Дом в Подрезах

1 часть.
 1 глава.
  Усадьба Подрезы под Новороссийском,  лето 1917 года.

  Тем летом стояла иссушающая жара. По всему побережью не выпало ни капли дождя, а солнце пекло нещадно, нагревая поверхность почвы до пятидесяти градусов, и нигде никому не было спасения от низвергающего на землю потоки обжигающих лучей раскаленного светила. Повсюду виднелись сгоревшие, едва взошедшие посевы, засохшие молодые деревца,  пересохшие русла речушек и только виноградные лозы, заплетающиеся вокруг туго натянутых шпалер,  чувствовали себя комфортно и радовали глаз изумрудной зеленью листьев.
  Старый  Алоис не помнил такого жаркого лета за все долгие годы своей жизни.
  Его руки, покрытые тонкой, не тронутой загаром кожей,  лежали поверх толстого шерстяного одеяла, укрывавшего больные, отказывающиеся  служить ему  ноги. Иногда болезнь ослабляла свою хватку и тогда он, хоть и с трудом, опираясь на трость и превозмогая боль,  передвигался.
  Невозможность выполнять привычные домашние обязанности без посторонней помощи унижала его старость, безжалостно уменьшала круг его жизнедеятельности и   превращала  жизнь в мучительный процесс.
  Ноги старика всё время мёрзли,  и потому  он  не страдал от жары и не искал прохлады. Ему достаточно было широкополой соломенной шляпы, надежно укрывающей выцветшие, но всё ещё острые глаза, от палящих лучей полуденного солнца.
  Алоис наблюдал за дочерью Татьяной и внучкой, пятилетней Боженой, покачивающихся в гамаке  под сенью огромного  двухсотлетнего дуба. Оттуда доносились смех и весёлые возгласы. Лёгкая улыбка смягчила резкие черты его лица.
  - «Rodina…   Rodina*…»  -  Подумал он. ( Rodina – семья \чеш.\)
  Вскоре улыбка с его лица  исчезла, морщины слегка разгладились, тяжелые веки медленно опустились, прикрыв глаза. Алоис задремал.
  Сон старика был недолгим и чутким, как это часто бывает в его возрасте, и вскоре хор невидимых цикад разбудил его, но он не спешил открывать глаза. Ему виделось его прошлое, мысли вернулись на полвека назад.
  Его родители, бедные крестьяне, приехали  сюда  из Чехии в семидесятых годах девятнадцатого века по приглашению  их дальнего родственника – талантливого и бесстрашного агронома  Фёдора Гейдука.  Преодолев большое расстояние, наперекор бытовым трудностям, он провел серьёзное расследование и сделал вывод, что каменистая почва, обдуваемая жестокими ветрами,  малопригодна  для земледелия, но места в окрестностях недавно зародившегося на берегах Цемесской бухты города и порта вполне подходит для развития виноградарства.
  Земли на склонах гор, спускающихся к самому морю, стоили совсем дешево: за десятину платили около тридцати рублей. По поручительству агронома Гейдука, обретшего к тому времени  хорошую репутацию  среди деловых людей города, отец Алоиса  получил кредит в Русском Торгово-Промышленном банке, купил двадцать гектаров земли, съездил во Францию за чубуками винограда, которые после должного и старательного ухода прижились на Черноморской земле, и собственными руками построил добротный и просторный дом, который не шел ни в какое сравнение с тем, что был у них в Чехии. Дом для большой семьи. Был уверен, что здесь родятся его внуки и правнуки, и это будет родовое гнездо. Пусть в новой стране, на новом месте, но свое, навсегда, с достатком, с многочисленным потомством, и куда будут приезжать и те, кто, возможно,  пожелает  жить в других  краях.
Подрастая, Алоис отмечал свой рост на косяке двери. Отметок скопилось много, самая нижняя была уже у бедра, но ему казалось, что растёт он недостаточно быстро. Взрослая жизнь манила Алоиса. Его активная, энергичная натура жаждала свободы и возможности трудиться наравне с отцом.
  К тому времени, когда Алоис вырос, отец расплатился с долгами,  стал одним из уважаемых людей на Черноморском побережье и был вхож в лучшие дома бурно развивающегося портового города. Виноградники давали хорошую прибыль, а вино, изготавливаемое  в усадьбе, покупали не только в Новороссийске и Екатеринодаре, но и в Москве и Санкт-Петербурге.
  В девяностых годах  девятнадцатого века Фёдор Гейдук вместе с сыном Ярославом уехал на Дальний Восток, и  продал свои виноградники отцу Алоиса.  С тех пор ему не было равных среди виноградарей Причерноморья.
  Алоис пошёл по стопам отца. Изучал агрономию в Праге и Сорбонне, но лучшей школой считал работу на виноградниках рядом с отцом. Его младший брат Иосиф в детстве увлёкся морем, подолгу стоял на пирсе, провожая и встречая корабли, и мечтал о том дне, когда и он отправится в далёкое плавание. Его мечты осуществились, он дослужился до помощника капитана и его домом стал пароход «Цесаревич Георгий». Отец не одобрял увлечение младшего сына, но смирился, увидев, с каким рвением учится и работает рядом с ним Алоис.
  Рано оставшись без матери, братья росли в окружении многочисленных тетушек и нянюшек, любивших их и жалевших, и оттого, а, может, по причине своего малолетства не особенно остро ощущали  эту утрату.
  Отец понимал, что у сыновей есть возможность подняться ещё выше по социальной лестнице, и  не жалел  денег на их образование.


  В двадцать лет Алоис влюбился в милую и нежную девушку, дочь помещика из Лабинского уезда князя  Мелиукова – ясноглазую Наташу. Они встретились на балу в Екатеринодаре, что устраивал  на святках банкир граф Юсупов, имеющий многочисленное и быстро подрастающее потомство. Среди кружащихся пестрых пар их глаза видели  только друг друга и, порой, Алоису казалось, что они одни в огромной зале.
  Отец, рьяный католик, и слышать не хотел о женитьбе сына на православной девушке, пусть даже из  аристократической  семьи,  и впервые наотрез отказал ему в просьбе. Кто знает, как сложилась бы их судьба, но отец вскоре умер. Алоис в то время учился в Париже, на похороны не успел, а когда приехал, первым делом отправился на кладбище и, встав на колени, обратился к отцу, словно тот мог его слышать:
  -  Я остался старшим в роду. Прости, отец, но коль я могу теперь сам принимать решения, я женюсь на Наташе.
  После того, как закончился траур, Алоис  отправился просить её руки.
  Отец Наташи, князь Мелиуков, подержал для приличия строптивого юношу  целый час в гостиной, но, всё же, принял.  Слушал его, пряча довольную усмешку в усах.
  -  Строптива моя дочь. Ох, строптива! Сколько блестящих женихов просили её руки, всем отказала. Тебя ждала. Что ж, пусть за тебя идёт, хоть ты ей и неровня.  Сама выбрала свою долю.  Всё лучше, чем в девицах  останется.
  Они поженились через год, после того, как  Алоис принял православие.
  В браке он повторил судьбу отца.  Наташа умерла   после  поздних родов, оставив ему троих детей. Он скорбел по ней всю оставшуюся  жизнь. Новую жену не искал,   понимал,  что  ни одна женщина не сможет ему  заменить  её. Все силы, всю мощь своей огромной энергии он направил на развитие своего обширного хозяйства и воспитание детей.
  Сильна была привязанность Алоиса к русской земле. Он не мыслил себя за её пределами. Любил эти места и в щедрые, урожайные годы, и в такие засушливые, как этот. Любил теплые зимы и не серчал на студеные, разрушающие все на своем пути,  холодные северо-восточные ветры. Обожал раннюю, в конце февраля вступающую в свои права, весну, отдыхал всей душой длинной, теплой, долго не сбрасывающей свой золотой наряд, осенью. И дом, построенный отцом, любил.  В доме всегда было много народу, часто приезжали гости, приходили крестьяне. Всем находилось доброе слово, кров и еда.


  Пронзительный гудок паровоза вернул Алоиса в действительность. Поезда на Новороссийск  теперь мчались с интервалом в сорок минут, доставляя в город тех, кто не был согласен с грядущими в стране переменами, и кому было что терять. Дым, гарь, угольная пыль покрывала всё пространство вдоль железнодорожного полотна. Лязг и скрежет железа заглушали все прочие звуки. Раньше, до войны, и, тем более, до нынешнего беспокойного семнадцатого года поезда ходили не так часто, а паровозные гудки не разрывали тишину столь тревожно, и  усадьба Подрезы казалась Алоису земным раем. Теперь же он вздрагивал всякий раз, когда  шум и грохот врывались в его мысли и нарушали ход тягостных раздумий.
  Не стало в стране покоя, не стало его в Подрезах, не стало и  в душе старика. Не стало с того самого года, когда началась первая мировая война и сын Ярослав, движимый патриотическими чувствами, ушел на фронт. Именно тогда Алоису впервые отказали ноги. Два дня назад Ярослав вернулся домой, но тревога, поселившаяся в усадьбе, не покинула её.
  Приехавший в гости друг семьи, депутат Государственной Думы полковник Иван Павлович Коломнов, свидетель февральской революции,  рассказывал страшные вещи, происходившие в столице. Молодежь слушала его как оракула. Алоис же  всё подвергал сомнению, говорил, что в принципе невозможно изменение государственного строя в России,  но в глубине  его души  уже затаился страх,  и исчезла былая уверенность в честном  и справедливом  устройстве  мира. А тут ещё бунтари вынудили отказаться от престола самого помазанника божьего!
  Полковник Коломнов – мужчина в расцвете сил. Он был вдов и хорош собой. Его острые, словно просвечивающие собеседника насквозь,  глаза, прямой нос, слегка вытянутый овал лица и высокий лоб придавали ему некоторую жесткость и, вместе с тем, аристократический шарм. Он всегда был одет в элегантный сюртук с шелковыми отворотами, который позволял себе снимать только в знойный полдень. Иван Павлович был остроумен, умело рассказывал забавные анекдоты про Керенского, но в его изящной болтовне,  то и дело,  проскакивали нотки озабоченности и растерянности, которые не замечала молодежь, и которые не могли укрыться от наблюдательных глаз Алоиса. Ему хотелось спросить у полковника: почему он здесь в столь решающий для страны момент, а не на заседании в Думе, где принимают важные решения и где он может хоть как-то влиять на ситуацию, но он был гостем, и  Алоису  не хотелось быть невежливым. К тому же, он знал, что Иван Павлович недавно потерял любимую жену и, здесь,  в милых его сердцу Подрезах,  спасался от тоски и  одиночества.
  Очередной надрывный гудок паровоза заставил старика вздрогнуть. Он просунул руку под одеяло  и погладил  гладкий ствол маузера, подаренного ему Ярославом. За свою долгую жизнь он ни разу не испоганил свои руки кровью, но готов был сделать это на старости лет, если вдруг возникнет необходимость защищать своих близких и свой дом.
  Звонкий смех внучки заставил сильнее забиться сердце старика. И кто знает, чего больше было в его  учащенном сердцебиении – предчувствия беды или восторга.

Казалось, жаркому дню не будет конца. Но  пришел вечер,  и легкий неуверенный ветерок принёс прохладу.
  Вся семья собралась за столом на открытой террасе. Днём никому не хотелось есть, и только к ночи, когда жара спала, все почувствовали голод.
  Мария разносила дымящиеся, аппетитно пахнущие кнедлики, уложенные на большом блюде поверх  сочных кусочков кролика, тушеного с капустой. Полная, широкоплечая и крутобедрая, она легко сновала от стола к плите, и пучок туго стянутых на затылке волос забавно подрагивал при ходьбе.
  -  Кнедлики удались, Мария! – Похвалила её Татьяна.
    - Как всегда. - Кивнул Алоис, соглашаясь с дочерью. – Да ты садись, хватит бегать, Мария.
  Безбровое,  круглое лицо Марии расплылось в улыбке. Она села на своё место, с краю, готовая в любую минуту подскочить и побежать на кухню, если вдруг выяснится, что чего-то не хватает на столе.
    Мария рано осталась сиротой, выросла в их семье и была  её  полноправным членом.
  Алоис любил над ней подшучивать, и это случалось всякий раз, когда он видел в её руках томик Флобера «Искушение святого Антония», который она читала вот уже на протяжении сорока лет, и каждый раз Мария обижалась, но ненадолго.
  После ужина все расселись по своим местам. Кто с чашкой кофе, кто с бокалом вина. Алоис перебрался на тахту, рядом с ним примостилась Божена с новой куклой, привезенной Ярославом из Москвы, где он ненадолго останавливался проездом с фронта.
  Гладкое, чистое,  с крупным носом,  лицо Ярослава обрамляли мягко вьющиеся русые волосы. Его  легкие и порывистые   движения, тяга к постоянному, ежедневному труду напоминали Алоису его самого в молодости и, он, глядя на старшего сына,  испытывал гордость и удовлетворение от того, что дело, созданное его отцом, и продолженное им, Алоисом,  не зачахнет  и будет в надежных руках.
  Пристроившись на стуле у самых перил террасы, Ярослав смаковал вино урожая тысяча девятьсот пятого года, того самого, с которым Алоис ездил на всемирную выставку в Париж и привез оттуда серебряную медаль. Оставшиеся от коллекции несколько бутылок заботливо хранились в погребе, им угощали самых дорогих гостей.
  У стены на диванчике, тесно прижавшись друг к другу, сидели Татьяна и Марк. Их руки, как всегда, были переплетены, они то и дело  встречались взглядами, наполненными нежностью и любовью.
С возвращением Ярослава дом наполнился радостной суетой. Все, казалось, позабыли, что идет война и что в самой России поднимается темная и непонятная сила, и радовались тому, что снова все вместе, что не нужно ни за кого переживать, мучиться от неизвестности и ждать с тревогой известий с фронта.
 

  Выросший в Москве, в среде разночинцев, Марк Зуморин получил хорошее образование и, благодаря уму и находчивости, очень быстро приобрел репутацию одного из самых лучших адвокатов.  Его одинаково ценили все, кому приходилось обращаться к нему за помощью. С богатых клиентов он брал высокие гонорары, бедным оказывал услуги  бесплатно. Приехав девять лет назад в Новороссийск по делу своего подзащитного, Марк остался в городе навсегда, и причиной была Татьяна.
  В ту минуту, когда он её увидел, она показалась ему феей, бестелесной нимфой, несмотря на то, что была одета в громоздкую шубу, и ветер шевелил длинный мех её красивого воротника. Она прогуливалась по набережной в сопровождении отца и бросала кусочки хлеба плавающим неподалеку лебедям. День был ясный и солнечный, но ветреный, самый обычный для  новороссийского  декабря, и Татьяна время от времени прятала руки в муфту. Следовавший рядом отец нес корзинку с хлебом, снисходительно поглядывал на дочь, на голодных птиц и скучал.
  Марк долго шел за ними и неизвестно, чем закончилась бы неожиданная встреча, если бы его не окликнул банкир Яков Штейнгель.
  Как только закончились положенные приветствия,  и Яков перешел на самый безобидный во все времена разговор о погоде, Марк нетерпеливо перебил его:
  -  Извините, Яков Натанович, вы не знаете, что это за пара…Вон та… Да, да, девушка кормит лебедей?
  Взглянув на,  удалившихся на большое расстояние, отца и дочь, Яков понимающе улыбнулся:
  -  Прелестная девушка в прелестной шубке? Знаю, знаю их, Марк Викторович. И могу вас обрадовать, это мои хорошие знакомые. Их фамилия – Гейдук. Слышали?
  -  Кажется, да.
  -  Безусловно, слышали. В городе эта семья  очень известна и, конечно, только с положительной стороны. Я вхож к ним в дом. Могу вас представить.
  -  Да, пожалуйста. Если можно. Буду вам очень признателен. – Марка не смутила многозначительная улыбка господина Штейнгеля. Зачем притворяться равнодушным, если сейчас, возможно, решается его судьба?
  Тот продолжал:
 -  Чудесная девушка. Умна, образованна,   и характер имеет добрый. Её отец – известный агроном Алоис Гейдук. Владелец практически всех окрестных виноградников. Их вина очень ценятся.
  -  Да это совершенно не важно, Яков Натанович. Век буду вашим должником, если вы меня представите семье.
  -  Зачем так серьезно, милейший Марк Викторович? Но в случае удачи не пренебрегите бедным банкиром, на свадьбу пригласите-с. – Яков широко улыбнулся, хитринка в глазах исчезла,   и его лицо стало по-детски счастливым.
  Они распрощались и Марк,  не отрываясь, смотрел на Татьяну, до тех пор, пока она   не села в коляску, и  поднятый кучером, верх  не  скрыл от его глаз полюбившееся лицо девушки.
  Господин Штейнгель слово сдержал и через три дня, заехав в гостиницу на Серебряковской, где Марк снимал номер, повез его в Подрезы.
  Череда банков, гостинец, ресторанов и кофеен закончилась, а вместе с ними и булыжная мостовая. Потянулись невысокие саманные домики рабочих, затем пролетка понеслась по загородной дороге. Сытые рысаки банкира быстро пересекли Цемесскую долину, прогромыхали по мосту через речку Цемесс. Вдоль дороги потянулись виноградники.
  Черные извилистые лозы были  ещё осенью бережно обрезаны,  и ждали  весеннего тепла, когда отогреется земля и живительный сок побежит по ним, прорастая новыми, розоватыми побегами, которые потом покроются изумрудной листвой, затем мелкий, невзрачный цвет осыплется желтизной и, появившиеся на его месте  мелкие бусинки, будут наливаться соком, зреть под жарким южным небом, превращаясь в наливные гроздья.
  Усадьба Подрезы раскинулась у подножия горы. Саманные белые домики в строгом  порядке разбежались по её склону. Внизу, между виноградниками и грунтовой дорогой на Екатеринодар виднелась узкая полоска речушки Цемесс, чуть дальше светлели надгробные плиты кладбища, слева, вдали синела чаша Цемесской бухты. В центре расположился  большой  дом виноградаря.
  У крыльца их встретил хозяин. Пожав руку Якову, Алоис повернулся к гостю.
  -  Прошу любить и жаловать, пан Алоис,  -  мой друг и один из лучших адвокатов Москвы Марк Викторович Зуморин. В Новороссийске по делам. – Представил гостя господин Штейнгель.
  -  Как же, помню. Виделись на днях на морской набережной. – Улыбнулся Алоис, пожимая руку Марку.
  И Марк, всегда уверенный в себе, не знавший смущения, почувствовал, что его щеки запылали.
  -  Очень рад вашему визиту. Зимой наша жизнь довольно скучна, и мы всегда рады гостям. – Алоис пригласил их в дом.
  Татьяна стояла в гостиной у окна. Высокая, с тонкой талией, в платье из муслина светло-зеленого цвета, с копной рыжеватых волос, она показалась Марку такой прекрасной, что он не мог отвести от неё глаз.  Отец представил их друг другу. Девушка приветливо смотрела на Марка, и  на её лице не было ни капли глупого кокетничанья – ресницами не хлопала, глаза в сторону не отводила и натужно не улыбалась.  Коснувшись губами её руки, Марк почувствовал сильное волнение и понял, что тогда, на набережной, сердце его не обмануло.
  Стол был накрыт для чаепития, Татьяна налила в чашку чай из самовара, подала её Якову, кивнула в ответ на его благодарность. Следующую чашку протянула Марку. Их руки соприкоснулись. Никакие приличия не могли заставить Марка отвести глаза от полюбившегося ему лица. Татьяна тоже смотрела на него и её привычная спокойная умудренность куда-то исчезла, сменившись радостным волнением. Покашливание отца вызвало у неё улыбку, блюдце в её руке дрогнуло, но Марку удалось его удержать. Немного чая расплескалось на скатерть.
- Ах, какая я неловкая! – Весело сказала Татьяна, и все за столом рассмеялись.

  Чаепитие затянулось. Говорили, в основном, Яков и Алоис, Марк  лишь  иногда вставлял пару фраз, всё его внимание было сосредоточено на Татьяне. Она тоже отмалчивалась, стояла у окна и время от времени поглядывала на Марка. Со свойственной ей прямотой она сразу поняла, четко определила,  что  с ней сейчас произошло, и не удивилась. Как любая девушка,  она ждала любви.   И теперь была уверена, что  дождалась.
  Убирая со стола посуду, она легко коснулась щеки Марка. Ласка была настолько мимолетной, что Марк засомневался  -  была ли она вообще. Он хотел заглянуть ей в глаза, но Татьяна поспешно вышла из комнаты.

  Они поженились на следующий год, после того, как Марк закончил свои дела в Москве, куда  Татьяна, привыкшая к южному климату,  наотрез отказалась переезжать.  Он купил квартиру в Новороссийске на Госпитальной улице неподалеку от Карантинной площади. Это была небольшая трехкомнатная квартира, окна выходили на бухту,  и можно было наблюдать, как набегающие волны разбиваются  о парапет и покрывают набережную мельчайшими брызгами. Они жили в городе зимой, а в теплое время года в Подрезах,  в доме Алоиса, где  им были выделены  две комнаты. А ещё через год у них родилась дочь Божена.


  Девятнадцатилетний Петр, младший сын Алоиса, был ещё по-мальчишески худ и узкоплеч и лицом похож на покойную мать. В прошлом году он окончил гимназию, семейным делом не интересовался и всё чаще уезжал в город. Возвращался поздно, часто под  утро и на расспросы домашних хмуро отмалчивался. До них доходили слухи, что Петр посещает какой-то запрещенный кружок, но никто не относился к этому серьезно, считали  ребячеством,  и  были уверены, что скоро  он повзрослеет,  и  это увлечение у него пройдёт.
  Сидя в кресле-качалке, Петр смотрел прямо перед собой и, казалось, был погружен в свои раздумья.
 

  Петербургский гость, удобно устроившись в кресле напротив Алоиса, потягивал из бокала вино,  и по его лицу было видно, что  он  получает   большое удовольствие и от вина, и от общества, и от стрекота цикад.
  Разговор снова зашел о политике, что было само собой разумеющимся в эти тревожные дни.
  -  А зря, Иван Павлович, в Думе не воспринимают всерьез назревающей революции. – Первым затронул волнующую всех тему Ярослав. – Как вам известно, я недавно вернулся с фронта и знаю совершенно достоверно, что большевики не сидят, сложа руки, их влияние быстро растет благодаря заманчивым обещаниям. Самые распространенные их лозунги: «Полная национализация фабрик и заводов», «Вся власть – мужикам», «Немедленный мир с Германией». Каково?
  Татьяна недоуменно пожала плечами:
  -  Неужели находятся люди, которые верят, что это осуществимо?
  -  К сожалению, народ очень невежествен. К тому же он устал от войны и пойдет за кем угодно, кто пообещает скорый мир. – Возразил Ярослав.
  -  Мир, пожалуй, да. Но не сможет  мужик управлять страной!
  Горькая усмешка мелькнула на лице Марка:
  -  Милая Таня, а он и не будет у власти. Править будет кучка отчаянных радикалов, которым народ нужен до поры, до времени, чтобы только совершить переворот. Потом они его согнут в бараний рог. Так было и будет при любой власти.
  -  Люди, которые придут к власти, очень образованны  и преданы стране и народу! Свергнутому царю до них очень далеко! – Раздался высокий, почти звенящий от напряжения голос Петра.
  Все повернулись к нему.
  -  Вы слышали о таких товарищах, как Ленин, Плеханов? Это чрезвычайно умные люди, болеющие за Россию, за её угнетённый народ. Большевики говорят не просто красивые слова, они вывели целую теорию построения справедливого общества, основанную на учении Карла Маркса.
  -  Большие выдумщики эти твои большевики. – Вступил в разговор Алоис. – Зря ты им веришь, сынок. Полагаться бездумно на чужие идеи – признак умственной лени. Всё нужно оценивать и анализировать самому. Не было и никогда не будет в мире общества, где всем хорошо и все равны. Мы, люди,  так устроены. Кто-то подчиняет, кто-то подчиняется, кто-то трудолюбив, другой, напротив, ленив. Никогда не будет в мире равенства, и разговоры о нём – утопия, обман, способ манипулирования.
  В голосе Петра почувствовалась неприязнь:
  -  У вас нет аргументов, чтобы мне возразить.  Хуже, чем есть, не будет. Вам всем придется со мной согласиться. Что,  кроме деспотизма,  видел наш народ от царя? Вспомните, кто расстрелял безоружных рабочих на Ленских приисках? А девятое января, когда солдаты стреляли в мирную демонстрацию? А четыре года войны? А кто-нибудь из вас был в Нахаловке или Трапезунде – в тех районах, где живут рабочие? Вы видели их жизнь?
  -  Никто не спорит, Петя, что жизнь рабочих и крестьян необходимо  облегчить. -  Послышался негромкий голос Марка. Все притихли, чтобы лучше его расслышать. – Но это нужно делать путем реформ и, ни в коем случае,  не допустить насилия. Кровь не должна проливаться. Ничья, Петя.
  -  Царь проливал кровь народа,  не раздумывая. – Горячился  Петр.  Он  был настроен воинственно.  - Вы напрасно смеётесь. Я тоже, между прочим, большевик.
  -  Что?!
  -  Не может быть!
  Со всех сторон послышались недоуменные возгласы.
  -  Вы зря  надеетесь, что всё обойдется. Народ разбудят фабричные гудки, и он скажет решающее слово. Вы напрасно рассматриваете рабочего и крестьянина как рабсилу, не умеющую мыслить.
  -  Да Бог с тобой, Петя, мы ведь сами из мужиков. Твой дед был бедным крестьянином в Чехии, и только своим трудом, а за ним и папа смогли вырваться из бедности. Это может сделать каждый, если захочет.-  Воскликнула Татьяна.
  -  Разумеется! Но при условии, что у него есть богатый родственник, который вдруг захочет помочь!
  -  Именно об этом мы и говорим, Петя. Нужны реформы, чтобы любой человек, желающий начать своё личное дело, мог взять кредит в банке.
  -  Спросите у банкира Штейнгеля, даст ли он такой кредит первому попавшемуся бедняку? – Усмехнулся Петр.
  -  Сегодня не даст. Но реформа должна изменить положение дел.
  -  И всё равно, Марк, тебе-то он даст, а вот рабочему – подумает, и чтобы изменилось его сознание, никакой закон не поможет, на это уйдут десятилетия! – Петр говорил резко, нервно, каждое его слово звучало как обвинение всех членов семьи, словно каждый из них был причастен к несправедливости, творившейся в стране,  и било больно, словно камень.
  Голова Алоиса всё ниже склонялась на грудь. Он снова, как утром, почувствовал страх за своих детей и понимал, что ситуация выходит из-под его контроля, что рвутся какие-то невидимые прежде, но  всегда  очень ощутимые нити, позволявшие  чувствовать единение семьи, и это новое неожиданное бессилие угнетало его ещё больше,  оттого, что   он ничего не мог сделать, чтобы вновь соединить их.
  С трудом поднявшись, Алоис направился к двери, ему не хотелось, чтобы домашние заметили на его лице растерянность.
  Закрывшись в своей комнате, он опустился на колени перед иконой «Божьей матери».
  Её лицо было печальным и строгим, глаза проникали в самую душу. Она казалась утомленной. Отсвет мерцающей лампадки оживлял лицо, отчего  складывалось впечатление, что выражение лица на иконе меняется. Прежде этот визуальный обман успокаивал Алоиса, волнения дня отступали и проблемы казались разрешимыми, а сердце наполнял восторг. Но сегодня молитва не приносила облегчения.
  Не сумев подняться с колен, Алоис дополз до кровати, с трудом вскарабкался на неё и сел поверх одеяла. Его взгляд упал на маузер, лежавший на комоде. Он протянул к нему руку, но тут же отдернул. От кого он готовился защищать свою семью? Ни от варваров, ни от татаро-монголов, а от своих же соотечественников, которые, скорее всего, по большей части такие же глупые и задиристые мальчишки, как Петя. 
 

  Как только за Алоисом закрылась дверь, Петр тут же покинул террасу, спустившись в сад, где он спал в жаркие ночи.
  Шаги его давно стихли, но все молчали, не решаясь нарушить странную и тревожную тишину.
  Скрипнуло кресло. Полковник Коломнов поднялся и медленно прошелся, словно разминая затекшие ноги, потом сказал громким шепотом:
  -  Это совершенно конфиденциально, господа. В Думе решают, какие меры нужно предпринять, чтобы остановить нарастающее влияние большевиков.
  Ему никто не ответил. Все понимали, что сказано это по доброте душевной, чтобы их успокоить. И даже если и в самом деле попытаются что-то предпринять, то уже поздно, и надо было давно что-то сделать.
  В небе тоскливо прокричала птица. Потом ещё и ещё. Стая кружила над усадьбой, и её хорошо было видно на фоне быстро темнеющего неба. Присмотревшись, можно было различить, что вся стая нападала на одну птицу и та,  слабея, опускалась всё ниже и ниже. Затем звуки затихли и стая исчезла.
  Татьяна зябко повела плечами, мужчины  переглянулись, никто не произнёс ни слова, в воздухе повисла тревога.
  Вскоре все начали расходиться.
  Марк подошел к дочери, чтобы её, сонную, унести в кроватку, но  она не спала, а внимательно слушала взрослых, подперев кулачком подбородок.





  2 глава.
    Усадьба Подрезы, под Новороссийском,  осень 1917 года.
 
  Все ещё спали после вчерашнего, затянувшегося за полночь разговора, когда Мария, привыкшая просыпаться очень рано,  не зависимо от того, когда легла,  услышала топот копыт и шуршание металлических колес по гравию. Экипаж остановился у ворот. Она поспешно одевалась и поправляла волосы, а в ворота уже нетерпеливо стучали.
  Сбежав по ступеням крыльца, она увидела полуодетого Ярослава, отпирающего ворота. Оба узнали пролетку и горячего вороного коня банкира Штейнгеля. Он спрыгнул с подножки, и легкое облако пыли покрыло тонким слоем его начищенные до блеска туфли. Он был, как всегда, в безупречной черной паре и белоснежной рубахе с крахмальным воротником. Стойкий аромат бриолина, щедро умастивший его гладко зачесанные волосы, разделенные на прямой пробор, как облако, окутывал его. Внешне он выглядел спокойным, но едва заметно  подрагивающая рука, которой он, то и дело, поправлял шелковый галстук, свидетельствовала о сильном волнении.
 -  Прошу покорнейше простить меня за столь ранний визит. Мне необходимо срочно переговорить с паном Алоисом. А, впрочем, и со всеми вами.
  -  Что-то случилось, Яков Натанович? – Тревожное состояние банкира Ярослав не мог не заметить.  – Пройдемте на террасу, там нам будет удобно разговаривать. Мария, буди всех.
  -  Уже бегу. – Женщина поспешила в дом.
  Когда все, кроме Пети и Божены, собрались за большим,  дубовым, покрытым безупречно белой  вышитой скатертью,столом, господин Штейнгель внимательно  оглядел собравшихся.
  -  Господа, я приехал, чтобы предостеречь вас. Возможно, на Россию надвигается катастрофа, поэтому, пока ещё не поздно, советую вам перевести деньги за границу. – Он тяжело вздохнул, словно не говорил, а нес огромную тяжесть, и снова подрагивающей рукой поправил галстук.
  Все молчали и ждали, что скажет Алоис. На его лице появилось то самое выражение, при котором под скулами ходили желваки,  и которое свидетельствовало о его большом нервном напряжении. Он медленно, словно нехотя, повернул голову к сидевшему на стуле Штейнгелю,  и негромко спросил:
  -  Что вас так встревожило, дорогой Яков? Вас напугали крики матросов на набережной? Или в городе происходят вещи посерьезнее, чем митинги большевиков?
  -  Вы совершенно правы, в городе гораздо беспокойнее, чем в ваших благодатных Подрезах. Город наводнен уезжающими людьми. Людьми, бегущими от большевиков. Билеты на пароходы раскупаются моментально. Ходят слухи, что город со дня на день покинут работники английского, германского и бельгийского консульств.
  -  Ну, они – иностранцы. Им-то что до России? Они испугались войны, но она скоро закончится и все само собой успокоится. А вам, уважаемый, Яков Натанович, ещё будет стыдно за то, что вы поддались панике.
  -  Папа, возможно Яков Натанович  прав. – Не удержалась Татьяна. Страх за семью и, особенно, за дочь, терзал её уже несколько месяцев, и сегодняшний визит банкира лишь усилил её тревогу.
  Господин Штейнгель попытался вновь убедить Алоиса:
  -  Оставьте иллюзии, пан Алоис. Я не политик, а всего-навсего, - банкир. Я не могу сказать, что будет с государством, но знаю точно, что рубль не будет стоить той бумажки, на которой его напечатали, а за границей мы пока ещё пользуемся доверием, но это недолго продлится. Там скоро поймут, что надвигается на Россию. Пока ещё верят Керенскому. Если сегодня мы не переведем наши вклады партнерам в Англию, боюсь, я не смогу это сделать завтра. Уедемте в Париж. Или ещё куда-нибудь. В Прагу, наконец. Нельзя рисковать, пан Алоис. Только дайте согласие,  и я всё сделаю наилучшим образом. Хотите, закажу заграничные паспорта на всех членов семьи и билеты на пароход?
  У Штейнгеля была репутация незаурядного, думающего и порядочного человека, всегда во всех его поступках просматривалась мудрость и правильный подход к делу, и теперь его доводы были убедительны для всех членов семьи,  кроме Алоиса, решившего, что банкир поддался панике.
  -  Вы не любите Россию. Поэтому готовы бежать. – Бросил он ему в лицо.
  В другое время тот оскорбился бы, но сейчас ситуация была слишком тревожной, чтобы обращать внимание на подобные, пусть и обидные, высказывания, и он ещё раз попытался убедить упрямого старика:
  -  Россию я люблю не меньше вашего. Она дала мне всё: положение в обществе, деньги, возможность дружить с вашей семьёй, пан Алоис. Но той России, что мы любим, уже нет, и не будет. Народ не поверит вчерашним господам, а сам не способен управлять. Править будут те, кто  умеет хитрить, подличать и продавать.
  -  Тем более нельзя уезжать. Нельзя допустить, чтобы Россией правили авантюристы. Уверен, что лучшие люди останутся и не допустят анархии и террора. Оставайтесь и вы, Яков Натанович.
  Из груди банкира вырвался глубокий вздох разочарования, и он беспомощно развел руками:
  -  Видит Бог, я сделал всё, что от меня зависело. Мне пора, господа. У меня ещё очень много дел. Всего доброго. Если надумаете, я ещё неделю буду в Новороссийске. – Он нерешительно поднялся, видимо, всё ещё надеясь, что Алоис передумает, но тот молчал, глядя в одну точку.
  Штейнгель подошел к нему, протянул руку:
  -  Прощайте, пан Алоис. Возможно, когда-нибудь увидимся.
  Алоис взял  протянутую ладонь банкира обеими руками и крепко пожал её.
  -  Спасибо, дорогой Яков, за хлопоты. Ярослав, проводи господина Штейнгеля.
  Они вышли и Алоис прикрыл глаза, чтобы скрыть предательский блеск.
  Маленький и худощавый Штейнгель казался совсем мальчишкой рядом с рослым и крепким Ярославом. Они спустились в сад, и пошли к воротам.
  -  Попробуйте убедить отца, Ярослав. Даже если всё уладится в стране, деньги   не пропадут. А уехать все же нужно. Ведь не обязательно навсегда, это будет временная эмиграция. Вернемся в Россию сразу же, как только всё успокоится.
  -  Я с вами абсолютно согласен. Не понимаю, почему отец упрямится.  Я вижу, как он страдает, мучается. Уверен, он не меньше вашего понимает, что неприятности могут быть серьёзные. Возможно, из-за болезни он не может решиться на длительный переезд.
  Мужчины подошли к пролетке. Ярослав помог Штейнгелю сесть.
  -  Конечно, нелегко пожилому человеку трогаться с места. Возможно, боится бросить виноградники. Но он не беден. Денег вам хватит для того, чтобы обжиться на новом месте и начать все сначала. Он должен позаботиться о вас. Вам ведь ещё жить и жить. Поговорите с отцом, Ярослав. А пока прощайте, дорогой.
  -  До свидания. Бог даст, свидимся. Счастливого пути.
  -  Спасибо. – Господин Штейнгель махнул на прощание рукой, и пролетка двинулась по каменистой дороге, ведущей в город. Проехав несколько метров, он оглянулся и горестно покачал головой.

  На террасе шел оживленный спор. Марк и Таня говорили одновременно:
  -  Папа, мы уедем ненадолго и вернемся сразу же, как только всё утихнет.
  -  Вы должны подумать о детях и внуках, Алоис Иванович.
  К ним подключился Ярослав. Однако Алоис и слушать не хотел ни о каком отъезде, даже временном. Он уповал на то, что какие-то обстоятельства не позволят сломиться России, к тому же всё, что окружало его, было ему слишком дорого. Он не мог даже на время лишиться родных стен, виноградников, раскинувшихся вокруг усадьбы,  и  возможности видеть вдали голубую чашу бухты.
  Все замолчали, увидев Божену. Девочка стояла в дверном проеме, прижимая к себе куклу, босая, непричесанная, с рассыпавшимися по плечам волосами, в белой просторной рубашке и была похожа на ангелочка. На лицах взрослых появились улыбки.
  Она переводила глаза с одного на другого, потом еле слышно произнесла:
  -  Дядя Петя поцеловал меня рано утром, ещё солнышко не взошло, и ушел. Он оставил мне записку.
 Она протянула деду лист бумаги.
  Рука Алоиса предательски дрогнула.
  -  Я не могу читать, всё сливается. Прочти ты, Таня.
 -  «Я не стал прощаться. Так как не хочу снова слышать упреки. Я ухожу бороться за правое дело. Я вас всех люблю. Вам не нужно бояться большевиков. Пётр». Совсем немного, две строчки. Какое-то глупое объяснение. Что за «правое дело»? – Татьяна беспомощно огляделась по сторонам, ей не верилось, что Петя ушел вот так легко, не простившись, не сказав, когда вернется, тем  более в такой ответственный момент для семьи.
  -  Я поеду в город. Попробую его найти. – Ярослав сжал кулаки.
  -  Петя в самом деле ещё очень молод и многого не понимает. Он вернется сразу же, как только проголодается. – В глазах Татьяны появились слёзы.
  Алоис не принимал участия в разговоре. Голова его опустилась совсем низко. Он не притронулся к еде. Никто не решался с ним заговорить.
  Огромная тяжесть навалилась на его плечи, не было сил двинуть рукой, не было сил думать и он впервые не знал, что предпринять. До его сознания доходили обрывки фраз, но их смысл он не мог уловить. Ему вдруг подумалось, что он никогда не был молодым, а родился сразу семидесятилетним  и всегда сидел на этом неудобном стуле, совершенно не ощущая ног и не понимая происходящего вокруг.
  Как сквозь вату донеслись слова:
  -  Папа, тебе лучше полежать. Я провожу тебя в спальню
  Алоис обрадовался тому, что понял сказанное и согласно закивал головой, но самостоятельно подняться ему не удалось и Ярослав с Марком унесли его на руках.
  Через некоторое время он пришел в себя и, увидев склоненное над ним озабоченное лицо дочери, вдруг вспомнил, что он должен что-то обдумать, что от него ждут какого-то  важного  решения, но,  что именно, вспомнить не удавалось.

 Выехать на поиски Петра Ярослав смог только ночью.
  Безлунная и беззвездная ночь опустилась над морем. В кромешной мгле невозможно было различить очертания гор. Ярослав отпустил поводья, давая коню возможность самому отыскать дорогу. Сам он ориентировался по гудкам паровозов, доносившихся со стороны железной дороги и городским огням, которые пока ещё были видны, но исчезли после того, как он спустился в Цемесскую долину.
  Увлечение Петра большевистскими идеями он, как и все в семье, не воспринимал всерьёз и поехал искать брата не потому, что хотел уберечь его от влияния людей, проповедующих утопические идеи, а чтобы доставить его как можно скорее домой и тем самым успокоить  больного отца.
 

3 глава.
Германский фронт, 1916- 1917 год.

