Европейская культура повседневности 17 в. 2

Ковалева М.В. Очерки по истории европейской культуры повседневности XVII века. - Орел: издательство ФБГОУ ВПО "Госуниверситет - УНПК". 20013.

Сноски и иллюстрации по техническим причинам не воспроизводятся. Надписи под иллюстрациями оставлены с целью облегчить их нахождение, если читатель захочет их увидеть.


Идеи бренности и быстротечности бытия как ощущение эпохи

XVII в. был периодом стремительных изменений. Одни, прежде великие государства, клонились к упадку, и их место занимали другие. Процессы, связанные с зарождением капитализма, ломали старый уклад жизни. Войны, эпидемии и смерть оставались частыми гостями в жизни людей. В результате этого в душах многих европейцев возникало ощущение нестабильности мира, тщетности всех упований, пронизанности жизни смертью, краткости существования, падения нравов, разрушения традиций, гибели величия родины. Человек обращался к вечности, к Богу, но часто не ощущал облегчения. Распространёнными были настроения одиночества и отчаяния перед лицом непонятного, враждебного и равнодушного мира.
   Идеи бренности и быстротечности бытия распространились не только в таких охваченных кризисными явлениями странах, как Испания, Германия и Италия, но и в благополучной Голландии, идущей на подъём Франции.

Испания

Испания, католическая страна, постепенно утрачивающая былое могущество, в  XVII в. оказывала большое влияние на культуру Европы, сама мало что заимствуя извне.
Образ смерти и острое ощущение трагичности существования все-гда занимали заметное место  в культуре Испании. В значительной мере культ страданий насаждался церковью. Предельным реализмом всегда отличались испанские произведения искусства, изображающие пытки и казни святых и мучеников. Даже картины грядущего небес-ного триумфа не скрывали тяжесть предшествующих концу мук. На картине «Смерть св. Антония»  барселонского живописца А. Виладомат-и-Манальт (1678 – 1755) (Музей изобразительных искусств Буда-пешта) разбитый предсмертным параличом и потерявший речь Анто-ний смотрит в небо уже почти равнодушным взглядом, в глубине ко-торого, однако, пробуждаются смысл и надежда, вызванные видением спешащих к его ложу радостных ангелов с венком и пальмовой ветвью.

1. Антонио Виладомат- и –Манальт
Смерть св. Антинио
Музей изобразительных искусств,
Будапешт

Однако это видение недоступно глазам двух сидящих у его ложа монахов, один из которых целует бессильную руку, а второй отвер-нулся, не в силах вынести вид страданий святого. (Ил.1)
Смерть в Испании приручалась. Её присутствие вокруг и постоян-ная близость подчёркивались, с целью заставить человека задуматься о том, с чем он придёт в иной мир, насколько готов отвечать за свои земные дела. Однако постоянное напоминание о пределе жизни не помогало полностью исключить страх небытия. Желанием преодолеть трепет перед грядущим концом проникнут сонет Луиса де Гонгоры (1561 – 1627) «В могилы сирые и мавзолеи…». Поэт полагает, что лишь максимальное приближение к созерцанию того, чего страшится душа, а именно бренного праха внутри молчаливых гробниц и картин ада, способно дать человеку мужество.
Постепенно на идеи индивидуальной бренности в испанском об-ществе начали накладываться  настроения, связанные с мыслями об уходящем величии испанского государства. Франсиско де Кеведо (1580 – 1645), крупнейший сочинитель того времени, писал:
Я стены оглядел земли родной,
Которые распались постепенно,
Их утомила лет неспешных смена,
И доблесть их давно в поре иной. (Пер. П. Грушко)
Образы разрушенной страны, дома, погнутой шпаги из одного со-нета дополняются щемящим ощущением поглощения всего вечностью в другом стихотворении:
О жизнь моя, мне душу леденя,
Как ты скользишь из рук! И нет преграды
Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады
Неслышною стопой сотрёшь меня. (Пер. И. Чежеговой)

