Проклятый сводник

Проклятый сводник
 Черная лошадка,
Куда везешь ты мертвого всадника?

Федерико Гарсиа Лорка



 Из щели в заборе торчал, выпячиваясь, чей-то зад. Зад занимал собою примерно треть узкого тротуара, и почти погружался в едко пахнущую лужицу гранатового самогона. Судя по положению зада обладатель его сидел на корточках в бурьянах и был настолько увлечен чем-то, что не замечал своего двусмысленного положения. Впрочем, час был поздним, улица - глухой, поэтому никто зада не видел. Эта деталь как раз и оказалась губительной для неосмотрительного полуночника. Разгляди его кто вовремя и пни сандалией по тыльному месту, - было бы, конечно, обидно. Но тех неприятностей, о которых пойдет речь далее, Заяц на себя не навлек бы.
 Ночь была чудной, ароматной и влажной, с разлитым в воздухе пьянящим беспокойством, которые плохие писатели называют предчувствием бури, а писатели с претензией - воздухом предгрозья. Продираясь сквозь облака жасмина и черемухи, достигал городской окраины запах едкого дыма, наползающего со стороны трясины. Было безветренно.  От вулкана доносился невнятный шум,- вылетали из ущелья несомые воздушным потоком апаты.  Над башнями и мостами, над мутной зеленой рекой, перемеженной золотистыми воронками  кувшиночьих пастей и алыми драконьими петлями, висела напоенная ароматами духота. Близилась середина миндального месяца, венчаемая короной безлунной радужной ночи. Многие ворота были раскрыты, окна в домах, особенно на верхних этажах, распахнуты настежь. На балконах и галереях угадывались молчаливые тени, укутанные плащами. Люди вглядывались в озаряемую укрепленными на столбах факелами ленту Пути. Лента начиналась за холмами, у Стены, пробегала через болота, и заканчивалась на городской площади. На  дороге  этой ночью, а может следующей, но никак не позднее, чем через три дня, должен был показаться всадник на белоснежном лосе и возвестить вознесение короны, замеченное астрономами с динария. Динарием называлась круглая площадка, напоминающая по форме монету. Площадка эта возносилась на гигантской каменной лапе-лестнице поверх Стены. Острословы еще прозвали наблюдательную площадку пятаком, а лестницу, ведущую к ней, шутовой лапой.
  Заяц послюнявил палец, перевернул страницу.  И восхищенно приоткрыв рот уставился на мастерски выполненный тушью рисунок.  На картинке изображена была крутобедрая нимфа в полном расцвете  сил. Такими высекали из темного камня богинь плодородия, вечную четверку, до эпохи Подтянутых животов, до нашествия красных полчищ неведомых жуков с востока, откуда-то из-за цепи вулканов.  Если бы не священные птицы апаты, которые, будучи невероятно прожорливыми, съедали все, что попадалось им на пути, будь то стаи саранчи, майские жуки, картофельные мушки или те самые, проклятые, красные твари, прозванные трещотками за издаваемый ими при полете характерный звук… Так вот, если бы не апаты, то вечному городу Ремулу пришлось бы туго, равно, как и его окрестностям, а еще хуже пришлось бы бесчисленным колониям и отдаленным поселениям, из которых вывезли бы все подчистую.
 Заяц с удовольствием рассматривал красотку и чувствовал, что вот- вот разрешится мучивший его вторые сутки запор. Запор происходил, вероятно, от зеленых слив, запитых кислым молодым вином, но это не суть важно. Заяц чуть отодвинул свечу, чтобы не поджечь ненароком желтую страницу и продолжил любоваться прелестницей. Под картинкой красовалась подпись.
 Вы найдете меня на улице Синего полотна, в третьем доме. Томлюсь желанием…
 Заяц облегчился и собрался уж было оправить хитон.
-А надо бы наведаться на улицу Синего полотна,- с мимолетным ленивым сладострастием подумал он,- да, наведаться бы, только где денег взять. Цену небось заламывает эта красавица, подобная древним богиням.
Заяц вздохнул и потянулся за лопухом, подтереться. В этот роковой миг он получил увесистый пинок.
-Совсем с ума сошли. Гадят чуть не посреди улицы, - раздался сварливый голос.
Заяц похолодел: говоривший был ему отлично знаком, равно как и всем обитателям города Змия.
Заяц обреченно вздохнул, и полез из кустов.
-Так вот это кто…- протянул сердитый прохожий, поднимая фонарь повыше, чтобы разглядеть Зайца,- племянничек.
Заяц заискивающе улыбнулся, забыв о том, что улыбки ему в принципе не очень удавались из-за вывороченной верхней губы, за которую он и получил еще в раннем детстве кличку, постепенно заменившую имя.
Дядя Зайца, троюродный дядя, очень дальний родственник, был не последним человеком в метрополии, городским префектом. Марк Носач, правда, ворчал, что должность у него собачья, и работает он больше ногами, чем головой. Да и зачем ему, собственно, головой работать, на то император есть. А он, Марк, нужен только на то, чтоб говно разгребать, в прямом и переносном смысле.
Сейчас Марк сердился. Племянничек, увалень и бестолочь, которого он взял надсмотрщиком в дом пару лет назад, из милости взял, полагая, что при каких-то расчетах в загробном мире, буде этот мир существует, ему зачтется его доброта, снова шут  разберет, чем занимается, шатается ночами по городу, а завтра наверняка станет дремать и позевывать.

    -Стало быть в кустах прохлаждаешься, а завтра не добудишься тебя, зевать будешь. Рабы у тебя из-под носу что хочешь утянут, хоть лося, хоть шута лысого.
Заяц стоял, потупившись, почесывал правой сандалией левую лодыжку и сжимал в потных ладонях злосчастные желтые листы, сшитые грубой нитью.
-Только бы не заметил, только бы не заметил,- думал Заяц,- великая древняя богиня, пусть он не заметит.
-А что это ты руки за спиной держишь?- подозрительно прищурился дядя,- что от меня прячешь? А ну, показывай!
-Да я тут… присел в бурьянах… а она просто рядом валялась, ну я подобрал, думал лист вырвать и подтереться… я даже не заглядывал… там ничего интересного нет, ерунда одна.
-Дай сюда! - гаркнул Марк, и щека у него дернулась.
Тут уже Зайцу некуда было деваться. Он хорошо знал: если у дядьки начинает дергаться щека, споры окончены, нужно подчиняться.
Он протянул дяде горячую, влажную от пота стопку листов.
-Наука Любви. Часть пятнадцатая,- прочел Марк,- вот , оказывается, ты чем занимаешься по кустам, паршивец! Еще и на девок деньги просаживаешь! Наверняка ведь. И где остальные четырнадцать частей?! Дома под тюфяком припрятал?
-Я ж говорю, случайно нашел, - попробовал выкрутиться Заяц,- в кустах валялась. А я свечку зажег, смотрю - валяется. Ну, валяется, подобрал. Я же говорил: подтереться мне…
-Молчи уж, дурак,- отмахнулся Марк,- домой иди.
Заяц потянулся было за листами.
-А это мне оставь - остановил его дядька.- Я на досуге почитаю.