 Когда началась война, Ярослав решил, что не будет отсиживаться дома, но отец возражал и слушать не хотел. Он ушел на фронт без родительского благословения.
    Солдат везли в вагонах для перевозки скота, на остановках не выпускали, боялись - разбегутся, и Ярослав, будучи офицером и ехавший  с комфортом, не мог смотреть им в глаза. Из окна своего вагона он наблюдал, как по российским большакам брели измученные беженцы и возвращавшиеся с фронта калеки, на остановках доносились женские вопли и пьяные песни под гармонь.
  Потом он с лихвой хлебнул окопной жизни, не раз сходился с немцами в штыковой атаке, узнал, что такое вши и голод.
 Затянувшаяся неудачная война, рост цен, тяжелая жизнь рабочих и крестьян накаляли обстановку. Горластые агитаторы и листовки с призывами к революции будоражили и без того озлобленных солдат, оторванных от своих семей долгие годы. Страна жила как на пороховой бочке. Солдаты, пропахшие махоркой, давно не мывшиеся и полуголодные, охотно верили словам о мире и земле, приносимые большевиками.
  Офицеры тревожно спрашивали друг друга:
  -  Что же будет? Народ голову потерял? -  Но ответить было некому.


 В речке плавала луна, на берегу  горел костер, спасая  сидевших вокруг него людей от ночной прохлады. Пламя облизывало сухие ветки, обжигало их, обгладывало, превращая в угли.
  Запахнув грубую шинель, Ярослав, не отрываясь, смотрел на завораживающий огонь, и прислушивался к монотонному голосу сидевшего неподалеку пожилого солдата.
  -  При Александре Втором мужиков в нашей деревне усмиряли драгуны. Командовал ими князь Гагарин. До смерти запороли Антипа, а жену его и дочку удавили. А потом кого с семьями выслали куда подальше, а кому по восемьдесят ударов розгами. Кто и не выжил.
 -  Натерпелись! – вздыхал второй, осеняя себя широким крестом.
  -  Бедность – наказание господне. – Сочувственно произнес кто-то третий, невидимый в темноте.
  -  Какой Бог, дураки? Бог у богатых, у бедных – сума! – Сердито пробурчал  ещё кто-то.
  И снова начался рассказ, теперь уже о столкновении рабочих с полицией во время стачки.
  -  Бедняку везде хомут припасен, а миллионщики, знай себе,  с жиру бесятся. Душить их всех надо, без разбору. – Сделал вывод пожилой солдат. Все согласно закивали. – Вон сидит офицерик, слушает. – Махнул он в сторону Ярослава. -  Слушай, слушай, недолго вам осталось измываться над нами, скоро мы вас всех…


  Солнце стояло в зените, люди утомились от жары. Всё вокруг было раскаленным: воздух, камни, стены домов, дорожная пыль. Солдаты в атаку поднялись вяло, равнодушно брели по иссушенному зноем полю навстречу свистящим пулям, падая один за другим.
  Ярослав понимал, что нужно немедленно  прекратить это бессмысленное истребление измученных людей, но был приказ и он не мог его нарушить.
  И вдруг он почувствовал острую обжигающую боль в плече и поле, по которому он бежал, вдруг качнулось, накренилось вправо, потом влево, окружающая действительность потеряла резкость, стала размываться, и он потерял сознание.
  Придя в себя, обнаружил, что находится в большой комнате богатого дома.  Кроме него на кроватях, кушетках и на полу  лежали ещё раненые, человек десять.
  Взгляд  Ярослава упал на икону с изображением Спасителя, благословляющего тремя перстами, и ему  подумалось, что это  - хороший знак для него, что он выберется из этой передряги живым и невредимым. А вот что будет со страной? Он понимал, что уже закрутилось что-то страшное, до сих пор неведомое, лихое и умело направляемое чьей-то злой волей и что всё зашло так далеко и Россия не будет  прежней, что  народ больше не может жить в таких тяжелых условиях. Перемены давно назрели, но что надо делать, он не знал.
  Напротив иконы висел красочный портрет царя в тяжелой  раме. Николай Второй был в военном мундире с золочеными эполетами, на груди – кресты и медали, через плечо – муаровая лента. Его лицо с рыжей бородкой и пышными усами было кротким, как у святого.
  Между ранеными ходила высохшая, страдающая одышкой, старуха в белой накидке с красным крестом и поправляла одеяла. Другая старуха в бедном темном платье мыла пол, и то и дело вытирала покрасневшие, слезящиеся глаза уголком белого, в синюю крапинку,  выцветшего  платка и приговаривала:
  -  Лютуют немцы с гайдамаками. Ой, лютуют…  Ой, лишеньки…  Что будет-то?
  Вторая старуха ей ответила что-то едва слышно. Под их тихое бормотание Ярослав вновь погрузился в тяжелый сон.
  Иногда он просыпался, видел склоненное над ним милое девичье лицо. Неужели это одна из старух превратилась в девушку?


  Саша потрогала воду в ведре на печке, и прошла в залу, где размещались раненые.
  -  Где тебя носит, Сашенька? – Прошептала бабушка Анна Степановна, княгиня Зарубина, предоставившая свой дом раненым солдатам и офицерам.
  -  Вы же сами послали меня  в госпиталь за порошками и бинтами. – Так же шепотом ответила девушка.
 -  Но почему так долго? Я беспокоилась, очень опасно нынче в городе.
  -  Будет вам, бабушка. Я уже дома. -  Саша обняла её и та поцеловала свою любимицу.
  Присев у постели Ярослава, Саша осторожно взяла его руку, послушала пульс. Сердце его билось ровно и рука не была горячей. Значит, жара нет. Она поправила подушку, задёрнула штору, чтобы яркое полуденное солнце не светило ему в глаза.
  Бабушка заметила, что внучка особенно тщательно  ухаживает за Ярославом, то и дело  прислушивается к его дыханию, отозвала её в соседнюю комнату, сказала строго:
  -  Не время, Саша, влюбляться. Война. И не только война. В стране происходят ужасные вещи. Завелись какие-то большевики, дурят головы безграмотным мужикам. Кругом стачки, забастовки, людей убивают, как мух. Жизнь человеческая ничего не стоит. А  у тебя – любовь на уме.
  Саша смутилась, щеки стали пунцовыми:
  -  Ну, что вы, бабушка! Просто он – очень тяжелый больной, много крови потерял.
  -  Ой, что будет?  Что будет с нами? – Эхом отозвалась на слова княгини Макаровна, избавив тем самым Сашу от дальнейших оправданий.
  Макаровна родилась крепостной, но, получив вольную, княгиню не покинула, всю жизнь была при ней, служила верой и правдой.
  Дождавшись, когда старушки вышли, Саша  вернулась в залу,  присела на стул у кровати Ярослава и долго всматривалась в его лицо. Ей хотелось коснуться тонкого белого шрама над бровью, высокого, чистого лба, и плавного изгиба губ, и золотистых завитков у виска. Она, уж было,  совсем решилась, как вдруг его губы дрогнули, он открыл глаза.
 -  Вы так долго изучаете моё лицо, что я даже устал притворяться спящим.
Саша страшно смутилась, хотела убежать, но Ярослав успел схватить её за руку. Она тут же опустилась на стул, зашептала:
  -  Отпустите, отпустите скорей, вам же больно! Я не убегу.
  Он разжал руку. И вправду, от резкого движения сильно разболелось плечо.
  -  Тогда говорите немедленно, кто вы и как вас зовут.


  Их любовь вспыхнула как пламя на ветру, быстро разгорелась, заполнила собою всё вокруг. Теперь для них  не было  ни войны, ни ужасов надвигающегося лихолетья, ни раны Ярослава. Они не замечали движущихся нескончаемым потоком в обоих направлениях обозов, поднимающих тучи раскаленной пыли, оседавшей на листьях и траве, утративших свой изначально изумрудный цвет, проникающей в дом и покрывающей толстым слоем картины в дорогих рамах и роскошную мебель. Им даже стало всё равно, кончится когда-нибудь война или нет. В этом пыльном и прокопченном  прифронтовом мире значение имели только выражение их глаз, постоянно обращенных друг к другу, касание рук и нежные слова.
  Занятая ранеными строгая бабушка утратила бдительность и не заметила, что любовь их расцвела пышным цветом и лишь изредка  напоминала Саше, что война – не время для любви. Девушка краснела и отмалчивалась.
  Ярослав поправлялся быстро. Любовь – всегда лучшее лекарство от любого недуга. Пора было уезжать домой, и он уже собрался идти к бабушке, просить Сашиной руки, но она попросила отложить это важное мероприятие на завтра, поскольку  бабушка сильно устала и может быть не в духе. А потом собралась с духом и прошептала, что  сегодня вечером она будет ждать его во флигеле в дальнем углу сада, в котором прежде жила прислуга, и которая  теперь разбежалась.



  В помещении было прибрано, на столе горела свеча. Стукнула  дверь, вбежала Саша, скинула платье на пол, стояла обнаженная.
  Ярослав подошел к ней, обнял её горячую, дрожащую.
  -  Я так решила. Не будем раздумывать.
  Поздно ночью Ярослав уходил первым, унося на губах  Сашино тепло. Она так хотела.
Пусть сначала идёт он, а она ещё немного понежится и вернётся в свою комнату.
  -  Утром я иду к Анне Степановне.
  -  Да уж, будьте любезны.
  -  Она отдаст тебя за меня?
  -  У неё не будет  выхода.
  Он уходил по темной, едва  видимой в темноте тропинке между старыми акациями, и мечтал, как завтра они снова встретятся, как порывисто обнимут его её руки, прижмется к нему и её зардевшиеся щеки обожгут ему лицо. Она его, они всегда будут вместе, ей понравятся Подрезы!
  Он уже поднялся на крыльцо большого дома, когда услышал за спиной скрежещущий  свист и грохот.
  Один случайный снаряд, прилетевший со стороны германцев, попал во флигель и Ярослав бежал назад, не разбирая дороги и молясь, чтобы Саша к этому времени уже  покинула его. Он метался по саду, звал её, вернулся в дом, где уже царил переполох, а он один знал, что Саши больше нет, и жалел, что ушел раньше, что не погиб вместе с ней.
  Анна Степановна, не обнаружив внучку в спальне и, увидев обезумевшее лицо Ярослава, всё поняла без слов, прошептала:
  -  Я ведь говорила,  война – не время для любви. – И вышла из комнаты. Там силы покинули её, она упала на руки Макаровны.
  До самого отъезда Ярослава Анна Степановна не вставала с постели и не разрешала ему входить к ней в комнату. Он с ней так и не простился, оставил письмо, в котором написал, как сильно любит Сашу и будет помнить её вечно.


  Вернувшись домой, Ярослав никому не рассказывал о своей такой короткой и такой горькой любви, знал, что не сможет сдержать слёзы, если с кем-нибудь об этом заговорит. И потому прятал боль в глубине души, плакал по ночам в подушку, тайком рассматривал её крошечный портрет, который сунула ему в руку Макаровна в день его отъезда.
  И дом в Подрезах уже не был прежним. Все жили в  ожидании надвигающейся неизвестности. Отец сильно сдал за те два года, что они не виделись. Его когда-то могучее и выносливое тело ослабло, спина согнулась, заострились лопатки, ноги тяжело шаркали по полу, но  он, хоть и смущался своей немощи, смотрел упрямо.


 *    *    *
  Съезд заседал в  двухэтажном каменном доме, брошенном уехавшим за границу владельцем большого магазина на Серебряковской улице.  Сюда собрались делегаты из окрестных станиц и предприятий города. Из открытых окон верхнего этажа слышались речи ораторов, шум взволнованных голосов, иногда доносились раскаты безудержного смеха.
  Надвинув на лоб картуз, Петр двинулся к двери, предъявил такому  же молодому и безусому, как он сам, пареньку пропуск – шершавый бумажный квадрат с печатью и подписью, прошел внутрь.
  Бывшая гостиная   была заполнена людьми  до отказа. Под потолком плавал сизый дым, поглотив  домашний запах, царивший здесь ещё вчера, а теперь почти исчезнувший,  и даже не верилось, что это – жилой дом, а не служебное помещение.
  Главным действующим лицом был мужчина лет сорока в матросском бушлате  и в бескозырке, чудом удерживающейся на затылке.  Товарищ Кузнецов только что прибыл из Петрограда, где слушал  выступление  самого Ленина, его «Апрельские тезисы», в которых был изложен план перерастания   буржуазно-демократической революции в социалистическую,   и потому в глазах делегатов был героем, если не сказать – миссией. Он поднялся на небольшое возвышение – сундук, покрытый толстым и уже изрядно затоптанным  ковром.
  -  Гнетут нас, товарищи, проклятые буржуи!  Голодом морят, на фронтах губят! – Раскатисто прокричал Кузнецов, хотя в этом не было необходимости, все и так затихли сразу же, едва он поднял руку. – Собирают царские генералы войска, не хотят, чтобы народ освободился от ярма! Но народ готов постоять за свою  свободу, за освобождение от рабства! На фронте на нашу сторону переходят солдаты, на кораблях матросы обезоруживают офицеров. Дон поднялся, северные края, Урал, Украина.  Мы должны поддержать огонь революции, создать боевые отряды и бить их до последней капли крови!  Хватит, натерпелись!  Пора подниматься.   Записываемся, товарищи. Потом каждый из вас соберет отряд.
  Петр шагнул первым.


  Ярослав остановился у дома, адрес которого ему удалось выведать у рабочего вагонного депо, потом поднялся на крыльцо. Вход ему преградил часовой.
  -  Я хотел бы увидеть брата.
  -  Ждите, когда выйдет.
  Ярослав отошел, сел в повозку, стал прислушиваться к голосам, доносившимся из распахнутых окон. Чаще всего звучали лозунги, которые он слышал на фронте,  и которые вчера они обсуждали, сидя на террасе.  Вчера они казались  глупыми и нежизнеспособными, а теперь выглядели  угрожающими.
  Вдруг голоса стихли  и через минуту  из окон, как вихрь, рванула песня:
  - Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов…
  Песня росла и ширилась, подхваченная  молодыми сильными голосами, реяла над уставшей, выжженной зноем улицей. Куры бросились в россыпную, лошадь дернулась, но Ярослав успел подхватить поводья и удержать её.
  Часовой у двери тоже подхватил песню, на его лице появилось воодушевление.
  Новые ритуалы, придуманные большевиками, имели такое же сильное воздействие на неокрепшие молодые умы, как молитвы на их отцов и дедов.
  Песня стихла так же внезапно, как и началась, оборвалась на высокой ноте, но раскаленный воздух, казалось, ещё какое-то время звенел и вибрировал от громкого, пронизанного верой в своё дело, пения.
  Через несколько минут распахнулась дверь, и двор заполнился депутатами.
  Ярослав увидел Петра.
  Коренастый, ладный, легкий и быстрый в движениях, он, явно, нравился самому себе в новой роли взрослого человека, с которым говорят на равных и во всем доверяют. Заметив брата, он смутился, потоптался у входа в нерешительности.  Если бы не пристальный взгляд Ярослава, он постарался бы избежать с ним встречи на глазах у товарищей.
  Петр нехотя подошел, бросил критический взгляд на добротную повозку, на сытую ухоженную лошадь, на дорогие, сшитые на заказ, туфли брата и его заграничную рубашку. Здесь таких не любили.
  Ярослав понял его взгляд, усмехнулся:
  -  Раньше-то бедной родни стыдились, а теперь наоборот?
  Петр нахмурился, отвел глаза в сторону:
  -  Мне за своих предков придется ответ держать.
  -  Если бы знали, что так обернется, не рвали бы жилы на виноградниках дед и отец, не работали от зари до зари, жили бы спокойно в нищете. Вот счастливое было бы у тебя детство! Зато  перед товарищами тебе не пришлось бы краснеть! – С сарказмом  ответил Ярослав.
  Петр помолчал, ответил миролюбиво:
  -  Да ладно, брат. Говори, зачем пришел.
  -  За тобой. Вся семья надеется на твое благоразумие. Но, чувствую, зря. – Голос Ярослава тоже немного смягчился. – Ты бы хоть об отце подумал, Петя. Он старый и больной. Ну, понятно, рабочие и крестьяне, их жизнь очень тяжела. Но пусть они сами отстаивают свои права. Тебе-то чего не хватает?
  Петр долго молчал, вздыхал, жевал губами сухую травинку, внимательно  оглядывал спускающуюся вниз кривую улочку,  по которой бродили куры и свиньи, маленькие домики, утонувшие в зелени садов и виноградников, словно никогда этого не видел, потом заговорил возмущенно, и как тогда, на террасе, его голос зазвенел:
  - Каждый за себя! Каждый дрожит за свою шкуру! Мне хорошо и ладно! А на других наплевать? Да они же безграмотные, сами ничего не сделают, и будут вечно жить в нужде. Хорошо, что нашлись люди, которые хотят им помочь! И я среди них!
  -  Помочь, конечно, нужно. Так жить нельзя. Но я сомневаюсь, что люди, которые, как ты говоришь, им помогают, действуют бескорыстно. Они преследуют свои цели. Им власть нужна, а не благополучие рабочих и крестьян. Просто они хотят их руками совершить переворот. Может случиться большое злодеяние,  и ты будешь его участником.
  Они пошли по пыльной дороге. Рядом лошадь везла пустую повозку.
  -  Не смей так говорить, Ярослав. Это называется – революция.
  -  Хоть как назови, суть не меняется.
  -  Царь и его приспешники сделали много зла народу. Я твердо решил с этим бороться.
  -  Даже если это будет в ущерб нашей семье?
  Петр промолчал.
  -  Тебе хорошо промыли мозги, Петя. Ты даже готов предать свою семью.
  На дороге показался благообразный старик в старомодной длинной поддевке. Он шел им навстречу, всматривался, подслеповато щурясь. Остановившись напротив Петра, заговорил по-чешски:
  -  A covy, Peter, payl, nova moc vyjde ladis`? / А ты, Петр, выходит, под новую власть ладишь?/
  -  Proc ladis`?  /Почему – ладишь?/ – Оторопел Петр. – A znas me, odmista, kde jeho dedecek? / А ты откуда меня знаешь, дед?/
  Старик внимательно всматривался в лицо Петра:
  -  Otkatilos` daleko jablko ze stromu Apple. Byt potize. /Далеко откатилось яблочко от яблони. Быть беде. /– Старик вздохнул и побрёл дальше.
  Братья стояли потрясенные, а когда оглянулись, старика на дороге не было.
  -  Померещилось? – Петр посмотрел на Ярослава с надеждой. -  На кого-то похож.
  -  На нашего деда Яна, приехавшего из Чехии. Он русский язык плохо знал, предпочитал говорить по -чешски.
  -  Точно! Я видел его портрет. Но… он же давно умер.
  Ярослав промолчал. Покойники просто так не являются живым. Видимо, и в самом деле им предстоят большие испытания.
 Они долго стояли посреди дороги, потом Петр произнес:
  -  Ты можешь к нам присоединиться. Я за тебя поручусь. Мы ведь из народа. – На этот раз голос его звучал значительно теплее.
  -  Спасибо. Премного благодарен. Я как-нибудь без коммунистических идей проживу. А ты семью не  забывай и себя береги. Помни, что мы все тебя ждем. Отца пожалей.
  Они обнялись, Ярослав сел в повозку, дернул поводья. Лошадь медленно пошла. Пётр смотрел ему вслед до тех пор, пока повозка не свернула за угол.


  Вернувшись домой ближе к вечеру, Ярослав рассказывал о своих приключениях. Вся семья вновь собралась на террасе.
  Бессонная ночь не прошла бесследно для Алоиса.  Он изо всех сил старался скрыть сердечные приступы, следовавшие один за другим и каждый раз, когда сердце сдавливало, словно тисками, и боль пронзала всю грудную клетку, он резко сдвигал брови и почти переставал дышать. Под скулами, обтянутыми тонкой кожей,  ходили желваки, что происходило с ним всякий раз, когда он сильно нервничал.
  Алоису казалось, что голос Ярослава доносится откуда-то издалека? И он смог  уловить  только то,  что Петр  возвращаться домой не собирается и что у него всё  в порядке.
  -  Вот и хорошо. – Алоис заговорил негромко, и все притихли, прислушиваясь к его словам. -  Вот и хорошо. Не так страшен черт, как его малюют. В конце концов, большевики – тоже люди и тоже пьют вино. Мы не будем уезжать. Очень прошу вас, Марк, завтра, когда поедете в город, загляните к нашему другу господину Штейнгелю и передайте ему кое-какие бумаги, которые я сейчас подпишу. Если и в самом деле произойдет перемена власти, возможна инфляция, пусть он сделает всё, что считает правильным,  с нашим капиталом.
  Новый приступ перехватил дыхание, но он был слабее предыдущего и Алоис быстро справился.
  -  Я не буду говорить о быстротечности времени. Рано или поздно это поймет каждый, кто доживет до  старости. В молодости это мало кто понимает. И потому говорю своё последнее слово – мы остаемся. Слишком большое расточительство  тратить время на  переезд и  устройство на новом месте. Дел много, их все нужно успеть сделать до того, как состаритесь.  К тому же, меньше месяца осталось до уборки урожая. Виноград в этом году хорош, вина будет много, дел невпроворот. Давайте работать и не думать о политике. Это не наше дело.


  4 глава.
        Польша - Новороссийск 1917г

  Осмотрев упакованное имущество, Яков Штейнгель обернулся к жене,  смотревшей на него с немым укором.
  -  Дорогая, ты собрала слишком много вещей. Я же просил, только самое необходимое. Одежду, драгоценности, фотографии.
  -  Всё пропадёт, Яков.
  Он вдруг вспылил, что с ним случалось крайне редко:
  -  Ну и чёрт с ним! Купим в Париже всё новое. Главное сейчас – сохранить детей, уберечь  их от голода.
  -  Но мы ведь можем оплатить целый корабль, Яков. -  В глазах Эвелины стояли слёзы.
  -  Таких, как мы, много. Народ покидает страну, как когда-то наши предки покидали землю обетованную.  Идёт великий исход. Судов на всех не хватает. Мы не имеем права в такую минуту думать только о себе.
  -  Хорошо, дорогой, Яков, я постараюсь отобрать  самое необходимое. – Она подошла к мужу, прижалась к нему и, несмотря на то, что была на полголовы выше  его, почувствовала себя маленькой и защищенной.  Так было всегда, с тех самых пор, как они познакомились двадцать пять лет назад, и она была ему за это благодарна.
  Непросто далось Якову  Штейнгелю это решение, в городе у него  оставалось  много  нерешенных и сулящих большую выгоду дел, но чутьё прирожденного коммерсанта и банкира подсказывало ему, что нужно бежать из России.

  Родившись в старинном еврейском городке на западе Польши, в семье портного Натана Штейнгеля, которая была бедной несмотря на то, что он обшивал почти половину населения, Яков всегда знал, что жить там не останется и что бедствовать не будет.
  В семье росло пять дочерей, он был младшим и единственным сыном.
  Мать, измученная постоянной заботой о том, как прокормить семью, из скудных запасов приготовить съедобное блюдо, состарилась быстро, почернела лицом, её некогда пышные волосы поблекли и поредели. Яков никогда не видел свою мать молодой и счастливой.
  Когда девочки подросли, добавилась другая забота – выдать их замуж.  Они были в отца – статные, большеглазые, с роскошными волосами.  Из приданного у них была только красота и молодость, что, конечно же, само по себе – большая ценность, но не все женихи так думали.
 И всё же, к шестнадцати годам четверо сестёр были просватаны, и вскоре удачно  выданы замуж, и одна за другой покинули родительское  жилище.
  Старшая вышла замуж за дальнего родственника, имевшего в Кракове свою пекарню и магазин при ней. Слава о её красоте быстро облетела весь Краков и в  их городок потянулись другие женихи. Среди них оказались музыкант, выступающий на лучших сценах Европы, владелец большой скобяной лавки и приказчик из большого магазина, ставшие вскоре мужьями сестёр-красавиц.
  Только Сарра, средняя сестра засиделась в девках. Ей было двадцать пять, по меркам городка, и в самом деле -  старая дева, когда умерли, один за другим родители. И тогда она дала согласие на брак давно сватовшемуся к ней сорокапятилетнему вдовому банкиру Генриху Гобацкому. Яков знал, что сестра решилась на это замужество ради него, и помнил это всегда.
  Сарра, единственная из дочерей, пошла не в отца. Ни характером, ни внешностью на него не походила. Она была похожа  на мать и с Яковом они имели большое сходство. Невысокая, быстрая, она обладала весёлым и легким характером, и, видимо, эти качества разглядел в ней умный пан Гобацкий и оценил их выше внешней красоты.
  Поздней осенью, когда не прекращаясь ни на один день, шёл мелкий нудный дождь, на пороге их убогого жилища появился пан Гобацкий. Выразив соболезнования по поводу кончины родителей, сказал, что приехал последний раз и примет любое решение Сарры.
  Она долго раздумывала, разглядывая носки своих сильно поношенных туфлей, потом подняла глаза на мужчину, с которым ей предстояло прожить всю жизнь, родить от него детей, быть с ним рядом в горе и радости. Она всматривалась в его прямой нос с едва заметной горбинкой, тонкие сухие губы, умные и немного грустные глаза так внимательно, что он смутился. И это смущение сыграло решающую роль в судьбе всех троих. Человек, способный испытывать неловкость, не может быть бессердечным.
  -  Я выйду за вас. Но при одном условии. Яков будет жить с нами,  и вы оплатите его образование. У него способности.
  Пан Гобацкий облегченно вздохнул:
  -  Как прикажете, дорогая Сарра.
  Школа в их городке состояла из одного класса, в нём обучались дети всех возрастов. Изучали тору, чтение и счет. Школьный учитель, выделяя Якова, приносил ему книги из дома, которые мальчик прочитывал за пару вечеров и с нетерпением ждал новых.
  В Кракове Якову нашли хорошего учителя, с ним он наверстал  упущенное, изучил те предметы, что не преподавали в их школе и о существовании которых он даже не подозревал.  За три года он освоил программу средней школы, совершенствовал польский язык и в восемнадцать лет поступил в коммерческое  училище.  Получив диплом, работал в банке у мужа Сарры, набирался опыта.
  В семье Гобацких к тому времени подрастало двое детей. Уважение к мужу давно переросло в любовь и Сарра была вполне  счастлива.
  Капризная природа наделила Якова заурядной внешность и, вместе с тем, огромным  обаянием, умением   со вкусом одеваться, отчего выглядел он респектабельно, если не сказать привлекательно. Свою первую сюртучную пару он сшил в Лондоне на первые  заработанные деньги, носил галстук-бабочку, до блеска начищенные туфли, волосы его всегда  были аккуратно уложены, а в движениях прослеживалась изящная  простота, как у аристократа.
  В двадцать пять он женился на милой девушке Эвелине – дочери известного в Кракове врача, и решил открыть свой банк. Опыт и средства к тому времени у него имелись. Проанализировав обстановку, Яков пришёл к выводу, что конкуренция в Европе большая и, прослышав о новом городе, строящемся на берегу Черного моря, решил переехать в Россию.
  Старому доктору решение зятя не понравилось, более того, показалась опасной, он назвал эту затею авантюрой, но вмешаться в дела молодой семьи  не мог, поскольку замужняя дочь – отрезанный ломоть и ему уже не принадлежит. И потому, несмотря на боль расставания, пожелал упрямому зятю успеха.
  До Новороссийска Яков с супругой и её преданной няней Магдой, добрались с неожиданным комфортом. Из Москвы раз в неделю выходил пассажирский состав из шести вагонов, два из которых были пульмановскими, с коврами, с роскошными диванами и откидными столиками.
  Три года они снимали дом, потом построили свой, в нем родился их первенец – Илья.
  Беременность Эвелины  протекала тяжело, роды тоже предполагались тяжелыми и тогда впервые Яков пожалел, что уехал из Кракова, где были хорошие врачи. Но оказалось, что в Новороссийске живет немолодой врач, специалист по женским болезням, бежавший несколько лет назад из Петербурга от жены с молодой любовницей, которой он быстро надоел,  и она вернулась назад, а он остался, поскольку привык к южному климату, жаркому солнцу и сухому вину. Он быстро оброс клиентурой и не бедствовал. В быстрорастущем городе всё больше появлялось обеспеченных семей, способных оплатить услуги женского врача.
  Роды Эвелины Штейнгель были тяжелыми, пришлось накладывать швы, и когда она вновь через три года пришла к доктору с новой беременностью, он был потрясён её мужеством. Но на этот раз всё прошло хорошо, на свет появился ещё один сын, а через пару лет родилась дочь.
  В семнадцатом году Илья уже был женат. Яков ждал появления внука, а тут снова назрел переезд.
  Он долго стоял на террасе своего просторного дома, выстроенного по его проекту, и с грустью озирал город, спокойную в это тревожное утро гладь бухты. И это спокойствие казалось Якову странным. Казалось, природа тоже должна волноваться, когда в стране такая смута. Но нет. Солнце светило ярко, изумрудные волны слегка плескались у берега, беспечно щебетали птицы. Природе не было никакого дела до человеческих судеб и назревающего кровопролития, которое люди устроили себе сами.
  Его Эвелина, когда-то возвышенная девица, до замужества не пропускающая ни одной выставки, ни одного музыкального концерта, после свадьба превратилась в домоседку и практичную хозяйку. Их новый дом  состоял из большой столовой, гостиной и шести спален. В нём были водопровод и ванная. Этот дом с белыми крахмальными простынями, торжественными скатертями, с тяжелыми портьерами, дорогой, привезенной из Франции  мебелью, с домашним хлебом и тем таинством, что совершалось в каждой еврейской семье накануне субботы, превратился для Эвелины  в живое существо,  и она относилась к нему со священным трепетом. Она верила, что и дом их любит, защищает от невзгод,  и потому его нельзя было оставлять без присмотра, на поругание и разграбление. К тому же,  старая Магда, вырастившая  Эвелину и её детей, взялась сильно болеть и уже не поднималась с кровати. Всегда покорная воле мужа, Эвелина впервые уперлась и умоляла его остаться, переждать смутное время. Но Яков своему чутью доверял,  оно его никогда не обманывало, и он знал, что на Россию надвигается страшная, неведомая беда и никому не удастся отделаться легким испугом, и потому он, помнивший нищее детство, был уверен, что отъезд из страны – единственный способ сохранить семью и капитал.
  Он лично предупредил всех клиентов  банка о надвигающейся финансовой катастрофе, почти все они перевели по его совету деньги за границу и покинули Россию.
  Эвелина рыдала, сидя рядом с Магдой. Соседская девушка обещала за ней присмотреть и потом похоронить.

  В 1942 году семья младшего сына Якова,  погибла в печах Освенцима и Эвелина до конца жизни твердила, что Бог их наказал за то, что они оставили Магду одну умирать.


5 глава.
Новороссийск, осень 1917 г.

  Марк Зуморин с сожалением отложил в сторону папку с документами по делу  владельца дорогих купален Серафимова, предъявившего иск Русскому обществу пароходства и торговли, допустившему утечку нефти в бухте. В результате загрязнения люди перестали пользоваться купальнями,  и  он понёс большие убытки. По своему опыту Марк знал, что дело беспроигрышное, а гонорар за него позволил бы его семье жить безбедно  минимум полгода. Но Серафимов, как большинство людей, которым было что терять, если к власти придут  большевики,  заколотил окна и двери купален досками и уехал за границу. Да и руководство Русского общества, которому предъявлен иск, тоже оставило свои должности и разбежалось.
  Второе дело не сулило никакого заработка, но Марк не мог от него отказаться, ибо речь шла о женщине, укравшей несколько килограммов муки, чтобы накормить детей, отец которых  погиб на германском фронте.
  Перечитав ещё раз протоколы допросов, Марк откинулся на спинку  стула и задумался. Дело тоже не сложное, но время наступило жестокое, люди озлоблены и придется пустить в ход все свое красноречие, чтобы разжалобить судей.

  Марк был единственным ребёнком в семье торговца, выходца из крестьян.
  В ту зиму, когда ему было лет шесть,  стояли трескучие морозы. У них не было тогда ещё своего дома в Москве, они снимали на Грузинской улице две комнаты в доме капитанши Сергеевой.
Мать и отец работали в магазине, оставленном матери дальним родственником в наследство. Магазин приносил хороший доход, но деньги экономили – копили на покупку дома.
  Капитанша Сергеева, Лукерья Фоминична, маявшаяся от одиночества и безделья, всю зиму читала Марку книги, учила его грамоте и хорошим манерам. Родителям его хвалила, говорила, что мальчик делает большие успехи.
  Когда Марку исполнилось восемь лет, капитанша уговаривала родителей отдать его в гимназию на казенное содержание, она бы всё устроила. Но тогда ему пришлось бы жить в пансионе. Мать не согласилась. А вскоре родители купили дом на этой же улице, с деньгами стало полегче,  и его записали в частную гимназию.
  Учился он легко, много читал, без труда поступил в университет. И той же зимой мать начала сохнуть, желтеть и вскоре умерла. Марк с отцом шли за санями с непокрытыми головами,  и ему казалось, что этому скорбному пути не будет конца.
  А вскоре после того, как Марк окончил университет, прямо в магазине от разрыва сердца умер отец.
  Продав магазин, Марк открыл адвокатскую контору.
  Он видел, что простой русский народ трудолюбив, даровит и при благоприятных условиях его творческий потенциал разворачивается во всю мощь. Примером тому были его родители. А пока же, за редким исключением, народ был стиснут нуждой и непосильным трудом, как тисками. Оплеванный и вечно голодный он был озлоблен,  и передовая интеллигенция понимала, что срочно нужны реформы, но ни в коем случае ни радикальные меры, ни тем более, революция.
  По роду своей профессии Марк часто сталкивался с проявлениями моральной низости у представителей господствующих классов, с  низкопоклонством именитых людей перед начальством, с издевательством над слабыми, с совращением бедных девушек богачами, и с дамами из почтенных семейств, отдающихся за деньги, с продажностью сановных чиновников и адвокатами, обделывающими темные дела за хороший гонорар.
  Недовольство социальным строем сблизило его с писателями из общества «Знание», куда входили авторы декадентской литературы и те, кто работал  в направлении реализма, изображал в своих произведениях подлинную русскую жизнь со всеми её ужасами. Одно время, уверившись, что литературой можно что-то изменить, Марк и сам пробовал писать, но его труды не имели успеха.
  Первая революция дала понять, что старый мир идет к упадку, что у народа появились ростки нового  сознания и протест против социального гнета.  В обществе активно обсуждали пути нового развития общества, террор, как один из способов, отрицали, большевиков, как силу, не воспринимали всерьёз.
  Марк дружил с Иваном Шмелёвым, его повесть «Гражданин Уклейкин», написанная с большим мастерством и политически остро, вызывала у Марка восхищение. На просьбы Ивана  продолжать писать, он отвечал:
  -  Мне в литературе делать нечего. Так, как ты, я не напишу, а хуже не хочу. Моё дело – адвокатура.  Я в ней, по крайней мере, профессионал.
  И вскоре свой профессионализм Марк подтвердил, взявшись за   большое дело, получившее огласку на всю Москву, и выиграв его.
  В то утро, едва Марк вошел в помещение адвокатской конторы,  у входа его встретил писарь Кузьма Михайлович. Маленький, черненький, цепкий, как блоха, он всегда держался с большим достоинством.  Сегодня спокойствие ему изменило.
  -  Марк Викторович, тут случилось страшное дело, прошу вас, сразу откажитесь, не связывайтесь. Неприятностей наживете.
  -  Подожди, Кузьма Михайлович, дай-ка я сам во всём разберусь. – Марк длинной худой рукой отодвинул его в сторону, прошел в кабинет.
  Со стула вскочил мужчина с красными воспаленными глазами, в потёртом легком сюртуке с заплатой на локте.
  Марк протянул ему руку для рукопожатия, но тот склонился и поцеловал.
  -  Защитите, Марк Викторович, от произвола. - Произнёс мужчина дрожащим голосом, из его глаз потекли слёзы.
  Из длинного рассказа, то и дело прерываемого всхлипываниями, Марк понял следующее. Высокий чин заманил его дочку, пятнадцатилетнюю белошвейку, красавицу и умницу, в ресторан, кормил устрицами и миногами, поил, а потом изнасиловал. Она, бедная, так кричала, и хоть в потайной комнате стены обшиты плюшем, смягчающим звуки, многие слышали её крики. Но в свидетели идти никто не хочет, все боятся.  А девочка  вернулась домой, всё рассказала отцу и повесилась. А на него, отца, потерявшего единственную дочь,  этот чин подал в суд за клевету. Но денег на адвоката у него нет.
  -  И не надо. – Ответил Марк.
  Кузьма Михайлович, стоя за спиной несчастного отца, делал испуганные глаза и жестами показывал, что нужно отказаться.
  Марк устроил допросы таким образом, что все служащие ресторана вынуждены были подтвердить в суде произошедшее. Чиновник из потерпевшего превратился в подсудимого.
  Адвокаты  его  очень старались: подкупали суд, запугивали свидетелей.
 Процесс длился почти год. По решению суда  ответчика заставили заплатить отцу большую сумму, а вызванный в обществе резонанс, вынудил  начальство снять его с должности.
  После этого о Марке заговорили, как о хорошем адвокате. А через несколько месяцев он поехал в Новороссийск по делу своего подзащитного и,  встретив Татьяну, сменил место жительства.
   

  От воспоминаний его отвлек неясный шум, доносившийся в открытое окно со стороны железной дороги. Марк прислушался. Звуки напоминали приглушенный топот копыт. Но с той стороны  дорога была неудобной для верховой езды и, решив, что ему послышалось, Марк  вновь погрузился в размышления.
  И вдруг он почувствовал, что в комнате не один, что кто-то стоит у него за спиной. Обернувшись, он увидел высокого мужчину, лицо которого было наполовину закрыто черным платком. Марк не успел встать, как был сбит ударом в лицо. Он успел заметить, как в распахнутое окно влез ещё один человек, потом ему связали руки за спиной и заткнули рот его же рубашкой, висевшей на спинке стула, и оставили лежать на полу лицом к стене. Всё произошло мгновенно.
  - Вот она. – Услышал он.
            - Точно? Смотри, как бы нам не перепутать. – Ответил второй, обладатель низкого, хриплого голоса. – Снимай…   Вот так…  Вырезай.
  Марк понял, что это – похитители и им нужна картина Клода Моне, купленная им на аукционе в Париже, и подаренная Татьяне после рождения дочери.
  -  Мы не перепутали? – Волновался обладатель хриплого голоса.
  -  Нет. Видишь, дамы и кавалеры кушают на природе. То, что надо. Скручивай.
  И тут скрипнула дверь.
  -  Что здесь происходит? -  Раздался встревоженный голос Тани.
  Марк хотел подать ей знак, чтобы она ушла как можно скорее, но не мог повернуться.
  -  Простите, мадам, мы уже уходим. – Насмешливо произнес один из непрошенных визитеров.
  -  Мне кажется, вы взяли то, что вам не принадлежит. -  Татьяна посмотрела в черные насмешливые глаза грабителя. Они внимательно разглядывали её с ног до головы.
  Опустившись на колени перед Марком, Татьяна попыталась развязать веревки, туго стягивающие его  запястья, но у неё не хватало сил.
  -  Развяжите немедленно моего мужа. Слышите вы, негодяи!
  -  Ну, зачем же так, мадам? Мы сейчас уйдем, и вы сами его развяжите. А то ваш муж поднимет шум и нам придется его убить. Видите, это в ваших интересах.
  -  Мы и вас свяжем, мадам, и заткнем ваш прелестный ротик. Должно же у нас быть время для отступления. Вы уж нас простите великодушно. – Прохрипел невысокий коренастый мужчина. Он приблизился к Тане и ловко связал её руки и, сдернув с её плеч платок, завязал ей рот. 
  -  Вот видите, мы даже не стали заламывать ваши прелестные ручки назад. – Черные глаза приблизились к её лицу, смотрели насмешливо, потом его взгляд медленно опустился в вырез её тонкой ночной рубашки. – Как жаль, что у нас нет времени. Но я надеюсь, что у нас ещё будет возможность познакомиться ближе и в более приятной обстановке.
  Они бесшумно, как две тени,  исчезли в темном проёме окна и раздавшийся вскоре цокот копыт по каменистой дороге очень быстро затих вдали.
  Обессилившими от нервного напряжения руками, Таня стянула платок,  зубами развязала веревку на своих руках,  и отыскав  на столе Марка нож для разрезания конвертов,  перерезала веревку, стягивающую руки мужа. Сдерживаясь изо всех сил, чтобы не застонать, Марк растер запястья затекших рук и обнял Татьяну.
  Они  долго сидели  на полу, и думали, вроде бы о разном, но,  в сущности, об одном и том же.
  Марк мысленно перебирал всех знакомых, кто видел у него картину Моне и мог навести на неё преступников. Но видели её очень многие, а заподозрить кого-либо  в такой гнусности он не мог. Все казались ему не способными на это.
  Таня размышляла о том, что данный грабеж является следствием царящих в стране беспорядков, и что  это только начало.
  -  Прости, родная. Я не смог тебя защитить.
-  Что ты мог сделать? Не думай об этом. Главное, мы живы.
-  Ладно, не будем поднимать шум и пугать людей. Всё равно картину вряд ли удастся вернуть. Корабли один за другим отходят от пристани. Через час она уже будет спрятана где-нибудь в трюме. -  Марк тяжело вздохнул  и поцеловал жену. -  Теперь нетрудно представить, что нас ждет. Нужно уезжать. Иван Шмелёв мне пишет, что на днях покидает Россию, зовет с собой.
  -  Ты же знаешь, что я не уеду без отца.
  -  Нужно его убедить.




