Ю. И. Крашевский. Бои Витовта. Главы из поэмы

       Литовский князь Витовт, последний властелин Великого княжества Литовского, был для Юзефа Игнация Крашевского богатырем исключительным. Писатель почти скрупулезно документировал и популяризировал историю его жизни и княжения, равно в исторических трудах, поэзии, исторической прозе, в прозе современной, отчетах из путешествий, в воспоминаниях, публицистике.

       Характерно высказывание Крашевского о роли личности князя Витовта для художественной литературы в материале «Об истории Литвы» («Тыгодник Петерсбургский», 1938):

       «…на сцену выступила прекраснейшая огромная фигура богатыря, блистающая в истории Литвы, великая, могучая личность Витовта! Она господствует в истории ХIV - начала ХV вв., схожая с явлениями гомеровского мира. И именно та часть истории Литвы, в которой она сияет, напоминает эпопею. Вероятнее всего, если когда-нибудь будет написана литовская эпопея, Витовту в ней выпадет главная роль, без него литовской эпопеи нет. Исключительно в нем и возле него она существует. В нем все есть, что необходимо богатырю: властная мысль, сильная рука, твердое сердце, великая дума! Мир, его окружающий, становится его отражением – поэтичным и великим. Его жизнь, его битвы, даже его измены, что за образы! Он и Ягайло, он и его старый отец, и его мать Бируте, и приспешник Войдылло, и действующие всегда на погибель Литвы крестоносцы. А эти татары над Ворсклой, разговаривающие с ним, и последнее его желание перед смертью обладать короной, и его борьба с несгибаемым Збигневом Олесницким (…). Есть тут эпопея, драма, есть история и роман, в тех нескольких десятилетиях его жизни неисчерпаемый материал для поэтов!»

       Именно таким предстает перед нами князь Витовт в последней части эпической трилогии Крашевского «Анафеляс» - поэме «Бои  Витовта». Со смертью Витовта закончилась для Крашевского самостоятельная история Великого княжества Литовского.
            




              ГЛАВА V

      
       Плывут годы, как волны, гонимы судьбою,
Набегают на брег, о него разбиваясь,
Никогда уже больше не быть им собою!
Только клочьями пены, что песок омывают,
Рыбкой, водорослью, янтарем принесенным,
Что зарылся в песок от смущенья пред солнцем.

       Иногда же волна, натолкнувшись на скалы,
Пены не оставляет, янтарь не подбросит,
Разлетится, утащит с собой хладный камень,
На страх людям утопленника выносит.
Никому не удастся волны счесть, разгадать.
Не предскажешь погоду, бури не предсказать.

       Плывут годы, как волны на замчище Трокском,
По родне своей жмудской не плачет Бируте.
Но бывают в закатном сиянии солнца
Волны озера синими на море будто,
Если вдруг зашумят они, иль вскрикнет птица,
В свое прошлое мыслью она возвратится.

       И тогда вспоминает отца она, брата,
Прауримы святилище, землю родную,
Те мгновения юности, что в сердце святы,
По которым душа молодая тоскует.
Только знает Бируте: нет дороги назад,
Возле ложа ее две кроватки стоят.

       И в одной из них спит дочь золотоволосая,
Чье небесное личико как месяц ясный.
Только глазки откроет – еще больше сходства:
Как от месяца льется вокруг их сиянье.
Как звезда она светит в материнской судьбе,
Отгоняя сомнения в завтрашнем дне.

       А в другой колыбели супругов надежда -
Малый Витовт, как только встающее солнце,
Что еще не раскрыло на мир свои вежды.
Как оно в люльке и богатырь узнается.
Сразу видно звезду иль как месяц засветит.
По-другому глядят люда малые дети.

       У него в колыбели уж взор соколиный,
Как сестра он не просит забавных игрушек,
Свои детские ручки, еще слабосильные,
На меч глядя, к отцовскому тянет оружью.
Когда слышит литавры иль рог затрубит,
Бьет в ладошки, сердечко же громко стучит.

       Когда Кейстут в военный поход собираясь,
Шлык надвинет медвежий и бурку наденет,
Малый Витовт смеется, отца обнимая,
Застегнуть сам пытается все, как умеет.
Словно с детства готов был делить, беспокойный,
С ним победы над немцами, с ляхами войны.

