Тигры идут

Виталий ПОПОВ
Тигры идут
Либретто сценария по мотивам «Повести о разуме» Михаила Зощенко

       Грязные, в лохмотьях оборванной одежды шли по улицам нищие, гримасничая и приставая к прохожим. Они увидели на дороге мальчика лет трех и остановились. Потом с гиком, как по команде, ринулись к нему.
     Испуганный мальчик бросился от них в дом, быстро взбежал по ступеням лестницы, закрыл за собой дверь, запер на ключ, и припал к ней спиной. А за дверью слышен топот ног, разгоряченное дыхание и стуки в дверь – они все громче, отчетливее и яростнее. Глаза мальчика наполнились страхом и ужасом…
    И мальчик проснулся. Но это уже не мальчик, а взрослый человек лет тридцати.
    Сквозь непромытые стекла окна в комнату взрослого человека, очнувшегося от сновидения, проникали лучи утреннего солнца, падая на пол, книжные полки, письменный стол с рукописью.

    Разливался колокольный звон. Это звонил церковный служитель на колокольне. Прилично одетая публика шествовала к церкви мимо просящих подаяния нищих.
     Великолепие внутреннего убранства православного храма, изящество икон и фресок. Слышен густой и колоритный бас священника. Ему подпевает невидимый церковный хор. Мальчик видит изображение Божьей матери с младенцем на коленях. Его взгляд скользит по ликам апостолов Павла, Петра, Иоанна, Матфея, по живописным сценам из их писаний.
    И лица, лица, лица верующих. Разные лица. И среди них лицо скромно одетой женщины с ребенком лет трех. Мальчику, по-видимому, надоел затянувшийся ритуал праздничного церковного служения, и он дергал маму за платье. Женщина сердилась на ребенка, грозила мальчику пальцем, осеняла себя крестным знамением…
     При выходе из церкви некоторые прихожане подавали нищим милостыни. Клали медные и другие монеты в фуражки, кепки, кружки, тарелки...
     Расщедрившийся богач полез в бумажник. И не смог скрыть брезгливого выражения лица, когда одна из облагодетельствованных старушек поцеловала ему руку. Он отдернул руку. Отдал несколько бумажных купюр шедшей с ним рядом девушке в модной шляпке с вуалью. Она стала раздавать деньги нищим и калекам, но испугалась –  к ней потянулось много рук. Нищие и калеки кольцом обступили ее. Богач вытащил девушку из этого кольца и повел к карете. Из окна кареты, пока та не тронулась, девушка, откинув со шляпки вуаль, с состраданием смотрела на людей, вынужденных кормиться подаянием.
     С сумасшедшим хохотом лохматый и одноногий калека побежал на костылях за каретой, удаляющейся под цокот копыт пары лошадей. Трехлетний мальчик в белом костюмчике с короткими штанишками с ужасом смотрел на  одноногого и страшного нищего, из хохочущего рта которого торчали гнилые зубы. Мальчика вела за руку мама, а он все оглядывался из-за плеча на нищего, ужасный хохот которого эхом отзывался в его юном сознании.

      - Нищие? Ну, это, видимо, детский страх, вызванный каким-то реальным типом, напугавшим вас в детстве. А что еще вам снится? – спрашивал пожилой врач сидящего перед ним тридцатилетнего человека в белом костюме, держащего в руке изящную трость с набалдашником. Пациент улыбнулся краешком рта и задумался. Он был спокоен, а взгляд грустных глаз ясен и мудр.   

