загадочный пейзаж

ЗАГАДОЧНЫЙ ПЕЙЗАЖ



       В то утро Альберто наконец-то пришел  на Пиацца ди Спанья  вовремя. Прежде, сколько не старался, опаздывал и та, так взволновавшая его однажды, дымчатая, почти прозрачная тень, опять ускользала. Пронзенная  лучами солнца, она, как нечаянно забытая чья-то легкая вуаль,   будто подхваченная ветром, таяла вдали. Она, словно, убегала от него.  А ему хотелось поймать ее тогда, когда, скользнув по ступеням знаменитой  лестницы, и, накрыв   таинственным покрывалом склоны ближнего холма, она, как волшебник, вновь оживит канувшее во мглу веков. И тогда вновь зазвучат голоса пирующих  на вилле Лукулла, и  наполнится шорохом быстрых шагов скрытый в скале лабиринт, что некогда уводил в лес  императрицу Мессалину и ее  любовника Силио.
     Все это возникает перед тобой и, как хорошее тосканское вино, будоражит  воображение. И подкатывается, и  охватывает тебя волнующее чувство. И ты с нетерпеньем, как   долгожданного свиданья ждешь, когда  к тебе, тебе одному, откинув плащ веков, из -за видимого   выйдет то незримое, что прячется за ним. И, попробуй, отгадай, причиной ли тому   твое воображение или эта  скользяща тень, разбудившая его?
      Надвинув широкополую соломенную  шляпу на высокий ясный лоб, как бы подчеркнутый прямой, сходящейся не переносице темной линей бровей, Альберто, разложив кисти и, установив мольберт с краю от «барки» ,  с увлечением принялся за работу. Точно боясь упустить  возникавшее перед его внутренним взором, он клал мазки быстрыми короткими ударами. Нет, он писал не то, что было перед ним. Это было внешнее… Вот то, что рождалось внутри его, оно и водило его кистью, придавая тому, что возникало на полотне неповторимость. Легкий теплый ветерок  трепал его длинные, спадавшие на плечи темно-коричневые волосы и приятно ласкал такого же цвета, золотящуюся на солнце, как бы льющуюся с худого вытянутого лица негустую коричневатую с золотистым налетом бородку, сливавшуюся с усами, прикрывавшими тонкие губы.
    Мазки его жадно цеплялись  за полотно, точно, не хотя с ним расставаться.  Становясь, все резче, они вдруг обрели какую-то его самого пугающую силу. Кисть   взвивалась в каком-то экстатическом танце.  Внимание мастера было целиком поглощено холстом и красками и он не заметил, как появился тот бродяга, который крутился на площади и раньше. Нет, бродягой он его назвал потом, с досады. Одежда его была потрепанной, но шляпа, хотя и заношенная, когда-то, видно, была дорогой. Он напоминал пассажира с той потерпевшей крушение барки,  которую омывают  струи фонтана Бернини.  Он не заискивал, не бегал, пытаясь им что-то продать, за туристами, которых теперь, после того, как сезон спал,  заметно поубавились. Не стало падких на всякие побрякушки богатых американцев, раздражавших художнический глаз немыслимым сочетанием цветов своих одеяний. 
     Сегодня  бродяга держал в руках картину. Постояв в нерешительности у фонтана и, будто только сейчас заметив  художника, он подошел поближе. Ничего, не говоря, он просто показывал картину. Какой-то горный пейзаж…Мельком взглянув на него,  художник  обратился было к мольберту, но взор его, остановившись на полпути, вернулся назад и он пристальнее, всмотрелся в картину. Это его отвлекало... Он терял дорогое время. Тень, за которой он столько гонялся, вот-вот исчезнет.  И он,  довольно резко попросив ему не мешать,  тогда вот  и обозвал его про себя «бродягой». Нисколько не обидевшись, тот, пробурчав что-то себе под нос, искоса бросив на художника изучающий взгляд, как бы, желая удостовериться он ли это, чему Альберто не придал сразу значения, отошел и примостился рядом у подножья лестницы. Прислонив картину к ногам, так чтобы ее было хорошо видно, а сам, облокотившись  на парапет, сложил руки на груди и точно уснул.