2. Антонио де Переда

Сон рыцаря

Академия де Сан Фернандо, Мадрид



Зримым воплощением этих идей в живописи стало полотно «Сон рыцаря» Антонио де Переды (1611 – 1678) (Академия де Сан Фер-нандо, Мадрид). (Ил.2) На нём изображён молодой, богато одетый кавалер, спящий, опустив голову на руку. Перед ним находится стол, ломящийся от зримых символов его мечтаний: глобус означает завое-вания  и географические открытия, доспехи и дорогое оружие – воен-ные подвиги, лавровый венок – славу, книга – отличие в науках, деньги – богатство, карты – удачу,  драгоценности – успех у женщин, театральная маска и ноты - искусства. Посреди этих вещей находятся напоминающие башню позолоченные часы, которые отсчитывают минуты быстротекущей жизни, и безымянные человеческие черепа, свидетельствующие о бесплодности усилий сохранения о себе памяти. Стоящий за столом ангел с крыльями держит надпись: «Время ранит, быстро летит и поражает насмерть».
 Устрашающим призывом к покаянию стали два полотна, выпол-ненные Хуаном Вальдесом Леалем (1622 – 1690) для помещения в церкви братства Милосердия при одноимённом госпитале. Они были созданы по заказу одного из видных членов братства, Мигеля де Маньяра (1627 – 1679), богатого человека, который после утраты в цветущем возрасте нескольких своих родственников и любимой жены, решил обратиться к делам милосердия.  На первой из них смерть в виде скелета с саваном, гробом и косой под мышкой в одной руке, попирая ногами символы светской и духовной власти, тушит свечу, символизирующую человеческую жизнь. Над свечой расположена латинская надпись: «Во мгновение ока». На второй изображены ужасные в своём реализме разверстые гробы, в одном из которых по-коится, сжимая посох, епископ, а в другом – рыцарь ордена Калатравы. Сверху, освещённая мистическим светом, рука Христа держит весы, на одной чаше которых находятся символы греха и приверженности к мирской жизни в виде животных (козёл, свинья, собака), а на другой – церковные символы спасения (крест, молитвенник, предметы причастия). Весы находятся в равновесии. Не простое следование церковным нормам, а активное милосердие могут склонить чашу весов в сторону спасения. Внизу, крупными буквами,  -  мораль картины: «Конец земной славы».
С изобретением часов люди острее осознали бег времени. Луис Каррильо де Сотомайор (1585/6 – 1610), поэт и офицер галерного флота, сравнивает в одном из своих сонетов движение времени с по-лётом птицы, бегом быстрой лани, ускользающим туманом, сливает его в единое понятие с суетным и обманчивым бытием. Невозможность остановить бег времени вызывает у поэта чувство оцепенения и одновременно смирения.  Часы – зримое воплощение времени. Часы с вделанной в них лампадкой наводят Габриэля Боканхер-и-Унсуэрта (1608? – 1658) на размышления о хрупкости и краткости жизни:
Вот облик нашей жизни, он двулик:
В часах горящих, в цифровой лампадке, –
Под ветром времени мгновенья кратки,
Как трепетные лепестки гвоздик.  (Пер. П.Грушко)
Часы в виде человека, опустившегося на одно колено под тяжестью циферблата, являются центром композиции  натюрморта Антонио де Переды из Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Хрупкость и чистоту незапятнанной жизни здесь воплощают стеклянная и белая фарфоровая посуда. Бренность олицетворяют ра-ковины и расколотые орехи. (Ил.3)


3. Антонио де Переда
Натюрморт с часами
1652
Музей изобразительных искусств им.
А.С. Пушкина

Чувство неустойчивости и непрочности окружающего мира отзы-валось в душах испанцев экзистенциальным ощущением одиночества и заброшенности.
В глазах Педро Кальдерона (1600 – 1681) вид небесных светил тёмной ночью наводит на мысль о бесконечной малости человека. Его пьеса «Жизнь есть сон» положила начало рассмотрению в литературе барокко земного  бытия как неподлинного, кажущегося. 
Усталость охватывала испанцев XVII в. посреди социальных и по-литических баталий своего времени.  Даже короли ощущали её. Фи-липп IV в одном из сонетов сравнивает себя с гонимым кораблём, желанной гаванью для которого является смерть. «Несть числа таким стихам в то время, и беды людей отливаются в общие места поучи-тельной христианской риторики, - отмечает А. Якимович. -  Именно так и должны писать образцово разочарованные люди, выполняя ритуал разочарования». 

