Глава 45. Джеймс Макферсон

(1736—1796)

Джеймс Макферсон — забавная фигура в обществе великих поэтов. И каждый подтвердит, что шутки его запредельно наглы и неожиданны. Впрочем, такая оценка слишком поверхностна. В любом случае в историю Макферсон вошёл не только как гениальный поэт, но и как величайший мистификатор всех времён и народов.
Поэт родился 27 октября 1736 года в шотландской деревушке Рутвен, графство Инвернесс. Сын простых фермеров Эндрю и Элен Макферсонов, он принадлежал к старинному клану, родословная которого восходила ещё к XII веку.

Отец желал, чтобы сын стал священником, и приложил для этого все возможные усилия. Окончив церковно-приходскую школу и гимназию в Инвернессе, молодой человек поступил в Кингз-колледж в Абердине — где, кстати, увлёкся стихотворчеством, — но не закончил его. Университет в Эдинбурге младший Макферсон тоже бросил, мотивируя это тем, что тоскует по родной природе.

Когда несостоявшийся священник вернулся в Рутвен, родственники выхлопотали ему место учителя в школе для бедных. Здесь Джеймс показал свои таланты и знания, чем удивил и порадовал отца. В 1759 году Джеймса пригласили домашним учителем в уважаемое семейство Грехемов к одиннадцатилетнему Томасу, в будущем видному военному деятелю Великобритании.

В доме Грехемов Макферсон познакомился со многими известными людьми Шотландии, кому он показал свои поэтические опыты и кем был поддержан. Однако первая поэма под названием «Шотландский горец» (иногда название переводят просто «Горец») успеха не имела, поскольку носила откровенно подражательный характер.
Чтобы понять дальнейшее развитие событий, необходимо обратиться к истории Шотландии. Несколько столетий на Британском острове уживались два королевства — Английское и Шотландское. Длительное время главе Шотландии находилась королевская династия Стюартов. Когда сын Марии Стюарт шотландский король Яков VI взошёл (после кончины бездетной английской королевы Елизаветы I) на английский престол и стал королём Яковом Iмежду Англией и Шотландией была заключена личная королевская уния — каждое государство существовало само по себе, но правил ими один король.

В начале XVIII века в мире разгорелась война за испанское наследство, и почти сразу возникла угроза того, что шотландские лорды поддержат в этой войне католическую Францию и ударят в тыл англичанам. Чтобы избежать такого раскола, 1 мая 1707 года был подписан акт об унии Шотландии и Англии, и два королевства объединились в одно государство — Великобританию. В объединённой палате лордов Шотландия могла быть представлена 16 пэрами, избиравшимися сословием пэров в начале каждой парламентской сессии, а в палату общин предусматривалось избрание 45 шотландских представителей.

Таким образом, Шотландия была явно ущемлена, и в шотландском обществе возникла проблема национальной дискриминации. Открыто бороться против английского доминирования шотландцы не могли, но ответом на сложившуюся ситуацию сил у шотландцев не было. Национальный протест вылился в широкое общественное движение за возрождение шотландской национальной культуры, гэльского* языка, за обращение к истокам национальной самобытности, к фольклору и национальной истории.

* Гэльский язык или гаэльский язык, на котором говорят сохранившиеся в горной Шотландии и на Гебридских островах кельты (гэлы).

Центром по возрождению национальной культуры Шотланди стал Эдинбург. Здесь образовался кружок интеллектуалов, в который вошли такие выдающиеся деятели, как философ Дэвид Юм (1711—1776), политэконом Адам Смит (1723—1790), эстетик Генри Хоум (1696—1782). Во главе кружка встал профессор риторики Эдинбургского университета Хью Блэр (1718—1800).

Джеймс Макферсон своевременно уловил сложившуюся конъюнктуру. Если его не хотели поддержать просто как поэта, то он решил искать путь к сердцам шотландцев через национальное прошлое.

В 1760 году Макферсон подготовил и анонимно издал «Отрывки старинных стихотворений, собранных в горной Шотландии и переведённых с гэльского языка». В книгу вошли шестнадцать поэтических фрагментов, одиннадцать из которых впоследствии были включены в так называемые «Поэмы Оссиана». Книга сразу же нашла своего читателя. В то время интерес к кельтской культуре был чрезвычайно высок. Хью Блэр потребовал продолжения переводов.

