Крепость. лотар-гюнтер буххайм перевод с немецкого

Продолжение:

    Унтер-офицер торпедный механик хочет, как нарочно, именно сейчас пройти в корму. Он делает мне жесты, которые должны означать, что ему нужны инструменты. В носовом отсеке, очевидно, тоже имеются повреждения. Я вынужден покинуть свое место внутренне кляня все: к черту такое транзитное сообщение!
    Акустик делает новые доклады. Прикидываю курс: собственный курс лодки, курс противника – но цифры, которые я слышу, остаются для меня абстрактными, я никак не могу преобразовать их в картины, так как мои мысли уносят меня прочь: Старик в Бресте – что он сейчас делает? Вероятно, еще дрыхнет. Когда-нибудь он все-таки должен выдрыхнуться, несмотря на американскую артиллерию. Вот бы удивился, увидев в каком дерьме мы оказались! А все те люди, которые лежат сейчас совершенно беззаботно в кроватях у себя дома... В нейтральной Швейцарии, например. Ни один из этих спящих даже не может представить себе наше жалкое положение….
   А где, интересно, может сейчас торчать сам  господин гросс-адмирал? Наверно «скучает» в штаб-квартире Фюрера в Wolfsschanze и целует в зад своего досточтимого Фюрера. Но какое мне теперь дело до этого жополиза в звании гросс-адмирала!

Глубина?
50 метров?
Разве мы не были только что на 80 метрах?
А возможно ли с глубины в 50 метров выйти из лодки с ИСП? 50 метров дольно много. При 40 метрах это может и получится. Я никогда не упражнялся в выходе на глубине. Серебря-ники уж точно нет. И сразу с 50 метров? Чистое безумие! Чепуха: Для серебряников на борту совсем нет ИСП.
    Все новые мысли налетают на меня как стая птиц, хочу я этого или нет.
Экипажи подлодок, размышляю, можно было бы набирать из школ для слепых. Слепые могли бы легко научиться всем необходимым здесь приемам. Конечно, они не смогли бы про-честь значения манометров, но их можно было бы сообщать голосом. Можно было бы сделать все осязаемым: показания аксиометра , компасный курс...
Закрываю глаза, чтобы стереть картины, возникающие в моем воспаленном мозге. Если веки мне не помогут, то смогу завязать глаза лентой – Бог свидетель! Но тут веки снова
приходят в движение, и приходится останавливать их покачиванием головы.
С кормы поступают доклады о работе вспомогательного насоса. Вот, пожалуйста! Мы де-лаем прогресс! Однако теперь меня интересуют совершенно другие вещи, чем вспомогательные насосы. Например, доклады по пеленгу. Но их нет!
Вопрошающе лица.
Ничего!
Курс остается прежним.

Вахтенный инженер у поста управления горизонтальными рулями стоит спиной ко мне. Но когда он то отворачивается, то поворачивается к командиру, мне видно его лицо: Оно выражает собой лишь вопрошающее внимание и более ничего.
Второго помощника я тоже вижу лишь в полупрофиль. А первый помощник стоит далеко в корме, почти невидим мне в полутьме. Что за странная привычка у него вечно прятаться по углам, вместо того, чтобы стоять рядом с командиром, как это следует?
Командир снова присел. Он сидит неподвижно, как будто вслушивается не в то, что про-исходит за бортом, а глубоко в себя. Плечи опущены, руки, повернутые ладонями вверх, без-вольно лежат на коленях. Лицо напоминает детский штриховой рисунок: глаза – две короткие, резко прочерченные черты, рот – черная буква «О». Над глазами черточки двух темных
крючков: высоко поднятые брови. Как долго еще этот человек сможет выдержать выпавшие на нашу долю пытки? Меня не удивило бы, если бы он внезапно опрокинулся на спину и забился в истерике на плитках настила.
А что произошло бы потом? Первый помощник, определенно, слишком неопытен и слишком необучен, чтобы суметь заменить командира. Никакого авторитета. Так сопротивляться серебрянопогонникам, как командир, этого он себе никогда бы в жизни не позволил. Остается надеяться только на то, что остальные офицеры лодки настолько слаженно и грамотно будут работать, что, в крайнем случае, обойдутся и без него.
Раньше я уже неоднократно слышал: То, что требуется подлодке, это: хороший обер-штурман, хороший централмаат и хороший старший машинист. Как гласит пословица: Коль в доме есть топор, то плотник ни к чему...

Вероятно, серебряники были не так уж и неправы: Может быть, нам следовало сдаться на милость Томми. Стать лесорубами в Канаде – совсем не такой плохой жребий. Во всяком
случае, чертовски лучше, чем сдохнуть на глубине от удушья здесь, перед Крепостью Бреста.
Смотрю на групповую фотографию, присланную мне Кречмером из кемпинга: Все в од-ной лодке. Откуда они только достали свои синие одежки? В этой синей форме никто из них не смог бы ловить рыбу в ручье. Смотрю на фотографию, где наискось, чернилами, рукой Кречмера, написано: «И даже если задница сбросит все морщины, мы, все же ей назло будем пожилыми» .
Странно: молчаливый Отто вовсе не выглядел соответствующим такому тяжелому изречению.
Время от времени голова централмаата тоже попадает в поле моего зрения. Застывшее в вопрошающем выражении лицо серьезно. Этот, судя по всему, надежный парень – хороший специалист.
Мои жевательные мышцы расслабляются и затвердевают, затем вновь расслабляются: скулы уже буквально болят в жестком прикусе.

Почему опять никто больше не двигается? Мы, все же, не можем вечно изображать из себя анатомический музей, паноптикум.
- Все имеет конец, - слышу, как вахтенный центрального поста взывает к мужеству какого-то серебряника. И тут же из полутьмы доносится протяжный голос:
- Лишь колбаса имеет два-а…
Звучит довольно нагло. Меня пронзает чувство умиления: Отличные парни! Просто
великолепные парни! У меня настолько истощены нервы, что мог бы зареветь белугой уже только из-за этих наглых слов.
Осторожно двигаюсь и чувствую, как кровь начинает циркулировать в моих членах, но все еще не решаюсь протереть глаза – и уж вовсе не готов притопнуть ногами или помахать руками, чтобы убрать судорогу в мышцах. Я даже рискую аккуратно приподнять грудную клетку и наполнить легкие глубоким дыханием: один, два, три раза. Затем свешиваю руки, верчу головой, позволяя взгляду бесцельно блуждать вокруг. Я все еще здесь – живой и невредимый.

Командир приказывает уйти на шестьдесят метров. Все это время он держит голову повернутой в направлении поста гидроакустика. Но как ни интенсивно тот работает ручкой настройки своего приемника, обыскивая акустический горизонт, больше ничего не сообщает.
Это непонятно…
Медленно, насколько возможно тише, уйти, имея минимум две мили дистанции между нами и противником – вот было бы то, что нужно! Если бы затем эти суки захотели сбросить еще бомбы, им пришлось бы пробомбить довольно большую площадь, а мы получили бы возможность узнать, с какого направления они подходят, и где могут попытаться забить нам еще один пистон в задницу.
Чистая теория!
Знаю, знаю! Но вот чего я не знаю, так это того, что должно означать все происходящее сейчас. Хотят нас одурачить? Хотят нас, в конце концов, все же околпачить?
Если бы командир, вместо того чтобы покусывать нижнюю губу, издал хоть бы звук! В виде исключения хотя бы один. Но нет! Никакого общения ни с помощниками, ни с оберштурманом! Все стоят вокруг как соляные столбы и смотрят в разных направлениях.
Пока еще не могу пройти по лодке и представить себе всю картину нанесенных лодке
повреждений. Мы все еще находимся «under the gun». Доклады из отсеков поступают совсем не-утешительные: Некоторые банки аккумуляторов испорчены, эхолот накрылся медным тазом... Радиорубка тоже гавкнулась…. Здесь в центральном посту все тоже в полном беспорядке: про-вода, осколки стекла...

Командир уже на ногах, стоит вплотную ко мне, слегка согнувшись, правда. Опять,
наверное, страдает. Поворачивается к мотористу, пытающегося как раз в этот момент протиснуться мимо него, чтобы попасть в корму.
- Спросите кока, есть ли у него огурцы или кислая капуста или что-нибудь в этом роде:
немножко кислого не помешало бы.
       Сказав это, валится как мешок на угол черной банки рулевых.
Вот и славно! Это даже немного смахивает на Старика.
В следующий момент инжмех спрашивает командира, может ли он продолжить откачку воды, и слышится ответ такой опять мучительно медленный, что вызывает у меня испуг.