Германия

Культурное влияние Испании нашло благодатную почву в Германии, измученной Тридцатилетней войной (1618 – 1648). Недаром знаменитая речь, которую обращает к миру бегущий от него Симпли-циссимус, герой самого знаменитого немецкого романа XVII в., на-писанного Г. Гриммельсгаузеном, является заимствованием из сочи-нения испанского писателя Антонио Гевары: «Прощай, мир! Ибо на тебя нельзя ни положиться, ни надеяться; в твоей обители уже исчезло прошлое, уплывает из рук настоящее, а будущее никогда не приходит, наипостояннейшее рушится, наикрепчайшее разлетается в прах и наивечное приемлет свой конец…» 
Хаос на земле и нескончаемая цепь испытаний порождала пред-ставление о мире, как бесконечном круговороте. Неизвестный  не-мецкий поэт писал: «Ты – замкнутый навеки круг / Бессчётных радо-стей и мук…» (Пер. Л. Гинзбурга)
При этом каждый элемент структуры мира необходим. Его утрата повлечёт за собой гибель всей системы. Мир непознаваем, и человеку остаётся лишь смириться с ним таким, каков он есть:
Покуда миром правит бог,
Навечно тьме и свету быть,
Ни пыток вечных не избыть,
Ни вечных не избыть услад…
Навечно – рай. Навечно – ад. (Пер. Л. Гинзбурга)
Осмысление вечности и места человека в мире – одна из центральных проблем немецкой поэзии XVII века. Поэт Иоганн Рист (1607 – 1667) ощущает вечность как «время без времени», одна попытка осознать которое, как меч, сверлит ему грудь. Она подвижна. В вечности стихает любое горе и боль, в ней теряются окружающие по-эта бедствия войны.   Другой поэт, Ганс Абшатц (1646 – 1699), увя-зывает понятие вечности с текучестью времени. Ей присущи безмер-ность и непостижимость. Жизнь – всего лишь точка в океане вечности, и со смертью человек переходит туда, «где нет конца пути».  Пауль Флеминг (1609 – 1640) указывает, что человек, живя внутри временного процесса, не в состоянии осознать его значения и уловить тенденции дальнейшего развития. Он различает эпохи значимые и бесславные. Эпохи рождаются и умирают, подобно людям. При этом человек не только продукт времени, но и его активный творец, кото-рого, тем не менее, в конце ждёт уход в небытие. А что было бы, если бы случилось так, что некто обрёл бы бессмертие и был награждён знанием всех искусств и наук, богатством и властью? По мнению Флеминга, обладание всем этим посреди печалей мира уподобило бы жизнь «счастливца» пустому шару, ничто. 
 Для Юстуса Георга Шоттеля (1612 – 1676) время человеческой жизни – непрерывная цепь пустой суеты и тщетных упований, перед лицом которого смешны любые человеческие страсти:
      Вечно страждем, вечно злимся,
Жить стремимся, суетимся,
Вечно просим, сердце мучим,
То, что просим, не получим.
Наши скорби, наши муки,
Наши встречи и разлуки,
Взлёты, подвиги, соблазны –
Ах! – ни с чем несообразны.
Наша жизнь вотще влачится.
Радость горем омрачится.
И на краткий мир услады –
Годы тягостной досады. (Пер. Л. Гинзбурга)
Что принадлежит человеку перед лицом вечности, быстротекущего бытия? «Мгновение одно», – отвечает Андреас Грифиус
(1616 – 1664). Человек – гость на земле, чья душа заполнена глупыми страстями, а мысли – сменяющими друг друга заблуждениями. Ничего он не сможет взять с собой из этой жизни – ни титул, ни славу, ни имущество. Всё, что от него может остаться – это добрая слава, но и в том Грифиус сомневается:
  Мир – это пыль и прах, мир – пепел на ветру.
 Всё бренно на земле. Я знаю, что умру.
 Но как же к вечности примкнуть себя заставить?
(Пер. Л. Гинзбурга)
Христиан Гофмансвальдау (1617 – 1679)  жизнь уподобляет вспышке молнии во мраке и чумному бараку, где человек заперт бедой. Выход из этого прикрытого лживой роскошью и ложным величием мира лежит для души в вере, в стремлении достигнуть блаженства созерцания божьего рая. 
В стихотворении, посвящённом смерти маркграфини Баденской, Георг Рудольф Векерлин (1584–1653) использует «цепь сравнений», передавая ощущение бренности человеческой жизни через её упо-добление недолговечным явлениям природы, духовной и социальной жизни:
Зачем же ты уходишь прочь,
Как дождь, как снег, как день, как ночь,
Как дым, пыль, прах, как луч заката,
Как зов, стон, крик, плач, возглас, смех,
Боль, страх, успех и неуспех,
Как жизнь, как время, – без возврата?! (Пер. Л. Гинзбурга)
Всё уничтожающему бегу времени великий немецкий поэт Мартин Опиц (1597 – 1639) противопоставляет вечную жизнь поэтического слова и мысли. Его вариант стихотворения о «негорящих рукописях» звучит так:
Кто со временем поспорит?
Не пытайтесь! Переборет!
Всех и вся в песок сотрёт!
Рухнет власть и та и эта.
Но одно лишь: песнь поэта –
Мысль поэта – не умрёт! (Пер. Л. Гинзбурга)
В Германии получил распространение натюрморт, связанный с поучительными идеями напоминания о быстротечности жизни и не-минуемости расплаты за грехи после смерти. Одним из представителей этого направления является Георг Флегель (1566 – 1638).
В «Натюрморте с вишнями» через обыденные предметы мастер пы-тается донести до зрителя идею победы над превратностями земной жизни через веру. Хлеб и вино отсылают созерцателя к мысли о причастии, красная смородина напоминает о Страстях Господних, а вишни выступают в качестве райских плодов. Стрекоза, опустившаяся на кусок хлеба, может восприниматься как в положительном смысле (символ быстротечности бытия), так и в отрицательном (символ распада и суеты).  (Ил.4)
В «Натюрморте  с десертом» (Мюнхен, Старая Пинакотека) ху-дожник противопоставляет в качестве доброго и злого начал попугая и мышь.