       - Рано, Витовт, тебе! - молвит Кейстут, прощаясь.
- Еще рано, – добавит и мать, – спи спокойно.
Твое время придет, и Литва, обещаю,
Даст возможность вести справедливые войны.
Спи пока что. Соседи разбудят до срока,
Жажда боя, Руси нападенья жестокие.

       Спи, мой Витовт! Ты меч получив обагренный,
Не позволишь уже заржаветь ему в ножнах.
Трое страшных врагов у Литвы за кордоном.
Где уж тут отдохнуть, если спать невозможно.
Посидеть не судьба на пороге отцовском,
Не охотиться с псами по пущам литовским.

       Спи, дитя, Витовт мой, сном на жизнь запасаясь,
Ведь Литва тяжким бременем ляжет на плечи.
Жажда воинской славы, уже пробуждаясь,
Поведет тебя бранным путем все далече.
Сон на целую жизнь этот; дальше дорога,
Что окончится только в гробу Свинторога.

       Но дитя вроде слушает, слова не слыша,
За блестящим щитом, за мечом порываясь.
Коль отец уезжает – неровно так дышит,
А несчастная мать все поет, обнимая.
Усыпляет его на ночь песней военной.
А заплачет – кладет сразу в панцирь железный.

       Так растет он в железе, с рожденья питаясь
Молоком девы жмудской и песнею боя.
И течет в его жилах Литве всей на радость
Кровь его древних предков, что не знали покоя,
Что уже в раннем детстве, взяв в руки меч белый,
Шли по жизни с ним верным свой долгий век целый.



               ГЛАВА XL


       Весна чело Литвы преображает,
Шумят леса, луга зазеленели,
Торопятся к белому морю реки,
И расцветают лилии и розы.
Святые рощи листьями убрались.
Но почему так глухо? И весенний
Не празднуется праздник пастухов?
Нигде не видно ни жрецов, ни Зничей?
А люди, глядя на небо со страхом,
Словно суда Перкуна ожидают?

       Весна чело Литвы преображает,
Шумят леса, луга зазеленели,
На горе Турьей сидит грустный старец -
То вайделот от алтарей Знича.
Закрылся от людей, чтоб глаз чужой
Слезы не видел, по лицу плывущей.
Глядит - неужто старое то Вильно?
То Вильно Гедимина? Его сына?
Та Вилия, куда все приходили
Купаться туры? И леса святые,
Которые огонь Знича питали?
Могильная долина Свинторога,
Где кости поколений спят спокойно?
Покоится там пепел Гедимина,
Смешавшись с прахом Ольгерда с Кейстутом?

       Взглянул на горы - те ли это горы?
Взглянул на город - наш ли город старый?
Взглянул под ноги - где Знича святыня?
На Антоколе - тоже все погасло!
Взглянул и плачет - на горе высокой
Воздели руки желтых три креста,
Украшена крестом Знича святыня,
На Песках знамя христианской веры,
И вбит железный крест на Антоколе,
По городу кресты и на горах,
Уже везде, везде! Жрецы Знича
За подаяньем разбрелись по свету.
И вырублены все святые рощи!
Где боги? - гляньте, к Вилии их тащат,
Их молотами бьют и топорами.
Но спит Перкун, с яснеющего неба
Гром не гремит, и нет землетрясений.

            -------

       Под Городом Кривым, на той долине,
Что звалася Святой, народа толпы
Собрались, тесно замок окружив,
У старого святилища с крестами;
А в замке, в вышине над головами,
Второй костел звонит в колокола;
В воротах - сам Ягелло* с королевой,
Епископы, и белые одежды
Народу слуги тут же раздают.
Священники несут всем божье слово,
Кропят святой водою ту одежду,
Меняют имена, подарки дарят.
Народ глядит на свергнутых богов,
Понурясь, отдает кресту поклоны,
Когда кропили, голову склонил,
Слезу о прошлом удержать не в силах.

       Так тридцать тысяч люда окрестили,
Всех идолов на землю повалили.
Огни погасли, вырублены рощи,
Но память сердца неустанно ропщет.
Не помогло крещенье; и с толпою
Она пошла, чтоб не давать покоя:
- Тут лес святой был, тут отцов могилы,
Тут ваши матери богов молили,
Врагов отцы тут ваши побеждали,
Тут прадеды изменников карали.