       Васильевский остров. Зима. Снег. Ветер. Мальчик лет двенадцати шел с
женщиной по улице. Ветер бил им в лицо, снег слепил глаза. Они остановились у тяжелой дубовой двери с медной дощечкой.
Мальчик позвонил в дверь. Ее открыл швейцар в ливрее.
- Скажите его превосходительству, что пришла вдова художника Зощенко, -
сказала женщина швейцару.
       Швейцар пропустил их в переднюю и ушел по широкой лестнице, ведущей на второй этаж роскошного особняка. Через некоторое время швейцар возвратился и сказал:
- Его превосходительство просит вас обождать здесь.
      Мальчик и женщина сидели на деревянном диване в передней. Сидели уже  долго, так как на полу, возле их ног, образовались лужицы от снега, успевшего растаять на их обуви. Мальчик явно скучал. Он не выдержал и сказал:
- Если он так долго не идет, значит, он не нуждается в нас. Мама, давай
уйдем.
- Не он, а мы нуждаемся в нем, - тихо ответила женщина. – Сейчас, когда папа
умер, мы должны получить пенсию. А сколько мы получим, будет зависеть от Павла Петровича.
     Наконец, с лестницы спустился сухощавый старик в черном сюртуке. Елена Иосифовна встала, подошла к старику и почтительно поклонилась.
     Мальчик не слышал, о чем они говорили, но видел, как мама униженно просила господина в черном сюртуке, а тот ей брезгливо отказывал. И, сухо кивнув, ушел вверх по ступеням шикарной лестницы.
       И снова снег и ветер. Но теперь ветер дул не в лицо, а в спину женщине и
мальчику. Он ее упрекал:
- Мама, вот уж я бы не стал так вежливо говорить, как ты с ним говорила.
- Что же делать, Мишенька, - ответила сыну мама, - мы от него зависим.
- Все равно, - не соглашался наблюдательный мальчик. – Он плохо с тобой
разговаривал. И плохо попрощался – сразу отвернулся.
На глазах Елены Иосифовны появились слезы. Она вытирала их
платочком, извлеченным из старенькой меховой муфты. Заметив слезы на лице мамы, сын попытался  загладить свою оплошность:
- Но со мной он поступил еще хуже, чем с тобой. Он даже не поздоровался со
мной и не попрощался. И то я не плачу.
      Слезы у мамы текли все сильнее. Она всхлипывала. Желая ее как-то утешить,  сын полез в карман, вытащил из него двухгривенную монету.
- У меня есть двадцать копеек, - сказал он. – Хочешь я найму извозчика?
      Мама ничего не ответила, и он самостоятельно принял решение:
- Извозчик! – крикнул он мужичку в тулупе, задремавшему на сиденье
пролетки на противоположной стороне улицы. И махнул кучеру рукой. Мужичок встрепенулся, потянул вожжи, стал разворачивать лошадь.
       
          Двенадцатилетний мальчик снова видит себя в шикарном особняке. Только теперь его превосходительство стоит в передней, а мальчик в белом сюртуке спускается по ступеням широкой лестницы. Мальчик брезгливо посмотрел на господина. Он вынул из бумажника деньги, подозвал швейцара в форменной ливрее, и, передав ему новенькие хрустящие купюры, кивнул на униженную фигуру просящего. Швейцар подходит к его превосходительству и на подносе протягивает деньги. Но тот их не берет. Швейцар порылся в кармане ливреи, вытащил пару скомканных купюр и тоже положил их на поднос. Его превосходительство не берет деньги и чего-то ждет-с. Швейцар снова полез в карман и теперь уже мелочь звенит на подносе. Швейцар протягивает поднос его превосходительству. А мальчик гордо удаляется вверх по широкой лестнице на второй этаж особняка…

      Литератор сидел в гостях у обнищавшей аристократки лет сорока со следами былого величия на красивом, но растерянном лице. Она зябко куталась в белую пушистую шаль.
      Они пили чай из самовара. Чайный сервиз из китайского фарфора. Серебряные ложечки с вензелями. Статуэтки на комоде, еще кое-какие штучки и пара картин на стенах свидетельствовали о былой роскоши хозяйки дома.
- Извините, сахара нет, - аристократке было неудобно перед гостем.
- Пустяки, - молвил он. – Был бы чай. Ведь в стране разруха, голод…
- Да, - согласилась она. – Какой-то кошмар. Я продала почти все ценные
вещи. Мне нечего носить. И я не перестаю оплакивать прошлый мир, хотя уже  минуло восемь лет с тех пор, как мы его потеряли…
- Но ведь тот мир был тоже ужасен, - возражает ей литератор. – Мир богатых
и нищих. Мир просителей и подающих… Это был несправедливый мир.
     Аристократка горько усмехнулась:
- А теперь мы скоро все будем нищими. Я не удивлюсь, если мне придется
идти на панель, а потом на паперть. Несправедливый мир? – переспросила она. – Пусть несправедливый, но я предпочитаю видеть богатых и нищих вместо тех неярких, скучных и будничных сцен, которые мы видим сейчас. Новый мир – это грубый, мужицкий мир! В нем нет той декоративности, к которой мы так привыкли. Нет той красивости, которая радует наш взор, слух, воображение! Нет, прошлый мир был прекрасен!..