4. Георг Флегель.
Натюрморт с вишнями.
Государственная галерея,
Штутгарт.

Попугай,  сидящий на дальнем конце дорогой китайской тарелки, наполненной фруктами и орехами, является символом хранителя до-брых принципов. Прозрачный бокал с чистой водой намекает на доб-родетельную жизнь. Белая гвоздика напоминает о смерти Христа на кресте, а виноград – о таинстве Евхаристии. Символом Христа вы-ступает и грецкий орех. (Ил.5)
Мышь, олицетворяющая зло, не интересуется высокими материями. Её больше привлекают сладкие конфеты.  Мотив отступничества, предательства Иисуса Иудой присутствует в виде разбросанных на переднем плане монет.

5.Георг Флегель
Натюрморт с десертом
Мюнхен, Старая Пинакотека


Идею противопоставления в натюрморте  двух начал поддерживает и франкфуртский живописец, позднее переехавший в Утрехт, Абрахам Миньон (1640 – 1679) в «Натюрморте с белкой и щеглом» (Го-сударственный музей, Кассель).
На фоне роскошного фруктового изобилия, содержащего элементы намёков  на бренность бытия в виде пятен гнили и раскрытых часов, показаны белка и щегол. Щегол клювом вытаскивает маленькое ведёрко на цепочке, которым он черпал чистую воду из стеклянного стакана. Расположенный выше, он олицетворяет непорочную душу, тянущуюся к добродетельной жизни и заслужившую спасение. Зло в картине  воплощено в белке, которая со  средних веков считалась  символом дьявола, а, кроме того, в силу природной привычки делать запасы, служила удобным образом для изображения стяжателя. В данном случае, белка олицетворяет грешника.  Колокольчик на её шее – символ глупости. Белка грызёт грецкий орех, воплощающий в себе образ Христа. Возможно, художник намекает на легенду, в которой  глупец променял душу на пустой орех.  (Ил.6)
В «Вазе с цветами» (Эрмитаж, Санкт- Петербург) грешник-белка, презрев отпущенные ей пределы свободы и, бросив  разгрызенный грецкий орех, решает проявить личную волю. (Ил.7)


6. Абрахам Миньон
Натюрморт с белкой и
щеглом.
Государственный музей,
Кассель



7. Абрахам Миньон
Ваза с цветами.
Эрмитаж,
Санкт- Петербург
Фрагмент

Она дёргает за цепочку, которой привязана к вазе с пышным буке-том. Из гущи цветов взлетают вверх бабочки – чистые души. Белке же грозит наказание: накренившаяся ваза неминуемо утянет её вниз.

