Чижанов

  Вениамин Додин
     Чижанов
    (Рассказ)

До лагеря был инвалид войны Чижанов электриком Тульского Дома колхозника. Отдежурив сутки, занимался он промыслом запретным, тайным, властями приравненным к самым тяжким государственным преступлениям. И по этой причине уголовно наказуемым. Кожи выделывал Иван Чижанов, кожемячил, как и бывший его Главнокомандующий, маршал Победы Георгий Жуков в молодости. Получались у Ивана кожи всех мыслимых, теперь уже начисто забытых сортов и видов - самых ходовых и качества наивысшего. И цветов любых. На заказ. Нигрозин для черных кож, краски для цветных и ингредиентов разных для качества выделки - для деятельности своей преступной и тайной - прихватил Иван единственным своим военным трофеем в кстати подвернувшемся, искромсаном нашим артналетом японском складе на Курильском острове Кунашир, который брал в составе морской пехоты десантом осенью сорок пятого победного года, отвоевав до того четыре года на Западе.
Вообще-то, Ваня Чижанов был классным, от Бога, дамским сапожни-ком. Сам кроил-заготавливал детали, сам шил наимоднейшие туфельки, сапожки, ботики. Но без кожи забаву эту не сточаешь.
Судили мастера показательным судом. И, оставив оружейную Тулу без сапожника, отправили Чижанова на десять лет исправляться на общих работах пока что в Безымянлаг УОС НКВД. Конечно, настоящий мастер - мастер везде. И в лагере не для него "общие", вообще, гулаговские законы не для него. Натура женская везде требует обновы. И натуру эту не только что ГУЛАГ, - Сталин сам, на что уж специалист, ни отменить, ни истребить не смог. Тем более, натуру жен и взрослых дочерей лагерного начальства - опоры своей и надёжи.
"Сидел" Иван на нашем лагпункте "1716" на Безымянке заведующим сапожной мастерской, где с полсотни умельцев, не распрямляясь от подъема до отбоя, кропали из насквозь прогнивших автопокрышек стандартную обувку для зэков — "ЧТЗ" - вездеходы. Новичку с ума можно было стронуться, соображая, как это, каким таким образом в такое, какое-нибудь совершенно немыслимое место - на заснеженную крышу пищеблока, например, или в запечатанную наглухо "предзону" - заехать мог грузовик "ЗИС" и там оставить по себе четкий след рубчатых шин?! В самом деле, свихнуться можно было, если не сообразить, что это бедолага-фитиль в кордах-вездеходах заползал на крышу из последних сил и там, у вентиляционного короба, напитывал духом капусты гнилой, от голода слипшийся желудок. Или, что конвой загнал подвернувшегося зека через щель у вахты в запретзону, собак подтравить...
Иван Чижанов пакость эту - "ЧТЗ" — конечно не шил. Шил туфельки: начальственные жены и дочери начинали уже в самом конце войны одеваться по законам и моде мирного времени — тогда вольным показывали как раз заграничные фильмы: "Джоржа из Динки-джаза" и "Девушку моей мечты"...
Мы дружили с Иваном еще с Первого района. Он как-то пришел в наш барак перед самым отбоем, разыскал меня, спросил:
- Ты, парень, вроде художник?
- Нет. Я в кессонах работаю.
- Так ведь, все равно, рисуешь. Я твои рисуночки у Ленки-секретутки видел.
- Да, баловался я: она меня попросила макетики сделать для вышивки...
- Ну, и я попрошу, - не откажешь?
- Тоже для вышивки?
- Почти что - для сапожного дела. Ты туфли, скажем, или сапожки нарисовать сможешь, под заготовку? И объяснил мне, что это должны быть очень красивые туфли и сапожки, "как в кино". А он по рисунку заготовит их, - вырежет, значит, крой из кожи и из материала для подкладки в натуральную величину.
- Так ведь я никогда туфли не рисовал!
- Ничтяк! Я тебе на первый случай колодочки принесу разные. Ты их, как бы с натуры, срисуешь, объем, значит. И потом в туфли или в сапожки обрядишь. У тебя эвон — красиво как получается! А хочешь, я тебе бабенку приведу в мастерскую с ножками красивыми - срисуешь?
- Не знаю... Испорчу...