  6  глава.
  Подрезы – Новороссийск, 1917 г.

  Сбор урожая подходил к концу. Алоис воспрянул духом, болезнь немного отступила. Сердце почти не беспокоило его, только что-то ныло за грудиной  по ночам, когда он вспоминал Петю. Ноги болели, но он находил в себе силы ходить  и при помощи сына взбирался в пролётку и объезжал участки,  привычно управляя лошадью по кличке Зайчиха.  Основную работу по хозяйству выполнял Ярослав, а ему оставалось лишь помогать ему советом, да, стоя вечерами перед иконой «Божьей матери» благодарить её за старшего сына.
  Слегка похлёстывая длинными поводьями по спине лошади, Алоис свернул на узкую дорожку между виноградными  шпалерами, где мелькали разноцветные юбки и платки, работающих женщин  и  слышались то протяжные, то задорные песни. Голоса взлетали вверх и долго звенели в раскаленном сентябрьском воздухе.
  Алоис остановил пролётку на грунтовой узкой дороге. Сюда стекались рабочие с полными корзинами винограда и ссыпали его в повозки. Отсюда повозки уезжали на хоздвор, где опытные виноделы мощными прессами давили янтарные гроздья и заливали сок в огромные дубовые бочки для брожения. Всё вокруг было насыщено терпким, сладковатым запахом вина. Картины, знакомые с детства, родные до боли, то, без чего Алоис просто не  мог  жить. Он снова подумал, что правильно сделал, решив не уезжать за границу. «Всё уладится, всё будет хорошо», повторял он и дело.
  В середине октября, когда виноград был собран и переработан, а молодое вино начало играть, в церкви была заказана служба. Это делалось каждый год после сбора урожая. Решили не изменять традицию и на этот раз, несмотря на тревожную обстановку в городе.
  В церкви, освещенной огнями паникадил и лампад, было тесно. Мягкий голос священника, призывающего паству к благоразумию, смирению и любви, доносившийся с амвона, был слышен в самых отдаленных уголках храма, но Татьяна не могла заставить себя прислушиваться к словам проповеди – всё её внимание было приковано к стоящему неподалёку высокому стройному молодому мужчине в черном, хорошо сшитом костюме и белоснежной сорочке. Черную фетровую шляпу он держал в руке. Лицо мужчины с чувственным ртом и тонко  вырезанными ноздрями невольно привлекало внимание тем, что казалось привлекательным, а через минуту совершенно отвратительным. В нем была та странная красота, что на грани уродства. Но Татьяну привлекли  его глаза. Она была уверена, что  именно их она видела в ту ночь, когда была украдена картина Моне.
  Татьяна заставляла себя отвернуться и старалась прислушиваться к  словам священника, но через секунду вновь отыскивала взглядом молодого человека с пронзительными  черными глазами. И  чем больше она убеждалась, что именно он приходил в ту ночь в их дом, тем настойчивее  твердила  себе, что не может  богатый и, судя по манерам, воспитанный человек, грабить по ночам честных граждан.
  Молодой человек повернулся и в упор посмотрел на неё, и она едва не вскрикнула. Сомнений не оставалось – это  был он, ночной  непрошеный гость. Она отступила назад и, спрятавшись за спину мужа, сжала руку дочери.
  Немного успокоившись, Татьяна сделала шаг в сторону, чтобы вновь увидеть незнакомца, но его уже не было на прежнем месте.

  Она спускалась с высокого церковного крыльца, держа под руку мужа, когда у самого уха послышался шепот:
  -  У вас прелестная дочь.
  Она узнала голос, но не оглянулась, и  вся закаменела внутренне. Потом она себя успокаивала тем, что таких негодяев на земле гораздо меньше, чем людей порядочных и что  их встреча – всего лишь напоминание о том, что такие люди существуют.


  7  глава.
  Новороссийск, 1905 – 1920 гг.

  Георгий Старков совсем не помнил свою мать и очень смутно отца. В памяти сохранилось его посиневшее лицо с застывшим скорбным выражением, которое маленький Жорж увидел, вбежав в кабинет. Тогда он не понял, что отец покончил с собой, выстрелив из пистолета в висок. И много позже узнал причину самоубийства – отец проиграл имение в карты.
  Он захлопнул дверь, пробежал через гостиную и приоткрыл дверь в бабушкину комнату. В узкую щель была видна икона, висевшая в переднем углу. Освещенный лампадой лик  угрюмо смотрел Жоржу в глаза. Мальчику не нравилось,  что глаза святого отыскивали его повсюду, в какой бы точке комнаты он не находился и что  в его  взгляде не было той доброты и ласки, какая была в глазах его бабушки. Он закрыл дверь и ушел в свою комнату.
  Это был 1905 год.
  После похорон отца бабушка привезла Жоржа в Новороссийск, и они поселились у её младшего сына Виктора, служившего начальником железнодорожной станции.
  Новороссийск, ставший в 1896 году столицей Черноморской губернии, процветал. Бурно развивающаяся промышленность, широкие возможности для торговли и транспортировки товаров, манили сюда отовсюду инженеров и финансовых дельцов.
  Мощное выступление рабочих в 1905 году и создание Новороссийской республики, просуществовавшей несколько дней, лишь слегка встряхнуло деловую общественность города. Очень быстро все вернулось в прежнее русло. Закипела работа на заводах и в порту, заиграла ночная разудалая жизнь в ресторанах и кофейнях, на Серебряковской улице вновь появились нарядные дамы и бравые морские офицеры, лихо проносились в открытых колясках быстро богатеющие предприниматели, и то и дело слышались грозные окрики извозчиков: «Пос- с-сторонись!»
  Дядя Виктор, встретивший Жоржа с бабушкой на вокзале, произвел на наблюдательного мальчика неприятное впечатление. Он показался ему блеклым, невзрачным, его  редкие, неопределенного цвета волосы, щедро смазанные бриолином и разделенные на прямой пробор, едва прикрывали лысеющий череп, а глаза смотрели словно сквозь собеседника,  и  создавалось впечатление, что он всё время погружен в свои мысли или  прислушивается к чему-то внутри себя.
  Зато его квартира в Новом городе оказалась выше всяких похвал. Жоржа долго не покидало ощущение, что в ней живет другой человек, а вовсе не дядя Виктор. Большие пятикомнатные «хоромы», как их окрестила бабушка, занимали половину второго этажа трехэтажного дома и были обставлены дорогой мебелью. Пол устилали толстые персидские ковры. Но, главное, был туалет и ванная с горячей водой – неслыханная роскошь по тем временам.
  Особое восхищение у Жоржа вызывала вышколенная прислуга, которая являлась по первому же требованию и выполняла любое распоряжение.
  Через несколько месяцев бабушка умерла, а дядя почти всё время проводил на работе, и Жорж рос, предоставленный самому себя.
  Он не любил рано вставать, его возмущали строгие порядки в гимназии, по ночам читал романы про пиратов, а днём подолгу стоял на пирсе, провожая и встречая корабли, и мечтая о том дне, когда он отправится в плавание под черным флагом с изображением «Веселого Роджера».
  Он так легко вошел в роль большого барина, словно родился в богатой семье и всегда имел под рукой дюжину нянек. В гимназии про него говорили, что он не умеет завязывать шнурки на ботинках, но такие глупости не могли его смутить.
  В нём сочетались изысканность и ум, данные от природы, и умение врать – легко и вдохновенно. Всё это в сочетании с выразительными глазами на некрасивом лице, очень рано, лет с четырнадцати начало привлекать к нему женский  пол, к которому Жорж так же проявлял интерес, а декольтированные красотки из ресторана «Вулкан», известного тем, что там всегда можно было отыскать женщину легкого поведения, вызывали у него желание воспользоваться ими. И однажды такая возможность ему представилась.
  Судьба свела его со Стешкой – проституткой и воровкой. Нравоучения девицы казались ему забавными,  и он с лёгкой улыбкой снисхождения принял вид примерного ученика и начал познавать не только премудрости любовных утех, но и тайны злачных мест портового города.
  К семнадцати годам, с трудом окончив гимназию, Георгий  (он уже не позволял называть себя дурацким именем Жорж) был крепко связан с бандой Семёна Боровицкого, известного в городе под кличкой Додж.
  Авантюризм и находчивость, присущие Георгию, способствовали тому, что вскоре он стал правой рукой Доджа, получил кличку Стук, и легко и играючи вел двойную жизнь. Днём он был изысканным и франтоватым  молодым человеком, праздно прожигающим жизнь на деньги доброго дядюшки, а ночью жестоким и беспощадным бандитом, грабившим тех, с кем прогуливался днём по набережной.
  Дядя, догадывающийся о ночной жизни Георгия, иногда пытался  наставить его на правильный путь, но Георгий умело отшучивался, отвечал что-нибудь вроде:
  -  Ах, милый дядюшка, мы не поймём друг друга, потому что вас никогда не томило предчувствие необыкновенного, нового, неожиданного. – Иногда  более резкие слова срывались с его языка, но он тут же старался загладить свою невольную грубость и обещал дяде подумать.
  Он терпеть не мог бедность и лохмотья, встречающиеся на улице,  брезгливо обходил кварталы, где жили рабочие,  но с завистью поглядывал на двухэтажный особняк Юкелиса на Воронцовской улице, построенный в мавританском стиле, и мечтал о том дне, когда и у него будет что-нибудь подобное. Он давно придумал своё будущее и готов был идти к нему любым путём. В тайнике увеличивалось количество денег и драгоценностей, время от времени он их пересчитывал и верил, что «светлое» будущее у него не за горами.
  Грянувшая февральская революция не испугала Георгия, наоборот – вдохновила.  Он упорно верил, что любые перемены принесут лично ему только пользу, а потому не собирался покидать страну, и с насмешкой на губах провожал отходящие от пристани пароходы, переполненные людьми, прижимавшими к груди саквояжи, набитые драгоценностями. Зачем бегут? Имея столько золота можно припеваючи жить в любой стране.

  В конце лета Додж пригласил Георгия для серьезного разговора.
  Дом Доджа стоял на берегу моря. Высокие пилястры обрамляли большие окна, балкон опоясывал фасад и боковые стены, большой участок вокруг был засажен фруктовыми деревьями и кустами роз.
  Они сидели на широкой террасе и наблюдали за юрким белоснежным парусником, устремившимся к выходу из бухты.
  -  Хорошо идет. – Вырвалось у Георгия, и он тут же подумал, что обязательно купит себе такой же.
  -  Славно. – Подтвердил Додж. Поставив бокал с вином на стол, он с нетерпением посмотрел на часы. – Есть возможность сорвать хороший куш, Георгий.
  Аккуратно подстриженная седая шевелюра, пенсне на шнурке, руки – мягкие и пухлые, приятные манеры – никому и в голову не могло прийти, что это – тот самый Додж, возглавляющий самую большую банду в городе, известный своими связями с властями, и коварством.  Если бы не огромный перстень с черным бриллиантом на безымянном пальце правой руки и дорогой английский костюм-тройка, его можно было бы принять за земского врача или учителя гимназии. Высокий рост и прямая осанка свидетельствовали о длинной череде родовитых предков, но что-то сломалось в его жизни, и он свернул на ту дорожку, что была чересчур извилиста и часто заканчивалась крутым обрывом.
  Доджу доброта не была присуща ни в малейшей мере. Более того, он считал, что доброта – это трусость и особенно жестоко расправлялся с людьми, известными своими благородными поступками. Ещё в ранней юности он выстроил свою собственную философскую доктрину, по которой выходило, что лишь небольшая кучка гениев, к которой он относил прежде всего себя, достойна  жить в роскоши и владеть всеми земными благами. Все остальные должны довольствоваться малым.
  Как-то в разговоре с Георгием он обронил:
  -  Что мне до страданий угнетённых и их угнетателей? Каждый сходит с ума по своему, каждый жаждет блага для себя и только для себя. Но бедность – она неизбежна. Так было и так будет всегда. Есть элита и есть все остальные, кто на элиту работает. Меня волнует только моё  благополучие.
  А поскольку и Георгий причислял себя к сонму гениев, только  вслух пока об этом не говорил, то он полностью разделял жизненную позицию своего наставника и был уверен, что ещё переплюнет его в богатстве и роскоши.
  -  Итак, что же это за куш? – Георгий устроился  в кресле поудобнее  и приготовился слушать.
  -  Поступил заказ от одного очень крупного промышленника, драпающего за границу. Он готов заплатить огромные деньги за картину Моне. Она находится в доме агронома Алоиса Гейдука. Это в Подрезах. Картину привез из Парижа его зять. Она висит у него в кабинете. Вот план дома и усадьбы. – Он развернул и положил на стол чертеж. – Охраны там нет никакой, люди ещё никем не пуганы. Нужно туда съездить, осмотреться и продумать план действий. Картина находится вот в этой комнате. – Он ткнул пальцем в нарисованную от руки схему дома. – Третья картина от окна. Очень стоящая картинка. Ты её ножом аккуратно из рамы вырежешь и всё. Возьми кого-нибудь в помощники. На всё три дня.
  -  Ясно. Через три дня картина будет у вас.
  Додж снова нетерпеливо взглянул на часы, давая понять, что аудиенция окончена.



8 глава.
  Новороссийск, 1917  г.

  Алоис проснулся рано, ещё не забрезжил рассвет. Зажег лампу, достал с ночного столика часы. Было  около шести.  Он с трудом поднялся и, сев на постели,  растирал больные ноги, потом оделся и, опираясь на трость, вышел на крыльцо. Бросив взгляд на небо, он определил погоду на день и решил, что сегодня вполне можно закончить обрезку винограда, а через неделю-другую  можно будет отправить Ярослава в Москву, Санкт-Петербург и Екатеринодар на поиски новых покупателей вина, взамен бывших, покинувших страну. 
  -«Трусливые зайцы». – Подумал Алоис и начал спускаться по ступеням во двор.
  Ноги утонули в опавшей листве. Это за ночь облетел орех.  Ещё вчера вечером его сухие огромные листья шуршали над головой, а ночью, когда температура  резко понизилась, они осыпались и теперь устилали весь двор.
  На днях из Петербурга дошли слухи, что большевики свергли правительство, возглавляемое Керенским, а царь с семьёй сослан на Урал. В стране творилось что-то невообразимое, но в Новороссийске пока ещё  сохранялась старая  власть. Глава Черноморской губернии по-прежнему занимал новую, построенную пару лет назад резиденцию на Дмитровской улице, прозванную горожанами «Домом с орлом».  Ещё недавно, глядя на это монументальное и чопорное строение, верилось в нерушимость самодержавия, а сегодня смутная тревога закрадывалась в сердца самых оптимистичных горожан, и потому большая часть тех, кто имел солидный капитал, уже покинула город и на пристанях Новороссийска в ожидании очередного парохода толпились только что приехавшие из глубины России. Среди них шныряли бандиты и мелкое жульё, запускающее руки в карманы взволнованных и потому не очень бдительных господ. Иногда воров всё же ловили за руку и тогда, взбешенные не только самим фактом воровства, но и личной неустроенностью и неизвестностью бывшие помещики,  или бывшие офицеры, или бывшие чиновники – все бывшие и все без будущего, били нещадно, порой до смерти.
  В этой  толпе несколько дней толкался и полковник Коломнов, пока ему не удалось сесть на отбывающий пароход.
  Встревоженные слухами люди, те, что работали по найму у Алоиса на виноградниках, приходили поговорить, посоветоваться, прояснить обстановку. Алоис чувствовал ответственность и за них тоже. Как мог,  успокаивал народ, но, всё же,  решили создать отряд, который будет круглосуточно охранять Подрезы.

  Совершив утренний обход, Алос  долго и истово молился в своей комнате, потом наскоро завтракал чем-нибудь оставшимся с вечера – не хотел никого будить. Потом наступало самое приятное время.
  Умытая, с ясными глазами, с толстой коской, вся сияющая, к нему заходила внучка Божена, а с нею в его жизни, пусть ненадолго, появлялось  светлое, радостное чувство,  позволяющее  забыть о грустном,  и с особой силой верить в то, что разум, все-таки, победит и сегодняшнее тревожное время будет вспоминаться как страшный сон.
  Алоис убедил себя в том, что большевики не причинят вред его семье  – они не отпрыски знатного рода, их предки -  такие  же крестьяне, мужики, как и все вокруг. Ему просто повезло чуть больше, чем другим.
  Вспомнив вчерашний разговор с Ярославом, который заявил, что пойдет сражаться против большевиков, поскольку ничего хорошего от их власти ждать нельзя, Алоис почувствовал болезненный укол в сердце, затем тупая боль разлилась по всему левому предплечью и закружилась голова. Болезнь вновь бесцеремонно напомнила о себе и так не вовремя, что старик невольно застонал и, с трудом преодолевая толстый слой шуршащих листьев, вернулся к крыльцу и обеими  руками ухватился за перила. Боль усиливалась, и в какой-то момент  он был близок к потере сознания.
  С трудом добравшись до своей комнаты, Алоис повалился на кровать. Ни говорить, ни даже шевелить губами он не мог и потому к Богу обратился мысленно. Он просил его об одном – продлить его жизнь ещё немного, пока не закончится смутное время,  и он будет спокоен за семью.
  Вскоре боль утихла, и Алоис погрузился в тяжелый сон. Ему снилась его жена Наташа, безвременно ушедшая от него, и брат Иосиф, с которым они не виделись много лет и где он теперь - неизвестно, и сын Петр, совсем маленький, но уже с отчужденным выражением на бледном личике.
  Он проснулся оттого, что кто-то тормошил его за плечо, но не мог сразу открыть глаза, веки казались чугунными.
  -  Дедечек!( Деда – чешск.)  – Это был голос его любимицы. Алоис с трудом открыл глаза.
  -  Де-е-едечек! – Вновь донесся громкий шепот Божены. Она склонила голову и на стене заколыхалась тень от её разлетевшихся кудряшек. Она была очень взволнована.
  Алоис вспомнил, что она приглашена на день рождения к сыну управляющего цементным заводом «Цепь», с которым в дружеских отношениях состоял Марк, и то, что он обещал проводить внучку и пожелать ей успеха на первом её выходе в свет.
  Он притянул к себе её голову, коснулся губами лба и перекрестил дрожащей рукой.
  -  Будь счастлива, золотко моё.
  Заметив, что рука деда дрожит, Божена спросила:
 -  Ты снова заболел, дедечек?
  -  Нет, что ты. Я рано встал и потому устал.
  -  Правда? -  Вздох облегчения вырвался из груди девочки,  и она широко улыбнулась, но, вспомнив об отсутствии переднего зуба, сжала губы, но они всё равно против её воли растягивались в улыбке.
  -  Правда, золотко. Ты беги и будь умницей. А я немного отдохну.
 
  Заглянула  Татьяна.
  -  Всё в порядке, папа?
  -  Да. Езжайте. – Улыбка на губах Алоиса получилась вполне естественной. Татьяна тоже засиделась дома,  и он хотел, чтобы она поехала в гости.
  Алоис слышал, как открылись ворота и вскоре цокот лошадиных копыт замер вдали.
  Облегченно вздохнув – не надо притворяться, Алоис откинулся на подушки. Принятое лекарство начало действовать и он вскоре заснул.


  Божена с интересом разглядывала детей, с которыми она знакомилась.  Они нравились ей все:  и мальчики, старавшиеся держаться солидно, и девочки с красивыми прическами и в нарядных платьях.
  Виновник торжества – десятилетний Кирилл, худощавый, светловолосый мальчик в очках и гимназическом мундире казался старше своих лет. Полчаса назад, до прихода  первых гостей, Кирилл сильно волновался, ему казалось, что взрослые обязательно что-нибудь забудут или перепутают,  и он суетился, постоянно попадал кому-нибудь под ноги и создавал тем самым ещё большую неразбериху. Когда пришли гости, Кирилл придал своему лицу серьезное выражение и неспешно прохаживался, благодарил за визит и за поздравления.
 Его мать, миловидная и лишенная какой-либо чопорности, вместе с гувернанткой организовывала детские игры. Кирилл  изо всех старался казаться взрослым, участие в них не принимал,   и отошел к стене. К нему присоединилась Божена.
  Кирилл оказался интересным рассказчиком и Божена, забыв обо всем на свете, слушала о жизни в турецкой крепости Суджук-Кале, развалины которой и теперь можно было увидеть неподалеку от Суджукской косы.
  В бронзовых канделябрах зажглись свечи, осветив ноты на фортепиано и склонившегося над клавишами  седоволосого музыканта. Зазвучал бравурный марш из «Фауста» и длинные фалды его фрака закачались в такт движениям.
  Кирилл протянул руку Божене и они прошли к длинному столу.
  За спиной Кирилла появился его отец, и звуки музыки стихли.
  Николай Серафимович торжественно произнес:
  -  Дорогие гости! Ваши бокалы наполнены вкуснейшим напитком - лимонадом,  и я прошу вас выпить за здоровье моего сына Кирилла Николаевича. Ему сегодня исполнилось десять лет. И я хочу, чтобы у моего сына было ещё очень много таких юбилеев в кругу его друзей. И чтобы и он, и вы, его юные друзья,  росли в свободной и процветающей России, и став взрослыми, положили всё своё усердие, все знания, которые приобретете, на благо нашего Отечества.

  Домой возвращались поздно.
            Низко плывущие тучи сгущали мрак,  и сырой промозглый воздух казался непроницаемым. Фонари слабо освещали дорогу, связывающую  Старый и Новый город. Она тянулась по берегу бухты, мимо пристаней, пересекала множество железнодорожных веток, нефтепроводов, проходила тоннелем под рукавом элеватора, по мосту через речку Цемес. Дальше освещение и вовсе заканчивалось, и начиналась дорога через осушенное и засыпанное недавно,  огромное цемесское болото, которое  они пересекли в полной темноте. Но вот вдоль дороги потянулись виноградники. Это означало, что до дома осталось немного.
  Сжимая в кармане пистолет, который он приобрел после вторжения в дом грабителей, Марк прислушивался к звукам на дороге и облегченно вздохнул после того, как лошадь свернула на каменистую дорогу, ведущую к усадьбе.
  Разгоряченная, переполненная впечатлениями,  Божена не умолкала ни на минуту. Сидевшая напротив неё Татьяна, смотрела на дочь смеющимися глазами, но тревожное состояние Марка не укрылось от неё, и смутное предчувствие беды вновь овладело ею,  и она мысленно торопила коней.
  Как только они остались вдвоём, Марк ответил на молчаливый вопрос жены:
  -  Что-то должно произойти на днях. Ходят слухи, что  город  наводнен большевиками. Приехали даже из Санкт-Петербурга. Сегодня ни одно судно не вышло из порта. Возможно, и в самом деле было бы правильнее переждать бунт за границей.
  - Чем же нам грозит власть большевиков?
  -  Не знаю. Никто не знает.


  На следующее утро Новороссийск, на первый взгляд,  казался спокойным и беспечным. Подъезжая к зданию, где расположилась его адвокатская контора, Марк внимательно вглядывался в лица прохожих. Они казались спокойными и даже сонными. Лишь чиновники с озабоченными лицами торопились на свои рабочие места, покрикивали извозчики, приказчики открывали витрины магазинов.
  Всё было как всегда. Но это внешнее благополучие сегодня не внушало Марку доверия. Он ощущал напряжение, витающее в воздухе, которое грозило взорваться в любую минуту.
 С тяжелым сердцем он вошел  в кабинет и заставил себя взяться за работу, и вскоре увлекся, и мрачные мысли отступили.
  Стрелки на часах показывали почти десять, когда Марка привлек шум на улице. Выглянув в окно, он увидел, что тротуары и вся проезжая часть запружены демонстрантами. Рабочие куртки, солдатские шинели и морские бушлаты нескончаемой рекой двигались в сторону резиденции губернатора. Над толпой плыли алые полотнища с корявыми белыми буквами. Присмотревшись, Марк разобрал несколько тех самых большевистских призывов,  в осуществление которых невозможно было поверить и которые, судя по всему, очень нравились демонстрантам.
  Надев шляпу и пальто, Марк вышел на улицу. Людской водоворот закружил и увлек его. Конторские и банковские служащие вышли на улицу и с испугом жались к стенам домов, прислуга, дворники и прочий люд толпились в подворотнях, обсуждая последние новости. До Марка доносились обрывки фраз, из которых он понял, что власть в городе захватили большевики, что губернатору удалось бежать,  и матросы изгоняют из квартир тех, кто занимал высокие посты в городе  и конфискуют их имущество. В окнах мелькали напряженные лица, рабочие сбивали с вывесок императорские орлы. Царственные двуглавые символы шмякались  на мостовую  и их тут же затаптывали.
  Откуда-то из проулка донесся мужской, хорошо поставленный голос:
  -  Где отечество? Все-все пропадем! За всё поплатимся, люди! Где вера? Где царь? Поплатимся, попомните мои слова!
  Из толпы раздались недовольные возгласы, часть людского потока отделилась и хлынула в проулок, оттуда послышалась возня, удары, ругань. До Марка долетели приглушенные слова:
  -  Бога забыли? А он нас забудет!
  И снова возня и ругань. Люди вернулись в колонну, а на мостовой остался лежать мужчина  с всклокоченной седой бородой и в окровавленной рубашке.
  Дойдя до городского сада, Марк увидел, как среди аккуратно подстриженных вечнозеленых кустов самшита матросы охотились за человеком в разорванном офицерском морском кителе и с разбитым до крови лицом. Он бежал рывками, выбившись из сил, его окружали со всех сторон, по всем правилам охоты на дичь. Кольцо сужалось, человек метался как зверь в клетке, но его быстро обступили, смяли, задавили, обрушили град мощных ударов, потом расступились и, разгорячено переговариваясь, разошлись.
  Ещё одно бездыханное тело осталось лежать на пожухлой траве.
  Колонна прошла,  и Марк смог вернуться в контору.
 Растерянный, ошеломленный, он долго ходил по кабинету, потом отпустил секретаря домой, запер дверь и, не дожидаясь экипаж, который за ним к пяти часам присылали из Подрезов, нанял извозчика и поехал домой. Оглядываясь на опустевший город, подумал, что правильно поступил, оставив семью на зиму в усадьбе. Там было спокойно.



  Из окон дома было видно, как в серую мглу неба поднимались черные столбы дыма. До обитателей усадьбы дошли слухи, что в городе громят квартиры и магазины, что несколько домов подожжены, сгорели купальни Серафимова, что есть убитые и раненые.
 Возвращения Марка  ждали с нетерпением. Услышав топот копыт, Татьяна выбежала во двор, бросилась на шею мужу.
  -  Слава Богу, ты вернулся!
  -  Куда бы я делся, родная? – Улыбнулся Марк, целуя жену.
  - В городе неспокойно?
  Марк не ответил на вопрос. Снова поцеловал жену, поправил шаль, сползшую с плеч.
  -  Ты же совсем замерзла. – Он глянул в сторону серых неприветливых гор.
С вершин  спускался молочно-белый густой туман, предвестник северо-восточного ветра. – Будет холодно.
  Обняв жену за плечи, Марк повел её в дом.
  Все сидели в гостиной  с  напряженными лицами, и  смотрели на Марка. Рассказав обо всем, что видел в городе, он прошелся по комнате, затем продолжил:
  -  Хочу сообщить вам о решении, которое я принял сегодня. – Наступила долгая и почти звенящая пауза. Татьяна нервно  теребила кисти шали, Алоис смотрел в сторону, но по выступившим желвакам было видно, что спокойствие дается ему с большим трудом. В глазах Ярослава застыло нетерпеливое ожидание. Даже Божена отложила куклу и с любопытством переводила глаза с отца на мать, потом на деда и дядю.
 -  Я узнал, что ночью на нашей станции можно отыскать тех, кто  знает как добраться до ставки правительственных войск. Большевики зашли слишком далеко,  и я считаю своим долгом быть в рядах тех, кто борется против них. -  Огласив нелегко давшееся ему решение, он облегченно вздохнул и, встретив  испуганный взгляд жены, нежно ей улыбнулся. – Всё будет хорошо, дорогая.
- Я тоже не могу  оставаться здесь и спокойно выжидать, когда всё закончится. Я обязан быть со всеми. –  К нему присоединился Ярослав. Он говорил, обращаясь к отцу, и в его глазах была мольба, поскольку знал, что если отец не позволит, на этот раз он не  посмеет ослушаться.
  Первой мыслью Алоиса было не пускать сына на очередную войну, но тут же подумалось, что будь он моложе, поступил бы точно так же, как Ярослав. Ещё крепче сжав зубы, он с трудом поднялся  и вышел. Вернулся с иконой.
  -  Я против вашего отъезда и вы это знаете. Но я понимаю, что поступить иначе вы не можете. Я благословляю вас. Берегите себя. Уверен, что через пару недель вы вернетесь,  и всё будет как прежде  и у нас, и в стране.
  Марк стоял, вытянув руки по швам и выпрямив спину. Лицо Ярослава было светло и спокойно. Широким движением руки Алоис перекрестил сына, потом зятя.
  -  Идите с Богом, Марк и Ярослав. А мы будем вас ждать.
  Потом,  передвигаясь с большим трудом, словно последние силы оставили его,  Алоис прошел к двери, не оборачиваясь,  попросил:
  -  Я хочу остаться один. Мне нужно помолиться.
  Дверь за ним закрылась, и все долго молчали. Каждый думал о своем.  За последние тревожные дни, казалось, переговорили обо всем, вспомнили всё хорошее и смешное, что было в их жизни, старательно избегая  неприятные и трудные эпизоды. О будущем не загадывали, поскольку не знали, что будет завтра.
  Тревожно загудел паровоз, и Татьяна крепче прижалась к плечу мужа. Он гладил её по голове, как маленькую девочку и, впервые не знал, что сказать ей  в утешение.  Все эти годы она давала ему жизненную силу, была его стержнем, его счастьем и теперь  он особенно остро осознавал, как много теряет, расставаясь с женой, уходя в неизвестность. Острой болью пронзила мысль, что может случиться так, что он никогда не увидит ни Таню, ни дочь, и что с ними  будет, если он не сможет вернуться, но он тут же отогнал её, и  прижал к себе Божену.
  Девочка смотрела на родителей широко раскрытыми глазами. Её брови с тонким изломом придавали лицу выражение недетской грусти и проницательности.
  Ветер крепчал. Громко стучала плохо привязанная ставня, но никому не было до неё дела.
  Татьяна и Мария суетились, собирая мужчин в дорогу.
  Мария плакала и без конца причитала:
  -  Господи, за что же такое на нас свалилось? Скорей бы прогнали этих большевиков. -  Потом с надеждой спрашивала у Тани:
  -  К новому году они вернуться? А лучше бы к рождеству.
  - Очень надеюсь, Мария. -  Отвечала Таня, но сама не верила своим словам. Сердце ныло так тревожно, как никогда ещё в жизни.
  Снова протяжно завыл паровоз.
  -  Пора.- Марк сел на стул. – Присядем на дорогу.
  Все сели, помолчали.
  В дверях появился Алоис, совершенно спокойный и даже величественный в своем умиротворении после истовой  молитвы. Он крепко обнял на прощание сына:
  -  Спаси и сохрани, Ангел Господень!
    Потом подошел к Марку, они обнялись:
  -  Спаси и сохрани, Ангел Господень!
  Божене на улицу выходить не позволили, прощались с ней в доме. Марк пытался шутить, но девочка смотрела строгими, всё понимающими глазами.
  -  Я скоро вернусь, дочка. А ты будешь умницей, я не сомневаюсь.
  Она не кивнула и ничего не ответила, обняла отца и замерла ненадолго, прижавшись к нему всем своим хрупким тельцем, запоминая его тепло, запах и силу крепких  и надежных плеч. Потом, обнявшись с Ярославом, отошла, встала рядом с дедом и смотрела строго и печально.
  Мария прощалась шумно, размазывала по щекам обильные слезы, и просила вернуться к рождеству.
  Татьяна пошла провожать.
  Она шла с ними долго, до того места, где дорога делала изгиб и начинался крутой подъём вверх, к железнодорожной насыпи.
  Было темно. Пронизывающий ветер нещадно трепал ветви деревьев, искры от проходивших поездов относило на десятки  метров, но Татьяна не ощущала холода и не отпускала руку мужа.
  -  Достаточно. Возвращайся домой. – Марк нагнулся и прижался губами к её холодным и соленым от слёз губам. –  Береги себя и дочь.  Вы – всё, что у меня есть, всё самое дорогое, ты знаешь. Всё будет хорошо. -  Он так часто за последние часы повторял эту фразу, что вдруг подумал -  это оттого,  что он и сам уже не верит в то, что  хорошее ещё  будет в их жизни.
  Ярослав поцеловал сестру, и мужчины двинулись вперед, навстречу ветру и неизвестности.
  Через несколько шагов Марк оглянулся, и щемящая жалость пронзила его при виде одинокой фигуры  жены. Так было всегда – мужчины уходили, а женщины их ждали. И кто знает, кому было труднее.
  -  Я буду ждать тебя всегда!
  От её голоса и страстного выкрика у Марка перехватило дыхание, он отвернулся и  смахнул рукой набежавшую слезу.
 


9  глава.
Подрезы, 1919 год.

  Всё время была слышна канонада. В доме дребезжали оконные стекла. Сквозь этот шум пробивалось монотонное и тоскливое тиканье  старых, привезенных из Чехии, настенных часов.
  Тревожные мысли угнетали Алоиса и Татьяну. Несмотря на поздний час никто из них не хотел уходить в спальню и оставаться наедине с собой всю ночь.
  Даже десятилетнюю Божену не удалось уговорить уйти к себе, и она спала тут же,  на кушетке, не сняв платье и не распустив волосы. Руки Татьяны машинально двигались, она вышивала, но, то и дело,  поднимала глаза и отрешенно  подолгу смотрела в темноту окна.
  Забыв о своём чае, Алоис  выпил его не сразу. Ему, большому любителю горячего ароматного, свежезаваренного напитка, было совершенно несвойственно пить холодный чай, но  сейчас  он не заметил, что тот  давно остыл.
   Над домом нависло гнетущее ожидание чего-то страшного, безысходного и неизбежного. Никто об этом не говорил вслух, но каждого мучило ожидание и невозможность помочь своим родным, которые теперь неизвестно где находились и   были ли  живы. Эти мысли, самые страшные,  каждый гнал прочь.
  С того дня, как из дома ушли Ярослав и Марк, жизнь его обитателей превратилась в сплошное ожидание. Чем бы они ни  занимались, они обязательно прислушивались – не едет ли кто-нибудь. Это длилось уже почти два года, и они привыкли к этому состоянию.  Иногда Татьяна даже думала, что лучше такая неизвестность, когда есть надежда, чем плохое известие.
  Власть в городе часто менялась.  Со всей страны в Новороссийск стекались бывшие служащие, представители различных партий и организаций, новоявленные прорицатели, которые в тяжелые времена всегда размножаются как на дрожжах,  и обличители,  как старого, так и нового  государственного строя, и простые люди, оглушенные несчастьем, уставшие и растерявшие последние надежды. Но общая катастрофа не примирила общество, город походил на разоренный муравейник, кипел страстями,  и, очень часто, одно неосторожное слово становилось причиной  кровавой драки и даже митинга.
  Каждый раз с приходом новой власти лавочники заколачивали витрины магазинов досками, но через пару дней, присмотревшись, убирали их.
  Денег не было. Шёл натуральный обмен товарами.
  Ещё неделю назад эшелоны с черноморскими моряками двигались на Екатеринодар, но в последние дни переполненные поезда двигались в обратном направлении, в Новороссийск. Белая армия под натиском большевиков  откатывалась к морю слишком быстро, а на рейде стояло мало судов и улицы города были запружены бесчинствовавшими и без конца митинговавшими здоровыми и крепкими воинами. Обыватели, сбитые с толку, не выходили из домов.  В воздухе витало ощущение того, что окончательный перелом наступит, если не сегодня, то завтра, но что будет потом, никто не знал.
  В усадьбу Алоиса то и дело наведывались всевозможные уполномоченные и производили сбор продуктов и вина на нужды своих армий. Погреб почти опустел, но каждый сборщик умудрялся отыскать ещё что-нибудь и после каждого визита дом становился всё беднее и разорённее.
  У Алоиса сильно болели ноги, он почти не ходил. Все домашние дела легли на плечи Татьяны и Марии.