8.Кристиан Берентц

Натюрморт с стеклянной посудой и бисквитными
пирожными.
Национальная
галерея древних
искусств, Рим

Кристиан Берентц (1658 – 1722) в «Натюрморте с стеклянной по-судой и бисквитными пирожными» (Национальная галерея древних искусств, Рим) (Ил.8) помещает перед дорогой посудой из богемского стекла и фарфором часы с прикреплённым к цепочке крестиком, чтобы зрители картины посреди богатства, удовольствий и роскоши не за-бывали о скоротечности мирских удовольствий и о спасении души.

Италия
Италия в XVII в. продолжала пребывать раздробленной. В начале XVII в. северная Италия ещё оставалась передовым индустриальным регионом. Однако на протяжении столетия её экономика приходит в упадок. Блестящие культурные богатства Италии, накопленные  к XVII в., блеск её дворцов, продолжающийся расцвет искусств не сразу дают понять современникам, что величие родины уходит в прошлое. Однако созерцание былого великолепия приводит наиболее чувствительных из них к мыслям о преходящем характере всех земных событий. Не последнюю роль здесь играет и ощутимое влияние на разные стороны итальянской жизни испанской культуры. Для отражения настроения быстротечности бытия и тщетности всех упований итальянские поэты используют традиционный образ часов. Чиро де Перс (1593 – 1663) обращается  к изображению песочных часов. Их верхняя и нижняя часть олицетворяют для него колыбель и могилу, а хрупкость стекла – недолгий человеческий век. Поэта завораживают механические часы, безжалостным движением шестерёнок дробящие время на части. 
Джован Леоне Семпронио (1603 – 1646) слагает  стихи о водяных часах. Заточенная в стеклянный корпус вода напоминает ему воды Стикса – реки забвения, из глубины которой «бессильны всплыть бы-лые времена и годы».  Подобно немецким современникам, он задаётся вопросом о сущности самого человека, и также определяет его через недолговечные и скоропреходящие явления:
     Я тополиный пух, морская пена,
    Стрела – пронёсся вихрем и исчез,
    Туман, который тает постепенно.
   Я дым, летящий в глубину небес…». (Пер. Е.Солоновича)
Федерико Меннини (1636 – 1712), неаполитанский врач и литера-тор, задумывается над сущностью человеческого бытия, листая стра-ницы книги:
Страницы, из которых узнаю
Так много я, бросают вызов Лете
И дальше мудрость понесут свою –
Тем, кто нуждаться будет в их совете.
Внезапно, посреди приятного досуга, его поражает мысль о том, что предметам суждено более длительное существование, чем живым существам:
На этом ложе, где в объятьях сна
Я от себя как будто отлучаюсь,
Другой уснёт в другие времена.
Я неотступной думой огорчаюсь:
Безжизненным предметам суждена
Большая жизнь, а я, увы, скончаюсь! (Пер. Е.Солоновича)
Поэт Томмазо Гаудьози (годы жизни неизвестны) в своих стихах размышляет об уравнивающей силе смерти для всех сословий, всех судеб. 
Зрительным воплощением этой мысли может служить картина Гверчино (1591 – 1666)  «И я есть в Аркадии» (Национальная галерея древних искусств, Рим). (Ил.9) На ней жители идиллической страны пастухов обнаруживают череп. Внезапно посреди  счастливого и бес-печного существования  на них пахнуло холодом смерти. Впрочем, зритель быстро отвлекается от главной идеи полотна, переключаясь на виртуозное живописное исполнение картины.

9. Гверчино.
И я есть в Аркадии.
1618 – 1622.
Национальная
галерея древних
искусств, Рим
 Все-таки трагические сюжеты были не характерны для культуры Италии. Именно поэтому неприятие современников вызвала картина неаполитанского художника Сальваторе Розы (1615 – 1673) «Брен-ность человеческая» (Ил.10) (Музей Фитцуильяма, Кембридж).
 