Должно быть это расщелины побережья, что спасли нас. Мы находимся в глубокой воде. Честь и хвала Господу спасшему нас! Наконец-то командир может взять в расчет третье измерение.
Но мысли уже снова заставляют кипеть мои мозги, мысли, которые лучше выкинуть из головы: третье измерение – лечь на дно, не иметь никакого шанса снова всплыть, и постепенно погибнуть от недостатка кислорода. То, что это продолжается уже довольно долго, ясно в любом случае. Вероятно, люди-змеи  сумели бы найти в каких-нибудь уголках самые последние кубические сантиметры воздуха, но потом и эти сантиметры растают...
Нет, так дело не пойдет! поправляю себя тут же. Не может так случиться, что экипажу предстоит смертельно мучиться лишь потому, что кислород иссякает – если нам больше просто не удастся дышать с помощью калиевых патронов, дела пойдут без скрипа и пыли, так сказать, тихой сапой. Надо будет просто лечь, а от азота, который человек сам производит, затуманится сознание – и затем наступит беспамятный, непробудный сон.
Погружаюсь в размышления стараясь вспомнить цифры, которые я собственно должен был бы знать назубок: Сколько пройдет времени, пока запеленгованная и обездвиженная под-лодка из-за недостатка воздуха будет вынуждена все-таки всплыть? Спустя сколько часов 50 человек штатного расписания израсходуют весь кислород?
Наконец мой мозг выдает: 72 часа! Экипаж лодки без поступления наружного воздуха может выдерживать лишь столько времени. Но в нашем случае это число, конечно, требует своей корректировки, потому что с таким количеством людей еще никто подобный эксперимент не проводил. С пятьюдесятью серебряниками на борту мы обречены – для такого количества людей у нас просто не хватит калиевых патронов для регенерации воздуха...
Никак не могу перестать размышлять на эту тему.
Спрашиваю себя: Отчего рыбы хлопают ртом, когда их вытягивают из воды? Ведь казалось бы, они получают достаточно кислорода  оказавшись вне воды. Но они сдыхают. Почему?
Пробелы в знаниях, куда ни направь свои мысли...

Централмаат указывает взглядами и кивками головы на тарелку с хлебом, в полумраке под эхолотом. Я и не заметил, что кто-то поставил ее туда.
Хлеб в металлической консервной банке и колбаса. Ничего более умного коку на ум не пришло. Почему нет свежего хлеба на борту? Ведь этот, уже опротивевший хлеб из банки, по-ступает обычно за неделю или вовсе за 14 дней на камбуз. Безвкусная хрень. Им следует кормить тех, кто его производит.
К счастью, на тарелке лежит и соленый огурец: У меня аппетит только на огурец. Надо надеяться, мои внутренности вытерпят и это. Ну ладно, возьму еще и пару кусков хлеба. В животе будет мешанина из огурца и хлеба, и это, конечно, лучше чем один огурец.
Откусываю от огурца. Он влажный и кислый. Медленно разжевываю, превращая его в кашицу. Но вместо того чтобы проглотить это пюре, задвигаю его в левый защечный мешок. Так – а теперь откусить хлеб. Ого! Здесь даже масло между кусками хлеба! Кто б сказал! Тщательно все пережевываю, благо время вполне позволяет. Процесс жевания идет хорошо: слюна выделяется аккуратно и нужными для пережевывания порциями. А теперь достанем огуречное пюре из защечного мешка и прижмем и то и другое языком к небу, затем поработаем
челюстями и языком. В результате получим тонкую смесь. И только теперь: Проглотить! И насладиться тем, как пища скользит вниз…
Повторим?
Давай!
И опять и опять. А затем наступает насыщение. Я вовсе не голоден, а просто хочу сделать что-нибудь для моего тела, и речь идет только об этом.
Яблочный сок? Лимонад из шиповника? Неплохо было бы после еды... Интересно, здесь же где-нибудь должно быть что-то для питья. Я могу пить всегда. Давно нужно было изобрести этакую разновидность жидкого питания, чтобы избавить людей от бессмысленного пережевы-вания.

Матрос из моторного отсека хочет пройти через центральный пост. Спрашиваю его о том, как дела в корме. Тот в ответ широко ухмыляется:
- Типа, у дизеля – шта? Да, черт, долбет мозги снова, но пашет, туда его в корыто!
Могу только удивляться: парень, по-видимому, оптимист, из сорта особо хватких в своей работе людей.

В проходе к носу все выглядит так, словно бушевали сумасшедшие. Всевозможные баулы и шмотки, с таким трудом размещенные там, сброшены на пол. Там же и тарелки, и вся посуда из рундуков. Большинство дверец рундуков распахнулись, и их содержимое вывалилось
наружу.
От вида таких опустошений у меня начинаются колики в почках. Если бы я мог хоть что-то сделать в этой ужасной неразберихе – прибрать, навести порядок... А мне приходится,
извиваясь, протискиваться в корму и видеть такие вот сюрпризы. Чувствую слабость в ногах. Шатает. Теперь лучше не мешать тем, позади, убеждаю себя. Парни заняты по горло!

Непонятно, что означала вся эта сумасшедшая пляска сброшенных на нас бомб. Никакой лебединой песни, никакого перехода из одного состояния в другое. Словно все закончено по сигналу неведомого дирижера: Отбой! Амба! Баста!
Я, одновременно, могу и не могу справиться с тем, что отсутствует финальный аккорд. Неужели нам позволено теперь сматывать удочки? Будучи окруженными и почти уничтоженными? Они же держали нас в своих челюстях. Почему затем наступил внезапный конец этого театрального действа? Почему Томми позволили нам выбраться? Настолько они
некомпетентные? Или на их эсминцах тоже были офицеры, которые испугались артбатареи с берега? Но ее там давно нет! Господа артиллеристы теперь в Бресте. Или Томми поверили, что потопили нас? А может быть они просто проходимцы и прекратили наше преследование подготовив и передав сообщение об успехе, не имея на то доказательств?
Старик всегда утверждал, что Томми имеют больше дерьма, чем страха Божьего: На таком нашем корыте, залатанном тысячей лоскутов, Старик сам не хотел бы выйти в море. Но просто выполнил свою работу и выкинул нас? Молодцевато повернулся кругом, чтобы дождаться
точного знака о нашей гибели?
В голову, как назло, не приходит никакой стих на то, почему наступил конец
представления. Чудо – а для чуда нет никаких стихов!
Фуражка командира! Только ее и хотел бы Старик получить, как верный знак нашего
потопления.
«До тех пор пока она не всплывет, вы живы»,  звучат в ушах его слова. И еще: «В войне на море все возможно – абсолютно все!»

Снова глубина под килем! Никогда в жизни не мог представить себе, что это за приятное чувство жить жизнью полной приключений, насыщенной неожиданностями и сюрпризами. Люди живут беспечно и не знают, что жизнь заключена в приятных ощущениях. Я не знаю глубину под килем, но сейчас, в это самое мгновение, для меня нет ничего более прекрасного... Это как в детстве, когда ждешь подарка к рождеству.
Оглядываюсь украдкой. Мне, пожалуй, следует ожидать такого подарка втайне, ибо лица окружающих меня людей выглядят совершенно иначе теперь, чем раньше. Больших изменений нет, но, тем не менее, можно видеть царящее унылое разочарование.
Видны признаки истощения: глубокие круги под глазами, более острые носогубные складки – но, сказать по правде, никто из них перед этой пыткой тоже не выглядел бодрым и здоровым.
Доносится громкий шепот:
- Раздолбали нас вчистую!
- Можно не сомневаться!
- Хотели поиметь нас по полной!
- Нас, этааа хателиии... как мартышек вздрючить, да промахнулись.
- Что ты несешь, тупица?
- Ага! Да тут как раз подоспело общество защиты природы...
- Забудь об этом!
- С чего бы? Они, мога быть, потому и съебались!
Слушая этот треп, который невольно проникает мне в уши, составляю мысленно список повреждений нанесенных лодке – так, как это сделал бы аварийный комиссар : Один из двух компрессоров больше не работает. Перископы? Оба перископа получили свою долю тоже.
Зенитный перископ, возможно, еще можно отремонтировать, но перископ атаки, по-видимому, ремонту не подлежит. Что в итоге? Об атаке без них можно забыть. Состояние гирокомпаса пока неясно. Можно ли доверять магнитному компасу? А не деформирован ли еще и главный вал привода гребного винта? Самое маленькое повреждение вала и подшипника гребного винта, и дело запахнет керосином...
Что же делать?
Нам остается теперь только прижаться вплотную к побережью и, в крайнем случае, вы-бросить пострадавшую лодку на мель, либо, в таком состоянии как сейчас, попробовать про-шмыгнуть в чистую воду и уйти по большой дуге.
Если только у командира нет какого-нибудь более простого решения.
Курс вплотную под побережьем был бы довольно привлекателен, но тогда нам пришлось бы идти вплотную мимо Lorient и Saint-Nazaire, а там, конечно, такая же плотная зашита, как и здесь. Наши друзья наверняка закрыли подходы ко всем морским базам. Кроме того, они будут рассуждать так – поскольку нет доказательств того, что они уничтожили нашу лодку – это зна-чит, что мы будем спешить и потому не позволим себе движение по большой запасной дуге. Следовательно, в первую очередь они направят патрульные суда прочесывать области с севера на юг вплотную к побережью. Значит нам, чтобы ускользнуть от них, придется сначала сделать большую дугу на запад.
Но как далеко мы сможем уйти за 24 часа на такой черепашьей скорости? Самолет покроет расстояние, которое мы пройдем за день, за несколько минут. Как далеко бьет радар
самолета? Вот что мне следовало бы знать! Старик уже, конечно, как-то говорил мне это, но я забыл...
В этот момент подходит бачковый с кофейником и фарфоровой тарелкой полной яичницей-болтуньей. И с тарелкой огурцов для командира.
Тут же подходит командир и мне приходится уступить ему место. Перемещаюсь на свое обычное место в узкой стороне носового отсека – здесь тоже неплохо, так могу наблюдать за командиром.
На его лице не нахожу никаких следов радости о нашем благополучном выходе. Он толь-ко опять жует свою нижнюю губу.
- Внимательные люди, эти Томми, - бормочет он. - Если они не считают, что потопили нас, то они, скорее всего, знают наше направление движения.
        Я не успеваю спросить его, как он объясняет:
- Они никогда бы так легко не выпустили нас из своих челюстей.
Его лицо мрачнеет от явного умственного напряжения, на переносице образовались тол-стые складки.
- Они по пальцам могут пересчитать места, куда мы можем выйти..., - говорит он вполголоса.
Засунули бы они себе в задницу свои пальцы, - думаю про себя, - это звучало бы
правильно, но наш утонченно-образованный командир, конечно, пропустит слово «задницу».