  И всё-таки сон, тяжелый и мучительный, сморил Алоиса. Заметив, что голова отца упала на грудь, Татьяна разбудила его и уговорила перебраться на кровать.
  Откатив кресло к нему в комнату, уложила отца в постель и долго смотрела на него. Лицо спящего, слабо освещенное лампадкой, казалось совсем маленьким и по-детски беззащитным.
  Подавив тяжелый вздох, Татьяна вышла из комнаты и прикрыла дверь. Теперь у неё было два ребенка – отец и Божена. И она не знала, как ей уберечь их от того страшного и неведомого, что надвигается на них.
  Вернувшись в гостиную, Татьяна погасила лампу и легла рядом с дочерью, укрывшись одним с ней одеялом, долго прислушивалась к грохоту орудий и бесконечному перестуку колес.
  Она забылась тревожным сном лишь под утро, но почти сразу проснулась. Какой-то новый звук добавился к уже привычному орудийному гулу. Наконец сообразив, что кто-то стучит в окно, испугалась, но тут же поднялась и выглянула на улицу.
  Она не рассмотрела, а сердцем почувствовала, что неясный силуэт в темноте принадлежит тому, кого давно ждут, и  босиком, в одной сорочке бросилась открывать дверь, и повисла на шее Ярослава.
  Целуя, он занес сестру в комнату, поставил на ковер.
  -  Простынешь, Таня.
 Чиркнула спичка и комната осветилась неярким пламенем свечи.
  -  Ярослав, милый! Ну, наконец-то! Мы так измучились от неизвестности. Где Марк? Почему вы не вместе?
  -  Успокойся. Марк был ранен и не мог передвигаться вообще. Но рана неопасная, ему была оказана квалифицированная помощь. Мы попали в окружение. Марк находится у надежных людей, но вдвоем нам там оставаться было рискованно. Марк настоял, чтобы я добирался к вам, и, в случае чего,  переправил вас за границу. Как только он сможет самостоятельно ходить, он нас разыщет.
  Татьяна кивала головой, по её щекам текли слёзы.
  -  Слава Богу, что пока хоть ты дома. Может, отцу теперь станет лучше. Ты  раздевайся, я накормлю тебя. Не так вкусно, как раньше, но что-нибудь найду.
  Она разогрела картофель, поставила на стол квашеные огурцы, сало и  хлеб.
  Мария принесла вино:
  -  Чудом сохранилось несколько бутылок. Бережем для самых торжественных случаев.
  Слушая рассказ Ярослава, Татьяна водила нервными пальцами по гладкой поверхности стола, а в своем воображении рисовала картины – одну ужаснее другой.
  -  Скажи мне честно, Марк в очень сложном положении?
  - А кто сейчас в простом положении? Вся Россия в огне. И на это раз окончательно пропала. Большевики зачищают страну от белой армии. Нас осталось немного. Нужно бежать, Таня. Немедленно. Возможно, вернуться в Чехию. Буди отца, будем собираться, времени нет.
  Даже при слабом освещении Ярослав заметил, что отец сильно сдал. Казалось, толстая перина совсем не примялась под его невесомым телом. Слабые, обтянутые прозрачной кожей руки с натруженными узловатыми пальцами лежали поверх одеяла. Желваки ходили под скулами, и было видно, что он злился на свою беспомощность, но ничего не мог с собой поделать. Когда-то крепкое и надежное тело предало его, и  перестало быть послушным.
  Склонившись над отцом, Ярослав поцеловал его,  и заговорил очень громко и решительно, стараясь тем самым скрыть волнение и жалость к нему.
    -  Я вернулся, отец. Вернулся для того, чтобы мы все могли уехать. Отъезд нельзя откладывать ни на минуту. У нас есть лошадь? – Обратился он к Татьяне.
  -  Одну нам удалось сберечь.
  -  Вот и хорошо. Я отнесу тебя в повозку, отец. А ты, Таня, собирай только самое необходимое. Возьми немного еды и одень потеплее  Божену. Нужно торопиться.
  -  Я никуда не поеду. – Послышался слабый голос Алоиса. -  Простите меня, дети. Не хочу быть вам обузой. Мне осталось немного, и я умру здесь. Кто-нибудь меня  похоронит. А вы езжайте. Ярослав будет вам опорой.
  Его пытались переубедить, но Алоис был непреклонен. Тогда и Таня решила остаться.
  -  Без Марка и, тем более,  без отца я не поеду. Возможно, Марк скоро приедет. Будет правильнее, если я его здесь дождусь.
  -  Завтра будет поздно. Ты пойми, всё кончено, прошлое ушло безвозвратно. Белую армию теснят на всех направлениях. От большевиков ничего хорошего ждать нельзя. Белогвардейцев расстреливают без суда и следствия. А Марк – разумный человек, он  уйдет, скорее всего, через Китай или через Владивосток, и  будет вас  искать   за границей.
  - А вдруг он  придет сюда, а нас нет. И к тому же, отец… Прости, Ярослав. Но ты поедешь один.
  Ярослав метался по комнате. Он понимал, что медлить нельзя, что вот-вот накатит волна красной армии, и тогда  пощады ему не будет, его расстреляют, а семью будут преследовать.
    Голос Алоиса прозвучал  негромко, но решительно:
  -  Ты поедешь один, сын. У тебя нет другого выхода,  семью надо сохранить. Устроишься на новом месте и заберешь Таню и Божену, если к тому времени Марк не отыщется. Ты отвечаешь за всех, Ярослав. Прощай. Ступай с Богом. – Он долго держал сына в своих слабых объятиях, словно хотел впитать стук его встревоженного сердца и крепость молодого здорового тела. Потом перекрестил его и отвернулся, не желая, чтобы видели его слёзы.
  Ярослав ушел и мысли Алоиса заполнила молитва. Сегодня он общался с Богом на другом уровне. Ему казалось, что он слышал его голос, но смысл сказанного Господом не понимал и продолжал молиться с удвоенной силой, прося помочь его детям, сберечь их, дать им силы и счастья.

  Прощание с Боженой, прижавшейся к нему мягким, душистым и теплым со сна телом оказалось очень тяжелым для Ярослава. Он плакал, не скрывая  слёз, а девочка утирала их и тоже заливалась слезами.
  Возможно, он так бы и остался сидеть на коленях у кушетки, но твердый голос Тани заставил его подняться.
  -  Пора, брат.
    Мария тихо плакала, вытирая слезы накинутым на плечи платком.
  Уже рассвело, но небо оставалось хмурым и неласковым. Шум канонады не утихал.
  Сидя в пролетке, Ярослав смотрел на свой дом до тех пор, пока он не исчез из виду. Пожухлые  виноградные листья кружило ветром, они залетали в повозку и Ярослав собирал их в пучок.
  Они добрались до пристани почти без приключений. Только на окраине города из-за небольшого саманного дома выбежали двое мужчин в рабочих тужурках, из-под которых виднелись офицерские галифе, и, угрожая пистолетом, попросили подвезти их к пристани. Они исчезли сразу же, как только между домов мелькнуло море.
  Привязав лошадь к изгороди во дворе какого-то дома, Татьяна и Ярослав пошли к площади.
  Небо заволокло дымом, с каждым звуком разорвавшегося снаряда у пристани прибавлялось людей. Толпа росла и бурлила, из всех улиц и проулков стекался народ. Все спешили, бежали, женщины плакали.
  Ярослав и Татьяна стали частью этого нескончаемого потока и, потеряв способность управлять своими движениями,  двигались к пирсу, к тому месту, где заканчивалась земля и начиналось море.
  Черная  вода в бухте соответствовала настроению людей, она  неспокойно плескалась, нагнетая ужас.
  У кромки воды шла борьба за возможность попасть  на пароход  «Витязь» и на миноносец  «Капитан Санен», к которому была прицеплена баржа, уже заполненная людьми до отказа.
  В толпе ухнули и запричитали, увидев, как с северного мола бросился в воду и поплыл офицер. С миноносца спустили шлюпку и подняли его на борт. Вскоре пароход и миноносец, тянувший на буксире огромную баржу, отошли от пристани.
  Толпа метнулась к соседнему причалу, завидев швартующийся миноносец  «Пылкий».
  -  Пора прощаться, Таня. -  Ярослав обнял сестру и долго целовал её мокрое от слез лицо.
  Их толкали со всех сторон и они покачивались то в одну, то в другую сторону, словно щепки в речном потоке.
  -  Иди, Ярослав. Прощай, родной. Будь счастлив. Пусть всё будет у тебя хорошо. Мы будем молиться за тебя, и твой ангел-хранитель не покинет тебя.
  Они разжали руки,  и толпа тут же разъединила их. Сквозь шум и гул Татьяна расслышала:
  -  Береги Божену. Я напишу сразу же…   Мы скоро будем вместе..
  Ярослав шел, подталкиваемый людьми, но в какой-то момент он вдруг развернулся и, как обезумевший, из последних сил стал пробиваться обратно к тому месту, где оставил Татьяну. Он работал руками и плечами, но стремительный  поток людей, как водоворот, закружил его и он оказался у трапа.
  -  Офицер?
  -  Офицер.
  -  Документы.
  Ярослав извлек из кармана все наличествующие документы и в следующую секунду чьи-то сильные руки втянули его на борт.
  Ему повезло. На это, последнее судно, брали только офицеров третьего Дроздовского полка, в котором он служил. С борта «Пылкого» офицеры под руководством генерала Кутепова прикрывали посадку. Кольцо сужалось. На площадь из проулков уже выкатывались солдаты в краснозвездных  буденовках.
  Бухнули орудия, затрещали пулемёты, последний миноносец отошел от берега и направился к выходу из Цемесской бухты.
  Небо совсем почернело. Казалось, что внезапно наступила ночь. Оглушительные взрывы, свист пуль, вопли и плач смешивались с шумом моря и нетерпеливыми гудками отплывающего миноносца.
  Ярослав пришел в себя и окончательно осознал произошедшее только тогда, когда его обдало солеными брызгами. Позади оставалась Родина, измученная, плачущая Россия, его семья и умирающий отец… Он почувствовал комок в горле и крепко зажмурил глаза. А когда открыл, то увидел контуры города, очертания берега и гор. Их заволокло дымом, и они  медленно уходили вдаль, в прошлое. Потом всё стихло, слышался только плеск волн.
Все пассажиры столпились у борта и молча смотрели на удаляющийся берег. На душе было тяжело и мучительно.
 

  Невероятная сила пригвоздила Татьяну к земле. Нескончаемый поток катился мимо неё, сквозь неё. Люди толкали, её как одинокое дерево, и у неё не было ни сил, ни желания этому  сопротивляться, или, наоборот, идти со всеми. Ей было всё равно – где она и что с ней, и что происходит вокруг.
  Потом поток ослаб. Людям уже некуда было спешить. Они ошалело оглядывались по сторонам, не зная, что предпринять. Все понимали, что большевики не выпустят ни одного корабля из бухты.
  Татьяна долго брела к тому месту, где они спрятали лошадь, и совсем не огорчилась, увидев, что лошадь и повозка исчезли. Эта утрата казалась такой мизерной по сравнению с тем, что  она только что простилась с братом, она чувствовала -  навсегда, и с тем,  что ей предстояло ещё потерять.
  Она направилась в Подрезы пешком и только под утро была дома.
  У ворот её встретила рыдающая  Мария.
  -  У меня украли лошадь. – Равнодушно пояснила она своё долгое отсутствие.
  -  Пан Алоис умирает, Таня. Ему стало плохо почти сразу, как вы уехали. Вам нужно было уехать с Ярославом.
  Таня без сил опустилась на ступеньку крыльца.
  -  Что же нам делать, Мария? Вы за доктором послали?
  -  И за доктором, и за священником. – Мария запричитала и Таня,  понимая, что она не помощница сегодня и всё нужно решать ей самой, поднялась и вошла в дом.
  Отец лежал на застеленной кровати поверх одеяла. Его лицо было чисто выбрито, глаза прикрыты тонкими, кажущимися прозрачными веками, пробор седых и редких волос тщательно приглажен, зубы плотно сжаты, но желваки, обычно выступавшие при этом, не выделялись на впалых щеках, и именно этот факт красноречивее всего говорил о том, что жизненные силы покидают его.
  -  Папа, это я, Таня. Я вернулась. – Склонившись над отцом, она прислушалась к его дыханию. Оно едва улавливалось. Алоис был без сознания.
  Вскоре пришел священник.
  Он был молод, лет тридцати, его небольшая  бородка свидетельствовала о том, что сан принял недавно, а  круглые  уставшие глаза красноречивее всяких слов говорили о том, что он давно не спал.
  Зажгли восковые свечи. Батюшка положил на стол  Евангелие и большой золоченый крест, взмахнул кадилом, и комната наполнилась запахом ладана. Голос у священника был тихим и проникновенным. Он благословил Алоиса умереть, отпустил ему грехи и обещал лучшую и прекрасную жизнь после смерти. Гораздо лучшую, чем эта, которую он прожил, и которая заканчивалась, и готова  была оборваться в любую секунду. Только вряд ли согласился бы жизнелюбивый и энергичный пан Алоис с тем, что жизнь бывает лучше, чем та, которая была дана ему Богом здесь, на земле.
  Запах ладана перебил аромат благоухающего розами миро. Начался обряд миропомазания. Священник коснулся глаз, рук, подошвы ног умирающего, очищая его от житейской пыли, освобождая от земных уз.
  -  Душе моя, душе моя, восстании, что спиши?  Конец приближается…
  Молитва «Канон на исход души» была ещё не закончена, когда Татьяна заметила, как напряглись мускулы на лице отца и сразу расслабились, придав лицу успокоенность, которая была несвойственна ему живому. Он умер как христианин, благочестиво и с полной покорностью воле Божьей.
  И только тогда она заплакала. Она не помнила, как опустилась на пол, как чьи-то руки подняли и отнесли  её в другую комнату.
  Придя в себя, она вновь ощутила себя одиноким деревом, как  вчера, на пристани. Только теперь она была деревом с обрубленными корнями, и малейший ветерок мог запросто свалить её. Открыв глаза, она увидела склоненное над собой лицо Божены и подумала, что не может, не имеет права быть слабой. Ради дочери.



10  глава.
Новороссийск, 1919 год.


  Хмурым, студеным январским днем Георгий Старков вышел из тюрьмы. Тяжелые ворота с металлическим лязгом распахнулись и выпустили узника в новую, неведомую  для него жизнь.
  Попав за решетку в сентябре 1917 года, когда у власти было временное правительство, он вышел на свободу при большевистской власти.
  С трудом удерживаясь на ногах, он заскользил по мостовой, покрытой толстой коркой льда, на противоположную  сторону. Добравшись до чугунной ограды, обернулся и долго смотрел черными потухшими глазами на место своего  почти двухлетнего заточения. Время, совсем короткое для истории, но существенное для любого человека, в данном случае, тем более, поскольку  вместило много больших перемен в стране.
  В камеру доходили слухи о произошедшей революции, о смене власти; о том, что по приказу некоего Ленина,  в Цемесской бухте затопили корабли черноморского флота; о расстрелах и конфискациях, смахивающих на грабеж; о том, что горожане страдают не только от голода, но и от беспощадной ломки прежних устоев,  и что всё погружается в немоту и страх.
  Всему этому Георгий находил подтверждение, когда полушел-полускользил по тротуару. С улиц почти исчезли экипажи, лишь изредка проезжали, урча, машины, когда-то принадлежавшие местным богачам, а теперь с красными флажками на капотах. Не было видно нарядных женщин и бравых морских офицеров, с лиц торопливо  идущих чиновников исчезло выражение самодовольства, сменившись настороженностью и страхом. Редкие прохожие жались к стенам домов и старались держаться подальше от людей с красными звездами на петлицах.
  На  дорогу ушло больше часа. Георгий быстро поднялся на второй этаж, нетерпеливо  дернул звонок. Дверь дядя открыл сам, поскольку  прислуга давно разбежалась.
  Худощавое, матово-желтое лицо дяди на первый взгляд казалось, как всегда, бесстрастным, губы оттенялись по-прежнему темными, тщательно подстриженными усами. Но  взгляд стал пристальным и настороженным. Он выглянул на лестничную площадку и, убедившись, что Георгий пришел один, облегченно вздохнул. Его лицо осветилось радостью, но лишь на секунду.
  После того, как дверь была тщательно заперта, они прошли в гостиную. Старинные, чудом сохранившиеся часы, пробили десять раз. Они были  единственным ценным предметом в почти пустой комнате, когда-то напоминавшей музей из-за обилия фарфора, живописи и скульптур, ценность которых не ускользнула от представителей новой власти, занимающихся «экспроприацией незаконно нажитого имущества».
  Искать припрятанные драгоценности  было бессмысленно – скульптура, изображающая голую деву, в которой был оборудован тайник, тоже исчезла.
  Сколько раз, лежа на жестком тюремном тюфяке, он мысленно подсчитывал своё добро! И был уверен, что его хватит на то, чтобы нанять судно, загрузить в него дядюшку вместе со всем его имуществом и темной безлунной ночью отчалить от пристани. Взлелеянная  длинными,  тюремными ночами и днями мечта рухнула, но ни один мускул не дрогнул на лице Георгия.
  Дядюшка тем временем разглядывал племянника.
  Хорошо сшитый костюм Георгия порядком поистрепался, сорочка давно потеряла белизну,  и воротничок имел грязновато-серый цвет. На безымянном пальце не было кольца с круглым рубином, которое Георгий никогда не снимал. Ещё сильнее проступали скулы на щеках, обтянутых бледной кожей, глубоко ввалившиеся глаза  смотрели устало.
  -  Полагаю, теперь ты бросишь заниматься теми недостойными делами, которые довели тебя до тюрьмы.
  -  По всей видимости, да. Новые власти выполнили мою работу за очень короткий срок и при этом прикрылись законом. – Усмехнулся Георгий. -  Хотя, от тюрьмы и от сумы, сами знаете…
  Не глядя, он нашарил на столе пачку папирос, вынул одну, размял, прикурил. Выпустив густой клуб синеватого дыма, спросил:
  -  Зачем вы остались здесь?
  -  Глупо спрашивать меня об этом, Георгий. Я не мог уехать без тебя. – Лицо дяди смягчилось – Кроме тебя у меня никого нет
  -  Спасибо.-  Дрогнувшим голосом поблагодарил Георгий и впервые пожалел, что  чутье подвело его, что не смог предвидеть, что большевики будут так туго закручивать гайки,  и не уехал из страны.
  -  У меня ничего не осталось. Возможно, у тебя есть что-нибудь в загашнике? Я найду человека, который вывезет нас в Стамбул.
  -  В Стамбуле русских уже не принимают.
  -  Стран много. Земля большая. Где-нибудь прибьёмся. Так что же?
  -  Увы, Георгий, все ценности забрали. Ты же видишь. Деньги обесценились. В стране вообще денег нет. Идет обмен товарами. Золото – хлеб, костюм – картошка…  Пойдем в столовую, я тебя накормлю.
  Полчаса назад, покидая тюрьму, Георгий мечтал о хорошем и сытном обеде, а теперь почувствовал, что аппетит пропал. Спросил зло:
  -  А как же живут те, кто у власти? У них-то откуда ценные вещи, чтобы обменять на еду?
  -  У них паек.
  -  Вас уволили?
  -  Да,  моё место теперь занимает кассир Туликин.
  -  И что вы думаете делать дальше?
  Виктор Потапович на вопрос не ответил, поник головой. Он был ещё не стар, ему не было и пятидесяти, и его больно задевало то, что его профессиональный опыт оказался никому не нужен.
  -  Пока не знаю. Но не будем паниковать. Говорят,  что царские генералы создают армию, которая сможет освободить Россию от большевиков.-  Он понизил голос. -  Только такие вещи нынче опасно говорить.
  -  Ладно. Надо осмотреться. А для начала переоденусь, помоюсь.-  Он загасил окурок, вышел из комнаты, но тут же вернулся, на его губах играла усмешка: - Зато у меня есть работа. Меня пригласили работать в ЧК.


  Ещё ни разу в жизни он не радовался так сильно возможности погрузиться в теплую, мыльную пену. Радовало уже и то, что воду греть не пришлось – из крана текла горячая вода.
  Скинув  с себя одежду, Георгий брезгливо отодвинул в угол ворох грязного белья и залез в ванну. Сначала он просто наслаждался теплом воды, но  постепенно мысли вернулись к тому дню, когда его арестовали.
  Всё началось с картины Моне, которую Георгий с косоглазым Рубой сняли со стены в поместье Подрезы. Додж не рассчитался с ними, сказав, что заказчик ещё не отдал деньги за выполненную работу. Поразмыслив, Георгий пришел к выводу, что заказчиком был сам Додж и что платить Георгию он не собирался с самого начала. Чутье  так же  подсказывало Георгию, что Додж со дня на день покинет Новороссийск.
  В тот вечер Додж гулял в ресторане «Черноморский», объявив всем, что празднует удачную сделку и лишь немногие знали, что на самом деле это был прощальный  банкет. И если бы не это желание Доджа последний раз покуражиться на российской земле, Георгий упустил бы его.
  После двенадцати часов ночи, когда все были пьяны, Георгий незаметно покинул зеркальный зал ресторана. Поджидавший неподалеку извозчик, доставил его к дому Доджа за считанные минуты. Знавший дом, как свои пять пальцев, Георгий без труда проник внутрь и, незамеченный охраной, быстро отыскал багаж, приготовленный к отъезду. Свернутый в рулон холст находился в небольшом саквояже. Звериное чутье не обмануло Георгия.
  Засунув холст за пазуху, Георгий спокойно огляделся. Ничто не нарушало ночного безмолвия. В комнате, залитой голубым светом луны, было светло как днем. Он подошел к двери, распахнул её и натолкнулся на Доджа. Вспыхнувшая лампа лиловым светом залила его костюм и самодовольное лицо с  тяжелым взглядом  светло-голубых, почти белых глаз.
  Рука Георгия вскинулась, и усмешка на лице Доджа исчезла, сменившись гримасой удивления. Удар был точным,  и нож вошел в горло по самую рукоятку. Пальцы  Доджа разжались, выронив пистолет, ноги подкосились,  и он упал на ковер.
  В ту же секунду несколько пар крепких рук схватили Георгия, скрутили так, что затрещали кости, и только огромное усилие воли помогло ему не закричать от боли.
  К приезду жандармов Георгий, избитый, в разорванной одежде, лежал на толстом турецком ковре рядом с мертвым Доджем. Свернутый холст картины и прочие ценные вещи к тому времени были вывезены теми, кто только что сопровождал Доджа и теперь после его смерти, справедливо решившими, что ему больше ничего не понадобится.

  В камере, холодной и сырой, стыла кровь. Не привыкший к лишениям, Георгий очень страдал от грязи и от голода, но  совсем не мучился угрызениями совести.
  При старом режиме его допрашивали пару раз, а потом просто забыли, и он до сих пор удивлялся, как могло такое случиться, что в их камеру всё это время, когда страна бурлила от перемен, исправно приносили то, что называется едой,  и никому не пришло в голову освободить их или хотя бы ослабить охрану.  И даже, странное дело, все хлопоты дяди по его освобождению оказались напрасными.
  Подросток, сидевший с ним в камере, каким-то образом добывал информацию о том, что происходило в городе,  и сообщал её Георгию.
  Мальчишка был сиротой  и попался на краже хлеба на базаре. Он с одинаковым равнодушием сообщал о приходе в город то красных, то белых, то ещё каких-то и его веснушчатое лицо ничего, кроме презрения при этом не выражало. У него был не правильный прикус – зубы торчали вперед, полные губы едва  прикрывали их,  и создавалось впечатление, что зубов во рту не тридцать два, а, как минимум, в два раза больше. Это служило поводом для злых шуток со стороны Георгия, когда у него было особенно плохое настроение.  Мальчишка обижался, но ненадолго. Иногда Георгию становилось его жалко, и он отдавал ему часть своей порции невыразимо отвратительной тюремной баланды.
  После долгого, длившегося почти год, перерыва, Георгия пригласили на допрос большевики.
  В той самой комнате, где его допрашивали  прежде, портрет Николая Второго  был заменен другим.  Портрет вполне интеллигентного человека  с худощавым лицом и с пенсне на остром носу, был написан довольно плохо и, в отличие от царского,  вставлен в простую, некрашеную рамку.
  Один из чекистов – худой, плешивый, глухо кашляющий, в военной форме незнакомого Георгию образца, ходил по кабинету неспешной пингвиньей походкой и равнодушно поглядывал на Георгия. Второй был довольно крепкий с застывшим в глазах холодным блеском. Сев за стол, он закурил, выпустил облако дыма, кашлянул и, разогнав дым рукой, придвинул пачку на край стола:
  -  Садитесь. Можете закурить.
  От папиросы Георгий не мог отказаться, с жадностью затянулся и сразу почувствовал себя увереннее.
  Сидевший напротив,  спросил:
  -  Во имя чего вы грабили и убивали?
  -  Что? – вопрос поразил Георгия своей нелепостью, и он решил, что ослышался. Было бы понятно, если бы у него спросили:  почему? зачем? что вас заставило?. Но – во имя чего?!...
  -  Воя имя чего вы грабили и убивали классовых врагов большевистской власти, гражданин Старков? – четко повторил вопрос следователь. Глаза его смотрели равнодушно и холодно, в них не было и намека на иронию.
 Георгий усмехнулся и ответил так же четко:
  -  Во имя революции.
  -  Да что вы знаете о революции?! – выкрикнул плешивый и снова глухо закашлялся.
  -  Хотелось бы о ней ничего не знать и не жить в стране, где она произошла. – Ответил Георгий.
  -  Так сейчас не шутят, гражданин Старков. – В глазах сидевшего напротив следователя добавилось холода.
  -  А как сейчас шутят, господа?
  -  Мы вам не господа, гражданин Старков. Забудьте это буржуазное слово.
  -  А как же теперь обращаются в России?
  -  Гражданин. Или товарищ. Но вы уходите от вопроса.
  -  Хорошо. Я попытаюсь объяснить. Я делал это, чтобы восстановить справедливость. Одни жируют, у других ничего нет. А за смерть Доджа меня должны  были благодарить, а не сажать.
  -  Чем вы занимались до революции?
  -  Тем же, чем и сейчас. Сидел в тюрьме.
  -  А до этого?
  -  Грабил и убивал.
  Ходивший по кабинету плешивый остановился за спиной Георгия, глухо произнёс:
  -  Мы о вас многое знаем. Но, конечно, не всё. Хотелось бы иметь полную информацию.
  -  Мне больше нечем похвастать.
 -  Мы предлагаем вам свободу в обмен на помощь в поимке оставшихся в городе и затаившихся членов банды Доджа. Возможно, в дальнейшем, если вы готовы служить идеям марксизма- ленинизма, вам предложат работать у нас. Люди, хорошо знающие город, его злачные места, нам нужны.
  -  Прошу прощения, господа… Простите, товарищи. Но я не посещал злачные места. Я всё больше по кофейням и ресторанам ходил. – Перебил Георгий. Ничто не могло его так унизить, как служба в ЧК, и только обостренное чувство самосохранения заставило его прикусить язык и не особенно острить. – Думаю, в городе никого не осталось. Додж мертв, многие выехали из страны, а те, кто не успел, скорее всего,  покинули город. Наш город мал, тут прятаться негде.
 -  Хорошо. У вас есть время подумать. И помните, что у вас отсюда два пути. Либо сотрудничество с нами, либо – на Суджукскую косу.
 -  А что там, на Суджукской косе? – удивился Георгий, но уже в следующую секунду догадался.
  -  Когда узнаете, будет поздно.
  Плешивый позвал охранника.
  Пока Георгий шел в камеру, его услужливое воображение рисовало Суджукскую косу, заваленную трупами, красными от крови песок и лагуну, и над всем этим прожорливые, отвратительно кричащие чайки.
  В тот же день из камеры увели парнишку и вместо него впихнули замордованного, обезумевшего от побоев, неряшливо одетого мужчину лет сорока. Забившись в угол, он тихо поскуливал, распространяя вокруг себя ещё не выветрившийся запах папирос и дешевого одеколона.
  Пухлой ладонью с короткими пальцами он то и дело поглаживал раздувшуюся щеку и заплывший левый глаз, в то время как правый смотрел на Георгия с укором, словно именно он нанес ему побои.
  Он скулил долго и надрывно и, видимо, не собирался прекращать и Георгий, не отличающийся терпением, рявкнул:
  -  Заткнись!
  Мужик вздрогнул, издал нечто подобное стону и замолчал.
  -  Ты кто? За что сюда попал?
  -  Не ваше дело. – Мужик снова  всхлипнул.
    Да ладно тебе. Мы тут все в одинаковом положении. – Миролюбиво  произнес Георгий.
  Мужик вздохнул, пожевал распухшими губами, потом заговорил:
  -  В кинематографе я служил. В «Колизее».
  -  Ну-ну! Знакомо. Работает и при новой власти?
  -  Да. Так вот, месяц назад большевики поставили меня заведующим. Я-то раньше билетёром служил. Служил честью и правдой! А мне-то какая разница – кому служить?. Все люди одинаковые, все кинематограф любят.
  - И что натворил?
  -  Ничего. Вот крест – ничего! – Мужик яростно перекрестился, но тут же засунул руку в карман. – Говорят, не ту фильму крутил. Эту, как её…  пропаганду не ту разводил.  Говорят, я – контрреволюционер и шпион. -  Мужик вновь безудержно зарыдал, прикрыв лицо руками.
  Всё происходящее казалось Георгию дурным сном.  И то, что ему предложили работать в ЧК, и то, что безграмотного мужика лупят за то, чего он не в силах даже осмыслить. И теперь он точно не знал, что для него лучше – Суджукская коса или свобода. Но погибнуть никогда не поздно. Поздно не успеть,  не выбрать  необходимое и единственно верное решение.  Он  убедил себя, что лучше принять предложение чекистов, а там будет видно.
  Утром Георгий подписывал, бегло читая, все бумаги, предложенные ему, и испытывал давно забытое им предвкушение чего-то нового, неизвестного, захватывающего дух.
 





  11  глава.
  Иркутск - Китай, 1921г.
 

  В памяти Марка вновь всплыло недавнее прошлое со всеми его подробностями.  Всё, что происходило с ним в последние годы, оставалось в памяти до мельчайших подробностей и ничего не стиралось, не забывалось и казалось столь счастливым и благословенным, что сил существовать в новых, предлагаемых судьбой обстоятельствах, не было. Тем более, что будущее и вовсе представлялось темным и неясным, и предпосылок на то, что оно будет благополучным не было.
  Он прислушивался к несмолкаемой боли внутри себя. Но это была не физическая боль. Угнетала, давила  глухая тоска. Ему хотелось вырваться из этой мучительной  моральной тесноты, но он вновь и вновь проваливался в бездну воспоминаний.
  В эти минуты ему особенно сильно хотелось вернуть ушедшее время и всё изменить, но прошлое уходит безвозвратно,  и теперь от него мало что зависело в будущем. Оставалось уповать на благосклонность судьбы.
  Ему, идущему всегда вперед, старающемуся планировать свою жизнь на несколько месяцев, было не свойственно копаться в прошлом и тратить время на воспоминания, но жизнь сложилась так, что ничего, кроме воспоминаний у него теперь  не осталось, и перед его мысленным взором всё чаще появлялись картины прошлого.


  Ранение в ногу не угрожало жизни Марка, но  передвигаться он не мог, а лечиться  пришлось почти месяц. За это время его  часть, а вместе с ней и Ярослав отступили на юг. Марк настоял, чтобы Ярослав не ждал его, а добирался домой, и взял на себя заботу о семье. Деревню Прохоровку заняли красноармейцы. Марка спрятал на чердаке своего дома зажиточный крестьянин Семён Кокарев.
  Из-за отсутствия квалифицированного лечения нога заживала долго. Оставаться в деревне становилось всё опаснее. Новая власть часто наведывалась на подворье Кокарева. Вновь избранный староста, из тех,  кто много кричит, но мало делает полезного для людей, грозился сослать Семёна  с семьёй в Сибирь, если он не отдаст государству припрятанное зерно. Крестьянин ещё не верил, что у него могут быть большие неприятности из-за зерна, но понимал, что если найдут белогвардейца, беды не миновать.
  Однажды ночью Кокарев привел на чердак неряшливо одетого, в потертой шляпе, с давно не бритыми щеками и с лохматой головой, мужчину, назвавшегося Геннадием. Правильность речи, отточенность фраз и военная выправка выдавали в нем кадрового офицера. Геннадий предложил Марку ехать вместе с ним на восток, в армию Колчака. Выбирать не приходилось и под прикрытием темноты мужчины покинули деревню.
  Раненая нога сильно болела. Марк  опирался на самодельную  трость, стараясь не отстать от быстро идущего спутника, но боль усиливалась, и каждый шаг давался с большим трудом. Понимая, как важно скорее добраться до намеченной цели, Марк не просил Геннадия идти медленнее. Но наступил момент, когда поглядывая на приближающийся лесок, он решил, что останется там.
  Лесок оказался намного дальше, чем казалось Марку, и когда мужчины добрались до деревьев, у него не осталось сил даже на то, чтобы обрадоваться при виде смирной каурой кобылки, запряженной в телегу. Марк как мешок завалился на жесткую, колючую солому и ему показалось, что он никогда прежде не лежал на более мягком ложе.
  Геннадий был молчалив. На вопросы отвечал односложно: «да», «нет». Марк тоже молчал. Лежа на трясущейся телеге, равнодушно рассматривал лесные места, которые они проезжали.
  Геннадий хорошо ориентировался на местности, вел кобылку проселочными дорогами, объезжая населенные пункты и стараясь держатся подальше от больших дорог.
  К исходу седьмых суток их остановил грозный окрик:
  -  Стой! Кто идёт?
  Натянув поводья, Геннадий привстал, замер в настороженной позе, прислушался. Марк затаил дыхание. Как им было узнать – свои это или чужие? Всё смешалось в стране, брат шел против брата и все говорили на одном языке.
  Вышедшая из-за туч луна осветила Геннадия. Марк заметил в его руке пистолет. Освещенное голубоватым светом лицо офицера выражало полную готовность к схватке и смерти. Нащупав под сатиновой мужицкой рубахой кобуру, Марк вынул свой маузер.
  Слева колыхнулись ветви деревьев. Марк скосил глаза. С расстояния полуметра на него смотрело круглое отверстие винтовочного дула.
  -  Ваши документы. -  Потребовал голос сзади.
  Они были окружены. Марк решил не спускать глаз с того, кто  держал его на прицеле и покрепче сжал рукоятку маузера.
  Геннадий протянул кому-то, невидимому в темноте, документы. Чиркнула спичка. Через пару минут последовала новая команда:
  -  Сдать оружие!
  Марк и Геннадий не шелохнулись.
  -  Бросайте оружие на землю!  - потребовал тот же голос.
  -  Мы должны знать, кто вы. -  По голосу Геннадия было понятно, что так просто он сдаваться не собирается.
  -  Судя по вашим документам, господа, вы попали к своим. Но мы должны проверить вас и потому предлагаю сдать оружие и следовать за нами. -  Более мягко ответил невидимый Марку человек. – Иначе мы откроем огонь.
  У них не было выбора. Марк услышал звук упавшего на землю пистолета и сделал то же самое.
  Довольно быстро они вышли к небольшому поселению, остановились у бревенчатой избы. Геннадий спрыгнул на землю, у Марка это получилось не так легко. Рана тут же напомнила о себе острой болью. Он  отыскал в телеге трость и пошел, хромая,  следом за Геннадием. В спину ему упиралось винтовочное дуло.
  Они поднялись по скрипучим ступеням, вошли в просторную горницу. Справа от двери размещалась большая русская печь, посредине стоял длинный некрашеный стол. Вокруг него на лавках сидели офицеры белой армии. Они замолчали, внимательно разглядывали вошедших.
  Один из сопровождавших  вскинул руку к козырьку:
  -  Ваше благородие! У поста номер один задержали двух неизвестных. По документам они белогвардейцы.
  Офицер выглядел щеголевато. Военный китель с ослепительно белым воротничком сидел на нем безупречно. Он легко поднялся, вышел из-за стола, подошел к Геннадию . Его голубые, глубоко посаженные глаза смотрели подозрительно.
  Но тут один из офицеров, сидевших за столом, воскликнул:
  -  Поручик Смирнов?  Геннадий Романович?
  В глазах Геннадия плеснулась радость:
  - Так точно! Поручик Смирнов прибыл в ваше распоряжение!
  -А я вас сразу не признал, голубчик. Эк  вы обрядились. Ну,  чисто ряженый!


  Буря гражданской войны гнала их на восток. Красная  армия  наступала стремительно, не давая передохнуть, отдышаться. Поначалу армия Колчака оборонялась, но ближе к Байкалу почти бежала.
  Уже никто не сомневался, что скоро их разгромят окончательно. Офицеры поговаривали о том, что лучше уйти через монгольскую границу, в Китай, где поселилось много русских ещё до революции, а значит, легче будет устроиться, а потом, возможно,  переплыть океан или, ещё лучше, передохнуть и с новыми силами вернуться в Россию и восстановить монархию.
  В Иркутске был казнен Колчак.
  По городу разнеслась весть о его расстреле неподалеку от Ангары. Тело адмирала было сброшено в прорубь. Затаившиеся белые офицеры, переодетые в гражданскую одежду, потеряли последнюю надежду на изменение ситуации в их пользу и потянулись к границе.
  Раздобыв почти приличный костюм, шляпу и пальто, Марк бродил по заснеженным улицам города. Одежда была пригодна для сибирской осени и не спасала в тридцатиградусный мороз. Марк вспоминал  южное солнце,  теплую кавказскую  зиму  и жаркое  лето, и вновь думал о том, как часто человек не ценит, не замечает тех благ, что есть у него в данный момент, и только,  лишившись их, начинает их высоко ценить. Он постоянно мерз, никогда не мог согреться и заболел бронхитом. Пил, прописанное таким  же,  как он,  неприкаянным и бездомным  врачом, и им же с трудом добытое,  лекарство, но кашель не утихал, саднило горло, болела грудная клетка и не проходила слабость.  Осталось одно - единственное желание – согреться. Ему казалось, что стоит   погрузиться  в тепло хотя бы на неделю,  и он сразу поправится, кашель исчезнет немедленно.
  В городе почти не осталось тех, кто служил с ним в одной части, а Марк всё бродил по зимнему студеному городу и раздумывал о том, как ему добраться до Новороссийска. Но Черное море было очень далеко,  и преодолеть бесчисленное количество постов незамеченным было  невозможно, а граница – вот она, рядом, нужно только присоединиться к одной из групп и через пару дней будешь в безопасности. Как и большинство офицеров, Марк верил, что находясь за границей, они смогут похлопотать и вывезти своих близких из отвергнувшей их России.
  Он долго стоял посреди улицы, вдыхал морозный, удивительно легкий и освежающий воздух. Очередной приступ кашля заставил его прислониться спиной к холодной каменной стене. Его исхудавшее тело сотрясалось, и редкие прохожие обходили Марка, словно прокаженного.
  После того, как кашель прекратился, Марк медленно побрёл к дому, где в подвальном помещении без тепла и света ютились такие же, как он, неприкаянные, но всё ещё цепляющиеся за изгоняющую их Родину, люди.
  На рассвете группа офицеров собиралась покинуть город, и Марк решил присоединиться к ним. Он сидел в углу на куче соломы, дышал ртом на озябшие руки, и никак не хотел смириться с тем, что жизнь в России для него невозможна, что новая власть отыщет множество причин для того, чтобы разделаться с ним, Марком Зумориным, бывшим присяжным поверенным и белогвардейцем, женатом на дочери богатого и трудолюбивого агронома. Теперь все члены их дружной семьи назывались классово чуждыми элементами. Но он беспокоился не за себя. Его тревожила участь жены и дочери. И получалось, что правильнее всего – исчезнуть. Нет человека, нет проблемы. Тогда семью не тронут. Это был последний и очень веский аргумент в пользу того, чтобы уйти за границу.
  С десятком таких же, как он, бесприютных, растерянных и озлобленных мужчин почти месяц Марк блуждал по Монголии, потом попал в Харбин и, наконец, прибыл в Мукден.
  Приступы кашля уже не были такими острыми и мучительными, как прежде, Марк лишь слегка покашливал, привык к этому и перестал обращать внимание.
  С двумя русскими офицерами они поселились в самой дешевой, а потому наименее удобной для проживания, части британской конфессии. Комната  в пансионе, которую они сняли, была без удобств, из мебели только три железных кровати, стол и стулья. По соседству жили англичане и русская дворянская семья, державшаяся поначалу высокомерно и чопорно. Но, то ли они не были богаты, то ли не умели экономить, но их деньги и драгоценности растаяли очень быстро, а вместе с ними исчезла заносчивость и аристократический лоск, и вскоре все взрослые члены семьи вместе с остальными жильцами торопились утром на работу или на её поиски.


  Пансион находился  на Грин-стрит,  в самом  центре концессии, неподалёку от  Хуньхэ, узкой, но глубокой и полноводной реки.
  Человеку, только что поселившемуся здесь, казалось, что он попал не в Китай, а в  европейский город.  Марк этому обрадовался и решил несколько дней отдохнуть и погулять по широким мощеным улочкам, обсаженным деревьями.
  Чуть позже, когда он стал уходить от пансиона подальше, и оказался на окраине концессии, он заметил между домами глухие стены из серого камня, в которых виднелись бойницы, из них подозрительно смотрели глаза. Стены утыканы гвоздями и за ними бесшумно гуляла винтовка.
  Однажды любопытство взяло верх, и Марк приблизился к дому богатого китайца. Он долго прохаживался неподалеку от ярко-красных ворот, надеясь, что рано или поздно они распахнутся,  и он сможет заглянуть внутрь двора. Но ворота так и не открылись и надежно прятали от любопытствующих глаз  чужую жизнь. После таких прогулок у Марка появлялось чувство нереальности происходящего. Оно  усиливалось, когда он видел китайских женщин с гладко зачесанными черными волосами в блестящих шелковых платьях, всегда спешащих, при этом их глаза смотрели строго перед собой.