10. Сальваторе Роза
Бренность человеческая

Музей Фитцуильяма,
 Кембридж

Неаполь – территория, издавна ощущавшая сильное испанское влияние. В нем проживал великий испанский художник Рибера. Кар-тина, итальянская по исполнению, по внутреннему содержанию ближе к испанской культуре. В композиции «Бренности человеческой» господствует крылатая Смерть. Посреди древних развалин с гераль-дическими животными она придерживает свиток, на котором дитя, сидящее на коленях прекрасной женщины, выводит тростниковым пером слова: «Зачатие - грех. Рождение - боль. Жизнь - тяжелый труд. Смерть  -  необходимость». Слева находятся ещё  двое детей. Один из них пытается разжечь факел как символ страстных желаний, за кото-рыми человек гонится в течение своей краткой жизни, другой – пус-кает мыльные пузыри, являющиеся символом хрупкости бытия. Под камнем, на котором сидит женщина, зритель видит большую сову, птицу – предзнаменование болезни и смерти.

Голландия

Удивительно, что мотивы бренности бытия нашли широкое при-знание в наиболее успешной и передовой в XVII в., да к тому же ещё и протестантской стране -  Голландии. В период её подъёма Дирк Ра-фаэлисон Кампхёйзен (1586 – 1627) – ремонстрантский священник из Флётена, чья жизнь была полна превратностей и скитаний, сочиняет обращение к миру, близкое по настроению к прощальной речи Сим-плициссимуса, героя Гриммельсгаузена:
 Мир! Как ты летуч!
 Беглое виденье!
 Словно зыбких туч
 Видоизмененье!
 Как туман морской!
Как беседы с эхом!
Счастье сменится тоской,
Слёзы – смехом.
Всякое явление в его глазах  - сплошное единство противополож-ностей:
  Вот цветёт цветок
 И пчелу дурманит,
Но его росток
Вскорости завянет.
Вот лиса в лесу
Носится беспечно;
Но затравят и лису бессердечно.
 Сквозь величие и славу  правительств Кампхёйзен прозревает их падение:
Вот земная власть.
 Как она державна!
 Суждено ей пасть
 Низко и бесславно.
Печальный конец ожидает не только гордецов, думающих о своём благе, но и благородных героев: 
 Те, кто шли путем дерзаний
 Ради счастья всех вокруг,
Ожидают приказаний 
От своих недавних слуг!
Ощущая себя брошенным в мире, тем не менее, поэт ощущает себя свободным от любых привязанностей к нему и выражает надежду, что страдания приближают его к спасению:
  Я брожу сейчас
 Брошен и оставлен,
Но на этот раз
От забот избавлен:
Не принадлежит 
Мне ничто на свете;
Пусть другой посторожит
Клады эти.
Суету сует отринув
И томление земли,
Я господних паладинов
Вижу, веруя, вдали. (пер. В.Топорова)
