Страсти да мордасти Повесть

               
               
               
1. Дела житейские – общежитейские.

На пол стелют два казенных темно - синих одеяла, ложатся на них веером, раскладывают конспекты и учебники. Четыре дня до экзамена читают, болтают, учат, хохочут, снова читают. В перерывах сплетничают, едят из большой сковороды жареную картошку, пьют чай с лепешкой и виноградом или с изюмом. Расходятся поздно ночью. Утром - опять: байковые одеяла  - на пол. Начали!
-Томка! Не спи! Давай, читай ты! Проспишь, а билетик именно с этим вопросом и вытянешь. Ты почему носом клюёшь? Что ночью делала?
- Спала.
-  Ну да!? А кто это с Рашидом около «Кардиологии» на скамейке обнимался?
-  Когда?
-  Часа в три ночи!
-  Интересно, мам Вера, ты – то, что там делала в три ночи?
- Не обязательно быть курицей, чтобы знать, что происходит с ней в бульоне.
Мама приподняла голову, сдвинула свои тоненькие брови и тут же их распустила на место, поближе к  светло-карим глазам. Лоб у мамы высокий, чистый, и не прикрыт челкой, как у Тамары Байдак. Волос зачесан назад, а там свободно закручивается себе в локоны, как ему хочется. Сама худенькая, роста небольшого. Кто не знает, никогда и не подумает, что она старше всех. Мама после десятилетки сначала вышла замуж, родила меня, потом в техникуме поучилась, поработала в больнице медсестрой, а теперь доучивается в мединституте. Все остальные - недавние десятиклашки.  Они из  других городов, поэтому им общежитие дали. Только Махмуда – местная. Она дома живет, в семье. «Папаша у нее «шишка»,- так все девушки про нее шепчутся, пока Махмуда опаздывает. Мама уверена,  что они просто завидуют. Махмуда - красавица. Глаза у нее – черносливы. Блестящие, большие и такие… продолговатые. Лицо нежное, мама говорит:  «как молодой персик». Брови – черные, два крыла в полете.  Губы Махмуда не красит, они у нее, как будто обернуты двумя лепестками тюльпана, даже прожилки на нижней губе такие же, как у этого цветка. Махмуду звали в кино сниматься. Но ей родители не разрешили, сказали: « Будущему врачу это ни к чему». Махмуда согласилась, но расстроилась. Я, чтобы ее отвлечь от обиды, нарисовал ее портрет в белой докторской шапочке. Все хвалили и удивлялись, что очень похоже. А мама не удивлялась, уже привыкла, что у меня всегда получается похоже. Она внизу подписала: «Будущему  знаменитому доктору от будущего знаменитого художника». И мы подарили  этот портрет Махмуде.
Тома Байдак, которая обнималась с Рашидом, а потом утром засыпала над конспектом, даже ревнует меня к Махмуде:
- Ладно, ладно, - говорит,- я уже поняла, что ты меня разлюбил! Забыл, как я рядом с тобой лежала вся зеленая и умирающая, а все равно рассказывала тебе всякие смешные истории, чтобы ты не скучал и не ковырял оспинки?
Она правду говорит. Это случилось, когда первого сентября после каникул я пошел в школу и сразу же «подхватил» там ветрянку. Тамара Байдак, как узнала, что я заболел,  тут же прибежала к нам из своей 201 комнаты на втором этаже. Мамины янтарные глаза так сверкнули, что Тамара поневоле остановилась.
- Стой! – говорит мама, - не подходи к ребенку, сначала вспомни: ты ветрянкой в детстве болела?
Тома рукой махнула:
- Да ну тебя! Не болела! Ну и что?
- Ничего себе «ну и что»! Будущий врач! Ты знаешь, что взрослые намного тяжелее  переносят детские болезни? Вплоть до летального исхода! Только  ведь в прошедшей сессии сдавали «Детские болезни», забыла? Тамарка, не дури! Но Байдак упрямая. Если ей сказали «не подходи!», она как раз и подойдет.  Потом, вправду, чуть не умерла. Зато всю ее и мою болезнь мы пролежали рядом на сдвинутых кроватях. Сначала она меня смешила,  потом я ее.
Я ответил Тамаре:
- Ты сама мне изменила! Думаешь, я не знаю, что ты с Рашидом целуешься!
Вот тут моя мама почему-то удивилась:
- Ты как разговариваешь? На минуточку вообще-то вспомни, что это Тамара Байдак, студентка государственного медицинского института! Без пяти минут – врач! Это тебе не Катька из 313 комнаты,  с которой вы в куклы играете!
Мама, конечно, нарочно преувеличила насчёт «в куклы играете». Она прекрасно знает, что во всем общежитии, кроме Кати и меня, больше нет никаких детей. Ни таких  маленьких, как детсадница Катюшка, ни таких школьников, как я. И, ясно, хоть мне не очень интересно возиться с деточкой намного младше меня, но, что делать? Катина мама приводит к нам дочку и говорит: «Ребенок плачет, просится к вам». Ну и вожусь с ней, рисую для ее куклы Дуси – голой, сшитой из бледно - белой тряпки, - всякие одежды, которые мы с Катюхой придумываем. И обе мамы довольны: мы при деле и на глазах. А тут – на тебе! «В куклы играете!»   Это она мне в отместку за  конфуз с гинекологией:
Они, как всегда, веером на одеялах готовились к сдаче экзамена. Мы с Катей пошли в конец длинного коридора на общую кухню за водой для краски и кисточек. Возвращаемся, а Дуськи нет. Катя, маленькая - маленькая, а первая сообразила, где кукла, шепчет мне: «Смотри! Они ее рожают!» Прислушались мы, осмотрелись. Точно! По очереди крутят этой кукле то голову, то ручки, то ножки. Смотрят на картинки в учебниках:
- Та-а-к… Головка показалась…
- Теперь ждем открытия еще на…
-  На сколько там? На два пальца? Людмила! Ну, ты ладони-то не смыкай! Через эту матку, что ты руками изображаешь, ни один ребеночек на свет не прорвется. Округли ладони. Вон они у тебя какие большие. Так и держи дырочку крепко!
-  Дальше мягкий поворот предплечья…  Давай, давай, Полиночка, поворачивай…
-  Вот тут написано, что в случае ослабления схваток, надо…
- Теперь надо проследить, как пойдет…ручка. Ручка! Махмуда, покажи, как идет ручка…
-  Нет, что-то не так. Начнем снова…Люда, читай со второго абзаца.
-  Тамара! Байдак! Ну, ты что? Опять задремала, что ли? Держи плод…
-   Так. Все! Теперь каждая проделает это все самостоятельно…
Мы  с Катькой ждали, ждали, когда они с этим делом, наконец, разберутся. Оказалось, все это не так быстро происходит. Что - то там никак не выходило.  Катя уже заскучала, начала потихоньку «канючить», чтобы я забрал у них ее бледнотелую куклу. Никакие мои доводы о том, что там она еще не у всех родилась, что надо подождать, уже не успокаивали. Я пристально следил за процессом, в надежде, что вот-вот все закончится:
-Подожди, Катюха, подожди! Вон уже почти вылез ребеночек! Еще чуть-чуть, и все!
Потом я придумал, что у нас мало воды, надо еще сходить на кухню. Пошли. Когда возвращались, Катька уже всерьез собиралась разреветься: «Это моя кукла! Пусть отдают мою Дусю! Я все маме расскажу!» «Ну,- думаю,- этого только не хватало!»  Катину маму я немного побаивался. Она красивая, гибкая, и переменчивая, как змея. То улыбнется, а то -так и кажется, что сейчас обовьется вокруг тебя – и ты пропал: или ужалит или задушит. Хотя со мной она всегда приветливая, но в ее узких подкрашенных глазах и в  подвижных губах таится что – то коварно - слащавое. А Катя ее  - «ревунок» какой-то,  начнется  рев, не остановишь!»
Пришли мы с водой. Видим: все едят виноград с лепешкой. Дуся лежит на учебниках вверх нарисованными глазами. Я обрадовался:
- Если вы уже тут все  нарожались, отдайте Катьке ребенка, - ну, что такого смешного я сказал?
Они все сначала немного помолчали, а потом начался такой хохот, что Катька вместо рева тоже стала смеяться, как сумасшедшая. А из соседних комнат прибежали другие студентки, понять не поняли, почему все смеются, но тоже начали хохотать. За компанию. Мама, между прочим, тогда смеялась до слез. А сегодня почему-то вспомнила об этом совсем без  настроения. Наверное, потому что они готовились теперь к экзамену по хирургии.  И все говорили, что профессор  Гершенович просто зверствует, заваливает всех подряд.
               
                2. Пельмени.
Как всегда, мама велела мне  пойти в общую  умывальню. Я прошел в конец коридора, напротив кухни,  умылся, помыл ноги. А потом вернулся в нашу комнату. Пора спать. А на одеялах веером опять пойдет зубрежка. Только теперь  - хирургия. Часов до 12-ти, а то и до 2-х ночи.
 Мне нравится вот так лежать в кровати, чуть прикрыв глаза, и смотреть.
Я люблю смотреть на Полину. Никто никогда не узнает, что я ее люблю. Нет, конечно, она не такая красавица, как Махмуда. Серые, тихие глаза. Бледное лицо, до  того светлое, что легкая голубая полоска на виске просвечивается сквозь прозрачную кожу. Брови высокие, но не яркие, зато ресницы пушистые, длинные и темные. Поэтому в  глазах у Полины где-то глубоко-глубоко спрятаны золотые огоньки. Их видно, когда она улыбается, потому что тогда ресницы разлетаются. А в косах у Полины, уложенных  короной вокруг головы, сверкают рыжие золотинки. Жаль только, что Полина редко улыбается. Может, потому что ее Сережа очень серьезный мужик. Они еще не поженились: оба учатся. Сережа живет в мужской половине общежития. Полина – в женской, с нами в одной комнате. Раньше в этой комнате жили только своей семьей папа, мама и я. Но потом папа уже окончил институт, ему выдали диплом детского врача и тут же призвали на военную службу.  Он стал врачом-офицером, старшим лейтенантом, и его направили в авиационный полк  в другой город. А к нам вместо папы подселили Полину. Сережа доволен, что его невесте дали койку в комнате, где живет  серьезная замужняя женщина. Он сегодня перед обедом пришел к нам и опять сказал то, что говорит каждый день:
- Хорошо, что тебе тут место дали, а не с этими, со «свистульками», в одной комнате жить. У них в голове одни танцульки, «хиханьки-хаханьки» да капроновые чулочки. А ты учись у Веры быть хорошей женой. Вот я тебе фаршу принес, лук, муку. И одно яйцо для теста. Навари мне сегодня пельменей. Чего не знаешь, у Веры спроси.
 - Сережа, - Полина всегда его слушается, как я маму. Его попробуй – не послушайся! Он сразу хмурит свои лохматые белесые брови, лицо становится красным, как первомайский флаг, и почему – то покрывается потом, прямо со лба каплями капает. Полина очень не хочет его расстраивать,- Сережа, но ты же обещал, что мы сегодня в кино пойдем. Девчонки сказали,  фильм смешной, интересный,- говорит, а глаза виноватые.
- Пойдем в другой день. А что ж, продукты пусть портятся? За них деньги плочены,-  у Сергея
 в большущих руках бумажный пакет с покупками кажется игрушечным. Он его осторожно на стол кладет. Подходит к Полине, такой большой, как медведь. Одной руки ему хватает, чтоб обнять ее всю, по - хозяйски приподнять, посадить на табурет. А потом он поднимает табуретку вместе с Полиной и придвигает  к столу:
- Ну, вот и порядок. Я пошел, Поленька. Приду на ужин в шесть часов.
Мама добавляет наших продуктов, помогает Полине стряпать,  успокаивает:
- Не расстраивайся. Ну, любит человек пельмени, что тут плохого? Вот сейчас  налепим, наготовим, поужинаем, а потом девчонки прибегут, добьем эту хирургию, и спать.
- Так уже  всё прочитали, что ж еще учить?
 - Самое сложное быстренько еще разок пробежим…
- Да ладно тебе, Вер! Девчата в кино побегут, они не придут сегодня.
Мама улыбается хитро, и от этого ее светло карие глаза снова  становятся янтарными:
- Спорим, придут?   
Полина недоверчиво смотрит на маму:
- Что? Билетов не достали?
-  Догадливая ты девочка!
- Так что же он прямо так и не сказал? А то: «Продукты»! «За них уплачено»!
- Да нет, Полька! Он не так сказал!
- А как?
- Он сказал: «Деньги плОчены».
Полина улыбнулась и пропела:
«Я морожено клубнично
 Обожаю оченно,
Кушай, кушай, дорогая,
За него заплочено»
И вдруг заплакала. Мама бросила лепить пельмени:
- Что ты, Полюшка? Разве дело в том, как говорит? Важно, что говорит!
- Важно, не что говорит, а что делает. Вер! Мы еще и жить вместе не начали, еще и не поженились, а я для него – только кухарка и прачка.
 -  Ты не любишь его?
 -   Он меня – не любит. Я его вещь, с которой удобно и которая никуда теперь не денется.
-   Почему не денется?
-   А кому я нужна, кроме него? Ни кола, ни двора, ни родни. Мало того, что детдомовская, так еще и не здорова.  Кто меня с пороком сердца в жены захочет? Я ведь даже родить не смогу.
Мама снова уселась к столу:
-Давай-ка, я пока долеплю, а ты иди воду поставь на плиту. Пока долепим, закипит. А я что-то придумала. Вернешься из кухни, скажу.
Оказалось, мама вспомнила нашу семейную шутку: когда у нас варят пельмени, обязательно лепят один «счастливый пельмень», кладут внутрь не мясо, а какую-нибудь другую начинку. Все задумывают желание, кому этот пельмень попадется, у того желание исполнится. Полине понравилась такая игра.
-А что положим в «счастливый»?
Мама пожала плечами:
- Картошка кончилась, вчера последнюю пожарили. Хлеб? Да нет, разварится, сразу видна будет разница.
В глазах у Полины  золотые огоньки засветились. И она стала похожа на нашу Катьку из 313:
- А давай – вату? У меня есть стерильная, медицинская. Разбухнет, никто сразу и не отличит.

