Горловка

   Дина встретило утро совсем не подходившее тому радостному воодушевлению, с которым он ложился прошлым вечером. Мрачные, набухшие, дождливые и стылые туши тяготили небо. Всё вокруг, город за окнами, комнаты в квартире - унылое, серое продолжение одной огромной, неизлечимой тоски. Дин решил не идти в институт, но и сидеть на месте было невыносимо. Позавтракав, он подумал, не предпринять ли ему сегодня одну из его излюбленных  пеших прогулок через весь Го, в самые отдалённые районы…
   Как скомканную газету всех пресс, выкидывая крепкие слова и бредовые передовицы, коленца, жаркие страны и бесславные лица, высунутые языки, судебные процессы и цирковые кульбиты; как нотную страницу всех симфоний, рассеивая блеск сцены и музыкальные фразы, разбрасывая взвизги Паганини, Пиафовы хрипы и Вертинские всхлипы «Я не знаю, зачем и кому это нужно»; как яркий обрывок всех афиш, расшвыривая Бакста, Турандот, Мейерхольда и МХАТ, выкрикивая Брюсова, Велимира и Гиппиус, вонзая их серебряные эпитеты, медные оксюмороны и алмазные рифмы - так порывистый сырой ветер сам понёс Дина по дворам, тротуарам и площадям Го. Впопыхах он разглядывал знакомые дома и деревья и незнакомцев, таких же пасмурных, продрогших и скорых. 
   Центр промелькнул одним серым, смазанным кадром, намотавшись на катушку 20-ти минут. Затем стихия поутихла, и Дин двинулся медленней.
   Он был в самом начале проспекта По. Слева – красивое, в академическом стиле, с белыми пилястрами, архитравами и фризами, голубостенное здание старейшей в городе школы №1, выше которой, на углу улицы Весна 1, на скромной площадке, покрытой бетонными плитами, меж суровых гранитных глыб стоит основатель города инженер Го. Чёрная литая 3-х метровая статуя встречает каждого, попадающего в центр. Дин не знал, какой характер имел на самом деле прототип – выдающийся первопроходец-геолог, статский советник и благотворитель. Но скульптурная фигура удивляла какой-то угловатой жёсткостью, колючей настороженностью, нервной напряжённостью, даром, что левая нога вальяжно согнулась в колене. Металлический инженер, облачённый в длинный расстёгнутый сюртук и форменную фуражку, в правой руке держал изящный чемоданчик, надо полагать, с полезным инструментом. Он напоминал Дину астронавта, ступающего на неведомую планету, ежесекундно ожидая природного катаклизма или нападения, однако тщательно скрывающего свою тревогу… Но… совсем другой инженер, нагло похохатывающий, с козлиной бородкой уже бодро вылезал из под личины тошнотворно идеального астронавта: инженер Гарин, символ разрушения и власти, а не созидания и прозябания, вот только футлярчик как для Гиперболоида – маловат. Но это – мерещилось, это – дурное наследие большевизма. 
Между тем, инженер Го выглядел очень буднично, лишённый всякого пафоса, было очевидно, что здесь он собирается работать, а не разглагольствовать о Вечности или о роли личности в истории. Хотелось подойти и запросто похлопать его по плечу, сказать «Расслабься. Ты молодец! Спасибо тебе!.. Впрочем, если у тебя там, в чемоданчике не молоточки с буравчиками, а действующий Гиперболоид, может… жахнешь, как-нибудь, под настроение, своим «тепловым лучом смерти», ну, скажем, по «Ртутному» или… А, чего уж там! Давай сразу по «ХимГибели»!? И баста! И никакого тебе больше города Го! Ни тебя, ни меня! Никого! И нам всем сразу станет легче. А? Здорово!? Ведь, правда?» Но экстремизм был чужд Дину. И он этого не сказал.
Дин почтил истукана-оборотня, перешагнул Весну-1, и пропустил мимо спонтанное шествие из канающей больничной ограды, беспризорного кинотеатра, позеленевшего от досады героического танка Т34 в поредевшем триумфальном венке сквера, и подвыпившего, расхлябанного автовокзала.