Поэт Ян Янсон Стартер (1593 – 1626) -  один из немногих, кто осознаёт причину неустойчивости и быстрых изменений вокруг, а именно – переход к капиталистическому строю, и отмечает новое нравственное явление у своих современников: «Новое время больно слепотой, / Высшим кумиром поставя богатство…» Вывод из этого, правда, делается в соответствии с религиозными взглядами своего времени. Капитализм плох не из-за своих жёстких перегибов, особенно бросавшихся в глаза в такой с виду богатой стране как Голландия, а потому,  что увлечение земным, а именно торговлей, с вытекающими отсюда стремлением к наживе  и обману, приведёт к наказанию со стороны Бога, о котором современники забывают в своем влечении к обогащению:
Процвело повсюду зло,
Подло всё и лживо –
Не к добру, что в миру
Царствует нажива! (пер. Е. Витковского)
В подобном роде рассуждает и другой поэт - Виллем Годсхалк ван Фоккенброх (1630/36 – 1674/75). Для него мир – скопление текучих явлений, подобных морским приливам и отливам. В нём человеку не суждено удержать ни прошлого, ни настоящего. Удача в жизни – игра Фортуны, неверный сон. Единственная надёжная точка опоры, о ко-торой человек не должен забывать среди превратностей земли – Бог.      Уподобляет бытие сну и Ян Лёйкен (1649 – 1712): «Сну подобно бы-тие – / Мчится, как вода в ручье». Для него человеческое тело – не-прочная тюрьма, которую в будущем ждёт   «одна лишь тьма». (Пер. Е. Витковского)
В живописи идеи бренности и быстротечности бытия нашли своё воплощение в натюрморте и жанровой картине. Существовал специ-альный натюрморт «vanitas» - «суета». Примером его может послу-жить «Суета» Рахел Рёйс (1664 – 1750) (Музей Жана д’Абовилля). На тёмном фоне из разбитого сосуда, закопанного в землю, тянутся цветы. Среди них анемоны – цветы смерти. Отцветающие и упавшие тюльпаны – символы бренности и хрупкости жизни. Рядом пустая масляная лампа - олицетворение конца, и череп, увитый венком из плюща и фруктов, что символизирует бессмертие духа. 
  Часто в бытовых натюрмортах предметы имели аллегорический смысл. Великолепная серебряная и китайская посуда олицетворяла богатство, лимоны – красоту, ветчина – чувственные радости. О бренности всего земного напоминали часы, источенные червями ра-ковины, наполовину съеденные завтраки и брошенные курительные трубки. Символический смысл имеет  «Натюрморт с омаром» Абра-хама ван Байерена (1620/1621 – 1690) (Мюнхен, Старая Пинакотека): «Ключ к его разгадке дают маленькие часы на краю стола. Смысл картины приблизительно таков: дары моря, плоды и бокалы с вином символизируют радости жизни. Но это продолжается не вечно, ибо время течёт, не останавливаясь. Инструмент, отсчитывающий время, как бы призывает зрителя соблюдать умеренность в наслаждении этими благами жизни».  Не забывать о душе посреди суетного вре-мяпровождения призывает Питер Клас (1597 – 1660) в натюрмортах «Трубки и жаровня» (Эрмитаж, Санкт - Петербург), «Натюрморт с кружкой пива, трубкой и колодой карт» (Собрание Г. Г. Тиссен-Борнемиса).
Отто Марсеус ван Скрик  (ок.1619 – 1678) использует для той же цели изображения растений, насекомых и пресмыкающихся. (Ил.11)

