Все, что не держит

«Westminster abbey, Westminster abbey!»  - кричал Марлон Брандо, погоняя паяльником приблудные стада тирольских патриархов.
Я проплыл белым лебедем на Омск и заглох в Забайкальском проблеске. Был один момент, когда все говорили мне: «Живи по Красному. Живи, индивея. Живи, ботфорт не зная в горячке усердия». А я кивал, но про себя измышлял: «Попомните вы еще, попомните ветреного Джабраила».
И то правда: я вам не мамонт. Я не бесцельная груша тщеславия в тренажерном зале очищенной воли. Я есмъ.
…Никаких иллюзий не питал и Никанор насчет пропавшей грамоты. Он продолжал ходить на работу, пить крепкое, засыпать и просыпаться. Иногда, правда, по ночам он вздрагивал, заходился хрипом, заходил в кухню и долго, неподвижно сидел на скрипучем угловом диванчике, обитом зеленым дерматином…
…но это отрывок из другой книги и, возможно, надо как-то связать…
, но таких дней мне довелось увидеть немного, а меня все увещевали и увещевали красным житьем.
Однажды Марлон пришел ко мне с такими словами: «Ничего личного. Это только бизнес». Мне тогда уже показалась странной его привычка улыбаться взахлеб и пить ананасовую воду из мавзолея. Он стеснялся. Стеснялся своей страсти к Зинаиде Гиппиус. И пришлось объяснить ему, что если часы на стене и отбрасывают тень, то это только их попытка казаться чуть более осязаемыми. А так они – тлен и эфир. Хоть я и не совсем понимаю значения последних двух слов.
Тем не менее, он сказал – и выстрелил. Пуля прошла на взлет. И я полетел. Белым лебедем на Омск с дозаправкой на дне Придонья.
Мои университеты проносились внизу, потефонно насвистывая что-то из Михаила Козакова, но что было мне до этой смутной истомы – я поднимался к той вершине, с которой никто и никогда уже не падает. Не падает по той простой причине, что и падать, в общем-то, некуда.
Артист оставался внизу и селезенчато, печально качал глазами в такт взмахам моих крыльев. Ему не приходилось надрываться, не приходилось размышлять без опоры на какие-нибудь бортики или борта. Он жил, пел, шил и видел мир так, как принимало его личное, подлеченное годами старости и власти, самолюбие. Он не знал, что жизнь не исчерпывается крахмальной скатертью и кровавым мешком с головой Альфредо, размеренно раскрашивающей эту скатерть.
«А твоя Зинка ушла. И правильно сделала!»
Мне всегда нравилось простое и понятное. Но никогда не было достаточно. Но никогда не было достаточно оснований считать образ простоты – завершающим образцом пространства-времени. Ведь сколько не сиди на обитом зеленым дерматином диванчике, не высидишь больше, чем 13,5 сигарет и густое ощущение незавершенности.
Все придуманное уничтожалось лучами солнца – и я стал заходить на маневр, завершить который суждено было уже не мне. Внезапно, когда я собирал последние волевые излишки со своих ресниц, мне показалось, что вся решимость моего палача и освободителя базировалась на внушительной дозе «William Lawsons». Уже спустя череду мгновений я был в этом уверен – и зашелся смехом. Подобное псевдоантимещанство было как раз в духе бесполезного отпрыска мифриловой среды американского шоу-бизнеса.
Я присмотрелся к параллелям – и мне показалось, что горизонт вдруг оторвался от роговицы и поплыл навстречу ветру, которого не существовало в этом измерении. Мне сразу же захотелось встретить ветер. Все, что получалось взвесить, так наскучило, что я уже и потерял веру в силу притяжения. Тем более, что, летая, подобные банальности вплетаешь в гриву с гораздо большей ловкостью.
Ну да что мне в том? Поликарп проснулся – и уже ждет.