     Альберто весь ушел в работу. Надо было торопиться. Золотистое опахало поднявшегося выше солнца уже    угоняло  тень  к венчавшей лестницу  колокольне Санта Тринита деи Монти и, скользнув по парапету, коснулось  картины бродяги. И словно ожил, изображенный на ней горный пейзажик. Засверкал, переливаясь красками. Зацепившемуся за него  краем глаз художнику даже показалось, что он выступил из рамы и приблизился к нему. Будто хочется ему дотронуться до него и позвать с собой. Что-то смутное возникло в сознании художника. Рука его замерла, опустив голову, он старался вспомнить, что же это такое.  Наплывало одно и его тут же смывало другое. Будто нес его поезд через время и за окном  мелькает  то, что было давно, настолько давно, что трудно сказать, правда это или выдумка.   
    О том, чтобы продолжать работу, нечего было и думать. Настроение, как вспугнутая бабочка, улетело. Собрав кисти и краски, он зашел в соседнее английское кафе «Бабингтон». Усевшись  у окна в углу, опрокинув рюмочку абрикосовой «граппы»,  он, не торопливо  потягивал кофе и поглядывал на площадь.
    Бродяга теперь переместился на противоположную сторону, как раз  напротив дома Киттса и,  надвинув шляпу на глаза, упорно стоял и от него, как от столба, падала густая тень. Он все еще надеялся, что найдется покупатель и ему удастся все-таки продать свою картину. От острого глаза художника не укрылось и то, как бережно держал он ее, и,  как время от времени проводил рукой по раме и то выражение, которое при этом появлялось на его худом вытянутом лице. Оно было тем же, какое возникает, когда ласкают  живое существо, котенка или щенка. Только что  злившемуся на него Альберто   стало его  жаль. Наверное, дошел человек до предела, если решился расстаться с тем, что так дорого его сердцу.
    Выйдя на площадь, он спросил, сколько тот хочет за свою картину. Бродяга, будто  именно его и ждал, сдвинул шляпу на затылок, поднял на Альберто уставшие глаза, цвета   увядших осенних  листьев,  взор его говорил: зачем спрашивать, если без того понятно, что картина для  меня дороже любых денег. А ухо Альберто слышало.
 — Сколько у вас есть, сеньор, сколько вы захотите дать...- пробормотал он с каким-то непонятным акцентом, - Вы сами знаете ей цену... И я знаю... Но у вас таких денег нет, а мне нужны... -он отвернулся и почти шепотом закончил,  -... любые деньги.
   Альберто, не считая,  отдал ему все, что нашлось.
 — Ну, вот и все, - вздохнул бродяга.  Не  поглядев на деньги, он  опустил их в    карман. — У вас ей теперь  будет лучше, чем у меня. И мне спокойнее, оттого, что она в достойных руках.
     Еще раз, окинув Альберто  тем же  изучающим взглядом, он раскрыл рот, точно хотел что-то добавить, но ничего больше не сказав, проведя напоследок  ладонью по полотну,  будто это было живое существо, заботу о котором он теперь передает в другие руки,    зашагал прочь.
      Так перебрался к  Альберто этот пейзажик, который, словно стремясь доказать своему новому владельцу, что прежний его обладатель не зря смотрел на него как на живое существо,  повел себя весьма необычно. Место на стене в студии он занял так, будто  оно давно было для него предназначено. А когда  на дальних холмах вспыхивали первые солнечные лучи и, поиграв золотыми бликами по крышам,  пробрались в мансарду, они, прежде всего, тянулись к нему.  И тогда пейзажик,  вырастая, под их живительным светом, заполнял собой всю студию и у художника  возникало такое чувство, будто чья-то могучая рука, вознеся его над римскими крышами, опустила в долину у подножья каких-то неведомых гор. И он даже ощущал   свежий аромат диковинных трав и цветов. А  по ночам в  студии вокруг пейзажика вспыхивали и затевали загадочную игру мириады искристых песчинок, мерцавших таинственным нездешним   светом.
      Что происходит, терялся в догадках художник? Виной ли всему его воображение или картина бродяги на самом деле не картина, а талисман, обладающий какой-то магической силой. 
     Он покидал студию, но и таинственный пейзаж не хотел оставаться дома один. Он как верный пес, шел за ним по пятам. Едва Альбрето принимался за работу, он был тут, как тут. Он бежал от него  в свои любимые места, под стены Кастель Сант Анджело, в сад виллы Боргезе, на Квиринал, откуда открывалась панорама на руины Форума. Ничего не помогло. Перед глазами его, застилая все, вставал тот же пейзаж. И Рим, всегда манивший его Рим, мерк, становился скучен. Рука отказывалась переносить его на полотно. Вместо этого кисть Альберто, выйдя  из повиновения,   набрасывала  какие-то расплывчатые таинственные очертания, размытые  изогнутые силуэты… Откуда все это?