Сергей пришел точно в шесть. Скатерть на стол постелена, тарелки глубокие поставлены (чтоб с бульончиком пельмешки есть, так сытнее) Мама достала из стакана с водой пучок петрушки, порезала мелко и всем в тарелки посыпала. Полина принесла из общей кухни горячую кастрюлю, поварешку. Мама говорит:
- Задумайте все желание.
- Это еще зачем?- спрашивает Сережа,  а сам глазами наблюдает за Полиной, как она тарелки наполняет.
- Секрет! Потом скажу,  пока только задумать надо.
 - Поля, ты что-то мало мне насыпала, - удивляется Сергей,  я не наемся.
- Это не тебе, Сережа. Ребенку.
-  Неправильно. Сначала надо подать мужчине, так сказать, главе семьи, «хозяину»…
Полина покраснела, на ее виске резко выступила голубая жилка, и в глазах погасли золотые огоньки. Она налила бульону с пельменями во вторую тарелку, поставила  перед мамой.
Третью – густо, до краев – Сергею. Потом себе.
Ели молча. Мама вдруг строго посмотрела на меня, тихонько постучала ложкой о край тарелки:
- Санька! Открывай пошире рот, что ты сербаешь, как телок!
Я чуть не подавился от неожиданности:
- Эт не я! Это дядя Сережа!
Мама качнула головой:
-Ну, не ты, так не ты! Какая разница? Главное, чтоб не сёрбали.
Мы все втроем посмотрели на Сергея. Он ел аппетитно, быстро, с таким удовольствием, что и нам захотелось доесть все из своих тарелок. А то, что он чавкал и громко тянул жижу из ложки, мы как-то сразу забыли. Сергей даже и не заметил, что мы не едим, а смотрим на него. Зачерпнул ложкой сразу два пельменя – засунул в рот один, а на другом вдруг осекся, опустил его в тарелку:
- Что за пельмень такой?!
Мы сразу поняли, и в один голос:
- «Счастливый»!!!
- Какой такой – «счастливый»? Зачем? – и Сергей снова  зачерпнул ускользнувший пельмень.
- Кому он попался, у того задуманное желание исполнится! - Полина улыбнулась, у Сергея был такой удивленный вид. Нет, даже не удивленный, а обиженный, как у Катьки, когда у нее Дусю отняли:
- А чего вы туда напихали?
- Стерильную вату.
 -  Предупреждать надо! Я  ж его чуть не проглотил! - Такой он был растерянный и потрясенный!  Полина сразу простила ему все, и огоньки заплясали в ее нежных, настежь открытых глазах:
-  Сережа, ты бы не смог проглотить, там же вата, ты бы почувствовал, когда жевать начал.
- Чего их жевать, такие маленькие! Точно – проглотил бы!
 Тут я серьезно засомневался:
- Не смог бы!
Мама подмигнула нам с Полиной и поддержала меня:
- Конечно! Слабо тебе проглотить.
Сергей напыжился, забыл про обиду и сразу стал опять самоуверенным «хозяином»:
- Слабо? Полька, слабо?
Огоньки тут же погасли:
- Ну, ладно тебе!
- Слабо? Ну, глядите!- Захватил ложкой вместе с бульоном, махнул все в рот, спокойно проглотил, - не слышу аплодисментов!!!
Восхитился только я. Полина привычно спросила, хочет ли он добавки. Вылила остатки в его тарелку, собрала все со стола, сложила в опустевшую кастрюлю  и  пошла мыть посуду в конец длинного коридора на общую кухню. Я пошел с ней. Помогать. Сергей ушел на свой мужской этаж, не дожидаясь, когда вернется Полина.
                3. Экзамен по хирургии
Вечером, как и предсказала мама, все «наши» пришли «на одеяла» повторять хирургию.
Я уже лежал в кровати, смотрел на Полину. Она читала конспект, я слушал ее мягкий голос. Боль в боку, которая появилась  часа через два после обеда, то затихает, то снова возвращается и  тогда становится сильнее прежней. Не хотелось прерывать певучий ручеек непонятных слов Полиного чтения. Я терпел. Надеялся уснуть. Но боль уже не отпускала меня и не собиралась
делать перерывы. Тогда я позвал маму. Она посоветовала мне сходить в туалет. Не помогло.
- Вера!- посмотри - ка на Саню, он какой-то бело – зеленый, - это заметила Люда, ее место на одеяле ближе всех к моей кровати. Мама раздвинула учебники и конспекты:
- Ложись-ка сюда, на полу потвёрже,- расстегнула на мне пижаму, долго и много раз глубоко опускала пальцы в мой больной живот и резко их убирала. Спрашивала:
- Здесь больно? А здесь? А вот так? – Потом она  поджала губы, оглядела подруг, которые следили за каждым ее нажимом, и твердо заявила:
- Девчонки! У него аппендицит!
-Ну, конечно!- Байдак бережно  увела меня в постель, защищая от мамы, словно наша общежитейская кошка своих котят от коменданта, - конечно! Если мы готовимся к экзамену по хирургии, то у ребенка обязательно – аппендицит.
- Да, - подтвердила Махмуда, я тоже заметила, когда мы учили гинекологию, то я чуть не поверила, что беременная. Ну, просто, все признаки были налицо.
Полина слишком заинтересованно посмотрела Махмуде в глаза:
- А могло это быть и в самом деле?
Махмуда засмеялась:
- Могло, если бы у меня вообще кто-то  имелся…  Ну, короче, я, к сожалению, еще девственница.
- Да, да, Я тоже где-то читала, - подтвердила Люда, большими руками  протирая крохотным платочком толстые стекла на очках и щуря близорукие глаза,- это синдром студентов медиков: находить в себе признаки тех болезней, которые они в данный момент изучают. Некоторые даже очень серьезно ощущают в себе начальную стадию шизофрении, это когда сдают…
- Так! Вы можете думать все, что вам заблагорассудится, - мама стала надевать на меня рубаху и брюки, - а я вызываю скорую.

В хирургии в эту ночь дежурил  именно Гершенович, тот самый, которому предстояло принимать
экзамены у мамы и ее однокурсниц.
- Мама мальчика - Вы?
- Да, профессор.
- Вы осмотрели ребенка?
- Осмотрела.
- Диагноз?
- Аппендицит.
- Кто установил этот диагноз?
- Я, профессор.
- В сумочке, которая у Вас на плече, есть Ваша зачетка?
- Кажется, есть.
- Давайте сюда. Я ставлю вам отлично. И можете не приходить послезавтра на экзамен.
 И уже через минуту профессор велел кому-то  готовить меня к операции:
- Срочно! Вне очереди. Медлить нельзя. Будем вырезать.
Я успел еще увидеть, как мама  положила назад в сумочку свою зачетку с отличной оценкой, схватилась за голову, и жалобно спросила:
 - Резать? Профессор! А может, можно обойтись без операции? ...
- Что? – Хирург сделал круглые глаза, -  еще слово и вернете мне зачетку,  поставлю Вам неуд!
    Впрочем,  я понимаю: диагноз ставила медик, а отсрочить операцию пытается мать. Ваше счастье, что не наоборот. Иначе это стоило бы мальчику жизни.
 Меня привезли в большой светлый зал, переложили на стол, сразу же какой-то блестящей полукруглой штуковиной   отгородили мою голову и грудь  от живота и ног. Профессор стоял рядом и следил за тем, что делают другие.  Я видел его старые щеки и кончики седых висков.
- Ну, давай знакомиться. Тебя зовут Александр?
- Нет, Александром меня только записали, а зовут Сашей, Саней, иногда даже Шуркой, -  отвечаю и чувствую животом: уколы, - а кто меня там укалывает?
- Это чтобы тебе не было больно.
- Сначала больно, чтоб потом не больно?
- А ты – с юмором. Ну вот, ты – Саша, а я …
-  А Вы – профессор Гершенович, я о Вас знаю.
-  Да? И что же ты обо мне знаешь?
 Мне показалось, что у меня куда-то пропал мой живот. Я его совсем не чувствовал. Не очень мне хотелось отвечать профессору, поэтому я спросил:
 - Куда делся мой живот?
Хирург хмыкнул:
- Ты интересный парень. Я обязательно расскажу на лекциях о твоих  вопросах. Тебе обезболили живот… Так что ты обо мне знаешь?
- А Вы не обидитесь?
- Если справедливо, не обижусь,- хирург уже подвинулся за перегородку к  моему животу. Он отвечал  мне с перерывами. Скажет что – то и помолчит, потом опять скажет и помолчит. А когда он молчал, я слышал с той стороны, где мой живот, такой звук, как будто кто-то режет ножницами или острым ножом толстый лист бумаги: хр –хр - хр.
- Слышал я, что «профессор Гершенович просто зверствует, заваливает всех подряд».
Хруст бумаги прекратился.
- Знаешь, Шурка, ты меня этим твоим знанием обо мне очень обрадовал… Раз так обо мне студенты говорят, значит, учить хирургию будут на совесть. А это, сам понимаешь, очень важно.
 Вот, если плохо выучат, то, как станут лечить? А? Как? Ну, ответь, ты же умный… Сейчас, Шурик, будет  немного больно, ты потерпи. Ладно? А лучше не переставай мне отвечать. Ну? Как будут лечить?
 Кто-то больно стянул в одну сторону мои внутренности в животе:
- Плохо!- Крикнул я, что есть силы. И тянуть престали. Тогда я повторил тихо, - плохо будут лечить.
- Ну вот,- обрадовался Гершенович,- ты все прекрасно понял. Знаешь, я бы взял тебя в свои ученики. Ты молодец. Во - первых, хорошо терпишь, во - вторых, понимаешь юмор.
…Сейчас еще разок потерпи, ладно? Недолго. Прости, парень, ну, противопоказан тебе общий наркоз. Потерпишь?
Он моего ответа и не ждал. И кричал я, пока больно было. А когда тянуть переставали, профессор продолжил разговор:
- Ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
- Художником.
- А почему не врачом? Папа – врач, мама – врач. Может, передумаешь? Я тебя выучу, вместе работать станем. А?
Снова кто-то вывернул мои внутренности. Я уже научился не просто кричать, но и отвечать. Только с криком:
- Нет! Ничего не выйдет!
 - Это почему же?
 Мне было так больно, что я не смог даже дышать, не то, что отвечать. Какое-то время совершенно ничего не видел и не слышал. Очнулся от того, что профессор настойчиво повторял мне один и тот же вопрос:
 - Ответь мне, Саша! Ответь: почему не выйдет?  Почему не выйдет?  Почему? Ну! Ответь!
Я понял, что больше никто не копается в моем животе. Облизнул пересохшие губы, вспомнил, о чем мы говорили. И удивился: «Зачем ему мой ответ? Неужели сам не понимает?» Открыл глаза, увидел, его  лицо. Уставшее, с мешками под глазами, с седыми бровями.
- Пока я вырасту, пока выучусь, Вы уже умрете.
Старый хирург усмехнулся:
-  А в – третьих, не боишься говорить правду, - Гершенович снова отошел на ту сторону  перегородки, сказал кому-то, кого я так и не увидел:
- Я сам его зашью, этого художника, -  оставлю на память автограф. На всю его жизнь.