       И люд вернулся к своим хатам, в села,
Крестясь, но своего не забывая,
Богам литовским жертвы отдавая,
Боялся разом Бога и Перкуна;
По прошлому вздыхал в своем он сердце;
Пришла пора, и веры две смешал он,
Страшился новой, тосковал по старой.

     -------

       Литва! Литва! Где нынче твои дети?
Ольгерд и Гедимин, Кейстут, Миндовг?
Дни твоей славы, где в боях победных
Летела в мир ты, добывая земли?
В врата Москвы стуча одной рукою,
Другую ты протягивала к ляхам,
Зубами грызла внутренности прусов,
Ногами попирала грудь мазуров?
Над Черным морем струсивший татарин,
Согнувши спину, сдал тебе оружье,
А ты, идя, на спину наступила,
Чтоб из Днепра с Днестром воды напиться,
Вечные тавров заняла жилища,
В солнце и море юга искупалась?
Где твои войны? С их богатырями?
Где твои боги? Где величье, слава?
Служанка Польши! Короля дала ей,
Сама же надеваешь кандалы ты;
За одного от ляхов получила
И Бога, и монахов, и неволю!

    -------

       Преславная Литва! Где славы дни?
Погасли! Твое солнце закатилось,
Что на Руси и в Польше, над морями,
Светило кровью залитой победой!
И предки не восстали из могил?!
Не появились из земли восточной,
Чтобы изгнать изменника, что веру,
Народ и братьев предал! Гром небесный
Его не поразил, когда крушил он
Со слугами своими алтари?!
И почему литовская земля
Не сотряслась и в лоне не сокрыла
Панов неверных, хитрых пришлецов?

             -------

       Когда Миндовг свою оставил веру,
Единый стон был слышен по Литве,
Единый возглас скорби и тревоги!
И уцелели боги в алтарях,
В сердцах людей и вера, и преданья!
И матери, кормя грудных детей,
Их вместе с молоком питали верой,
Завещанной им предками? Так что же,
Когда крестил Ягелло, все молчали?
Зачем от алтарей ушли жрецы
Покорно, тихо? Алтари разбиты,
И идолы повержены на землю.
А на их месте вознеслись кресты,
И люди скопом кинулись креститься?
Пришел конец былым дням на Литве.
Новое солнце засветить должно ей,
А старой жизни час последний пробил,
И вместе с нею в гроб легла и слава!
Был краток день Литвы! Погас закат.
С рассветом новой веры луч яснеет,
И засиял крест при восходе солнца -
С былым прощаясь, люд его встречает.

               
*Ягелло (Ягайло) в 1387 г. организовал крещение населения в Вилии.
В целом же яростное сопротивление христианизации привело к появлению в Литве в 1436 г. инквизиции (прим. пер.).



                РАУДА


      Глухо, спокойно над озером Трокским,
Только шумят леса облетевшие,
Чернеет земля, а серые тучи
Тянутся с запада вдаль торопливо,
С грудью, набрякшей дождями и ветром.

       В воздухе стоны, как будто бы духи
Земли и воздуха вместе собрались;
Или животные, сбившись в кучу,
Тоскливо и устрашающе воют.

       Глухо, спокойно над озером Трокским,
Темны его неподвижные воды;
Изредка лишь волна одинокая
Блеснет, о берег разбившись вдребезги;
Чайка взлетает с жалобным криком
И крыльями озеро подметает.
В воздух поднимется, падает камнем
И над водою снует беспокойно.

       Стража литовская у ворот замка,
Настороже, озирает тоскливо
Леса потемневшие и болота,
Молчания словом не нарушает.
Кажется, что-то нависло над краем.
На небе, земле, над людскими устами
Серые крылья печаль распростерла,
Над Трокским островом, над всей Литвою.

       А в замке тоже и пусто, и глухо.
Там челядь, двигаясь по переходам,
Боится тишь восклицаньем нарушить.
Тенями мелькает, садится наземь,
Насторожившись, и плачет безмолвно.

       Не тот уж замок, Кейстута владенье,
Куда ввел жену, где первого сына
Бируте ему родила, и куда,
Врага одолев, возвращался героем,
Где верных друзей собирал у огня.
Печалью и терном стены покрылись,
С вершины башни ветр гибель пророчит,
Волнами озерными о ней шепчет.
Мгновенье, и все разлетится здесь в прах,
И не останется камня на камне,
Исчезнут в народе воспоминанья.