- Бабенку-то? Не грех и испортить. Да и чего портить? Бумагу? Так ее мне те же бабы приволокут, сколь надо.... Попробуй. И не сомневайся - я тебя отблагодарю: уплачу, или харчами - как скажешь. А клиентки — те не так еще отблагодарят, молодого-красивого. Ну?
Харчи мне и товарищам моим нужны были всегда и очень. А благодарность молодых клиенток?.. Не плохо бы, с харчами-то если...
И я попробовал.
Через неделю я передал Ивану сшитые в альбомчик листы ватмана с рисунками обуви. Вместе мы переложили их на крой.. И Иван показал мне класс заготовки - вырезки деталей.
- Ты, парень, не смейся: дороже этой работы нет! У меня зубные техники столь не гребли, сколько я в Туле. Быть такого не может никогда, чтобы государство наше хороший крой сделало, чтобы изделие было "экстра". Не может. Здесь мастер нужен свободный, чтобы у него плана в голове не имелось, чтобы одно желание было - сделать лучше всех! И еще надо по капризу делать, как заказчица задумала - захотела. А пока ты сам ее не захочешь - ничего у тебя не получится, кроме ширпотреба. В музее у нас, в. Туле, картина одна - женщина на ней красоты царской! Так мне экскурсанша рассказывала: получилось у художника так хорошо потому, что он эту женщину очень любил. Хотел, значит, очень... А мои туфли, этой картины хуже что ли? Не хуже они. Хотя, конечно, без картины баба обойдется, а вот без туфелек - нет! Баба - она и есть баба. Это-то и хорошо. Только требуется, чтобы душа у нее от вида туфельков затрепетала, чтобы глазки у ней загорелись! Это же красота - туфельки. Они женскую ножку красят, а без ноги красивой обутой - баба, не баба совсем, а так себе... Держись этого дела... Выйдешь - жить им будешь, семью будешь кормить не хуже, начальника любого.... Не в пример даже лучше... Хотя даже и здесь, в зоне. Вот они все - начальнички бывшие - на общих вкалывают, доходят. А я работаю свое дело, и мне сам ГУЛАГ не брат, не сват! Ихней ГУЛАГовской бабе туфли подавай - не авиазавод! Ей авиазавод - насрать на него с фонаря, на авиазавод. Туфли ей надо, туфли! Они в очередь-то стоят не на авиазавод за "ИЛами";, - ко мне стоят, бабоньки мои дорогие...
И правда, к Ивану очередь была, что в столичное индпошивочное ателье до времени импортной агрессии. Благо работал он артистически - по-другому не умел, и не отучен был лагерем. И наружностью мастер Чижанов не подкачал - мужчина был почти молодой, целый почти, корпусен„ свеж и приятен лицом - вообще, очень приятен, симпатичен и глазаст: глаза у него были живые - синие уголья, - не глаза. Заказчицы - молодые бабоньки и из девушек - хвалились наперебой не только ивановой работы модной обновой. По этой ли причине, или почему еще, - по зависти черной, скорей всего, - воевали обиженные женщины и раззявы из мужиков с Иваном и его более счастливыми клиентками истинно русским способом - подметными письмами. Конечно, каждый раз "факты подтверждались полностью". Потому приходилось начальству, ворча на стукачей, определять Ивана на '"общие". Стоит ли говорить - то были переводы не взаправду. Мастер-то - всегда и везде мастер.
На "общих" шил он ту же продукцию уже не в жилой зоне, не в мас-терской, а в зоне Промышленной - в Промзоне. В беспримерно более уютном чем сапожка помещения Центральной Подстанции Третьего Района. На производстве, значит, где был Иван каждый раз "'наказан" официальной своей должностью - дежурством при серьезнейшем объекте - Главном Распределительном Щите Промплощадок. Важно, здесь его караулили дежурные из ВОХР, - мужики вольные, обремененные семьями, где женщинам тоже нужны были туфли. Пусть даже не такие, как начальству. Безусловно, туфель для этой категории вольных сам Иван не шил. Имелись для того пара подмастерий в жилзоне, в сапожке. Зато уж пожарным и комендантам из зеков - кровопийцам и вымогателям - в помещение щитовой вход был закрыт намертво: объект находился за зоной лагпункта. Потому клиентки заходили здесь к именитому мастеру запросто. И жизнь его шла еще вольней. А где жизнь у нас, там снова подметные письма - сказочка про Белого Бычка.