     Литератор стоял за конторкой и увлеченно писал, скрипя пером по бумаге.
      Он - молодой, в студенческом кителе, со стеком в руке шел по берегу моря. Лето, чайки, волны набегали на песок. Звуки духового оркестра доносились до Сестрорецкого пляжа. На пляже галантно оттопыривалась праздная публика. Шикарные женщины в шляпах, с зонтиками, защищающими их от солнца, сидели в шезлонгах или в плетеных креслах. Мужчины в пижамах. Один из них взирая на солнце, поправлял золоченое пенсне. Рядом играли дети. На головах детей – шляпки, на ногах – чулочки, башмачки.
- Маменька, - хныкала девчушка с бантиком, - разреши мне снять чулочки.
- Нет, это неприлично, - возражала мама. – Мы снимем чулки, когда пойдем
купаться.
      Не видно загорелых тел. Все чинно, скучно, благородно. Кому-то на подносе несли пиво. Кто-то визжал, окунаясь в воду до плеч…
      Слегка похлопывая стеком по сапогу, студент приблизился к знакомой паре. Дама ему приветливо улыбнулась. Ее молодое тело было наглухо затянуто в купальный костюм, которые надевали на себя дамы в дореволюционные времена. Она прикрыла голые колени веером из страусовых перьев.
- Добрый день, сударыня! – студент церемонно поцеловал у дамы руку.
- Мишель, вы неотразимы, - молвила дама.
- Как ваше здоровье, господин адвокат? – осведомился студент у старика,
сидящего рядом на песке в чесучовом пиджаке.   
- Благодарю, молодой человек, - ответил старик, - я чувствую себя прекрасно.
    Студент опустился на песок рядом с дамой.
- Серж, - сказала дама супругу, - ты бы, право, пошел к воде. Не обязательно
купаться, но один раз окунуться – это следует, мой друг. Это полезно для здоровья.
- Ты права, дорогая, - согласился с ней старик и стал раздеваться. Обнажилось
его худое тело - впалая чахоточная грудь, руки, лишенные мускулов, тощие кривые ноги…
     Увидев сочувственный взор студента, взиравшего на его тело, адвокат бодро произнес:
- Дух выше, молодой человек. Дух, а не тело – вот наша забота, наша красота.
– И он осторожно ступил голыми ступнями на горячий песок. Старик, как по гвоздям, двинулся к воде. Его худые руки болтались, как плети.
- Мишель, - стала кокетничать со студентом супруга старого адвоката,
помахивая возле лица веером из страусовых перьев, - вы должны мне признаться: у вас уже есть дама сердца?
     А студент смотрел на ее обнаженные колени, на бедра, затянутые в купальный костюм…
 
     На ступенях лестницы загородного особняка сидели грязные и оборванные рабочие-сезонники. На ногах у некоторых из них – лапти…
     Во дворе строился новый господский дом. Кто из рабочих говорил:
- Нет, они не любят сразу платить. Они поманежат людей, а потом платят.
     Один из рабочих встал и, подойдя к двери особняка, несмело постучал в нее.
     Появилась молоденькая горничная в белом переднике. На голове у нее – накрахмаленная белая наколка.
- Ну что вы стучите, дьяволы? – недовольно сказала она. – Сказано же вам –
барин занят. Приходите вечером.
- Вечером придешь, скажут – утром приходите, - ворчал постучавший. – Ведь
каждую неделю такая канитель. Сделайте милость, - попросил он горничную, - доложите барину, дескать, люди ждут.
- Барин занят! – с досадой ответила горничная. – Не будет сегодня платить.
Убирайтесь к лешему! – И захлопнула дверь.
     На подоконнике сидели молоденькая дочь домовладельца и юноша, в котором трудно угадать будущего литератора. Им лет по пятнадцать. Они видели из открытого окна сцену между горничной и рабочим.
- Валечка, а чем занят ваш папа? – спрашивал будущий литератор девочку.
      Смутившись, потупив глазки, девочка ответила:
- К нему опять пришла Анель. Когда была жива мама, она не смела
приходить. А теперь приходит. Я боюсь, что папа на ней женится. Она с вечера у него. Они собираются ехать на бега.
      Из спальни донесся кокетливый женский смех…
      Услышав этот смех, девушка передернула плечиками, а потом отвернула взор в окно.
      На ступенях лестницы по-прежнему сидели рабочие. Кто-то из них курил. Кто-то, разложив перед собой на платочке скромную трапезу, неторопливо ел.
- Да, платить они не любят, - вздохнул кто-то из рабочих. – Эх-ма… Жизнь –
копейка!..