Префект отвесил племяннику подзатыльник и пошел прочь, освещая дорогу фонарем и негромко ругаясь. Марк пребывал в отвратительном настроении, печень опять колола, изжога проклятая замучила, ни поесть по-человечески, ни тем более выпить, а тут как назло откуда-то наплывает запах сочного мяса, жареного лука и гранатового вина. Марк представил себе, как шипит на сковороде лук, как он становится бледно-желтым, потом золотистым, потом, если как следует поджарить, - почти коричневым, точно осенняя листва. А где-нибудь рядышком поворачивают на вертеле целого барашка… Префект принюхался. Нет, пожалуй не барашка там жарят, гуся. Нежное, мягкое, сочное мясце с румяной корочкой. Марк остановился, раздумывая. Вроде сейчас ничего не болело. А может пронесет? Он уже намеревался свернуть в проулок, на запах. И тут вредная печень взвилась, долбанула кулаком в бок: я тебе покажу, гусятину да утятину! Бульончиком пробавляйся. А о вине и не думай.
Марк охнул, привалился к забору, пережидая приступ.
-Наказание, а не жизнь - злобно подумал он, и пнул подкатившегося под ноги котенка с надорванным ухом.
Котенок жалобно пискнул, и припустил в темноту, смешно задрав крошечный тонкий хвостик.
А префект побрел дальше, прислушиваясь к поднывающей зловеще печени, ожидая, когда она, проклятая, вонзится в бок со всей силы, без жалости и снисхождения.
О листах, отнятых у Зайца, он почти забыл. Сунул их в привешенный у пояса кожаный кошель, где болтались, позвякивая, ключи и мелкие динарии, и только дома, собравшись отходить ко сну, вспомнил об Искусстве Любви. Марк устроился на лежанке, подсунул под бок подушку, замер на несколько мгновений, подождал, не взвоет ли капризная печень. Печень молчала. Тогда Марк взялся за желтые листы «Искусства». Открыл наугад, и тут же попал на фразу:
Книга сия для людей здоровых и крепких,
Любящих радости жизни
И предающихся им
Денно и нощно
Под звон несмолкающих бубнов.
-Слышь, это не про нас с тобой писано! - тут же куснула Марка в бок неугомонная печень,- отложи уж сразу, и не расстраивайся.
_Для здоровых и крепких значит! - озлился префект, - а остальным - в землю живыми ложись, что ли?
Ворча, Марк все же раскрыл еще  раз наугад сшитые листы, и попал на искусный рисунок. С рисунка подмигивала дебелая бабища с рассыпанными по плечам желтыми кудрями, с густо подведенными бровями, с ямочками на щеках.
Подпись под изображением гласила:
Со мною сладить впору лишь быку…
Марк уставился на картинку.
-Ой-ой-ой! - запричитала, точно ревнивая жена, печень,- Куда ж ты навострился, старый да больной, да калечный. Там же ясно написано: только для быков. И вообще сравни, свой хрен и бычий… И задумайся!
Печенка выла и колотила в бок не переставая.
Раздосадованный Марк поднатужился и разорвал пополам проклятые листы.
-Вот тебе, вот! Заглохни уже,- обратился он к печени.
Печень вроде стала вести себя потише, но все равно покусывала слегка,- чтоб не забывался, здоровым мужиком себя не считал.
Марк между тем уставился недоуменно на половинку листа, зажатую в руке. Внизу мелким каллиграфическим почерком было выведено:
Выпуск сей, равно как и все остальные выпуски «Искусства любви» вышел в  свет при полной поддержке императора и при негласном одобрении префекта.
-Ах ты наглец! - задохнулся от возмущения Марк,  - ну я тебя, негодяя, найду. Подлец какой!
Префект еще с полчаса поворочался в постели, обдумывая свою месть, и наконец заснул.
  Тем временем Заяц, которому не спалось, отправился еще побродить по городу, надеясь, что дяде будет не до него.
-Он спать завалится, только домой придет, и сразу спать завалится,-  уговаривал себя Заяц,- Никто меня не хватится. Кому я там нужен? А завтра намелю черных зерен, сварю себе утренней бодрости, добавлю в нее перчика и кардамона, и все хорошо будет.
Разговаривая таким образом сам с собой,  Заяц продвигался по набережной к южным веселым кварталам. Денег у него не было.
-Но улица Синего полотна - совсем близко, с краешку,- рассуждал Заяц,- я только гляну одним глазком - и домой.
Домой ему, однако, добраться было не суждено.
Река неслась через город Змий. Неслась… неслась… это, впрочем было бы неверным словом по отношению к ее мутным водам,  сворачивающимся в воронки кувшиночьих пастей у опор мостов, обманчиво спокойных в течении своем  если смотреть на них сверху. Река не неслась, нет, она вела себя, точно хищник, умудренный опытом многих охот, опасный и вкрадчивый. Река манила томной зеленью с разбегающимися по ней искрами драконьих петель с мягкими золотящимися во влажном мраке под мостами пастями кувшинок. Древний поэт, певец смерти, называл эту реку пристанищем тысячи погибелей. На отмелях ее грелись гигантские крокодилы с синими гребнями и злыми глазами, вспыхивающими лютым огнем в темноте, из глубины всплывали ядовитые медузы, вытягивая щупальца в поиске жертв. А в верховьях, говорят, водились гигантские прожорливые амебы, целиком засасывающие не только рыбацкие лодки, но и торговые суда.
Река кралась, извивалась, искрилась,- и над ней брел, задумчиво ковыряя в носу, Заяц.  Он почти добрался до улицы Синего полотна, до него доносился уже перезвон колокольчиков у веселых ворот. Колокольчики эти говорили: не спит, не спит прибрежный квартал, пахнущий водорослями, медом и развратом, ожидает гостей.  Заяц ускорил шаг, и тут услышал жалобный крик, скорее даже писк, дуй ветер в другую сторону, - звуки унеслись бы к крутому левому берегу к забывшимся угрюмым сном бедным кварталам.  Но ветер летел к правому берегу, и нес на крыльях крик:
- Помогите, - раздавалось над рекой,- помогите.
Заяц вообще-то был не из тех, кто бросается, очертя голову, помогать ближнему. Но  донесшийся до него крик был тонок, пронзителен и лишен всякой надежды на спасение.
Зайцу захотелось совершить чудо. Он не  понимал этого, не имея привычки задумываться над своими порывами, но хотелось ему именно этого - кусочка мира, измененного его, Зайцевой, волей,- вот, должен был утонуть человек, и благодаря ему остался жить, и проживет еще сколько-то, пока великому пауку, таящемуся в тени под небесной стеной, к западу от солнца, не надоест плести нить его жизни.
-А я ведь хорошо плаваю,- подумал Заяц.
Зажмурился, и прыгнул с моста в воду, чудом миновав хищное жерло кувшиночьей пасти. Крик уже прекратился, но в желтоватом свечении пасти были видны чьи-то руки, отчаянно молотящие по воде. Заяц опасливо оглянулся на раскрывшееся навстречу ему, малиновое в желтом сиянии жерло кувшинки и поплыл к тонущему.
Он почему-то был уверен: хватать нужно за волосы. И ухватившись за нечто, напоминающее мокрую потрепанную мочалу, начал тянуть.
Человек тут же попытался обвить Зайцеву шею руками.
-Не дергайся,- сказал ему Заяц.
Через некоторое время оба, мокрые и пропахшие тиной, сидели под мостом, привалившись спиной к холодному камню.
-Чего тебя шут в воду понес?- ворчливо спросил Заяц, не глядя на собеседника, а глядя в сторону, на золотые огни веселого квартала.
-Русалка позвала,- угрюмо ответил спасенный.
-Ври больше! - не поверил Заяц.
-Кто врет? Очень мне надо такому как ты врать. Если бы я врал, я бы интересней придумал, - обиделся человек. Меня, между прочим, головастик зовут. Овидий головастик.
Из темноты к Зайцу протянулась тощая рука, чем-то напоминающая жабью лапу.