  Так же,  как и остальные обитатели пансиона, жильцы их комнаты просыпались рано утром. Здесь, на чужбине, они стали одной семьёй и всячески помогали друг другу. Если один находил работу, он старался туда же пристроить соседа, а если не удавалось, кормил, пока тот не начинал зарабатывать.
  Заработки не были постоянными,  и каждый из них периодически попадал в разряд безработных. Их положение, в том числе и финансовое, было бедственным, они привыкли обходиться без многих, привычных прежде, вещей, и, порой, совершали чудеса, умудряясь изготовить из одной фасоли замечательное блюдо или выстирать одежду без мыла.
  Привычка следить за собой заставляла мужчин изощряться, чтобы выглядеть прилично.
  Лучше всего это удавалось Юрию Ильинскому, служившему прежде губернатором в Сибири. Ему было за пятьдесят, но волосы его всё ещё оставались черными, в них не было ни одного седого волоска, они всегда были хорошо уложены, а из-за невозможности бриться, он отпустил бородку и усы, которые всегда были аккуратно подстрижены, черные глаза смотрели то сурово, то дружески улыбались. Он говорил начальническим снисходительным баритоном:
  -  Подъём, господа безработные! Грязные китайские улочки ждут нас, русских интеллигентов и служащих. Не забудьте захватить шляпы побольше.
  Его семья уехала из России вовремя, в 1917 году. Он знал, что она в Канаде и все его сегодняшние хлопоты были направлены на то, чтобы заработать денег на билет на пароход, который каждый понедельник отправляется из Шанхая к американскому континенту.
  Вторым соседом Марка был молодой человек Игнатий Макаров.
  Он начал служить царю и Отечеству с отроческих лет, став  кадетом Пажеского корпуса, куда его, круглого сироту, пристроила престарелая, знатная и очень влиятельная при дворе тетушка. Она умерла в восемнадцатом году. Игнатий был холост. Отсутствие родственников, за которых нужно было бы беспокоиться и молодость позволяли ему быть беспечным и свободным, в отличие от Марка и Юрия. Решив пересечь океан, он собирал деньги на дорогу, играя вечерами на пианино в русском ресторанчике.
  В отличие от Ильинского, Игнатий был не столь ухожен, но всё равно выглядел достаточно хорошо. Его светлые кудри, беспорядочно разметавшиеся на маленькой продолговатой голове, не  выглядели отталкивающе, благодаря молодости и улыбчивости. Из-за отсутствия очков, утерянных во время бегства, он всё время щурился.
  Если расставить мужчин по степени ухоженности, то Марк находился бы посредине. Его овальному лицу с тонким носом шли длинные, зачесанные назад волосы. Самостоятельно подравнивая их на затылке, Марк тем самым экономил на парикмахере. А умение пользоваться опасной бритвой, чудом сохранившейся у него, позволяло ему всегда быть чисто выбритым.
  Выглядеть совсем хорошо ему не позволял потрепавшийся в дороге костюм, да чрезмерная, неестественная худоба, которая никуда не уходила, а только усиливалась, несмотря на то, что он отогрелся и питался лучше, чем в стылом зимнем Иркутске.
  Причину быстрой  потери веса, слабости и непрекращающегося кашля он понял, когда однажды прикрыл рот платком и увидел на нём кровавое пятно.
  Он попросил врача, жившего неподалеку, осмотреть его, и тот подтвердил его страшную догадку.
  Несмотря на диагноз, Марк продолжал  обучать учеников английскому и немецкому языкам  и откладывать деньги  на дорогу. Но ему не удавалось долго продержаться  ни в одной семье, поскольку родители, догадавшись о его болезни,  тут же  отказывали ему.
  Лишившись в очередной раз ученика, Марк бесцельно бродил по улицам Мукдена. Он не искал новую работу и тратил на еду из скопленных денег. Теперь ему стало понятно, что он не уедет из этого города. В этом не было необходимости. Какая разница, где умирать?
  Наступило лето, а с ним невыносимая духота – удушающая, липкая и мокрая жара. В городе началась эпидемия дизентерии.
  Устав бродить, Марк стал под сенью огромного тополя, но тень не спасала от духоты. Мокрый и липкий воздух был повсюду, от него не было спасения нигде.
  Вынув из кармана платок, вышитый крестиком, он устало вытер лицо, потом  прижал его к  губам. Вспомнил, как они с Татьяной сидели зимним вечером в его кабинете. Он готовился к завтрашнему выступлению в суде, она вышивала платок. Они говорили о своем будущем ребенке, который должен был родиться через два месяца, и представляли, каким он будет. Потом Таня положила перед ним законченный платок:
  -  Пусть он всегда напоминает тебе о сегодняшнем вечере и о том, как нам было хорошо.
  Как давно это было! И было ли вообще?
  Аккуратно сложив платок, Марк спрятал его в карман. Посмотрел вверх на зеленую безмолвную крону. Воздух стоял и ни один лист не подрагивал  на дереве.
  Марк зашагал прочь.
  Он был листом, оторвавшимся от дерева,  давшего ему жизнь. Сначала он был почкой – набухающей, разрывающей плотную оболочку и, наконец, вырвавшимся навстречу солнцу изумрудным жизнерадостным листочком. Картины его прошлой жизни, и процесс  прорастания, наливающегося жизненной силой,  листа, переплелись в его сознании, превратились в водоворот движущихся образов: игрушка, подаренная в детстве, родители, зеленый, с прожилками, пронизанный солнечным светом лист, гимназия, университет, революция, засыхающий лист, война, эмиграция…   Что-то важное ускользнуло из его сознания…   Что-то очень важное…  Марк силился вспомнить, но воображение рисовало оторванный, медленно опускающийся на землю коричневый лист.
  Марк пришел в себя, оказавшись на берегу Хуньхэ. Вдоль берега столпились люди – русские и англичане. Китайцы занимались своими обычными делами, но при этом не поворачивались к реке и все время находились к ней спиной.
  Приблизившись к воде, Марк замер от изумления. По реке медленно плыли трупы китайцев. Они слегка покачивались, и, казалось, подталкивали друг друга.
Люди умирали от кишечной болезни, их не хоронили, а бросали в реку.   Пораженный, Марк не мог двинуться с места и долго смотрел на распухших мертвецов.
  Потом развернулся и пошел прочь. Он хотел бежать, но не было сил. Бесконечный поток груженных  телег,   тачек  и рикш сливался с потоком людей. Улицы, запруженные тюками, солдатами, бесшумно скользившими китайцами, напоминали кишащий водоворот, который он  только что видел, стоя на берегу реки.
  Марк почувствовал себя плохо и позвал рикшу. Ему не нравился этот вид  услуг, сам факт катания одного человека на другом смущал его, но сегодня пришлось им воспользоваться.
  Он не помнил,  как добрался до пансиона, как расплатился с рикшей, как вошел в комнату и лег в постель. Когда пришел в себя, увидел склоненное над собой лицо Анастасии. Она была из той самой аристократической семье. Она и прежде смотрела на него при встречах чуть загадочно, с легкой улыбкой, но никогда не подходила и не заговаривала.
  Она была молода и хороша собой, и Марку казалось, что только отсутствие более достойных мужчин в её окружении заставляет Анастасию кокетничать с ним.  Ей было лет тридцать, не больше. Её русые волосы всегда были красиво уложены, а белая кожа казалась прозрачной. Марк ничего о ней  не знал. Скорее всего, она была когда-то замужем, а теперь овдовела.
  Анастасия положила свою мягкую прохладную ладонь ему на лоб, и Марк удивился тому, что столь непритязательное прикосновение вызвало приятное ощущение и море давно забытых радостных эмоций.
  -  Вы напрасно сидите возле меня. Моя болезнь заразна.
  В её глазах застыла печаль.
  -  Кто знает, что лучше в нашем положении? Жить или не жить? – Улыбка тоже получилась грустной: -  Быть или не быть? Здесь, на чужбине, мы, русские, не можем себе позволить быть разобщенными. Мы обязаны помогать друг другу.
  Марк подумал о том, что хорошо было бы порасспросить её о ней самой, о её жизни, о планах на будущее, но чувствовал, что на длинный разговор его не хватит, и сказал только:
  -  Вы правы, Анастасия Александровна. В чем-то, безусловно правы. Но вы молоды и красивы, у вас всё ещё будет хорошо. И вам нужно беречь своё здоровье, а не сидеть у постели чахоточного больного.
  Она ничего не ответила, отвернулась к окну, и смотрела в него задумчивыми, слегка прищуренными глазами. Потом заговорила:
  -  Порой мне кажется, что всё у меня позади. Всё прошло и ничего не повторится. Уныние, конечно, грех, но оно не покидает меня,  и я никак не могу заставить себя радоваться жизни. Тем более,  здесь, в Мукдене, где всё чужое. Даже этот липкий, отвратительный воздух навевает тоску.
  -  Вам нужно уехать отсюда.
  -  У нас нет на это средств.
 -  Вы накопите. Обязательно накопите. У меня есть немного денег. Совсем мало, но они мне уже не понадобятся. Возьмите их, я вас умоляю.
  -  Не смейте говорить такие ужасные вещи, Марк Викторович! Я куплю на них лекарства.
-  Зачем?  Они мне всё равно не помогут. Очень прошу вас, Анастасия Александровна, возьмите их себе. Они вот здесь, под подушкой, больше негде хранить. – Марк пытался слабой рукой вытащить сверток, но ему не удавалось.
  Анастасия взяла его руку и держала в своей, согревая.
  -  И не думайте. Я ничего не возьму.
  Поднявшись с шаткого стула, отошла к распахнутому окну.
  -  Мне очень хотелось бы, чтобы вы поправились.
  Марк усмехнулся:
  -  Чудес не бывает.
  -  Это потому, что вы в них не верите.
  -  Может быть.
  Надсадный кашель не позволил им продолжить разговор. Тело Марка сотрясалось, слабая рука прижимала к губам платок. Когда кашель прекратился, он, несмотря на удушающую жару, почувствовал сильный озноб и натянул на себя ветхое одеяло.


  Он снова увидел, склоненное над ним, лицо Анастасии. Она что-то говорила, но он не мог разобрать слов и вскоре снова погрузился в забытье.
  За пять последних дней жизни Марк изменился до неузнаваемости. Лицо осунулось, на щеках яркими пятнами горел нездоровый румянец. Кашель уже не был таким сильным, выворачивающим наизнанку. Он слегка покашливал и вытирал окровавленные губы.
  Его соседи по комнате снова привели врача. Но тот, осмотрев больного, беспомощно развел руками. Отозвал в сторону Ильинского, сказал негромко:
  -  Быстротекущая чахотка. Помочь ему ничем нельзя, господа. К сожалению, туберкулез не лечится. – И ушел, не взяв деньги за визит.
  Всё это время Анастасия стойко ухаживала за Марком. Она почти не спала, но её лицо оставалось свежим,  и глаза смотрели с мягкостью и состраданием.
  Всё реже Марк приходил в себя, всё длиннее становились периоды беспамятства.
  В его угасающее сознание вплыл белый дом, окруженный виноградниками. Резные, зеленые листья, пронизанные солнечным светом, дрожали на ветру и нежно касались черных, налитых сладким соком гроздей. Татьяна с волосами, заплетенными в косы, смотрела на него из окна. В её больших, прекрасных глазах застыла боль,  и он удивлялся тому, что совсем забыл о трудностях, выпавших на её долю. Видимо, это случилось потому, что в душе у него все же теплилась надежда на то, что он вернется домой, и возьмет все трудности на себя. Теперь надежда окончательно растаяла, и он остро осознал, что жена остаётся одна, и в полном неведении о нем, что, возможно, будет его ждать. Потратит долгие годы на напрасное ожидание.
  Над ним склонилась Анастасия. Он прошептал:
  - Таня…   Танюша…
  Анастасия заплакала, понимая, что конец его близок, а она ничем не может помочь.
           Наступил момент, когда Марк понял, что жизнь его окончена, ещё секунда, две, и он уйдет в небытиё. Он хотел попросить, чтобы его похоронили, а не бросали в реку, но сил на это уже не было.




  2 часть.

  1 глава.
Новороссийск, сентябрь 1923 г.


    Постепенно в памяти сглаживались и блекли лица отца, Тани, Ярослава и Божены, несмотря на то, что Петр всегда  о них помнил.  В самые же трудные минуты он  вспоминал мать, которую совсем не знал и видел только на фотографии. Она приходила к нему в коротких, отрывистых снах и он, проснувшись,  думал о том, что нужно съездить в Подрезы, но всё как-то не удавалось, - то не было времени, то охватывал  стыд перед близкими за свое давнее мальчишеское поведение. Он отдавал себе отчет, что и теперь поступает безответственно, но пересилить себя не мог, тем более, что всегда находилось оправдание в виде неотложной работы.
  Но на днях случилось непредвиденное. Вполне обычный вызов к начальнику едва не обернулся катастрофой.
  Откинувшись на спинку стула, Мослюк презрительно осмотрел  Петра, потом спросил: не из тех ли он Гейдуков, земледельцев и душегубов, эксплуатировавших народ и разжиревших на их крови.
  Острое чувство страха сковало  Петра, но он сумел подавить его. Понимал, что подобная бдительность необходима для дела революции, и  он не может быть исключением.
  Поправив висевший на боку маузер в деревянной кобуре и  одернув кожанку, Петр выпрямился, ответил твердо:
  -  Из тех.
  -  Вот как?! -  Начальник отшвырнул карандаш, уставился злыми глазами. – Как вы попали в ряды большевиков? Да ещё заняли  такую ответственную должность? В личном деле у вас записано – из крестьян. Вы скрыли происхождение? Вы ответите за обман!
  -  Мы и  в самом деле из крестьян. Всю жизнь мои дед и отец работали на земле от зари до зари.
  Мослюк стукнул кулаком по столу:
  -  Хватит! Хватит врать! Я вам не верю! Лезете в ряды большевиков, потом предаете, устраиваете диверсии, шпионите. Вы у меня попляшете, когда получите на шею пеньковый галстук!
  К счастью, в кабинет вошел председатель горкома Петрачков.
  -  Извините, что вмешиваюсь.  Я услышал ваш разговор. Иван Архипович, я знаю Петра Алоисовича  давно. Он в наших рядах с семнадцатого года, мы с ним не раз дрались бок о бок, и более надежного и верного товарища трудно сыскать. Я ручаюсь за него, как за себя.
  Мослюк сразу остыл, словно на него плеснули ушат холодной воды. На его крупном лице появились испарина и скука.
  -  Ладно, вам повезло. – Сказал он, когда председатель горкома вышел. – Я дам вам возможность  ещё раз доказать свою преданность делу революции. Вы поддерживаете связь с родственниками?
  -  Нет.
  -  Придется. Именно вам я приказываю освободить усадьбу  в Подрезах от прежних жильцов, а дом приспособить под начальную школу.




  Смена закончилась. Татьяна сдала дежурство молоденькой медсестре Леночке, хорошенькой, миловидной, с голубыми и чистыми, как вода,  глазами. Она была старательна и добросовестна. Татьяна очень ценила в ней эти качества.
  Пошел восьмой год, как Татьяна окончила курсы медсестер, и с тех пор работала в терапевтическом отделении первой горбольницы.
    Похоронив отца и проводив брата,  они  остались в усадьбе втроем: она,  Божена и Мария.  Татьяна пребывала  в полной растерянности и не знала, что делать. Посоветоваться  не с кем,  а  ждать  помощи, тем более. Люди, окружающие её, так же плохо ориентировались в новой, сложившейся ситуации. Татьяна  жила одной надеждой – на скорое возвращение Марка. Но тут ещё в одночасье скончалась Мария. Дни проходили, но надежда не таяла, и именно это обстоятельство давало ей жизненные силы. И кто знает, как сложилась бы их жизнь, если бы им на помощь не пришел Пётр.
  Он появился в усадьбе в мае, когда спели на деревьях вишни, и цвела сирень, и радостная трель соловья словно говорила о том, что жизнь наладится, что всё будет хорошо.
 
Когда Петр подъехал к отчему дому, обветшавшему и ограбленному, его сердце заныло,  и он долго сидел в машине, пока волнение не утихло и вернулось обычное спокойное и деловое состояние.
Услышав урчание автомобиля у ворот, Татьяна подумала, что опять явились уполномоченные и будут что-то требовать, хотя брать уже было нечего. Из усадьбы давно вывезли всё, что могли.
  Поправив прическу, она поспешила на крыльцо.
  В вышедшем из авто мужчине она не сразу узнала младшего брата. Перед ней стоял совсем не тот юноша, что три года назад ушел из дома, а взрослый мужчина. Солидности ему придавали не только кожаная куртка и фуражка, но и усы. Коротко подстриженные, они делали строгим его простоватое лицо.
  Они не  кинулись навстречу, как сделали бы это прежде, рассматривали друг  друга издалека. Петр смотрел виновато, немного настороженно и устало.
  Татьяна первая справилась с волнением и пошла ему навстречу, они крепко обнялись и стояли так несколько минут.
  -  Здравствуй, родной. Наконец-то ты приехал в отчий  дом. Проходи.
  -  А где остальные, Таня?
  Они поднимались по ступеням, и Татьяна не спешила  печальным рассказом разрушать  радостное волнение, охватившее обоих. Провела брата в гостиную, усадила, принесла чай и чашки. Отмалчиваться дальше  не было смысла.  Начала издалека:
  -  Божена гуляет. Бегает с соседскими ребятишками. Скоро придет. Ты её не узнаешь. Ярослав с последним пароходом покинул страну. Я его проводила. Где он сейчас, не знаю. Нет никаких вестей. – По тому, как закаменело лицо Петра, Татьяна поняла, что он догадывается, что самые печальные новости она приготовила напоследок. – Марк воевал против большевиков, был ранен где-то под Воронежом.  Мне и о нём ничего не известно. -  Она помолчала немного, потом снова заговорила, едва сдерживая слёзы:  -  Тогда же, в марте, в тот день, когда уехал Ярослав, умер наш отец, Пётр. А месяц назад мы похоронили Марию. С ней  мне было легче.
  Поставив чашку, Петр встал из-за стола, подошел к открытому окну, закурил, выпустил в форточку клуб синеватого дыма.
  -  Расскажи о себе, Петр.
  -  Я тоже воевал. Только в Красной Армии. Теперь служу в горсовете заведующим сектором коммунального хозяйства.
  -  А ты не молод для столь ответственного поста? – Спросила осторожно Татьяна.
  -  Теперь много молодых у власти.
  -  У них это лучше получается, чем у прежних руководителей?
  - Не нам с тобой судить об этом, милая сестра. И очень прошу тебя, держись подальше от политических разговоров. Вижу, ты совсем не ориентируешься в окружающей обстановке. И прошу тебя, никому не говори, что Марк и Ярослав воевали против Красной армии. Говори, что воевали против белых.
  -  Врать?
  -  Врать.
  -  Хорошо, что я мало с кем общаюсь. Много лгать не придется. Скажи, ты женился?
  -  Времени не было. Да и рано ещё. Встречу хорошую девушку, тогда и женюсь.
  Он загасил папиросу и сел напротив Татьяны.
  -  Вообще-то я по делу приехал. Наше поместье будет конфисковано. На этом месте не будут строить колхоз, землю разделят на участки и  раздадут тем, кто здесь живет. Чуть выше станции будет построен цементный завод, а Подрезы будут называться рабочим поселком Гайдук. Должны были переименовать в Гейдук,  в честь  нашего родственника Фёдора Гейдука,  но   перепутали одну букву. А в нашем доме будет школа.
  -  А что делать нам с Боженой?
  -  У вас с Марком была в городе квартира…
  -  Её давно заняли.
  -  Её отдали рабочему порта. Но мне удалось отстоять для вас одну комнату.
  -  Мы будем в одной комнате кушать, спать и принимать гостей?
  -  Кухня будет общей. Поверь, это не так плохо. Многие живут ещё хуже.
  -  Тогда для чего вы делали революцию, если люди стали жить хуже?
  -  Хуже стали жить те, кто был богатым. А рабочие и крестьяне, которые ютились в лачугах, стали жить лучше. А так как у нас в стране бедных больше, чем богатых, то, в общем, революция была правильной.
  Татьяна подавила тяжелый вздох.
  -  Пожалуй, ты прав, Петр. Комната все-таки, лучше, чем ничего.
  -  Я постараюсь обменять оставшуюся мебель на продукты. Их вам хватит, пока ты будешь учиться на курсах.
  -  Что за курсы?
  -  Медицинские. Будешь сестрой милосердия. Думаю, без труда научишься делать уколы и давать пилюли больным. Жить будешь тихо и незаметно. О муже и брате ничего не рассказывай. Божена пойдет в гимназию. На Вильяминовской продолжает работать женская гимназия. Как раз неподалеку от вашего дома.
    Оспаривать  и выражать своё согласие или несогласие  не было смысла, тем более, что  другого варианта их дальнейшей жизни вряд ли можно было предложить.  Подойдя к окну, Татьяна смотрела на сады и простирающиеся на склонах виноградники. Не хотелось верить, что придется расстаться со всем этим, привычным с детства, великолепием. Она украдкой смахнула слезу:
  -  Спасибо за помощь, Петр. Ты пришел вовремя. Нам стало совсем трудно.
  Стукнула дверь, послышался смех и в комнату, как вихрь,  ворвалась Божена. Её волосы растрепались, но платье оставалось чистым. Тоненькая, с мерцающими глазами, она, казалось, принесла с собой весеннее благоухание, беспечность  и радость.
  Лица Татьяны и Петра посветлели, они на мгновение ощутили легкость и беззаботность, как в прежние, счастливые годы жизни здесь.
  Божена остановилась посреди комнаты, пожала плечами, пристально посмотрела на Петра и смутилась. Оттого, что не сразу узнала дядю и оттого, что испытала легкое разочарование. Ей сказали, что приехал дядя, но какой именно, не уточнили. Дядя Ярослав обещал увезти её с собой в неведомые страны, и поскольку это был не он, то поездка снова откладывалась на неопределенное время.
  Петр бережно поднял её и поцеловал в тугую раскрасневшуюся от бега и волнения щеку.
  -  Завтра я пришлю за вами машину. Собери всё, что необходимо.
  Петр вложил в Танину ладонь два ключа и , обняв их  на прощание, сел в машину.


  Поначалу Татьяна не любила свою профессию. Почти год у неё тряслись руки, когда она делала уколы. Особенно внутривенные. Но постепенно привыкла, втянулась и теперь не представляла жизни без своей работы. Заступив на смену, она надевала туго накрахмаленный белый халат  и проходила по палатам, приветствуя своих подопечных.


  Сняв халат, Татьяна поправила перед зеркалом прическу, придирчиво оглядела себя. Красавицей  она не была,  привлекала  не внешней красотой, а внутренней, ненавязчивой сердечностью и добротой.  Мягкая улыбка и серые внимательные глаза располагали к себе всех без исключения.
  Платье из темно- синей шерсти, на которое она долго  откладывала деньги, придавало её облику элегантную строгость и подчеркивало стройную фигуру.
  Надев пальто и берет, Татьяна вышла на улицу.
  Стоял октябрь. Самое благодатное время года. Летняя жара уже отступила, а до сырой, промозглой зимы было ещё далеко. Иногда на город обрушивался холодный дождь, но он ещё не был столь мрачным и затяжным, как в зимние месяцы. Листья ещё не облетели и украшали город ярким разноцветьем.
  Она жила тихо и незаметно вовсе не потому, что так советовал ей Пётр. Что-то надломилось в ней в тот день, когда ушел Марк. И этот  сломанный жизненный стержень не могли восстановить годы. Изо дня в день она вставала, прибирала комнату, готовила нехитрую еду и шла на работу. Распорядок дня менялся только в зависимости от того, в какую смену она работала.
  Она ни с кем не сходилась близко и не завязывала дружбу на работе. Не потому, что была нелюдима, а потому что не хотела раскрывать свою измученную, истосковавшуюся душу. К её замкнутости сотрудники привыкли и не донимали расспросами.
    Божена перестала спрашивать об отце, когда, как обычно, стремительно вбежала комнату и мать поспешно сунула его письма в ящик комода и утерла  слёзы.  С тех пор Татьяна боролась со своим горем в одиночку.  Однажды она поймала себя на мысли, что боится произнести вслух имя мужа. Ей казалось, что стоит заговорить о нём и её горе возрастёт десятикратно, увеличится до огромных размеров и окончательно раздавит её.
  Ни при каких обстоятельствах не позволяла она своим  чувствам  прорваться наружу. А рана не заживала, не хотела затягиваться. Иногда надежда, как светлый луч, озаряла её повседневную маету,  и тогда верилось, что Марк жив, что он где-то близко и скоро они будут вместе. Тогда она выходила на улицу и долго  бродила, вглядываясь в лица прохожих.
  Но были дни, когда тоска и безысходность готовы были поглотить её без остатка,  и тогда она шла к соседке Евдокии, живущей этажом ниже.
  Евдокия до революции держала «прейличный», как она говорила, магазин на Серебряковской, ставшей теперь улицей Советов. На магазине сменили вывеску «Лавка для гурманов» на «Продукты», а Евдокию назначили заведующей, что само по себе уже было большой удачей. Пятидесятилетняя женщина  не жалела, что не уехала из «разлюбимого» Новороссийска и никогда не унывала. Ей всегда и всюду было хорошо, «смехно до чертиков» и очень «пресчудненько». Её единственным огорчением было то, что у неё «хрумстели» и ныли  суставы. Она говорила своими придуманными словами и на замечание Татьяны, что таких слов нет, весело отвечала:
  -  Ну, я же их сказала! Значит, они есть! – И тут же заливалась  смехом.
  Татьяна смотрела на её непричесанную голову с пестроседыми волосами, на толстогубый рот с небрежно наложенной яркой помадой, на полную  и какую-то уютную фигуру, на смеющиеся глаза,  слушала рассказы Дуси о мужчинах, которые постоянно её «домагивались», но все они почему-то оказывались неказистыми и «рылистыми», и начинала смеяться вместе с Дусей и душевная  боль ненадолго отступала.


  Поднимаясь по стертым ступеням широкой лестницы, Татьяна пробегала глазами по знакомым нацарапанным надписям на стенах и думала о том, чем сегодня заполнит свой день.
  Хотелось пойти к Евдокии, но та уже ушла на работу. Неплохо было бы поспать, но днём она никогда не ложилась, потому что тогда не могла уснуть ночью. Она стала бояться ночей. Тех, когда не работала. Днём и в ночные дежурства её страхи отступали, в делах и заботах не было времени подумать о Марке, но как только ложилась, мысли о нём начинали терзать её сердце.
  Открыв дверь, Татьяна быстро прошла в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь.  Соседи любили щи, готовили их ежедневно, и квартира прочно и навсегда пропиталась запахом кислой капусты.
    Божена, как всегда,  не заправила постель и, вернувшись с работы, будет беззастенчиво рассказывать про цунами, извержение вулкана или ещё что-нибудь в этом роде, что помешало ей  убрать в комнате.
  Им досталась самая маленькая комната в восемнадцать квадратных метров и Татьяна решила, что две кровати – непозволительная роскошь и оставила одну, широкую и очень удобную. Они спали на ней вместе с дочерью. Ещё Татьяне удалось втиснуть шкаф для одежды, швейную машинку, стол и несколько стульев.
  К своему удивлению, она довольно быстро обжилась и чувствовала себя почти так же привычно, как в отцовском доме.
  Татьяна повесила в шкаф одежду, брошенную дочерью на стуле. Вот всегда она такая, её Божена. Вечно спешит, бежит, но при этом никогда ничего не успевает.
  При мысли о дочери лицо Татьяны просветлело. Она любила её за весёлость, смешливость, за особое девичье щегольство и умение носить шляпки.



  Божена нетерпеливо поглядывала на часы, висевшие над входной дверью в читальный зал. До конца  работы оставалось полчаса,  и она знала, что эти тридцать минут будут тянуться очень долго. Так было всегда, когда они с Марусей собирались прогуляться после работы.
  По выходным дням в городском парке играл духовой оркестр. Нарядные и улыбающиеся горожане, прихватив детей, заполняли парки и улицы города. Божена вышла бы на прогулку с утра, но график работы библиотеки этого не позволял – суббота и воскресенье были рабочими днями.
  Божена оглядела зал. Несколько человек торопливо листали книги. У окна сидел высокий худой парень в очках. Его лицо показалось ей знакомым. Она ещё раз заглянула в его карточку. Рудаков Кирилл Николаевич. Где-то она слышала это имя. Но где, вспомнить не удавалось. Отвернувшись от парня, Божена расставила по алфавиту читательские карточки, бросила взгляд на небольшое зеркальце, стоявшее на столе, и не видимое из-за конторки.
  Ясные светло-серые глаза были совершенно круглыми и не нравились ей. А вот нос – небольшой и тонкий был очень даже хорош. И губы – симпатичные, не толстые и не тонкие. То, что надо. Длинные, русые волосы, заплетённые в косы, были подвязаны на затылке корзинкой, несколько непослушных прядок выбились из прически и завивались на висках и надо лбом.
  Божена улыбнулась своему отражению. Она была им довольна. Всё-таки, она себя очень любила. Но маму, конечно, больше. В гимназии, по радио и на страницах газет учили, что нужно любить страну, Ленина и Сталина. Насчет любви к Родине у неё всё было в порядке, совесть чиста, а вот с остальными как-то не получалось.
  Татьяна   говорила дочери, что её стремление всё осмысливать, подвергать сомнению и не бояться отличаться от других – у неё от деда Алоиса. Сама же она, так и не сумев  приспособиться к новой жизни, умоляла дочь быть осторожной в высказываниях. И Божена научилась молчать. Даже с Марусей, своей лучшей подругой, говорила только о нарядах и мальчиках,  что было очень легко, поскольку Маруся ничем другим не интересовалась.
  Заслышав легкое и быстрое  постукивание каблучков, Божена подняла голову и радостной улыбкой приветствовала подругу.
  Маруся шла по проходу между столами и головы тех немногих читателей, что ещё остались  в зале, поворачивались в её сторону, как головки подсолнухов к солнцу.
  Маруся и впрямь была как солнце – светловолосая, круглолицая, с ямочкой на правой щеке, улыбчивая и невероятно кокетливая. Казалось, она светилась изнутри,  и рядом с ней было тепло и беззаботно. Подвижная и легкая, Маруся привлекала к себе внимание повсюду, и на работе, и когда просто шла, как сейчас, и беспечно постукивала каблучками.
  -  Нам нужно спешить. – Заявила она решительно.
  Божена приподняла бровь и, зная безалаберность подруги, строго ответила:
  -  Ещё пятнадцать минут.
  Облокотившись на стойку, Маруся нетерпеливо застучала пальцем по её поверхности, всем своим видом показывая, что пятнадцать минут она готова подождать, но ни секунды больше.
  Наконец, читатели потянулись к стойке. Вскоре зал опустел.
  У двери Маруся беседовала с тем самым парнем, который показался Божене знакомым.
  На нем был поношенный, но тщательно отутюженный костюм, рубашка сияла белизной,  и весь он был воплощением аккуратности и чистоты, которые редко встречались среди молодых людей, знакомых Божене. Он внимательно смотрел на Марусю сквозь стёкла очков.
  -  Неужели вы, Мария, не чувствуете, как идёт к нам что-то новое, светлое, жадное, необычное?
  -  Нет. – Рассмеялась Маруся и, посмотрев на Божену, округлила глаза, мол, ненормальный какой-то.
  -  Не может быть. А стихи? Вы любите современные стихи? Вот, например, Маяковский. Пишет, как гвозди вбивает. Вот послушайте…
  Но Маруся замахала руками и вышла из зала.
  Молодого человека нисколько не обидело Марусино равнодушие к поэту революции,  и он повернулся к Божене.
  -  Ну,  вы-то должны любить поэзию.
  -  Должна? Вообще-то, да. Особенно вот это. «Слушайте грусть о металле Льётся по всей стране: -  Стали! Побольше стали! Меди! Железа вдвойне!»
  -  Жаров. Он очень сейчас популярен. – Они вышли на крыльцо. Божена увидела его глаза, прыгающих в них чёртиков, и почувствовала к нему большую симпатию.
  И вдруг он сделался серьёзным.
  -  Я разделяю вашу иронию относительно данного стихотворения. Надеюсь, у нас одинаковый вкус. А это повод, чтобы вместе прогуляться. Как вас зовут?
  -  Божена.
  -  Божена! Мне нравится. Имя редкое, но я его уже слышал. -  Он внимательно посмотрел на неё, видимо, тоже пытался что-то вспомнить.
  -  А вас зовут Кирилл. -  Подсказала Божена.
  -  Вы заполняли мою карточку и знаете обо мне всё.
  И тут Марусино терпение лопнуло:
  -  Мы спешим, молодой человек! Нас ждут! Пока! -  Она потянула Божену за руку и при этом так посмотрела на Кирилла, что он не посмел идти за ними.
  -  Псих какой-то. Идиот. -  Негромко  ворчала Маруся.
  Божена оглянулась. Кирилл стоял, немного ссутулившись,  и смотрел им вслед, пока они не завернули за угол.
  -  Напрасно ты его обидела.
  -  Да он же больной. Блаженный. Нашла с кем разговаривать.
  -  Ты не права. Он очень воспитанный и образованный. Мне кажется, это он от стеснения молол всякий вздор.
  Выдернув ладонь из крепко сжимающих её пальцев Маруси, Божена улыбнулась и бодро зашагала рядом, стараясь идти в ногу.
  На их пути появилась группа моряков. Девушки шли, не сворачивая, смотрели  сквозь них, словно не замечали, и они расступились, и глядели им вслед очарованно, не смея выкрикнуть сальность.


  На танцплощадке девушки были нарасхват, не стояли ни минуты и лихо отплясывали польку или кружились в вальсе.
  Солнце опустилось в море, в парке зажглись гирлянды из разноцветных электрических лампочек.
    В самый разгар веселья Божена извинилась перед партнёром и отошла в сторону. Часто во время  развлечений она вспоминала о матери, и у неё начинало тревожно ныть сердце и хорошее настроение исчезало бесследно. Она знала, что матери  грустно одной и что она оживает только тогда, когда рядом дочь, и потому Божена старалась как можно чаще быть рядом с матерью, и  всегда при ней играла роль  взбалмошной и весёлой девчонки, без конца сыпала остротами и смеялась. Вот и сейчас, послав Марусе прощальный поцелуй, поспешила домой.

  В почтовом ящике сквозь круглые отверстия белел конверт. Божена знала, что это от дяди Ярослава из Парагвая. Кроме него им никто не писал.
  На этот раз не было нужды изображать веселье – эти письма всегда были долгожданными  и радовали их обеих. Она вбежала в комнату с загадочной улыбкой на лице.
  Татьяна сидела на кровати, закутавшись в плед, и читала книгу.
  -  Привет, мама! – Божена сняла пальто, бросила его на стул, но, заметив строгий взгляд матери, подняла его и повесила на крючок. Пританцовывая, приблизилась к кровати.
  Татьяна старалась смотреть на дочь как можно строже, но ей  это не удавалось. Подавляя улыбку, спросила:
  -  Что  ты сочинила на этот раз? Я готова выслушать твою очередную сказку.
  -  Пляши, мамочка! Пляши!
  -  Ни за что! – строго говорила Татьяна, но её губы расплывались в улыбке.
  Божена вынула припрятанный конверт и помахала им.
  -  Письмо от дяди Ярослава.
  Бледное лицо Татьяны слегка порозовело. Она ждала писем брата с особым нетерпением, надеясь, что получит, наконец, известие о муже. Она протянула руку к письму и Божена, заметив напряжение в её глазах, не стала настаивать на танце и с готовностью отдала конверт.
  Пальцы Татьяны подрагивали, когда она вскрывала письмо, вынув исписанный мелкими буквами листок, начала читать вслух:
  -«Здравствуйте, мои дорогие сестра Татьяна, брат Петр и племянница Божена. Покорнейше прошу простить меня за то, что я задержался с ответом. Мы с моим компаньоном, штабс-капитаном Вишневским, ездили в провинцию Санто-Педро, где нам удалось за довольно низкую цену приобрести кофейную плантацию. Думаю, вас обрадует тот факт, что я снова стал землевладельцем.  Кофе, конечно, не виноград, что ближе моему сердцу, но я успешно осваиваю науку возделывания новой для меня культуры.
  Вы, конечно, удивляетесь, откуда у меня деньги. Мне удалось разыскать господина Штейнгеля, он живет в США, и сохранил наши деньги. К сожалению, в Россию деньги перевести не возможно. Но я буду их вкладывать в дело и когда, наконец, вы сможете приехать ко мне, вы не будете бедствовать.
  Теперь мой адрес изменился. Я указал его на конверте. Неподалеку от плантации мы строим два дома. Один для штабс-капитана Вишневского, а другой для меня. Дом я строю большой, на всю нашу семью.
  Спешу сообщить ещё одну очень важную новость. В конце ноября я женюсь на сестре штабс-капитана. Мою невесту зовут Анна. Я очень хотел бы, чтобы вы присутствовали на нашей свадьбе и горько сожалею, что вряд ли вы сможете приехать. Ещё больше я мечтаю о вашем переезде сюда. Парагвай, конечно, не Россия, и Санто-Педро – не наши благодатные Подрезы, но жить можно, и ко всему привыкнуть тоже можно. Местные газеты пишут о жестоком режиме, установившемся в России, и о том, что граждан не выпускают за её пределы. Но я молю Бога, чтобы  у вас такая возможность появилась.
    С печалью сообщаю о том, что никаких вестей от Марка не получил. Но вместе с вами продолжаю надеяться на скорую с ним встречу.
  Очень прошу брата Петра заботиться о сестре и племяннице.
  Поклонитесь за меня могилам отца и матери.
  Обнимаю всех и целую. Ваш Ярослав. Сентябрь, 1928 год. Парагвай».
  Татьяна уронила руки на колени, её лицо застыло как безжизненная маска. Она долго смотрела невидящими глазами, потом произнесла устало:
  -  Опять ничего.
  Божена села рядом с ней, обняла за худые плечи.
  -  Ну, как же ничего? Дядя Ярослав женится. Ты ведь этого очень хотела.
  -  Да, конечно, слава Богу. Он теперь  не один на чужбине. Рядом с ним будет человек, который о нём позаботится.
  -  Вот видишь, отличная новость. – Божена говорила с матерью, как говорят с ребёнком или больным. – Нужно его поздравить.
  Татьяна посмотрела на дочь виновато.
  -  Он, наверное, обиделся бы на меня, если бы узнал, что я так отнеслась к его сообщению о свадьбе. Но я совсем разучилась радоваться.
  -  Да нет, мамочка, ты не радоваться разучилась, а выражать свои эмоции. Всё время подавляешь их, и радостные и плохие.
  Продолжать дальше разговор на эту  тему не следовало, Божена тонко чувствовала грань, за которую нельзя было переходить, и она перевела разговор на другую тему:
  -  Я ужасно голодна. Мне нужно немедленно что-нибудь съесть, иначе я умру.
  Она закружилась по комнате, потом вокруг стола, заглядывала в кастрюли. Татьяна оживилась:
  -  Там котлеты и картошка. Ты долго гуляла, теперь нужно разогревать.
  -  Не надо. Я так поем.
  Божена села за стол.
  -  Да, совсем забыла. Сегодня в библиотеку приходил молодой человек. Кирилл Николаевич Рудаков. Тебе это имя не кажется знакомым?
  -  Неужели сын тех самых Рудаковых? Помнишь, ты была у него на дне рождения?
  -  Точно! Я тоже теперь вспомнила. Пожалуй, да. Высокий, худой, в очках.
  Татьяна задумчиво покачала головой.
  -  Выходит, они тоже не уехали. Где же они живут? Ты узнала адрес?
  -  Я посмотрю в карточке, если тебе это интересно.
  Татьяна ходила по комнате, приговаривая:
  -  Не все уехали. Кое-кто так же как мы свалял дурака. – Потом снова обратилась к дочери:
  -  Он женат?
  -  Судя по тому, как он неуклюже пытался завести с нами знакомство, нет. А какое это имеет значение?
  Татьяна улыбнулась, зажгла настольную лампу, легла на кровать.
  -  Я хотела бы встретиться с его семьёй.
 Потом она притворилась спящей и сделала вид, что не слышит как дочь тихонько пробирается к стене, долго укладывается и быстро, как это бывает только у молодых, засыпает.
  Сегодня Татьяне не хотелось молиться. Несколько раз она начинала, но прерывала молитву на  втором предложении, чувствуя, что душа не хочет раскрываться для общения с Богом. Сегодня в ней было пусто и темно, и непозволительные мысли о смерти настойчивы как никогда.
  -  «Зачем мы молимся о своём долголетии и долголетии своих близких? – С горечью думала она. -  Зачем вообще цепляемся за эту жизнь? Что приносит она нам кроме огорчений и разочарований? Разве можно назвать мою жизнь жизнью? – И, спохватившись, она зашептала: - Прости, Господи, за непотребные мысли. Мне дочь пристроить бы, ей бы побольше счастья. Спасибо тебе за то, что она у меня есть. И за братьев спасибо, и за кров…»
  Она так и не заснула до утра. Лежала и смотрела, как светает за окном, как моросит осенний дождичек, уже не летний – быстрый и весёлый, а тоскливый и затяжной.