    Литератор сидел в нэпмановском ресторанчике двадцатых годов ХХ века. Оркестрик наяривал какую-то веселенькую мелодию. Послереволюционную мелкобуржуазную публику и нестойкие пролетарские элементы на сцене развлекали девицы, похожие на танцовщиц из варьете. Они задирали ножки, шевелили пышными юбками в угоду праздной и что-то жующей публике.
      За столиком сидел знакомый литератор, которого обслуживал шустрый малый в красной шелковой рубахе, подпоясанной ремешком.
     На сцене появился пожилой молодцеватый господин во фраке, в панталонах, в цилиндре, легко вписавшийся в круг танцовщиц. Он игриво пел:

Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль.
Проституточки-голубки,
Ничего для вас не жаль.

        Вовсю старался оркестрик и пианист. Лихо выделывал на сцене всевозможные «па» в окружении гибких танцовщиц господин во фраке. Он пел другой куплет:

Все на месте, все за делом,
И торгует всяк собой:
Проститутки – статным телом,
Я – талантом и душой!

      Литератор с грустными глазами печально смотрел на сцену, а господин во фраке и цилиндре, пританцовывая, с ужимками, исполнял новую мерзкую песню:
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, -
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.

В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям отстригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу!

     Повернувшись спиной, господин на сцене, сняв цилиндр, приподнял полу фрака, нагнулся, демонстрируя публике обтянутый панталонами зад, и, в такт музыке, игриво повилял им. И удалился со сцены, уступив ее гибким танцовщицам.
      Этот господин, уже переодетый в цивильный костюм, с потертым портфелем шел к столику, за которым сидел литератор, расплываясь в загадочной улыбке.
- Давненько мы с вами не виделись, Михаил Михайлович. Вы позволите?
      Литератор привстал:
- Прошу, - и указал на свободный стул. – Любезный! – позвал он малого
с подносом и сделал ему рукой знак. Тот понятливо кивнул.
      Господин, ранее танцевавший и певший на сцене, орудуя ножом и вилкой, с аппетитом пожирал принесенное ему блюдо, как будто был изрядно голоден. Запивал еду красным вином из узорчатого бокала.
- А не стыдно вам? Не унизительно танцевать здесь и распевать эти,
извините, пошлые куплетики? – спросил литератор жующего господина.
- Унизительно? – удивленно переспросил господин, оторвавшись от пищи. –
Унизительно не жрать! Унизительно околеть раньше положенного срока. А все остальное – не унизительно. Так-то, дорогой мой. На все остальное – мне плевать!.. Да! – господин, словно что-то вспомнив, взял портфель, порылся в нем и извлек оттуда тоненькую книжечку в мягком переплете. – Издал на свои средства, - кивнул он на книжечку. – Здесь я зарабатываю гораздо больше, – он обвел взглядом ресторанчик. – Минуточку, - он пошарил у себя в боковом кармане, вытащил ручку и, сделав подпись на книжечке, с церемонным поклоном вручил ее литератору.

Господин, некогда танцевавший в ресторане, стоял с непокрытой и седой головой на углу Литейного проспекта. Он стоял с протянутой опрокинутой шляпой, и низко кланялся всем, кто проходил мимо. Его непокрытая голова с седой шевелюрой еще густых, развивающихся на ветру волос, была чем-то величественна. И только наблюдательный взгляд литератора мог заметить, что лицо этого человека было страшным. За интеллигентными чертами скрывалась физиономия сатира, которому нечего терять.
- Зощенко! – заметив литератора, окликнул его господин с седой шевелюрой.
– Михаил Михайлович! - Литератор, желавший незаметно перейти на другую сторону проспекта, вынужден остановиться. Недавно выступавший на сцене ресторанчика господин, а теперь нищий, бросился к литератору, стал горячо трясти ему руку. Литератор вытащил бумажник и отдал нищему поэту все, что у него было в портмоне. Поэт взял деньги и хотел поцеловать у литератора руку. Тот отдернул ее и стал стыдить поэта. Показал рукой на часы, дескать, он торопится.
       Литератор отошел и оглянулся. Он надеялся, что, получив значительную сумму денег, поэт побежит в пивную, в ресторан или домой, но литератор ошибся. Поэт стоял на углу Литейного проспекта, как на посту,  продолжая кланяться прохожим.