-Головастик… головастик.. - протянул Заяц,- погоди…
На тех листках, которые отобрал у него сегодня суровый дядька, значилось: сочинение Овидия Головастика.
-Так это ты, стало быть,- опытный певец наслаждений! - подскочил Заяц.
-Я, кто же еще,- важно ответил Овидий и оглушительно чихнул.
В несколько минут Овидий посвятил Зайца в то, что он называл главными и сокровенными тайнами веселого квартала. Заяц слушал, не перебивая, даже с некоторым благоговением. С другой стороны его одолевали сомнения,- был ли на самом деле неказистый Головастик тем опытным обольстителем, каким себя выставлял?
-Вряд ли,- решил про себя Заяц,- я тоже много чего могу наговорить.
-А вот если мы с тобой сейчас пойдем в Прибрежный квартал, сможешь ты мне там все показать и со всеми перезнакомить? - спросил Заяц, улучив паузу в рассказе Овидия.
.-Прямо так и пойдем? - поинтересовался головастик, выразительно глядя на мокрый, в зеленых пятнах линяющих водорослей хитон Зайца. Сам он выглядел не лучше.
-Так и пойдем,- заупрямился Заяц,- мы ненадолго, только глянем…
Они обогнули мост и отправились, рука об руку, в направлении желтых огней и колокольчиков веселого квартала.
   Всадник на белоснежном лосе показался на дороге перед рассветом, когда умолкли уже самые отчаянные полуночники, притих и захрапел, уткнувшись носом в пышно взбитые несвежие подушки прибрежный квартал, и начали перекрикиваться на разные голоса в садах над рекой проснувшиеся птицы. Час был глухой, без четверти пять, время заходящей луны, и никто вестника не заметил, кроме ранних торговцев, выгружавших из возов овощи и рыбу на рыночной площади.
Всадник привстал на стременах и протрубил в гнутый рог, вырезанный из малого носа черного носорога, водившегося в джунглях в устье реки.
Звук этот мог означать только одно: приближается корона миндального месяца, радужная ночь. Эта ночь станет - радужной, безлунной.
   В дворцовых коридорах день начался поздно, с осторожного шарканья слуг и отвратительного неотвязного запаха вербены. Император Веспасиан терпеть не мог вербену, чеснок, мяту, равно как и все резко пахнущие травы. Он отдернул полог кровати и раздраженно ударил ногой в медный гонг, валяющийся перед ним на полу. За занавесью, отгораживающей его покои, немедленно завозились, зашушукались и загремели посудой.
-Розовую воду! - крикнул в направлении занавесей Веспасиан
Тут же появился эфиоп с начищенным до блеска медным тазиком, источавшим слабый, приятный аромат розовой воды. За ним протиснулся, настороженно поглядывая на императора, пытаясь угадать его настроение ( хотя чего там угадывать - сразу понятно, что скверное!) распорядитель двора
-Вестник появился перед рассветом.
Веспасиан молчал.
-Это значит, что сегодня радужная ночь, а завтра игры,- нерешительно напомнил распорядитель.
-Без тебя бы я об этом никак не вспомнил,- проворчал император,- Еще что-нибудь?
-Префект  второй час дожидается, с самого утра,- проговорил с опаской распорядитель, и дернул носом, точно принюхиваясь,- утверждает, что у него дело исключительной важности.
-Подождет еще немного,- проворчал Веспасиан, со стоном опуская изъеденные язвами ноги в тазик с розовой водой.
Он мрачно глянул на распорядителя из-под кустистых бровей: не понял еще?
Распорядитель закивал и попятился к занавесям.
-Боится,- с удовлетворением отметил император,- правильно, должны бояться. Как ноги-то болят…
За занавесями продолжали шаркать и шептаться.
-До ночи теперь станут шастать,- раздраженно подумал Веспасиан, вытащил мокрую ногу из тазика и топнул по гонгу.
-Марка зови сюда,- сказал он показавшемуся распорядителю,- вон он там, бубнит на галерее.
Слух у императора всегда был острым, точно у охотничьей собаки.
Марк застыл перед императором, почтительно ожидая, когда тот соизволит с ним заговорить. Веспасиан не обращал на него ни малейшего внимания, разглядывал мозаичные изображения богинь и павлинов на полу и мерно шевелил ногой, расплескивая розовую воду. Наконец император поднял голову и взглянул на префекта глубоко посажеными недобрыми глазками. В минуты величайшей дерзости мысленной эти глазки напоминали Марку буркалы  щетинистого черного кабана, которого он много лет назад заколол собственноручно в камышах у реки.
-Ну? - произнес Веспасиан,- ты наверняка притащился с утра пораньше, чтобы рассказать мне о завтрашнем празднике. Я тебя слушаю
Император устроился поудобнее и изобразил на морщинистом лице вежливую скуку.
-Да-да, разумеется за этим и пришел,- быстро закивал Марк
И начал говорить то, что он, согласно неписаному ритуалу, должен был говорить каждый год накануне Радужной ночи. О том, что сегодня в городе запрещено всякое освещение, чтобы жители могли в полной мере насладиться переливающимся пологом разноцветных туч. О том, что живописцы, в который раз уже,- попытаются изобразить это чудо на холсте,- и  в этот раз, как и всегда, ничего у них не получится. О том, что завтра с рассветом смельчаки поскачут на лосях до самой цепи вулканов, а вечером город будет чествовать победителя.
Покончив с традиционной речью Марк потоптался нерешительно.
-Еще что-то? - недовольно буркнул Веспасиан.
-Тут,- замялся префект,-  сущая мелочь, вот…- он выудил из складок хитона злосчастный выпуск Искусства Любви …- не знаю может стоит автора выслать за ненамеренное оскорбление величества.
-Ненамеренное говоришь,- протянул Веспасиан, недобро блеснув глазками,- дай-ка сюда!
Марк замер, наблюдая за каждой гримасой длинного подвижного лица. Император хмыкнул, крякнул, вытянул губы трубочкой, улыбнулся слегка,  наморщил лоб, точно в раздумье.
-Гиблое дело,- расстроился префект,- старому пакостнику наверняка эта похабная книжонка понравится. Еще приблизит автора, этого, как его там… Головастика… Дурак, собственными руками.
Но тут император заприметил надпись, накануне так возмутившую префекта.
-При полной поддержке значит,- нахмурился старик,- а он у меня просил этой поддержки? Что-то я не припомню…
Он замолчал, уставившись на мозаичные изображения.
-Так что? - осмелился спросить Марк после нескольких минут тягостного молчания, нарушаемого только осторожными шагами рабов за стеной и немелодичным перекрикиванием павлинов в галерее.
-Не спеши,- тихо сказал Веспасиан, - не спеши…
Он  оттолкнул тазик с остывшей водой и потряс ногой, распространяя облачка легких, переливающихся брызг, моментально осевших на мозаичных полах.
-Вышлем, пожалуй,- сказал император, разглядывая свою ногу,- вышлем с условным правом возвращения, чтобы навсегда запомнил, что советоваться надо, прежде чем писать « с одобрения».
Марк закивал и собрался было уходить.
-Погоди,- раздраженно окликнул его Веспасиан,- я еще главного тебе не сказал. За что мы этого твоего, как его…
-Овидия,- подсказал префект
-За что мы этого Овидия вышлем.
-Так за оскорбление величества, ненамеренное.
-Нельзя,- пожевал губами император, - никак нельзя, - за оскорбление слишком мягкое наказание получается. А казнить я его не хочу,- Веспасиан надул губы.