Все же я хочу пройти в корму, в дизельный отсек, посмотреть, как там обстоит дело.
За что бы не ухватился, пока с трудом пробиваюсь в корму, все влажное. На лодке слишком большая влажность воздуха. Остается надеяться, что электрические соединения все еще в порядке, что нет коротких замыканий от водяного конденсата. Уже было такое. Хватит!

В дизельном отсеке царит лихорадочная активность. Не имею никакого представления, что здесь поломано. Там, где инжмех работает с дизельным механиком, находится распредвал. Там же располагается топливопровод. Коленвал лежит глубже. Он через сцепление соединен собственно с валом. Коленвал, судя по всему, едва держится.
Доносится слово «демпфер». Где к черту здесь этот демпфер? Я хорошо учил матчасть, но где он здесь расположен – не знаю. Идет ли речь, например, о глушителе колебаний для колен-вала? Об этом мне сейчас спросить некого. Я не могу сделать ничего полезного. Тупо стоять с открытым ртом – вот и все, что могу.
Охотно выучился бы на слесаря. Как добавление к своей основной профессии. Теперь же мне только и остается лишь размышлять о том, чему бы я охотно обучился...
Внезапно слышу, как издали:
- Приготовиться к пробному погружению!
Не верю ушам: Пробное погружение? Звучит безумно!
Чей был голос? Этот долбаный динамик искажает голоса до неузнаваемости.
Ясно одно: Очевидно, здесь все должно иметь свой уставной порядок, в четком соответствии с «Ад, где твоя победа?» . Уставной порядок – однако, на пробное погружение, хоть убей, я бы не пошел. Но все правильно: Этот пункт программы мы все время откладывали. А теперь будем догонять…
«Совсем рехнулся!» - в этом случае самое подходящее изречение моей бабушки. Можно только удивляться командиру в том, что в такой ситуации он поступает точно по предписанным Уставом правилам. Неужели он настолько уверен в успехе, что приказал сделать пробное погружение? Чертовы современные времена.
Тащусь в централ и становлюсь непосредственно за спинами горизонтальщиков.
Командир погружает лодку сначала на 70, затем медленно до 100 метров.
А теперь? За мной люди стоят опять словно статуи. Навостряю уши на новую команду. Но слышу только зуммер электромоторов. Командир молчит.
Стрелка манометра глубины стоит на сотне, как приклеенная. Командир, очевидно, не хочет больше рисковать опуститься глубже ста метров.
А если нам придется уходить от противника на двойную глубину? Если нам придется
уклоняться от глубинных бомб еще вниз – что тогда?
Командир приказывает снова всплывать.
Сто метров! Старик, если бы он сейчас стоял здесь в централе, лишь насмешливо
ухмыльнулся, думая об этом трусишке командире. Старик приказывал погрузить лодку при пробном погружении так глубоко, что «система балок» шелестела, скрипела и даже трещала. Тогда вахтенный инженер посылал умоляющие, испуганные взгляды Старику – а тому все было похер. Он хотел знать, будут ли молчать крепления и на крайней глубине. У Старика, при пробном погружении, я был на грани нервного срыва. Но между тем я знаю, как он был прав...
А здесь, этот командир тоже, наверное, прав: Вероятно, лучше не требовать большего у этой лодки. Сто метров: Здесь немногое может произойти.
В то время как мы медленно поднимаемся, думаю: Не потому ли этот командир так любим своими людьми, что ничего от них не требует? Он, во всяком случае, не может выказать успехи. Однако это может означать и то, что он бережет экипаж в сомнительных случаях.
Теперь, на шестом году войны, экипажи больше не являются жаждущими подвигов командами, как было в ее начале.
Медленно плетемся на глубине 60 метров на экономичных электромоторах в западном направлении: Курс – 270 градусов.
- Прежде всего, отвалить от берега, - комментирует командир курс, как будто он обязан давать мне отчет. Затем добавляет:
- Вечером попытаемся пойти под шноркелем.
Что называется «вечером»? Сколько часов еще до «вечера»? Еще никогда мое чувство времени не оставляло меня так быстро как здесь на борту.
Наклоняюсь к пульту с картами, чтобы определить, где мы можем быть и на каком рас-стоянии должны пройти мимо La Baule и Lorient. Но не прихожу ни к какому понятию: наш прежний курс представлен лишь простой тонкой карандашной черточкой, направленной почти точно на запад.
Не хочу спрашивать оберштурмана о том, где мы находимся. Разве мог он правильно оп-ределить наше место в этом сумасшествии? При вполовину нормальных условиях и то было бы вполовину трудней проложить навигацию по компасу и лагу. А в нашем случае? Наше постоянное висение на крючке и сильные течения – все это едва могло бы помочь сработать правильно.
Просто чудо, что оберштурман сумел проложить курс, как я только что видел! Для моряка пытка не знать точно, где находится его корабль. Жмурки – чертова игра! А этот оберштурман уже имеет нехороший опыт в этой игре: появился под шноркелем в Ла-Манше перед английским, вместо французского, побережьем, что не совсем приятно.
         Спрашиваю себя, какая может быть сейчас погода. Старая мудрость гласит: Нельзя выбрать погоду, но можно выбрать место, где живешь....
         Если бы мы могли выбирать, то подошла бы погода пасмурная и ветер с бушующим
морем - а ночь темная, как задница негра.
Хочу какое-то время полежать вытянувшись на своей шконке и перемещаюсь в отсек.
Но на моей койке уже лежат двое, уткнувшись друг в друга, словно педерасты. Парни с верфи. Черт их бери, пусть так и лежат! Итак, назад в централ. Там присаживаюсь на металлический ящик и прислоняюсь спиной к колонне зенитного перископа. Дела идут, контора пишет... Ничего и никого больше не видеть. Просто сидеть, приводя нервы в умиротворение, направив взгляд вовнутрь...

    Когда вновь выхожу из полубессознательного состояния и пытаюсь упорядочить свои мысли, мне вдруг становится ясно, что за эти несколько часов я ни разу не вспомнил о Симоне. Такое впечатление, словно вдруг оказался в подобии вакуума.
Постепенно прихожу в себя и пытаюсь выгнать из головы помраченное сознание и ухватиться за где-то скрывающиеся ясные мысли.
Вокруг меня царят тишина и покой. Я различаю только спины горизонтальщиков и полу-профиль второго помощника. Осколки разбитых стекол выметены. Вахтенного инженера не видать. Наверно в корме, на ремонте. Оберштурман тоже отсутствует на своем обычном месте у штурманского стола. А командир?
На лодке почему-то стало больше места, чем раньше. Пригодился старый трюк: все аккуратно перетряхнулось – как мешки с картофелем: После встряхивания их можно легко завязать.
Кажется, меня должна была бы успокоить эта тишина в центральном посту: То, что здесь нужно было сделать, уже очевидно сделано, временно, по крайней мере – средствами,
имеющимися на корабле. Но тишина в централе нашего корабля одновременно и пугает меня. Чтобы успокоить нервы, говорю себе: Все находятся на своих местах – личный состав центрального поста сидит там, в темноте. Наверху в башне сидит рулевой. Я не вижу его, но знаю, что он сидит там наверху и управляет подлодкой.
Что касается повреждений, то их тоже немного: гирокомпас снова в полном порядке. Магнитные компасы тоже. Компасы важны, они указывают нам курс. Без них мы оказались бы в безвыходном положении.
В глубине тени различаю теперь централмаата как отдельную фигуру: Согнувшись над вентилями, регулирующими подачу сжатого воздуха в балластные цистерны, он тоже повернут ко мне спиной. Наверное, с момента выхода лодки из эллинга централмаат еще не сомкнул глаз.
Делаю несколько шагов к пульту с картами и вижу лежащую там обзорную карту «Фран-ция». Откуда она там взялась? Обычно здесь лежат только морские навигационные карты.
Ищу La Pallice и говорю себе: Дьявол его знает, как нам удастся выбраться из La Pallice - тьфу, тьфу, тьфу! - если янки тоже немного поспешат. Если их танки нанесут удар на юге, это будет катастрофа…
Но чему быть, того не миновать! Человек предполагает, а Господь располагает! Нас уже оглушил слух о второй большой высадке Союзников: Дивизии, ожидающие противника у Abbeville, откинуты теперь чертовски далеко за Rennes. Скоро падет Nantes и рано или поздно будет отрезан Saint-Nazaire – а вместе с ним и Бретань – весь огромный полуостров будет потерян.

Осторожно, как вор в ночи пробираюсь к передней переборке. Кокосовые маты снова
аккуратно лежат на плитках настила, тряпки, которые были выброшены из рундуков в проход, исчезли.
Занавеска перед командирской выгородкой открыта. Командир бодрствует вместо того, чтобы спать. Но где он может быть?
Проходя мимо радиорубки, вижу, что радист спит, положив голову на руки. Гидроакустическая рубка занята его товарищем. Равнодушный и с абсолютно не-выразительным лицом он медленно поворачивает штурвал поиска. Губы плотно сжаты. Ну, слава Богу!

