « Надин”. Он пожал плечами. Ну, что ж... Он признаться рассчитывал, что его секрет еще не раскрыт...
 -Когда речь идет о прибыли, месье, никакие секреты, долго не держатся... - прервал его хозяин. - Послушайте, я не делаю комплиментов, все, что я сказал  - комплимент. Мне нужны духи... Особенные...
    Нет, духами, он не занимался, начал, было Минеев.
- Вы молоды, - не слушая его, продолжал хозяин. – Вы не знаете… Много лет назад к вам в Россию, тогда это была еще Россия, оправился   француз… Август Мишель  его звали…Кто его знал?  А он создал духи,  да еще какие - «Букет императрицы»! Теперь очередь за вами... Мишель француз в России, а вы - русский во Франции. Даже фамилии у вас  начинаются с одной и тоже буквы.   Его   « Букет императрицы» завоевал Россию! - Лицо Коти  слегка раскраснелось и глаза его заблестели. - Ваши должны завоевать Францию!
     Глава косметической фирмы сейчас напоминал полководца, готовящегося к решающему сражению. Но ведь завоевание рынка это тоже сражение, подумал Минеев. Разве мы в Бразилии не воевали? В нем неожиданно заговорил бывший гардемарин и, выпрямившись в кресле, он  сказал.
- Попробую...
- Тогда и продолжим наш разговор, - ответил хозяин. - Срок полгода.
     Ему предоставили место в лаборатории. Теперь еще недавно столь томительно тянувшиеся дни полетели стремительно, как кони на скачках. На исходе пятого месяца у Минеева все еще ничего не получалось. Он перепробовал множество различных комбинаций запахов. Смешивал розовое масло с тончайшим жасминовым, добавлял китовую агитру, разные другие вещества. Вновь разбавлял и смешивал и вновь, и вновь. Он просиживал в лаборатории долгими часами, дома его прозвали алхимиком и он сам себе представлялся монахом с отросшей до пояса бородой, ищущим волшебный эликсир, который наверно никому и никогда найти не удастся и, хотя многих уже постигла неудача, каждый вновь вступающий на эту стезю верит, что ему то уж обязательно повезет и продолжает упорно искать.
        Минеев не сдавался. Порой ему казалось, что вот оно... Найден тот один - единственный, неповторимый аромат... На следующее утро, просмотрев лабораторную коллекцию, убеждался, что все это уже было. Его охватывало отчаяние. Надежда с каждым днем меркла все больше и больше. Он убегал из дому, часами бесцельно бродил по улицам  огромного мира, именуемого Парижем,  пока, наконец, устав,  не забирался в свой любимый уголок на  Монмартре. Не хотевшие засыпать ласточки, взмывая с купола Сакре- Кер закручивали спирали в оранжево -лиловом небе. Он их не видел. Воробьи и скворцы  весело щебетали, перелетая с куста на куст. Он их не слышал. Все это не для него.  Они ничего не видел и не слышал,  его взор был устремлен на расстилавшийся пред ним чарующе сверкавшим  созвездием  Париж. Неужели он так никогда и не покинет своего угрюмого, опостылевшего ему жилья, неужели Наде не повезло с ним, ему так и не удастся, распахнуть ворота в тот мир, что своим мерцающими огнями, будто  манил и в тоже время  смеялся над ним?
    Быть может, так бы все и кончилось ничем, если бы не простая случайность. Однако случайность ли это с уверенностью не скажешь. Ведь человек, когда ему тяжко, ищет опоры в том, что ему близко, в том, во что верит, как незыблемое, не способное на измену, что придает силы. В материнской ласке, отцовском совете, поддержке друга, в тепле родных мест.
   В тот зимний вечер что-то ища, Минеев наткнулся на свой старый солдатский ранец. Он давно в него не заглядывал. А тут стряхнул пыль и открыл. В нем по-прежнему лежала изъеденная молью студенческая фуражка, а под ней какой-то узелок. Он развернул его и перед ним на когда-то голубом, а  теперь почти бесцветном носовом платке, лежала горсть земли.  Она была такой же серой, как и тогда, когда он подобрал ее в далекой донской степи. И вдруг на него повеяло тонким, душистым, чуть горьковатым дымком. Ну, да так бывает, когда гасят горящую степную траву, обрадовался тому, что вспомнил Минеев. Смотри-ка столько лет, а не забыл.
      Рассыпанные по ладони крохотные серые песчинки дрожали,    дрожала, повторяя биение его взволнованного сердца. Он поднес их к губам и,  словно    какая-то могучая рука  вновь  перенесла его на донской берег.  В лицо пахнуло   степью. Она  дышала ароматом настоянных на знойном солнце и буйном вольном ветре трав. Это была та земля, к которой он прижимался ища у нее защиты и сам готовы был защищает ее не жалея себя.  На глазах у него выступили слезы. Боже мой, какой Ты преподносишь мне подарок сегодня день моего рождения… Ведь сегодня же седьмое, седьмое декабря!
      Он вдыхал и  вдыхал аромат и не мог им надышаться. Точно хотел запастись им впрок, боясь, что и он вот-вот исчезнет навсегда.
   Если бы тоска имела запах, он был бы таким, подумал Минеев. Нет, поправил он себя, это запах мечты, бесконечно ускользающей  и бесконечно манящей. И какое счастье, что я его нашел, нашел вопреки всему. 
          Волнуя женщин, кружа голову мужчинам  его  аромат в тот год покорил Париж.