Запиши так: выслать с условным правом на возвращение за бесстыдное сводничество. Точка. И пусть потом пришлет парочку прошений на мое имя. А я подумаю.
Марк изобразил на физиономии восхищение государственной мудростью Веспасиана.
-Возьми стражу и отыщи этого проклятого сводника,- велел император,- чтобы к завтрашнему утру его в городе не было. Отправишь его вниз по течению на черной лошадке. А там - как повезет.
   Прибрежный квартал заворочался, отрывая припухшее лицо от подушек, еще позже, чем дворец, ближе к полудню. Овидий и Заяц, уснувшие на стоге сена в сарае, примыкавшем к одному из недорогих борделей, могли бы дремать еще пару часов, не разбуди их неприятный шум, донесшийся со стороны ворот.
-Именем императора! - кричали за воротами.
-Ты ничего не натворил? - спросил Овидий у перепуганного Зайца.
Заяц покачал головой:
-Проспал все на свете, влетит теперь от дядьки, точно влетит… А так вроде ничего. Нет, точно ничего.
-Уверен? - подозрительно глянул на него Овидий.
Заяц часто закивал.
-Открывайте! - кричали за воротами
Кто-то прошлепал босыми ногами по глубокой мягкой пыли через двор.
-Подождите, подождите, ворота не выбивайте.
-Нет у вас здесь некоего Овидия Головастика?  - грозно вопросил начальник караула, едва ступив на двор.
-А откуда мне знать, где этот бездельник? - раздался ворчливый голос хозяина заведения,- толкался тут вчера ночью, грязный весь, в тине, и еще одного оборванца за собой притащил. Сейчас не знаю, где. Дрыхнет где-нибудь.
-Не знаешь, так мы сами посмотрим,- заявил  стражник, и  устремился вглубь двора.
-В сараях посмотрите,- донесся до Зайца вдруг знакомый голос.
-Дядя,- прошептал помертвевший Заяц,- точно дядя. Только откуда он знает, что я с тобой?
Дверь сарая с треском распахнулась, содрогнувшись от удара. Первым делом с улицы влетела насмерть перепуганная рябая курица. За ней вошел вооруженный громила, а за громилой - префект Марк.
-Ты Овидий Головастик? - спросил Марк, мрачно глядя на Овидия.
-Нет! - внезапно сказал Овидий, и указал на Зайца,- Он!
Заяц в изумлении уставился на давешнего утопленника
-Да ты что?!
Потом перевел взгляд на Марка: ты-то знаешь, кто я…
   . -Мы с ним вместе «Искусство любви» сочиняем,- как ни в чем не бывало продолжал Овидий, - я пишу, а он картинки рисует. И, между прочим, это он придумал приписать об одобрении императора и о твоем согласии, я его как раз отговаривал.
-Видишь, из-за твоих выдумок у нас неприятности,- обратился Головастик к Зайцу,- а я тебя предупреждал..
-Да ты что? - вскричал Заяц,- я вчера тебя в первый раз увидел, я тебя вчера вот этими руками из реки вытащил.
-И тут ты лжешь,- укоризненно покачал головой Овидий,- это ты вчера полез купаться по пьяни, и чуть не угодил в кувшиночью пасть, а я тебя спас.
Но хоть ты и выдумщик, и трус, а все равно ты мне друг! - заключил Головастик,- дай я тебя обниму, старый друг!
-Да врешь ты все, врешь, от первого слова до последнего врешь! - отшатнулся от него Заяц.
-Похоже придется вас обоих выслать,- задумчиво поскреб подбородок префект.
Племянника ему было все же немного жалко.
-Ты точно что-то там рисовал?- Строго спросил он Зайца
-Рисовал, рисовал, можешь мне поверить! - ответил вместо него Овидий.
Марк Носач, префект, кашлянул, и посмотрел на Овидия с некоторым сомнением.
-Император милосердный, да славится имя его, приказал  всех, причастных к написанию «Искусства любви» выслать из великого города Ремула за бесстыдное сводничество, а также за неуместное упоминание высочайшего имени.
-Ну наконец-то мы своими глазами увидим черную лошадку! - воскликнул Головастик - а то столько о ней разговоров, столько болтовни… Заяц, дружище, ты непременно должен лошадку нарисовать, для истории, для потомков.
-Да не умею я рисовать! - вскричал в отчаянье Заяц
Но его уже никто не слушал.
-Именем милосердного кесаря императора, взять обоих! - велел Марк, и отвернулся, пошел прочь, волоча по мягкой пыли косо свисающий с плеча плащ.
Походка у него была неуверенной, осторожной, будто он опасался делать резкие движения.
-Снова его печень донимает,- с некоторой грустью подумал Заяц, глядя вслед дядьке.

   Заяц и Овидий Головастик сидели в темной дощатой сараюшке у черных причалов. Пахло рыбой, водорослями, всем, чем обычно пахнет у вечерней реки, еще пахло кувшинками, скоро должен был начаться сезон цветения. В щели между досками просачивалось мягкое розовато-оранжевое мерцание, начиналась Радужная ночь.
-Отблагодарил ты меня, ничего не скажешь,- проворчал Заяц, глядя на Головастика.
Под глазом у Овидия красовался новенький синяк
-Ты вот тоже, приложил меня,- не замедлил ответить знаток наслаждений,- и даже не извинился.
Заяц раздраженно сплюнул. Никакого сладу с этим Овидием. Приобрел себе приятеля, ничего не скажешь. Заяц свернулся клубком на соломе и собрался было задремать.
-Заяц, слышишь, Заяц,- окликнул его Головастик,- а ты лошадки не боишься?
Я - ужасно боюсь. Говорят, они кусачие, и все время норовят всадников потопить. А еще рассказывают, что как-то раз поймал гончар у реки лошадку и решил ее приспособить горшки на базар возить. И вот как-то раз, туманным рассветом, когда мерцают над обрывами колючие головы светящихся чертополохов, заманивая в пропасти незадачливых путников, запряг он лошадку, а лошадка…
-Слушай, перестань! - прервал рассказчика Заяц,- и так тошно, тошно-то как, тошно! - взвыл Заяц,- и что ж мне так не везет?!
  Наутро, на рассвете, Зайца с Овидием выгнали на пристань Навеки уходящих.
-Сейчас подгонят вашу животинку,- сообщил им  добродушный пузатый стражник. Вы, того, не бойтесь. Лошади на самом деле не очень злые. Некоторым с ними везет. Но это заранее сказать нельзя, какая попадется.
  Лошадку подали, когда уже  сверкали в радужных низких тучах первые лучи восходящего солнца, когда надрывались птицы и то и дело выскакивали из воды разыгравшиеся среброперые рыбки. Саму лошадку они сразу не разглядели, увидели только скользящую по воде утлую лодку, и мелькающий перед ней черный плавник.
-А она вынырнуть не может чтобы мы ее рассмотрели? - спросил Овидий.
-Налюбуетесь еще,- добродушно проворчал стражник.
 Тут , точно услышав просьбу Головастика, лошадка вынырнула, перевернув при этом челнок. Она оказалась иссиня-черной, скользкой, гладкой, с недлинной оранжевой гривой.
-Молодая,- проговорил стражник,- вон, гривка какая короткая,  пяти лет нету еще.
Лошадка плеснула тяжелым хвостом, и повела плавником, точно красуясь.
-Какая ты красавица,- восхищенно проговорил Овидий,- настоящая великая рыба!
Лошадь словно поняла его, скосила большой  зеленый глаз с вертикальным зрачком.
-Я тебя стану звать Русалка,- решил Головастик, - это сделает честь настоящим русалкам.