Ещё пара шахтёрских улиц под проржавевшими революционно-ударными вывесками и Дин упёрся в железнодорожные насыпи, над ними высоко вскинулась дуга пешеходного моста. Он повернул к нему, поднялся, добрался до середины и остановился. Ветер утянул тучи и исчез. Всё озарило солнце. Отсюда город был виден Дину чуть ли не целиком. Проспект По просматривался во всей своей долготе: то вздымаясь, то стелясь понизу, лениво разливаясь двумя озёрами площадей, укладываясь в берега зданий и бескрайние набережные крыш – он отражал солнце. И где-то, почти в необозримости, за графитными сталинско-хрущёвскими пределами, в зелёной кайме полей прохладными айсбергами, белыми миражами блестели кварталы «многоэтажек». Дин на мгновение представился себе воздушным гондольером, плывущим по этому каналу в пространстве Го прямо «к прекрасному далёку». Какой обманный и сладкий мираж…
Направо от Дина железнодорожная протока стремила струи светлого щебня и стали к станции Го, оттуда в ХIХ веке и хлынул и растёкся по здешней степи отчаянный, нищий народ. И ушёл под землю первый раз тут же, совсем рядом – в 3-х сотнях метров от станции торчала, увенчанная колесом, мигающим спицами, башня копёра шахты «Че», до революции Копи №1, - там, в глубине, человечий поток размывал всё на своём пути, теряя «ни за грош» свои матерящиеся и стонущие, осатаневшие капли, выплёскивая на поверхность бесценные чёрные окаменелости: «Ешь, ешь  хорошенько, город-младенец! Это нужно, чтобы жить!» И выкормили… Теперь уже умирающего, полубезумного, непотребного и дряхлого калеку. А то, что отрыгнул он, не переварил, громоздилось тоже рядом. Бурые склоны обрюзгшей, разлапистой, но величественной кучи все были в клочьях крючковатых деревцев, цепкими корнями схватывавших породу и предотвращавших оползни. Насыпь-гора походила на могучее допотопное чудовище, замершее перед убийственным прыжком на город, страшную Кару, вызванную из недр тысячелетий глупыми, беспечными людьми, но пока так и не обрушившую всю свою лютую мощь, всё еще выжидающую роковой момент. Быть может, миг этот вот-вот наступит. 
За железнодорожным вокзалом синеватую дымку горизонта кусали крепкие пока эмалевые резцы спальных районов, и крошащиеся, сточенные зубья пролетарских посёлков, и острые ещё клыки фабричных труб, и конусы бесчисленных шахт.
А в другой перспективе улица Инородная, огибающая террикон Копи №1, разветвлялась: влево - сквозь площадь Кирзова и Машзавод к Солнечному массиву, и, через шахту Розенкрейцера, в Ни-та-ку, к одноимённой жд. станции; вправо – к Аргентине и Нео-Го. Уголь и руду в Ни-та-ке копали ещё в ХVII веке казаки-дикопольцы, а с ХVIII-го уже массово промышляли водворённые там Екатериной Великой солдаты сербского гусарского полка, а затем и их потомки. 
Дин развернулся прямо по стреле моста к самому исконному району Го: Штеровке. Вся Штеровка раздалась по одной оси – Первой линии, на которой обосновывались трудяги и служащие Копи №1. Здесь никогда не строили выше 3 этажей. Над Штеровкой возносилась колокольня и зелёные купола каменной церкви. Первая линия до сих пор сохранила брусчатку. 
А вслед за Штеровкой, едва различимая, далёкая Аргенитна, в которой селили околпаченных пропагандой эмигрантов-украинцев, вернувшихся из Южной Америки в Украину в 50-ые годы ХХ века. И вплотную к Аргентине - Апокалиптический монстр, Молох «ХимГибели» – колоссального химического предприятия, второго по значимости в бывшем Советском Союзе. Сверкающие светлым металлом бочкообразные и сигаровидные реакторы и резервуары, хитросплетение всевозможных газопроводов, и частокол вертикальных труб, среди которых царила одна, сутками выжиравшая небо факелом горящего газа. Дин знал, что изображённый Куприным в «Молохе» старинный металлургический завод находился всего в 15 километрах отсюда, но уже в другом городе, - раздвинувшийся, заматеревший столетний Молох ужасал и потрясал. Но современный, возникший в Го гораздо позже, химический Молох превзошёл его и был куда страшнее и по масштабам и по заключённой в нём угрозе: пока работает  «ХимГибель» биологическая жизнь не только в Го, но и в области - на волоске.