       Чего ж так тихо на замчище Трокском?
И ветер осенний стонет печально?
И люди плачут, огни покинув?
Дымятся, гаснут костры забытые?

       Взгляните, Литвы богатырь последний
В комнате темной, на ложе болезни,
Бессильный лежит, конца ожидая.
Великий Витовт, но Витовт не прежний,
Очи которого думой и силой,
Верой и мужеством всю жизнь светились;
Не тот это Витовт. Он сломлен в битвах,
И взор  погас уж, и немощны руки,
Череп просвечивается сквозь кожу,
Лоб весь в морщинах и щеки запали,
Губы ввалились. Ту грудь, что когда-то
Жила надеждой, печаль лишь вздымает.

       К ложу его жена молодая
Припала без слез, о себе размышляя.
Беспокойных раздумий след на лице,
Нет любви и печали о близком конце.

       Старый Альгимунд тут молится богу.
Ноги целует любимому пану.
Вся борода его от слез намокла,
Смерть он провидит над головой князя,
А верить в кончину его не хочет.
Ищет в лице князя признаки жизни,
Тешит себя надеждой напрасной.
 
      Тихо, и лампа, что светит у ложа,
На три лица смутный отблеск бросает:
На изможденное лицо Витовта,
На грусть Юлианны, Альгимунда боль.
Вечернюю тишь  лишь ветер, стеная,
Словно поет погребальную песню,
Нарушит. И снова слышно дыханье
Разбитой груди бессильного старца.

       С шелестом легким поднялась завеса,
Вздрогнула лампа, вошел священник,
Похожий больше на рыцаря с виду.
Лицо его желтое выражало
Суровость с холодным разумом вместе.
Светились мужеством черные очи.
Уста только упоминанье Христа
Смягчило и вызвало полуулыбку.

       Поднял глаза Витовт и содрогнулся,
Закрылись они и снова открылись.
С гневом лежащий смотрел на монаха,
Не в силах его оттолкнуть рукою.
Идет тот: как будто гнева не видит;
Что-то шепнул и у ложа садится.
 
      - Князь! – молвил. – Пора о душе подумать,
Доколе нас жизнь все несет, как волна,
Сопротивляемся иль поддаемся;
Когда же волна выносит на берег,
Тут время задуматься о кончине.
Дела же земные в преддверье смерти
Видятся мелким песком, тем, что дети
Сыплют с улыбкой, играя на воле.
Что значит весь мир? И мысль человека?
Когда закроются слабые веки,
Пустые игры, муки ненужные,
Великому сердцу все это чуждо.
Все, что тревожило душу и сердце,
Мелочью станет. Страданья и радость
Только песчинки на вечности бреге.
Князь! О душе вспомяни, умирая.
По этим рукам текло столько крови,
Судьбою и жизнью людей играл ты.
И что осталось тебе от величья?
Последняя боль! Сожаленья, напрасные
Надежды одни! Забудь о короне.
Хотел ты литовским быть властелином,
Был им – и не было только короны.
Боролся с нами из-за безделушки,
Пока та борьба довела до смерти.
Зачем перед смертью тебе корона?

       - Корона! – вставая, выкрикнул Витовт. –
Литва, – простонал. - Умру без короны!
Умру и Польше оставлю в наследство
Литву, что сделать мечтал госпожою!
Хотел ее видеть от моря до моря
Великой, сильной и независимой!
На три дня дайте, даже на час
Корону Литвы! Со смертного ложа
Встану, пойду и столбы поставлю
Ей на границе; отгорожу всю
Стеною высокой от вашей Польши.
На лоне литовском – Польша пиявка,
Сосущая кровь, язык, память, веру,
И высосет все она без остатка!
Останется только прозрачная тень
Без жизни и сил, каков я сегодня!
Конец будет долгим, тяжелым, и зря
Смерть звать она будет. Ей жить суждено
Связанной, раненой и растоптанной!

       Корону! Слушай, Збигнев! Корону!
На два дня дайте! Чтоб возложить ее!
Пускай умру с той мыслью победной,
Что я Литву свободной оставил.
Потом ту корону в болото бросьте,
Сорвите со лба. Но дайте на миг мне,
Дайте корону! Чтоб возложил ее
Я на себя и тогда уже умер.
 