                4. Летчик.
Папа позвонил и сказал, что приедет в пятницу после обеда. Побудет с нами субботу и почти всё воскресенье, вечером вернется в полк. Учеба веером на одеялах пока прекратилось. Зимняя сессия позади, теперь только лекции и практика в больницах. Полина заявила, что поживет недельку в комнате Людмилы на раскладушке:
- Девчонки по комнате не возражают. Понимают: муж приезжает …
Мама и слушать не захотела:
- Возьмем у коменданта ширму, отделим твою кровать, и все будет в порядке. Сережа твой, как приходил, так пусть и приходит. Ничего менять не будем.
Полина посмотрела на меня и, наверное, поняла, как я не хотел, чтобы она уходила, но сказала  совсем не то, что я ожидал:
- Вера, вы с мужем так долго не виделись. Вам обязательно надо побыть вдвоем, только вдвоем.
- Поль! Мы же все равно не вдвоем, а втроем, - мама улыбнулась и тоже посмотрела на меня. Она потрепала мою обросшую голову и пообещала, - ничего, сынок, еще немного посидишь дома, окрепнешь после операции,  а потом папа уедет, мы тебя подстрижем, и пойдешь в школу догонять класс.
Полина взяла из тумбочки наш общий чайник:
- Пойду, поставлю. Чай будем пить? – Открыла двери, остановилась и задумчиво, словно только себе, сказала нараспев:
- Смотри, подруга, так ведь недолго и потерять му…
- Ничего ты, Полина, не понимаешь в любви, - не дала ей договорить мама,- мы с Лёшей столько разлук пережили! А только роднее стали. Вот получу диплом, уедем с Сашей к нему и больше никогда – никогда не расстанемся.
- Счастливая ты, Вера! – и ушла на кухню. Я пошел за ней. Помочь.
 Открыл дверь и  ахнул! Какой красивый! В белом кителе с пагонами! Фуражка в белом чехле – а ободок-красный. Брюки темно- синие,  по бокам – кант, тоже красный. И на погонах рядом со звездочками маленькие вазочки, как у нас на праздники, только на них не конфеты, а змейка. Это медицинский знак. Папу в форме я увидел в первый раз. Хотел подпрыгнуть, обнять. Не смог. Сразу шов на правом боку огнем полосонуло. Папа сам ко мне наклонился. Обнял. В глаза  заглянул:_
- Ну, Шуренок! Как ты? Уже молодцом? – и осторожно прижал меня к себе. Тут я через его плечо и увидел: стоит  в дверях  незнакомый военный. Улыбается. И не губами, а больше глазами. Синие пресиние глаза, с чертиками. Форма на его ловкой фигуре, как влитая. И сам он высокий, подвижный, легкий.  Папа шагнул в комнату, обнял маму. А этот незнакомый – прикладывает руку к   голубой фуражке с блестящей «птичкой», козырнув браво, чуть поклонился маме, стоявшей в обнимку с папой, и мне потянул  руку: 
- Здравия желаю, Александр Алексеевич! Разрешите представиться: Герман. Друг твоего папы,- пожал мою ладонь и, не отпуская, потянул легонько к столу. Одним движением поставил на стул и открыл свой дымчато-красный кожаный баульчик:
- Давай, парень, вытаскиваем все на стол. Завтракать будем. Пустой баул - в угол.  Покажешь, где у вас тут с дороги руки моют?– Снял фуражку, оставил на табуретке, тонкими пальцами провел по черным, густым волосам. Они, освободившись от фуражки, сразу же разбежались по голове непокорной копной - от стриженого затылка – почти до бровей, таких же черных, подвижных. Одна бровь подскочила, ожидая меня, - Пошли? 
 Мы взяли чистое полотенце, повернули к двери. Она открылась сама. Сначала в комнату вошел Сережа, за ним Полина – с горячим чайником. Герман быстро шагнул им навстречу, пропустил мужчину, ловко забрал у девушки чайник, сунул его в руку ошарашенного Сергея:
-   Вы - очень кстати, - деловито заявил Полине, -  Не покажете гостю, где тут у вас умывальня?
- Покажу.
Герман заговорщицки подмигнул мне:
 -Тогда, Саш, свободен! Девушка покажет.
Она спокойно пошла в конец коридора. Я  мог бы  подумать, что Полина совершенно не удивилась, но успел увидеть огоньки в ее  распахнувшихся на мгновение глазах. Сергей все еще стоял с чайником в руке. Наконец надумал спросить:
- Это кто был?
-Это Алешин однополчанин, летчик, приехал посмотреть, как мы тут живем, -  мама забрала чайник, поставила его на подставку, - садись, Сережа, сейчас все будем пить чай.
Сергей опять задумчиво помолчал. 
- А откуда он Полю знает?
- Ниоткуда не знает, попросил показать, где  руки моют.
- И она его не  знает?
- Нет, конечно.
- И сразу же повела? Пошла с ним по коридору.
 Папа подошел, поздоровался с Сергеем за руку:
-  Привет, жених! А ты знаешь другой путь к умывальнику?
Сергей достал из кармана клетчатый носовой платок, долго вытирал крупный пот со лба:
- Ну, ладно. Показала рукой, мол, туда - до конца, и налево. Чего же там с ним стоять!
- Не вежливо бросать гостя  одного, тем более, он еще и номера комнаты не знает.
- Ну, конечно! Скажи еще, что и не запомнит номер этот летчик ваш, если сказать ему и вернуться! Нет! Надо стоять рядом и пошлые побасенки его слушать.
- Серега! – папа придвинул табуретку,- Ты садись. Ревнуешь, что ли?
- Чего ревновать-то! Куда она от меня денется?! Без меня на одну свою стипендию, что ли проживет? А я хочу, чтобы жена моя приличие понимала и не шлялась с первым попавшим по умывальням.
- Ну, любезный, насколько я знаю, она тебе еще не жена. Но не это даже важно. Главное, что говорить так пошло о девушке – подло
 Никто не заметил, как они вошли. Полина стояла, прислонившись к стене, закрыв лицо руками. Герман  подошёл совсем близко к Сергею, сказал тихо и не враждебно, просто посоветовал вежливо, но твердо:
 - Извинись.
Тот дернулся, оглянулся на всех, встретил осуждающие взгляды. Как большой затравленный зверь,  показал в улыбке крепкие зубы и шагнул к Полине:
- Открой лицо. Не хочешь? Я для тебя все делаю, по ночам вагоны разгружаю, чтобы продукты приносить, а ты – так со мной? Защитник твой залетный улетит и поминай, как звали!   Приползешь ко мне. А я тогда еще подумаю, нужна ли ты мне такая и прощать ли тебя. И ушел.
Мама усадила Полину, налила из графина в стакан воды, накапала что-то, заставила выпить. Папа увел  Германа на кухню, не позволил ему идти вслед за Сергеем, чтобы «поговорить с ним по -мужски».
- Успеешь еще, не пори горячку. Это – общежитие, здесь разборки не устраивай.
И они стали жарить мясо, охотничью добычу, которую привез с собой Герман.
- Потому что,- пояснил папа,- друг мой не только летчик, но и опытный, заядлый охотник. Время завтрака уже безвозвратно прошло, скоро пора обедать.
- А жарить мясо, - добавил Герман – это исключительно мужское дело.
Поэтому было решено, что я тоже – с ними:
-Учись! Пригодится.
Я переворачивал обструганной палочкой куски мяса и пытался разобраться в себе. Почему-то
этот Герман сразу же разбередил во мне беспокойство. Вот Сергей меня нисколько не волновал. Я любил Полину, а ее жених был неопровержимой привычной принадлежностью существования девушки. Ну, как зубная щетка или маленький складной портфельчик, куда ежедневно она укладывала свежевыстиранный медицинский халатик, когда шла на лекции или на семинары в институт. Герман – чужой. И его внезапное появление угнездилось во мне странной тревогой. Между тем  из нашей общественной кухни по всему этажу разлился такой вкусный запах, что из многих девчачьих комнат потянулись к нам желающие покухарничать: кто чайник поставить, кто картошку в мундирах сварить, кто наскоро яишенку пожарить, а кто и просто так, не скрывая любопытства. Трое мужчин у плиты на женском этаже – это у нас бывает не часто. Так что, пока мы эту охотничью добычу приготовили, уже на всех этажах знали, кто к Вере приехал муж и привез холостого летчика.
- Да такого симпатичного, такого бравого, остроумного! - Об этих слухах Тамара Байдак тут же маме и Полине рассказала. А я это услыхал, когда как раз очередную готовую порцию мяса принес в нашу комнату. Смотрю,  там уже весь «веер» собрался. Даже Махмуда, которая «в семье» живет,  случайно в это время к Людмиле в общежитие приехала, они какой-то  жакет вместе перелицовывали.
 Махмуда внимательно посмотрела на Полину:
- А ты чего зареванная? Что случилось?
- С Сережкой поругались,- Полина уже смогла произнести это спокойно.
- Ну, не переживай, Поленька! Милые ссорятся, только тешатся. Прибежит!! Не в первый раз! Сколько  лет вы уже вместе? Три года?
- Скоро четыре.
- Ну вот!- поддержала Людмила,  она, как всегда, сняла свои очки, подышала на них, - Помиритесь! Он же, Поль, тебя любит. Заботится о тебе, помогает. Он, конечно, мужлан, интеллекта ноль целых. Но зато за ним, как за стеной нерушимой!  Мне бы такого мужичка, я б его быстренько отшлифовала. Он бы у меня ласковым медвежонком стал.
Тамара Байдак тряхнула своей кудрявой рыжей челкой, с сомнением поджала пухлые губы:
- Нет, Люда, ты Серегу недооцениваешь. Не так-то просто его приручить. Есть такая порода мужиков: выбирает женщину не  по себе, явно сознавая, что он ей по всем параметрам и в подметки не годится, ухаживает, приручает, а потом начинает жать: и это у нее плохо, и то она не умеет, и другое у нее без него не получится. И вообще она без него – никто. Да и никому, кроме него, и не нужна такая. А он вот – любит ее, все для нее делает, бережет и учит.  Так он принижает ее до своего уровня попреками и подачками, пока не ублажит свой комплекс неполноценности. А уж тогда – женится на ней в полной уверенности, что теперь она на всю жизнь его верная, любимая собачонка, а он – ее надежный хозяин.
Махмуда пустила в полёт свои черные  брови- птицы и возмущенно добавила:
- И главное, уверен, что делает это по великой любви!
Людмила  надела, наконец, свои протертые очки, и стала выглядеть намного самоуверенней:
 - Это, девчонки, не я его, а вы меня недооцениваете,  я бы с ним…
 -  Ну и что с ним делать?
 Людмила состроила лукавую гримасу, подняла свою большую ладонь знаком «Стоп!», произнесла с недвусмысленным  намеком:
-    Найдем, что делать!
- Кто хочет есть, кончайте полемику!- мама весело прервала этот  не слишком приличный спор,- вон уже  мужчины мясо несут.
Раздвинули стол, накрыли его праздничной скатертью, расставили  большие тарелки с привезенными вкусностями. Папа налил всем вина, а мне лимонаду. Герман сказал:
- Долго говорить не буду. За будущих врачевателей наших тел и владелиц наших сердец.
За вас, девочки!
А посмотрел на Полину.
Махмуда сидела  рядом с Германом, и ее «черносливы» засияли особенно живо, когда Герман  спросил, «как называется камень  в колечке на пальчике у восточной красавицы».
- Бирюза,- и молодой персик на щечках зарумянился от приятного смущения. Герман еще что-то сказал насчет красоты колечка и девушки, потом неожиданно через весь стол громко спросил у Полины, сидевшей на другом конце:
- Поленька, а какой камень любишь ты?
- Что? – не поняла Поля, -  что - «камень»?
Тамара Байдак тряхнула кудряшками, резво ответила за подругу:
- Она бриллиант любит.
- Да!- Подтвердила  Людмила и ехидно  сузила свои близорукие глаза за толстыми стеклами очков, - ей жених обещал в день свадьбы колечко с бриллиантом.
Поля беспомощно распахнула пушистые ресницы:
- С чего вы взяли?  Никто ничего мне не обещал…,-  тут же увидев, как прыснули смехом подружки, сама залилась смехом  вместе с ними.
 Весь вечер Герман танцевал только с Полиной.  А  папе, хоть и хотелось танцевать с мамой, пришлось еще приглашать по очереди то Тамару Байдак, то Людмилу. Хорошо еще, что Махмуда ушла домой после второго танца, «пока автобусы нормально ходят». Людмила намекнула Герману на темные улицы и на красивых девушках, которым опасно одним ходить поздно вечером. Летчик согласно кивнул головой:
-Конечно, ты права, лучше оставь подругу у себя переночевать.
 И снова пригласил Полю на очередной танец.

                5. Суп с капулярис            
Все разошлись поздно. Папа хотел, чтобы Герман переночевал в общежитии  в комнате у папиных знакомых ребят, но оказалось, у летчика в нашем городе какая-то родня живет, он обещал пожить  у них. Следующие два дня мы гуляли с папой и с мамой с утра до вечера. В парке катались на лодке по озеру, а потом опять на лодках, но уже - на качелях, стреляли в тире, в зоопарк ходили, в двух кинотеатрах успели посмотреть взрослую комедию и сказку про «Садко». Ели в вазочках круглые шарики мороженого  за столиком на улице в кафе. Делали, как пошутил папа, «визиты вежливости» папиным знакомым и родственникам. Вечером в воскресенье  мы забежали в общежитие, папа забрал свои вещи, поехали на вокзал. Провожать всегда грустно. Папа старался шутить, но мама все равно была печальная. Мы уже стояли у  вагона. Папа задумчиво наворачивал на  свой указательный палец мамин локон. А она молча улыбалась и снимала колечко своих волос с его неуклюжего пальца. А он снова накручивал уже другой локон. Наверное, это их давняя игра. И она что-то у них означала, что-то тайное и  только им  известное. Папа  обнял нас:
 - Потерпим!  Немного осталось! Вот окончите учебу, приедете втроем к нам, дадут нам квартиры и заживем.
- Почему втроем? – у мамы даже слезы на глазах быстро просохли.
-  А как же! Гера твердо решил, что женится на Полине, вот втроем и приедете:  Ты, Саша и Полина.
Мама недоверчиво покачала головой:
- Как это у вас просто, раз – и решили. Гера твой что-то не показался мне таким уж серьезным человеком. Комплименты, шуточки, жесты. Военная фуражка – набекрень. Фокусник! Какой-то он ненастоящий.    
- Поверь мне, это просто бравада. На самом деле Гера – надежный, преданный, порядочный парень.
-  И что он? За один вечер сразу все понял про Полину? 
- Сначала он увидел ее на моей фотографии, где вы с Сашей и с ней в вашей комнате. Поэтому и напросился со мной в гости, а потом, когда в дверях увидел вживую, то на кухне, когда мы мясо жарили, так и заявил мне: « Это она. На всю жизнь». Вот, как увидел, сразу и понял.
- Так нельзя. Он про нее ничего не знает.
- А что такого страшного  он  может про нее узнать? Я тоже ему сказал, мол, ты ее не знаешь совсем.  «Она же  вся, как стеклышко, прозрачная. Что подумает – все на лице». Вот так он мне ответил.
 - Так, да не так!
- Ты что-то знаешь? Скажи.
- Нет, не скажу. Пусть сама скажет. А тогда и увидим, какой он, твой Герман, влюбленный и надежный.
-Вера! – Папа посмотрел на часы,-  через пять минут поезд тронется. Скажи мне! Возможно, это действительно серьезно, следует его предупредить. Если их отношения зайдут далеко, а причина для разрыва слишком явная и весомая, представляешь, какая это будет трагедия для обоих!?
Мама с виноватым видом потянулась губами к папиному лицу. Он приподнял ее к себе за локти, маленькую, тоненькую. Она смешно  поцеловала папу в нос:
-Леш, ну, не могу! Это не моя тайна. Понимаешь?
 Папа подчинился строгому предупреждению проводницы и поднялся на площадку своего вагона. Проводница загородила собой проход, Папа стоял за ее спиной и смотрел на нас. Поезд тронулся.   
 -Стой тут, - приказала мне мама, и пошла за вагоном, медленно набиравшим скорость.
Я услыхал ее громкий быстрый вопрос уезжающему папе:
- Если бы ты узнал, что у меня не будет детей, ты женился бы на мне?
Ответа я не услыхал.

 Мы поехали домой на трамвае. Если бы мама категорично не запретила мне высовывать руку, в вагонное окно, я обязательно  достал бы до веток от деревьев, мимо которых проезжал трамвай. Так близко – каждый листок виден. Когда смотришь на дерево сверху, листья кажутся совсем другими. Я решил, когда приедем домой обязательно нарисую трамвайное окно с ветками, которые хочется потрогать. И сказал об этом маме.
Она задумалась и не сразу ответила, а когда поняла, вздохнула:
- Я думаю, что листья одинаковые и вверху, и внизу. Все дело в том, что эти рядом, а тебе их не достать. Запретный плод всегда сладок,- она помолчала  и неожиданно добавила, - но, может, я и ошибаюсь. Ты нарисуй. Так нарисуй, чтоб я тебе поверила. Вот тогда и увидим.
Мне показалось, что мама говорит  не о моих ветках, а о чем-то своем. Она опять вздохнула, мне стало жалко ее. Конечно, она вздыхала, потому что, как и я, уже опять начала скучать по папе. Я придвинулся поближе. Захотелось сказать ей что-нибудь доброе:
 - Знаешь, мама, если бы я был нашим папой, я обязательно женился бы на тебе.
- Правда?  - мама улыбнулась, ее тонкие брови сначала поднялись вверх, а потом вернулись на место поближе к янтарным глазам. Я поднял предупредительно палец:
 - Но с одним условием!
-  Ух ты! Это уже просто ужасно серьезно! Ну и… Что за условие?
- Чтобы без всяких «суп с  капулярис».
-  Без чего? Какой «суп»?
-  Суп с капулярис! Ну что, не помнишь разве? Вы тогда анатомию сдавали.    И все время повторяли про этот суп.  Я спросил: «Когда будем кушать суп, мы давно ничего не ели?». Ты сказала: «Бедный ребенок! Есть хочет. А у меня еще ничего не приготовлено» Людмила побежала  и принесла тарелку с супом.  Я ее тихонько спросил: «Это тот самый суп с капулярис?» Она говорит: «Ешь! Не мешай!»  Ну, такой невкусный суп, мама! Лук жареный плавает, а пахнет селедкой.
 Пока я рассказывал, мама чуть повернулась к окну, и я почувствовал, что у нее спина трясется.
- Мам! – испугался я,- ты плачешь?
- Да, - призналась мама, повернулась ко мне, смеясь, и вытерла слезы,- Саша! Какого мусора ты набираешься у нас, пока мы готовимся к экзаменам! Никакой это не суп! Где у тебя плечевой сустав, знаешь?
Я показал.
-  Ты запомнил латинское название  мускула: «субскапулярис». На плечевом суставе. Это тебе надо?
 Мы посмеялись.
- Ну, женился бы ты на мне, - продолжила мама прерванный разговор,- и без супа, что же делать?
 Я вспомнил, как лихо Людмила ответила вчера на похожий вопрос, вытянул руку вперед, поднял ладонь знаком «Стоп», сделал хитрую, с намеком физиономию:
- Найдем, что делать!
Мама, конечно, поняла, кого я копирую. Она легонько шлепнула меня по затылку:
- Думай, что  повторяешь, нахаленок! Нет! Испортит мне мальчика этот девичий монастырь!