Штеровка всегда влекла Дина. Хотя она очень изменилась с начала прошлого века, в ней сбереглось, осталось неизменным главное – хаотичность, неустроенность, какая-то дикая, внешняя и внутренняя, красота всего сущего. Здесь ещё дышала древняя степная земля, которую не удалось полностью задушить асфальтом. И те же булыжники мостовой Первой линии были живыми, вырубленными в каменоломне кусками времени, отшлифованными подошвами и колёсами в течение сотни лет, но не смолкавшие о своей глубинной природе: «Я степь, я плоть от плоти времён, я , как и ты, - из чрева половецкой «бабы». Дин чувствовал это. Измученная бестолковыми сооружениями, которыми люди взнуздали её, как пойманного зверя, она не утратила свою вольную, изгибистую осанку. Дин спустился с моста, чтобы исследовать её тело. 
Преодолев сталинское шоссе, одним концом воткнутое в копь №1, а другим через 60 км. в Сталинск, он пошёл к шахте, сопровождаемый истёрто-рыжими 2-х этажными, на 4 квартиры зданьицами с опрятными садиками из абрикос и вишен, отделёнными низенькими, по пояс, пёстрыми деревянными заборчиками. Уж совсем надыбился террикон и накатился цементный вал Сталинского универмага, когда Дин протиснулся между последней рыжей стеной и кирпичным брюхом пивбара, в котором шахтёры и босяки пили лет 50, приземистым, беспросветно угрюмым, с наглухо закрытыми ставнями, как в деревенской лавке. Он вынырнул на Первой линии точно напротив церкви. Раздольная, но кривая и горбатая, вопреки названию, улица с трамвайными рельсами, пыльная, в заплатах асфальта и лысинах брусчатки, была пуста. Церковь, возведённая в 1904 году, надёжно покоилась на искусственном возвышении - пространной квадратной площадке - как-то в стороне и над. Защищённая оградой из длинных металлических прутьев и каменных прямоугольных столбов, снабжённых жестяными  козырьками, она имела 3 купола, широкий двор и коттедж священника. 
Церковь держалась тут явно обособленно, всем своим видом показывая – «Я ни причём». Дин бывал в ней всего несколько раз. В обычные дни «божий храм» ревностно охранялся невероятно настырными нищими у входа, и внутри – злобными ведьмами, которые ругали, пихали локтями и хищно буравили крохотными глазками, запавшими в черепа, любого неопытного и не приобщенного к их «благодати» молодого человека, дерзнувшего покуситься на монополию калек и старух на Христа. В праздники же… Пьяный люд, сошедшийся и съехавшийся со всего города, запруживал церковный двор и подступы к нему, так, что яблоку негде упасть. Чтобы прорваться к самому храму, требовалось приложить немало физических усилий и терпения, да и стоило ли …  Хмельные вопли, хохот, бьющиеся бутылки, молодёжь задирала друг друга. Люди сходились к церкви со скуки и по мертвому ритуалу, наивно полагая, что этим они делают что-то хорошее. Сильно пьяным было тут весело. Остальные торопились поскорее протолкаться к батюшке, получить благословение, посвятить пищу и убраться восвояси, в домашнее тепло и уют. Картину дополняла милиция, которая тоже развлекалась, как умела: унимала и обирала хулиганов. Александр Блок был гениально прав: «Скифы мы, с раскосыми и жадными очами»…
Постояв перед церковью, ещё раз запомнив её, Дин пошагал по мостовой: между жилых и казённых, одинаково монотонных и безликих, как скалы строений - словно по руслу высохшей реки. Близился тупик, когда Дин повернул налево - в переулок Печорина. Частный сектор. Он с облегчением ступил на мягкую дорогу из укатанного чернозёма, смешанного с углём. К Первой линии соседились зажиточные «семейные гнёзда», сложенные с некоторым размахом из добротного красного кирпича, виднелись иномарки. Но они смотрелись противоестественно в этом месте. Да и сам Дин обращал на себя удивлённые взгляды. Его высокие шнурованные ботинки, джинсы и «косуха» разительно отличались от спортивных костюмов, мешковатых брюк, кожаных лоскутных курток и свитеров турецкого производства, привычных здесь. И по мере продвижения Дина по улочке «народное зодчество» опрощалось, всё чаше попадались потрескавшиеся хаты или домишки из кирпича, чёрного от времени, порой с заколоченными или задраенными ставнями окнами – вот они то были тут своими, настоящими, неподдельными. Слепые и глухие, но существующие именно такими! Деревянные столбы электропередач, с оборванными проводами, покосились рядом с новыми, бетонными. Дин спотыкался о камни, обломки бетона, выдававшиеся то тут, то там из утрамбованного грунта. И совсем уж диковинно выглядела накренившаяся на обочине, невесть откуда взявшаяся, будто ураганом заброшенная, телефонная будка, экстремально красная, громоздкая, образца 1980-го года, с выбитыми стёклами и без телефонного аппарата.