К старым Ивановым грехам прилепили новые: будто награбил Чижанов "своими противозаконными деяниями - сапожным промыслом и половым обращением с вольными женщинами" чуть не шестьсот тысяч, "которые содержит заключенный Чижанов на рабочем месте..." Сигнал, словом.
Опер Малюта /это его настоящая фамилия/, по службе осведомленный, какие такие там "вольные женщины", крякнул безнадежно. Но, человек государственный, ткнул Чупрова Василия. Чупров Василий, заместитель начальника лагпункта товарища Быкова по политчасти, взыграл: молодая супруга его, по слухам  даже до самого его дошедшим, тоже состояла в "половом обращении" с ненавистным и неуязвимым сапожником, из-за известной всем скаредности и крохоборства мужа расплачиваясь с мастером за туфли и сапожки единственно чем могла. Василий Чупров, рыцарь ГУЛАГовский, сам в щитовую не ринулся - команду отдал заключенному коменданту Вартаняну: подстанцию ошмонать, гроши изъять, сапожника - в пердильник вплоть до санкции прокурора на открытие дела. Гроши не найдутся - все одно, в ШИЗО.... За половую связь....
Как в таком разе с неисполненными Чижановым начальственными заказами поступить Чупров Василий не распорядился, а надо было бы. Хотя, конечно, не его ума было это дело.
Вообще-то, не соваться бы Чупрову в означенную историю. В смысле "полового обращения" рыло у него было в. перьях, глаз видно не было. И пойди вся затеянная им история по наторенной дорожке, продали бы его в момент обозленные клиентки Ивана, прекрасно осведомленные обо всем, что делается в зоне и вокруг. Тем более, если это пахнет симпатичной клубникой.
- Любая передо мной выстелется, сучье мясо! Я их всех - и-й-эх!
Врал. Не кидались на него бабы. Даже не приморенные на общих, даже сытые. Даже такие, что по долгим этапам, да в закрытых жензонах наголодались по мужику до невозможности - до нервных экзем и припадков. Потому, верно, что духом от Чупрова саднило блевотным, будто из сортира вокзального. Ну, самому Чупрову дух этот не мешал. Потому - настырного до наглости - его не раз втихаря били. Но оклемывался он быстро. Вот, и недавно совсем снова уловили его бабы в бараке по темному времени: Тоська-парикмахерша, нос свой отворотив за спину от вони, на себе его чуток дольше попридержала пока бабы приспели. Выволокли гражданина начальника майора в проход между нар, и на полу распялив вчетвером напеременку, наказали "мягким способом" - держали, покуда жительницы огромного барака, взгромоздясь на нары и, задрав юбки или ватные портки, с гомоном, безо всякого порядка и очереди мочились на него до самого отбоя.
Нашлись, конечно, сердобольные, из пожилых, которые "враги наро¬да", что увещевали поливальщиц: мол, захлебнется гражданин начальник... Но кто их слушал, мымр. Опорожнившись совсем, вытащили бабы почти что не живого майора на снег. Так ведь не угомонился, жеребец. Через дня четыре снова уловили его - у Машки-баньщицы. И, отобрав у зазверевшей от перерыва бабы, со зла на нее уже, стали отрывать у него грешило... И оторвали бы, но коменданты отняли: орал сильно, всю зону переполошил...
Теперь, вот кинулся Чупров Василий на Чижанова Ивана. В отместку, что у сапожника бабы ничего не вредят, а так дают, еще и деньги натаскивают тысячами.
И торопил Вартаняна, материл, как последнюю шалашовку. А ведь Вартанян впутываться в эту пакость не хотел - Чижанов был ему не враг, он и сейчас в чижановой работы бурочки был обут. И бурочки эти грели отмороженные на Севере вартаняновы ноги, что печки. Еще он отлично знал, чьи заказы шьет Иван. И что с заказами этими ничего сделать нельзя кроме как... сделать. А не сделаны они будут из-за шухера, хватятся заказчицы своих недостроенных туфлей - ему же, Вартаняну, кранты, - БУР и общие... Но был Вартанян - весь как есть со своею злосчастной судьбою - под Чупровым - подонком. А Чупров заартачился, завелся, занастырничал: пригрозил общими. Даже, мразь, заикнулся про формуляр - Прочту формуляр на разводе, пусть урки узнают!