11. Отто Марсеус ван Скрик (ок.1619 – 1678).
Куст чертополоха.
Саратовский       государственный 
 художественный музей


Чертополох в его картинах напоминает о страстях Христа, который принёс себя  в жертву ради спасения человечества. Змея воплощает символ грехопадения. Негативный смысл несут ящерицы и жабы. Бабочки – аллегория воскресения, победы добра над злом. Примером изображения размышлений о быстротечности бытия в жанровой картине  может служить работа Яна Вермеера (1632 – 1675) «Женщина, взвешивающая жемчуг». По мнению ряда исследователей, героиня, смотрящая на находящиеся в равновесии  пустые весы, предаётся одному из духовных упражнений, рекомендованных Игна-тием Лойолой, суть которого состояла в мысленном взвешивании своих шансов на спасение.  Эту мысль подтверждает картина с изо-бражением Страшного суда, находящаяся на заднем плане.

Франция

Идеи бренности и быстротечности бытия затронули и идущую на подъём Францию. Правда, здесь они лишились известной доли мис-тицизма, свойственной испанской и немецкой культуре, назидатель-ности, присущей голландцам, зато приобрели рационализм и скепти-цизм, свойственный французам.
Поэт Матюрен Ренье (1573 – 1613), обращаясь к образу мира, ис-пользует новейшие знания в области астрономии о вращении Земли вокруг Солнца. При этом он осознаёт это вращение как бессмысленное кружение:
Мир – сумасшедший дом, мы кружим вместе с ним.
 Ты мнил, что выиграл, ан проигрался в дым. (Пер. В. Левика).
 Жак Валле де Барро  (1599 – 1677) неустойчивость земных судеб уподобляет снам: «Как снятся ночью сны, так снится, что жи-вёшь…» Жан-Оже де Гомбо (1570? – 1673)  сравнивает мир с морем, где между бурями человек может слышать лживые голоса сирен, зав-лекающих его к чёрной бездне, которая ждёт в итоге каждого. 
Скептицизм французских авторов выражается в том, что они чаще, чем их современники из других стран, сомневаются в загробном бла-женстве. Жан Оврэ (ум. 1622), рассуждая о сущности бунтующего и гордого человека, сначала традиционно для поэзии барокко сравнивает его с дымом и цветком, бурлящим потоком, чьего исчезновения ждёт чёрная бездна, тенью ночного сновидения, а в конце приходит к необычному выводу: 
Коль умер человек – он умер навсегда,
 Подмостки бытия, покинув, не вернётся». (пер. М. Кудинова) 
Для него мир – такая же неустойчивая система, как и для других современников:
… Нет, нет, для нас искать опоры в этом мире
Есть то же, что поймать орла в небесной шири,
Что в утлой лодочке пуститься в океан,
Висеть на волоске, бежать по скользкой льдине,
Цепляться за траву, ловить мираж в пустыне
И удержать в сетях клубящийся туман. (Пер. Э. Шапиро)
Клод де Бло (1605? – 1655), такой же скептик в отношении религии, видит выход в гедонистическом подходе к жизни:
Тот свет – химера. Этот свет -
Хитросплетенье всяких бед.
Так пей, люби, не бойся смерти.
Сам позаботься о себе,
И да поможет бог тебе,
Пока тебя не взяли черти. (Пер. М. Кудинова)
Скоротечность времени и бренность бытия  - не только материал для стихов  поэтов. Этими идеями была  пронизана и повседневная жизнь людей. Придворный г-н де Вильруа, «которого судьба не-сколько раз пыталась удалить от двора и которому всегда удавалось удержаться благодаря своей мудрости», умирает в возрасте 74-х лет со словами: «О мир, как ты обманчив!»  Госпожа де Севинье в своих знаменитых письмах к дочери неоднократно затрагивает тему времени: «Что касается меня, то я с ужасом вижу, как оно пролетает, принося мне ужасную старость с её недугами и, наконец, смерть».  «Меня создали без моего согласия; между тем уйти я из неё (жизни – авт.) обязана – это меня убивает. И как я уйду из неё? Откуда? Из какой двери? Когда? В каком положении? Буду ли переносить тысячи му-чений, которые заставят умирать в отчаянии? Будет ли у меня бред? Умру ли от несчастного случая? Примирюсь ли с Богом? Как я ему представлюсь? Заставят ли меня нужда и страх раскаяться? Буду ли я испытывать какое-либо другое чувство, кроме страха? На что я могу надеяться? Достойна ли я рая? Попаду ли в ад? Где мой выбор?»  - восклицает она в другом месте.
Идеи бренности в французской живописи имеют место, но они редки и носят скорее рациональный, чем эмоциональный аспект. Практически не встречаются натюрморты, посвящённые суете.


12. Филипп де Шампень
Натюрморт с черепом.
Ле Ман, Музей изящных искусств.


13. Пьер Миньяр
Девочка, пускающая мыльные пузыри 
(Портрет  Марии-Анны де Бурбон).
1674.Версаль

Одним из немногих, но выразительных образцов является «На-тюрморт с черепом» Ф. де Шампеня (1602 – 1674) (Музей изящных искусств, Ле Ман). (Ил.12) Он аскетичен и прямолинеен. Три предмета выстроены в ряд: тюльпан, означающий цветение жизни,  коричневый от времени череп и песочные часы, неумолимо отсчитывающие время. 
Пьер Миньяр (1612 – 1695) помещает  символы быстротечности бытия  - карманные часы и выдуваемый из соломинки мыльный пузырь в портрет маленькой дочери Людовика XIV – Марии – Анны де Бур-бон  (Версаль). (Ил.13)   
Жорж де Латур (1593 – 1652)  использует  символы бренности в «Кающейся Марии Магдалине» (Собрание Райтсмена, Нью-Йорк). Святая сидит в тёмной комнате, смотря поверх зеркала -  символа суеты, в котором отражается свеча, означающая время, пожирающее жизнь. У свечи лежат свёрнутые в жгут бусы, олицетворяющие отре-чение от жизни в мирском богатстве. 
В разной мере идеи бренности и быстротечности бытия затронули ведущие страны Западной Европы в XVII в. Эти настроения отразили, трудности переживаемые людьми того времени.