Ставлю ноги, так осторожно ощупывая перед собой пол, будто несу хрустальную вазу на голове, и только потом переношу тяжесть всего тела и выравниваюсь.
Нахожу командира с инжмехом в кают-компании на кожаном диване. То ли спят оба, то ли бодрствуют?
Внезапно инжмех направляет взгляд на меня и выдувает воздух из-под оттопыренной верхней губы. Затем фалангами указательных пальцев он так сильно нажимает себе на веки, как будто хочет выдавить глазные яблоки, но затем внезапно широко распахивает глаза, словно в паническом страхе. Они красные и заплывшие. В следующий миг он пытается совладать еще и с судорожной зевотой.
Заикаясь, бормочу  «... не хотел мешать». Затем удаляюсь, бормоча: «не хотел мешать» - что за глупые слова!
          Хочу, чтобы командир как следует отдохнул в своей выгородке и по-настоящему выспался. Господь никогда не дает человеку больше того, что он может вынести.
А может он принял какие-нибудь таблетки, чтобы выстоять такую долгую вахту? О таких таблетках рассказывают странные истории: Некая подлодка охотилась на конвой – несколько дней кряду – и командир держался на ногах только лишь благодаря таким таблеткам – но кон-воя все не было и не было, и командир, наконец, уснул – да так, что проспал конвой, когда тот объявился.
Волна позднего сочувствия затопляет меня. Чувствую себя тоже совершенно измученным - измотанным и разбитым. Направляюсь к своей койке – вот верное для меня сейчас
направление! Оба серебряника пусть убираются  к черту, если они все еще там. Самое разумное сейчас для меня прикорнуть и покемарить. Сэкономить силы и нервы.
Итак, обратно в корму! «Для выхода разместите правую руку на правом поручне» - помнится так было написано в правилах для пассажиров в Хемницском трамвае. Или это была левая рука? Тупость, что даже этого не знаю правильно – даже этого! «Запрещается спрыгивать с трамвая во время поездки». Что еще у нас есть в запасе? «Non sputare nella carozza»  - «Ne pas ouvrir avant l'arret ты train» .
Что это со мной творится? Может быть, так вот и начинается размягчение мозга?

- Господа, хочу рольмопс копчёный маринованный, - слышится стенание, как раз когда ставлю ногу в кубрик.
- Закажи официанту.
- У него он будет не такой!
- Убери свои вшивые грабли отсюда, старый хрыч!
- Давай-давай, обжирайся! Ешь, пока рот свеж…
Не могу понять: Едва закончился весь этот кошмар с бомбежкой, а унтер-офицеры уже снова весело болтают, подтрунивая друг над другом, будто мы все еще не находимся в самой глубокой жопе.
Серебрянопогонники исчезли. Один из унтер-офицеров поясняет мне, что он был тем, кто разместил их дальше. Браво! Брависсимо! Хорошо, что никто не смотрит, как медленно я взбираюсь на койку. Я буквально вползаю на нее. Сколько усилий требуется, чтобы задвинуть верхнюю часть туловища на матрас и затем подтянуть ноги! Не замечая ничего, судорожно сжимаюсь, сворачиваясь калачиком. Откуда только появляются у меня эти мышечные боли?
Когда, наконец, лежу в позе эмбриона, наслаждаюсь чувством, вызванным истомой
охватывающей все тело, распространяющейся по нему с головы до ног: Прижимаюсь плотно к матрасу, ощущая по очереди расслабляющиеся затылок, спину, зад, ноги, пятки – все тело...
То, что мне удалось снова заполучить мое старое койко-место – просто чудо: Человек – это существо привычки.
Как только нашел правильное положение на тонком, жестком матрасе, время сокращается, уносясь прочь, как ветер: Ведь вот вроде недавно я был в таком же положении на лодке U-96, а теперь здесь. Но хорошо уже то, что снова лежу на своем месте.
Какая невыносимая, свинцовая усталость. Зуммер электромоторов сделает остальное, что-бы погрузить меня в сон!
Блуждаю взглядом по заклепкам нависающего надо мной потолка: Такие же заклепки, как над моей старой койкой. Звуки, долетающие до меня снизу, напоминают скорее запоздалое эхо.
         Ощущаю себя как-то странно: «Плавающее состояние сознания » назвал я когда-то такое состояние... Если все то, что я сейчас воспринимаю вокруг себя, все в действительности не существовало, а было бы лишь обманом зрения? Если бы на самом деле я не находился здесь с другими 100 телами? Это же ясно, как пить дать: Все повторяется! Я могу коснуться головой этих выкрашенных белой краской заклепок – одну за другой. Могу нащупать отчетливые гор-бы, образованные на них краской. Это уже было на U-96: один в один!
Именно это я и имею в виду: Здесь все то, что я уже однажды испытал, повторяется, толь-ко более сложным способом. Тот унтер-офицер, что болтает за занавеской полный вздор, не один ли это из унтер-офицеров-дизелистов с U-96?

        Волны сна накатываются, но прежде чем накрыть меня полностью, они постепенно спада-ют, создавая во мне всякие мысли: если Старик родился в тысяча девятьсот одиннадцатом, то ему сейчас тридцать три года. Тридцать три и не больше? Курам на смех! Когда мы переживали те несчастья в Гибралтаре, ему было только тридцать. Но для меня он уже был пожилым человеком – на мой взгляд, тогда Старику было около пятидесяти... О времена! Тридцатилетние выглядят как патриархи! Сколько лет может быть этому командиру?
       Едва одна моя мысль начинает работать, высчитывая его возраст более точно, другая тут же начинает думать о весе подлодки. Хватит ли нам его, чтобы подняться и сделать хоть глоточек свежего воздуха? И исчезает снова…
      Опять шумы снаружи. На этот раз звучат, напоминая угрожающее собачье рычание. Это должно быть отзвук очень далеких бомб. Но как далеко от нас? Собачье рычание превращается в приглушенный гром опять сбрасываемых глубинных бомб. Бомбежка с перебоями: Бомбят – пауза и снова начинают. Затем два или три четко различимых в тишине забортных шумов. На-конец опять возвращается долгая глухая барабанная дробь – словно барабанят по сильно растянутой коже барабана. Если не ошибаюсь, эта дробь раздается теперь с двух разных направлений.
       Грохот литавр, раскатистое громыхание и долбежка в барабаны никогда, наверное, не за-кончатся. Братишки хотят, что ли целый день так громыхать, потому что им нравится танцевать под такой грохот? Казалось, они уже в изобилии позабавились подобными акустическими эффектами.
        Не паникуй, говорю себе. Отвлекись от этих шумов. Жди и пей чай. Не думай о будущем, ни о чем не беспокойся. Что еще вспомню из подобного? Почему Луну должно волновать, что собаки на неё лают?...

        В моем животе идет бурное брожение. Старая поговорка самогонщиков в самый раз подходит к моей ситуации: «Холодна вода не мутит живота»...
       Надо бы сходить по большому, но у меня нет ни малейшего желания сидеть на одном из тех вонючих ведер. Уже сама только мысль о том, сколько ведер полных дерьма, мочи и блевотины стоят в лодке, вызывает удушье в горле. В глубине души надеюсь, что кишечник успокоится, и буря в животе уляжется – и продлится это в течение последующих нескольких дней: Надо просто меньше жрать! Было бы здорово, если бы от голода я не ходил по-большому в воняющие дерьмом ведра: Из ничего ничего не бывает – вот еще одна правдивая поговорка.
          И тут о себе заявил, да и во весь голос, мой мочевой пузырь.
          Сколько времени прошло на самом деле с того момента, как я помочился в последний раз? Удивительно, что пузырь смог столько выдержать. Может ли пузырь на самом деле лопнуть, или его «клапан» спасет?
        Черт! Ничего не помогает! Придется вставать, и искать ведро, чтобы жидкость в мочевом пузыре не разорвала меня.
       Вылезаю из койки и перелезаю через нескольких серебряников, лежащих словно мешки на неприкрытых плитках голого настила, затем, будто утка переваливаюсь через порог люка переборки. В централе выбираю одно из двух больших ведер стоящих рядом с
балластно-осушительным насосом. При обычных условиях, я должен был бы продолжать двигаться вперед, к гальюну, но Тритон может быть до сих пор не работает из-за своего шума.
         Левое ведро кажется менее более наполненным, чем правое, поэтому направляю свою струю в него. Она крепкая и тонкая, брызжет как струя молока при дойке коровы.
         Какое облегчение! С плеч долой и эту заботу. Дай Бог, чтобы кишечник не сыграл со мной злую шутку. В правом ведре, в моче плавает дерьмо, два куска, толстые, как говяжьи рулеты. Я перестаю дышать, чтобы не вдыхать зловоние.
         Обратно в отсек и на койку. Через свисающую занавеску доносится болтовня. Слушаю вполуха:
- Ты можешь, в конце концов, почистить свою чертову одежду? Совсем культуру потерял?
- А как же, мой сладкий, именно там, где темнее всего: прямо между булками жопы!