Что такое "общие"' для. лагерного коменданта - каждому фраеру понятно: перо под ребро или полотенце на шею... Но формуляр! Формуляр - это выше всех смертей, беспредела выше! Это мучительная долгая, без кон¬ца, смертная казнь на нарах у кодлы...
Был Вартанян до ареста прокурором по спецделам в славном курорт¬ном городке Степанаване. Вел дела врагов: советского народа. А в конце 1938 года, когда Берия чистил органы от ежовской сволочи, загремел и сам, но отделался пятнадцатью годами, обманув тогда легкую свою смерть. И узнай теперь урки про степанованские дела - гвоздями к нарам, и кожу - с живого... С живого ногти оборвут, живому глаза выжгут, живому язык оторвут... Ножом бы, или удавкой - н-е-е-т! Резать будут и жечь, но чтобы не сразу кончился, чтобы муки принял за всех своих крестников, которых под пули пустил или в; зоны навечно...
В лагерях, да и на воле тоже, ходили параши: дескать, Система, Органы время от времени избавлялись от многознающих следователей и прокуроров, скидывая их очередными партиями в подвалы следственных изоляторов и там пуская в расход. Всех, как есть. Однако, говорили, есть счастливчики, которым лепили '"тройки" по восемь лет и отправляли в лагеря.. И там, в зонах, заставляли "вести борьбу с нераспознанными ранее врагами народа..." под ежечасным страхом выдачи кодле.
И выдавали, в конце концов, через подлейшую запись в формуляре: "Служба в органах ВЧК, ОГПУ, НКВД..." И после очередной лагерной расправы над бывшими чекистами "давали информацию" еще работающим на воле, еще ожидающим своей участи - для поддержания политической активности и стимулирования непримиримости к классовому врагу...
Однако, не всех выданных кодла казнила. Были среди брошенных в лагеря следователей такие, которых она вроде бы и не замечала. Молча встречала, молча жила рядом. И провожала молча, когда уходил этап. Но почти всегда в; мисках у таких людей оказывалась баланда погуще, в бараке - матрасик на стружке, в каптерке - белье не рвань и бушлатик не "ЗЗ"го срока. Их неназойливо опекали на работах и не давали в обиду шакалам в зоне...
Все было просто: следователи те были людьми и людьми остались, не приняв подлой "игры" своих хозяев. И этих не принявших кодла непостижимым образом вычисляла. И оберегала.
С марта 1945 года на лагеря Севера и Сибири стремительно обрушился вал репрессируемых офицеров и солдат победоносной и непобедимой. Дело оборачивалось победой, и излишки генералиссимусу были уже не нужны. Этапы, шли один за одним, наполняя ГУЛАГовский материк новыми контингентами зэков. Много позже услышал я такое объяснение этому непотребству: дескать, необходимо было секретно перебросить закаленные в огне Отечественной войска для выполнения союзнической задачи на Дальнем Востоке. И потому сотни тысяч отвоевавших свое защитников Родины эшелонами загонялись в лагеря, маскируя этим одновременную переброску войск ближе к японцам. Войска перебросили, а "маскирующие" эту акцию людские судьбы загнали на лесоповалы, сгноили в болотах Ангарлага на "Западном плече БАМ", перемололи в дьявольских мельницах Китоя, Воркуты, Лабытнанги... Отблагодарили за победу.