                6.  Настасья Филипповна
Я возвращаюсь из школы  в два часа. Если  к этому времени мама и Полина еще не вернулись из института, то  ключ от комнаты для меня  оставлен на входе в общежитие у дежурной. Тетя Рая
открывает висячий ящичек с прозрачной дверцей, снимает ключ с крючка, где   номер нашей комнаты:
- Тут вашей Полине письмо, возьми, передашь. Да не потеряй, смотри!
Странно. За все время, пока Полина живет с нами,  ей не присылали ни одного письма.
 - Говорила  «Не от кого!» А вот тебе письмо, - Полина не поверила, даже не переоделась, быстро открыла конверт, прочла несколько строк, растерянно протянула листок маме вместе с конвертом:
- Значит, он не уехал в часть?
Мама тоже мгновенно прочла короткое письмо, положила обратно в конверт, поискала почтовый штамп, вернула  Полине:
- Письмо пришло не по почте. Значит, он сам  приходил в общежитие… Пойдёшь?   
- Не знаю…
- Ну, думай.
 Поля подошла к зеркалу, прикрепленному к  внутренней дверце  шкафа. Грустно смотрела на себя и молчала.
- И что? Впервые себя видишь?- Мама положила  ей руку на плечо.
- Если бы он Махмуду позвал на свидание или хоть Тамару Байдак, - я бы поняла. Одна – красавица, вторая бойкая, остроумная, легкая – без проблем живет… А во мне - то ему что?  - В зеркале отражались ее растерянные глаза, и губы с обижено  опущенными уголками.
- Что ты! Полина!- я и сам не ожидал, что скажу это, - ты лучше Махмуды и красивее, чем все!
    Я бы… Я бы тоже тебя первую выбрал!
Мама всплеснула руками:
- Сашка! Ах ты, Ловелас малолетний! То он на мне бы женился, то Полину выбирает!
-  А вот мы сейчас  у него и спросим, - Полина мигом похорошела, озорно приподняла нежный подбородок,- Скажи, Сашок, идти мне на свидание с летчиком Германом или нет? Как скажешь, так  и сделаю.
Мама покачала головой, то ли удивленно, то ли осуждающе:
- Ну, прямо, Настасья Филипповна из  Достоевского!
- Это, которая на плакате – в шляпе и в старинном платье? У входа к нам  в общежитие
висел. Да?
- Это не плакат. Это реклама кинофильма «Идиот». Правильно. Там была изображена Настасья Филипповна, - мама удивилась, - никогда не поймешь, что эти дети вдруг запоминают. В школе долбят им, долбят, они пришли домой – и тут же всё забыли. А тут   - мимоходом обронила имя героини – накрепко запомнил!
- Так она же, эта Настасья Филипповна, вылитая наша Полина! Ты посмотри, мама!
Я быстро взял из маминой тумбочки новый  лист, мягкий угольный карандаш и стал рисовать Полину прямо, как она стоит у зеркала: те же глубокие, грустные глаза с огоньками, спрятанными под ресницы, широкие у переносицы и тонкие  в изгибе брови, гордая и чуть виноватая улыбка…
Я не стал укладывать ей косу вокруг головы, а спустил локоны по плечам, и платье - только по пояс, но, как на рекламе, старинное.
- Правда, Поля,- почему-то шепотом согласилась мама,- похожа! Слушай! А может, тебе, действительно,  пойти на свидание именно с таким вот, распущенным волосом?
- Да? Так, пойти? Пойти?
- Ну а что? Он приглашает тебя не куда-нибудь, а в театр!
 Полина попросила рисунок:
- Покажи, Сашок, выходит, мне так,  без косы, больше идет?- Она взяла рисунок, молча с недоверчивой улыбкой смотрела, - как будто бы и я, а в то же время что- то уж очень красивая…Волос у меня так не вьется. Надо что-то сделать, чтоб волнистый был.
Тамара Байдак, как всегда неожиданно, вихрем влетела в комнату:
- Девчонки, соль кончилась, отсыпьте чуть-чуть, картошку доварю. Ой, что это у вас? Шурка, ты Полину нарисовал? Пооо-ля! Какая же ты красавица у нас! Давай, распустим твою косу, а? Посмотрим, как будет! Чтоб совсем как на рисунке! Давай? И шляпку такую же!
- Не будет, как на рисунке. У меня волос не вьющийся.
- Так щипцами завьем. Нагреем и завьем. У нас в комнате у девчонок есть щипцы.
- Ну, конечно!- Вступилась мама,- чтобы ради одного раза пожечь здоровый, красивый волос, а потом на лекции ходить, как паленая  курица?!- Мама, такая маленькая и решительная напомнила мне взъерошенного воробушка, -  Иди - ка ты, Томка, вари свою картошку, а то выкипит вода, и сгорит твой ужин.
Байдак стремглав кинулась на кухню. Но очень быстро вернулась:
- Всё! Выключила, так доварится! Зато мне девчонки на кухне один метод подсказали, как без плойки сделать волос волнистым. Налить в тазик воды, растворить в ней стакан сахара, намочить волосы, немного подержать голову в тазике, потом выжать, не вытирать. Подождать, когда высохнет, но не до конца, а такой, полувлажный. Уложить руками, как ты хочешь. Он уже послушный станет, как уложишь, так пусть и сохнет. И все! Гениально! И просто.
- Ладно. Завтра попробую,- Полина отошла от зеркала, закрыла дверцу шкафа.
- Все.  Концерт окончен!- Мама села за стол,- Саша!- За уроки. У нас тоже завтра семинар. Надо готовиться.
Тамара тут же исчезла.

В субботу с утра Полина пошла только на одну парную лекцию,  насчет остальных, упросила старосту группу не отмечать н\б (не была).  Дома нагрела воду, сделала все, как говорила Байдак. Когда волос подсох, ладонями выложила красивые волны надо лбом, накрутила пальцами длинные локоны.
- Ну что? – спросила меня, как только я вернулся из школы.
- Красиво,- сказал искренне, но почувствовал в себе напряженность и понял: мне не понравилось, что она именно сейчас, действительно, красива. И чтобы скрыть незнакомое противное чувство, которое я не решился осознать как ревность, спросил наобум,-  а тебе к скольки?
- Сейчас два? Через час он за мной заедет.
-  На чем заедет?
- Не знаю. Написано в письме: «В 15. 00 заеду за тобой». Сейчас  пока переоденусь. Потом расчешу локоны. Как раз успею к трем, - Полина зашла за свою ширму.
Обычно в субботу, пока придет мама, я быстренько делал уроки, чтобы воскресенье было у нас свободным. Но сегодня не получалось быстро все закончить. Мешали тихие звуки за ширмой. Вот она вытащила из -  под кровати чемодан, видимо, достала самое красивое платье, вот едва слышно звякнула раскладным зеркальцем, вот прошлась на пробу по половице вдоль кровати в туфельках, которые давно не надевала. Мне не терпелось увидеть Полину в наряде, который она выбрала для свидания. При этом неотвязно мешало сосредоточиться чувство, похожее на обиду. Но почему-то не за себя, а за Сергея: «Что будет, когда он узнает?» Не верилось, что Полина не думает об этом.
 В половине третьего пришла мама:
 - Полина, ты уже одета? 
-  Нет! Вера, у меня на чулке стрелка. Что делать?
 -  Возьмешь мои, - мама порылась на своей полке в шкафу и перекинула через верх ширмы новую    упаковку капроновых чулок:
- Поторопись, тебе еще волос расчесать надо.
-  Сейчас!
Она выпорхнула из своего укрытия, мы с мамой обомлели. Голубое ситцевое платьице в талию. Рукава – чуть спущенные короткие фонарики.  Чуть-чуть расклешённая юбочка едва прикрывает колени. Туфли на маленьком каблучке. Прошлогоднее летнее платье. В этой одежде  Полину не раз видели  в институте. Но сейчас она была легка, как дрожащая, готовая к полету  трепетная бабочка. Прозрачную бледность  лица оттенял нежный румянец. Из  глубинной поволоки глаз  лилась светлая радость и смущение.
- Нет! Никакая ты не Настасья Филипповна! – Мама восхищенно развела руками,- ты настоящая маленькая Белоснежка! Быстро расчесывай свои сахарные локоны, уже без пятнадцати три!
Полина схватила расческу, быстро вонзила ее в красивую волну, уложенную надо лбом. Дернула руку вниз. Расческа почти сложилась, но не сдвинулась вниз ни на сантиметр. Вверх – то же самое. Полина  отчаянно дернула ее еще раз.  Раздался легкий щелчок, половина расчески отлетела, стукнувшись о стену, вторая прочно застряла в засахаренном локоне.
Полина застыла пред зеркалом. Мама глянула на часы, подтолкнула ее за ширму:
- Быстро снимай платье, накинь халатик! Бегом в умывальню. Смывай сахар, - она сунула в одну руку подруги кусок черного хозяйственного мыла, в другую – полотенце, -  из  умывальни беги
прямо на кухню. Саша, включи ей  там духовку. Пусть сушит волос. Только осторожно, не очень близко. Чтобы не обожглась. Давай, вперед! А я – на улицу, встречу и задержу Германа.