Её вызывающий цвет, среди господствовавшей тусклости, топившей всё яркое, возбуждал сумасшедшую мысль, что всё-таки кто-то из неё куда-то звонит. Телефонная будка была как последнее средство спасения, как вопль о помощи неизвестно кому. И ведь что поразительно, её даже на металлолом никто не уволок, хотя в этом районе многие этим перебивались. Значит, кому-то она была нужна. Может, это местная реликвия?... Дину тоже захотелось подойти к будке, закрыться в ней и долго, долго с кем-нибудь говорить…
Хотя, скорее всего будку сюда не стихия закинула, а установили городские службы. Только было это давно, когда здешним обитателям ещё желалось и было о чём беседовать с остальным миром. Но затем необходимость в этом неблагодарном занятии отпала сама собой и они разрушили её.
Дин уже собрался войти в будку, как в 10 метрах ниже по улице в дощатом сплошном заборе отворилась калитка и из неё выскочила девчонка лет 17-ти. Посвёркивая светляками насмешливо-любопытых глаз, она спешно направилась в его сторону. На её губах блуждала еле заметная улыбка, словно она угадала намерение странного чужака, и про себя подсмеивалась над ним. Дин сразу уловил свободу её узких бёдер под широкой и длинной юбкой, распознал рано-взрослую женственность. Руки она независимо засунула в карманы короткой белой курточки. Дин уже чувствовал её недорогие, но дурманящие духи. Девушка едва не задела его худеньким плечом, проходя мимо. Она как будто усмехнулась ему?.. Да, так и есть… Дин знал этот женский тип. Для себя он окрестил их «степными девочками». Их смуглая кожа, она всегда хранила жар летнего солнца и запах разнотравья. В них преобладала южная кровь над славянской. При первых же поцелуях прерывисто дыша, постанывая, они любили кусаться. Несдержанные пальцы оставляли царапины. Они не были продажны, но предпочитали разнообразие. И если им кто-то нравился, легко сами показывали это, без отвратительных ломаний и корысти «порядочных» девушек и «патентованных» шлюх. Дин уважал в них эту черту. Но кроме объятий, дискотек и выпивки «степные девочки» ничем не интересовались, с ними скоро становилось скучно.
Дин вспоминал клип «Cranberries» на песню «No linger», как блуждают ирландские девочки по ночным коридорам убогих гостиниц, из тени в тень, из комнат в никуда в поисках секса и денег, а видел всех наших «степных девочек», родных и доступных чёрно-белых ангелов, отдающихся нам в холодных подъездах в свете подвесных ламп… И счастливая и печальная, сумеречная и рассветная, истончённая надеждой и отчаянием музыка, как она ложилась в душу Дина: 
«Ирландия. Моя милая Ирландия. Почему мне, украинцу, кажется, что мы так похожи? Ты – католическая, мы -  не знаю… православные… или безбожные? Нет, Бог у нас всё-таки есть!  Тот, который любит нас и за всё простит. Даже, если у нас его и нет… Мы грешим, мы живём в нищете, грязи и пьянстве. Нас убивали, грабили, порабощали, нас терзали и терзают. Мы сами убиваем себя… Но мы никогда не погибнем! Ведь у нас есть вереск и ковыль, есть пустынные равнины и бесплодные низины, над которыми свистит ветер пока мы спим, вот уже столетия… Но мы обязательно проснёмся! Скоро, через пару мгновений или веков…
О, нищая, близкая и прекрасная Ирландия! Я пью твой сок – вино вересковых и клюквенных полей! Может быть, ты и не такая, Ирландия. Но я люблю тебя. А поэтому вижу то, во что влюблён…»
Девочка скрылась. Дин не смотрел ей в спину. Он продолжил спуск. Потянулись колоритные развалины. Дин задержался, чтобы получше вглядеться и запечатлеть.
Некогда аккуратные шахтёрские дома: фундамент из камня-дикуна, как правило, изначально земляной пол, обязательная печь, по углам, иногда ещё и в центре деревянные столбы, подпиравшие крышу с крохотным чердаком, стены либо из «дранки» (деревянных клетей, пришиваемых на доски остова и заполнявшихся глиной и раствором), либо из саманных кирпичей (смеси конского навоза и глины). Вот такое немудрящее, дешёвое и быстро сооружаемое жильё. Сейчас у нескольких подобных строений крыши были сорваны либо провалились, стены проломлены, в окошках зияло небо. 