Озверевшие от сталинского благодеяния и благодарности за преда-тельство 1939 года, за мучительный позор 1941-го, за четыре года беспримерной окопной работы, новые пришельцы выплеснули всю накопившуюся злобу на своих товарищей, вина которых была однозначна: не воевал, отсиживался, падло, в тылу - в лагерном, естественно, после средневекового "следствия" и "праведного суда". Невиданной даже в зонах жестокостью они подавили разрозненный политконтингент и начали истреблять лагерную уголовную шушеру. Но быстро сориентировавшаяся кодла, защищенная отсутствием сантиментов в еще большей степени, чем набравшаяся звериной храбрости на войне армейская масса, подхлеснутая перспективой быть уничтоженной "махновцами" внутри безраздельно принадлежащей ей зоны, - она, практически, "посадила на перо" вроде бы хорошо организованные армейские формирования с их дисциплинарной иерархией. Армия познала что есть "партизанская" война в собственном тылу, выволакивая по утрам из бараков и выгребных ям сотни трупов, пропоротых пиками, напильниками, ножами. И настал час, когда пахан "дядя Гриша"; мог посоветовать членам до сего всесильного "барачного трибунала" из армейских "рвать когти" отседа и оставить в покое "людей" из бывших следователей. А ведь за короткое время владычества в зонах трибуналы эти никаких иных, кроме "повеситъ", приговоров не выносили. "Вешали" тотчас и тут же: полотенце на шею, двое исполнителей, отбоя от которых не было, затягивали петлю /как на Чукотке убивают домашних оленей/ - и человека как не бывало...
Другое дело, что еще чуть позднее, вся эта чуждая - по духу и методам убийств - военная машина была вырезана начисто. К великому удовольствию лагерного начальства, никоим образом не рассчитывавшего иметь под надзором мало-мальски организованную и скрепленную какой бы то ни было дисциплиной альтернативную силу.
…Все это знал или мог предвидеть старый и битый Вартанян. Но был он заложником проклятой им самим своей неудавшейся жизни. Потому, дождавшись конвоя и прихватив с собою трех подручных-помощничков из комендантов, он пришел в зону Трансформаторных и приступил к обыску.
Ничего, конечно, он не нашел. Да, и не надеялся найти. И по прокурорскому своему естеству еще больше озлился на Чижанова. Тут один из подручных, уловив мрачность на челе начальника, - змий Таранцев Михаил Иванович, бывший, тоже между прочим, следственный работник из славного города Торжка, - подсказал коварно и с надеждой: не в силовых ли шкапчиках гроши сапожниковы? Дескать, были прецеденты.
- Ищи, если точно знаешь, - то ли посоветовал, то ли приказал мудрый Вартанян, от волнения заговоривший со своим южным акцентом. Но, завял советчик: шутка! В шкапе-то - не одна тыща вольт! Сунься туда…
- Ищи, падло! - Вартанян взрывом зазверел. - Ищи, сволочь, если говоришь!... Трус! - И выругался длинно по-армянски.
Тогда другой змий-подручный, Тихон Иванович, из бухгалтеров, социально-близкий - не враг, а за расхищение, - метивший на вартаняново теплое место под лагерным солнцем, вроде замиривая своих товарищей, тоже подсказал дело: - Так, пускай, Мкртыч Вазыч, сапожник - гад, шкапчики обесточит... Скомандуй ему...
Вартанян только глянул на провокатора круглым своим глазом: он-то лучше прочих знал, что будет, если отключится Главный щит. Ввалят ему, Вартаняну, врагу народа, высшую меру по новой совокупности, теперь уже как рецидивисту-контрреволюционеру, - классика... Трибунал Войск МВД глазом не моргнет, пока его оттащат с пулями, в затылке: на щите на этом Главном — одних только бетонзаводов шесть! А кирпичных! А зон!!! Да, за зоны без света-его, живого, в землю забьют, не хуже кодлы...
- Подонки! - сказал Вартанян и дверцу железную в сетке за шкафами потянул на себя...
И вспомнил: недавно совсем, когда Пивоваровщина набрала силу и в лагерях Сибири началась спровоцированная Высшим Руководством затяжная и безмерно кровавая война-бойня Урок И Сук, нессучившиеся уголовники и в этой своей борьбе защищали бывших... В порту Ванино на Востоке в 1946 году они учинили прогремевший по лагерной России "шумок", но не позволили буграм пересылки и полку конвоя сначала отделить от общей массы, а потом и загнать в трюмы парохода, к сукам, - этапу в Нагаева на Колыму, - группу бывших следователей с Лубянки, в которой были и старые чекисты Боровой и Лебзон… Потому, что людьми они остались... Он, Вартанян, сам того не зная, все это вспомнил вслух: от смертной тоски он потерял себя совершенно…
- Мкртыч! - Чижанов позвал, и сердце его горячо тукнуло. – Мкртыч.