               
                НА ПЕРЕХОДЕ
         
        Вдруг раздается пугающий меня звон посуды. Поэтому некоторое время стою в напряжении. Небольшой сон приободрил меня. Чувствую себя, как после тяжелой болезни: болезнь была тяжелой, но теперь она позади.
        Внимательно осматриваюсь, стараясь разобраться, что происходит в центральном посту.
На моем пути сетка двухъярусной кровати. Почему она закрыта на крюки? Что это должно
значить? При такой слабой тряске, вызываемой электромоторами невозможно свалиться с койки, Бог тому свидетель. Что за дурость ...
         Ладно, говорю себе, то, что сетка закрыта на крюк – это намек мне: Надо лежать. Поэтому, пожалуйста – поступай, как всегда хотел: Во время шторма я всегда жаждал одного: лежать вытянувшись во весь рост, в тихом месте, вместо раскачивающейся доски трамплина. Сейчас имею то, о чем мечтал: койка, которая не брыкается и не старается сбросить меня с себя. Я могу спокойно лежать, сложив на животе руки, будто помер. Не хватает только цветов.
       Моя занавеска наполовину открывается, и я слышу:
- Господин лейтенант, вас вызывают в кают-компанию!
- Что случилось? Зачем? - спрашиваю ошеломленно.
- Заморить червячка, господин лейтенант.
- Ужин?
- Не-а – по-настоящему поесть.
      И тут замечаю, что из камбуза доносится пряный запах.
- Я бы скорее сказал, завтрак, - продолжает голос и добавляет: - Настоящая вкуснятина – куриное фрикасе, господин лейтенант.
      Теряюсь в шквале мыслей: Завтрак? Сколько же я спал? Что имеется в виду под словом «завтрак»? А почему при движении на электромоторах? Неужели наверху белый день? Почему только завтрак?
       В любом случае, тело нуждается в пище, как аккумулятор в токе производимым генератором. Целую вечность не ел нормально. Мое намерение, по возможности ничего не есть, растворяется.
Вылезаю из койки. Прихорашиваюсь, запустив пятерню в спутавшиеся волосы – весь мой
утренний туалет к столу. Грязный как свинья! А что ты хочешь? Аварийная ситуация!

          В кают-компании, за накрытым клеенкой столом, сидят командир и вахтенный инженер. Глаза пустые, как мертвое озеро. Оба помощника занимают свои места на узкой стороне стола. Я просто киваю и получаю в ответ четыре кивка. По соседству раздаются громкие вздохи и всхлипывания. Слышны приглушенные проклятия. Наверное, старшина лодки чертыхается.
          Странная улыбка блуждает по лицу командира. Самодовольство? Благодушие? Не считает же он своей заслугой то, что нам удалось уйти от Томми? Нам просто повезло. То, что мы все еще живы – это чудо, а не заслуга.
        И вот приносят куриное фрикасе – как бонус за страдания, так сказать. Я знаю, что это обычный бортовой провиант: все готово, с рисом под голландским соусом. Коку пришлось просто разогреть.
         Мы сидим сейчас как в отдельном кабинете для важных персон ресторана: В уголке за столиком для постоянных клиентов. Пять человек, не имеющих никакого желания беседовать.
        Глоток Hennessy или Martell мог бы сейчас осчастливить меня. Я был бы счастлив хотя бы одному из тех тысяч глотков, которые оставил в Logonna или утопил на рейде.
         Бачковый с видом важным, как у официанта, подходит со своими мисками. Он демонст-рирует нам, поднимая нос и принюхиваясь, как хорошо пахнет от мисок.
        Еда, как исполнение долга. Но, по крайней мере, приходится выполнять процесс поедания исходя из реалии: Нож и вилка остаются неиспользованными, потому что ложки вполне достаточно для этого соуса с шафраном и кусочками курицы. И в то же время у меня возникает ассоциативное название этого соуса - «Соус - цвета детской неожиданности», и в смысле цвета, и по вкусу.
- Вкусно? – интересуется у меня инженер, с участием в голосе.
- Отменно!
- Немного сыровато – могло бы и получше быть приготовлено, или нет? – продолжает он.
     Парень оказывается садистом: разыграет заботливого человека и тут же накладывает мне, поскольку я только что съел свою порцию, новый полный черпак желтого фрикасе с рисом, провозглашая при этом:
- Такой вкуснятины у нас давно не было. А я даже не знаю нашего зампотылу! Кстати, ведь у нас на борту есть еще и половинки персиков в сиропе!
    Вливаю в себя чай, только чтобы утопить в нем свое раздражение.
    Инжмех откинулся на спинку скамьи и сложил руки на животе.
     Это большое достижение для кока на подлодке суметь приготовить горячую пищу для ста человек, в существующих теперь условиях, - объясняет он мне. И при движении под
шноркелем, узнаю дополнительно, и днем и ночью кок пашет как проклятый: Потому работа на
камбузе ночью довольно трудна. Что особенно трудно, так это то, что при непрерывном сильном давлении ниже атмосферного – до двухсот миллибар и более – никогда не знаешь, имеет ли вода во время приготовления пищи на самом деле сто градусов. Если нет, то кок попадает в довольно глупое положение при готовке. И ничего не поделаешь.
         Совсем как наш учитель физики объяснял нам: «Выще тощки кипенья вада не кипить» И в качестве дополнительного пояснения: «Хощь лопни, увелищивая силу пламья».

- Ну и пережили мы пьеску, - подает голос первый помощник, и я могу только восхищаться вдруг проснувшимся в нем красноречием. - Кок хотел испечь пироги и уже замесил тесто, как всегда. Но потом здорово удивился: При давлении ниже атмосферного получилось тесто,
которое так раздулось, что в его горшки не поместилось.
       Перед глазами возникает видение того, как кок борется с тестом, а оно веревками свисает с тела, охватывая все его члены, становясь все толще и мощнее, и, в конце концов, удушает его, и никто не может пройти больше от центрального поста к корме, потому что тесто из камбуза достигло последнего уголка и заполнило все переходные люки переборок...
- Только тогда, когда дизели остановились, тесто снова просело. Было просто смешно видеть, как оно сморщивалось, - добавляет он подумав.

      Командир, едва притронувшись к еде, благодарит первого помощника возмущенным взгля-дом. По его мнению, слишком много пустой болтовни. Командир ведет себя довольно сдержано со своим первым помощником. Могу понять его: Неопределенная улыбка, с которой тот смотрит, когда ты с ним говоришь, тоже заставляет меня нервничать. Этот кривящийся стянутый рот может быть просто признаком смущения, но придает вид высокомерный и насмешливый.
      Повар подходит с улыбкой на лице наполовину смущенной, наполовину жаждущей одобрения. В этом все повара кажутся одинаковы: После выполненного дела, они жаждут похвалы командира как непреложную дань.
- Молодец, - охотно говорит командир. И даже первый помощник бросает быструю похвалу коку, когда тот уже наполовину ушел вперед:
- Обед в это время, - говорит мне первый помощник, - не был в программе. На самом деле это было сделано для нас не из-за полуночи или летнего времени. Просто было сделано исключение, потому что в течение почти двадцати четырех часов никто практически не ел.
- Может быть, аппетита не было, - бормочет командир, стараясь при этом звучать саркастически.
       Первый помощник, видимо неправильно понял его и переспрашивает, слегка подав вперед верхнюю часть тела, выражая полное внимание:
- ... Господин обер-лейтенант?
- Вы лично, есть хотели? - произносит командир в своей растянутой манере говорить.
- Нет, господин обер-лейтенант.
- Ну, вот видите, - командир делает обидчивый вид.
       Первый помощник выглядит взбешенным.
        Вдруг командир смотрит на меня, будто увидев в первый раз. Лицо его в этот миг подергивается, что уже раздражало меня еще при нашей первой встрече. Затем он натягивает маску уверенного в себе дружелюбия, и говорит:
- Приготовление пищи при ходе на электромоторах действительно не имеет успеха в любом случае, потому что мы не можем потреблять ток от аккумуляторов для такой роскоши и, конечно, находимся без воздуха.
      Киваю понимающе. И вскоре опять воцаряется молчание...
      
       Мы сидим не более получаса, как снова начинается шум. Для начала, на очень малом рас-стоянии, раздается добрая дюжина взрывов. Не близко, но все же достаточно громко, чтобы пронзить до костей. Я удивлен, что командир не вспрыгнул, не помчался как ужаленный тарантулом в центральный пост. Он откидывается назад и посылает набожный взгляд в потолок.
     Оба помощника тоже молчат. Первый нервно водит пальцами по своей тарелке, как слепой, который хочет почувствовать формы и точно запомнить их. Только инженер продолжает есть. Откусив кусок консервированного персика, он бормочет:
- Только бы аппетит испортить! – затем добавляет: - Никакого уважения…
     И замолкает в смущении, что сморозил что-то не то.
     Сосредотачиваюсь на рассмотрении нашего командира: Он хочет представить себя упрямым и несломленным – но лицевые мышцы предают его. Они тянут его рот попеременно влево и вправо, как при полоскании горла. Нижние веки подергиваются.
      Вдруг наши глаза встречаются. Как легкий ветерок по его лицу пробегает кривая усмешка. Затем он говорит:
- Не к нам, конечно же.
       Но к кому же тогда? Может быть, еще одна лодка движется в этом же районе?
       Командир поясняет:
- Может быть, бомбят просто для того, чтобы прострелять места предполагаемого нахождения подлодки.
     Инжмех тоже открывает рот:
- Если заявятся домой с полным боекомплектом своих глубинных бомб, представь – вот это будет для них действительно плохим впечатлением.
    Повезло, что этот парень такой опытный человек.