       Спустя год поэт почти потерял нормальный человеческий облик. Он превратился в пьяную и оборванную особь. Космы его седых и грязных волос торчали в разные стороны. На груди висела картонка с надписью: «Подайте бывшему поэту». Он уже не просил, не кланялся, как раньше, а хватал прохожих за руки и требовал денег. И грубо бранился на тех, кто ему отказывал:
- Тварь ползучая! Гнида! Чума! – кричал он в след испуганной барышне.

     Темная вода поблескивала в лунной ночи. Лодка без весел покачивалась на волнах, а в ней сидел трехлетний мальчик. Зловещая рука со скрюченными пальцами высунулась из воды и схватилась за борт лодки.
       Испуганный мальчик выпрыгнул из лодки. Он бежал по берегу от темной воды, от жуткой руки со скрюченными пальцами. Озираясь, карабкался по песку на склоне реки…

      Литератор, заснувший над рукописью за столом, услышал стук в дверь. Встрепенувшись, осторожно подошел к двери, но не открыл ее, а прислушался.
       А за дверью стоял нищий поэт. Он стучит, бьет в дверь ногой. Литератор прислонился к двери спиной, вытирая со лба испарину.
       Тишина. Шелест ключа в замочной скважине. И дверь медленно открывается. Литератор яростно захлопывает ее, защелкивает замок, накидывает цепочку. Убедившись, что дверь надежно заперта, со вздохом облегчения возвращается к письменному столу. Однако, сев за стол он с ужасом видит, как рука со скрюченными пальцами тянется к нему прямо из стены…
      Настенные часы пробили четыре раза. И литератор, действительно заснувший за столом, пробуждается от звука часов. Четыре часа утра. Литератор подошел к двери и проверил: действительно она заперта? Заперта и цепочка висит. И стена, из которой высовывалась рука со скрюченными пальцами, гладка и не повреждена. Литератор стал разбирать постель.

      В комнату входили тигры. Через ту самую закрытую дверь, с которой, будто сама собой, слетела цепочка. Тигры входили, помахивая хвостами, и лениво разевали пасть. Они смотрели на перепуганного литератора, сидящего на постели со скомканным и подтянутым к горлу одеялом. 
      Тигры подходили вплотную к постели. Литератор чувствовал их горячее дыхание. Перед ним сверкали глаза тигра, из багровой пасти красивого хищника высовывались клыки и зубы. Тигры рычали…
       Их рев сотрясал комнату. Звенела на полках, на кухонном столе посуда. Падала на пол и разбивалась на кусочки. Падали стулья. Колыхались занавески на окнах и картины на стенах скромной обители литератора…
 
- Это более-менее ясно, – говорил врач, выслушав пациента. – Ваши родители
слишком рано повели вас в зоологический сад. Там вы видели тигров. Слона… Они напугали вас. Рука – это хобот. Хобот – это фаллос. У вас сексуальная травма, - констатировал врач.
     Литератор усмехнулся краешком губ. Заметив его недоверчивую улыбку, врач продолжал:
- Вы напрасно иронизируете. Учение Фрейда практически безошибочно. И
значение сексуальных мотивов в бессознательном поведении человека, в его снах – огромно.
- Благодарю за консультацию, - вежливо откланялся литератор. Протянул
врачу пару денежных купюр.
      Выйдя из частной клиники психолога-фрейдиста, он пробормотал сам себе:
- Хобот, фаллос, сексуальная травма – чушь собачья. Эти фрейдисты
все сводят к сексуальным мотивам. Травма, травма, травматумбия, - развеселился литератор, вспомнив, очевидно, Чехова. - Сижу на тумбе я…
     На улице за бездомной сучкой бежали сразу три кобеля.
     Какой-то гражданин в рабочей спецовке тяжело катил перед собой тачку, нагруженную кирпичами.
     «Спер, небось, кирпичики, сукин кот, с какой-нибудь мелкой народно-хозяйственной стройки, - с профессиональной привычкой подумал литератор о работяге, катившем тачку. – В ущерб казне и государству спер. Строить что-нибудь для личной нужды собрался? Или загонит кому-нибудь кирпичи по дешевке? – И, будто спохватившись, литератор устыдился своих мыслей. - А почему, собственно, я такие предположения строю? Может, и не спер их вовсе. Может, он кирпичи везет для важной ремонтной работы? В общественном туалете, может, стенка обвалилась? Может, фасад в рабочем клубе обветшал? И этот сознательный пролетарский товарищ везет кирпичи, чтобы подлатать этот самый фасад? Может, он на благое дело нацелился? Ох, уж эти мне сатирики! Все норовят, сукины дети, из нашей героической жизни негативные факты выудить, фельетон намарать и в какую-нибудь газетенку тиснуть. Вот, мол, граждане, какие нехорошие вещи в нашем рабоче-крестьянском государстве иногда наблюдаются. Грабят страну отдельные малосознательные элементы! Мешают преодолению острого жилищного кризиса и масштабному строительству городского жилья», - очевидно, литератор на ходу сочинял очередной юмористический рассказ.
      О чем? О жилищном кризисе? Так у него была устроена голова, что человек в рабочей спецовке, везущий по улице тачку с кирпичами, по привычке вызвал у него цепную мыслительную реакцию.
       «Однако, что мне делать с моими тиграми?» - вернулся литератор к своим снам.