По подписному листу были собраны деньги, и Макферсон отправился в горную Шотландию за новыми материалами. Там, по словам поэта, он обнаружил героические поэмы «Фингал» в шести песнях (опубликовано в 1762 году) и «Темора» в восьми книгах (опубликована в 1763 году), а также ряд мелких произведений. Автором находок Макферсон объявил Оссиана — легендарного воина и барда кельтов, который по преданию жил в III веке в Шотландии. В поэмах Оссиан якобы воспел своего отца Фингала, властителя страны Морвэн, располагавшейся на западном побережье современной Шотландии.

Успех поэм был огромный, особенный восторг она вызвали у шотландцев, которые посчитали их литературной обработкой старинных народных шотландских песен. Но некоторые учёные усомнились в подлинности песен, на публикатора посыпались упрёки и обвинения в подделке. Прежде всех обвинили Макферсона в мистификации английские специалисты. Особенно усердствовал некий доктор С. Джонсон, которого поэт в конце концов вызвал на дуэль. Не желая рисковать жизнью, критик вынужденно смягчил свою позицию.

Упорствовавший в своей правоте поэт объединил три предыдущие издания, и в 1765 году вышли «Сочинения Оссиана, сына Фингала». Издание книги 1773 года получило окончательное название — «Поэмы Оссиана».

«Оссиановская полемика» продолжалась до конца жизни Макферсона, перекинулась в XIX и XX века и продолжается по сей день. Сам публикатор до своей кончины, под различными неубедительными предлогами, отказывался публиковать кельтские подлинники, с которых он якобы сделал переводы. Официальная наука утверждает, что большинство текстов Оссиана написал, используя элементы кельтского фольклора, сам Макферсон.

Дальнейшая жизнь поэта заставляет усомниться в таком выводе. После издания «Поэм Оссиана» Джеймс Макферсон предпринял попытку перевести на шотландский язык «Илиаду» и потерпел полную неудачу. Более ни одного сколько-нибудь достойного художественного произведения поэт не создал.

Научные труды Макферсона «Введение в историю Великобритании и Ирландии» и «История Великобритании» к поэзии не имели никакого отношения, в научном плане малоценны, но на них обратило внимание правительство страны — поэту поручили написать возражения на некоторые памфлеты, распространённые в Англии и касающиеся американских колоний. Поручение было выполнено блестяще. В 1764—1766 годах Макферсон даже жил в Америке, в Западной Флориде.

С этого времени началась политическая карьера поэта. В 1780, 1784 и 1790-х годах он заседал в Нижней палате британского парламента, но всегда хранил молчание.
В 1789 году поэт купил себе поместье в своём родном приходе. Там он и прожил последние годы жизни.

Джеймс Макферсон скончался 17 февраля 1796 года в Белвилле, графство Инвернесс.
Перед смертью он завещал похоронить его в Вестминстерском аббатстве, а в поместье поставить ему памятник. Завещание поэта было исполнено.

Гениально написанные «Поэмы Оссиана» оказали выдающееся влияние на всю мировую литературу, особенно на немецкую и французскую.

История русских «Поэм Оссиана» была начата переводом И.И. Дмитриева 1788 года. Переводы из творений Макферсона в разное время были сделаны А.С. Пушкиным, Н.М. Карамзиным, В.А. Жуковским, Г.Р. Державиным, Н.И. Гнедичем и рядом других выдающихся поэтов конца XVIII—XIX веков. В XX веке дань «Поэмам Оссиана» отдали Н.С. Гумилёв и О.Э. Мандельштам.


Последняя песнь Оссиана

О источник ты лазоревый,
Со скалы крутой спадающий
С белой пеною жемчужною!
О источник, извивайся ты,
Разливайся влагой светлою
По долине чистой Лутау.
О дубрава кудреватая!
Наклонись густой вершиною,
Чтобы солнца луч полуденный
Не палил долины Лутау. —
Есть в долине голубой цветок,

Ветр качает на стебле его
И, свевая росу утренню,
Не даёт цветку поблекшему
Освежиться чистой влагою.
Скоро, скоро голубой цветок
Головою нерасцветшею
На горячу землю склонится,
И пустынный ветр полуночный
Прах его развеет по полю.
Звероловец, утром видевший
Цвет долины украшением,
В вечеру придёт пленяться им;
Он придёт — и не найдёт его!