    От бравого вояки в нем столько же мало похожего, как и у пожилого инжмеха с подлодки U-96. Его голос не обладает командными свойствами, а странная шаркающая походка совсем не-военная: Он ходит не на каблуках, но так, как если бы у него были слишком большие тапочки на ногах, которые он не хочет потерять при ходьбе. Кроме того, еще и сутулая осанка: Когда инженер не занят, его руки свисают как у гориллы. Как и любой, действительно влюбленный в свое дело инженер-подводник, он буквально женился на своих моторах.
        Смотря на командира и лейтенанта-инженера, сидящих передо мной, я впадаю в ступор из-за вновь растущего во мне проклятого ощущения нереальности всего происходящего. Спиритический сеанс! говорю себе онемевшими губами.
          Оба помощника командира, сидящие за узким концом стола, тоже не двигаются. Удивляет сначала то, что здесь сидит весь, так сказать «офицерский клуб», но затем вспоминаю: Сей-час дежурит третья вахта – во главе с оберштурманом.
        То, что инженер с нами, успокаивает меня. Значит, не все так плохо с нашими повреждениями, как выглядело на первый взгляд. «Все под контролем», объявил он. И только пожаловался, что не знает, в каком состоянии топливные цистерны. Это известие не слишком радует, но все же, все же….
    Едва лишь мелькает эта мысль, как внезапно, словно испугавшись чего-то, он произносит:
- Минуточку! И поднимается.
    Второму помощнику и мне приходится встать, чтобы пропустить инженера на выход.
    В проходе он чуть не сталкивается с бачковым, так спешит.

    Скольжу взглядом по часам, стоящим на полке, на правом борту, прямо под фотографией Деница: Уже скоро они, в Бресте, будут садиться за стол. И вероятно забудут и думать о нас. У них свои заботы. Как пчелиный рой, наверное, снова налетят бомбардировщики союзников, чтобы раздолбать все в щепки.
       Бомбардировщики? По крайней мере, нам они не угрожают, если мы будем продолжать, как сейчас, идти на глубине в шестьдесят метров. Чистое безумие то, что сейчас удалось сбить врага с толку. Но тут же сердце щемит от того неизвестного, что нас еще ждет: Бог знает, что у нас впереди... Кто знает, не нашли ли братишки еще какую-нибудь новую чертовщину, чтобы отследить нас при ходе под шноркелем?
       Не смотрю больше на фото Карла Деница. Почему я не заметил с самого начала, что за бал-бес этот человек! До крайности упертый, а теперь еще и преданный Фюреру национал-социалист – вот составляющие его сегодняшней карьеры, в любом случае. «Подводная война в семи морях!» - а мы, теперь вот, ползем раком по району одного из этих морей...
      
       Не знаю, сколько времени я провел в полудреме-полусне пока не было инженера.
Между дремами, в полусне, пил чай и опять засыпал, а пил чая столько, что отвращение к нему все еще сидит у меня в горле, как бы тщательно я не старался отплевываться. Уже одна только мысль о бледно-желтой субстанции, которую я влил в себя, вызывает у меня тошноту. Позже я, должно быть, просто провалился в своего рода полусон. Едва ли могу вспомнить хоть одно сновидение. Вертящееся колесо тайфуна и я, отчаянно борющийся с крутящей меня центробежной силой. Измученный и отчаявшийся, я старался добраться до центра этой центрифуги, но центробежная сила была сильнее, и было непросто победить ее. Она снова и снова тащила меня к краю, то вверх, то вниз головой, я врезался головой в борта и был в последний раз отброшен как смятый пустой пакет – все кости были сломаны.
        Странный приступ чувства долга мучит меня. Я не могу просто так сидеть и делать не-сколько заметок...
- Посмотрю-ка, как дела в корме, - бормочу тихо, но никто не отвечает. Осторожно! говорю себе: - Не потеряй то, что написал.

          Куда бы не повернул взгляд: везде спят. На шконках, на полу, свернувшись калачиком, сидя в странных позах в укромных уголках и закутках, напоминая акробатов в пустотах между агрегатами.
        В то, что люди могут спать в таких гротескных положениях, я бы раньше не поверил. Спать стоя, да, это возможно. Потому что и лошади и другие четвероногие тоже это делают. Кроме того, чудо уже то, что экипаж реагирует на такое положение дел вполне нормально. Им приходится терпеть, кто знает как долго, необходимость этой пещеры жизни. Ясно одно: Чело-век выдерживает гораздо больше, чем животное. Вот в чем мы снова и снова убеждаемся – да-же в самой сложной обстановке.
       Если не ошибаюсь, сейчас в воздухе висит еще и запах плесени. Здесь просто все истрепалось за столь короткое время. Только на этот раз это не из-за потеков воды в башне. Все стало сырым и заплесневелым, потому что мы не получаем в лодку достаточно свежего воздуха. Не могу дождаться, когда же начнем двигаться под шноркелем. У меня вызывает полную депрессию и нервное истощение это бесконечное движение на 60 метрах, в этом черном море.
      
     Возвращаюсь назад в центральный пост: На штурманском столе остатки пищи. Нет шума дизелей в лодке, вообще никакого шума, ощущение того, что наверху царит светлый день, чуть не сводит с ума.
       Опять приходится изо всех сил сопротивляться желанию выблевать все из-за вида плавающих в гигантском горшке, словно в консервных банках, каловых масс человеческой плоти.
      Во время сбора урожая у K;strin  мы должны были питаться из консервов колбасками и свининой в рассоле. Невольно вспоминаю те жирные куски свинины, которую мы ели каждый день: Во мне даже поднимается тошнота. Чтобы подавить ее, представляю себе, как наша лодка выглядит со стороны. Представляю себе, что сижу сейчас в подводной лодке, рассчитанной на двух человек, а U-730 медленно движется и входит в свет моего прожектора...

      Меня угнетает отсутствие четких знаний в области движения под шноркелем. Например, я не знаю, что лучше помогает противнику при погоне за идущей под шноркелем подлодке: со-нар или гидролокатор. Понятия не имею, как далеко в ночи, в полнолуние, можно увидеть дымный шлейф дизелей. Даже не знаю точно, какая сейчас луна.
      Снова и снова спрашиваю себя: как труба РДП , эта чересчур длинная жердь безо всяких подкосов, может выдержать давление воды при ходе на дизелях – в долгосрочной перспективе? Должны ведь возникать колебания, целая кульминация вибраций, которые со временем смогут снести его крепление и вырвать из своего места в прочном корпусе.
     Достаточно ли было проведено испытаний, чтобы временное РДП стало постоянным?
     Нахожусь в отсеке, когда слышу команду из центрального поста:
- Приготовиться к движению под РДП! - и тут же разворачиваюсь: Хочу увидеть, как осуществляется такой маневр.
    Приготовиться к движению под РДП: Сейчас все знают, особенно в кормовом дизельном отсеке, что делать.
      
      Когда прихожу в центральный пост, инжмех отдает приказ:
- Оба руля глубины вверх! Оба электродвигателя средний ход вперед!
      Я превращаюсь сейчас в натянутый нерв.
      На тридцати метрах инжмех приказывает принять главный балласт. Так он устраняет опасность, что лодка может разломиться. Остается опасность вылета подлодки на поверхность, если он просто прикажет осуществить продувку – т.е. статически, а не динамически – без уверенности в безопасности в нужный момент.
      В то время как лодка идет под наклоном вверх, снижается давление воды. Лодка ведет себя соответственно – она становится легче, чем вытесненная вода. Таким образом, нарушается равновесие. Так что мы должны принять воду в лодку, чтобы снова утяжелить ее... Это все давно известно – но без них не осуществить такой тип мореплавания ...
     Инженер держит все под контролем. Он отдает приказы негромко и резко, но очень четко.
- Двадцать метров!
    Неужели у нас будет свежий воздух? Нам он чертовски необходим! Во всяком случае, просто чудо, что мы все еще можем дышать этим спертым воздухом.
    Сейчас бы услышать команду: «Приготовить дизели для продувания»! Но будут ли
балластные цистерны продуваться дизелями при ходе под РДП? Мозги кипят, однако приходится при-знать: Я не знаю! В таком сумасшедшем положении следует знать все четко. Как я жалею сей-час, что не удосужился изучить в свое время основы хода под РДП.
      