-По-моему, ей больше подойдет имя Павлина или Попугай-ка,- проворчал Заяц, глядя на сверкающее гибкое тело лошадки.
-Тихо, тихо,- ткнул его локтем в бок Овидий,- мне кажется, она все понимает.
Наконец они уселись в лодку, привязанную накрепко к черному скользкому телу лошадки. Русалка не очень тяготилась своей упряжью.
-Говорят, лошади очень сильные,- прошептал Овидий,- особенно вороные.
-А где ты не вороных видел? - спросил Заяц.
-Рассказывают, что в верховьях, там, где амебы, водятся белоснежные лошади с длинными  золотыми гривами.
   Русалка оказалась лошадкой с характером. Лодочку она везла неровно, то едва плелась, то и дело останавливаясь, высовывая из воды круглую черную голову, ловя мотыльков и мух; то мчалась, так, что челнок едва не переворачивался; то вдруг создавала мелкие водовороты сильными ударами хвоста.
-Ну и капризна же она,- проворчал Заяц, очередной раз искупавшийся благодаря выбрыкам Русалки.
-Что бы ты понимал,- вдруг обиделся за лошадку Овидий,- она просто молодая и горячая. А если бы нам дали какую-нибудь старую клячу, еле волочащуюся, лучше бы было, скажи?
-Может и лучше,- проворчал себе под нос Заяц. Они шли по течению, к вулканам.
-Главное, чтобы на нас апаты не напали,- проворчал Заяц,- у них, говорят, клювы - во какие! - он широко развел руки.
- Я думаю, в это время суток апаты внизу сидят. В ущельях,- проговорил с важным видом Головастик.
  Русалка везла ровно, задумчиво как-то, точно занята была какими-то важными мыслями, неведомыми ездокам. Река стлалась перед ними, торжественная, спокойная, мерцающая под ярким послеполуденным солнцем. То и дело пролетали маленькие синие цапли, почти неразличимые на фоне ослепительного неба, порхали огромные пятнистые речные бабочки, наносившие огромный вред садам поселян, в особенности сливовым и грушевым деревьям, яблоки им нравились меньше.
  К вулканам путники добрались ближе к вечеру, когда солнце уже не сверкало на воде слепящими искрами, а мягко скользило волнами затухающего света. До заката, однако, оставалось еще несколько часов. 
-Я голоден,- начал ныть Головастик,- почему бы нам не наловить рыбы?
-У нас еще еда есть, крупа вон. В мешке. В мешке - крупа,- терпеливо объяснял ему Заяц, потрясая указанным мешком, довольно тощим, нужно заметить.
-Остановимся вечером, после вулканов уже, разведем костер, сварим кашу, а на рассвете я рыбы наловлю.
-У меня от каши изжога! - надулся Овидий,- ты меня, видно уморить решил! Но ничего у тебя не получится, я сам сейчас рыбы наловлю.
Овидий достал откуда-то старую тряпку, соорудил из нее подобие мешка, и, перегнувшись через борт, начал этой тряпкой водить по воде…
-Тут рыбы много,- приговаривал Головастик,- сейчас вытащу полный мешок.
-Ядозуба - ротана ты вытащишь! - сердился Заяц,- только он хватает всякую дрянь, которая в воде болтается. Для нормальной рыбы наживка нужна.
 И точно, в тряпку Овидиеву вцепился здоровенный пучеглазый ротан.
-Ой, утащит он меня сейчас! - испугался Овидий.
Заяц схватил Овидия за шиворот и оттянул от борта.
-Сидел бы ты тихо,- проворчал он,- сидел бы, говорил же я тебя.
Ядозуб-ротан тем временем кружил вокруг лодчонки, надеясь поживиться. Отброшенная им тряпка, вся в зеленых пятнах яда, болталась неподалеку в воде.
-А давай тряпку вытащим, подцепим чем-нибудь, яд выжмем и сделаем целебный эликсир,- заговорил Овидий,- у меня где-то рецепт записан.
И Овидий привстал.
Заяц с размаху закатил ему оплеуху.
-Сядь!
Овидий обиделся, и замолчал на некоторое время.
  На закате Головастик впал в благостное настроение.
-Ты посмотри, друг мой Заяц, какая красота вокруг! Я вообще думаю, нам нигде селиться постоянно не нужно, будем плыть, плыть и плыть, приставать иногда, по необходимости, где придется, а так - все вперед, вперед, и каждый день что-то новое.
-Умаешься, плыть все время,- проворчал Заяц.
  В сумерках Заяц сказал:
-Пора бы и к берегу, а то ты жаловался, что голоден, и у меня уже живот подвело.
  Овидий не стал спорить, утомленный.
  Но на рассвете, пока Заяц дремал, Головастик впутался в новую историю.
Он спустился к реке, проведать Русалочку, погладил лошадку по скользкой голове, скормил ей, непритязательной и всеядной, остатки холодной слипшейся каши, и рассказал, что он уже тоскует немного по великому городу Ремулу, а в будущем, не столь отдаленном, ожидает его, видимо, жесточайшая ностальгия.
 Тут что-то клюнуло задумчивого поэта в ногу.
Овидий подскочил с испуганным криком:
-Помогите!
От вопля этого пробудились все окрестные птицы, дремавшие еще в своих гнездах, отпрянула от берега Русалка вместе с лодкой, и только Заяц не проснулся.
Тем временем оправившийся от испуга Овидий, обнаружил, кто, собственно, посягнул на его лодыжку. Позади него неловко подпрыгивал на тощих лапках птенец с огромной головой и тяжелым неуклюжим клювом.  Птенец был некрасивый,  грязновато-бурый, пух с него слазил, перья еще не появились, и выглядел он точно ощипанный.
Птенец склонил набок уродливую голову, посмотрел на Овидия внимательно и подозрительно, и произнес
-Курэк!
-Ты голоден, малыш, бедный! - моментально расчувствовался Головастик,- ну, подожди. Подожди, сейчас мы что-нибудь придумаем.
Через несколько минут Овидий уже кормил птенца сырой рыбой, наловленной накануне ночью Зайцем.
-Я тебя не брошу, кроха, - приговаривал певец наслаждений,- ты поедешь с нами, и я тебе обещаю, каждый день ты будешь получать рыбку…
-Которую мне придется ловить, мне придется,- прозвучал за спиной у Головастика сердитый голос Зайца.
-Ты знаешь, что апата нельзя приручить? - спросил Заяц.
-Причем здесь апат? - уставился на него Овидий
-А чей это птенец, как ты думаешь, чей? - зло спросил Заяц.
-Курэк! - произнес птенец и пребольно ударил Овидия клювом.
-Вот и имя! - обрадовался поэт, - мы тебя станем звать Курэком.
-Имя? - насторожился Заяц,- зачем этой твари имя? Имя - зачем?! Я тебе говорил или нет, что апата приручить нельзя. А потом за нами еще его мамаша погонится, если мы птенчика заберем. А мамаша у него знаешь какая?
-Ну не можем же мы его здесь оставить, несчастного, одинокого, беззащитного, и мама его, наверное, погибла. - горячо заговорил Головастик
-Хотел бы я посмотреть на зверя, способного уделать апата,- проворчал Заяц.
  Но в итоге птенец, прозванный по настоянию поэта Курэком отправился с ними, вниз по течению, к морю…
И всякий раз потом когда Заяц говорил: мы двое, Овидий поправлял его:
-Нас не двое, друг мой, нас четверо: ты, я, Русалочка и Курэк.
Так мы и в Ремул вернемся через несколько лет, все вместе.