Так-то некогда придёт сюда
Оссиана песни слышавший!
Так-то некогда приближится
Звероловец к моему окну,
Чтоб ещё услышать голос мой.
Но пришлец, стоя в безмолвии
Пред жилищем Оссиановым,
Не услышит звуков пения,
Не дождётся при окне моём
Голоса ему знакомого;
В дверь войдёт он растворённую
И, очами изумленными
Озирая сень безлюдную,
На стене полуразрушенной
Узрит арфу Оссианову,
Где вися, осиротелая,
Будет весть беседы тихие
Только с ветрами пустынными.

О герои, о сподвижники
Тех времён, когда рука моя
Раздробляла щит трелиственный!
Вы сокрылись, вы оставили
Одного меня, печального!
Ни меча извлечь не в силах я,
В битвах молнией сверкавшего;
Ни щита я не могу поднять,
И на нём напечатленные
Язвы битв, единоборств моих,
Я считаю осязанием.
Ах! мой голос, бывший некогда
Гласом грома поднебесного,
Ныне тих, как ветер вечера,
Шепчущий с листами топола. —
Всё сокрылось, всё оставило
Оссиана престарелого,
Одинокого, ослепшего!

Но недолго я остануся
Бесполезным Сельмы бременем;
Нет, недолго буду в мире я
Без друзей и в одиночестве!
Вижу, вижу я то облако,
В коем тень моя сокроется;
Те туманы вижу тонкие,
Из которых мне составится
Одеяние прозрачное.

О Мальвина, ты ль приближилась?
Узнаю тебя по шествию,
Как пустынной лани, тихому,
По дыханью кротких уст твоих,
Как цветов, благоуханному.
О Мальвина, дай ты арфу мне;
Чувства сердца я хочу излить,
Я хочу, да песнь унылая
Моему предыдет шествию
В сень отцов моих воздушную.
Внемля песнь мою последнюю,
Тени их взыграют радостью
В светлых облачных обителях;
Спустятся они от воздуха,
Сонмом склонятся на облаки,
На края их разноцветные,
И прострут ко мне десницы их,
Чтоб принять меня к отцам моим!
О! подай, Мальвина, арфу мне,
Чувства сердца я хочу излить.

Ночь холодная спускается
На крылах с тенями чёрными;
Волны озера качаются,
Хлещет пена в брег утёсистый;
Мхом покрытый, дуб возвышенный
Над источником склоняется;
Ветер стонет меж листов его
И, срывая, с шумом сыплет их
На мою седую голову!

Скоро, скоро, как листы его
Пожелтели и рассыпались,
Так и я увяну, скроюся!
Скоро в Сельме и следов моих
Не увидят земнородные;
Ветр, свистящий в волосах моих,
Не разбудит ото сна меня,
Не разбудит от глубокого!

Но почто сие уныние?
Для чего печали облако
Осеняет душу бардову?
Где герои преждебывшие?
Рино, младостью блистающий?
Где Оскар мой — честь бестрепетных?
И герой Морвена грозного,
Где Фингал, меча которого
Трепетал ты, царь вселенныя?
И Фингал, от взора коего
Вы, стран дальних рати сильные
Рассыпалися, как призраки!
Пал и он, сражённый смертию!
Тесный гроб сокрыл великого!
И в чертогах праотцев его
Позабыт и след могучего!
И в чертогах праотцев его
Ветр свистит в окно разбитое;
Пред широкими вратами их
Водворилось запустение;
Под высокими их сводами,
Арф бряцанием гремевшими,
Воцарилося безмолвие!
Тишина их возмущается
Завываньем зверя дикого,
Жителя их стен разрушенных.

Так, в чертогах праотеческих
Позабыт и след великого!
И мои следы забудутся?
Нет, пока светила ясные
Будут блеском их и жизнию
Озарять холмы морвенские,
Голос песней Оссиановых
Будет жить над прахом тления,
И над холмами пустынными,
Над развалинами сельмскими,
Пред лицом луны задумчивой,
Разливался гармонией,
Призовёт потомка позднего
К сладостным воспоминаниям.