    Командир при команде «Двадцать метров» забрался на самый верх. Я сам часто сидел в баш-не на седле перископа – просто ради удовольствия. Теперь это мне помогает: Могу понять каждый щелчок, клик и жужжание.
     В этот момент, например, скользит командир на своем кресле вокруг толстого столба пери-скопа между раздвинутыми ногами. Нога впечатана в левую педаль: поворот влево. В правую педаль вдавлена: в противоположном направлении. Чем сильнее давление на педаль, тем быстрее поворот вокруг вертикальной оси. Левой рукой командир запускает двигатель для движения «спаржи» вверх-вниз; правой управляет качающимся зеркалом перископа, которым он устанавливает линию визирования.
       Перископ работает четко и без малейшего сопротивления. Может быть, все не настолько плохо с его повреждениями, как было доложено.
       Пространство прямо над нами командир в свой перископ не видит, но может контролировать небо до семидесяти градусов.
     Там наверху тесно: КЦВС , чудо, гордость подводного оружия находится в башне, рядом с перископом – в сочетании с ним.
     Жду команды дизельному отсеку. И команда поступает от командира:
- Дизельный отсек подготовить к погружению!      
      Это означает, что выхлопные клапаны и устройство РДП должны оставаться закрытыми. А также, что мы продолжаем идти на электродвигателях вместо дизелей, как ожидалось.
      Осматриваюсь. Натыкаюсь на вопросительный взгляд оберштурмана. Кажется, что он тоже не понял поступивший сейчас приказ «Дизельный отсек приготовить к погружению!»
- ... воздух не поступает, - слышу, его бормотание и думаю: Все еще не поступает! Черт побери! Ночь слишком светла? Или что, черт возьми, происходит?
       Инженер делает задумчивое лицо. Вполне могу представить себе, в чем загвоздка: Наш ток в аккумуляторах может закончиться прежде, чем батарея сможет зарядиться.
       Мы все еще идем на электродвигателях – но теперь на глубине восемнадцать метров. И вот командир, наконец, приказывает освободить замок для освобождения РДП в его гнезде до верхней палубы. Это делается из офицерской кают-кампании. Инжмех стоит в
дифферентовочном углу. Он работает штурвалом на трубопроводе высокого давления. Им он гидравлически выдвигает вверх трубу мачты РДП. При этом не сводя глаз и с коробки с предохранителями для шноркеля. Полного выдвижения трубы устройства РДП не так много, чтобы увидеть его в лодке.
        Раздается приглушенный рев, а затем сильный удар мачты РДП в замковую опору в башне. Загорается лампа индикатора: Шноркель занял свое место штатно.
       Сработало!
       Теперь командир может обозреть головку РДП через перископ. Мне же приходится напрячь все мое воображение, чтобы оно помогло мне увидеть, очевидно, спокойное море, где шноркель и перископ будут видны на воде так же, как и головы двух морских змей плывущих в сумерках по морю.
        Одновременно работать с воображением – а также внимательно следить за тем, что происходит здесь не так просто... Теперь, например, надо осушить каналы воздуховодов. Но куда же уходит вода? А теперь командир отдает приказы для команды дизельного отсека.
       Вставляю указательные пальцы в уши, как канонир, потому что знаю, что должно произойти выравнивание давления, а это не по нраву барабанным перепонкам. Выравнивание давления происходит через головной клапан шноркеля.

      Несмотря на указательные пальцы в качестве берушей, слышу долгий органный звук, а за-тем мои барабанные перепонки буквально трещат! Бедные мои уши! И находящиеся в них три слуховые косточки: молоточек, наковальня и стремечко...
      С ушами у меня никогда не было проблем. Но теперь они, кажется, просто взбесились, причиняя мне невыносимую боль. Она такая, что от адской боли хочется стонать с громкими проклятиями. Но это запрещает Свод правил и норм подводника.

- Низкий туман, - произносит кто-то хладнокровно, имея в виду белые облака, в которые конденсируется воздух. Могу только удивляться, что этот воздух ведет себя и конденсируется, как обычный воздух.
         А это что такое? Этот неровный шум? Дизеля?
         Шум и в самом деле доходит со стороны кормы. Такое, почти беззвучное движение на глубине в шестьдесят метров, и теперь этот ужасный шум работающих с перебоями дизелей! Господи! Как же он действует мне на нервы!
     Дизеля набирают обороты. Слава Богу! Вроде и воздух получше стал. Дизеля вытягивают спертый воздух из лодки с огромной  скоростью, они высасывают его так, будто эта полностью отработанная смесь то, что им сейчас и надо.

     Я снова дышу ровно, и это прогоняет прочь боль в ушах. Глухой, низкий рев доносится с кормы, и кажется, что так и должно быть. Он звучит музыкой для ушей. Я полностью отдаюсь ему, и он наполняет меня.
     Ощущаю, что все на борту стали чувствовать себя более комфортно. Даже аккумуляторы задышали: Наконец, они получили новый ток при подзарядке. Генераторы производят его с каждым оборотом двигателей в большом количестве. Прямо под нашими ногами имеется для этого достаточно места. Электролит для аккумуляторов как сахарная вата, как рахат-лукум, как мин-даль жареный в сахаре. Они впитывают его в себя, заглатывают, захлебываясь, пока не наполняются доверху. Полностью заряженные аккумуляторы – это полжизни для нас.
      Стою на шатающихся коленях и пытаюсь всеми фибрами тела почувствовать движение лодки. Инжмех отдает рулевым короткие команды, и мне кажется, что лодка внезапно реагирует лучше на управление рулями, нежели на ход на электромоторах. Неудивительно, говорю себе: Мы стали идти гораздо быстрее.

     Инжмех пристально смотрит на измерительные приборы. По обе стороны от водяного
столба манометра свежие отметки мелом. Ясно: Когда уровень водяного столба достигнет этой отметки, инжмех прикажет выправить рули. Так он избежит подрезания волной головки РДП.
       При таком спокойном море это для инжмеха, по-видимому, детская игра. Интересно знать, а как это работает, когда море волнуется или – что еще хуже – когда оно бурлит?
       Но вот инжмех наклоняет голову и прислушивается. Неужели его все еще беспокоит звучание главного водоотливного насоса? Эта помпа, судя по сему, его любимое детище. И не без оснований: Если она сдастся, то храни нас тогда Господь от проникновения воды внутрь лодки. У других насосов не хватит мощности, чтобы лодку, когда придется туго, удержать от потопления.
       Без этого знания, я мог бы, пожалуй, тоже жить. Но теперь у меня есть соответствующий опыт, и он твердо запечатлен в мозгу. Может быть, для меня было бы лучше, если бы я не знал ничего о решении загрузить эту VII-C таким перевесом?
      Не могу сидеть просто так, с непричастным и безропотным видом. Поэтому, вытягиваюсь в сторону каждого звука, звучащего не так как он должен звучать, и пытаюсь понять его происхождение и значение.
         Вдруг инжмех поворачивается ко мне:
- Дизеля требуют тщательного капитального ремонта. Слишком много дымят, - говорит он мрачно.
         Значит, это не главный водоотливной насос!
        Инжмех сыпет проклятия, как сумасшедший, хотя его могут услышать в центральном отсеке, на работников верфи:
- Суки! Сделали ремонт крайне неаккуратно! ****ый беспорядок! А мы теперь должны
расхлебывать это здесь!
      «Расхлебывать» - лучше бы он не использовал это слово: оно здесь совершенно не к месту. Это слово имеет в своем звучании слишком много воды. И дым наверху тоже сильно беспокоит меня...

     Приподнимаюсь, не осознавая того, на цыпочки, чтобы стать легче. Как будто от этого вес лодки уменьшится, и двигатели смогут заработать ровнее! Нравится мне это или нет, невольно представляю себе, как все выглядит сейчас на поверхности моря: плотные флаги чадящего дыма, поднимающиеся прямо из моря, напоминающие извержение подводного вулкана. Интересно, а такие дымы не являются ли предательскими метками, даже  ночью? Не будут ли видны наши дизельные дымы в лунном свете, и не смогут ли их увидеть самолеты широкой длинной полосой выбрасываемой вверх, словно фонтаны кита?
         Во флотилии день за днем мы рассуждали о современных совершенных подлодках, их замечательных качествах – а вот теперь плывем здесь, чуть ниже поверхности, скользя как на салазках, делая исходящее от нас облако дыма эффективной рекламой изобретению Рудольфа Дизеля ...
      А взять пенный след, оставляемый нами? Разве его не видно на многие километры?
      Но постепенно успокаиваюсь: Полностью увидеть и распознать подводную лодку в темноте, лишь по наличию пенного следа от РДП – это настоящее искусство! И если Томми будут лететь прямо по курсу – даже при условии спокойного моря – то, что они смогут на самом деле обнаружить, долго еще не даст им уверенности, что там внизу действительно мчится подлодка. А при втором заходе, с целью определения подозрительного объекта, должно быть еще труднее ее обнаружить: При такой «мельнице» у них будет огромный радиус поворота...
     Но чего это я ломаю голову о Томми? Хватит! Следует быть предельно осторожным, чтобы мои мысли не стали самостоятельно убегать от меня снова, и уносить туда, куда мне не хоте-лось бы идти...
      Вдруг, ни с того ни с сего, в голове набухает, как китайский бумажный цветок в стакане с водой, слово «ионизированный». При том, что здесь никто не говорил об ионизации. Или кто-то сказал? Может быть инженер? А где он вообще сейчас? Вероятно, торчит в корме, общаясь со своими дизелями. Им без сомнения нужна поддержка в этот трудный момент. Им крайне необходимо, чтобы с ними кто-то сейчас разговаривал, поддерживая боевой дух и рабочее состояние. Как старым козлам необходимо чтобы их обнимали и гладили, чтобы они не взбрыкивались перед забоем.
      Поршни в цилиндрах, клапаны, коромысла, смазочные ниппели для вала – все должно работать как надо!

    «Полупогруженное состояние» - это и есть, собственно говоря, движение под шноркелем. И такое полупогруженное состояние вместе с тем и довольно сомнительное дело.
     Выражаясь технически правильным языком: Подлодка при движении под шноркелем более уязвима, чем при обычном ходе в полностью погруженном положении и, конечно, больше, чем в надводном положении. Идущая под РДП лодка ограничена в подводном плавании.
    Горизонтальщики должны постоянно следить за приборами, словно кошка за мышью,
контролируя отметки на приборной шкале. Подводное движение лодки почти вплотную к
поверхности – это необходимость постоянного балансирования между положительной и отрицатель-ной плавучестью, где рули служат единственным средством уравновешивающего балансира. Правда, наше положение в воде за счет более высокой скорости стабильнее, чем при движении на электромоторах, но при этом приходится быть предельно внимательными, чтобы удерживать головку РДП над волнами.
   