-С чего ты взял, что нас быстро назад допустят? - спрашивал Заяц
-А как иначе? - пожимал плечами поэт,- я напишу прошение императору, умное, вдохновенное, полное искреннего раскаяния и высоких идей. Император, человек больших способностей и чистой души, прослезится…
Знаешь, я даже рад, что нас выслали, когда бы я сам собрался посмотреть мир?
  Так все начиналось, семнадцать  лет назад, когда у Зайца еще были оба глаза и не горела в сухотной лихорадке каждый сезон дождей левая рука; когда Овидий был весел и не приволакивал ногу, не сидел по полдня, уставившись в одну точку, на север, туда, где шумел далеко-далеко великий город Ремул; когда оба они меньше пили и больше надеялись…
  Овидий сидел на коряге и сочинял очередное послание императору Веспасиану. Рядом с ним устроился, расстелив огромные белоснежные крылья, Курэк.

Великий император,
Это не первое мое письмо к тебе. Первое было написано, позволь мне, недостойному подлому своднику, напомнить тебе, более десяти лет назад. В том письме я рассказывал о своем глубоком раскаянии, равно, как говорю и сейчас: молод я был и неразумен, и отчаянно смел, и свойственным мне были всяческие вредные и опасные выдумки.  Но вот, великий, сижу я на огромной рыжей сухой коряге, у правой ноги моей копошится муравейник, сейчас я воткну в  красную землю,-  я писал императору, что у нас здесь красная земля, красная глина? - сейчас я воткну в землю рядом с муравейником палку, потому что с началом сезона ливней и ураганов муравейник этот разрастется до неимоверных размеров, и обитатели его, огромные оранжевые муравьи, станут опасны. Я смотрю вдаль, на север, куда утекает великая река, и вижу город Ремул. Известно ли императору, что я родился в этом городе,  в доме свободного гражданина и почтенного торговца на Третьей Петушиной улице. При рождении я был слаб, желт лицом и плаксив. Бабка, принимавшая роды у моей матери, сказала:
-Не жилец!
Но я выжил, хоть и остался навсегда хил, кривоног и подвержен болезням.
Я знаю каждый проулок твоего города, о император, каждую улочку, спускающуюся к зеленой реке, каждую тропинку, уходящую к большим садам, а от них, к вулканам. Я помню запах плоского черного хлеба, который выпекали в земляных печах в бедных кварталах, и отдаленные гортанные крики белых апатов, и звук рассветного рожка, в который трубит проходящая по улицам стража, и скрип возов, везущих на рынок среброблестящую, играющую чешуей, как бы живую, но мертвую уже мертвую! - давно выловленную из воды - рыбу! Я как эта рыба, валяющаяся на возу. Я жив, о да, об этом свидетельствует боль в костях, и чувство голода, впивающиеся в живот. Но - я мертв,  поскольку вытащили меня из темно-зеленых, нежных, благоуханных вод Ремула двенадцать оборотов солнца назад. Двенадцать раз весна сменила зиму, двенадцать лет я выхожу за селение, к берегу, и смотрю на север, ожидая, когда появится галера, везущая весть о моем освобождении.  Старая лошадь моя не может уже везти лодку, и дремлет у пристани, лениво шевеля хвостом, и далеко - далеко стелется за ней в воде оранжевая грива, два раза можно обернуть гриву вокруг моей Русалки, и еще немного останется, по пять лет на каждый оборот, и еще чуть-чуть - двенадцать лет…
 А рядом со мной сидит белоснежный апат, ручной апат, раскинувший тяжелый крылья. Иногда Курэк, так зовут моего апата,  взбирается на откос,  с криком устремляется вниз, и только почти коснувшись воды, раскрывает белоснежные крылья - и они несут его…


Овидий перечитал написанное и удрученно вздохнул. В годы молодости получалось лучше - тогда  слова ложились ровно, и были колки, произнося их точно брал в рот слегка колючий и кислый плод. А теперь - все расплывается, расползается, точно нежащаяся на поверхности воды медуза, и слова мягки, и фразы - длинны, точно косточки из них вынули, оставив одну мякоть. И сижу я на коряге, сочиняю письма великому милосердному императору, одно за другим.
-И какое же это по счету? - проговорил неслышно подошедший Заяц,- скажи какое?
За прошедшие годы Заяц окосел, левый глаз ему выбил  рыбный филин, к гнезду которого Заяц неосторожно подобрался слишком близко. И не подоспей на выручку Курэк, обычно сопровождавший Зайца на рыбалку, рыбак мог бы потерять и второй глаз.
-Целыми днями сидишь,- попенял Заяц Овидию,- все сочиняешь,- нет того, чтобы пойти хвороста набрать, набрать хвороста…
-Нога болит,- проворчал Головастик, поднимаясь,- но так и быть, схожу, наберу хвороста.
Овидий тяжело поднялся. В последнее время он несколько отяжелел, обрюзг, и страдал от одышки.
Кроме того у него побаливала левая нога, поврежденная из-за  редчайшего синего крокодила. Дело было так: в первые годы изгнания, поселившись у устья реки в деревушке Гадючник, приятели жили охотой и рыбалкой. Заяц даже устроил сад и пасеку. То были в общем-то счастливые годы. Заяц завел роман с тоскующей вдовицей, намного старше него. Вдовица переселилась к ним в большой дом. С домом тем тоже была история: он стоял заброшенным долгие годы, ибо поселились в нем правнуки косматого болотного шута, а попросту - черти. Поселяне пытались их выжить, но тщетно. Кроме того, в ответ на всякий вред, им чинимый, вредные бесы,  отравляли колодцы и пускали в селе сукотную лихорадку. И только Овидию с Зайцем, не без помощи апата, удалось чертей изгнать.
  Они вызвались провести ночь в проклятом доме. Курэка, маленького еще в то время, оставили во дворе. За свой героический поступок друзья стребовали с сельчан бутыль гранатового вина, и кости. И вот, ночью уселись они играть в кости, распивая при этом вино. Черти, разумеется, явились на шум… Впрочем, эту историю Овидий Головастик подробно описал в своей героической поэме, отправленной в десяти частях, письмами, императору в Ремул.
  В то время как Заяц со вдовой жили почти семейной жизнью, Овидий лазил в окошки к деревенским красавицам, а те его привечали. И вот в те блаженные времена, полные надежд на будущее, появился в болотах за селением, злобный синий крокодил; а ходить через болото было необходимо, другого пути в соседнюю деревню не было - топь разделяла селения. Крокодил имел скверную привычку нападать на прохожих и утаскивать их в болото. За месяц пропало человек пять. 
-Я его убью, а из шкуры сделаю невиданные доселе доспехи!  - заявил  Овидий.
-Не лез бы ты…- посоветовал другу благоразумный Заяц.
Но Головастик, как обычно, отмахнулся.
Итак, глухой июльской ночью, захватив с собой крепкую сеть, нож и копье, Овидий отправился в болота. Заяц потихоньку пошел за ним. Накануне кто-то из «бывалых» рассказал Овидию о том, как следует ловить крокодилов.
-Прежде всего,- говорил опытный охотник, - нужно накинуть ему на пасть петлю. К палке привязать петлю, и на морду крокодилью накинуть, чтобы он кусаться не мог. Потом надо позаботиться о том, чтобы он хвостом не ударил, но прежде всего, конечно - пасть, пасть перехватить.
Овидий брел по лесу, отгоняя злобных комаров, и повторял шепотом:
-Значит, прежде всего накинуть ему на морду сеть, а уж потом…
-Сетку на морду, сетку на морду,- мрачно думал крадущийся вслед за ним Заяц,- ты сначала к этой самой морде приблизься, вечно тебе приключений мало, поэту и герою.