  Звонок оглушил её и она подскочила на кровати. Сначала подумала, что, может, ошиблись и нажали не тот звонок. Должно быть, это к соседям. Звонок раздался снова и, накинув на плечи шаль, Татьяна вышла в коридор.
  За дверью стоял Пётр.
  -  Что так рано? Входи.
  Он оглянулся, бесшумно шагнул в комнату. Татьяна, недоумевая, вошла следом.
  -  Здравствуй. Что-то случилось?
  Он заговорил шепотом:
  -  Тише. Божена спит? Не надо её будить. Я пришёл пораньше, чтобы меня никто не видел. – Он немного помялся, потом продолжал: - Ты получила письмо от Ярослава?
  -  Да. Он скоро женится.
  -  Вот и замечательно. Не надо тебе больше ему писать.
  -  Что ты? Мы и так вряд ли когда-нибудь увидимся. Письма – единственное, что нас связывает. Но почему вдруг?
  -  Я не могу тебе всего сказать. Но содержание ваших писем стало кое-кому известно. Сейчас очень строго с этим. Желательно не иметь родственников за границей. Мы все можем пострадать.
  Татьяна без сил опустилась на стул, закрыла лицо руками.
  -  Что происходит, Петр? В какой стране мы живем? Такую Россию ты хотел построить, когда  сбежал к большевикам?
  -  Тише. И стены имеют уши. За такие разговоры нас знаешь куда…
  Он подошел к двери, прислушался.
  -  Мне пора. Я не могу долго у тебя быть. Я же просил тебя быть осторожнее, а ты с этими письмами. Нужно прекратить переписку. Я всё понимаю, но очень тебя прошу, забудь парагвайский адрес брата.
  -  Но я могу, хотя бы, поздравить его со свадьбой?
  -  Не надо. Он всё поймёт. Ничего не пиши. Подумай о Божене и обо мне, если тебе безразлична твоя судьба. Если снова придут письма, не отвечай.
  Закрыв за ним дверь, Татьяна вернулась в комнату и встретилась с тревожными глазами дочери.
  -  Ты всё слышала?
  -  Да.
  -  Всё поняла?
  -  Да.
  -  А я ничего не понимаю!
  Упав на кровать рядом с Боженой, она заплакала. Дочь гладила её по вздрагивающим плечам.



  2 глава.
Новороссийск, 1925 год.

  -  Много проходимцев присосалось к революции. Делают вид, что разделяют коммунистические идеи, а на самом деле причиняют много вреда. Пока их раскусишь, они успеют напакостить. -  Ворчал всю дорогу Павел Тетерин, пока они шли на улицу Зелёную. Пётр, отработав, возвращался домой, но встретил друга, работавшего в милиции, и согласился сходить с ним за Толстяковым, пьяницей и дебоширом, на которого жаловались жильцы соседних домов.
  Они свернули за угол и оказались у нужного дома. Тетерин постучал в дверь. Долго никто не открывал, но, наконец, дверь открылась, и из неё вывалился огромный детина с раскрасневшимся лицом и пьяными глазами.
  -  Толстяков? – ткнул его в бок Тетерин.
  -  Ну и шо? -  Детина поправил засунутый за пояс револьвер.
  -  Приказано доставить тебя в милицию. – Пётр попробовал открыть дверь пошире. – Кто ещё в доме? Есть собутыльники?
  -  Нет собутыльников. Есть буржуинка, генеральская дочь. Меня к ней подселили. Вот её надо арестовать. Не работает, ничем не занимается. А меня за что? Я верой и правдой… Сам из рабочих.
  -  Сдай оружие. – Потребовал Тетерин, но Толстяков  уже достал пистолет и отступил в глубь  коридора. Они набросились на него, но он успел выстрелить. Пуля попала в дверь напротив входа, из-за неё послышался  тонкий женский вскрик.
  Они скрутили Толстякова, затянули ему руки его же ремнём. Пётр толкнул дверь, в которой от пули осталось отверстие, и вошёл в комнату.
  На стуле сидела худенькая, черноволосая девушка в розовом, воздушном, совершенно неожиданном в это суровое время наряде. На стене, напротив двери, осыпалась штукатурка. Пуля прошла в нескольких сантиметрах от  её головы. Горячая волна жалости затопила Петра с ног до головы. В ту минуту ему показалось, что никогда в жизни он не встречал более беззащитных людей, чем эта девушка.
  -  Слава Богу, вы не ранены. Извините нас, пожалуйста. Мы не ожидали, что ваш сосед выстрелит.
  Девушка подняла к глазам кружевной платочек, посмотрела большими, измученными глазами мимо Петра и сказала, как будто самой себе:
  -  Жить совсем не хочется.
  Пётр попытался улыбнуться:
  -  Рано вам о смерти думать.
  -  Отчего же рано? Вовсе нет. Русские истребляют русских. Ужас. Беспорядок. Голод. – Она говорила это спокойным, лишенным каких-либо интонаций голосом, как будто речь шла о самых обычных вещах.
  -  Все целы? Тогда всё, уходим.  -  Торопил Тетерин Петра, но тот не спешил  уходить.
  -  Обстановка сложная, но это временно. – Объяснял Петр девушке. Ему очень хотелось, чтобы она не думала плохо о советской власти. -  Мы скоро построим новую жизнь.
  -  Но зачем нужно было ломать старую? Ведь не всё в ней было плохо. – Девушка снова поднесла платок к глазам. -  Вы пришли меня арестовать? Выходит, я умру в тюрьме?
  Пётр смотрел на её тонкие руки, на белую, почти прозрачную кожу и понимал, что она совсем не приспособлена к самостоятельной жизни и в самом деле скоро умрет, если у неё не будет поддержки. И ему так сильно захотелось защитить её от невзгод, что даже защемило сердце.


  Он пришел на следующий день. Девушка долго не открывала.
  Она снова была в нарядном платье, волосы  красиво уложены, словно она собиралась на бал. А её глаза, казалось, ещё больше ввалились, она,  словно,  похудела за сутки, что он её не видел.
  -  Ну? На этот раз вы точно за мной? – Спросила слабым голосом.
  -  Простите, а зачем вы надеваете такие красивые платья?
  -  Хочу, чтобы меня похоронили красивой.
  -  А вы ели сегодня?
  -  Нет. -  Ответила она равнодушно. – У меня нет еды. Я пью воду.
  Пётр выбежал из дому. В столовой по карточке взял кашу и кусок хлеба. Назад бежал ещё быстрее, ему вдруг стало страшно, что может не успеть.
  Девушку звали Зиной.
  Она зачерпывала кашу на кончик ложки и долго,  нехотя жевала. Ей хватило половины порции. Остальное она заставила съесть Петра.
  -  Напрасно, Зиночка, вы плохо думаете о большевиках.
  -  Я думаю верно. Вот и вы, возможно, бывший сапожник или плотник, выскочили из нужды и теперь изо всех сил  служите им за порцию каши.
  -  Ну вот, вы сами только что признали, что рабочие при царе жили плохо.
  -  А что, сейчас они живут лучше? Все не могут жить хорошо. Так было всегда, во все времена…  Судьба, планида…  От людей мало что зависит. Что дано, то дано. Моя счастливая жизнь закончилась, и я с этим смирилась, как видите. Готова умереть.
  -  Вот именно, смирились. Другая бы на вашем месте продавала свои наряды и не голодала. Но я хочу предложить вам работу. Вы ведь сможете учить детей? Советской власти нужны учителя, ей нужно ликвидировать безграмотность. А вы получите продуктовые карточки.
  -  Меня не возьмут в школу. Я – дочь царского генерала. Вся моя семья погибла. Последним умер от сыпного тифа отец.  Он успел купить этот дом. Я осталась одна, застряла в этом чужом городе.
  Зина выдвинула ящик комода, протянула Петру фотографию.
  На снимке был изображен генерал в парадной форме, при наградах, и большими эполетами. Рядом с ним совсем юная Зиночка в дивной шляпке, с букетом цветов.
  -  Это фото нужно уничтожить.
  -  Ни за что! Это – единственное, что осталось от папы! – Ответила Зиночка решительно, и тут же надула губки, готовая расплакаться. А Петру захотелось её утешить, никогда прежде не испытываемая им нежность к женщине затопила его с ног до головы, и он не смог сдержаться, обнял Зиночку крепко. Она вся подалась к нему, задрожала. 
  Расстёгивая пуговицы и многочисленные застёжки Зиночкиного платья, он ожидал, что она вот-вот умоляюще зашепчет: -«Не надо», и тогда он отступит, не сможет ей наперекор, но она неожиданно крепко обняла его за шею.
  Потом, поправляя прическу, она сказала своим ровным, без интонаций голосом:
  -  Это не было минутной слабостью. Пожалуйста, не воображайте и ни на что не надейтесь. Просто не хочется умирать, не познав мужчину.
  Через неделю она передумала умирать, и они расписались.
  Зиночка пришла в ЗАГС в лучшем своём платье из бледно-голубого натурального шелка и лакированных туфельках. На тонкой шейке на золотой цепочке висел кулон, в который была вставлена фотография генерала, вырезанная из того снимка, где они были вдвоём. Поймав удивлённый взгляд Петра, она прошептала:
  -  Как будто отец  пришел на свадьбу. И здесь не видно, что он – генерал.
  Когда работник ЗАГСАа, пожилой мужчина в военной форме с аккуратно подстриженной седой бородкой сказал, что они теперь – муж и жена, Зиночка вдруг покраснела. Пётр привлёк её к себе и поцеловал в подрагивающие губы.

  Пётр не пустил жену работать в школу. Она так и не осилила политическую грамоту, сколько он её не учил, без конца молола опасный вздор, к тому же, долгий голод сделал своё дело, и она постоянно болела.  Теперь жизнь Петра, помимо работы,  была наполнена жалостью к болезненной Зиночке и постоянной заботе о ней. Все его знакомые мужчины женились для того, чтобы облегчить свой быт, и только у Петра всё  оказалось как раз наоборот, но он был счастлив, особенно в те дни, когда Зиночка была относительно  здорова и в хорошем настроении. Тогда они ходили гулять на набережную, и все оглядывались на изящную и очень нарядную Зиночку, и она от этого была ещё более счастлива.
  Она долго не беременела, и Пётр втайне радовался этому, поскольку боялся, что роды её погубят.
 



  3 глава.
Новороссийск, 1929 год.

  Татьяна отступила на шаг, потом ещё, развернулась и выбежала из палаты.
  Долго стояла у окна в коридоре, смотрела вниз на спешащих людей, но перед её взором стояло лицо мужчины только что объяснившегося ей в любви. Его сменял образ Марка. Впервые ей захотелось забыть прошлое, отгородиться от воспоминаний, всегда неизменных, сегодня тех же, что и вчера, не перебирать фраз их последнего с Марком разговора, не думать о его прощальных словах, об их любви, прерванной разлукой.
  Сколько лет она задает себе вопрос – а было ли то счастье, бескрайнее и казавшееся вечным? Или она  придумала прогулки у кромки моря, следы на мокром песке, его – большие, и рядом её, маленькие?  Очередная волна набегала на песок, жадно слизывала их следы, а они продолжали идти, оставляя новые.
  Татьяна и прежде ловила на себе взгляды мужчин. Они были разные. Любопытные и нахальные, доброжелательные и восхищенные. Она тут же забывала о них, потому что они для неё ничего не значили.
  Михаил Костенко появился в отделении месяц назад. Воспаление легких буквально свалило с ног капитана дальнего плавания, никогда прежде не болевшего и не допускавшего мысли, что небольшой поначалу кашель и температура могут оказаться предвестниками серьёзного заболевания.
  Сухогруз «Бывалый» был загружен цементом и через пару часов должен был взять курс на Болгарию. Капитан Костенко до последнего дня отказывался от госпитализации, но наступил момент, когда он не смог принимать решение не только за команду, но и за себя. Он не помнил, как оказался в больнице, в реанимационном отделении.
  Открыв глаза, увидел над собой лицо женщины в белоснежном крахмальном колпаке. В её глазах плеснулась неподдельная радость, когда она увидела, что он пришел в себя, и улыбка осветила её лицо.
  -  Вот и замечательно.
  И голос у неё был чудесно-тихий и нежный.
  -  Всё страшное у вас позади. Кризис миновал. Теперь главное – набираться сил. Ваш молодой и сильный организм, я думаю, справится с этой задачей запросто.
  -  Я давно здесь?
  Ему казалось, что он спросил громко, но женщина не расслышала, переспросила, низко склонившись над ним. Маленькое ухо с темным завитком волос над ним оказались близко от его губ,  и он с трудом справился с искушением поцеловать его. Это неожиданное желание для него, морского волка, любившего только море, его бескрайние дали, так сильно потрясло его, что он застонал и закрыл глаза.
  Услышав, что женщина уходит, Михаил открыл глаза. Татьяна оглянулась и, заметив его горящий взгляд, недоуменно вскинула брови.
  Впервые после разлуки с Марком, она обратила внимание на взгляд  мужчины. Она точно знала, что это не был горячечный взгляд больного. В нём были потрясение и мольба. Никто так на неё, кроме Марка,  не смотрел.
  Она не знала, как к этому отнестись, а  забыть и выбросить из головы не получалось. Но постепенно к чувству сострадания, которое она испытывала к больным, в том числе и к Михаилу, начало примешиваться другое – потребность видеть его, разговаривать с ним, ловить его взгляды, наполненные мольбой и любовью.
  Вернувшись в тот день с дежурства, Татьяна долго стояла у портрета Марка. Острый тонкий нос, худощавое лицо. На старой, как обычно, подретушированной,  фотографии не улавливалось выражение глаз. Но она не забыла, как звучит его голос, как пахнут его волосы, её тело помнило его ласки.
  Вынув наугад письмо из шкатулки, где хранилось всё, что связано с Марком, Татьяна лишь взглянула на конверт и не стала вынимать листок. Все письма она знала наизусть. Она помнила, как через три месяца после их свадьбы она вынуждена была одна поехать к заболевшей тёте в Екатеринодар. Это было то самое письмо, которое она получила тогда первым из всех, что Марк писал ей ежедневно.
  «Какое счастье, что у меня есть ты! Ты не успела уехать, а я уже страшно по тебе скучаю. Мне не хватает тебя, дорогая моя Танюша. Каждую минуту я ощущаю твоё отсутствие. Скорее возвращайся ко мне и к нашему синему морю. С неумирающей любовью, всегда твой Марк.»
  Как давно это было! И было ли? Или это – всего лишь сон? Прекрасный, но сон? А утром она проснётся, наденет серое суконное платье и пойдет на работу в больницу. Вечером вернётся домой, где никто, кроме дочери, её не будет ждать. И так каждый день.
  Татьяна старалась отвлечься, пыталась читать, потом смотрела в окно  на редких прохожих, а в голове назойливо крутилась мысль, что сегодня вечером другие женщины будут счастливы, а она, не решившись сделать, возможно, самый трудный и важный шаг в своей жизни,  так и  будет  сидеть в одиночестве в своей тесной и полутёмной комнате в ожидании Божены и с воспоминаниями о Марке.



  Молчаливый диалог между Татьяной и Михаилом продолжался почти три недели. Она читала в его глазах любовь и вопрос, он видел в её взгляде растерянность и смятение. Они понимали друг друга, но заговорить о том, что их обоих волновало и тревожило, не решались.
  Михаил разузнал, что Татьяна живет  вдвоём с дочерью, и это вселяло ему надежду на взаимность, тем более, что он видел трепет в её глазах, ощущал как подрагивают её пальцы, когда она кладет ладонь ему на лоб. Каждый раз, когда Татьяна заступала на смену, он готовился сказать ей о своих чувствах, и каждый раз что-то мешало ему преодолеть смущение.
  В ней была необъяснимая привлекательность, очарование, которое невозможно выразить словами. Молчаливая и загадочная женщина, нежная и ранимая. Когда она улыбалась, её лицо преображалось и становилось прекрасным.
  За долгую одинокую жизнь Михаил Костенко немало исколесил морей, привык к грубоватой компании моряков  и к быстрому непритязательному сексу в портовых городах с незнакомыми и доступными женщинами, и никогда прежде не испытывал тоски по женской ласке и домашнему уюту. Жил работой, команда сухогруза была его семьёй. Впервые женщина  затронула в нём потаённую струну, о существовании которой у себя он не подозревал, разбередила его душу и заставила бешено колотиться огрубевшее сердце. Он без конца повторял её имя. «Таня. Танюша. Татьяна.»   Смена заканчивалась, Татьяна уходила домой, и для Михаила наступала тягостная пора ожидания счастливого момента, когда вновь появится в дверях палаты, улыбнётся, поправит накрахмаленный колпак и в палате станет светлее, а у него в груди утихнет надоевшее покалывание и станет легче дышать.
Татьяна спешила на работу. Хотелось увидеть глаза Михаила и вновь почувствовать себя желанной и привлекательной. Это так естественно для любой женщины.
  Она давно не заботилась о своём гардеробе. Просто шила новое платье, когда изнашивалось старое. Сегодня ей впервые не понравилось серое платье, закрытое до шеи, пусть и освеженное белым воротничком. Отыскав в шкафу бирюзовую блузку, казавшуюся ей прежде слишком яркой для работы, Татьяна надела её с черной юбкой. На работе облачилась в белый, поскрипывающий от крахмала халатик, туго затянула на талии поясок, поправила воротничок блузки и поспешила в восьмую палату.
  Она видела, что он ждал её с нетерпением, что безумно рад её приходу и ей сразу стало легко на душе. Ночные страхи отступили, а вместе с ними и чувство одиночества, словно её плавающий остров прибился к желанному берегу.
  Привычно и старательно выполняя работу, Татьяна находила повод для того, чтобы чаще бывать в палате Михаила.
 -  Я должна сделать вам укол.
  -  Я и не предполагал, что эта процедура может быть такой приятной. -  Говорил Михаил вслух, а его взгляд говорил: - «Я ждал тебя».
  -  «Я знаю. Я всё вижу».  -  Отвечали её глаза.
  -  «Я всё время жду».
  -  «Мне это приятно».
  -  «Мне хорошо, когда ты рядом».
  -  «Мне тоже».
  Но заканчивалась смена, Татьяна  возвращалась домой, вставала перед портретом Марка и разговаривала с ним.
  -  Прости, родной. Это какое-то наваждение. И я не в силах с собой справиться. Где ты? Что с тобой? Как мне узнать хоть что-то о тебе? Я не знаю, как мне жить дальше. А рядом с ним мне хорошо. Я словно отогрелась, проснулась после долгой спячки. Но я всё ещё люблю тебя, Марк.
  И снова тьма одиночества постепенно сгущалась, окутывая со всех сторон, страшная и привычная одновременно.

  Она понимала, что накануне выписки Михаила между ними непременно состоится нелегкий разговор. Она ждала его, но всё равно оказалась не готова и страшно разволновалась, когда он взял её за руку.
  В палате никого, кроме них, не было.
  Он подвёл её  окну.
  Она  остро ощутила его огромную силу, не только физическую, но и духовную. С таким мужчиной женщина всегда будет чувствовать себя защищенной от всех невзгод. Татьяна уже забыла, что такое состояние покоя и беспечности.
  -  Я люблю вас, Татьяна. Будьте моей женой. И простите меня, что я так сразу, не ухаживая, делаю вам предложение.
  -  У вас нет  причины просить у меня прощения. Любая женщина с радостью выслушает такие слова.
  -  Но просто выслушать мало. Меня волнует ваш ответ. Я груб и неотёсан, совершенно не умею вести себя в женском обществе. Я полюбил вас с первого взгляда, и я одинок. Вы мне очень нужны.
  Михаил нагнулся, чтобы поцеловать её руку, но она, неожиданно для себя, выдернула свою ладонь из его руки. Он посмотрел встревожено, а она не знала, что сказать.
  До сих пор, пока их связывали только безмолвные взгляды, она испытывала к нему огромное чувство привязанности и благодарности. Он не стоял между ней и Марком, а как будто рядом. Этот поцелуй поменял бы  этих двух мужчин  местами, и она вдруг поняла, остро осознала, что никто не сможет заменить ей Марка, что Михаил нужен ей как друг, и только.  Но ему-то  нужно от неё нечто большее, чего она не сможет ему дать.
  Михаил всё понял. Он хорошо научился читать по её глазам.
  -  Простите меня, Михаил. – Татьяна отвернулась, чтобы он не увидел её слёз, и вышла из палаты.
  Она ушла с дежурства, не простившись с Михаилом, и долго мучилась от причиненной ему боли, но  теперь она твёрдо знала, что не сможет быть ничьей женой, кроме Марка.
 

  Декабрьский вечер, промозглый и тёмный, был пропитан влагой. Татьяна бродила по пустынным улицам, обходя лужи с приплясывающими в них желтыми бликами фонарей. Она шагала и шагала в темноте, и думала о Михаиле. И о Марке. И снова о Михаиле. И опять о Марке.
  Она совсем потеряла счет времени и бродила неподалёку от своего дома.
  Холодный туман опустился на город. Он размыл контуры крыш и верхушки деревьев. Не замечая  холода,  Татьяна продолжала медленно шагать по тротуару.
  Не дождавшись матери, Божена вышла на улицу. Она увидела её, одиноко стоящую в ледяном тумане и подошла совсем близко. В свете фонаря стали различимы её старое песочного цвета пальто и бледное лицо с измученными глазами. Ноющая тупая боль сдавила сердце Божены. Она подошла к матери и обняла её.
  -  Я так сильно люблю тебя, мамочка.
  -  Ты – моё единственное сокровище.
  Долго копившееся напряжение вдруг отпустило,  и Татьяна заплакала легко, как маленькая. 



4 глава.
Новороссийск, 1930 г.

  Рабочий день заканчивался.
  Божена принимала от читателей книги, машинально расставляла их по полкам и старалась не смотреть на дверь.
  Сейчас ей казалось, что большего разочарования она не испытывала никогда. Утром она шла на работу с полной уверенностью, что непременно увидит Кирилла. Это предчувствие не покидало её весь день. Но время шло, и чем ближе был вечер, тем быстрее оно летело. Последний час был короток, как минута, и, наконец, растаяла последняя капля надежды.
  Надевая пальто, Божена с трудом сдерживала слёзы.
  Она весь день прислушивалась к себе, к тому, что происходит внутри неё и пыталась понять, почему ей так нестерпимо хочется увидеть долговязого, нескладного парня. Она убеждала себя, что причина этого желания в том, что он был частицей той далёкой и безвозвратно ушедшей жизни, когда они всей семьёй жили в Подрезах. Она несколько раз доставала карточку Кирилла, как будто могла разглядеть в ней нечто большее, чем данные о его месте работы и жительства.
  Заперев дверь библиотеки, Божена спустилась с высокого крыльца. Что-то заставило её оглянуться. На углу стоял Кирилл. Он был в том же костюме и ослепительно белой рубашке, одной рукой придерживал велосипед, к раме которого был прикреплен большой букет разноцветно-пестрых астр, другой то и дело поправлял очки. Было видно, что он спешил, боялся не успеть и теперь, увидев Божену, облегченно вздохнул.
  Он подошел, отвязал от рамы букет, протянул его девушке.
  Они направились к дому Божены, дойдя до него, развернулись, дошли  до улицы Советов и снова повернули к дому. Бродили, пока не стемнело.
  Потом, сколько Божена не пыталась вспомнить о чем они говорили во время их первой прогулки, но ей не удалось. Слова ведь тогда совсем не имели значения. Главным было ощущение легкости и какого-то сверхъестественного взаимопонимания и ощущения, что они знают друг о друге всё.


  Таких встреч у них было много. Или, всё-таки, мало?
  Ежедневно они бродили по улицам города, мимо невысоких домов с тёмными окнами, подолгу глядели на водную гладь бухты, на голубоватые горы, окаймляющие морской простор, на легкие парусники и небольшие лодочки, ныряющие в синей воде, и на солидные пароходы, швартующиеся у пристани. Тогда им казалось, что весь мир состоит из радостных встреч и прогулок, и живёт именно так – счастливо и беззаботно.
  Потом они прощались. Долго, неотрывно смотрели друг другу в глаза, наконец, Божена высвобождала свои ладони из его рук, доходила до двери подъезда, снимала шляпку и, кокетливо помахав ею, скрывалась за дверью.
  Кирилл уходил не сразу, ждал, когда в её окне загорится свет, и до их следующей встречи то и дело вспоминал её стройную фигурку, завитки волос у виска и её  чудесную шляпку, которая изящно сидела на её голове.
  Божена взлетала по лестнице, переводила у двери сбившееся, скорее от волнения, чем   от  быстрого бега дыхание, и только после этого входила в квартиру.

  Татьяна радовалась за дочь и всё уговаривала её пригласить Кирилла домой.

  Пока шли исхоженной дорогой, Божена говорила о Татьяне, о давно наболевшем, то, что никогда прежде не позволяла произнести вслух:
  -   Уверена, нет мужчины, способного  заменить  матери отца. Да и разве можно заменить одного человека другим?  Она посвятила свою жизнь ему. Вернее, памяти о нём.  Кому-то, возможно, это покажется неправильным, но  я её понимаю. Я очень её люблю и хочу, чтобы она была счастлива. И тут моя любовь превращается в жалость, появляется чувство вины, хотя понимаю, что ни в чем перед ней не виновата.
  -  У наших родителей тяжелая судьба. Мы все существуем, потому что кому-то нужны.  Я нужен своей матери, ты – своей. Мы с тобой нужны друг другу.  У нас всё будет хорошо. Вот увидишь.  И наши мамы будут от этого счастливы.  -  Кирилл прижал к себе Божену.
  -  Поэтому мы сейчас пойдем к нам. Твой визит очень обрадует мамочку. Она помнит тебя маленьким мальчиком.
  -  Но завтра пойдем ко мне.
  -  Согласна.  Иногда мне кажется, что ад есть на земле. И этот ад – наша любовь к близким. Ничего нет мучительнее, когда видишь, как они страдают, а ты ничем не можешь им помочь.-   Божена сказала это с такой горечью, что Кирилл прижал её к себе ещё сильнее и поцеловал. Он мечтал об этом поцелуе давно, но не мог осмелится, а теперь удивился, как легко и просто всё получилось. А Божена почувствовала, что напряжение от тяжелого разговора отступило.


  Татьяна приготовила пирог с капустой.
  -  У нашей Марии он лучше получался.  - Сказала извиняющимся тоном.
  -  Ну, не знаю, по-моему, вкуснее не бывает, Татьяна Алоисовна.-  Возразил Кирилл.
  -  Мамочка, у тебя тоже он отлично получился.
    Татьяна хлопотала у стола. Её глаза светились от счастья.


  Было сыро и холодно. Волны с шумом обрушивались на берег и разбивались о камни на множество белых гребешков. Над водой кружили крикливые чайки.
  -  Я хочу сказать, что очень люблю тебя. -  Немного печально произнёс Кирилл.
  Удивленная его интонацией, Божена закусила губу и смотрела на море, вдаль, туда, где сходятся море и вода, не решаясь посмотреть ему в глаза.
  -  Извини. – Прошептал Кирилл.
  -  За что?
  -  Такие слова так не произносят. Не знаю, что на меня нашло.-  Он развернул её к себе и произнёс с жаром: -  Я очень тебя люблю и хочу, чтобы ты стала моей женой.
  -  А я согласна! – Божена прижалась к нему запылавшей щекой.



  4 глава.
Новороссийск, 1930 г.
 
    Каждый раз при встрече Кирилл ловил на себе  ощупывающий  взгляд Георгия Старкова.  Они жили на одной лестничной площадке, но не общались, лишь кивали  при встрече.  Пронзительные черные глаза  соседа часто смотрели  неприязненно и Кирилл, зная, где тот работает, спешил поскорее уйти.
  Они столкнулись на лестнице ясным воскресным днём, когда Кирилл спешил в парк, где его ждала Божена.  Поздоровавшись со Старковым, Кирилл хотел пройти мимо, но тот неожиданно протянул руку для приветствия, и Кириллу ничего не оставалось делать, как пожать её.
  Георгий не любил рукопожатий и всегда брезгливо и незаметно вытирал руку после того, как чья-то рука касалась его холеной ладони.  Но сейчас он вынужден был прибегнуть к неприятному ритуалу, чтобы иметь  повод заговорить с Кириллом.
  -  Как дела на работе? Детишки не озорничают? – Спросил Георгий.
  -  Ну! Как же без этого? – Поспешно ответил Кирилл и ускорил шаг, надеясь, что сосед отстанет, но тот тоже прибавил шаг.
  -  Слышал, у тебя появилась девушка. Скоро свадьба?
  -  Девушка? Да, девушка есть. – Подивился Кирилла осведомлённости Георгия.  Попробовал отшутиться. – Если не бросит, то женюсь.
  -  Если не бросит?  Да, девушки они такие.  Им бросить нас, мужиков, ничего не стоит.  Так что держи её покрепче.
  Поняв, что от разговора не уйти, Кирилл вынужден был его поддержать:
  -  Сами-то почему никого не удержали?
  -  А вот потому и не удержал, что крепко не держал. – Георгий ответил честно.
  Никогда ни одну женщину не хотел он надолго удерживать возле себя. Сколько было их в его жизни, он и не помнил. Одна сменяла другую и ни одна не осталась в памяти. Правда, начав работать в НКВД, он вынужден был попридержать свою страсть к разнообразию,  и как-то так получилось, что в этот момент рядом с ним оказалась Мария – тихая сотрудница городского архива. Она была мягкой и нетребовательной,  и ему было спокойно рядом с ней. Но он никогда не испытывал тоски по её словам, глазам и телу. Приходил к ней с нехитрым угощением, когда возникала естественная потребность,  и уходил утром, наспех попрощавшись, и забывал о ней, едва переступив порог. Другая женщина уже не раз закатила бы истерику, поставила вопрос ребром – либо женись, либо не ходи, а Мария молчала, тихо радовалась всякий раз, когда он приходил, и не роптала, прощаясь.
  Однажды Георгий почти решился предложить ей руку и сердце, но, представив, что будет с ней ежедневно и всю жизнь, испугался, что не осилит её постоянного присутствия и воздержался.

  У входа в парк Кирилл снова ускорил шаг, но Георгий не отставал.
 В толпе мелькнула шляпка Божены. Она заметила Кирилла и махнула ему рукой. Кириллу ничего не оставалось делать, как познакомить её с Георгием.
  Понимая, что он лишний, что мешает им, Георгий всё равно не отходил, молол какой-то вздор про погоду и не отводил от Божены глаз. Изящная шляпка на голове девушки напоминала о той счастливой и безмятежной поре, когда женщины не спеша прогуливались по набережной и шляпки были обязательным предметом их туалета. Теперь их не умеют носить. Стоявшая перед ним девушка была приятным исключением.
  Наконец, Георгий попрощался.  Они одновременно, с облегчением вздохнули и ушли. Их силуэты – длинный, высокий Кирилла и стройный, изящный, увенчанный шляпкой, Божены мелькнули пару раз в толпе и исчезли.


  На следующий день Георгий проснулся не в духе.  Мутный зимний рассвет медленно заползал в окна.  Было тихо. Он встал с постели, открыл форточку, сделал несколько  гимнастических упражнений. Остатки сна исчезли, но дурное настроение осталось.
  В голове всё смешалось. Происшествия далёких дней перемешались с вчерашними событиями в самых невероятных комбинациях, их неестественное сочетание походило на картины сюрреалистов.
  Начав работать в ЧК, ставшее впоследствии НКВД, Георгий приглядывался и прислушивался ко всему, никогда не расслаблялся и всегда был настороже. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что на новой и неожиданной для него работе он, по сути, занимается тем же делом, чем занимался и прежде, только теперь это прикрывается законом и значительно хуже оплачивается.  Ему удалось найти следы многих своих подельников, тех, кто не сбежал за границу, и разоблачить их. При этом совесть его не мучила, зато возросло доверие со стороны сотрудников.
  Со временем страх потускнел, будто выцвел, но не исчез бесследно, а сидел, притаившись, в душе и, время от времени, накатывал волной, но всякий раз, когда это случалось, Георгий подавлял его, приняв изрядную долю спиртного.
  Но в последнее время это омерзительное  чувство появлялось всё чаще и справиться ним становилось всё труднее.  Каждый раз, когда он по службе вынужден был заходить в тюремную камеру, его мучили видения, будто он – арестант  и снова в той же камере, что и десять лет назад. И тогда смрад, и холод заползали глубоко в его душу, сковывали  мысли, и он становился безразличным ко всему окружающему, в том числе, и к самому себе.
  Страх всё усиливался,  и он ощущал себя загнанным зверем, судьба которого, как ни крути, от него почти не зависела.
  Он пытался успокоить себя тем, что не одинок в своих размышлениях, что многие сейчас настороже, меньше шутят, меньше общаются, а, значит, тревожное настроение – не плод его фантазии. Но спокойствия это не приносило. Георгий притих, смотрел на сотрудников по-новому, стараясь понять, кто из них может предать, у кого   не дрогнет рука, если он окажется в камере. Получалось, что все.


  Раздавшийся телефонный звонок вывел Георгия из мрачной задумчивости.
  -  Это Белов. Зайди ко мне. – Раздался в трубке голос начальника.
  Белов особенно не нравился Георгию. Низкорослый, с мясистым лицом чиновник, вышедший из самых низов, много раз битый всеми, сменяющими друг друга властями, и всегда умудряющийся,  как птица феникс,  восстать из пепла, и снова занять какую-нибудь должность, обладал феноменальной памятью на мелочи, был умен и изворотлив, шел по головам, был груб с подчиненными и подобострастно вежлив с начальством.
  Георгий вошёл в ослепительно белый кабинет. Белыми были потолок, стены, чехлы на стульях. Только портрет Феликса Эдмундовича, да красное лицо хозяина кабинета оживляли интерьер.
  - Садитесь.  У нас с вами длинный разговор.
  Волна смятения захлестнула Георгия. Снова появилось омерзительное чувство страха и ещё, почему-то, вины.  Мелькнула мысль:  « За что? Кажется, чист и безупречен во всём, кроме мыслей. Но их ещё не научились читать».
  -  Вам знаком Кирилл Николаевич Рудаков?
  Георгий вздрогнул. Именно о нём он думал всё утро и о его красивой девушке.
  -  Да, мы живём по соседству.
   -  Знаю. Это я так для проформы.  У твоего соседа рыльце в пуху. Язык слишком длинный. Замечен в антисоветской пропаганде. Поступила жалоба из школы, где он работает.
  -  С каких это пор доносы жалобами называют?
  В кабинете повисла тяжёлая пауза. Затем Белов продолжил:
  -  Ты был замечен рядом с ним, за дружеской беседой. – Белов вынул из стола бумагу, положил перед Георгием. -  На тебя есть донесение. – Помолчал многозначительно, глядя прищуренными глазами на молчаливого собеседника:  -  Добавь сюда своё происхождение и тёмные делишки в прошлом. Чуешь, чем пахнет? А? А пахнет жареным. И это жареное – твоя задница, сидеть которой потом, после тщательно прожарки,  на мерзлых нарах в Магадане. Или в Воркуте. Ну, это как повезёт.
  Непреодолимое желание встать, наклониться над столом и сомкнуть свои сильные, натренированные ежедневными упражнениями руки на горле начальника, боролось с разумом, подсказывающим, что на шум вбежит охрана, стоящая за дверью, и он не успеет довести дело до конца.
  -  Молчишь? Ну, молчи. А что тут скажешь? – Белов прошелся по кабинету. -  Не всё потеряно, Старков. Я дам тебе шанс оправдаться в наших глазах.  Напиши всё, что потребуется о ваших с Рудаковым разговорах.
  -  Мы не говорили ни о чём, что подпадало бы под статью. Мы не настолько близко с ним знакомы.
  Мясистое лицо сморщилось в неодобрительную гримасу.
  -  Ты, Георгий, - перебил его Белов, - не гнушайся оказанной тебе честью. Это поможет выжить. Сейчас вопрос стоит именно так.
  -  Михаил Евграфович, но я – следователь. Я готов вести его дело, но…
  По-большевистски презиравший всякие сантименты, Белов раздражено оборвал его:
  -  Во-первых, тебя никто не спрашивает, что ты готов, а что – нет. Во-вторых, у тебя уже есть подобный опыт. Приступай к выполнению задания.

  Выйдя из здания НКВД, Георгий постоял в раздумье и направился к набережной.
  Море слегка штормило, одинокая чайка кричала над западным молом.
            На душе было тяжело, как никогда.



5 глава.
Новороссийск, 1931 год.

    Серые, каменные, нештукатуреные стены, зарешеченный  квадрат окна. Дверь, захлопнувшаяся с глухим лязгом, отгородила Кирилла от прошлой жизни.
  Всё светлое, наполненное счастьем, что было ещё вчера в его жизни, стало казаться нереальным – миражом или прекрасным сном.  А действительность – вот она, с каменными стенами и дверью с глазком. А, может, наоборот, это – сон, ночной кошмар и нужно только проснуться и всё тот час же исчезнет?
  Но нет, он не спит. Разве можно заснуть при столь ярком, всюду проникающем свете  электрической лампочки? Он столь резок, что от него нельзя укрыться, он проникает даже сквозь плотно сжатые веки, а значит, нельзя уснуть.
  Тот осторожный ночной стук в дверь был на самом деле. Он слышал, как мать открыла дверь, потом донеслись приглушенные голоса. Молниеносно натянув брюки и рубашку, Кирилл открыл дверь своей комнаты и первое, что увидел – потрясенное лицо матери, идущей к нему навстречу. Оно было бледным,  искаженным страхом и беспомощностью.
  Люди в черных пальто стояли  у входа, переминаясь с ноги на ногу.
  -  Кирюша, они за тобой. – Еле слышно произнесла мать,  и  он скорее догадался, чем расслышал её слова.
  Безотчетный страх на несколько секунд сковал ноги, но мысль о том, что нельзя ещё больше пугать мать, заставила его собрать все силы, и он спросил почти бодро:
  -  Что мне взять с собой?
  -  Одевайтесь. Можете ничего не брать.
  Кирилл вернулся в комнату, автоматически надел пальто, проверил наличие расчески и платка в кармане, вышел в коридор. Мать протянула ему сумку. Он осторожно заглянул в её глаза и был ошеломлен тем, что она мгновенно постарела лет на десять и, казалось, даже  стала ниже ростом. Кирилл заставил себя улыбнуться.
  -  Не переживай, мама. Видишь, сказали ничего с собой не брать. Утром я буду дома.
  Лица сотрудников НКВД ничего не выражали, нетерпеливый жест одного из них говорил о том, что подобные сцены для них привычны – рабочая рутина и не более.
  Была пасмурная ветреная  декабрьская ночь. Город спал. Ветер тревожно шумел в ветвях деревьев, неподалёку рокотало бушующее море.  Дома стояли отрешенные и угрюмые, как черные глыбы.
  Кирилла посадили на заднее сиденье машины, с двух сторон сели чекисты.
  По дороге в тюрьму Кирилл пытался выяснить за что его арестовали, но ему равнодушно ответили давно заученной фразой:
  -  Утром вам предъявят обвинение.