    Добрых десять минут в центральном посту царит молчание. Рулевые сидят на корточках не-подвижно, как мертвые...
    Первый помощник подходит к стоящему напротив командиру, фыркая как стреноженный конь. Неуклюжий мужик, думаю себе, «неуклюжий» самое правильное прилагательное для этого типчика. Слово самостоятельно выдает синонимы в мозгу: неуклюжий, неотесанный, коренастый. Настоящий мужлан. Мужик старой закваски...

   Меня тянет в дизельный отсек, но это так муторно, туда проходить. Когда, наконец, после многих вывертов, стою в отсеке, говорю себе: Точно такие же старые козлы, каких я видел не-сколько недель назад на U-96. Снаружи не поймешь, насколько они изношены.
   Приветствие и приветствие в ответ – Дизелист улыбается мне, затем просто кивает. Хочу стать рядом с его небольшим пультом, но он хватает меня за руку: Я чуть не опрокинул ведро-парашу.     У главного пульта другого дизеля стоит еще один механик. Когда я, наконец, занимаю правильное положение, повторяю себе: Во время движения под РДП работает дизель-генератор. Генератор вырабатывает электроэнергию. Этот ток подается в аккумуляторную батарею. Регулирование напряжения батареи осуществляется через реле-регулятор, то есть через включение или выключение резисторов. При обратном процессе – когда лодка идет «на аккумуляторах», - генератор играет роль электродвигателя. Необходимая при различных ступенях хода сила тока регулируется  регуляторами хода. При общем потреблении тока всеми агрегата-ми лодки – освещение, насосы и так далее – происходит прямой забор тока без регулирования.
      Трансформаторы, закрепленные на потолке отсека электродвигателей, служат для производства электроэнергии постоянного напряжения – переменного или трехфазного тока для тех потребителей тока, которым требуется только постоянное напряжение, таким как: гирокомпас, ПУАЗО , радиостанции...
    Но прежде, чем дизель сможет произвести зарядку электролита, следует сначала его на некоторое время запустить: Перед запуском дизель должен подкачать смазочное масло, чтобы все подшипники двигателей немедленно получили смазку. Дизельное топливо не требуется накачивать, оно потечет благодаря статическому давлению. Давление в напорном баке создается на высоком месте ограждения рубки. Этот напорный бак питается охлажденной водой дизелей. Охлажденная вода – это вода, которая выдавливает топливо для дизеля из топливных цистерн в напорный бак жидкого топлива.
      Может случиться и так, что незадолго до опустошения топливной цистерны эта вода может попасть в напорный бак. Чтобы устранить риск того, что вода проникнет в цилиндры, следует время от времени осушать напорный бак жидкого топлива... Вот, пожалуй, и все!
     Такие вот дела...

     Это что-то новенькое для такого вида плавания: Обе переборки между дизельным отсеком и жилым отсеком подлодки, в плавании под РДП, должны оставаться постоянно открытыми, точнее широко распахнутыми настежь. Это хорошо для циркуляции воздуха в лодке, но плохо для кока, которому приходится работать на сквозняке и в шуме дизелей. И для находящихся в жилом отсеке, например, для меня – это тоже не по вкусу. Но на лодке действует правило: Двигатели должны работать без сбоев!
     Я бы мог заложить в уши вату – но с ватой в ушах, не смогу расслышать другие звуки.

     Командир приказывает, будто было их недостаточно, провести учебную тревогу при движении под шноркелем: Дизель стоп! Закрыть бортовой и запорный клапаны трубопровода РДП! Опустить выдвижную воздушную шахту!
     Выдвижную воздушную шахту нельзя оставлять выдвинутой, когда лодка идет на глубине. Она будет образовывать дополнительное сопротивление в воде, увеличивая силуэт лодки и, конечно, создавая лишние шумы и вибрации.
      Укладка ВВШ идет, по мнению командира, по-видимому, недостаточно быстро.
      
      Моя черепушка гудит. Давление воздуха в лодке меняется каждые несколько минут: Избыточное давление – низкое давление – опять избыточное давление. Измерительные приборы мне ничего не говорят, потому что я не знаю, сколько требуется миллибар, чтобы существовать нормально.
      Звон и боль в ушах становятся все сильнее: Мои барабанные перепонки могут просто не вынести такого мучения.
       Еще раз объясняю себе, как возникает избыточное давление при остановке дизеля: Воздух, по-видимому, может получать свойства материала, который, если находится в движении, обладает инерцией. Поступающий через ВВШ шноркеля воздух во всасывающую приемную трубу дизеля не может сразу прекратить движение, при остановке дизеля, но в мгновение проникает далеко в лодку, а потому что он больше не нужен, и возникает избыточное давление. Иначе быть не может. И даже при пуске дизеля, мы ощущаем воздействие такой инерции: Прежде, чем поток воздуха приходит в движение, дизель использует доступный воздух из лодки. Он забирает его буквально изо рта, так что приходится хватать воздух, открыв рты, как золотая рыбка в баночке. И пониженное давление начинает терзать барабанные перепонки...
     Этого бы не происходило, если бы наш дизель не имел возможности засасывания выхлопных газов через воздушную шахту РДП. И трубопроводы всасывания и выброса отработанного газа находились в одном кожухе. Они стоят «открытые», как и любой нормальный двигатель и всасывают воздух из непосредственного окружения, в нашем случае из дизельного отсека. Поскольку, однако, переборки в лодке во время движения под РДП должны быть открыты, это означает, что всасывание воздуха достигает прежде меня, поскольку я стою в центральном посту, и только затем всасывание воздуха происходит через вытянутую вверх головку шноркеля.
       Все эти познания, не освобождают меня от боли в ушах.
       Говорю себе: Это просто обычная процедура. На благо экипажу господа конструкторы менее всего учитывали их комфорт в этом положении. Дело работает, сказочное изобретение! О головной боли и боли в ушах должны заботиться медики.
      Ясно слышу:
- Дерьмо!
- Опять игра в бирюльки, потому что это нам так нравится...
- Что верно, то верно! - это высказался оберштурман.
   Услышал ли командир эти претензии?
   Он бросает свои грязные перчатки на пульт с картами и проходит через кольцо переборки вперед. Я остаюсь в централе рядом с лейтенантом-инженером.
- Прослушивать все каждые пятнадцать минут! - команда, поступающая напоследок от
командира.
     Что это он приказал? «Прослушивать все каждые пятнадцать минут»? Как это? Я знаю, что прослушивание всего, как правило, должно происходить каждые тридцать минут. Командир, вероятно, хочет бить наверняка, а потому вдвое сократил время. Как же мы будем продвигаться вперед при такой команде? Неужели командир стал бояться больше, чем надо на самом деле? Хотя, возможно, будь я на его месте, то поступил бы также. Осторожность, прежде всего. Но что тогда означает «бить наверняка»? Чего только не произойдет в промежутке между пятнадцатью минутами! Термин «наверняка» звучит злой иронией.
         Вот уж чудесный подарок от великолепного господина гросс-адмирала. Всегда только хвастливые речи, как и у господина рейхсмаршала, вместо того, чтобы поставить новые лодки – и не только в день, когда рак на горе свистнет: просто блевотина то, как мы здесь хромаем, бредя через этот район моря.
    Как серпом по яйцам, как ножом по сердцу мысль о том, что наши великовельможные
штабисты в этот самый момент, где-то там, среди сосновых кущей Bernau  нежатся в дышащем озоном лесном воздухе: Валяются на раскладушках, на твердой земле, под охраной хорошо вооруженных двойных постов, чтобы никто не украл их откормленные задницы.
      
    Если бы мы хотя бы ночью могли идти в надводном положении! Но этот чертов радар! Если бы не он, вот был бы кайф! Того, кто изобрел этот проклятый радар следовало бы четвертовать. Интересно, а кто изобрел его? Понятия не имею. Наверное, он был не единственный, кто при-шел к понимаю способа улавливания исходящих от объекта волн. Может просто осенило их всех сразу...
      Радар, по-английски «Radar», означает: «radio detection and ranging»  - сбор и определение расстояния до цели при одновременной пеленгации ее направления и определения координат. Так по определению. «Линия развертки по времени может быть откалибрована как шкала расстояний... Бортовые радары определяют местоположение цели после активного определения параметров ее движения, распознавания, сопровождения и делают возможным точное на-ведение на цель кораблей и самолетов». Ну, разумеется! В целом, все довольно просто. Только и остается теперь ожидать когда господа с другой стороны, начнут уменьшать необходимую радиолокационную аппаратуру все больше и больше, пока не поместят ее в кабины своих самолетов... Вопрос времени...

     Присаживаюсь одной ягодицей на рундук с картами, и вдруг до меня доходит, что я не видел Бартля с момента выхода подлодки из эллинга.
     Как я помню, его поместили в самый нос. Там он может травить баланду серебрянопогонниками и изображать из себя имперского морского волка, героя морских сражений, если будет такое желание.
    Во всяком случае, он хорошо размещен, говорю себе и чувствую от проявленной мною заботы о Бартле облегчение. Но, может быть, я должен его увидеть? Мне давно следовало бы сунуть нос в носовой отсек. Там впереди, конечно хуже всего. По сравнению с жизнью в носовом отсеке, я еще хорошо устроился – относительно хорошо. Старик Эйнштейн придумал эту фигню со своей теорией относительности, а мы теперь должны в ней жить.
    Даю себе приказ двигаться вперед. В конце концов, я здесь, на борту, хроникер-очевидец, и мне нельзя ничего не упустить.
   
               
                Продолжение следует...


Рецензии