Перевод Н.И. Гнедича


Кольна

Подражание Оссиану

Источник быстрый Каломоны,
Бегущий к дальным берегам,
Я зрю, твои взмущенны волны
Потоком мутным по скалам
При блеске звёзд ночных сверкают
Сквозь дремлющий, пустынный лес,
Шумят и корни орошают
Сплетённых в тёмный кров древес.
Твой мшистый брег любила Кольна,
Когда по небу тень лилась;
Ты зрел, когда, в любви невольна,
Здесь другу Кольна отдалась.

В чертогах Сельмы царь могущих
Тоскару юному вещал:
«Гряди во мрак лесов дремучих,
Где Крона катит чёрный вал,
Шумящей прохлаждён осиной.
Там ряд является могил;
Там с верной, храброю дружиной
Полки врагов я расточил,
И много, много сильных пало;
Их гробы чёрный вран стрежет.
Гряди — и там, где их не стало,
Воздвигни памятник побед!»
Он рек, и в путь безвестной, дальней
Пустился с бардами Тоскар,
Идёт во мгле ночи печальной,
В вечерний хлад, в полдневный жар. —
Денница красная выводит
Златое утро в небеса,
И вот уже Тоскар подходит
К местам, где в тёмные леса
Бежит седой источник Кроны
И кроется в долины сонны. —
Воспели барды гимн святой;
Тоскар обломок гор кремнистых
Усильно мощною рукой
Влечёт из бездны волн сребристых,
И с шумом на высокой брег
В густой и дикой злак поверг;
На нём повесил чёрны латы,
Покрытый кровью предков меч,
И круглый щит, и шлем пернатый
И обратил он к камню речь:

«Вещай, сын шумного потока,
О храбрых поздним временам!
Да в страшный час, как ночь глубока
В туманах ляжет по лесам,
Пришлец, дорогой утомлённый,
Возлегши под надёжный кров,
Воспомнит веки отдалённы
В мечтаньи сладком лёгких снов!
С рассветом алыя денницы,
Лучами солнца пробуждён,
Он узрит мрачные гробницы...
И, грозным видом поражён,
Вопросит сын иноплеменный:
«Кто памятник воздвиг надменный?»
И старец, летами согбен,
Речёт: «Тоскар наш незабвенный,
Герой умчавшихся времён!»

Небес сокрылся вечный житель,
Заря потухла в небесах;
Луна в воздушную обитель
Спешит на тёмных облаках;
Уж ночь на холме — берег Кроны
С окрестной рощею заснул:
Владыко сильный Каломоны,
Иноплеменных друг, Карул
Призвал морвенского героя
В жилище Кольны молодой
Вкусить приятности покоя
И пить из чаши круговой.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Близь пепелища все воссели;
Веселья барды песнь воспели;
И в пене кубок золотой
Кругом несётся чередой. —
Печален лишь пришелец Лоры,
Главу ко груди преклонил;
Задумчиво он страстны взоры
На нежну Кольну устремил —
И тяжко грудь его вздыхает,
В очах веселья блеск потух,
То огнь по членам пробегает,
То негою томится дух;
Тоскует, втайне ощущая
Волненье сильное в крови,
На юны прелести взирая,
Он полну чашу пьёт любви.

Но вот уж дуб престал дымиться,
И тень мрачнее становится,
Чернеет тусклый небосклон.
И царствует в чертогах сон.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Редеет ночь — заря багряна
Лучами солнца возжена;
Пред ней златится твердь румяна:
Тоскар покинул ложе сна;
Быстротекущей Каломоны
Идёт по влажным берегам,
Спешит узреть долины Кроны
И внемлет плещущим волнам.
И вдруг из сени тёмной рощи,
Как в час весенней полунощи
Из облак месяц золотой,
Выходит ратник молодой.
Меч острый на бедре сияет,
Копьё десницу воружает;
Надвинут на чело шелом,
И гибкий стан покрыт щитом;
Зарёю латы серебрятся
Сквозь утренний в долине пар.