      Отбросив кисть, он убегал от мольберта. А снизошедшие  к нему    видения не отступали.  Они окружали его на улице,  они были рядом с ним в кафе. Они пробуждали его ночью, являясь во сне. От них некуда было  деться. Он гнал их, но если бы они послушались и  вдруг исчезли… О, нет…  Они стали частью его жизни.    Им надо было дать выход.
    Затворившись в студии, он, как одержимый стал заполнять один лист за другим акварелями, потом принялся  за масло.
     И вот, когда и рисунков и полотен накопилось  столько, что уже места для них в студии не хватало,  он позвал к себе своего старого знакомого,  большого знатока  искусства сеньора   Фелиппе, о чьей шляпе с огромным лиловым  пером и накидке такого же цвета,  бывших в моде в минувшем веке, говорили, что они такие же достопримечательности Рима, как  фонтан Треви и, чье только проявление внимания к работам кого-то из художников, служило  знаком высшей похвалы.
        Недовольно морщась оттого, что ему пришлось взбираться по крутой лестнице, тяжело дыша сеньор Филиппе, преступив порог студии, со снисходительной улыбкой вечного скептика, снял шляпу, поднес руку с платком, чтобы утереть лоб и так и замер. Что это? Выражало его лицо, а острые глазки, перебегая с одного рисунка на другой, словно ощупывали их. Затем,  кинув шляпу на стул, он схватился  рисунки и долго изучал их, держа  их перед собой, то отодвигал их на вытянутых руках, то приближал чуть ли не к носу, точно принюхивался к излучаемому  ими аромату. 
 —Ну, брат, ну...  - повторял он.  -   Откуда... Как... Такое чудо... Самое настоящее чудо... Никак тут поселился волшебник...
       Он широко развел руками, и накидка его разлетелась  по сторонам, как лепестки огромной лилии.
 —Великий Боже, Ты все время показываешь нам, Твоим несмышленым детям, свою силу, а мы редко ее замечаем. Мы думаем, что это мы творим...
       Он повернулся к художнику и, с неожиданной для него нежностью посмотрев на него, добавил.
 —Альбрето, друг мой, твоей рукой водила... — он воздел палец вверх.  -Ну- ка, живо налей мне что-нибудь. 
        Взяв бокал «фраскатти», опустившись  в кресло, он потребовал немедленно рассказать ему, где изволил побывать Альберто, которого он давно не видел.
 — Откуда ты вывез все это? — Он ткнул толстым пальцем  в рисунки
 —Никуда я не уезжал... Впрочем не знаю... -неуверенно протянул Альбрето.
  Сеньор Филиппе, которого всякая загадочная история, будоражила, как хорошее вино, подался вперед.
-Рассказывай, рассказывай, не таи...  Как же это, как же было?
-Сам не пойму… Я был здесь и в тоже время…- на мгновение Альберто прервался в раздумье. - Да, - он решительно взмахнул рукой,  - я был где-то еще. А где не знаю.
- Такое бывает,  - с видом знатока согласился сеньор Филиппе.  – Верно, иногда, так закружит, что сам не разберешься где ты... – и он зачем-то покрутил большой напоминавший пристально смотрящий черный глаз агатовый перстень на мизинце, который он называл «Оком Творца». - Думаешь, что ты тут, а тебя, - он пожал плечами, -  тут нет. И никто этого не понимает... С тобой беседуют, ты слушаешь, отвечаешь, а сам далеко-далеко... Но тебе, mio caro fratello,  повезло...- подмигнул он. -   Твоя кисть тебя не подвела, она поспела за тобой...
     Все, что он создал в те дни, было распродано и имя Альберто получило широкую известность, а он чувствовал себя обязанным тому, кто написал тот, вдохновивший его  пейзажик. Вот ему и должны по праву принадлежать те похвалы, которые сейчас расточают ему. На полотне имени художника не было. И что-то удерживало Альберто от того, чтобы снять закрывавший заднюю сторону картины  лист фанеры.  Но и бремя неизвестности дальше нести было тяжело.
       И  опять зазвав к себе сеньора Филиппе, Альберто рассказал ему историю с пейзажиком, как он был куплен у случайного бродяги, всегда крутившегося на площади и, который потом исчез,  как он много раз пытался установить имя художника и  никак не  мог отыскать его. А с тех пор, как к нему пришел успех, он  боится притронуться к картине из-за своего суеверия. Ему кажется, что если он откроет хранимую пейзажиком тайну, то исчезнет та магическая сила, которую так неожиданно обрела  его кисть. И в тоже время он чувствует себя обязанным тому неизвестному, чей талант, о чем свидетельствует его работа, подвигнул его на все то, что он создал.   