Но Вартанян, видно, ничего уже не слышал. И лицо его в белой маске гнева было страшно…
- Мкртыч! - Чижанов от верстака еще раз тихо предупредил, и головы больше от работы не поднял. - Денег там нет. Не найдешь ты денег. А нашел бы где - не твои они, Мкртыч... Если бы были они вовсе. А там - Чижанов кивнул на щит - поле шаговое, если даже ни к чему не притронешься, - триста тысяч! Оставь, Мкртыч Айвазович, и иди по-здорову: мне возжаться с тобой недосуг - у меня заказ к двадцати ноль-ноль должен сделаться. Не мешал бы...
Но Вартанян его не услышал, взведенный: нервы у него, - точно, - не железными были с давних времен. И сучья его лагерная должность жгла огнем, выжигала душу. Он зверем взглянул на Чижанова и, молча втиснув в шкаф свое могучее еще тело, шарить стал слепо в сумеречной пустоте…
...Был взрыв... Не сильный. Глухой, будто из танка выстрел. И зеленым, ослепительным полыхнуло от щита...
Чижанов Иван сказал Чупрову Василию, гражданину начальнику, чуть погодя прибывшему: - Ну, кудряш, считай дни до деревянного бушлата. Конечно, у Вартаняна своя голова, свой ум. Но нет Вартаняна. Ответишь ты, паскудник.
- За что отвечу-то? Я что-ли армяшку на шины, гнал? Не пойдет номер! Потом, никто еще за коменданта-зэка никому не ответил - прыцындента не было... А тебя за "сволоч", да за "бушлат"… сгною, раба! - Любил Чупров Василий это слово, произносил громко. Он в непотребстве своем и в обиде на слова Чижановы так и не сообразил, за что ему придется отвечать и как. Его счастье.
И счастье Иваново, что Чупров, в; злобе, определил его в изолятор тотчас, сразу из трансформаторной, где в теснине щита, под резиновым ковриком грудка углей дотлевала, светясь переливами красно-голубыми - все, что осталось от человека...
На другой день, сразу после развода, когда Чижанов валялся на наре в изоляторе, баланду ждал, к начальнику Быкову мужик-доходяга приволокся, мешок принес: - Вота, - сказал, - люди передать велели, за пайку что-б от начальника Быкова. В руки, значит, прямо.
Леночка-секретутка бровку щипала как раз, некогда ей было с фитилем заниматься. - Нету начальника, - сказала сердито так: почудилось: ей, что заузила она бровку левую.... из-за этого прохиндея, паскуды…
- Нету гражданина начальника Быкова, тебе говорят! Ну!
- Нету, дак нету. Куль вот ему передай, люди послали... За пайку. Не утеряй токи, сучья дочь - мине за куль пайка от начальника полагается...
- Какая еще пайка?! Вон отсюда! - Сказала и засмеялась сама - девушка она была из себя миленькая и добрая, не злобивая вовсе. Не злобивей и добрей в зоне и не надо. В мужской, особенно.
Когда мужик слинял вовсе, бросила Леночка бровку, сунулась тотчас любопытством к мешку. Узел почти что зубами, - заразу, - распутала, раскрыла чуть и руку вовнутрь сунула.... И зашлась, и зашлась криком!.. На пол сползла, биться стала в истерике... Пузырики у нее изо рта пошли-забрызгали...
Быков выпрыгнул из кабинета, глянул на мешок и, успокоившись враз, отогнал негромким окриком набежавшую на крик штабную придурь: при¬дурь пялилась в любопытствующем страхе на куль, молчала.
- Ничего особенного, - Быков сказал глухо, руку сунув в мешок. - Обыкновенные штучки... И вытащил за синие кудри срубленную - косо, второпях, лесенкой рваной - чупровскую голову с удивленными глазами на синем лице и разорванным красным ртом...
- Чего уставились? Не видели никогда, дамы смольнинские? За опером лучше пошлите... А рубили-то бабоньки-красавицы: лопата-то не больно острая... Стервы! - Обернулся к стоявшим: - Инструментальщику поганому - пять суток за тупые лопаты! - И, уже из кабинета - громко, своим обычным голосом: - Чижанова-то вчера сразу из щитовой в пердильник отвели? - И, услышав, что - сразу- сразу! - Ну, порядочек, - сказал. - Всего делов...
 
1952-53 гг.
Ишимта,
Красноярский край