«О юный ратник! — рёк Тоскар, —
С каким врагом тебе сражаться?
Ужель и в сей стране война
Багрит ручьёв струисты волны?
Но всё спокойно — тишина
Окрест жилища нежной Кольны».
«Спокойны дебри Каломоны,
Цветёт отчизны край златой;
Но Кельна там не обитает,
И ныне по стезе глухой
Пустыню с милым протекает,
Пленившим сердце красотой».
«Что рёк ты мне, младой воитель?
Куда сокрылся похититель?
Подай мне щит твой!» — И Тоскар
Приемлет щит, пылая мщеньем.
Но вдруг исчез геройства жар;
Что зрит он с сладким восхищеньем?
Не в силах в страсти воздохнуть,
Пылая вдруг восторгом новом...
Лилейна обнажилась грудь,
Под грозным дышуща покровом...
«Ты ль это?..» — возопил герой,
И трепетно рукой дрожащей
С главы снимает шлем блестящий —
И Кольну видит пред собой.

А.С. Пушкин


Эолова арфа
(баллада)

Владыко Морвены,
  Жил в дедовском замке могучий Ордал;
Над озером стены
  Зубчатые замок с холма возвышал;
Прибрежны дубравы
Склонялись к водам,
И стлался кудрявый
  Кустарник по злачным окрестным холмам.

Спокойствие сеней
  Дубравных там часто лай псов нарушал;
Рогатых еленей
  И вепрей, и ланей могучий Ордал
С отважными псами
Гонял по холмам;
И долы с холмами,
  Шумя, отвечали зовущим рогам.

В жилище Ордала
  Весёлость из ближних и дальних краёв
Гостей собирала;
  И убраны были чертоги пиров
Еленей рогами;
И в память отцам
Висели рядами
  Их шлемы, кольчуги, щиты по стенам.

И в дружных беседах
  Любил за бокалом рассказы Ордал
О древних победах
  И взоры на брони отцов устремлял:
Чеканны их латы
В глубоких рубцах;
Мечи их зубчаты;
  Щиты их и шлемы избиты в боях.

Младая Минвана
  Красой озаряла родительский дом;
Как зыби тумана,
  Зарёю залиты над свежим холмом,
Так кудри густые
С главы молодой
На перси младые,
  Вияся, бежали струёй золотой.

Приятней денницы
  Задумчивый пламень во взорах сиял:
Сквозь тёмны ресницы
  Он сладкое в душу смятенье вливал;
Потока журчанье —
Приятность речей;
Как роза, дыханье;
  Душа же прекрасней и прелестей в ней.

Гремела красою
  Минвана и в ближних и в дальних краях;
В Морвену толпою
  Стекалися витязи, славны в боях,
И дщерью гордился
Пред ними отец...
Но втайне делился
  Душою с Минваной Арминий-певец!

Младой и прекрасный,
  Как свежая роза — утеха долин,
Певец сладкогласный...
  Но родом не знатный, не княжеский сын:
Минвана забыла
О сане своём
И сердцем любила,
  Невинная, сердце невинное в нём. —

На тёмные своды
  Багряным щитом покатилась луна;
И озера воды
  Струистым сияньем покрыла она;
От замка, от сеней
Дубрав по брегам
Огромные теней
  Легли великаны по гладким водам.

На холме, где чистым
  Потоком источник бежал из кустов,
Под дубом ветвистым —
  Свидетелем тайных свиданья часов —
Минвана младая
Сидела одна,
Певца ожидая,
  И в страхе таила дыханье она.

И с арфою стройной
  Ко древу к Минване приходит певец.
Все было спокойно,
  Как тихая радость их юных сердец:
Прохлада и нега,
Мерцанье луны
И ропот у брега
  Дробимыя с лёгким плесканьем волны.

И долго, безмолвны,
  Певец и Минвана с унылой душой
Смотрели на волны,
  Златимые тихо блестящей луной.
«Как быстрые воды
Поток свой лиют —
Так быстрые годы
  Веселье младое с любовью несут». —

«Что ж сердце уныло?
  Пусть воды лиются, пусть годы бегут;
О верный! о милой!
  С любовию годы и жизнь унесут!» —
«Минвана, Минвана,
Я бедный певец;
Ты ж царского сана,
  И предками славен твой гордый отец». —

«Что в славе и сане?
  Любовь — мой высокий, мой царский венец.
О милый, Минване
  Всех витязей краше смиренный певец.
Зачем же уныло
На радость глядеть?
Все близко, что мило;
  Оставим годам за годами лететь». —

«Минутная сладость
  Веселого вместе, помедли, постой;
Кто скажет, что радость
  Навек не умчится с грядущей зарей!
Проглянет денница —
Блаженству конец;
Опять ты царица,
  Опять я ничтожный и бедный певец». —