                7. Блуждающая звезда
Ни вечером, ни поздно ночью, ни на следующее утро Полина домой не вернулась. Мы никуда не пошли, все воскресенье ждали ее сначала к обеду, потом к ужину. Воскресенье прошло в тревожном ожидании и в головоломных предположениях. Далеко за полночь я уже спал, мама читала за столом. Чтобы не мешать мне, отгородила настольную  лампу большим «Атласом анатомии человека». Полина впорхнула в комнату, как ночная бабочка на свет. Мимоходом обняла маму и тут же кинулась к окну, открыла одну половину, высунулась почти до пояса и помахала рукой. Потом постояла немного, глядя вдаль аллеи под окном, тихо закрыла створку. Задернула марлевую занавеску.
- Ну! Блуждающая звезда!- мама выдохнула это тихо, с ироничным облегчением.
- Представляешь?- Полина заговорила шепотом, срывающимся от волнения  в голос, -  он хотел зайти, извиниться, говорит: «доставлю с рук на руки в полной сохранности», а теть Рая не пропустила. Заладила: «После одиннадцати гостям в общежитие нельзя» Он говорит: «Что у вас за страсти – мордасти, добро бы монастырь был чисто женский, а то ведь два этажа – мужские» А она: «Вот ты со своим уставом в наш монастырь  и не суйся»
Мы еще посидели с ним на скамейке в аллейке. Я говорю: « Что это за поговорка такая: «страсти – мордасти»? А он: «Это не поговорка, песня есть такая, русская – народная» И спел… Вера, мне страшно стало. Постой, сейчас вспомню…
«Придут Страсти  да Мордасти,
 Приведут с собой Напасти,
 Приведут они Напасти,
 Изорвут сердце на части!
 Ой, беда, ой, беда!
 Куда спрячемся, куда?»
 Это ведь про меня. Про папу и маму.
 В комнате повисла тишина. Я не выдержал и потихоньку повернулся на другой бок, чтобы разглядеть, почему они молчат. Проснулся - то я сразу же, как только открылась дверь. В полумраке понял, что Поля вернулась не такая, как ушла. Что-то  не так, а что – не разобрать.
- Что за костюм на тебе? – Мама заметила перемену, а спросила только сейчас, чтобы подруга больше не думала об этой песне. 
- А что, не идет?
- Очень идет. Строгий,  модно, со вкусом пошит, и, сдается мне, не из дешёвых, - мама оглядела Полину с головы до ног,- и туфли, словно специально подобраны к костюму.
- Специально и подобраны,- Полина вытащила из уже знакомого дымчато - красного баула свое старое голубое платье, вчерашние парусиновые туфельки. Нераспечатанную упаковку новых капроновых чулок протянула маме,- это тебе взамен твоих.
Мама перехватила пальцами кисть на руке Полины:
- Часики новые…
- Золотые! – счастливо улыбнулась, прислонила к уху, послушала,- Тик-так! Ходят!
-  Вы в театр ходили? Или сберкассу грабили?
-  Сначала в театр, потом в ресторан…  А утром поехали по магазинам, - так пересказывают сюжет фантастического фильма: с восторгом, но без сомнения.
- Полина, ты сошла с ума?
- Я знала, что ты так скажешь. Может и сошла. Я люблю его, Вера.
-  Давно?
-  Давно. Тридцать восемь часов и всю жизнь…
-  А! Значит, ты полюбила его еще до того, как он стал возить тебя по магазинами и покупать?
-  Не оскорбляй меня, Вера. Он не покупал меня. Он любит меня.
-   Это он тебе поведал?
-    Да, он. «Когда  я увидел тебя, мне сердце сказало: Это она! На всю жизнь».
-    И ты вмиг поверила?
-    Да. Таких слов мне никогда никто не говорил… так.
-     Как – «так»?
-     Вера, ну, что ты думаешь, я прямо вот сразу  и начала принимать его дорогие подарки? Да,   поверить - поверила, а брать ничего не хотела. Тогда он повёл меня в кафе, в то, которое на сквере, оставил в очереди и попросил, как только я пройду, сесть, занять столик, и ждать. Извинился и
ушел. Я сидела одна. Люди как-то нехорошо смотрели на меня: я ничего не заказываю, сижу, как будто жду, чтобы кто-нибудь подсел. Его долго не было…
- И у тебя закралось подозрение, что он не придет?
- Ты не поверишь, Вера, ни на мгновение! Не мог Гера бросить меня.
- Гера?
- Ну да, Герман – это полное имя. Родители театралы, назвали сына под впечатлением оперы         
   Чайковского. Нет, ну ты подумай сама, зачем ему позвать меня гулять и вдруг – бросить в кафе?
-  Ты наивная!
-   Почему?
-   Потому что в кафе он оставил тебя на второй день. Ночь- то вы провели… Ну-ка, говори! Было?
-   Было, Вера! И так было, что даже, если б он бросил меня  в этом кафе, я  бы не пожалела ни о чем.
Я прижался всем телом к ватному матрасу, чтобы унять отчаянное желание вскочить и кинуться на улицу. Слышать эту сказку о богатом принце не хватает сил. Я почувствовал себя маленьким и беспомощным. Они – взрослые, а я всего лишь  ребенок. Уже не маленький, но для их игр – все равно ребенок.
-   Ладно, - мама ждала продолжения, - Пришел…
-  Да. И проходит мимо меня к музыкантам. О чем-то с ними договаривается. Я думала, он песню заказывает. А он берет микрофон и объявляет на все кафе, что у него с любимой девушкой помолвка. Официант  подает бокалы, наливает шампанское, все смотрят, играет туш, а Гера протягивает мне огромную пунцовую розу и красную бархатную коробочку, в ней - кольцо. Встал на колено и говорит: «Когда  я увидел тебя, мне сердце сказало: Это она! На всю жизнь». Все стали аплодировать.
-  Артист!– (Я не понял, это осуждение или восхищение), - а зачем же ты сняла кольцо?
- Только у  нашей двери  сняла…  Я знала, что ты нам не поверишь…
-  Ну, ты из меня мачеху-то не делай. Давай, надень.
Полина вынула из коробочки колечко. Свет от лампы отразился в крохотном камушке и сверкнул вверх.
- Ты с ума сошла! – Уверенно повторила мама, и ее тонкие брови удивленно дрогнули - Полька! Это бриллиант!?
Полина кивнула головой «да», и сказала восхищенно:
- Но дело не в этом! Главное, как он угадал?! Оно как раз на мой палец!
 Мама снисходительно улыбнулась:
- Да, конечно! Не важно, что бриллиант. Важно, что размер угадал. Так он за кольцом бегал, когда тебя одну в очереди оставил?
- Нет. Кольцо куплено раньше. А бегал он за одеждой и туфлями, от которых я отказалась в магазине.
- Бегал и угадывал все размеры?
- Нет, не угадывал. Я же это все меряла, только покупать не позволила, сказала, что не возьму.
- А зачем меряла, если не собиралась брать?
 Полина мечтательно улыбнулась:
- Верочка! Я такой одежды никогда не только  не надевала, а и  не видела в жизни, только в кино! Мое голубое ситцевое казалось самым нарядным после детдомовской формы, в которой мы все, одинаковые, ходили вплоть до выпускного вечера. Ты бы удержалась, чтобы не померять?
-  Не знаю. Мы с Алешей в такие магазины не заходим.
 Не было в этом ответе зависти или сожаления, скорее слышалась беспечная бравада. Но я себе дал слово, что, когда вырасту, заработаю много денег и поведу маму в такой магазин. А еще, когда снова приедет папа и мы с ним пойдем в городскую баню, обязательно поговорю с ним о том, что маме нужно подарить хоть какое-нибудь кольцо. Лучше всего – точно с таким же лучистым камушком.
Полина отвела руку в сторону и залюбовалась бриллиантом:
-В нем жгучее и пронзительно сверкнувшее «Р» ласково уравновешивается, светится изнутри мягким звучанием двойного «лл», –  Полина нарисовала камень звуковыми красками. Оказывается, всегда молчаливая и немногословная, она хранила глубоко в себе чувство  слова. А никто  и не знал о ее сокровищах. Только сейчас  открылся волшебный сундучок.
 Я слушаю ее рассказ про  Геру. Не могу разобраться: мне радостно за нее или грустно за себя. Люблю я ее так же сильно, как раньше, или не могу простить, что она так быстро забыла Сергея? Но потом я подумал, что, наверное, она и не любила его. Мне захотелось простить ее и любить, как раньше. И тогда я перестал притворяться, что сплю:
- Мама! Почему ты не веришь папиному другу?
 Обе  вздрогнули от моего неожиданного вопроса.
-  А почему это ты не спишь и вмешиваешься в разговоры взрослых? А ну – спать!
-  Я уже не маленький. И все понимаю.
 - Что ты понимаешь?
- Мам! Ну что ты, как ребенок! Скоро ночь кончится, а я тебе сейчас стану долго объяснять, почему я, как и Полина, верю, что Герман ее любит?
- А ты – покороче, если ты такой большой и понятливый! – У мамы, похоже, от наших сюрпризов и бессонной ночи голова уже разболелась. Надо, и вправду, покороче – и спать.
- Я ему верю, потому что девушке еще можно наговорить всяких слов, а другу  - зачем?
Вспомни! Папа на вокзале пересказал нам слова Германа, как он любит Полину: «Это она. На всю жизнь». Слово в слово, что и  ей.
 Мама ответила не сразу. Села на стул, обхватила голову ладонями.
Зато Полина радостно подскочила к моей кровати, звонко поцеловала меня в щеку:
 - Правда? Сашенька! Какой ты молодец! Ну, спасибо тебе. Гера так сказал Алеше? А Алеша – вам?
- Знаешь, Сашенька, - мама явно иронизировала, – давай- ка все-таки спи. Иначе я тебе сейчас еще короче объясню, что папа сказал это не «нам», а мне. Понял разницу? Спи, завтра поговорим.

                8. Тайна

   Оказывается,  у Германа – очередной отпуск, поэтому он и не вернулся вместе с нашим папой в полк. Каждый день после занятий он встречал ее у  выхода из института и увозил на такси. Мы с мамой уже перестали удивляться новым сумочкам, перчаткам, зонтику, босоножкам. Удивляло другое: за все это время не только не появился Сергей, но даже имени его не прозвучало ни разу. Был человек, приходил - большой, самоуверенный, неизменный, как скала, положительный и предсказуемый -  командовал, давил, учил скромности, экономности, покорности. Насупившись, сидел вечерами, ел пельмени, сёрбал, чавкал, четко  и уверенно излагал  нам продуманные до копейки планы на своё с Полиной будущее. И вдруг – исчез. И ни у кого из нас не возникло необходимости пожалеть, что его нет. Никому не захотелось, чтобы он пришёл. А ведь этот человек 4 года был  Полиным женихом. Вместе питались. Она и варила, и  обстирывала – обглаживала его.   Все так привыкли к этому, что чаще всего уже называли их мужем и женой. А теперь – вроде, его и не было никогда.
Зато, когда закончился у Германа отпуск, и он вернулся в полк, Полина не жила до следующей встречи, назначенной через две недели, -  а только существовала и ждала. И в комнате нашей повисала разноцветная звучащая гирлянда из его имени: «Гера сказал, Гера показал, Гера спросил, Гера, Гера, Гера…»  А когда через полгода он не приехал в назначенный срок, и потом еще долго не было от него ни звонка, ни письма, мы увидели, что она умирает. Но это – потом.  А сейчас, пока у Германа еще не закончился отпуск, в глазах у Полины рядом со счастьем поселился постоянный туман беспокойства. Они с мамой решали острые вопросы, о которых Полина и боялась подумать, и не могла не думать.
- Поля, ты же понимаешь, он должен знать, и чем раньше, тем честнее. Ты не имеешь права скрывать, тянуть до тех пор, пока он окажется в безвыходных обстоятельствах.
- Какие могут быть для него безвыходные обстоятельства?- в отчаянии  шептала Полина,-  в любое время, хоть завтра, а хоть и потом  прямо в ЗАГСе он может сказать мне, что это непреодолимые препятствия. Одно для его службы и карьеры, другое – для семейного счастья. Так пусть это будет, чем позже, тем лучше. Верочка! Я хочу хоть немного еще побыть счастливой. За всю жизнь – на всю жизнь.
- Не правда! – Мама возражала жёстко. Но я чувствовал, что она делает это специально, чтобы самой не расплакаться,- ты тянешь с этим потому, что надеешься: чем больше времени будешь скрывать, тем сильнее он привяжется к тебе, и тогда уже, очертя голову, плюнет на все, что будет потом. И этим погубит себя. 
 Полина порывалась что-то сказать, но мама остановила её:
- Не перебивай. Мне это нелегко, но я тебе скажу все до конца,- она помолчала, собралась с духом,- страшнее всего, Поль, что это не принесет счастья и тебе: когда пойдет к черту под хвост его любимое дело, а в семье не будет того, о  ком он мечтал…
 Больше она не смогла продолжать. Замолчали обе.
Полина ушла за свою ширму, мама привычно, как это делала всегда, погасила свет и  тоже стала переодеваться ко сну. Я повернулся к стене, чтобы они опять не догадались, что я все еще не сплю. За спиной послышались шаги босых Полиных ног, она села на мамину кровать:
- Ну, предположим, ты права. Осталось пять дней до конца его отпуска. А если я завтра скажу ему, думаешь, все сразу оборвется?
 - Не знаю, Полюшка! Иногда я думаю, может, и совсем не оборвется ничего, может, это мы с тобой, напуганные, так боимся. Может, он найдет способ как-то это решить по- своему или вовсе обойти. Вопрос сейчас не  о том. 
- Я знаю, о чем. О том, что все равно я уже несчастлива. Это висит надо мной и не дает покоя. Гера чувствует, видит, пытается понять и не может. Это тень между нами… как бы
не стала стеной.
- Это потому, что в любви  нужно без тайн. Леша мой перед отъездом говорил с ним о тебе, мол, ты ее совсем не знаешь, а он ответил: «Она же  вся, как стеклышко, прозрачная».