  Яркое освещение в камере мешало Кириллу сосредоточиться, и он никак не мог понять, как долго он здесь находится, день или ночь на дворе. С ним никто не разговаривал и ничего не объяснял, только дважды принесли еду в металлической чашке. Он к ней не притрагивался и через полчаса её так же, молча, забирали.
  Он пытался обратиться к Богу, к утешной молитве, как делали его предки, но все мысли отступали под натиском мрачного предчувствия и размышлениями о безнаказанности зла и насилия, творившимися в стране.
  Его тяжелые размышления прервал ставший уже привычным лязг открывающейся двери. Охранник крикнул:
  -  Рудаков, на выход!
  Только что Кирилл ждал допроса, надеясь, что всё прояснится и он будет свободен, но теперь чутьё подсказывало ему, что надежды его напрасны, что так просто отсюда не выходят и ошибок здесь не признают.
  Он шагал по длинному гулкому коридору, понурив голову.  Себя он не жалел. Сердце тревожилось за мать и Божену.

 Но надежда вновь затеплилась в его душе, когда он вошел в кабинет следователя и увидел Георгия Старкова.
  Тот сидел, откинувшись на спинку стула, небрежно держа в тонких пальцах папиросу. В его облике не было ничего отталкивающего, хамски-грубого, аккуратно-чистенький, с зачесанными назад волосами над высоким гладким лбом. Полувоенного покроя френч сидел на нём безукоризненно, словно он в нём родился. Полуприкрытые тяжелыми веками глаза смотрели на Кирилла  мрачно и внимательно.
  Но вот Георгий широко улыбнулся,  и взгляд его стал совершенно другим – весёлым и доброжелательно-заботливым.
  Он попросил охранника оставить их  и вновь улыбнулся Кириллу.
  -  Присаживайся, Кирилл. Будешь курить?
  -  Спасибо. Я не курю.
  -  Прости, совсем забыл. То, что не куришь, замечательно. – Георгий  рассмеялся, потом резко оборвал смех, произнёс: - На зоне будет легче. Будешь менять табак на пайку хлеба.
  Он сделал глубокую затяжку и стряхнул пепел  в керамическую пепельницу, сел поудобнее, полистал лежавшие перед ним бумаги, потом подвинул их к Кириллу:
  -  Не буду изводить тебя  допросами, Кирилл. Подпиши вот это  и дело с концом.
  Придвинув листы, оказавшиеся его собственным признанием в контрреволюционной пропаганде, написанные чужой рукой, Кирилл не стал читать до конца и брезгливо отодвинул их.
  -  А зря. Подпишешь сейчас, больше двадцати не дадут. А будешь упрямиться, могут и к вышке приговорить. – Старков говорил негромко, почти сочувственно, его губы подрагивали в улыбке, но глаза оставались мрачно-внимательными.
  -  Но,  вы же знаете, что всё это - неправда.
  -  Да. Но я так же знаю и то, что никому ещё не удавалось доказать обратное.
  -  А совесть и порядочность следователя в данном случае, конечно же, роли не играют?
  -  Я думаю, такие  понятия следователям Советской России не знакомы. Партия приказала – мы выполнили. – Усмешка вновь заиграла на губах Старкова. -  Я получил ни с чем не сравнимое наслаждение,  сочиняя его. – Он встал, прошелся по кабинету, потом присел на угол стола, низко наклонился к Кириллу:
  -  Но я говорю это только тебе и по большому секрету. Никто и никогда не услышит от меня таких слов. Более того, никому и в голову не придут подобные мысли относительно меня. А вот, кстати, донос на тебя. Не подписанный. И ему поверили.
  Изнутри, откуда-то из самой глубины души вырвался тяжёлый вздох. Кирилл не пытался его подавить. Какой смысл разыгрывать беспечного и неустрашимого человека?
  -  И вас не будет мучить совесть?
  -  Я не это  сейчас  обсуждаю с тобой! – Выкрикнул Старков.
  -  Как вы будете смотреть в глаза моей матери?
  -  Речь сейчас не об этом. Нам известны твои антисоветские высказывания. Тебе нужно было быть осторожным, молодой человек.
  Сердце Кирилла и без того переполненное тревогой и тоской, болезненно сжалось, исчезли последние иллюзии.
  Старков сел на стул, вновь подвинул бумаги.
  -  Тебе лучше подписать. Участь твоя всё равно решена. Не хочешь же ты пройти через… -  Он замолчал, подыскивая слово помягче, но ничего подходящего не придумал: - … неприятные процедуры. У нас есть хорошие мастера этого дела. И больно, и следов нет. А, впрочем, и следы никого не волнуют. Давай мы с тобой, как добрые знакомые, сделаем всё полюбовно.
  -  Подонок. – Произнёс не разжимая зубы Кирилл.
  Сделав вид, что не расслышал оскорбительные слова, Старков вызвал охранника:
  -  Уведите.
 
  Ещё дважды Кирилла вызывали к следователю. Старков присутствовал при допросах, поглядывал на Кирилла из-под полуопущенных век, и молчал.
  Предъявленное Кириллу обвинение в контрреволюционной агитации , статья УК 58, пункт 1, предусматривало широкий диапазон кар: от кратковременной высылки до высшей меры. Как доказательство прилагался анонимный донос. Следователи вяло и нудно допрашивали его,  и было видно, что и в самом деле, всё давно решено относительно Кирилла.
  На неделю про него все словно забыли. Но однажды ночью дверь в камеру распахнулась, вошёл Старков. Как всегда, подтянутый и аккуратный, в начищенных до блеска сапогах. Дверь за ним тут же захлопнулась.
  Он не спеша, словно раздумывая над чем-то, прошелся до стены, затем вернулся к двери. При ярком освещении его лицо показалось неестественным, словно вылепленным из воска. Впечатление усиливалось при виде полуприкрытых, немигающих и ничего не выражающих глаз.
  -  Я буду говорить без предисловия. – Старков снова сделал несколько шагов по камере, заговорил почти ласково:
  -  Ты должен написать письмо Божене.  Я продиктую.
  -  Мои отношения с Боженой вас не касаются. Я сам решу, что ей написать.
  -  Ошибаешься. Теперь за тебя будут решать, что ты будешь делать или не делать. Слушай внимательно. Тебя осудили на двадцать пять лет без права переписки. Этого времени вполне достаточно, чтобы сгнить даже там, где вечная мерзлота. А девушка, возможно, будет ждать.
  Старков разложил на колченогом стуле бумагу, карандаш.
  -  Пиши. Отпусти птичку на свободу. Да ей понять, что она свободна.
  Лист бумаги под яркой лампой был настолько бел, что резал глаза. Кирилл невольно зажмурился. В какое-то мгновение он готов был написать Божене, что с ним всё кончено, что его жизнь оборвалась, хотя сердце ещё билось. А её боль со временем пройдёт, утихнет, рана зарубцуется,  и она найдет своё счастье с другим. Мысль о том, что Божена может быть счастлива с другим,  показалась ему  невыносимой, но ещё тяжелее было представить, что это письмо ей вручит Георгий. Возможно, расскажет, как боролся за него, Кирилла, как помогал ему в последние часы его пребывания в новороссийской тюрьме, и это подтолкнёт её в кровавые, грязные руки Старкова.
  Неожиданный и хлёсткий удар свалил Кирилла с табурета. Он тут же вскочил с каменного пола и ошалело уставился на Георгия. Новый удар в солнечное сплетение не дал ему опомниться,  и он снова оказался на полу и лежал, задыхаясь, не столько от боли, сколько от ненависти и бессилия.
  -  Встать!  - Удар носком сапога пришелся по затылку,  и голова Кирилла скользнула по шероховатому полу.
  -  Надоел ты мне, Рудаков, до чертиков! Какого черта я с тобой нянькаюсь? На рассвете тебя увезут из города. Навсегда! Так что тебе стоит написать девушке и этим облегчить её жизнь. Всё равно ведь сдохнешь в Сибири. Пусть она будет счастливой!
  С трудом поднявшись, Кирилл сел на табурет.
  -  Совсем не обязательно тащиться за смертью в Сибирь.  Можете убить меня здесь. Приступайте, Старков! А  писать я ничего не буду. Я не верю вам. А Божена – девушка разумная. Она сама разберется, что ей нужно делать.
  -  Ты ничего не понял, Рудаков. А мне всегда казалось, что ты – не дурак.
  Кирилл вновь почувствовал, что задыхается, словно от удара. Спазмы не давали ему говорить, он сумел только хрипло выдавить из себя: - Подлец.
  На этот раз Старков отреагировал молниеносно,  и сильный удар свалил Кирилла на пол. Он лежал, не закрываясь, и не делая попыток защитить руками самые уязвимые места. В глазах потемнело и ему показалось, что  он  медленно соскальзывает в пропасть.


  Как долго он находился без сознания, Кирилл  не знал. Он пришёл в себя, когда его тащили под руки по длинному полутёмному коридору.
  - Я сам.
  Его отпустили,  и он с трудом удержался на ногах. Перед глазами поплыли круги, тусклые лампы хаотично задвигались над головой. Удар в спину заставил его  собрать остатки сил и зашагать самостоятельно.
  Тело и голова нестерпимо болели, когда его на рассвете выводили из камеры, долго вели по коридорам и лестницам, потом везли на машине. Иногда он слышал свою фамилию и шёл в ту сторону, откуда его окликали. Его грубо останавливали, и он тут  же  впадал в полубессознательное состояние.
  Окончательно Кирилл пришёл в себя в поезде. Мерное постукивание колёс на стыках действовало успокаивающе, он окончательно вынырнул из полузабытья и огляделся.
  Сквозь толстые решетки в окно проникал тусклый утренний свет. На соседних полках спали заключенные. Напротив лежал, подложив руку под голову, юноша, совсем ещё мальчишка. Внизу ворочался и всё время вздыхал пожилой мужчина в тяжёлом овчинном полушубке. В проходе маячил сутулый, с желтым лицом охранник.
  С трудом повернув тяжёлую голову к окну, Кирилл увидел вокзальные строения, промелькнула надпись – «Краснодар».  Пока они ещё недалеко от дома. Но как далёк их путь?






7 Глава.
 Магадан, 1930-е годы.


  Под вагонным полом стучали колёса. Этот звук вскоре сделался привычным и неизбежным, как табачный дым.  Перестук и дым. Дым и перестук. Это продолжалось очень долго, Кирилл потерял счёт дням.  Горы за окном сменялись долиной, поля – лесами. Их везли на восток.
  Потом было море. Холодное студёное Охотское море, совсем не похожее на Чёрное. Из-за низкого серого неба казалось, что горизонт близко, совсем рядом,  мир сузился, исчезло всё, кроме утлого судёнышка, на котором они плыли. Потом они долго тряслись в машине с брезентовым  тентом.  Ближе к полудню   чутье подсказало, что конец их долгого путешествия близок. Все оживились, бросали друг на друга вопросительные взгляды, в которых  мелькала надежда. Надежда на то, что жизнь каторжанина окажется сносной и можно будет перетерпеть, выдержать, дождаться окончания ссылки.
  Вскоре послышался лай собак. Он приближался и, наконец, машины остановились. Один за другим, под окрики конвоиров и непрерывный лай, арестанты спрыгивали на утоптанный, гладкий снег и выстраивались в шеренги.
  При бледном свете зимнего северного солнца Кирилл рассматривал длинные, приземистые бараки из почерневших брёвен, окруженные колючей проволокой,  рвущихся собак, с трудом удерживаемых охранниками, и жуткий страх как чёрная вода заполнял его душу.  Надежда, зародившаяся  в конце пути, угасла сама собой,  и было ясно, что теперь его участь не зависит ни от него, ни от людей, прибывших вместе с ним, и даже не от тех, кто доставил его сюда, и теперь будет охранять и погонять. Уповать можно было только на Господа.
  Они стояли долго на промозглом ветру.  Оказалось, ждали начальство. Когда из барака вышел маленького роста лейтенант с калмыцким лицом и колючим взглядом, конвоиры замерли. Офицер не спеша приблизился к шеренге,  и Кирилл почувствовал запах кухни и дешевого одеколона. Лейтенант прошелся вдоль неровного строя, молча, сквозь узкие щелочки глаз,  оглядел вновь прибывших, и медленно удалился. Осмотр был закончен.
  Как только дверь барака за ним захлопнулась, охранники  выдохнули и оживились. Кирилл невесело усмехнулся. Видимо, начальник лагеря жесток даже с подчинёнными, и здесь, в калымской глуши, вдали от населённых пунктов, почти неуязвимый  для вышестоящего начальства, он чувствовал  себя если не Богом, то уж царём точно.   
  Начали выкрикивать фамилии и разводить по баракам. Кирилл дождался своей очереди, поплелся, поскальзываясь и вздрагивая от толчков винтовочного дула в спину.
  Плохо отапливаемый, продуваемый барак , как переполненный чудовищный улей, кишел людьми. Воры и убийцы, раскулаченные мужики с длинными взлохмаченными бородами, изможденные сектанты с лихорадочно блестевшими глазами, молодые и старые мужчины лежали, сидели, не обращая внимания на вошедших.
    Кирилл шел по узкому проходу вдоль двухъярусных нар и встретился глазами  со стариком со старомодными  бакенбардами и в  пенсне на потёртом шнурке. На лице его мелькнуло нечто похожее  на улыбку. Он махнул Кириллу рукой и указал на место рядом с собой.
  Кирилл пробрался на нары, втиснулся между стариком и лежащим на спине с закрытыми глазами молодым рыжеволосым мужчиной.
  -  Тесно, брат. Но мест свободных нет.- Произнёс  негромко мужчина. -  Но люди мрут, как мухи, и потому они пихают всё новых и новых. Вот такой круговорот людей в природе.
 Голос у него  был низкий и раскатистый, совершенно  не соответствующий его хилому телосложению. Позже, когда Кирилл разглядел его мощный,  ширококостный скелет, понял, что когда-то тот был крупным мужчиной. А его пронзительные, проникающие в самую душу глаза, светились  участием и постоянной готовностью помочь, что в таких тяжелейших условиях, когда каждый борется за выживание, встречалось  крайне редко. Он то и дело пощипывал редкую бородку,  и было понятно, что раньше её не носил и теперь никак не мог к ней привыкнуть.
Кирилл протянул руку, представился. Мужчина ответил крепким рукопожатием.
- Андрей Иванович Казанов, профессор философии.


  Начался чёрный кошмар лагерной жизни.
  Ранний подъём, кусок чёрного хлеба с кипятком, в обед – баланда, слабо напоминающая человеческую еду, и холод, холод, холод круглые сутки. Но сильнее холода Кирилла мучил голод, постоянное, изматывающее желание съесть что-нибудь.
  Голодные люди с воспалёнными глазами – почти сумасшедшие. Чуть что, и сразу вспыхивала драка. Бессильная, не смертельная и никого не интересующая. Дерущихся не разнимали. Побарахтавшись, и совсем  ослабнув, они с трудом поднимались и расходились.
  Однажды и Кирилл почувствовал приближение голодного безумия. Он что есть силы бил кайлом по камню и вся скопившаяся злость и безысходность выплёскивались из него, придавая рукам невиданную силу. Он бил и бил по одному и тому же месту, и что-то уходило из него, освобождало тело от давившей тяжести.
  Кайло сорвалось с обуха и, ударившись о камень, зазвенело и, отлетев, коснулось валенка бригадира.
  Медведеобразный, выделяющийся своей неряшливостью даже среди каторжан, словно никогда не умывающийся, с оторванным мехом пятнистой ушанки, он неистово выругался и бросил Кириллу сквозь гнилые зубы:
  -  Да ты совсем оборзел!
  А вечером прибежал маленький, хлипкий мужичок, велел следовать за ним. Пришли в соседний барак, свернули в отгороженное помещение для охраны. В жарко натопленной комнате на перевёрнутом ящике, широко расставив ноги в серых, с подвёрнутыми голенищами валенках, сидел, странно упитанный для заключённого, бригадир. Взъерошенные волосы и толстые руки делали его похожим на гориллу. Тусклое освещение придавало ему ещё более страшный и зловещий вид.
  Он долго смотрел на Кирилла сквозь прищуренные веки.
  -  Ну, и как ты относишься к Сталину? – спросил насмешливо.
  Мысль о том, что этот сытый, разомлевший от тепла и обильной пищи преступник, в недавнем прошлом грабивший и убивавший людей, и теперь сумевший хорошо пристроиться,  придали Кириллу злости. Он тоже усмехнулся:
  -  Думаю, что не так, как ты.
  Дерзкий ответ удивил бригадира, он дёрнул бровью.
  -  А как отношусь я?
-  Боишься.
-  А ты нет? А зря.
  Не желая продолжать бессмысленный разговор, Кирилл не ответил.
  Он  молчал, а в комнате усиливался гул, все перешёптывались в нетерпеливом ожидании развязки.
  Горилла молчал минут десять, уставившись суровым взглядом немигающих глаз на Кирилла.
  -  Ну, что?  -  Наконец изрёк  многозначительно бригадир. – Придется провести ликбез.
  Окружающие подобострастно захихикали.
  -  Что Сталин сказал? Не знаешь? Запоминай. «Кто не с нами, тот против нас». Врагов народа мы должны уничтожать под корень!  На нашей земле должно быть чисто, чтобы не ходила по ней всякая шваль вроде тебя. Я тебя сейчас прибью, а мне за это спасибо скажут.
  Кирилла ударили подло, сзади. Удар по затылку был столь силён, что он упал вперёд, на колени. На него набросились стаей, как волки. Ему даже показалось, что он слышал чьё-то довольное повизгивание. И этот подленький звук говорил, как хорошо быть вместе со всеми, а не одному против всех, и от этого хотелось ударить посильней.
  -  Ша! –  Крикнул бригадир. Все тут же расступились.
  Собрав остатки сил, Кирилл поднялся, выпрямился. Стоял, покачиваясь, но при этом ощущал своё нравственное превосходство перед обступившими его шестёрками и попытался улыбнуться. Разбитые губы болели, и гримаса мало походила на улыбку. И всё-таки, это была улыбка. Ироничная и снисходительная. И нужна она была прежде всего Кириллу, потому что придавала ему уверенности  в себе, в то, что он - человек, так как существует биологический факт – животные не улыбаются.
  Бригадир его понял. Чутьё подсказало ему, что над ним насмехаются. Кирилл не заметил ничего, но невидимый ему знак был подан и вся свора вновь на него накинулась.
  Какое-то время  Кирилл слышал голоса, но как будто издали, сквозь толстый слой ваты. Его уже ничего не беспокоило, ничего не болело, исчезло прошлое, будущее и настоящее.
  Придя в себя, Кирилл услышал приглушенное бормотание. Он разобрал слова молитвы. Вскоре узнал голос старика-соседа. Страстная, неистовая молитва наводила на мысль, что добро, всё-таки, восторжествует, осилит зло, а лагерный кошмар когда-нибудь закончится и будет казаться только ночным кошмаром, который приснился  однажды, когда спал в неудобной позе, в душной, не проветриваемой комнате.
  Именно в ту минуту Кирилл понял, что нужно выжить. Он прислушивался к молитве, и ему казалось, что  он встал на новое и крепкое основание, вновь  поднялся с ушедшей   из-под ног земли.
  Андрей Иванович помогал Кириллу обрести душевные силы.
  -  Душевный опыт не равен прожитым годам. Можно прожить долго, но с малым смыслом. А можно прожить короткую жизнь, но яркую, насыщенную, наполненную душевным трепетом и ежедневным духовным ростом. Когда душа трудится, это всегда заметно – у такого человека особое выражение лица, в нём отмечается опыт прожитой жизни, усиленной работы над собой. Даже в таком гиблом месте, как лагерь. Такой человек обязательно поймёт что-то такое, что не каждому открывается. Хотя все глубокие истины просты. Нужно только захотеть их увидеть.   
  Профессор прервал монолог и, глядя на спящую у его ног кошку, произнёс задумчиво:
  -  Представь, она на шестьдесят лет моложе меня. Но хватит болтать, нужно и поспать.

  Из-за тяжелого, изнуряющего труда усталость никогда не проходила. И сон, такой нужный для восстановления сил,  долго не наступал. В такие часы Кирилл думал о матери, о Божене, и появлялось безумное желание вырваться из этого невыносимого бытия и оказаться возле них, обнять и пройтись по залитой солнцем набережной.
  Он научился уходить в себя, в воображаемый мир, и, порой, так глубоко  погружался в него, что переставал замечать то, что было у него перед глазами.  Он так легко в своём воображении покидал действительность, что ещё немного и его душа научилась бы,  как у героя Джека Лондона из романа «Смирительная куртка»  покидать свою телесную оболочку.
  Кроме голода и тяжёлого труда его мучил холод. Леденящий холод пронизывал до костей, голова переставала соображать, каждая клеточка измученного стужей организма  мечтала о тепле.
  По вечерам все грелись в бараке у печурки. Один бок отогревался,  и приятное тепло разливалось по всему телу, потом он поворачивался другим боком, и не было сил оторваться от этого тепла и идти на холодные нары. Кирилл засыпал и просыпался от пинка – пора уступать место у огня другому заключенному.
  Время на севере имеет свой бег. Месяц тянется как год. Порой, трудно вспомнить сколько времени прошло с того или иного события. Узнав точное число, Кирилл понял, что находится в лагере два месяца и был потрясён этим ужасным фактом. Ему казалось, что уже прошло не менее года.
  Он вдруг подумал, что ни разу не удивился красоте бледно-сиреневой полярной ночи, когда нет теней, огромным узловатым лиственницам с удивительно мягкими иголочками и тому, что созвездия располагались на небосводе не так как в Европе, и Большая Медведица была значительно ближе к горизонту.   Постоянный голод и изнуряющий холод, и вечная, не проходящая,  усталость отодвигали в дальние уголки сознания всё, что не было связано с едой,  теплом и отдыхом, ломали волю и превращали людей в полусумасшедших.
  Кирилл решил выжить. И потому вспоминал молитвы и читал их перед сном. Дочитать молитву до конца почти никогда не удавалось, тёмный, без сновидений сон наваливался, и он словно умирал до утра.
  Весной над горизонтом взошло солнце, значит, колесо его жизни двинулось  по новому кругу, и Кирилл пошел по нему, вперед и вперед, веря, что выживет и вырвется из этого ада.



8 глава.
 Новороссийск, 1931г.

  Георгий никак не мог понять, что заставляет его копаться в себе, теребить до сих пор крепко спавшую совесть.  Неужели девушка смогла  перевернуть всё его нутро и заставить его, Георгия Старкова, посмотреть на жизнь другими глазами? Иногда, когда удавалось заглушить в себе непрошенные сомнения, он чувствовал себя беспредельно счастливым. В такие минуты ему даже казалось, что он поглупел, так как радость у него вызывали вещи, которые прежде он просто не замечал: прохладный рассвет над морем, улыбка случайного прохожего, вкусный обед. Эти радостные, бесхитростные мелочи простого человеческого бытия давали ему , как ни странно, ощущение полного счастья, и он, посмеиваясь, говорил себе, что стареет.
  Но эти приятные ощущения длились недолго, окружающая его действительность очень скоро напоминала о себе   то  телефонным звонком, то вскриком страдающей за стеной матерью Кирилла, то черным автомобилем,   бесшумно подъехавшим  ранним утром к подъезду дома напротив.


    Вчера, когда он возвращался с работы домой, на площадке его остановила мать Кирилла, попросила зайти к ней. Идти не хотелось, но женщина настаивала. Усадила за стол, налила чаю. 
  Он впервые обратил внимание на то, что несмотря на немощь и жуткую тоску в глазах, её седые волосы были аккуратно уложены, а кружевной воротничок был тщательно отутюжен.
  В 1917 году, похоронив мужа, Олимпиада Павловна  навсегда утратила надежду на счастье, которое представлялось ей в виде спокойной жизни обеспеченного человека в окружении   близких людей. Невероятная сила воли  и внутренняя собранность помогли ей справиться с обрушившимися  бедами и найти работу. Она служила переводчиком в морском порту и растила сына.  Но арест Кирилла сломил её. Теперь она понимала, что не справится с горем. И, главное, она не видела  смысла в борьбе с трудностями. 
  Женщина долго смотрела в окно, мимо Георгия. Наконец, в её взгляде появилась осмысленность, она нахмурила брови,  вспоминая, кто перед ней и почему он тут сидит.
  -  Простите, Георгий  Авдеевич. После ареста сына я стала такой рассеянной. Всё время думаю о нём. Простите.
  Её деликатность смутила Старкова. Ему было бы легче, если бы женщина была груба,  кричала или плакала. Но она лишь коснулась кончиком пальца уголка сухих глаз, забыв, что слёзы давно выплаканы.
  -  Извините, что отвлекаю вас от дел, Георгий Авдеевич. Но…   Вам ведь известно, что мой сын арестован?
  Георгий кивнул и отвёл глаза в сторону.
  -  Вы ведь работаете в органах. Вы не могли бы узнать, что с ним, где он? Мне сказали, что у него нет права на переписку.  Я даже не знаю, за что его осудили. Он точно - не преступник. И почему нельзя переписываться?
  -  Сейчас всё так сложно. Многим не разрешают переписываться.
  -  А вы не могли бы помочь мне связаться с сыном? -  Она смотрела на Старкова умоляюще своими измученными глазами.
  -Это невозможно. -  Он встал и устремился к выходу.
  Боль матери неожиданно передалась ему, и он боялся, что не сдержится и скажет лишнее.
  -  Постойте, Георгий  Авдеевич. – Олимпиада Павловна коснулась рукава его кителя. – Извините меня, что пристаю к вам со своей бедой. Я не верю, что сострадание человека к человеку совсем исчезло. Все чего-то боятся. Вот и вы тоже. Удивительно, что мы живём вот так, а земля не разверзлась, не ушла из-под ног. Выходит, что можно жить и так? -  Она опустила голову, её худые плечи мелко затряслись.
  Георгий вышел, не попрощавшись.
  Но что-то надломилось в нём после этого недолгого разговора, он вдруг вспомнил о вере отцов, и даже пытался вспоминать молитвы, но тут же обрывал себя, внушая, что они - всего лишь набор пустых, не имеющих смысла старославянских слов.


 Весь день он пытался вернуться в привычное русло своей жизни, но ему это не удавалось. Он всё время думал о Божене, Кирилле, Олимпиаде Павловне, о тех, в чью жизнь невольно вторгся и сломал её, пусть  не всегда по своей воле. Его привычная жизнь внезапно предстала перед ним в новом цвете, у которого было только два оттенка – черный и серый. Моменты прозрения становились всё длиннее и длиннее, и заставляли смотреть на жизнь безнадёжно трезво, вспоминать самые отвратительные моменты своей жизни и неодолимая сила самоуничижения подавляла все остальные мысли, скручивала и не давала дышать. Иногда он пытался внушить себе, что зло исходит не от  него, что он сам – пострадавший, но  отгородиться от болезненной правды  не получалось.


  Он пришёл перед закрытием библиотеки. Стоял на углу, поёживаясь от промозглого ветра, и не решался  войти. Он сразу узнал  Божену и пошёл следом.
  На ней было лёгкое, не по погоде, демисезонное пальто, под шляпкой повязан тонкий ажурный платок. Острое, щемящее, неведомое ему никогда прежде, чувство жалости заполнило его всего, от макушки до пяток, ему захотелось защитить её от стужи.  Это неожиданное для него ощущение так потрясло Старкова, что он замер на месте, будто споткнулся.   Заметив, что девушка быстро удаляется, догнал её.
  Он взял девушку за локоть, она вздрогнула, отстранилась, всмотрелась в его лицо. Узнав, усмехнулась.
  -  Теперь вы следите за мной?
  -  Я слежкой не занимаюсь.
  -  А! У вас более почётные обязанности – допрашивать, например?
  -   Вы зря иронизируете.  Без нашей организации страну захлестнули бы преступность и террор.
  -  А как вы поступаете с теми, кто ни к чему подобному не имеет отношения? Кирилл Рудаков, например. Что с ним? Только не лгите, что вы ничего о нём не знаете.
  -  Он осуждён на двадцать пять лет и выслан куда-то на север.
  Божена замерла, тяжелый вздох вырвался у неё из груди, она отвернулась и стояла так, прижав ладони к лицу.
  -  А давайте завтра пойдём в наш спецмагазин, и я куплю вам тёплую шубку.
  Она отшатнулась от него, открыла лицо, смотрела с недоумением и презрением. Потом спросила зло:
  -  Вот так сразу и – золотые горы!  Самый подходящий момент? Решили утешить? Неужели вы всерьез думаете, что шубкой можно залечить горе, выбросить любовь из сердца? Что я вам буду за это должна?  На кого нужно мне донести, написать клеветническое письмо? На свою мать? Или дядю?  А, может, на мать Кирилла?  -  Она говорила негромко, почти шептала и оттого её слова звучали ещё горше и били наотмашь.
  Она быстро пошла по тротуару, и Старков не решился последовать за ней.
 

  Сняв у двери мокрые ботинки, Божена вошла в комнату, подставила матери холодную щеку для поцелуя.
  -  Немедленно согревай ноги у батареи, а я приготовлю тебе поесть.
   -  Мама, я только что узнала, что Кирилл осужден на двадцать пять лет без права переписки.
Татьяна тяжело опустилась на стул.
  -  Как же так, дочка? За что? Что такое происходит?  Такой огромный срок! Почти вся сознательная жизнь Кирилла пройдет в заключении? Ну ладно бы преступник,  а то ведь, получается, совсем ни за что. – Последние слова она прошептала едва слышно.
  -  И ещё, мама,  я беременна.
  Татьяна судорожно вздохнула, потом обняла дочь.
  -  В другое время я была бы очень рада, а теперь даже и не знаю, что сказать.
  -  Ничего не говори.  Главное, что это ребёнок Кирилла.
  -  Нужно сообщить Олимпиаде Павловне. Она совсем плоха. Думаю, это извести её приободрит.
  -  Я обязательно это сделаю. Завтра же.
 - А мне так хотелось,  чтобы ты не повторила мою судьбу. Чтобы у тебя была семья, муж рядом.
-  Ты научила меня любить, мама. А Кирилла я дождусь, сколько не пришлось ему сидеть.
Татьяна тяжело вздохнула.
 


  Когда выдавался свободный  от работы вечер, Старков приходил к библиотеке, дожидался её закрытия и провожал Божену домой. Увидев его, она прибавляла шаг. Он не отставал.
- Считаете меня назойливым?
- А разве это не так?
- Я все время думаю о вас, Божена.
-  А я думаю о Кирилле. И ещё о ребенке, который скоро родится.
Старков замер на мгновение, будто споткнулся. Божена усмехнулась. Но он тут же догнал её, снова пошел рядом.
- Но, вы же понимаете, как трудно растить ребенка в одиночку.
-  А что вы предлагаете? – Божена не ждала ответа. - Ничего, вырастет. Главное, что это – ребенок от любимого человека. И я  росла без отца. Да и вы тоже, как я помню из вашего рассказа.
- Разве это хорошо?
- Это плохо! Это ужасно! Но такова наша жизнь! Отцы исчезают из нашей жизни, заметьте, не по своей воле. Но ребенок родится, и я сумею ему всё объяснить и привить любовь к отцу.
  Они подошли к дому.
- К чему весь этот разговор? Зря вы его затеяли.
- Вы всегда можете на меня рассчитывать.
Божена ничего не ответила, скрылась в освещенном подъезде.
  Старков постоял и медленно пошел домой. А ведь он и в самом деле совсем не умел ухаживать за женщинами.  Всё время находил тех, с кем можно  было не церемониться, не стараться быть умным, внимательным, терпеливым. И совсем недавно всё, что касалось женщин, казалось ему простым и понятным, и женщина, порой, воспринималась, как часть мужского гардероба. Оказалось, что бывают совсем другие… Их нужно завоевывать, быть на высоте во всех отношениях, и именно они сильнее всего бередят душу, сводят с ума и одно их присутствие окрашивает мир в радужные тона.
 
  На следующий вечер Старков вновь провожал  Божену домой.
- Вы так настойчивы, Георгий. Скажу прямо, вам не на что надеяться.
Старков ничего не ответил. Хотел сказать, что он готов просто провожать её каждый вечер, но язык не повернулся – не привык он произносить такие слова.
Они шли в полном молчании.
  -  Вы сегодня странно молчаливы, Георгий?  Не собираетесь ли арестовать меня?
  -  Несмотря на то, что вы мне сказали, что у меня нет никакой надежды, я, всё же, хочу предложить вам руку и сердце.
  -  О! Это очень много. – Произнесла Божена шутливым тоном. - Я – девушка скромная, членовредительством не занимаюсь. Простите, но я не могу себе позволить лишить вас столь важных органов. -  Она умела выстроить невидимую стену между ними, ловко ускользала от серьёзного разговора. 
- Признаться, я готов был к такому ответу. Но всегда помните, моё предложение остается в силе до тех пор, пока я жив.
Божена печально посмотрела на Старкова.
- Я тронута вашими словами, Георгий. Но, прошу вас, больше никогда не заводите разговор на эту тему. Поверьте, мне тоже не легко вас выслушивать и говорить «нет».


  Простившись с Боженой, Георгий шёл  туда, где  не нужно было вести умные разговоры и эмоционально напрягаться. Но  ласки Марии его не утешали, а вскоре и вовсе стали раздражать. Утром уходил от неё злой и с твёрдой решимостью не ходить вечером к библиотеке, но как только появлялась возможность, вновь оказывался у её двери.


  Рабочий день закончился, Георгий зашёл в соседний кабинет. Мужчины закурили. Георгий  присел на край стола. Его острый глаз выхватил среди текста в лежащей на столе бумаге слово «Божена». Имя редкое, вряд ли в городе найдется ещё  женщина с таким именем. Он разговаривал с сотрудником, а сам пытался прочесть написанное, но ему никак не удавалось. Коллега неожиданно сам пришел на помощь.  Кивнув в сторону бумаги, сказал:
  -  Вот опять будем арестовывать. Сколько врагов у нашей страны! Девушки, женщины! Неужели им нечем больше заняться? Государство им дало все, уравняло в правах с мужчинами – работайте, создавайте семьи, занимайтесь в кружках. Нет, они занимаются тем, что подрывают основы этого самого государства! Пилят сук, на котором сидят! Думают, заграница им поможет. Ошибаются. Будем сажать. Для их же блага.
Старков вернулся в кабинет и не находил себе места. Как же он ненавидел современное государство, когда для ареста человека и сурового приговора достаточно было подозрения! Его воображение  рисовало сырую, холодную камеру и Божену, сидящую в углу и уткнувшуюся лицом в колени.  По всей видимости, Божена пыталась что-то выяснить о Кирилле и попала в список неблагонадежных.
   Два молоточка ритмично стучали в висках, вызывали боль, которая нарастала и вскоре заполнила каждую клеточку его организма. Георгий сдавил голову руками изо всех сил, молоточки перестали стучать, но боль не отступила.
  Он пошёл в  дежурную аптеку, купил обезболивающее, надеясь, что оно сможет заглушить не только головную боль, но и душевную.
  Неожиданно для себя он оказался у дверей городской библиотеки. Зачем он здесь? Библиотека  давно закрыта. Он не помнил, как оказался у дома Божены, отыскал кнопку звонка и держал её, пока дверь не открылась.
  Появившуюся в дверном проёме женщину она сначала принял за Божену, но, всмотревшись, понял, что стоящая перед ним женщина старше её.
  -  Я могу увидеть Божену?
  В глазах женщины появилось недоумение.
  -  Опять вы?
  Где-то он уже слышал этот голос. Молнией мелькнуло в сознании -  Подрезы, Моне, церковь, женщина с девочкой. Так вот почему лицо Божены казалось ему знакомым!
  -  Только не гоните меня. -  Зашептал, оглядываясь, Старков. -  Умоляю  вас, выслушайте.
  Татьяна смотрела несколько секунд недоверчиво, потом посторонилась, пропуская его в коридор.
 – Сюда.
  Они прошли в комнату.
  Увидев Георгия, Божена отложила в сторону книгу, поднялась со стула. 
  -  Божене грозит опасность. Её могут арестовать, возможно, уже сегодня ночью. Вам нужно бежать из города прямо сейчас. Уйти, уехать, уплыть. Немедленно.-  Он хотел добавить, чтобы они никому не говорили о его визите, но передумал, махнул рукой и вышел.


  Татьяна металась по комнате, Божена пыталась её успокоить. Наспех одевшись, Татьяна приказала Божене сидеть, как мышь,  и свет не включать, потом закрыла  её снаружи на большой замок, побежала к Петру.  Выяснилось, что он в командировке, она поспешила к Марусе.
  Марусю судьба назначила в советские барыни.  Выйдя замуж за большого чиновника, она быстро привыкла к новой беспечной жизни и почти не общалась со старыми знакомыми.
  Утром, проводив мужа на работу, она подолгу крутилась перед зеркалом, укладывала волосы замысловатым валиком,  чернила  брови, тщательно вырисовывала бантик на губах. Отдав распоряжение прислуге, уходила гулять по набережной или в парк. Ей так сильно нравилось всё в её новой жизни, что малейшие сложности, возникающие на её гладком и ровном пути, страшно её раздражали.
  Вот и сегодня, устав после длинного,  рабочего дня, муж заснул, едва коснувшись головой подушки.  Нерегулярное исполнение им супружеского долга было единственным огорчением в Марусиной семейноё жизни, но она с этим смирилась. Небольшое неудобство за большие блага.  Иногда для удовлетворения её, женской, потребности привлекался шофёр мужа, но Маруся старалась его услугами не злоупотреблять, боясь разоблачения и крушения  ставшего привычным благополучия. Ну, разве что, когда совсем было невмоготу.
  Лёгкий стук в дверь в столь поздний час напугал её. Но, сообразив, что серьёзные товарищи стучат громко, осторожно подошла к двери.
  Увидев в глазок Татьяну,  открыла дверь, жестом пригласила войти. Смотрела молча и вопросительно.
  -  Маруся…  Мы узнали…  случайно…   что Божену могут арестовать. Сегодня ночью. Сама понимаешь, ни за что…
  -  Ну, если не за что, то и не арестуют.
  -  Ночью за ней могут прийти.
  -  Ну, я-то что могу сделать, Татьяна  Алоисовна?  Если она ни в чём не виновата, её сразу отпустят.
  -  К сожалению, Маруся, мне известны другие случаи, когда не отпускают. И человек неизвестно где находится. Вот, к примеру, Кирилл. А Божена беременна. Ей никак нельзя…  в тюрьму.  У тебя тётя живёт в Тоннельной. Возможно, Божене можно будет у неё пожить какое-то время?  Мы отблагодарим.
  -  Вы хоть понимаете, что несёте? Вы понимаете, какой опасности  хотите подвергнуть всех – и тётю, и меня, и моего мужа?  Это очень опасно. У мужа высокая должность, он на виду у всего города. Я на такое не пойду!
  Из комнаты вышел муж Маруси. Он был одет, в пальто и шапке.
  -  Идёмте. -  Он взял Татьяну  за руку, и они вышли.
  Маруся растерянно стояла у открытой двери, потом тяжело вздохнула и осторожно, чтобы не стукнула,  закрыла её.

  Глубокой ночью Божена и Всеволод Васильевич  добрались до пристани. Потом на небольшом катерке, то и дело заливаемом ледяной водой, добрались до Кабардинки. В крепкой рыбацкой хижине жил отец Всеволода Васильевича. Всю жизнь он ходил в море капитаном, рано овдовел и, выйдя на пенсию,  поселился на высоком, каменистом берегу. Без моря никак не мог. 
 Он не удивился ни  ночному визиту сына, ни тому, что тот привёз девушку, которую нужно было спрятать. Дело было привычное – не первый раз.
  Когда прощались, Божена сказала:
  -  Вы так рискуете из-за меня, Всеволод Васильевич.
  -  А вы что предлагаете?
  -  Не знаю, как вас благодарить.
  Мужчина улыбнулся:
  -  Отцу моему поможете, будете вместо дочки.  Одежду поштопаете, что-нибудь приготовите. Ему в радость и мне лучшая благодарность.
 