«Пускай возвратится
  Веселое утро, сияние дня;
Зарёй озарится
  Тот свет, где мой милый живёт для меня.
Лишь царским убором
Я буду с толпой;
А мыслию, взором
  И сердцем, и жизнью, о милый, с тобой». —

«Прости, уж бледнеет
  Рассветом далекий, Минвана, восток;
Уж утренний веет
  С вершины кудрявых холмов ветерок!» —
«О нет! то зарница
Блестит в облаках;
Не скоро денница;
  И тих ветерок на кудрявых холмах». —

«Уж в замке проснулись;
  Мне слышался шорох и звук голосов». —
«О нет! встрепенулись
  Дремавшие пташки на ветвях кустов». —
«Заря уж багряна». —
«О милый, постой». —
«Минвана, Минвана,
  Почто ж замирает так сердце тоской?»

И арфу унылой
  Певец привязал под наклоном ветвей:
«Будь, арфа, для милой
  Залогом прекрасных минувшего дней;
И сладкие звуки
Любви не забудь;
Услада разлуки
  И вестник души неизменныя будь.

Когда же мой юный,
  Убитый печалию, цвет опадёт,
О верные струны,
  В вас с прежней любовью душа перейдёт.
Как прежде, взыграет
Веселие в вас,
И друг мой узнает
  Привычный, зовущий к свиданию глас,

И думай, их пенью
  Внимая вечерней, Минвана, порой,
Что легкою тенью,
  Всё верный, летает твой друг над тобой;
Что прежние муки:
Превратности страх,
Томленье разлуки,
  Все с трепетной жизнью он бросил во прах.

Что, жизнь переживши,
  Любовь лишь одна не рассталась с душой;
Что робко любивший
  Без робости любит и более твой.
А ты, дуб ветвистый,
Ее осеняй;
И, ветер душистый,
  На грудь молодую дышать прилетай».

Умолк — и с прелестной
  Задумчивых долго очей не сводил...
Как бы неизвестный
  В нём голос: _навеки, прости! — говорил.
Горячей рукою
Ей руку пожал
И, тихой стопою
  От ней удаляся, как призрак, пропал...

Луна воссияла...
  Минвана у древа... но где же певец?
Увы! предузнала
  Душа, унывая, что счастью конец;
Молва о свиданье
Достигла отца...
И мчит уж в изгнанье
  Ладья через море младого певца.

И поздно, и рано
  Под древом свиданья Минвана грустит.
Уныло с Минваной
  Один лишь нагорный поток говорит;
Все пусто; день ясный
Взойдёт и зайдёт —
Певец сладкогласный
  Минваны под древом свиданья не ждёт.

Прохладою дышит
  Там ветер вечерний и в листьях шумит,
И ветви колышет,
  И арфу лобзает... но арфа молчит. —
Творения радость,
Настала весна —
И в свежую младость,
  Красу и веселье земля убрана.

И ярким сияньем
  Холмы осыпал вечереющий день:
На землю с молчаньем
  Сходила ночная, росистая тень;
Уж синие своды
Блистали в звездах;
Сравнялися воды;
  И ветер улёгся на спящих листах.

Сидела уныло
  Минвана у древа... душой вдалеке...
И тихо всё было...
  Вдруг... к пламенной что-то коснулось щеке;
И что-то шатнуло
Без ветра листы,
И что-то прильнуло
  К струнам, невидимо слетев с высоты...

И вдруг... из молчанья
  Поднялся протяжно задумчивый звон,
И тише дыханья
  Играющей в листьях прохлады был он.
В ней сердце смутилось:
То друга привет!
Свершилось, свершилось!..
  Земля опустела, и милого нет.

От тяжкия муки
  Минвана упала без чувства на прах,
И жалобней звуки
  Над ней застенали в смятенных струнах.
Когда ж возвратила
Дыханье она,
Уже восходила
  Заря, и над нею была тишина.

С тех пор, унывая,
  Минвана, лишь вечер, ходила на холм,
И, звукам внимая,
  Мечтала о милом, о свете другом,
Где жизнь без разлуки,
Где всё не на час —
И мнились ей звуки,
  Как будто летящий от родины глас.