На следующий день Полина  никуда не поехала с Германом. Они с мамой после лекций пригласили его к нам. На этом настояла Полина:
- Если он примет решение, что мы должны расстаться, я хочу услыхать это дома. Он сейчас же уйдет. И все.
-Ладно, согласилась мама, но поговорить тебе надо с ним наедине. Такие проблемы не решаются коллективно. Только ты и он. А мы с Сашей посидим внизу, у входа на лавочке.
 Полина сжала длинные тонкие пальцы в замок и прижала их к губам. Испуг метнулся по ее белому лицу, окрасив щеки внезапным нервным румянцем.
- Хорошо.
Но все получилось совсем не так, как они договорились.
Я пришел из школы раньше их. Подмел комнату, полил мамину герань, вскипятил на кухне полный чайник. И решил немного порисовать, а потом сделать домашние задания. Вдруг в комнату зашел Сергей.
- Где Полина? Еще не приходила с занятий? Ладно, я подожду.
 И сел на табурет у стола.
Не знаю почему, я вдруг решил, что надо предупредить маму, Полину и Германа о том, что он у нас.
- Вы тогда посидите, - послушно сказал я,- а мне нужно сбегать к другу за учебником.
 Сергей равнодушно пожал плечами:
-Иди.
И я стремглав спустился вниз на улицу. Как раз вовремя. Все трое шли по аллее к входу в общежитие.
- Сергей у нас? Явился, не запылился! К чему бы это! – насмешливо отреагировала мама. Мгновение подумала и решила, - оставляем вас вдвоем здесь. Вон  там, в начале аллеи, скамейка. Поговорите, а мы с Сашей пойдем домой,  разберемся с непрошеным гостем.
 Не дожидаясь ответа, взяла меня за руку и быстрым шагом направилась к входу. В коридоре нас окликнула Байдак:
- Люда говорит, что Сережка пошел к Полине с последним предупреждением, он сейчас там, в вашей комнате. А Поля дома? Тогда вам лучше пока  туда не соваться.
- С каким это «последним предупреждением»?
 - А ты ничего не знаешь?
-  А чего мне знать?  Он ясно сказал: «Приползешь!» А она не приползет. Теперь уже никогда.
-  Значит, не знаешь! Ему теперь варит и стирает Люда. А он ей продукты носит.
- И учит жить?
-  Как бы ни так! У нее хватка ласковая, да яростная. Она согласна принимать его поучения и условия, готова варить ему пельмени хоть каждый день. И обстирывать, и обглаживать, и все остальное, - Тамара выразительно посмотрела на маму, - понятно? - После паузы елейным голоском добавила, -  но только в качестве законной жены. Я думаю, она его и послала к нашей Полине, чтобы все поставить на свои места. Неопределенность ее не устраивает.
Мама искренне восхитилась:
- Молодец Людмила! Взяла быка – за рога! Только рано она ставит точку. А вдруг Поля вернется к Сереге?! – мама явно дразнила Тамару. Она хорошо знала, что  та слово в слово, не по злобе, а по ветрености характера, передаст их разговор  Людмиле.
-  Ты ж сказала:  «Не приползет никогда».
-   Так и не приползла! Сам же приполз!
-   Смотри, Вера! Как бы этот бычок змеем не оказался, раз приполз! Я Полинку люблю, поэтому скажу тебе, что слышала звон…   Не знаю, правда или болтают: Сережка про Полю какую-то тайну знает. И если он ее раскроет летчику, то никуда от него наша девочка не денется. Заполучит ее этот рогатый змей с потрохами.
Мама пожала плечами, будто первый раз слышит о тайне:
- Мало что болтают. На чужой роток… ну, ты сама знаешь. Ладно, Томик, иди к себе, вижу, не терпится тебе уже Людмилу обрадовать. Иди- иди. Успокой ее: никакие тайны не помогут. Не вернется Поля к этому сокровищу. Лучше старой девой останется. Ты посоветуй Людке, пусть прибежит к нам и заберет свое сокровище, пока Герман и Полина не пришли. Лучше Сереге с ним не встречаться. Еще в прошлую их встречу Алеша еле удержал Германа, а в этот раз как бы не случился и вправду «мужской разговор» Вот нам только еще скандала в общежитии не хватало.
 Последние слова мама сказала озабоченно и поспешила в нашу комнату.
- Сережа! – без всяких предисловий, не поздоровавшись даже, - мама попросила его выйти,- мне переодеться нужно. Имею я право в своей комнате отдохнуть без посторонних?
- Переодевайся. Я отвернусь.
Мама вскипела:
- Еще чего! А ну, быстро чтоб духу твоего…
Она не договорила. В комнату вошли Герман и Полина.
Я искал в ее лице ответ на один единственный вопрос. Мама, похоже, не меньше меня хотела сразу понять, чем закончилась беседа в аллее. Обескураженно растерянный взгляд из- под густых черных ресниц был светел от изумления. В нем не было тоски - и это подавало надежду.
Но в лице с синей полоской маленькой вены на виске, в изгибе тонкой шеи, в наклоне головы, в нервно неспокойных руках застыла незавершенность,  неуспокоенность. На мгновение мы перестали обращать внимание на мужчин.
На тревожный мамин взгляд Полина успела шепнуть одну фразу:
-  Он не захотел слушать. Его интересует только наше настоящее. «Прошлое прошло. А будущее зависит от нас».
За это время Сергей успел заявить Герману, что его ждёт мужской разговор:
- Но сначала – один вопрос Поле. Нет, не один. Три.
Герман положил ее руку на свою ладонь и сверху прикрыл рукой:
- Ты хочешь его послушать?
- Пусть говорит.
 Сергей гордо откинул голову вверх:
- Ты твердо решила связать свою жизнь с этим человеком и порвать со мной?
 - Да - ее голос был совершенно обыденно спокоен.
-  Ты понимаешь, что, если он бросит тебя, я не приму тебя назад?
 Герман дернулся к Сергею, но Полина цепко согнула пальцы и свободной рукой удержала его.
- Да. – И не стала ничего комментировать, только голосом выразила нетерпеливое ожидание последнего вопроса.
- Ты знаешь, что будет с тобой, когда я расскажу этому человеку о тебе то, что ты скрыла от него? А я расскажу, не сомневайся.
Маму никто не держал за руку, и она сделала то, что, наверное, хотел сделать Герман.
- Подлец! Мерзкий сплетник!- и она отвесила ему звонкую пощечину. Сергей приложил к щеке свою большую ладонь, покрытую рыжеватыми вьющимися волосками, и ждал ответа.
- Не напрягайся - ответил  Герман за Полину,- ты опоздал. Между нами  нет никаких тайн.
 -  Нет никаких тайн, - эхом повторила она.
Мне захотелось, чтобы этому человеку, которого я так долго знал, о котором  часто думал, сожалея, что его бросила любимая, мне захотелось, чтобы кто-нибудь сказал ему: «Пошёл вон!»
 А она только отвернулась и через плечо тихо попросила:
-  Теперь уйди.
                10.Мертвый сезон. 
Людмила и Сергей поженились сразу же после сдачи весенней сессии. Уехали в город, где жили  родители Людмилы,  и там сыграли свадьбу. Наступило лето. Общежитие опустело до сентября. На этажах начался ремонт. Белили стены,  приводили в порядок мебель. Я бродил по пустым комнатам, из которых уехали на лето знакомые мне девчата и парни. У парней валялись на полу и в открытых тумбочках мятые  фотографии каких-то девушек и артисток, осталось много ненужных уже конспектов (значит, экзамен по ним уже сдан), некрасивые, остро и плохо пахнущие пузырьки от тройного одеколона, непарные носки, старые учебники с вырванными страницами (на шпаргалки!) В комнатах девушек я узнавал брошенные поломанные  заколки для волос, которые красовались на их прическах, а теперь валялись никому не нужные.   
В пустых тумбочках  -  красивые  коробочки из - под пудры, флакончики из- под одеколонов «Белая сирень», «Серебристый ландыш» «Красный мак». Мне нравилось разглядывать  на них рисунки и вспоминать  по запаху, кому это принадлежало. В тумбочке у Людмилы мне попалась  красная, проложенная шелком  коробка от духов. Запах у нее был необыкновенный. Никакие цветочные одеколоны так не пахли. От нее веяло богатыми красивыми одеждами в мехах и в бархате. Я запомнил этот дорогой запах  театральной публики раз и навсегда. Каждое посещение театра с мамой и с папой поражало меня не только музыкой, танцами или интересной историей на сцене, но и ощущением этих необыкновенных  загадочных запахов, разнообразием  красок и блеска в женских одеждах и  украшениях. Я любовался роскошной добротной скромностью мужских костюмов, так не похожих на дешевые  неуклюжие, в которые одевались в обыденной жизни студенты.  Духи называются «Красная Москва»  Над маленьким пустым флаконом на крышке внутренней коробки написано  от руки: «Людочка! Спасибо тебе. Ты делала все, чтобы Герман стал моим. Махмуда».  Я ничего не понял. Коробку с пустым флаконом решил взять с собой, чтобы еще раз насладиться поразительным запахом. Кроме того, я хотел разобраться, что означает этот подарок.   
Вскоре в нашу комнату пришла  комендант, осмотрела все и сказала:
-Ладно, пока живите, потом на денёк перейдете с вещами в другую. Побелим, вернетесь.
 Таких, как мы, которым некуда было уезжать, мало. Мы с мамой тоже собирались поехать на лето к папе. Договорились, что он снимет нам комнату рядом с аэродромом, где папа служит, и поживем лето вместе.
- А там останется одна зима. И все! И мы – навсегда вместе, – папа купил новый отрывной календарь на будущий год, заложил в нем листик с числом и месяцем, когда маме выдадут диплом, - буду отрывать листки и радоваться, что худеет календарь. Как мне осточертела эта моя холостяцкая жизнь! Вы хоть там вдвоем. Вам легче. А я – один.
Папа очень расстроился, когда выяснилось, что их часть временно перебирается в какую-то пустыню,  в далекие летние лагеря на новый запасной аэродром. Учения.
И мы остались на все лето в общежитии. Мама пообещала, что похлопочет в профкоме о какой-нибудь путевке для меня на лето.
- Стелла вон для своей малявки достала путевку в санаторий.
-Что за Стэлла?
- Здрасте вам! Возишься с ее Катюшкой столько времени, а как маму звать, не знаешь?
- Знаю - «Катькина мама» – и все. Я и папы имени не знаю.
- Папы у нее нет.
- Куда делся?
- Никуда. Стэлла не замужем. Тяжело ей одной с ребенком. Хорошо, что дали путевку, отдохнет хоть немного девчонка.
 - А то сильно переработалась Катюха в детсаду!
Мама дотронулась ладонью до своего лба:
- Господи! Да я не про Катеньку! Я про Стэллу.
- Какая же она девчонка? Мать уже.
- Эка невидаль! «Мать!» Это тебе она кажется чуть ли ни старухой, а ей всего-то  двадцать четыре.
  Ну, обожглась, поверила подонку, наобещал и бросил. Но она молодец: и выходила и родила и учебу  не бросила. Есть характер! Катя в санатории, а она в общежитии осталась. Работает пока лето, посменно дежурит в больнице нянечкой. И к ребенку по воскресеньям ездит. Кстати, завтра она в ночь, значит днем дома, ты отнеси ей Катькины игрушки, она их пооставляла у нас. Ремонт начнется, нам только этих игрушек еще недоставало. А то вернется, реву не оберешься.
- Ладно, отнесу. Проснусь и схожу.
Хорошо, когда не надо вставать рано. Люблю просыпаться один. Встал не торопясь. Заправил постель. Помылся в  общем душе, пока никого нет. И ничего, что вода чуть теплая. Даже приятно. Потом сделал большой кулек из газеты, собрал туда все, что оставила у нас Катька, и пошел на третий этаж в  313 комнату.
Молодая мама Стэлла  отсыпалась в постели после ночного дежурства, Я постучал, не услышал ответа. Незапертая дверь легко открылась, и я вошёл. Стэлла внезапно широко раскрыла испуганные глаза, обычно узкие, чуть раскосо поставленные. Я вздрогнул от неожиданности, но глаза тут же закрылись снова, а через секунду медленно открылись:  Стэлла вернула их в обычный
первоначальный вид:
- Привет Шурик! Проходи не стесняйся, я сейчас, – она отбросила простыню, на минуту позволила мне увидеть длинные стройные ноги, обнаженные плечи со спущенными лямками шелковой рубашки. Потом, не отворачиваясь,  быстрым движением сняла ночнушку. Гибко изогнулась, потянулась, достала с табуретки легкий ситцевый халатик, ловко, просунула руки в короткие рукавчики. На ходу оправила коротенький подол и, не спеша стала застегивать пуговички с середины, – сначала вверх почти до груди, потом – так же медленно вниз, не до конца, оставила открытыми коленки. Я смотрел на нее,  не шевелясь, не в силах отвести глаза, убежденный в который раз, что в ее взгляде и в движениях, действительно, было что-то по - змеиному завораживающее. Видимо, от Стэллы не ускользнуло впечатление, которое она произвела на меня:
- Шурик, ты принес Катины игрушки? Спасибо.
Она говорила простые слова, а взгляд совершенно не соответствовал смыслу сказанного. Слова витали сами по себе, а глаза говорили что-то другое.
- Садись. Я угощу тебя. Ты не завтракал? Я тоже, - она склонила на бок коротко стриженую головку, улыбнулась, - Саша! Ты меня слышишь? Сядь за стол.
Я продолжал стоять, неподвижный, как кролик перед удавом. Напряжение, странно стянувшее низ  живота, разлилось по паху. Казалось, если шевельнусь, оно парализует все мое тело.
 - Ну, что застыл? Вырос в девчачьем общежитии и никогда не видел женского тела? Так я тебе и поверила! Что, никогда и не подглядывал, как Полинка раздевается? Я же видела, как ты на нее смотришь! Небось, мечтаешь?
Стэлла протерла мокрой тряпкой цветную кленку на столике. В раскрытое окно с улицы доносился щебет вездесущих воробьев и громкий настойчиво  неумолкающий стон голубей.
- Тебе сколько лет? – она, словно что-то вспомнив, даже перестала намазывать маргарин на хлеб.
- Четырнадцать,- почему-то соврал я,- но устыдившись лжи, (Только спросит у мамы и узнает!), тут же добавил, - почти. Скоро будет.
Хозяйка оставила приготовление к завтраку, слегка нажала руками  на мои плечи. Неожиданно для себя и для нее я легко подчинился, согнул  ноги в коленях и опустился, не глядя,  на край табурета, который она попыталась подтолкнуть под меня ногой. Но рассчитала не совсем точно. Я пошатнулся и свалился на пол.
Заливистый, заразительно звонкий и совсем не злой смех своим колокольчиком освободил меня от оцепенения. Стелла наклонилась надо мной, стоя на коленках. Прямо над моим лицом, высвободившись из - под халатика, расцвел нежно розовый, почти белый бутон лотоса. На нем алел выпуклый сосок, как заманчивая ягода. Мне захотелось дотронуться ее до груди, но не посмел.
- Потрогай, не бойся, - после переливчатого колокольчика ее  уговаривающий шепот ласково обволакивал тело. Она подняла мою ладонь и  оставила ее у себя на груди. Ощущение живой нежной  шелковистости  пролилось по горлу через все тело вниз живота. Нервная дрожь побуждала меня к действию, но я не знал, что, и главное, как - делать. На мгновение Стэлла оставила меня, я успел свободно вздохнуть полной грудью, но сразу же за этим обворожительный запах  и чувство присутствия рядом обнаженного женского тела окутало мое сознание. Сильными руками она потянула меня на себя. Все сделала сама: ловко стянула одежду, ласково провела нежными ладонями по шее, по груди, пальчиком обрисовала шов на боку живота:
- Красиво зашил тебя профессор, - потом неожиданно пригнула мою голову к своей груди, шепнула, - возьми в рот сосок,- и опустила свою руку в мой пах:
- Вот так! Тебе приятно? Нравится?  Хочешь еще? Ну, вот мы и готовы. Теперь - Стоять! Входим!
Я почувствовал себя внутри нежной тесной и жадной воронки. Инстинктивно сделал несколько раскачивающихся движений. И улетел без мыслей в обворожительное сумеречное удовольствие.


 Мама через студенческий комитет профсоюзов достала мне путевку в  санаторий для школьников с ослабленным здоровьем.
- Это в горах. Там прохладно, хорошо кормят. Наберешься сил, найдешь   новых друзей. Возьмешь свои краски, там замечательная природа. Привезешь красивые этюды.
Я хотел в горы. Но меня беспокоила Полина. С ней творилось что-то нехорошее. После той беседы в аллее, когда она окончательно прогнала Сергея, у Германа закончился отпуск, и он уехал в часть. Раз в две недели приезжал, они проводили вместе полсубботы и почти все воскресенье. Последним ночным поездом Гера возвращался. Так было много раз. И вдруг Герман пропал. Не было ни письма, ни звонка. Мама вызвала на переговоры папу, но ничего утешительного от него
не узнала. Папа как- то очень невнятно и  обтекаемо сказал: «Дружок мой сейчас не с нами,  на эту тему говорить теперь бесполезно.  Когда что-то прояснится, я уточню» Потом началась весенняя сессия. Опять лежали на одеялах веером. Экзаменов было много. Полина сдавала их на слабые тройки, была невнимательна, рассеянна. Даже на отсутствие Махмуды обратила внимание
лишь во время подготовки к третьему экзамену.
- Ты что! С неба свалилась? – Возмутилась Тамара Байдак,- Полька, кончай сохнуть! Ты со своей
сумасшедшей любовью скоро совсем свихнешься!
- Махмуде ее влиятельный в известных кругах папочка устроил досрочную сдачу экзаменов, - пояснила все знающая Людмила, -  дочка все быстренько на пятерочки сдала и уехала на свадьбу.
- На чью? - словно проснулась, безразлично спросила Поля.
- На свою, естественно! Говорит: «Не обижайтесь, девчонки, я приеду, мы отметим всё отдельно с вами. Ничего не могу поделать, жениху моему сюда приезжать не с руки. Придется мне к нему ехать»
- А что за срочность появилась замуж выходить? То – «Я еще девственница!», а то прям и экзамены некогда сдать! -  Это всегда легкая и всепрощающая Байдак развыступалась.
- Правильно сделала - вступилась Людмила, - познакомили. Понравилась. Соглашайся. Зато потом с распределением мороки не будет – едешь к мужу и все! Мы с Сержей тоже после экзаменов поженимся. Поженились бы и раньше, но у нас папы «шишки» нет. Придется все самим.
-  Тебе, Людмилка, дай волю, ты всех переженила бы срочно. Тебе бы не врачом – свахой работать! – это уже мама на всякий случай вмешалась, чтобы сгладить сообщение о Сергее.
 Но Полина, кажется, даже и не услышала его имени. Зато следующее «сообщение», сразу же заставило ее внимательно посмотреть на Людмилу.
- Это точно! Я  помню, как ты Полькиного Германа с первого же дня, как он приехал, пыталась к Махмуде пристроить! – Тамара все еще не остыла, не понятно за что,  взъелась на соседку по
Комнате.
- А что? Махмуда меня сама попросила! Он ей очень понравился. Такие почему-то многим девушкам нравятся: красивый, ухаживает ловко. Форма ему очень к лицу. Особенно эта набекрень фуражка с блестящей бляшкой.  И профессия  у парня добротная. Летчики хорошо зарабатывают.  За такого любая уцепится. Мы же тогда не знали, что ему Полина приглянулась. Хотя, когда за столом сидели, Герман Махмуде оч-чень даже лестные слова говорил, красавицей называл...
Полина встала с одеял, подошла к раскрытому окну и стала смотреть на аллею.
- Ну ты, Люда, совсем не понимаешь, что стоит сейчас говорить, а о чем лучше и помолчать,- шепнула мама, - и громко добавила, -  все!  Перерыв закончен. Занимаемся.