Дин любовался остатками человечьей геометрии: причудливыми изломами, зигзагами, кроившими пространство. Теперь всё это проседало туда, откуда поднялось. Распад ускорялся корнями кустарников и стволами молоденьких деревьев, разрывавших стены, полы и крыши. Да и соседи раскалывали и растаскивали всё, что могло пригодиться. Торжество того самого универсального Безвременья Го. Той же дикости и красоты, что так ценил Дин.
Улица срезалась крутым склоном, почти обрывом над обширной балкой. Он принялся спускаться по извилистой каменистой тропинке, под нависшей, находящейся наполовину в воздухе, крайней ветхой развалиной, медленно сползавшей следом за тропинкой, оплывавшей всеми своими стенами, огородом и забором. Сбежав, чуть ли не слетев вниз, с удовольствием ощущая, как ноги упруго и сильно отталкиваются от земли, но уверенно несут его, Дин очутился у довольно широкого ручья с быстрой водой, точнее у подвешенного на стальных тросах дощатого моста, т.к. тропинка вела именно к этой переправе. Когда-то ручей этот был одной из городских рек. По ту сторону, на противоположном склоне снова начинались частные дома. Дин знал, что, пробравшись среди них, наверху он найдёт петлистую автомобильную дорогу, а за ней большой и глубокий живописный ставок с дамбой и мостом и высоким курганом, на котором пасутся козы, и всё это в окружении таких же, или очень похожих посёлков, а дальше - новые промзоны: шахты, химические и механические заводы, кварталы сталинских зданий – город был очень разбросан.
Но тут, возле ручья жилось совсем по-деревенски, тихо и привольно. Жухлая трава и маленькие серебряно-нефритовые ивы удивительно роднили Дина с этим местом. Всё было добром. Линялая шкура луга, заботливо накинутая вдалеке на ручей и нежно обнявшая его берёзовая лапа рощи. И леший ласковый глаз неба… Вот таким любил Дин свой город: индустриальный пейзаж в любой момент мог стать степью, водой, лесом. И дух, неповторимый, неистребимый дух Го: аромат цветов и… кокса. 
Дин подошёл к самой воде, присел на корточки. Он с наслаждением слушал, смотрел, ощущал. Вода была со свинцовым оттенком, тонко звучавшая, прозрачная, чистая, совсем живая, от её неутомимого движения на дне шевелились тёмные, густые водоросли, в которые хотелось лечь и уснуть на миг, но тут же пробудиться, чтобы не упустить ничего из этой бесконечной и быстрой жизни. Ручей навевал «Смерти нет - смерти нет - смерти нет...» Дин верил ему.
А сутки спустя, вечером Дин узнал от приятелей, что как раз там, где он вчера созерцал своё бессмертие, под ивами, нашли Ванду. Передозировка. Ещё одна «степная девочка, которая умерла. Она так напоминала ему какую-нибудь суицидальную героиню клипов «Portishead».
За ночь дождь смыл страх с её лица и рано утром местный мальчик, направлявшийся в школу, увидел не мёртвую девушку, а всего лишь инфантильный и милый манекен, подобный тем, что продаются в магазинах, вычурную игрушку. Может быть, такая снилась мальчику под Новый год, увитая конфетти и в блестящей мишуре. Мальчик не испугался, скорее, изумился, словно повстречался со старой, но позабытой знакомой. Он вернулся домой и сказал матери:
- Там в овраге лежит какая-то девочка. Кажется, она умерла. Я где-то её видел, она похожа на куклу.
- Не болтай глупостей! Какая кукла? Почему ты не в школе?
- Я говорю правду. Иди и посмотри сама.
Мать заторопилась к ручью, испуганно осматриваясь. Сын сказал правду. Симпатичная девочка, на вид лет 14-ти, совсем небольшого роста, худенькая, одетая как хиппи. Она застыла слегка картинно. Никаких следов борьбы или крови, ни на ней, ни вокруг. Гармония природы не нарушена.
Но это случилось завтра. А в тот день Дин снова работал над рассказом и угодил в сети Морфея крайне утомленный, но очищенный. Завтра он собрался в институт, а после в общежитие. Мысль об Оксане не покидала его.


Другая история о горловчанине и Горловке
https://www.youtube.com/watch?v=YBL0-mEN6fc