      - Князь! - кардинал отвечает спокойно –
Уйми желанья. Боролся упорно,
Чтоб для Литвы короны добиться,
Но все напрасно. Не время, о княже,
Тебе о ней думать, просить сегодня.
Пойми, то желанье, что грудь наполняет,
Не другом, врагом в тебе зародилось.
Связаны Польша с Литвою навеки.
Дает эта связь силу им обеим.
Лишь разорви – обессилеют обе.
Смерть сеял Зигмунт, когда, как отраву,
Мысль эту в сердце твоем заронил.
Единством сильны два народа наших.
Их раздели – завтра враг нападет,
Разорвет на клочки, как платье Христа
У креста, и в кости все разыграет.
Княже! Иль славы тебе не хватает?
Вспомни, какую Литву получил ты?
А оставляешь великой, могучей.
Ты на Руси передвинул границы,
Поставил столбы по Днепру и Понту,
Царей татарских принудил к дани!
И все тебе мало? Витовт! Все мало?

       - Мало еще мне! – Витовт ответил. –
Я не того хотел и добивался!
Будет Литва, как ваша служанка,
Носить шлейф за королевою польской?
О! Нет! Хотел ее короновать я,
Надеть ей мантию, дать скипетр в руки
И между двух морей трон ей поставить –
Но суждено умереть ей служанкой!

       Слушай! – воскликнул. – Послушай, Збигневе!
Ведь ты же знаешь мою жизнь и труд мой?
Все то напрасно! Измены и битвы,
Кровь, что ручьями на землю пролилась,
Дума, что всю мою жизнь отравила.

       Послушай! Уж очи мои погаснут
Навечно. Вот перед ними проходит
Вся жизнь моя в ясных таких виденьях.
Все жертвы и даже жертв моих тени,
Враги и войны, и друзья верные –
Все для Литвы было и за корону,
Которую за мгновенье до смерти
По-прежнему вы не хотите дать мне.

       В ответ улыбнулся печально Збигнев:
- Князь! Что дала бы тебе та корона?
- Корона – жизнь, – вновь прервал его Витовт. -
Литва, могучая и счастливая.
Послушай, Збигнев, рассказ о жизни,
Я расскажу всю жизнь, ту, что нынче
Кончается после побед мученьем.

       В смерти отца был повинен Ягайло,
Детей отравили мне крестоносцы.
А я Ягайло подал руку дружбы,
И с крестоносцами трижды братался.
Одним желаньем полна была грудь,
Объята душа и заняты мысли,
Вела меня в жизни одна лишь звезда -
Объединить Литву, дать ей свободу,
Сделать ее могучей державою.

       И я старался и трижды под Вильно
Предательски вел войска крестоносцев,
Опустошая любимую землю,
Прежде чем сел на Ольгердовом троне
И взял Литву в обагренные руки.
То не конец был. То жизни начало.
Орден оставил – он выступил против.
Братья Ягайло мне не подчинились.
Русь возмутилась, и пруссы поднялись.
И Свидригайло, а с ним крестоносцы,
Скиргайло и Русь на Литву свалились.
Сожгли владенья мои и Подлясье,
Рассеяли люд, развалили замки,
Борясь, все терпел я; и войны, и мир,
Вина им лил в ненасытные глотки,
Надеясь, что завтра я отыграюсь.

       Сидел на троне, но Ольгердовичи,
Гордясь родством с королем, не хотели
Ни дань платить, ни меня признавать.
Напали на них мы в союзе с Русью,
Новгород занял, Овруч с Житомиром.
Головы им попригнул я и спины.
Взял у одних, а другим дал владенья.
Друг с другом сталкивал. Вместо меча
Использовал брата я против брата,
Своих союзников против врагов.
Когда же в борьбе тот меч затупился,
Сломал, чтоб другому он не достался.