      В темной комнате, не включая света, лежал на диване литератор, сцепив руки за головой. Глаза его были прикрыты.
     Послышался рев тигров.
     Литератор открыл глаза. Тигры входили в комнату сквозь дверь. Подходили к дивану, помахивая хвостами.
- Пошли прочь! – без боязни устало проговорил литератор. Он повернулся со
спины на живот, закрывая голову подушкой.
        Тигры, словно разочарованные тем, что человек их не боится, стали пятиться назад. Они уходили, постукивая когтями о пол, о ступеньки лестницы.
       И снова видятся литератору страшные сновидения.
       Он спит в темной комнате, а из стены к нему тянется рука со скрюченными пальцами. Эта жуткая рука уже над ним. Она хочет схватить его за затылок. Литератор кричит и в ужасе просыпается. Он хочет вскочить, но не может – диван затянут сеткой. Он словно оказывается  в клетке.
       Литератор просыпается на самом деле. Вытирает тыльной стороной ладони холодный пот со лба. Встает. Подходит к двери. Проверяет – заперта ли? Заперта. Садится за письменный стол. Включает настольную лампу с зеленым абажуром. Берет ручку, макает перо в чернильницу, смотрит на белый лист бумаги. С ручки на лист капает клякса чернил. Литератор откидывается на спинку стула.
- А так ведь, наверное, можно сойти с ума, - вслух произносит он. – Рев,
тигры, рука -  откуда все это?

       Длинный коридор - светлый и с множеством окон. Что есть силы бежал по нему мальчик. Но бежал он не реальным бегом, а замедленным – каким бегут во сне. Такие кадры в фильмах снимают рапидом. Оглянувшись, мальчик замечает, что в руке у преследующего его человека нож – длинный, блестящий, сверкающий. И этот огромный нож уже у него за спиной! Нож занесен над ребенком!
       Рванувшись что есть мочи от преследователя, мальчик выбегает из длинного коридора с множеством окон во двор. И с разбега выпрыгивает в окно. Осколки стекла рассыпаются за ним. И вот он уже бежит по каменной мостовой. Падает. Встает и снова бежит. И снова падает. И уже не встает. Лежит. А погони не слышно. Мальчик открывает глаза. Над ним – синее небо. Солнце. Белые красивые облака медленно плывут по синему небу. Кричат легкокрылые чайки. Тихо плещется в реке вода.

- Этот коридор – не больница ли? – спрашивает сам себя литератор, сидя за
столом. – А эти светлые окна – не окна ли операционной?.. А рука с ножом – рука хирурга? Точно! – пораженный собственной догадкой, он бьет себя по лбу. Он берет ручку и, отбросив лист с кляксой в корзину под столом, начинает быстро писать на чистом листе бумаги. Скрипит перо. На бумаге появляются строки. – Точно – это рука хирурга, - разговаривает литератор сам с собой. – Я тогда был маленьким грудным ребенком. Нет! Мне было два годика. Мама рассказывала об операции, которую мне делали в двухлетнем возрасте. Я ужасно кричал…

- О, ты ужасно кричал! – рассказывала мама литератору. Она сидела в
плетеном кресле на веранде загородной дачи. Елена Иосифовна что-то вязала, в руках  мелькали спицы. – Операция делалась без хлороформа, - вспоминала она. – Спешно, так как у тебя якобы могло начаться заражение крови. Я сидела в коридоре слышала твой ужасный крик и потеряла сознание…
      Литератор встает, подходит к шкафу, открывает его дверцу и смотрит на себя в зеркало, которое находится на внутренней стороне дверцы. Зажигает люстру. В комнате становится светло. На нижней части живота литератора виден шрам сантиметра в три…   

         Операционная. На столе лежал двухлетний мальчик, дрыгая ножками. Ассистенты держали мальчика за руки и ноги. И хирург со скальпелем склонялся над малышом.