     Сеньор Филиппе слушал, не прерывая, поигрывая бокалом вина. Круглое полное лицо его с короткой черной бородкой выражало живейший интерес. Допив    бокал, он поставил его на столик и подошел к висевшему на стене пейзажику и, произнеся длинное заклинание на греческом языке, которое в таких случаях, как он не забыл упомянуть, произносил еще его прадед, снял картину.  Осторожно, как занозы из живого тела, из рамы были извлечены гвозди, фанера снята  и, освободившееся от нее полотно  было тщательно осмотрено. Ничего. И тут только обратили внимание на загнутый кем-то небрежно угол холста. Его не спеша, бережно отвернули и вот  тогда обнаружилась долго отыскиваемая ими подпись. Альбрето приблизил полотно к свету и увидал русские буквы. «Гагарин» прочитал он.
—Как ты сказал? Гагарин!? - нетерпеливо переспросил сеньор Фелиппе.  - Но это же твое имя!
- Неужели это мой дед? — недоумевал Альберто.
   Его знаний русского языка его хватило только на то, чтобы разобрать подпись Он смотрел на нее, словно ждал, что она о чем-то ему расскажет. Какую-то тайну хранят эти буквы?        Губы его что-то шептали и взгляд  впивался в картину с такой силой,  что наблюдавшему за ним пришедшему в восторг от того, что он стал свидетелем такой чудесной истории, сеньору  Филиппе, казалось, что Альберто совершает какой-то магический обряд своих предков, чтобы проникнуть за покрывавшие  полотно, краски. Наверное, он хочет с помощью чудодейственной силы  вернуть краски назад в кисть, а ее    заставить   отдать переданное ей, сжимавшими ее пальцами, тепло. Вот тогда и свершится чудо! В предвкушении его, сеньор Филиппе машинально погладил перстень. Пейзаж возвратит впитанное им в себя вдохновение, энергию, душевную страсть  и вновь оживет его творец, тот, кто сумел вдохнуть жизнь  в эти посеребренные луной  горы, уснувшую у   подножья их долину, с яркими головками каких-то неведомых цветов. 
       И будто напоминая о том, что все то, что канет в вечность   в ней и хранится, мелодично пропели колокола за окном.   
      А сеньору Филиппу  казалось, что в студии уже что-то происходит. Кто-то еще есть здесь, кроме них с Альберто. Он готов был побиться об заклад, что по стене напротив скользнула чья-то тень, и, что та горная долина на картине    шлет, им свои  диковинные  ароматы.  И око Творца на перстне тоже засверкало.
     Альберто переносил взгляд с пейзажа на подпись и обратно и никак не мог поверить своим глазам. Забывшись, он подносил картину ближе, прикладывал  к уху, словно хотел услышать ответ. Действительно ли это его предок,  почему вдруг он  забрел  в его римскую студию. Зачем? Напомнить о стране, которой его потомок никогда не знал?
     И будто подхваченный, ворвавшимся в мансарду,  тем, некогда овевавшим его предка горным ветром, Альберто на одном дыхании  выложил своему гостю все, что донесли до него рассказы родных, оказавшихся вначале на Филиппинах, а потом в Бразилии, о его предке, о его детстве в Италии, на языке которой Григорий Гагарин  говорил лучше, чем на родном, о том, что талант к живописи подметил в нем впервые  Брюллов, как однажды на Кавказе...
- Послушайте... - он взволновано ухватил в горсть  бородку. - Быть может,  это тот самый  пейзаж. Я вам сейчас расскажу.  Понимаете, тот Гагарин был на Кавказе, там тогда шла война с горцами. Однажды он так увлекся живописью, что не заметил, как русские солдаты отошли и он остался в горах один. И вот тут происходит такое... Удивительное... Он наносит краски, а что-то...Вот как со мной сейчас…  Не знаю... Наитие  или, знаете, как бывает, когда одно живое существо непонятно, как улавливает присутствие другого...
 - О,  кому-то это непонятно... А я хорошо понимаю... Лучи! — поспешно проговорил сеньор Филиппе, сверкая глазами из- под густых, торчащих, как кусты, бровей. 
- Может быть... Может быть... - раздумчиво покачал головой художник. -И происходит вот что... Еще и не сообразив в чем дело, тот Гагарин перекладывает кисть в левую руку, правой - достает пистолет...
      Бокал сеньор Филиппе, чье изумление все возрастало и в чем, наверное, не последнюю роль сыграло и выпитое им вино, повис в воздухе.