«О милые струны,
  Играйте, играйте... мой час недалёк;
Уж клонится юный
  Главой недоцветшей ко праху цветок.
И странник унылый
Заутра придёт
И спросит: где милый
  Цветок мой?.. и боле цветка не найдёт».

И нет уж Минваны...
  Когда от потоков, холмов и полей
Восходят туманы,
  И светит, как в дыме, луна без лучей —
Две видятся тени:
Слиявшись, летят
К знакомой им сени...
  И дуб шевелится, и струны звучат.

В.А. Жуковский


Осгар

По камням гробовым, в туманах полуночи,
Ступая трепетно усталою ногой,
По Лоре путник шёл, напрасно томны очи
Ночлега мирного искали в тме густой.
Пещеры нет пред ним, на береге угрюмом
Не видит хижины, наследья рыбаря;
Вдали дремучий бор качают ветры с шумом,
Луна за тучами, и в море спит заря.

Идёт и на скале, обросшей влажным мохом,
Зрит барда старого — веселье прошлых лет:
Склонясь седым челом над воющим потоком
В безмолвии, времён он созерцал полёт.
Зубчатый меч висел на ветви мрачной ивы.
Задумчивый певец взор тихий обратил
На сына чуждых стран, и путник боязливый
Содрогся в ужасе и мимо поспешил.

«Стой, путник! стой! — вещал певец веков минувших. —
Здесь пали храбрые, почти их бранный прах!
Почти геройства чад, могилы сном уснувших!»
Пришлец главой поник — и, мнилось, на холмах
Восставший ряд теней главы окровавленны
С улыбкой гордою на странника склонял.
«Чей гроб я вижу там?» — вещал иноплеменный
И барду посохом на берег указал.

Колчан и шлем стальной, к утёсу пригвождённый,
Бросали тусклый луч, луною озлатясь.
«Увы! здесь пал Осгар! — рек старец вдохновенный. —
О! рано юноше настал последний час!
Но он искал его: я зрел, как в ратном строе
Он первыя стрелы с весельем ожидал
И рвался из рядов, и пал в кипящем бое.
Покойся, юноша! ты в брани славной пал!

Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину;
Не раз он в радости с подругою встречал
Вечерний свет луны, скользящий на долину,
И тень, упадшую с приморских грозных скал.
Казалось, их сердца друг к другу пламенели;
Одной, одной Осгар Мальвиною дышал;
Но быстро дни любви и счастья пролетели,
И вечер горести для юноши настал.

Однажды, в темну ночь зимы порой унылой,
Осгар стучится в дверь красавицы младой
И шепчет: «Юный друг! не медли, здесь твой милой!»
Но тихо в хижине. Вновь робкою рукой
Стучит и слушает: лишь ветры с свистом веют.
«Ужели спишь теперь, Мальвина? — мгла вокруг,
Валится снег, власы в тумане леденеют. —
Услышь, услышь меня, Мальвина, милый друг!»

Он в третий раз стучит. Со скрыпом дверь шатнулась.
Он входит с трепетом. Несчастный! что ж узрел?
Темнеет взор его, Мальвина содрогнулась,
Он зрит — в объятиях изменницы Звигнел!
И ярость дикая во взорах закипела;
Немеет и дрожит любовник молодой.
Он грозный меч извлек, и нет уже Звигнела,
И бледный дух его сокрылся в тьме ночной!

Мальвина обняла несчастного колена,
Но взоры отвратив: «Живи! — вещал Осгар, —
Живи, уж я не твой, презренна мной измена,
Забуду, потушу к неверной страсти жар».
И тихо на порог выходит он в молчанье,
Окован мрачною, безмолвною тоской —
Исчезло сладкое навек очарованье!
Он в мире одинок, уж нет души родной.

Я видел юношу: поникнув головою,
Мальвины имя он в отчаяньи шептал;
Как сумрак, дремлющий над бездною морскою,
На сердце горестном унынья мрак лежал.
На друга детских лет взглянул он торопливо;
Уже недвижный взор друзей не узнавал;
От пиршеств удалён, в пустыне молчаливой
Он одиночеством печаль свою питал.

И длинный год провёл Осгар среди мучений.
Вдруг грянул трубный глас! Оденов сын, Фингал,
Вёл грозных на мечи, в кровавый пыл сражений.
Осгар послышал весть и бранью воспылал.
Здесь меч его сверкнул, и смерть пред ним бежала,
Покрытый ранами, здесь пал на груду тел.
Он пал — ещё рука меча кругом искала,
И крепкий сон веков на сильного слетел.