Пока сдавали экзамены, Полина еще хоть как - то держалась. Но чем дальше, тем хуже. Ела только, когда мама настаивала. Похудела. Никуда не выходила. Лежала целыми днями за своей ширмой лицом вверх с открытыми глазами, как тряпочная Катькина кукла, когда ее перестали «рожать». Я подумал, что Полину нельзя оставлять. Но мама сказала: «Надо ехать». Путевка, которая досталась с таким трудом, не оставляла выбора.
- Иди, попрощайся.
Я постучал по перекладине ширмы:
 - Поль! Я в санаторий уезжаю…
 Она приподнялась, взяла меня за руку. Я вздрогнул: «Вот так же она своего Геру держала. А потом она раздевалась. И он трогал ее грудь. Она же сказала, когда возвратилась: «Было! И так было…»
- У тебя пальцы холодные, - тряхнул головой, отогнав наваждение,- Полина! Ты замерзла?
На виске синей змейкой билась извилистая вена. Коса, как чужая, висела на остром плече.
 Полина попыталась улыбнуться мне, но получилась жалкая гримаса.
-   Вот такие, Шурок, страсти – мордасти… Помнишь эту песенку? Ты ж тогда ночью не спал . Ты ее слышал:  «Придут Страсти да Мордасти,
                Приведут с собой Напасти,
                Приведут они Напасти,
                Изорвут сердце на части
                Ой, беда, беда, беда!
                Куда спрятаться, куда?!» Ладно, дружок, прости меня. Поезжай. Полечись там, как следует. Я рада за тебя, - и она тяжело опустилась на подушку. 

По дороге к сборному пункту меня то и дело внезапно  дурманила одна та же настойчивая мысль. Стоило мне увидеть молодую женщину, особенно с ребенком, я тут же неизменно понимал, что вот и она все это делала, что мы со Стэллой.  И ей кто - то  мял грудь, и в нее кто-то неистово входил и доводил до ее тело до состояния, которое я постепенно к концу наших удовольствий, наконец, заметил у  Стэллы. Теперь я особенно остро понял, что скрывать свою находку с надписью Махмуды больше нельзя. Оставить дома – найдут, когда будут перебираться из комнаты в комнату во время ремонта. Брать с собой бессмысленно: слишком пахучая вещица. К тому же, я не привык к тайнам между мной и мамой. Меня это тяготило. Достаточно уже того, что я никогда не расскажу ей про Стэллу! Пахучая загадка прожигала карман. Надпись на коробке надо показать маме.
- Ты думаешь, что  срочная свадьба Махмуды и эта надпись – взаимосвязаны? – меня удивило не то, какой неожиданно логичный вывод сделала мама, а то, что она заговорила со мной, как с совершенно взрослым. Значит, мама  сама поразилась своей догадке и растерялась. Ей больше не с кем посоветоваться.
- Во всяком случае, надо хорошо подумать, стоит ли показать это Поле, - медленно и неуверенно подумала мама вслух.
- Это ее добьет, - на мое возражение ответа не последовало, видно, какая-то  рискованная мысль занимала мамино воображение:
-Плохо, что и папа тоже не знает, куда делся его друг.
- Или знает, -  размышлял я, - но не может сказать…
- Да! Не может сказать это по телефону! – Моя мысль подхвачена, но совсем в другом  смысле. Мама уверена, что  муж не станет ей лгать, прикрывая  друга,- выходит, до конца лета они не вернутся с учений и ничего не прояснится.
- И что?
- А то, что надо действовать самим.
- Как?
- Думаю, шоком.
Я не понял.
Мама не стала объяснять мне того, в чем еще и сама не очень разобралась. Но коробку  от «Красной Москвы» положила к себе в сумочку.
Больше до самого моего отъезда мы об этом не говорили.
В  санатории мне все было в новинку: общая зарядка под музыку, какие- то непонятные процедуры, измерения,  ванны, кабинеты, беседы с психологами, диетологами и еще с какими-то
«- ологами».  Я приглядывался к новым лицам, знакомился, рисовал. В свободное время находил красивые места, где можно было, не выходя за территорию, срисовать скалистую гору, мелководную речку, шипящую между валунами. Незаметно недавние переживания отдалились от меня, уже не казались такими тяжелыми и непоправимыми. Нет, я не забыл о Полине, беспокоился о том, как она там сейчас со своим безутешным незнанием. Но новые знакомства с ребятами моего возраста, разнообразные кружки, куда завлекали нас воспитатели, обстановка  совершенно отличная от той, в которой я жил и рос, постепенно сыграли свою роль. Все, что осталось дома,  покрылось дымкой, как  загадочные очертания гор, окружающих наш санаторий.
Через неделю в воскресный день посещения родителей приехала мама. Привезла мне книги, бумагу для рисования, краски, фрукты,  печенье  и хорошую новость:
- Через два дня в ваш санаторий приедет работать Полина!
- Как это, работать?!- я очень обрадовался.
- Очень просто! Узнала случайно  в деканате, что пришла разнарядка: требуются студенты последнего курса на временную работу в летние лагеря и санатории. Подсуетилась. Пропихнули нашу  «страдалицу».
- И она, прям, встала и начала собираться?
- Конечно,  нет. Пришлось применить шоковую терапию. Показала ей коробку с надписью.
- Зачем?- Я был в отчаянии.
- Думала, она поймет, куда делся ее летчик, и почему у Махмуды – срочная свадьба.
- Мам, а ты сама-то веришь, что это так?
- Сашенька! Дело не в том, верю - не верю. Главное – расшевелить. Понимаешь? Пусть даже разозлить, огорошить. Но, заставить ее выйти из ступора.
- Плакала? – От жалости у меня запершило в  горле.
- Ни слезинки! Спокойно улыбнулась. Первый раз за все время улыбнулась! И говорит:
   «Это – неправда. Гера любит меня одну. Страшно мне только, что случилось с ним что-то.
Был бы жив. Больше ничего не надо». Я  с ней не спорила, а пока она чуток оттаяла, сказала ей все
о ее состоянии и моральном, и материальном. Сунула в руку направление на работу. Так что, до конца смены поработает, не до страданий станет.

                11.  «Хлопоты напрасные и казенный дом»
От массивных  железных кованых ворот санатория до палат, где мы  живем, метров  на двести слева и справа от широкого проспекта, умощенного красным кирпичом, тянулись два огромных ковра из цветов.   Замысловатые пахучие орнаменты из желтых и бархатисто - синих анютиных глазок окаймлялись  душистой белой кашкой, шафрановые ноготки выпукло кудрявились в середине, а по краям ободками пряно краснела садовая гвоздика. Оранжевая настурция искала спасение от жаркого солнца в тени пионов и высоких кустов пышной чайной розы.
По бокам цветастого ковра бежали вперед к палатам две узкие быстроводные струисто – прозрачные канавки, вода в которых, стоило опустить в неё руку, напоминала обволакивающий нежный шёлк. Промывая в мягкой волне кисточки, я неизменно возвращался памятью к первому ощущению под рукой женской груди. За певучими  канавами живой стеной густели непроходимые дебри высоко постриженных кустарников туи, ежевики и  шиповника.
Конечно же, я не мог обойти эту красоту, чтобы много раз в различных ракурсах не зарисовать ее и общей панорамой от начала – вдаль, и каждый вид цветов – в отдельности: фрагменты цветочных орнаментов. Но особенно мне удался (я сразу почувствовал, что это будет самый лучший) рисунок красно - кирпичного пути посреди ковров, по которому шла Полина. Даже не шла,  ее ноги в белых босоножках едва касались дороги. Легкое платье молочного цвета не сидело на ней: то совершенно самостоятельно, как ему заблагорассудится, то  летало вокруг нее, то нежно облегало похудевшую фигурку.
Я вспомнил случайно прочитанную строчку в маминой маленькой книжке автора Степана Щипачёва:
«И ветер скульптором счастливым,
  Должно быть, чувствует себя».
Вот. А я чувствовал себя этим ветром, когда рисовал ее, приехавшую работать в санаторий. Зарисовывал быстро, пока она почти вплотную ни подошла ко мне:
-Сашок! - Полина поставила свой маленький чемоданчик и обняла меня, - Ну, как ты тут? – отстранилась, быстро, внимательно оглядела меня,- немного поправился, молодец! Посвежел!
Я проводил ее до административного здания:
- Устроюсь, найду тебя,- чмокнула меня в щеку и ушла. А я пошел доводить свой набросок до задуманного завершения.
Мы встретились после ужина, когда Полину уже   ввели в курс обязанностей в будущей работе и устроили ее жилье. Сели на скамью под старой, еще цветущей белой акацией.
- Нашу комнату побелили, тумбочки с поломанными ящиками и дверцами поменяли на новые. А  еще вместо марлевых задвигушек на окне повесили настоящие занавески, – оживленно посыпались общежитейские новости,- это потому, что мы теперь – выпускной курс, - Полина улыбнулась, а  я с удивлением увидел в ее открытых глазах прежние огоньки. Неужели это мамин «шок» так помог?
- Это, конечно радостно, что осталось меньше года, - не удержал я в себе печаль, - но мне жаль, что мы скоро все разъедемся, расстанемся.
- Кто – «все»? Я – не расстанусь! Меня направят работать туда же, куда и Веру.
 И тут я совершенно неожиданно для себя «ляпнул» такую глупость! Тут же спохватился, но было уже поздно:
- Он вернулся? – с перепугу я тут же зажал пятерней свой рот и отчаянно заморгал, потому что почувствовал, что от стыда глаза мои предательски увлажнились. Не хватало еще слез! Какой же я болван!
 Полина обняла меня, прижала тонкий прозрачный пальчик  к  своим губам:
- Скажу тебе тайну. Только тебе. Почему-то мне кажется, ты поверишь. Никто не верит, а мы с тобой поверим. Ладно?- она  наклонилась к клумбе, сорвала листок пахучей мелисы, размяла его и глубоким вдохом вобрала в себя ее умиротворяющий запах,- он вернется! Обязательно. Я  и раньше, и без нее знала, что вернется. Никто не верит, а я знаю. Только прежде  боялась, что с ним что-то случилось… Он же летчик, военный летчик. Но она сказала, что если бы что-то случилось плохое то сообщили бы обязательно. Не мне, так другу. И карты говорят, что он жив. Так она сказала.
-Поля, кто – «она», которая сказала?
-Нажда. Сегодня на автостанции, когда я взяла билет и ждала автобус, чтобы приехать сюда, подошла женщина. Красивая, высокая. Одета, как цыганка, но не цыганка. У нее глаза зелёные, и лицо светлое. Оказалось - сербка. Она сама сказала. И имя назвала. Села возле меня: «Что ты мне готова отдать, чтобы я тебе про твоего Германа рассказала?» Представляешь? И тут же раскинула карты, прямо на скамейке. Я говорю: « Что у меня есть, то и отдам. Ты только скажи». И знаешь, Саша, я почему-то даже нисколько не удивилась, что она его имя назвала. Нажда показала на колечко: «Это, с бриллиантиком, отдашь?» «Отдам, - говорю, - а больше у меня ничего и нет»
« Ну, снимай. И держи в кулаке. Сейчас погадаю, тогда и отдашь. Не жалко тебе?» «Жалко. Это его подарок. Но все равно – отдам, говори скорее»
«О нем вот, что карты говорят: Было ему плохо. Но жив он, тоскует по тебе. На сердце у него ты одна. А у тебя, золотая,  выпало: хлопоты напрасные и казенный дом». Я ничего не поняла. Какие хлопоты? Какой еще «казенный дом»? Нажда засмеялась: «Вижу, ничего ты не поняла. Про хлопоты не знаю, врать не хочу. Что-то ты все хлопочешь, хочешь ему поведать, рассказать хочешь. Хлопочешь давно. А все  понапрасну. Напрасные твои хлопоты. Сама думай! А казенный дом, это, по всему раскладу – ничто другое, как ЗАГС! Ну что? Отдаёшь колечко?» Я кулак разжала. Лежит у меня на ладони, одним глазком помигивает. Одинокое, жалкое.
Полина помолчала, а потом неожиданно протянула мне руку ладонью вниз:
- Смотри!
Я увидел, что кольцо на месте:
-  Не отдала все-таки?
-  Не взяла!
Я не поверил:
- Чтоб гадалка  - и не взяла?
Сколько раз я и сам видел, как гадали студенткам, и слышал рассказы о гадалках. Они всегда брали. Да еще так вытягивали, что  все до последнего выманивали. А тут – не взяла?
- Не взяла! Сняла с ладони двумя пальцами, как будто обжечься боялась. Полюбовалась да мне на палец снова и надела:
«За гадание обязательно надо что-то взять, дай рублик. А остальное, не думай, потом отдаришь. Я к  тебе на свадьбу приду. Там и отдаришь. Позовешь?»
« Зову! Сейчас зову. А потом, где я тебя найду?»
«За это не волнуйся. Сама тебя найду» Полина замолчала, лицо ее было взволнованно, словно утренняя встреча была только что.
- Теперь ты веришь, что он вернется? Веришь?
Я не знал, что ответить. Все это выглядело чудом.
-  А ты бы спросила, когда вернется.
- Я спросила. Нажда сказала: «Скоро. А точно – не известно. Жди. Может, завтра, а может, через месяц. Или позже»
 - Ничего себе «скоро»!
Полина тихонько засмеялась:
- Ага! Значит ты, как и я, поверил! Ну? Поверил? – и тут же стала серьезной,- а Вера не поверит. Вот увидишь. И никто больше не поверит. Только ты и я.
Я подумал, что она права. Мама в чудеса не верит. Слишком нелегкая у нее жизнь. Нет в ней места чуду. Все хорошее в ее жизни не случалось, а добывалось трудом, терпением и настойчивостью. И все-таки мне почему-то не хотелось вслух соглашаться с Полей, как будто
это неверие в легкие чудеса каким-то непостижимым образом вносило ущербность в идеальный образ моей  мамы.
- Поля! Если отец бросает семью, уходит к другой женщине,  когда  дочери только 11 лет, а потом умирает мама, едва девушка получает аттестат зрелости... И все, чего она  добивается в жизни - это  только от её упорства и труда, а не  от какой-то  волшебной силы, то может она верить в чудеса?
- Это ты про Веру? Она никогда о себе не рассказывала,  -  в ответе даже не промелькнуло сожаление.
 - Я не прав?
 - Может и прав. Это – твоя мама, ты иначе и не должен, - холодная жесть не исчезла. И только выслушав все до конца, я понял, что  причина холода адресована вовсе не маме:
- А если девочке еще далеко до 11 лет, а ее папу арестовывают, объявляют врагом народа, расстреливают. Чуть позже проделывают то же самое и с ее мамой. Девочку запихивают в детский дом, где она терпит издевательства со стороны таких же несчастных, как она, сирот? Если клеймо дочери «врагов народа» преследует ее всю жизнь, так что и в институт она поступает по ошибке в документах. Секретарь, которая готовила мои выпускные документы из детдома и аттестат зрелости, одну букву пропустила и получилась другая фамилия. Когда разобрались, было уже поздно. Так я и осталась в институте  Кроль Полиной, вместо Король Полины. Но это чудо не смыло клейма. Как только я знакомилась с парнем и открывала ему мою тайну, я тут же теряла его. Никому не нужна такая крамола, от неё одни неприятности. У меня даже привычка выработалась: проверять ухажеров  «на вшивость». Только Сергей мне и «простил» этот изъян в биографии. Я долго верила в его искренность, пока не поняла, что это «прощение» стало для меня удушкой, ошейником в поводке.  А потом случилось чудо. Еще одно чудо. И я в него верю. А иначе как жить? Ведь иначе:
«Ой, беда,
 Куда спрятаться? Куда?»
Поля пропела свою песенку, невесело улыбнулась.
  - Это и есть твоя тайна?
  - Есть еще одна, не знаю, какая страшнее…
  -  И Герман еще их не знает?
Полина опустила голову и спрятала потухшие огоньки в тревожных глазах:
- Ты же знаешь, я пыталась, он слушать не хочет. Это меня   и настораживает: а вдруг это  боязнь правды? Вдруг боится, что есть причина, против которой не устоит любовь?
Я испугался, этот разговор может вернуть её в состояние, из которого с таким трудом она выкарабкалась:
- Ну вот!  Говорила, что веришь!
- Саш! Я верю! Если б не верила, я бы и его тут же, в первое же наше свидание, проверила…
Мы сидели под акацией, не замечая, что солнце уже  давно  упало за горы,  в мгновенно наступившей темноте тускло засветились фонари на столбах вдоль кустарников. Внезапный ветер
 отогнал приплывшую откуда-то тучку – одиночку. И сразу же на иссиня- черном небе открылась полная огромная медовая луна. Полина спохватилась:
-  Саша, да что же это я! Врач, называется! Уже отбой давно. Тебе в постель пора, а я тебя 
 тут сказками задерживаю!
- Хороши сказки,- я усмехнулся. Она положила легкие руки ко мне на плечи, повернула меня к свету, вглядываясь в лицо:
- Александр! Мальчик наш дорогой, а ведь ты уже совсем большой! Совсем большой… Когда же ты вырос?
Мы встали, она опустила одну руку, а вторую оставила у меня на плече. Так мы и пошли к моей палате, обнявшись, сестра и подросший младший брат. 