- Ты рос очень трудным, капризным и сложным ребенком, - рассказывала
Елена Иосифовна. В ее руках у нее по-прежнему мелькали спицы. – Ты засыпал только в полной темноте. Даже свет лампадки тебя раздражал. Твою кроватку я занавешивала одеялами… Я бросила тебя кормить грудью, когда тебе было два года и два месяца. Это было уже не прилично, - улыбаясь, вспоминала мама. – Ты уже ходил, бегал, лепетал наизусть стишки, но ни за что не хотел бросать мою грудь. Я стала смазывать соски хиной, но ты продолжал их сосать, преодолевая отвращение…

       Русско-германский фронт в 1916 году. По одну сторону фронта в земляных окопах, укрепленных бревенчатыми стойками, мешками с песком, сидят русские солдаты, по другую – немецкие. Затишье. Орудия молчат. Солдаты с винтовками дремлют на позициях, клюют носом от недосыпания. Штабс-капитан царской армии, в котором можно узнать будущего литератора, смотрит в бинокль на позиции противника. Все тихо. Офицер опускает бинокль и позволяет себе расслабиться. Прислонившись спиной к бревенчатой стойке, он смотрит на весеннее небо и, прикрыв глаза, о чем-то задумывается.

       Летняя гроза разыгралась не на шутку. Раскаты грома сотрясали округу и дачу. Мама кормила Мишутку грудью во время ужасной грозы. Молния ударила во двор дачи. Она поразила корову, туша которой грохнулась во дворе и еще дергалась, пораженная мощным электрическим зарядом. Рядом загорелся сарай. Маму это так напугало, что она, потеряв сознание, выпустила грудного младенца из рук, и тот неловко упал на кровать, заливаясь криком и слезами…

       Немцы готовят газовую атаку. Определяют направление и силу ветра. Они облачаются в противогазы. Выпущенный из специальных контейнеров удушливый фосген двумя или тремя серыми низкими облаками медленно ползет на позиции русских войск. Штабс-капитан,  другие офицеры и солдаты царской армии снуют по окопам и задыхаются. Их рвет, они хватаются за горло, застывают на бруствере, в окопах, отчаянно выпучив глаза. Газовая атака, кажется, удалась…
   
     Десять лет спустя, в 1926 году, литератор лежал в больнице и люди в белых халатах, после консилиума над больным, беспомощно разводили руками…
    Больной не принимал пищи. Он лежал истощенный, отрешенный от мира, и, кажется, мысленно готовил себя к самому худшему. Он тихо провалился в сон.
    К нему в палату входил Сергей Есенин – довольный, веселый, с букетом персидской сирени. Есенин, улыбаясь, присаживался к литератору на кровать.
- Сережа? – растрогался литератор, принимая цветы. – Спасибо. Ах, зачем ты
повесился?
- Не верь, Миша, что я повесился, - шептал Есенин. – Меня били. Я потерял
сознание… Самоубийство – инсценировка… Так им было нужно.
- Кому им? – не понял литератор.
- Чорным людям, Миша, – загадочно молвил Есенин, нажимая на букву «о». –
Чорным и от Бога далеким.
- Ты пришел за мной? – спрашивает литератор. – Все кончено? Мне уже пора?
- Не спеши, - улыбается Есенин. – Ты еще не всё испил из чаши страданий.
Ты будешь жить ещё долго - еще лет тридцать… Но я тебе не завидую. – Есенин встал и пошел вон из палаты.
      У выхода остановился. Обернулся. Задорно щелкнул ладошкой по каблуку блестящего ботинка, присел и пошел плясать вкруговую, вприсядочку, вызывая недоумение и улыбки у появившихся в проеме двери медицинских сестер и врачей. Прервав танец так же неожиданно, как и начал, Есенин церемонно поклонился литератору и, заметив, что за ним наблюдают, картинно упал спиной на руки медсестер и врачей, проваливаясь в дверной проём больничной палаты.