  Ночью за Боженой пришли.  Три человека с суровыми лицами недоверчиво оглядывали тесную комнату. Но, видимо, слова Татьяны о том, что дочь уехала в Ленинград, показались им достаточно убедительными, и они вскоре ушли и больше не появлялись.


Третий день, как Божена исчезла из города, и третий день бушевал свирепый норд-ост, бешено хлопая ставнями и швыряя в стёкла пригоршни белого колючего снега. За окном было темно и непонятно – день или ночь. Старков не мог избавиться от ощущения, что он попал в какой-то медвежий угол, в самый северный край сибирской тайги и уже никогда отсюда не выберется.
  Он зябко поправил наброшенное на плечи старое  пальто и отодвинул кресло подальше от окна. Всё равно ничего невозможно рассмотреть.
 

  Известие о смерти Олимпиады Павловны, умершей скоропостижно от сердечного приступа,  всё расставило  на свои места, и Георгий перестал искать себе оправдание. Он ещё выполнял свою работу, но делал это, скорее,  по привычке. Кураж исчез, во время допросов он был вял и ненастойчив, старался держаться в стороне.  Изменения в его сознании произошли настолько быстро, что даже самому себе он казался совсем другим человеком,  переместившимся  в чужую страну  и в другое  время. На многие предметы и поступки он теперь смотрел иначе, не так как прежде, а вечером торопился уйти с работы,  дома ходил из угла в угол, метался по квартире, а ночью тревога и смятение не давали уснуть.
  Он не спал уже больше недели, его глаза лихорадочно блестели, и появилась привычка раскачиваться, сидя на стуле. Эта монотонность  успокаивала, а голова становилась свободной от всяких неприятных размышлений. Поначалу он боролся с этой  странной привычкой,  и позволял  себе раскачиваться только дома, когда никто не видел. Но однажды во время  жестокого допроса толстяка, на вопрос о происхождении гордо бросившего – «разумеется, дворянского»,  и получившего удар в солнечное сплетение, Георгий начал раскачиваться на табурете. Его коллеги недоумённо переглянулись. Он заметил их взгляды, но останавливаться не захотел. Вошли солдаты, подхватили его под руки и увели в пустую комнату.
  Георгий не знал, как долго сидел, раскачиваясь. Время перестало для него существовать.  Кто-то входил, задавал вопросы. Он молчал. И раскачивался.
  Вошедшего Белова Георгий попытался выслушать, но смысл задаваемых ему вопросов уловить не удавалось, а давнее желание ударить начальника по его самодовольному красному лицу завладело всем его существом. Он понимал, чётко отдавал себе отчёт, что это недопустимо, что это кончится для него очень плохо. Но что сейчас для него плохо, а что хорошо? Мысль, что хуже уже всё равно некуда, была последней и решающей. Георгий поднялся и изо всех сил двинул  кулаком в ненавистное лицо Белова. Тот упал, как подкошенный, и громко завыл.  Старкова скрутили и сразу появились люди в белых халатах, сделали ему укол, от которого он, как будто, сдулся  и стал безвольным.
  Последнее, что он видел – чёрные кроны голых деревьев за зарешеченным окном машины, а потом погрузился в долгое забытьё.


Божена убаюкивала дочь. 
-  Спи, моя радость. Спи, Липочка.  Как жаль, что бабушка Олимпиада Павловна не узнала о твоём рождении.  И папа твой о тебе ничего не знает.
- Ну, что ты такое говоришь ребенку?
- Она все равно ничего не понимает.
- Как знать. Говори о хорошем, дочка.

А вскоре умерла Зиночка. Нежная, не приспособленная к жизненным трудностям, она с трудом выносила ребенка, а родить его не смогла. Умерла во время родов. Врачи обнаружили, что ребенок в утробе мертвой матери жив, и извлекли на свет крупного мальчика, разрезав живот.
Петр так сильно переживал смерть любимой жены, что на сына почти не обращал внимания. Татьяна принесла младенца домой. Божена его тут же накормила.
- Хватит у меня молока на двоих. А Петр немного придет в себя, тогда и заберет сына.
- Он его Славиком решил назвать. Ярославом.
 


9 глава.
 Новороссийск, 1941 г.


  Война полыхала ближними пожарами, по радио звучало: «Если завтра война, если завтра в поход…».
  Татьяна смотрела из окна больницы на опустевший город, подковой огибающий Цемесскую бухту, на синие, в дымке, горы, стерегущие его покой, и с надеждой думала, что, возможно, на этот раз беда обойдёт их стороной. Вспомнив, что точно также  надеялась на благополучный исход, когда они с семьёй решили не покидать страну, с трудом подавила тяжёлый вздох. Много бурь пронеслось над Новороссийском, над страной и все они  своим черным крылом задевали  их семью,  которая  всегда выходила  из поединка  побежденной и  несла большие  потери.
  Не верилось, что совсем недавно по набережной гуляли нарядные жители города, а в небольшом ресторанчике на берегу оркестр играл «Последнее танго», по волнам сновали легкие, как будто невесомые, прогулочные катерки.
  Теперь на причале стояли зенитные  орудия с поднятыми в небо стволами, готовые открыть огонь сразу же, как только в небе появятся вражеские самолёты. От ресторанчика остались руины, а в бухте уже были не катерки, а притаившиеся в тени гор, ближе к берегу, эсминцы и военные катера. Из Новороссийска ежедневно уходило подкрепление на Севастополь. 
  Кто-то крикнул:
  -  Говорят, немцы уже в Анапе!
  Страшная весть пронеслась по гулкому коридору, отозвалась тревогой в сердце каждого, кто её услышал.
  Смена выдалась не столько тяжёлой, сколько тревожной. В отделении остались только самые тяжелые больные, которые не могли ходить. Все притихли в страшном ожидании.
  Переодевшись, Татьяна вышла на улицу и увидела Петра.  Похудевший, осунувшийся и поседевший он  стал похож на их отца как две капли воды. Даже желваки в момент особого напряжения  у него ходили так же.
  -  Ты совсем не отдыхаешь, Петя.  -  Татьяна взяла брата под руку, и они  пошли по тёмной улице  в сторону её дома.
  -  А кто сейчас отдыхает? – Отмахнулся Пётр.
  -  Что с нами будет? – Она с тревогой  взглянула на него, понимая, что вопрос глупый, никто на него не знает ответ.
  -  Будем драться, Родину защищать. И именно об этом я хотел поговорить с тобой без свидетелей. На днях немцы будут в городе. Вряд ли нам удастся устоять. На случай, если враг всё же прорвётся, в городе останется подпольная группа, созданы партизанские отряды. Я тоже остаюсь. Я прошу тебя присмотреть за  Славиком.  Зря я вас всех не отправил в эвакуацию!  Теперь поздно. Вырваться можно только морем в сторону Туапсе, но на море сейчас опаснее, чем в городе.
  Татьяна почувствовала, что сердце работает не ритмично, вспомнила, что так и не выпила лекарство.
  -  Последнее время постоянно жалею о том, что мы тогда не покинули страну  вместе с господином Штейнгелем.  Радует только то, что Ярослав далеко от войны. 
         -  В Европе тоже война. Кто знает, где теперь  банкир и что с ним. А ты всё никак не можешь забыть прошлое?
  -  А разве можно забыть прожитую жизнь? Для этого нужна амнезия. Да  мне не и хочется забывать. Я тогда была счастлива.
  -  Ладно, Таня, прости. Сейчас не это главное. Враг на пороге и мы должны сами выжить и Родину спасти. Думаю, ты тоже будешь привлечена к работе в подполье, медики нам  нужны. Вот, собственно, всё, о чём я хотел с тобой поговорить. Думаю, тебя не нужно предупреждать, что об этом разговоре никто не должен знать.
  Они простились. Дальше Татьяна пошла одна. Её внимание привлекла пара молодых людей. У девушки была чуть вздёрнутая верхняя губа и родинка на правой щеке. Она очаровательно улыбалась. Её спутник – молоденький солдат – трогательно о ней заботился – придерживал под руку, укрывал от порывов ветра. Они прощались, но их очень тянуло друг к другу. Расходились на несколько шагов  и снова бежали навстречу, касались руками, кружили, что-то говорили, расходились и снова сближались.
  У Татьяны на глазах появились слёзы.  Что их ждёт? А как хотелось бы, чтобы они были счастливы! И Божена, и Пётр, и  Кирилл!  Всем, всем она желала счастья, а как его добыть не знала.


  Море, ещё по летнему ласковое, стало опасным для судов, а ясное,  голубое   небо таило в себе смерть. Всё чаще на город обрушивались бомбы, и жители прятались в подвалах. На улицах полуразрушенного города стояли дым и гарь, слышался свист пуль. Цветущий город превращался  в ад.
  Воды не было и приходилось ходить к колодцу у разрушенного дома. Божена стояла с двумя бидонами в очереди, когда послышался странный свист. Тонкий, резкий и короткий он казался не страшным. Он приближался, и женщины поняли, что это пули, только после того, как стоявшая рядом с Боженой тоненькая, белокурая девушка вздрогнула, тихонько ойкнула и медленно осела на пыльную дорогу. Она лежала, скукожившись, а под ней ширилось и растекалось темное пятно. Кто-то крикнул: «Кровь!» и тогда всем стало  понятно, что произошло и все бросились врассыпную. Кто-то крикнул:
- Это ж Тоси Москаленко дочка! Ой, лишеньки!

  В сентябре 1942 года немцы вошли в город.
  В ту же ночь погас Дообский маяк.
  По ночам берега бухты погружались в темноту. На западной стороне – немцы, на восточной – Советская Армия. Город был поделён на две части.
  На оккупированной территории сразу начали зверствовать эсэсовцы и полиция, шли массовые расстрелы мирных жителей. В здании городского банка разместилось гестапо.

  -  Не пущу! – Отчаянно шептала Татьяна и крепко держала  Божену за руку. – Ни за что!  Ты о детях подумала?  Дочка, комендантский час, немцы лютуют. Куда ты? Сосед наш, Хвостов, продаст, доложит немцам, если хоть что-нибудь заподозрит.
  -  Мамочка, я только о детях и думаю! – Гладила её по голове, как маленькую, Божена. -  Ты же не хочешь, чтобы комендантский час был у нас всю жизнь? Я быстро, мамочка. Одна нога здесь, другая там. Я дворами проскочу. Ни один фашист не заметит. Я должна!
  Татьяна   разжала руку.
  Потом она долго сидела у окна, где её оставила Божена,  с закаменевшим лицом, прислушивалась к звукам на улице, и шептала молитву, которую они разучили вместе с Боженой, когда началась другая, гражданская война.
  -  «Скоро предвари, прежде даже не поработимся врагом хулящим Тя и претящем нам, Христе  Боже наш: погуби Крестом твоим борющися нас, да уразумеют, како может православных вера, молитвами Богородицы, Едине человеколюбие…»
  Потом зажгла свечу на комоде. Огонь осветил портрет Марка.
  -  Вот так, дорогой. Наша дочь подвергает себя опасности. Ты молись за неё,  за внуков, за Петра,  где бы ты ни был. А я за неё и за тебя всегда молюсь.


  Отодвинув доску, Божена протиснулась в образовавшуюся в заборе щель, прижалась к шероховатой стене дома, прислушалась. Было тихо и абсолютно темно.
  На чердаке  двухэтажного дома, что на стоял на пересечении  улиц Энгельса и Толстого, было окно в виде двух бойниц, будто специально предназначенное для тайного поста. Отсюда удобно было посылать сигнальные огни на восточный берег.
  Убедившись, что вокруг ни души, Божена тихо поднялась по шаткой лестнице. Здесь её уже ждали.
  -  Здравствуйте, Иван  Николаевич.
  -  Тс-с…  - Старик замахал руками.
     Семидесятилетний учитель математики, преподававший ещё до революции в гимназии для мальчиков, ни к какой партии никогда не принадлежал, ни за какой строй не ратовал и живший  исключительно формулами и теоремами, при приближении фашистов к городу, сам пришёл в горком партии и предложил свою помощь, поскольку хорошо знал азбуку Морзе. Он же приметил и это чердачное окно.
  При налёте бомбардировщиков она был ранен  осколком в ногу, теперь хромал, передвигался с тросточкой,  и  не вызывал у немцев подозрений, когда ходил по городу и собирал нужные сведения.  Каждую ночь он вскарабкивался на чердак и поджидал Божену, приносившую ещё более ценные сведения, добытые Петром.
  Освещая фонариком мятый листок, Божена читала, чётко выговаривая слова и цифры, которые  тут же при помощи  Ивана  Николаевича преобразовывались в световые сигналы и прорывались на восточный берег бухты, где их ждали и записывали. Каждое их движение было отлажено и чётко, поскольку передача не могла длиться более трех минут.  Затем Божена, поцеловав  старика в щеку,  быстро и бесшумно покидала чердак, а он, утерев  невольную сентиментальную слезу, выжидал минут пять и, припрятав фонарь, тоже уходил.


  Целый день Петра допрашивали. Но придуманная  легенда  выглядела правдоподобно и в гестапо ему поверили. Доверие внушало ещё и то, что сидевший перед ними человек, по национальности был чехом. Им нужны были толковые люди, знающие город.
  Петру выдали чёрный пиджак с серыми обшлагами и белую повязку. Увидев его в таком наряде, Татьяна заплакала.
  -  Ты не правильно меня поняла. Коммунист не может предать Родину. Это моё партийное задание. Бургомистр дал мне разрешение на создание общинного хозяйства на Мефодиевке. Теперь у меня есть доступ к канцелярским бланкам и печатям. Это позволит мне выдавать нашим людям настоящие документы. На днях немцы будут вывозить молодежь в Германию. Вот справка для Божены. Сама впиши какую-нибудь заразную болезнь. Они этого очень боятся. А ты пойдешь работать в немецкий госпиталь, там нам нужны свои люди. Я всё устрою. И будьте осторожны с соседями. Хвостов к немцам прибежал сразу, едва они вошли в город. Теперь лижет им все места, где может достать его длинный язык. Этот, чтобы доказать свою преданность, пойдет на любую подлость.


  Николай Хвостов, которого за глаза все звали «Колечечка»,  поселился в их коммунальной квартире три года назад вместо переехавших в отдельную квартиру бывших соседей. У него была длинная, клином,  бородка, похожая на козлиную, и круглые очечки на курносом носу. Он работал заведующим городской баней,  гордился своей должностью и вид имел очень важный. Повсюду носил с собой потёртый портфель, перевязанный бельевой верёвкой и постоянно повторял, что находится « при исполнении».
  Его жена, худосочная и крикливая, каждые два года рожала по белоголовому мальчику, которых к началу войны было уже пять, и вот-вот должен  появиться на свет шестой.
  С приходом немцев  в город Николай  Хвостов расцвёл, оглядывал хозяйским глазом двор, покрикивал на проходящих мимо людей и гордо поправлял повязку полицейского.
  Застав Татьяну на кухне, он упёр руки в бока:
  -  Ну, что, соседка?  Ты хоть и барских кровей, а вижу, что новым властям не рада. Вот за это и за то, что на меня всегда смотрела косо, будешь с моих сапог теперь пыль сдувать.
  Татьяна попыталась выйти из кухни, но он встал в дверях:
  -  Не спеши! Я ещё не всё сказал. Куда это твоя девка шастает по ночам? Моли Бога, чтобы к немецкому кобелю, а то я быстро определю её куда надо.
Никогда ещё Татьяна не испытывала такого  сильного желания плюнуть человеку в лицо. Исполнить его ей помешал трёхлетний сын Хвостова, забежавший в кухню.  Татьяна поспешила уйти.
  На следующий день она начала работать в немецком госпитале  и Хвостов, узнав, немного притих.


  За плотно прикрытыми окнами бывшей женской гимназии кипела жизнь – гитлеровцы отмечали рождество.
  По наводке Петра, которую Божена и Иван  Николаевич передали на восточный берег, дальнобойная батарея точными залпами накрыла здание. Никто из находившихся в нём, не уцелел.
  Начались массовые расстрелы мирных жителей, полиция и СС зверствовали, искали тех, кто передал информацию Советской армии.
  Через неделю Божена встретилась с Петром, долго теребила переданную им бумажку с очередными данными.
  -  Я не могу больше этим заниматься, дядя Пётр. Слишком много пострадало невинных людей после последней акции.
  -  Божена, люди гибнут и без этого. Пока немцы в городе, они будут проводить всевозможные карательные операции. И даже повод искать не будут. То, что в этой записке, очень важно для нашей армии. И мирных жителей здесь нельзя  будет  заподозрить.


  В ту же ночь Божена и  Иван Николаевич  встретились на чердаке.
    Проблески сигнально фонаря  заметил полицейский патруль, дом окружили. Чуткая Божена уловила необычные звуки внизу.
  -  Иди вниз, под лестницей справа маленькая дверь в подвал. Спрячься там и сиди. – Прошептал старик.
  -  А вы?
  -  Иди, я скажу, что работал один.
  -  Но…
  -  Быстро!


  Божена сидела в углу за деревянной бочкой, ещё хранившей запах виноградного вина. До неё доносились немецкая речь и русский мат, что-то упало. Она тяжело дышала, будто пробежала марафонскую дистанцию.
  С глухим стуком отворилась дверь в подвал, голоса зазвучали громче.
  Тонкий, острый луч фонаря разрезал спасительный мрак и начал шарить по подвалу, выхватывая из темноты то ведро, то ржавую лейку, то моток проволоки.
  Божена ждала приближения подлого предательского света, но, когда яркий луч упал ей на лицо,  сильно вздрогнула и зажмурила глаза. Щелкнул затвор карабина, она почувствовала запах кожи и табака. Луч слегка ушел в сторону, перестал  слепить, она открыла глаза.
  На неё пристально, в упор, смотрели черные страшные и очень знакомые глаза. Старков.
  -  Ну, что там, Георгий?  -  Донеслось из коридора.
  -  Пусто! Никого нет.-  Отозвался Старков  и отвёл фонарик в противоположную сторону. Потом пошёл к выходу, запнулся за пустое ведро, чертыхнулся  и вышел, закрыв за собой дверь.
  Всё снова погрузилось во мрак. У Божены сильно колотилось сердце, и не было сил подняться на ноги. Она не помнила, сколько просидела в подвале и как добралась домой. В комнате стоял запах валерьянки.
- Божена, так долго ты ещё не ходила на задание! Я чуть с ума не сошла.
Божена без сил опустилась на стул.
- Иван Николаевич в руках полицаев. Не знаю, что с ним.


  Немцы захватили группу раненых советских десантников и отвезли их в госпиталь с целью  подлечить для дальнейших допросов и пыток.
  Татьяна сообщила об  этом Петру, подпольщики разработали план, и теперь Татьяна приходила на работу немного толще, чем уходила. Под платьем у неё было ещё одно платье, которое она тщательно припрятывала в кладовой с медикаментами. Вскоре десантники, переодевшись в женскую одежду, благополучно покинули охраняемую территорию госпиталя. Их тут же переправили  в восточную часть города. И немцы, понимая, что тут не обошлось без обслуживающего персонала, вывели всех, кто работал здесь, на расстрел.


  Татьяна как сквозь пелену смотрела на дуло автомата, звуки вокруг казались приглушенными. Дикий сосущий страх сделал ноги мягкими, как воск, она стояла с большим трудом. Рядом кто-то   жалобно скулил, кто-то шептал молитву.
  Она сделала шаг вперёд.
  -  Это я! Я это сделала. Все остальные совершенно не  виноваты!  Только меня расстреляйте, а остальных  отпустите. Они вообще ничего не знали. -  Она слышала, как сквозь вату голос переводчика, смех немецкого офицера, его  слова на ломаном русском, что-то вроде « какая разница, один русский или десяток отправится на тот свет». Успела подумать, что Божена уже взрослая, что справится и без неё,  а она  совсем скоро встретится со своими близкими,  потом увидела вспышку и почувствовала острый, колющий удар в грудь.


  Колёса вязли в жидкой зимней грязи. Ноги Божены в валенках и калошах  соскальзывали с колеи, но она упорно тащила тележку в сторону старого городского кладбища.  Остановивший её немецкий патруль сдёрнул с лица  матери покрывало и брезгливо махнул – проходи.
  Потом она долго, до самого  раннего зимнего заката копала могилу.
  Гроба не было. На дно вырытой могилы Божена настелила веток, уложила на них мать, завернутую в жаккардовое покрывало, поверх ещё веток.
  Когда засыпала могилу, была глубокая ночь. Ярко светила луна. Сильно похолодало, подул норд-ост. Грязь замёрзла.
  Красные опухшие глаза были сухими. Слёз не было совсем.
  Постояв у холмика, двинулась домой, волоча пустую, погромыхивающую на ухабах, тележку.
  Она брела по пустынным улочкам города, не прячась,  совсем забыв, что наступил комендантский час. Но даже, если бы она о нём вспомнила, ей было бы всё равно.
  Ей повезло, что она не попала на глаза патрулю.


 Окна комнаты выходили во двор. Порывы ветра трепали ветви старой груши. Когда-то  Татьяна привезла саженец из Подрезов, и он всегда напоминал ей об отчем доме. Теперь  ствол дерева был покрыт мхом, часть веток засохла, но плодов все равно было много, ими лакомились все жители дома.
  Божена ненадолго забылась в тревожном сне. Под утро её разбудил нетерпеливый стук в дверь, вошёл ухмыляющийся нетрезвый Хвостов и хозяйским глазом окинул комнату.
  -  Разнарядка пришла, соседушка!  Вывоз населения в Германию увеличен в два раза.- Он многозначительно поднял вверх указательный палец  правой руки, сильно покачнулся, но на ногах устоял. - Собирай вещички, поедешь поближе к своей исторической родине.  Про детей своих не забудь. Лишнего ничего не бери, только самое необходимое. – Он снова внимательно оглядел  комнату. -  Остальное нам пригодится. В семь утра сбор на Октябрьской площади. Поняла? Я за тобой особо прослежу. – Он сел на кровать, потом лёг. – И комната моя будет. Моя женушка со дня на день родит.
  Божена достала из кармана пальто справку,  поднесла её к глазам Хвостова.
  Он долго не мог прочесть написанное, щурил глаза, жевал губами, потом поднялся с кровати, брезгливо отряхнулся:
  -  А почему это ты, заразная, с людями в одной квартире живёшь? Я разберусь. Я тебя всё равно выселю. Мне комната нужна. – На пороге остановился. – Не верю я твоей справке. Мать её тебе добыла.  Я разберусь!
 


  Утром началось наступление Советской Армии. Город сильно бомбили. Подвал едва вмещал жителей окрестных домов.
  Беременная жена Хвостова, обхватив детей руками, сидела на принесённом из дома стуле недалеко от входа, а глава многочисленного семейства прятался в дальнем тёмном углу.
  На него никто не обращал внимания, но когда разрывы стали сильнее и ближе и, казалось, что стены подвала не выдержат и рухнут, женщина лет шестидесяти громко спросила:
  -  Николай, а вы что так сильно дрожите? Вы за нас за всех боитесь или только за свою шкуру?
  Хвостов не ответил. Его жена тихо заплакала.


10 глава.
 Новороссийск, 1944 г.

 
  После освобождения города в сентябре 1943 года Пётр ушел с Советскими войсками на  запад,  и Божена осталась одна с детьми.
  А  пасмурным  январским  утром  сорок пятого года в прихожую нерешительно вошла хромая почтальонша тётя Капа, долго рылась в большой кожаной сумке, бросала на Божену сочувствующие взгляды, потом  подала ей конверт.
  В глазах потемнело, Божена, как рыба хватала воздух, тётя Капа увела её в ванную, плотно прикрыла дверь, долго и терпеливо успокаивала, гладила по плечу:
  -  Поплачь – поплачь, будет легче.
  Но слёз почему-то не было. В горле стоял большой шершавый комок и не давал глубоко вздохнуть.
  Слёзы пролились потом, после ухода тёти Капы. Божена сидела на краю ванной,  долго и тихо плакала. А ещё через месяц  в военкомате она получила награды дяди Петра – две медали «За отвагу». Офицер показал ей на карте  место, где он похоронен.
- Вот здесь, чешский Пльзень.
- Чешский? – Переспросила Божена.



  Всё время мучил голод. Немного легче стало,  когда отважные рыболовы начали  выходить в опасное море, кишащее подводными минами, и ловить хамсу. Её продавали или меняли прямо на берегу.
  Божена приносила на обмен вещи. Среди них были нарядные Зиночкины платья, но их никто не хотел брать. Обменять на рыбу удавалось только  практичные вещи, в том числе и  одежду дяди Петра.  Ей насыпали в кастрюльку серебристую, ещё живую рыбёшку, Божена приносила её домой, присаливала  крупной  серой солью, а вечером они  доставали из чугунка  пышущие жаром клубни картофеля, так же обменянные на одежду, очищали их и ели с малосольной хамсой. Потом, всю оставшуюся жизнь, Божене казалось, что ничего вкуснее ей  не доводилось есть.

 

  Перед сном, когда дети  погружались в безмятежный сон, Божена вспоминала свою семью, всех, безвременно погибших, пропавших без вести, разбросанных по миру и вселенская тоска едва не сводила её с ума. Только забота о малышах  заставляла её держаться.


  Летним знойным днём Божена купила городскую газету.  Мальчишка - продавец радостно кричал:
  -  Предателей арестовали! Скоро повесят!
  На  развороте, на одной из пяти фотографий,  был  Старков, ниже шла  подпись: « кто знает о злодеяниях этих людей, просим сообщить».
  Следователем, ведущим дело изменников Родины, была назначена одноклассница Божены -  Юлия Лукова. Юридическую науку  Юлия Владимировна изучала, торгуя на базаре из-под полы дефицитными товарами. Божена знала, что ей покровительствовал крупный милицейский чин, материн любовник. Его посадили перед войной, следом за ним отправилась мать. Юлю от лагеря спасла война и добровольный уход на фронт.
  Узнав Божену, Лукова произнесла любезно, но без теплоты:
  -  А, Божена!  Давно не виделись. Война, что поделаешь. Садись. Я тебя слушаю.
  -  Я по поводу Георгия Старкова.
  Лукова оживилась, придвинулась к Божене.
  -  Ну-ну, рассказывай, что ты знаешь об этом ублюдке.
  -  Я, как раз, наоборот, хочу сказать в его защиту.  Во время  операции по передаче сведений о фашистах на восточный берег бухты, нас обнаружили полицаи. Тогда погиб  Иван  Николаевич  Сырников. Возможно, ты слышала эту историю.
  Лукова отклонилась на спинку стула:
  -  Да, я знаю, его наградили  посмертно. Знаю, что вы работали в паре. Как ты спаслась? Он  тебя прикрыл?
  -  Можно сказать, да. Он мне приказал спрятаться в подвале, а сам остался на чердаке. Но спас меня Старков.  Он нашел меня в подвале, но не выдал, сказал, что никого нет.
  -  Так,  значит?  Интересно! Но ему это не поможет. Нет, не удастся Старкову  избежать наказания, даже, не смотря на то, что за ним нет убийств, расстрелов. Только то, что он служил в полиции. Но мы можем чего-то и не знать. Возможно, ещё отыщутся свидетели его злодеяний. Но перед войной несколько лет он лечился в психиатрической больнице. Она была разрушена,  и пациенты разбежались. Возможно, он  пошел служить  в полицию, не совсем осознавая, что делает. Это очень интересно факт, хотя я против оправдания даже психических больных, если они предатели Родины.
  -  Я прошу вас, Юлия Владимировна, разобраться в деле Старкова. Я готова дать показания.
  Лукина прошлась по кабинету, сказала холодно:
  -  Вот что, Зуморина, только потому, что я знаю о твоих заслугах и подвигах матери и дяди, кстати, его именем хотят назвать улицу, я никому не скажу о том, что ты пытаешься спасти от справедливого наказания предателя советского народа. Сама понимаешь, по голове тебя за это не погладят.  Даже, если  и правда, то, что рассказала, этот Старков давно заслужил высшую меру. До революции он был в банде Доджа, грабил и убивал. Самого Доджа тоже он убил. Потом своих же предал,  и стал служить в ЧК. Потом предал ЧК, потом Россию. Возможно, и психбольным только прикинулся. Он – гнида, ему давно пора болтаться на виселице!
  Божена вздрогнула и отшатнулась.
  -  Но я рассказала правду. Возможно, он и впрямь больной человек.
  -  Твоя правда Старкова не оправдывает. – Лукина улыбнулась: - Извини за каламбур.
-   Если он никого не убивал во время войны, смертная казнь – слишком суровое наказание для него.
-  Суд разберется.


  Через месяц в газете появилась статья, в ней перечислялись фамилии предателей. Среди них – Старков Г.А.  Все они приговорены к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение.



11 глава. 
Магадан – Новороссийск.


  Позади осталась зябкая, пустынная, покрытая подтаявшим снегом колымская земля, студёно - бурливое весеннее Охотское море, по которому плыли до порта Ванино; богатая, цветущая и холмистая дальневосточная тайга; сибирские просторы с бурными реками; ясные светлые берёзовые рощи средней полосы и цветущие сады черноземья.
  Поезд издал протяжный гудок и, сделав последний крутой вираж, начал преодолевать последние километры до Новороссийска. Пронзительная синь Цемесской бухты проплыла за окном, и сердце Кирилла бешено заколотилось. Он не был в родном городе  двадцать два года. Реабилитация  после смерти Сталина сократила его срок всего на три года. Целая жизнь прошла впустую. Он думал о том, что если бы у него перед арестом родился сын, он успел бы за это время вырасти, созреть, стать взрослым, самостоятельным человеком со своим, неведомым Кириллу мировоззрением и даже стать отцом.   Он устало закрыл глаза.
  И тут же перед его мысленным взором поплыла картина той, прошлой жизни, прожитой в этом городе: рождественская ёлка, красивая комната, полная гостей, улыбающийся отец, Божена, смеющаяся, прыгает с камня на камень, и её мокрые кудри забавно подрагивают на плечах; и мать смотрит ему вслед, когда он идет по длинному коридору…
  От волнения, образовавшегося при виде родного города, Кириллу стало душно, он поспешно расстегнул верхние пуговицы рубашки. Руки подрагивали,  и ему далось это с трудом. Одна пуговица оторвалась, и он сунул её в карман.
  Поезд замедлил ход и остановился. Кирилл открыл глаза.
  Новый вокзал возвышался на месте старого, по всей видимости, разрушенного в войну. Его стены, выкрашенные в жёлтый цвет, проглядывали сквозь яркую, ещё не запылённую зелень разросшихся деревьев.
  Кирилл сидел долго. Не было сил встать и выйти на перрон.
  -  Гражданин, всё, приехали. Конечная остановка – Новороссийск. Выходите. – Раздражённый голос проводника – существа неопределённого пола в сиреневой рубахе, копающегося в грязных простынях, вывел Кирилла из оцепенения, заставил  подняться и выйти из вагона.
  Из окна автобуса он смотрел на новостройки, не узнавая город. Лишь изредка встречались старые, довоенные здания. Город вырос, поднялся светлыми корпусами ввысь, пустыри и склоны гор были застроены однотипными частными домиками. Но то место, где когда-то стоял его дом, Кирилл отыскал сразу. Теперь здесь находилась школа и там, где прежде был подъезд, стоял турник, на нём подтягивался вихрастый мальчишка. Он, конечно, родился после войны и не мог знать, что здесь было прежде.
  Кирилл шёл по улице Советов, бывшей Серебряковской, по родному, с детства любимому маршруту, но не чувствовал радости. Сколько усилий он приложил, чтобы не забыть, не растратить свою любовь, чтобы не очерствела душа! И сколько раз  холодными колымскими ночами мечтал он о прогулке по родным улицам! Тогда казалось, что как только он окажется в родном городе, сразу исчезнет из памяти всё ужасное и постылое, что случилось с ним на эти долгие двадцать три года, но сейчас понял, что  ничего не сможет забыть, вытеснить из своего сознания,  и тяжелый жизненный опыт никуда не денется и будет с ним до конца его дней.
  Он не заметил, как оказался у дома Божены. Усмехнулся. Ноги знали, куда шли. Сколько раз он представлял себе их встречу, а теперь почувствовал страх. Какое известие его ждало за дверью? «Нет, не живёт», «Прости, я замужем»…
  Дверь открыл юноша.
  -  Я хотел бы увидеть Божену.
  -  Мам, это тебя. – Крикнул молодой человек. – Проходите. Меня зовут Ярослав. А вас я, кажется, знаю. Вы – отец Липочки.
  Кирилл посмотрел на него удивленно.
  -  Скорее, сын. Я - сын Олимпиады Павловны Рудаковой.
  -  Ну, да. Проходите. Мама о вас много рассказывала.
  У двери  появилась Божена.  Она почти не изменилась. Всё та же стройная, девичья фигура, чуть вздернутый нос.  Кириллу показалось, что именно такой он её представлял. И даже седая прядь в волосах не старила её.
  Из рук Божены выпало полотенце,  и она покачнулась. Кирилл с Ярославом успели подхватить её. Она коснулась его щеки, прошептала:
  -  Я знала, что ты вернешься. У нас есть дочь. Я назвала её Олимпиадой.
  -  Так вот в чем дело? А я думаю, что за Липочка? Какое счастье!  Великое счастье, Божена!  Я и мечтать не мог.
  -  А Слава – сын моего дяди Петра. Он погиб на фронте.  И мама моя расстреляна. А твоя умерла.  Я их рядом похоронила.
 


12 глава.
Китай –  Новороссийск, 1945 – 1953гг.


В жизни Анастасии было много неожиданностей. Иногда её жизнь делала такие крутые повороты, что можно было потерять голову.
    Её бабушка, Софья Игнатьевна, была из  дворянской, но настолько обедневшей   семьи, что нечем было кормить семерых детей. Волею судьбы в шестилетнем возрасте она попала в Смольный институт, в его первый набор, окончила его, и в течение двадцати шести лет служила фрейлиной императрицы, которая выдала её замуж за почтенного генерала, и за усердие и доброту дала за ней в приданое усадьбу в Рязанской губернии. Уже в зрелом возрасте Софья Игнатьевна родила сына Николая, а сама вскоре умерла.
  Говорили, что Анастасия внешностью похожа на бабушку, а вот характером, к сожалению, нет. И вообще в их роду не могли припомнить предков с таким буйным и непоседливым нравом, как Анастасия.  Ни в коей мере она не обладала добродетелями, присущими благовоспитанным барышням, была порывиста, резка, и, может, потому жених не находился, несмотря на то, что была очень недурна собой.

  Был полдень, когда Анастасия подъезжала к своей бывшей усадьбе.
  У околицы стоял покосившийся, полусгнивший деревянный крест. Сколько она себя помнила, он всегда тут стоял. Никто не знал, кто под ним погребён.
  Всё вокруг изменилось, отгромыхали две войны, свершилась революция и рухнул, когда- то  казавшийся  несокрушимым государственный строй, а вот крест, стоял по-прежнему.
  Возница, бывший дворовый мальчик Еремей, ровесник  Анастасии, давно состарился, истрепался от невзгод, но  перед бывшей хозяйкой вдруг заробел.
  -  Анастасия Николаевна, вы зря едете в имение. Ничего не осталось. Дом разрушен ещё в гражданскую.
  -  Хоть на руины посмотрю.
  Смотреть было не на что. От большого, двухэтажного дома осталась часть задней стены, всё вокруг заросло молочаем и  лопухами, а деревенский погост, на котором были похоронены дед и бабка,  давно перепахали. Здесь теперь было колхозное поле.
  Холодный ветерок пробежал по макушкам деревьев, Анастасия зябко повела плечами.
  -  Нужно помянуть.
  Еремей согласно кивнул.
  Они сели на косогоре, с подветренной стороны.
  Еремей почти не пил, мучила многолетняя язва. Анастасия старалась за двоих, потом всплакнула, потом начала смеяться.
  Он отвез её в свой дом, уложил в комнате на кровати, сам прилег на кухне.
  Связей с женщинами он не искал из-за своей застенчивости даже в молодости, а уже теперь,  тем более. Но, лежа сейчас на своей узкой лавке, уснуть не мог. Всё виделись ему гладкий лоб Анастасии Николаевны, её рыжие пышные волосы, руки чистые и ухоженные, какие он отродясь у женщин в их деревне не видел.
  Анастасия заворочалась, слышно было – шепчет молитву, потом заплакала.
  Еремей накинул на плечи фуфайку – сколько не топи в старой избе, всё равно холодно. Подошёл, присел на край кровати.
  -  А ты ложись, ложись рядом, Еремей. Самый близкий ты у меня в России человек. – Еремей несмело прилег на край, Анастасия накинула на него одеяло.
  -  А вы поплачьте, Анастасия Николаевна, вам сразу легче станет.
  Она и в самом деле разревелась, как не ревела с самого детства. А Еремей гладил её по плечу, по волосам. Успокоившись, она начала рассказывать:
  -  По-дурацки моя жизнь сложилась. Плохо помню, как добрались мы в Китай. Холодно, без еды по нескольку дней. Маменька бриллианты меняла на сухой хлеб и мороженую картошку.  Когда прибыли в Циндао у нас из драгоценностей почти ничего не осталось. Поселились мы на территории английской конфессии. Это как гетто. В другом месте селиться нельзя. Страшная началась жизнь. Родители заболели, бороться с невзгодами не могли и не хотели. Тут-то мне и пригодилось моё умение играть в покер. Поручик Соломин, помню, меня обучал. Потом я своё мастерство совершенствовала – нашла клуб, где играли на деньги, и ходила туда по вечерам. Меня там не любили, я всегда выигрывала. Пару раз даже избили и деньги отняли.
    Она надолго замолчала, задумалась.
  -  Что дальше было в вашей жизни, Анастасия Николаевна?
  -  Родители умерли, я осталась одна в чужой стране. Ко мне посватался английский офицер, я вышла, не раздумывая. Хотелось уехать из Китая. Но муж находился на службе,  и мы переехали в Шанхай, там у нас родился сын. Перед войной сын ушел служить в британскую армию и вскоре погиб, а муж умер от инфаркта. Я снова осталась одна в ненавистном Китае и снова зарабатывала своим умением играть в карты. А в сорок седьмом Сталин  разрешил русским вернуться. Многие ему не поверили, не поехали. Другие, как и я,  поехали. Сильно хотели Родину увидеть. К тому же у меня есть обязательство. Жил у нас в пансионе Марк Зуморин. По профессии адвокат и просто интеллигентный человек. Он умер от чахотки, и я дала себе слово найти его жену и дочь и рассказать о его последних днях. А то ведь люди не знают, какую свечу ему в церкви ставить – за здравие или за упокой.
  -  В церковь сейчас не ходят. Дома молятся.
-   Так вот, погрузились мы в Шанхае на теплоход «Ильич».  Он раньше немцам принадлежал, назывался «Адольф Гитлер».   У кого близкие на берегу остались, те ленточки за концы держали. Теплоход удалялся от берега, но связь между людьми оставалась ещё какое-то время. Красиво было и трогательно.
  В Находке нас встретили с музыкой, а потом погрузили в теплушки и повезли в Сибирь. Выгрузили под Свердловском, в чистом поле, у деревни «Гробовое». Сказали – валите лес и стройте себе дома. Документов нет, не уйдешь. Мне удалось купить паспорт и уехать оттуда. Вот и вся моя жизнь, Еремей. Как видишь, ничего хорошего в ней не было. Поедем со мной в Новороссийск?
  -  Что вы, Анастасия Николаевна. Я тут привык. А вы, если что, возвращайтесь, найдем вам тут домишко.


Анастасия Николаевна не была бы Анастасией Николаевной, если не добилась своего и не нашла адрес Божены.
Землю, привезенную с могилы Марка, высыпали на могиле Татьяны. Постояли в тени раскидистого ясеня, поплакали.
- Мама ждала отца до самой смерти.
- Марк Викторович очень любил вас с мамой.
Вернувшись с кладбища, проговорили всю ночь, а утром Анастасия Николаевна засобиралась на вокзал.
- Ну, что ж, долг я свой исполнила. Попробую устроить свою жизнь.
- А вы оставайтесь, места хватит. Вы нам теперь совсем родная. Я вас не отпущу.
  Анастасия украдкой вытерла набежавшую слезу, опустила чемодан на пол.