Побегли вспять враги — и тихий мир герою!
И тихо всё вокруг могильного холма!
Лишь в осень хладную, безмесячной порою,
Когда вершины гор тягчит сырая тьма,
В багровом облаке, одеянна туманом,
Над камнем гробовым уныла тень сидит,
И стрелы дребезжат, стучит броня с колчаном,
И клён, зашевелясь, таинственно шумит».

А.С. Пушкин


На переход Алпийских гор

(отрывок)

Но что! не дух ли Оссиана,
Певца туманов и морей,
Мне кажет под луной Морана,
Как шёл он на царя царей?
Нет, зрю — Массена под землею
С Рымникским в тьме сошлися к бою:
Чело с челом, глаза горят; —
Не громы ль с громами дерутся? —
Мечами о мечи секутся,
Вкруг сыплют огнь — хохочет ад!

Г.Р. Державин


Мечта

(отрывок)

  Явись, богиня, мне, и с трепетом священным
Коснуся я струнам,
Тобой одушевленным!
  Явися! ждёт тебя задумчивый Пиит,
  В безмолвии ночном седящий у лампады;
  Явись и дай вкусить сердечныя отрады.
  Любимца твоего, любимца Аонид,
И горесть сладостна бывает:
Он в горести _мечтает.

  То вдруг он пренесён во сельмские леса,
Где ветр шумит, ревёт гроза,
  Где тень Оскарова, одетая туманом,
  По небу стелется над пенным океаном;
То с чашей радости в руках
  Он с бардами поёт: и месяц в облаках,
  И Кромлы шумный лес безмолвно им внимает,
  И эхо по горам песнь звучну повторяет.

К.Н. Батюшков


Послание к Кулибину

(отрывок)

Какой огонь тогда блистал
В душе моей обвороженной,
Когда я звучный глас внимал,
   Твой глас, о бард священный,
Краса певцов, великий Оссиан!
И мысль моя тогда летала
По холмам тех счастливых стран,
   Где арфа стройная героев воспевала.
Тогда я пред собою зрел
Тебя, Фингал непобедимый,
В тот час, как небосклон горел,
   Зарею утренней златимый;
Как ветерки игривые кругом
Героя тихо пролетали,
И солнце блещущим лучом
   Сверкало на ужасной стали.
Я зрел его: он, на копьё склонясь,
Стоял в очах своих с грозою,
И вдруг на воинство противных устремясь,
   Всё повергал своей рукою.
Я зрел, как, подвиг свой свершив,
Он восходил на холм зелёный
И, на равнину взор печальный обратив,
   Где враг упал, им низложенный,
Стоял с поникшею главой,
 В доспехах, кровию омытых.
Я шлемы зрел, его рассечены рукой,
   Зрел горы им щитов разбитых!..

Н.М. Языков


Гроб Оссиана

Под занавесою тумана,
Под небом бурь, среди степей,
Стоит могила Оссиана
В горах Шотландии моей.
Летит к ней дух мой усыпленный
Родимым ветром подышать
И от могилы сей забвенной
Вторично жизнь свою занять!..

М.Ю. Лермонтов


Оссиан

По небу бродили свинцовые, тяжкие тучи,
Меж них багровела луна, как смертельная рана.
Зелёного Эрина воин, Кухулин могучий,
Упал под мечом короля океана, Сварана.

Зловеще рыдали сивиллы седой заклинанья,
Вспенённое море вставало и вновь опадало,
И встретил Сваран исступлённый, в грозе ликованья,
Героя героев, владыку пустыни, Фингала.

Схватились и ходят, скользя на росистых утёсах,
Друг другу ломая медвежьи упругие спины,
И слушают вести от ветров протяжноголосых
О битве великой в великом испуге равнины.

Когда я устану от ласковых слов и объятий,
Когда я устану от мыслей и дел повседневных,
Я слышу, как воздух трепещет от грозных проклятий,
Я вижу на холме героев суровых и гневных.

Н.С. Гумилёв


Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Своё родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдёт,
И снова скальд чужую песню сложит
И, как свою, её произнесёт.

О.Э. Мандельштам