Однако, завершилось приключение совсем не героически: неосторожный Овидий угодил в волчью яму и серьезно повредил ногу.
-Давай всем говорить, что ногу мне помял крокодил,- уговаривал Головастик Зайца,- а то как-то совсем некрасиво получается.
-Тебя только и заботит, чтобы красиво было,- ворчал Заяц.
   Годы прошли, хорошие и не очень, с пыльными горячими веснами, обжигающими, выжженными до белизны июнями, бархатными сентябрями и дождливыми ветреными зимами. Заяц  похоронил вдовицу и проводил время в попытках воспитания двоих не шибко послушных сыновей-погодков, ничем не напоминающих отца.
-И хорошо. Что они на мать похожи,- приговаривал Заяц.
-Может статься, друг мой, что это вовсе не твои дети,- поддразнивал его Головастик.
Заяц только отмахивался.
  В тот злополучный день Головастик отправился в лес за хворостом, недоумевая, почему Заяц не послал вместо него своих мальчишек, которые все равно целыми днями ничего не делают.
Овидий брел по лесу, в поисках сваленного последней зимней грозой, высохшего уже, дерева, на прошлой неделе видел он одно подходящее, с него бы веток наломать. Дорогой Овидий складывал в уме очередную песню  огромной поэмы, озаглавленной Метаморфозы. Действие Метаморфоз начиналось в те мифические времена, когда не было еще ничего, а только горбатился над черной рекой Вечного хаоса вселенский медведь. Сейчас Овидий дошел уже в своем сочинении до истории Сиринги, обратившейся в болотный тростник.
Ветер вздыхает и , проходя тростниками,
Тоненький плач издает, будто жалобный голос…
 бормотал Овидий.
И тут он услышал негромкий плач…
-Воском скрепленные ручки неровных тростинок… - повторил за ним тоненький голос,- как красиво. Меня зовут, как и ее - Сиринга. Только неправда, что она была нимфой, она была дриадой, болотной дриадой, душой тростника и осоки, и томной зеленой ряски, покрывающей топь, обманчивой ряски, заставляющей путника поверить в то, что не болото перед ним, а цветущая поляна.
Головастик огляделся: вокруг не было никого, голос, казалось, исходил, от тоненького кривоватого деревца, растущего на границе болота.
-Ты не покажешься? - несмело спросил Овидий.
-Зачем? - грустно качнулось деревце,- ты меня полюбишь, я стану бежать от тебя; скрываясь в колючих зарослях, расцарапаю в кровь белоснежное тело, пятки мои, розовые и нежные, загрубеют. А главное, рыбарь, отец мой, станет очень сердиться. А его лучше не злить, - и деревце дрогнуло.
Овидий пожал плечами и пошел прочь от пугливой дриады. Вернее, сделал вид, что уходит. На самом деле он присел неподалеку на ствол сваленного зимней бурей дерева, и вытащил из кармана штанов маленькую дудочку.
-Иногда я подыгрываю себе на ней,- задумчиво сказал Головастик,- создает нужное настроение, и ритм задает.
-Что такое ритм? - заинтересовалось деревце, назвавшее себя Сирингой.
-Ритм… - задумался головастик… - ритм это, как бы тебе сказать… это твое дыхание, заключенное в строку. Когда ты рассказываешь длинную историю о чем-либо, происшедшем давным-давно, ты дышишь спокойно и размеренно - и строка твоя такой получается - длинной и ровной, и звук вот такой…
Тут Головастик поднес к губам дудочку и та, послушная, издала долгий,  высокий, монотонный стон.
-А когда сердце у тебя стучит, едва не выпрыгивая из груди, в преддверии битвы, от страха, или от тревожного предчувствия любви,   строка будет короткой, резкой, задыхающейся.
Овидий поднес к губам дудочку, и она издала прерывистый неровный звук.
-Трели у меня не очень получаются…-  признался Овидий,- звук срывается, вместо того, чтобы переливаться.
  Деревце ничего не сказало в ответ. Но Овидий знал: Сиринга слушает его, а это уже маленькая победа.
С того дня Овидий зачастил в лес за хворостом. 
Поднявшись с утра, и пошатавшись по двору, он говорил, что не помешает принести еще хвороста.
-Куда еще? - изумлялся Заяц неожиданному рвению поэта,- полдвора  уже вязанками завалено, полдвора, посмотри.
-А все равно, не помешает,- упрямо возражал Головастик, и отправлялся в сторону болота.
Заяц вздыхал и крутил головой, предвидя надвигающиеся неприятности.
Сиринга тем временем привыкала к Овидию.
Первые дни она отказывалась показываться ему, каждый раз изобретая новые предлоги.
  -Ты, верно, так же неказиста как я,- произнес однажды Овидий, печально покачав головой,- иначе, к чему бы тебе было прятаться.
-Да как ты смеешь?! - оскорбилась дриада,- напротив, я слишком прекрасна для человеческих глаз!
  Она действительно была прекрасна: волосы ее, напоминающие цветом кору молодой вишни, промокшую под сильным ливнем,  опутывали тонкую фигурку; глаза сияли неправдоподобной синевой…
-А я думал, что глаза у тебя зеленые, точно трава , точно болотная ряска,- прошептал Овидий,-  но синие еще красивей, куда красивей.
Дриада улыбнулась и протянула поэту тонкую руку.
Головастик покачал головой:
-Посмотри на меня, я стар, уродлив, а ты…
-Разве ты не знаешь, что у дриад особое зрение, мы смотрим сразу внутрь, в сердце?
  Мне совсем не хочется рассказывать здесь о том, как тянулось для них долгое, счастливое, необычайно жаркое лето. Пусть все останется между стареющим Овидием и его Сирингой.
Но ближе к осени дриада сказала поэту:
-Остерегайся моего отца, краснобородого рыбаря,  он должен вот-вот нагрянуть в гости.
-Я думаю, с твоим отцом мы как-нибудь договоримся,- улыбнулся Овидий,- не найдется на свете человека или полубога, которому Овидий Головастик не мог бы при необходимости заморочить голову.
Сиринга печального покачала головой:
-Ты не знаешь моего отца.
  Краснобородый рыбарь появился в октябре, когда листва из темно-зеленой стала желтой, ломкой, с коричневыми прожилками.
-Не забудь: встретится тебе мой отец на болоте и спросит, что ты здесь делаешь, ответишь, что ловишь лягушек,- наставляла дриада Головастика,- не забудь всякий раз, отправляясь в лес брать с собой сачок.
-Мне , может, и вправду лягушат ловить на болоте? - возмутился поэт.
  Встреча с рыбарем произошла туманным рассветом, когда зябко кутающийся в плащ Овидий в очередной раз отправился в лес за хворостом, не прихватив с собой, разумеется, сачка.
Головастик бродил у болота, вызывая дриаду условным свистом.
Внезапно на плечо поэта опустилась чья-то тяжелая рука.
-А я думаю, откуда бы здесь взяться скворцу? - проговорил здоровенный рыжебородый детина.
После этого детина задал вопрос, о котором Сиринга предупреждала Головастика.
-Ты что здесь делаешь? - поинтересовался краснобородый, грозно насупив брови.
-Лягушек ловлю! - не задумываясь ответил поэт.
-Лягушек ловишь? - детина подозрительно оглядел Овидия,- лягушек, говоришь? А где твой сачок?
-А я их так, руками, и в подол! - нашелся Головастик.