       Отравлен был Виганд, брат Ягайло,
Ибо хотел он занять трон литовский.
От яда в Киеве умер Скиргайло;
Кто отравил? Так никто и не знает.
Дело моих это рук, чтоб обоих
С дороги убрать. Альгимунда на Киев,
Как правую руку свою, посадил.
Великий Новгород взял во владенье.
С Тверью союз заключил, чтобы было
С Орденом легче нам вместе бороться.
Бог помогал мне. Едва мысль родится,
Взял в руки меч – голова уж валится.
Рушились стены, падали головы.
На братьев Ягайло надел оковы.
И Свидригайло с цепями этими
В Польшу отправился за советами.
За Игорем я по Руси гонялся,
Сражался с Рязанским Олегом, с Глебом,
Господство литовское расширяя.
Добрался до Дона я и до Волги.
Нам покорились татарские орды.
Признали власть мою, рабские спины
Склонили к ногам. Увел их в неволю,
Чтобы пахали литовскую землю.
И тысячи их из степей далеких
Пришли, чтоб осесть тут в лесах литовских.
Царями играл их так, как шарами
Играют дети, друг другу бросая
Одновременно, чтобы друг друга
Зубами грызли и рвали руками.
И мне за все это дань посылали.
Сколько им княжеских шапок раздал я,
Сколько мечей, чтоб разили друг друга.
Все для Литвы! И все это напрасно!

       Помню, о, помню позорные жертвы,
Тяжелые битвы, когда и я сам    
Часто был должен с лицом почерневшим
Прочь отступать, меч с собой унося.
В душе говоря: завтра мне повезет.
Помню, над Ворсклой, жарким тем летом,
Я с окружавшей меня молодежью
Шел на татар, на Тимура Култука.
Стали в степи под сжигающим солнцем.
С той стороны реки табор раскинут
В  ярах, на пригорках, по всей равнине.
Тимур посла присылает с вопросом:
- Зачем войну несешь в край чужой ты?
Разве мы на Литву нападали?
Я отвечал ему: «Бог в колыбели
Назначил меня владыкой народов.
Сдайтесь мне, или пойдете в неволю».
Тимур прислал дань, я назад отправил,
Прислал подарки, ногой отпихнул их.
И встал татарин с глазами страшными,
Сказал: «Лучше смерть!» – Я помню ту битву.
Идем на татар с молодежью польской.
Бежали, но в круг, словно в сеть, нас ловят.
До сих пор плачу. Едва из резни той
Ушел к своим, а орда, разливаясь
Поверх берегов, Русь опустошала.
Я вытерпел все, за все расплатился.
Над морем в татарской стране побывал,
Там, где в соленых озерах земные
Степи сливаются с степью морскою.
Меч Витовта в Понт был опущен клинком.
И я с конем въехал в море и воды
Литовскими властью своей объявил.
Напрасно! Победы и пораженья,
Те и другие меня не сломили.
Падал, вставал. Не почил я на лаврах,
Все дальше и дальше без устали шел.
И так раздвигал я границы Литвы,
Чтоб стала она сильнее, чем Польша,
Чтобы ту тварь, что ей лоно прогрызла,
Могла за бока ухватить взаимно,
Впиться ей в бок и насытиться кровью.

       И наступила минута, что жизнью
Всей окупил я, корону мне Зигмунт
Литвы дает. Но тут Польша восстала.
Грудью своей победу последнюю
Закрыла, между короной и мною,
Мной и Литвою, стеною став прочной.
Збигнев! Повергнут я! В том ты виною!
В Луцке ты завербовал депутатов,
В груди Ягайло пожар раздувал ты.
Бессильный старец тебе был послушен.
Ты победил и убил меня этим!         
Хладной рукой у меня вырвал сердце,
Что до сих пор продолжаешь терзать ты.
Но слушай дальше! Ты думаешь в Раде,
Как ты все чистые, люди собрались?
О! Нет! Я их подкупил половину
За золото; чтоб знать каждое слово,
И каждый шаг в Польше, и голоса их
Оплачивал. Вы мне сами корону
С главы Ягайло сняв, предлагали.
Мне не корона ваша, Литвы лишь
Могущество нужно, ее свобода.
На три дня только корону мне дайте!
Литва! О, Литва! я тебе отдал жизнь.
Все, что посвящал – навеки пропало.
Збигнев, на три, на день дай мне корону!
 
      - На три дня уже, –  епископ ответил.  –
Нет жизни в груди. Хочешь  быть королем!

       - На три дня жизни! – рванулся Витовт -
Умру без нее. С ней еще поживу я.
И вылечит, и силы даст мне она,
Збигневе! Убийца! Дай мне корону!