    Не забывая отмерять   земное время, в мансарду опять залетел перезвон  римских колоколов.
- На какое-то мгновение... Частицу мгновения,  он опередил крадущегося к нему горца и выстрелил раньше.
—Бац! -возбуждено, будто это он сам выстрелил, подпрыгнув, выпалил сеньор Филиппе и даже языком прищелкнул от удовольствия.
— Да. У него был точный глаз художника... И он не промахнулся. Узнав об этом император Николай Первый сказал, что таким художникам... Он вкладывал в  это слово свой смысл... весьма подойдут эполеты.
 —Certo! Certo!    — довольно поддакивал гость.
 —А императору не возражают,— добавил Альберто.
 —О, императоре! - почтительно склонил голову  сеньор Филиппе.
- Тот Гагарин дослужился до генеральского чина, но и живописи не бросил. И пейзаж его тоже стал знаменитым. Потом он исчез. Думали, что он сгорел вместе усадьбой, которую в 18 -ом году  подожгли крестьяне.
—Barbari! —гневно выкрикнул сеньор Филиппе.
      Не попускавший ни одного слова гость узнал, что  вот теперь  Альберто стало понятно, откуда те его сны, в которых ему являлись  никогда невиданные им русские пейзажи, образы  которых, оказывается,  жили в нем.
- Они передались мне, от моих предков, чтобы я хранил их, потому что кроме меня уж некому,   -  взволновано  рассказывал он.
     Когда художник закончил, сеньор Фелиппе некоторое время сидел, нахмурив брови, прикрыв глаза веками, точно пропуская через свое сознание услышанное.  Затем поднял голову и философски заметил
—Рано или поздно это должно было произойти... Заброшенные в нас мировым  духом семена памяти о былом, сеньоры, - торжественно обратился он к невидимой публике, которую судя потому что он обводил глазами студию, ему заменили висящие на стенах полотна.  -Должны были, обязаны были прорасти...- энергичный жест подчеркнул его слова. -  Они, высокочтимый Альберто, только ждали своего часа. Все ждет своего часа, сеньоры, -   он встал и прошелся по студии. – Ваш  час,   друг мой, пробил… - он простер руку вверх. – Оттуда, да-да, оттуда, и не подумайте спорить со мной ...  Ваш талант, досточтимый сеньор, так ярко вспыхнул,   - остановившись перед художником, он торжественно провозгласил. -  Потому что ее зажгли духи небесные! Они витали у вас за спиной, когда вы водили своей кистью, mio caro fratello,  – он потряс рукой и  агат на перстне его засверкал сильнее, будто подтверждая молву о том, что  он одаряет    красноречием.  -  Вы скажите,  что вы  их не видели... Ха-ха! Так они вам и показались!  - саркастическая улыбка пробежала по его лицу. -  Моему деду и прадеду, которые да будет вам известно, всю жизнь посвятили на то, чтобы установить связь с духами так и не удалось даже краешком глаза поглядеть на них... Вы возразите, что  не замечали ни какого-то особого дуновения, - меряя студию быстрыми шагами, сеньор Филиппе сопровождал свои слова энергичными помахиваниями обеих рук, - ни  колыхания в воздухе, которое бы возвестило вам их присутствие. О, сеньор Альберто, разве это что-то доказывает?   Если мы чего то не видим и не чувствуем это не значит, что этого нет... Ответьте мне, что такое творение, как не запечатленный в нем дух? Посмею вас заверить, дух вашего, высокочтимого деда, - он понизил голос и  оглянулся. — сейчас тут... тут дорогой мой сеньор Гагарин, - делая ударение на “и”, произнес он. - И как говорил моему прадеду, его отец, разговаривать с которым я по понятным причинам чести не имел, если мы называем чье-то имя, мы  приглашаем его к нам.
     Тут он церемонно раскланялся в разные стороны,  приложил одну руку к сердцу, торжественно поднял бокал и осушил его до дна.
     Теперь Альберто  вспомнил и изучающий взгляд бродяги и, как тот что-то хотел ему сказать и потом передумал... Значит, он что-то обо мне знал и  картина оказалась у меня  совсем не случайно, решил Альберто. Он опять взглянул на пейзаж предка… И его картина   представлялась ему мостиком, перекинутым между ним и теми, кто давно растаял во мгле веков, но чья кровь была в нем. Он, считавший себя итальянцем,  впервые задумался над тем, что он всего лишь крохотный отросточек огромного дерева, корни которого уходят в почву далекой и, казалось бы,  чужой ему страны.

Рим- Венеция