-А мне думается, ты этими самыми руками собрался моих дочерей ловить! - ответил краснобородый,- не будь я рыбарь!
-И в мыслях такого не было! - замахал на него руками Овидий,-  я просто прогуливаюсь здесь, хворост собираю, лягушек вот ловлю,  устану - присяду на корягу, на дудочке поиграю, вот дудочка,-
 Головастик показал рыжебородому дудочку.
Рыжебородый только хмыкнул:
-Можно подумать, ты умеешь на ней играть.
-А как же?! - возмутился Головастик,- как не уметь-то?
Детина задумчиво почесал в затылке. В глазах у него сверкнули шаловливые искры.
-Давай так,- предложил рыбарь,-  сыграем на дудочке, ты и я. И если  ты играешь лучше меня - так и быть, броди здесь сколько хочешь, в любое время.
А нет - извини, не поздоровится тебе,- развел руками краснобородый.
-А давай! - согласился Овидий,- только договоримся мы с тобой по-другому. Если я играю лучше тебя, отдашь мне свою дочь, Сирингу.
-Значит, я был прав,- насупился рыбарь,- не лягушки тебе здесь понадобились, а моя дочь. Ну, посмотрим, посмотрим… - и рыбарь двинулся вдоль болота, высматривая подходящую тростинку.
-Эта не подойдет, звучать будет ломко,- бормотал он,- а эта слишком толстокожа, нужных трелей не выведет, а вот эта - в самый раз.
И рыжебородый, сломив намеченную тростинку, принялся проверчивать в ней дырочки.
-Погоди,- окликнул его Овидий,- а кто нас рассудит? Кто будет судить состязание?
-А весь лес и будет,- ответил рыбарь, пожав плечами,- деревья, осока, поваленный бурей стволы. Ты все поймешь, погоди. Сейчас не мешай.
Рыбарь уселся на корягу и занялся своей дудочкой.
  -Тебе начинать, - сказал он через какое-то время,-  ты гость.
Головастик с трепетом взялся за дудочку и, прикрыв глаза, заиграл.  Ему казалось, он никогда не играл лучше - дудочка стонала осенним ветром, свистела птичьей трелью и переливалась серебристым смехом Сиринги.
  Когда музыка смолкла, раздался невнятный шелест, поскрипывание, шорох, точно ободряющий шепот. Лес вокруг ожил и залепетал восторженно.
-Играть ты умеешь, как ни странно,- проворчал краснобородый рыбарь,- но теперь послушай, как действительно нужно это делать.
Рыжебородый поднес к губам дудочку, и она запела… Поначалу Овидию казалось, что нет в пении дудочки ничего особенного, музыка, как музыка, немного скучная и однотонная, без всхлипов и взлетов. Но мало-помалу, он втягивался в ритм дудочки рыжебородого, словно медленно спускался по  склону, уходящему в бездонную темноту, в которой вспыхивали холодные искры звезд и яркие бутоны цветов, всем похожие на настоящие цветы, только даже издали заметно было, что нет в этих бутонах, ни нежности хрупких лепестков, ни летучей пыльцы, ни аромата,  ни вязкости, ни легкости.
Головастик не заметил, когда смолкла дудочка рыбаря. Лес вокруг бушевал, трепетал, кричал на сотни голосов, хлопал пожелтевшей листвой…
-Слышишь? - с надменной улыбкой произнес рыжебородый,- я выиграл!
-И что теперь? - мрачно спросил поэт.
-А ничего,- ухмыльнулся рыжебородый,- иди себе домой. Судьба твоя сама с тобой разберется. Сиринге я от тебя привет передам! - крикнул он насмешливо вслед уходящему по корявой тропинке Овидию, в сгорбившуюся, жалкую спину враз постаревшего человека.
   Вернувшись домой, Овидий слег. Больше он не поднялся. Деревенская знахарка, осмотрев его, только сказала загадочно:
-Время пришло.
И посоветовала принести искупительную жертву, белую курицу.
На третий день Овидий умер, без мучений, с тихой улыбкой. Перед смертью он подозвал Зайца:
-У меня к тебе будет странная на первый взгляд просьба, дружище,- сказал поэт,-  после моей смерти во дворе может появиться тростник, просто сломанные тростинки рядом с хворостом. Ты их не выбрасывай сразу, а возьми одну,  вырежи из нее дудочку и принеси на мою могилу. Кстати, похоронишь меня у границы леса, как можно ближе к болоту, как можно ближе…
  Поэт словно в воду глядел: сразу же после его смерти, на закате,  Заяц обнаружил во дворе, рядом с кучами хвороста, несколько неведомо как попавших туда тростинок.
Заяц взял самую длинную и тонкую из тростинок и вырезал из нее дудочку.
  Призрак появился через неделю после смерти поэта. Заяц с сыновьями сидели за широким грубо отесанным столом, сумерничали над бутылкой сливового вина, любимого с давних пор как Зайцем, так и его покойным другом Головастиком.
И тут в окно постучали, негромко, но довольно уверенно, как стучат в дверь своего дома.
-А мне, стало быть не нальете? - услышал Заяц голос Овидия,- кстати, за дудочку тебе спасибо. Голос Сиринги она полностью передает,- вздохнул поэт.
Так я войду?
В посмертном обличье Овидий больше всего напоминал крошечное бесшумное насекомое, нечто вроде темного мотылька, кружащегося у пламени свечи. Поэт сделал круг над столом, и опустился на бутылку с вином.
-Вы его, того, видите? - слегка дрожащим голосом спросил Заяц у сыновей.
-Ну, призрак, что тут такого,- пожал плечами старший, рассудительный Марк.
-А вы думали, он вот так умрет, и нас в покое оставит?- ехидно поинтересовался младший, Полоний.
Мотылек, бывший некогда Головастиком, прилетал к ним почти каждую ночь.
А порой приходил  в облике смутной тени, опознаваемой по печальной песне дудочки.
Заяц как-то спросил у него осторожно:
-А как твоя Сиринга?
Тень указала на дудочку, вырезанную из ломкой тростинки, найденной во дворе.
-Вот - Сиринга.
  А еще через месяц из Ремула пришла весть, которую Овидий ожидал все эти годы. Император Августий, троюродный племянник давно почившего Веспасиана, разрешал Овидию, по прозвищу Головастик, некогда справедливо обвиненному в сводничестве, вернуться в великий город. О Зайце в послании не было не слово.
-Ну нет уж, уж нет,- возмутился Заяц,- он меня в свое время к своим делам приписал, так что теперь я тоже Овидий, автор «Искусства любви», тем более, что этот умер.
-Тогда уже не  только «Искусства любви», но и «Старого дома», и «Метаморфоз», и много еще чего,- неожиданно отозвалась голосом Головастика тень за спиной у Зайца.
-И попробуй хоть что-нибудь из рукописей потерять или испортить,- пригрозил Овидий,- прокляну страшным загробным проклятьем!
  Перед отъездом Заяц, ворча себе под нос и тихо ругаясь, выгребал из Овидиева сундучка груду пергаментов, коры, обрывков ткани, в общем всего, на чем умудрялся записывать свои творения в эти годы Овидий-Головастик.
  Старая Русалка с трудом тянула перегруженную лодку, за ней следовал второй челнок, весельный. Над лодками кружил, тяжело поводя крыльями белоснежный апат Курэк. А верхом на апате сидел небольшой темный мотылек.
-Рукописи, рукописи не намочите,-  приговаривал мотылек голосом Овидия.
   Они прибыли в Ремул, на старую пристань, на закате, и никто их не встречал, кроме старого, волшебного, все понимающего вечного города, не забывшего своего поэта.