За три дна до конца смены старинные витые ворота открылись, и по красному кирпичному проспекту между двух   цветочных  ковров проехала белая машина  с шашечками на боках. Время обеденное, поэтому такси подкатило прямо к зданию столовой, где как раз в самом разгаре нарастал наплыв питающихся. Мама и Герман вышли из машины одновременно, но мама зашла в зал первая и сразу же нашла глазами столик, за которым, как  обычно, сидели заведующая столовой  и дежурный врач. Полина шагнула навстречу маме и через несколько секунд увидела за маленькой фигуркой подруги появившегося Германа. Она хотела двинуться вперед, рванулась, но потом вдруг почему-то резко шагнула влево к стене, облокотилась на неё спиной и тихо, медленно осела вниз. Мама, Герман и я подбежали к бледной Полине одновременно. Герман быстро взял ее на руки:
-Куда?
-На улицу,- скомандовала мама,- медпункт налево от входа. На ходу она сунула что-то под язык  очнувшейся Полине.
В медпункте мама меряла уже порозовевшей и улыбающейся подруге давление, пульс, сделала укол  и приказала полежать еще минуты три, а потом встать. Герман, не отрываясь, смотрел на Полину. Она положила голову ему на колени:
- Не волнуйся, Гера, уже все прошло. Знаешь? Ты привыкай, это со мной случается. И еще будет.  Помнишь, я хотела тебе сказать о своей тайне, а ты не захотел слушать? Ну вот, теперь слушай. Это очень важно: у меня порок сердца. И это значит, что, если ты женишься на мне, у нас не будет детей, - она выдохнула это быстро, облегченно вдохнула воздух полной грудью, кажется, впервые после приступа и прикрыла глаза  дрожащими пальцами.
- Это та самая тайна, страшная тайна, которой шантажировал тебя тот рыжий истукан? Поля! Я не медик, не знаю, что там проповедуют ваши кардиологи и всяческие корифеи сердечных наук. Я практик. У меня есть брат и сестра. А мама моя, слава Богу, живет и здравствует. Она дважды рожала и дважды удачно. И за всю жизнь никто не сказал ей, что это можно. Все говорили «нельзя», потому что у нее врожденный порок сердца. Скоро я вас познакомлю.
- Что-то, Гера, ты не так сосчитал до трех, - Полина попыталась привстать,- вас трое, а рожала дважды?
-  Это, Поленька, арифметике не поддается! Мы с братом близнецы, А второй раз мама с папой девочку захотели.
Я смотрел на них и удивлялся. Такая мучительная разлука, такие страсти- мордасти, а о чем говорят? «Три раза», «два раза»! Главное, что рожала! Главное, что одну «тайну» Герман с легкостью разделал под орех! Мне стало интересно (вспомнил, как мама бежала за поездом и спрашивала у папы, женился бы он на ней или нет). Что ответил папа?
- Мам, а что тебе тогда, на вокзале папа ответил?
Мама даже не спросила, о чем это я:
- Он не ответил.
- Ну, я же слышал, он что-то говорил!
- Все тебе знать надо! Это был не ответ.
- Ну, скажи!
- Вот пристал!  Сказал, что любит меня, а все остальное, как Бог даст. Ну вот! Дал Бог чудо любопытное! Погоди, хочу услышать, как Герман со второй тайной разберется.
А он и разбираться не стал. Сказал спокойно, что его вызывали в особый отдел. Спросили, знает ли, кто родители его невесты.
- «Особняк»  молодой, прилизанный, аж блестит весь, так ему хочется выслужиться. Его наши ребят  прозвали «Осьминог»: хитрый, умный хищник  с «присосками». К тому же здорово умеет выпускать чернильную  краску и исчезать под ее завесой до поры до времени, а то и напасть. Я ответил, что родителей моей Полины давно нет. Девушка с детства воспитывалась в советском детском доме. И через несколько месяцев станет советским врачом. Начнет лечить советских граждан, - Герман говорил это быстро, сквозь зубы, особенно налегая на слово «советский». Неприятная гримаса переломила его подвижные, чуткие губы. И нескрываемое пренебрежение сквозило в каждом слове, когда он рассказывал об этом вызове,- мне и дела нет до того, кем были ее родители. Этот прощелыга окрысился, стал  петь прописные истины о врагах народа, о бдительности. Ну, я ему не для протокола наобум намекнул, что и мне известны о нем некоторые подробности, не записанные в его автобиографии. Рискнул,  не вдаваясь в подробности, о «рыльце в пушку»,- Герман засмеялся,- подействовало! Говорят, осьминоги при испуге бледнеют, а когда злятся – краснеют. С этим так и было: сначала побледнел, потом покраснел. Но этот класс головоногих ведь лучше хамелеонов маскируется под обстоятельства.   Быстро «свернулся» и больше не вызывал. Сразу вслед за этим я получил срочное, и теперь уж, что скрывать, опасное задание, для исполнения которого надо иметь чистенькую, ничем не омраченную репутацию в этом их особом отделе. Прости, Поль, я не имел права да и времени предупредить тебя, и даже Алексея. Ночью вызвали. И я улетел.  Судя по всему, наш разговор «особняк» фиксировать  не стал. И у меня в личном деле – все чисто. Не те времена. Полюшка, вспомнишь мое слово: будет твоим родителям реабилитация. Не сразу – но будет.
   
                Эпилог

Нам не пришлось жить с Полей и Германом в одном военном городке.  После  беседы с «особняком» Герман блестяще выполнил секретное смертельно опасное задание, его наградили и  повысили по службе. Именно это и разлучило нас. Как выяснилось много позже, тот самый «Осьминог», молодой «прощелыга»  из военного следственного отдела и посодействовал назначению летчика высочайшего класса на крайний север. Севернее Тикси уже нет ни людского обитания, ни аэродромов. Обещание Германа открыть неизвестные факты биографии «особняка» сыграли в этом сомнительном повышении по службе решающую роль. Но свадьбу молодые успели сыграть еще до отбытия Германа по месту назначения. Весь «веер» явился на торжество. Махмуда привела своего новоиспеченного мужа, красивого, высокого мужчину одетого с иголочки, стандартно коротко постриженного, осторожного и любезного.
-Ну, конечно, - тут же подвела итог Людмила,- кто же сомневался, что и муж у тебя, Махмудик,
 будет «шишкой»! Не понятно только, почему это так скоропостижно вам пришлось пожениться?
Махмуда нисколько не обиделась на подначку подруги:
- Это не то, что ты думаешь, Людок! У нас все произошло после свадьбы. Торопились мы потому, что мужу предстоит долгая командировка  за рубеж, а туда положено ехать с женой. Через неделю мы отбываем. Между прочим,  для меня там уже зарезервировано место в клинике, хотя мне еще, как и всем нам, надо окончить последний курс и защитить диплом.
Махмуда подняла бокал шампанского,  улыбнулась, сверкнув своими азиатскими глазами – маслинами:
- Хочу выпить за нашу дружбу. За то, как закадычная подруга Люда от всего сердца старалась   соединить меня и Германа. Ей очень хотелось устроить нашу судьбу. Я оценила ее искренность, правда, Люд?
- Правда! – Людмила состроила умильную рожицу. Таких духов, какие ты мне подарила, уже никогда никто не подарит!
 - И такой дарственной надписи никто не напишет, - поддержала Полина.
 - Ты заподозрила что-то?
 - Нет. Вот за это и выпьем.
 Мало кто что-то понял. Но дружно опорожнили бокалы.
- Кстати, - Махмуда удивленно  пустила свои брови в полет, - Люда, где твой муж?
- В командировке,- выпалила подруга, - видишь? И мы не лыком шиты, - а тихо добавила, -
  а что ему делать на свадьбе у своей бывшей невесты?
 - Как же он тебя-то отпустил?- вмешалась в их разговор Тамара Байдак. Она на несколько минут отошла от своего неотступного Рашида.
-  Во-первых, он не знает. А во- вторых,  - Людмила привычно протерла очки, надела их, уверенно и хитро улыбнулась сквозь толстые стекла,- я же обещала вам, что он станет у меня ласковым медвежонком. Ему нечем меня держать в узде. У меня нет тайн…
-  К слову, - о тайнах! – Герман тихо, но настойчиво  постучал  вилкой по стеклянной вазе,- сегодня на нашей свадьбе по неизвестной причине отсутствует гостья, которую мы с Поленькой очень надеялись увидеть. В самый тяжелый, опасный и зыбкий период нашей вынужденной разлуки она  предсказала нашу свадьбу, получила приглашение на нее и обещала прийти. Не знаю, что произошло, но ее, к сожалению – нет. Эта женщина –  наша самая прекрасная, нераскрытая тайна. Ее зовут Нажда. Я предлагаю выпить за нее, за ее замечательный талант дарить людям надежду. Мы – твои должники, Нажда, мы будем ждать тебя всегда.
О маме и папе на свадьбе  говорили не только Поля и Герман. Они - свидетели в ЗАГСе и как старшие друзья молодоженов почитались на свадьбе  посажёнными отцом  и матерью, несмотря на то, что никто никогда даже не подумал, что они выглядят намного старше.   
На следующий день молодые поехали продолжать свадьбу в город к родителям и родственникам
Германа. Потом муж привез Полину в общежитие, и еще целую зиму, весну и половину лета она заканчивала вместе со всеми институт и, наконец, после выпускного вечера «веер» разлетелся по разным судьбам.
Разошлись, едва сойдясь, и наши жизненные дорожки со Стэллой. Серьезно заболела Катя, у нее нашли в легких туберкулезные очажки. Врачи настоятельно советовали матери продолжить долгосрочное лечение девочки в Крыму. Стелла взяла академический отпуск. Когда я вернулся из санатория, они уже уехали. Я не забыл ее. И вспоминаю с благодарностью. Она была моей первой женщиной. И надо отдать ей должное, провела свой «мастер - класс» достойно и бережно. Через много лет как-то мимоходом от мамы я узнал, что Катя выздоровела, Стелла окончила институт.
Дальнейшая их судьба скрыта годами, нашими частыми переездами в места папиной службы, новыми знакомствами и встречами с людьми, каждая история жизни которых достойна своего отдельного повествования.      
Спустя два года из Тикси мы получили от Полины и Германа очередное письмо с фотографией:
На руках у счастливых молодых: Саша и Алеша, два маленьких сына - близнеца. На обороте ниже дарственной надписи – приписка:  « А потом мы родим Веру и Нажду».
В этом же письме коротко: «Нажда погибла. Подробности при встрече».
Прошло немало лет, пока эта встреча все-таки состоялась. Мы узнали о страшной связи Нажды с «Осьминогом», который направив Германа на задание, из которого, по расчетам, невозможно вернуться, дал задание своему агенту довести невесту Германа до сумасшедшего дома.  Нажда поступила по – своему. Уже не в первый раз в ее работе  фиксировались всяческие промашки, вызывающие подозрение. Хозяину, достигшему  со временем достаточно влиятельных вершин в карьере, не сразу удалось обезвредить  нежелательного агента, пользующегося чьим-то негласным покровительством.  Вернувшись с задания, Нажда еще какое-то время находилась под неусыпным надзором, пока не почувствовала настоящую опасность. Она бежала за границу, в горы, в труднодоступные поселения опальных сограждан. Как раз в тот день, когда Герман и Поля ждали ее на свадьбу.
 Через два года ядовитое щупальце «Осьминога» настигло Нажду. Ее окровавленную одежду нашли на берегу горной бурной, каменистой  реки с ледяной водой. А тела так и не отыскали.

            конец