       - Князь! – пред кончиной безумные мысли
Тебя одолели. Утрат не вернуть.
Кончается жизнь, смерть над ложем твоим.
И Бог ожидает тебя в небесах.
Время назад посмотреть взором ясным,
Время с противниками примириться.
Князь! – и взмолился. – Пусть буду я первым!
Ни перед кем я не гнул в жизни спину,
Но перед смертью прощенья прошу я
Ради души твоей, чтоб не ушел ты
С сердечной обидой в душе и гневом.

        Витовт взглянул, опустился на ложе,
В глазах две горючих слезинки застыли,
Молчит, лицо побледнело, румянец
Его ожививший от слез тех угас.

       - Простить! – молвил тихо. – Я должен простить!
За целую жизнь никому не простил,
А ты, старче, хочешь, чтобы убийце
Простил я вину! Никогда! Никогда!

       - Князь! Не признаю я душой той вины,
Прощенья прошу только ради тебя.
Остались лишь считанные часы нам,
Смерть на подходе, и надо стараться
Проститься с миром объятьем братским.

       Тут дверь отворилась, и старец седой
Пред ложем возник. То старый Ягайло
Вошел, тревожно застыл у порога,
Увидел Збигнева, взглядом спросил.
Витовт бессильную голову поднял,
Бросил он взгляд на лицо Ягайло,
И протянул руку. – Брат мой! О, брат мой!
Прости! – закричал (Он впервые в жизни
Изрек это слово). – Я знаю, смерть близко!
Прости, как хочу я гибель простить вам!
Убили меня – вы, Корона, Литва. –
Прервался голос, упал он бессильно.

       Ягайло плакал, а Збигнев сурово
Поднялся, подвел к нему жену князя.
- Король! – произнес. – Над вдовой опеку
Витовт тебе отдает. Будь отцом ей. –
И Витовт горячую руку поднял.
- Брат мой! Ты помнишь ли детские годы?
В этом же замке с тобою мы жили.
В комнате этой. А Ольгерд с Кейстутом,
Наши отцы, вместе ляхов гоняли,
На берегах этих оба с тобой мы
Рвали цветы и бежали за птицей,
Время счастливое! Что вслед за утром?
Что после бурь нам осталось? Мы старцы!
Годы обоих сломали, согнули,
Жизнь нелегко так далась нам обоим!
Братом мне был, будь отцом Юлианне.
 
      Ягайло молчал, ему стиснув руку,
В глазах обещанье, упал он на грудь
Витовту, брату.
                - Здоров будь, Ягайло!
Жена, будь здорова! Здорова, Литва,
Литва! Корона! Литва несчастная!
Сомкну я очи, и разорвут тебя.    
Как тяжко мне думать, мой край, о тебе!   
Умрешь, распадешься ты с моей смертью!

       А уж толпой в двери молча заходят
Слуги и челядь, последний раз пану
Челом ударить, к руке приложиться.
В комнате плач поднялся, ширясь в замке,
Падают старцы с рыданьем на землю. 
И вдруг все стихает. Вернулся Збигнев,
Несет он душе последнюю пищу –
Приходит с богом. Толпа расступилась.    
В печальном молчанье слова шелестели.
Звонок прозвенел, больной пал на ложе.

       Спокойней сейчас его взор светился,
Медленней грудь и вольнее дышала.
-- Откройте окно, – сказал, -  свет увидеть,
Литву мою и Трокское озеро,
Меня поднесите – пусть раз еще взор
Леса приласкает, воды и горы,
Простится с ними, как с вами простился.

       Открыли окно, а там темная ночь;
На хмуром небе лишь редкие звезды
Мигают, гаснут; Трокское озеро
Волнами бьет о берег молчащий,
И крик Пеледы вдали раздается.

       Встал Витовт, взглянул, голова склонилась,
И очи его закрылись навеки!
Звезда с небес сорвалась блестящая
И на черноте облаков погасла.
               
1845 г.

Пер. с польского Р.Гусевой


ГЛАВА V и РАУДА опубликованы в сборнике:

Гусева Р.Н.
       В поисках Юзефа Крашевского: проза и переводы / Руслана Гусева. - Брест: Альтернатива, 2012.