Ожидание

ВИТАЛИЙ ПОПОВ
ОЖИДАНИЕ
РАССКАЗ

Всю ночь, охая и стеная, ворочаясь от безрадостных дум, кратковременно засыпая и пробуждаясь вновь, Пелагея Никитична вставала рано — около шести. Но она никогда не чувствовала себя отдохнувшей за ночь.
Стащив своё тело с постели, она плелась в туалет, умывалась, экономя мыло, и подходила к иконам в углу комнаты.
— Господи, — говорила она, крестясь, — ну чем, скажи, я тебя прогневила? За что мне горести шлешь лютые?.. За что хворостями томишь многочисленными?.. И где же смерть моя бродит, Господи? Уж устала я мучаться-то, ох и устала...
Жизнь бабке Пелагии, как она не раз соседям говаривала, была не в радость, «не в сласть». И понять она никак не могла, за что это Бог так рассерчал на неё сильно, что смерти-избавительницы не шлёт, хотя она его об этом не первый год упорно просит.
— Тошно мне жить, поймите, то-ошно, — уверяла она, — и смотреть мне на всё т;шно — и на мужиков и на баб, кругом блуд один да беспутство!.. Прости, Господи...
Пелагия Никитична была ровесницей первой русской революции. Мужа она в войну с германцами в 1943-ем году потеряла. Сын же её единственный с юношества дурную склонность к зелью поганому возымел. Стал в белую горячку впадать. И лечился от вина четырежды — и антабусом и гипнозом. Но что-то лечение это ему не помогало. В результате он к сорока четырем годам стал импотентом, снова запил, да в час дурной в петлю-то и влез... Это, кажется, в 1973-ем году случилось.
Сноху бабка Пелагия не любила очень. И отзывалась о ней оскорбительно, и в смерти сына её винила.
— Сучка она хорошая... При живом ещё муже хвостом вертела, на чужих мужиков бельма бесстыжие таращила...
Правда, где-то в душе понимала бабка, что снохе не сладко жилось с мужем-то алкоголиком. Понимала, но всё равно оскорблять её словесно продолжала, особенно после того, как она с каким-то командировочным хахалем связалась и вместе с ним в Брянск смоталась. Люди говаривали, будто и замуж она там за него вышла, да не верила этому бабка, не желала верить.
— Вот возвернётся Колька, он ей голову-то, вертихвостке, отвернёт...
Одна у неё была надежда и радость — внук её единственный — Колька.
— Вот возвернётся Колька-то, — рассуждала она, — женится, дети у него пойдут. Вот и будет утеха для дней моих последних, будет и за мной кому приглядеть, ежели захвораю шибко...
Но и здесь не повезло бабке.
Внук её каким-то странным со службы вернулся. В Брянск лишь один раз к матери съездил. Прописался с её разрешения в квартире, которая ему от нее досталась. Работать снова на экспериментальный механический завод фрезеровщиком в тот же цех устроился, где и до армии трудился. И даже куда-то заочно учиться поступил. В институт какой-то с мудреным названием. Пелагия Никитична это название и запомнить не могла. А жениться он вроде бы и не собирался. И очень ей это не нравилось.
— Так и будешь монахом жить? — корила она внука. — Гляди, доведут тебя книги до греха — свихнешься с ума-то, как Нюркин сын. Тот тоже всё с книжками сидел, да и досиделся. Люди сказывали, что в лес он побёг, начал там себе окопу рыть... В поле злаки с колосьев срывал, растирал на ладошках да и заглатывал... До сих пор его в дурдоме лечат... Гляди, как бы ты тоже в лес не побёг, с ученья-то... Сроду у нас в роду учёных не было, по-простому жили... И куды ты мастишься? Ох, не к добру это, чует моё сердце, не к добру...
Смеялся тогда Колька.
— Темнота ты у меня, бабуля, — внук часто разговаривал с ней в полу ироническом тоне. — Но всё равно должна понять, что если ты в силу дореволюционного классового неравенства так и осталась неграмотной женщиной, то в данный момент, как сказал кинорежиссер Сергей Герасимов, недостаток образования является свидетельством душевной лени, тупости и зазнайства. Секёшь?..
— Ишь ты, — дивилась бабка, — кучеряво говоришь. Ну, дай-то Бог, авось, вправду умным станешь.
— Ты вот что мне лучше скажи, — менял тему разговора внук, — зачем это ты телевизор в гардероб запрятала?..
Да, был такой факт. Купил себе Колька цветной телевизор, а старый «Рекорд» ей притащил. Трансформатор принёс, антенну наладил — всё, как положено.
— Ну, просвещайся, бабуля. Чувствуй пульс планеты.
А через неделю он обнаружил, что телевизор стоял запертым в гардеробе.
Внуку она это так объяснила:
— Хворая я стала, Колька. Не до телевизора мне. Шум от него, трескотня, да и глаза мои видят плохо. Покойней мне, когда шума-то нет. И без того иной раз голова трещит, что пивной котёл, а там ещё стрельбы разные, крики — расстройство одно... Опять же — и за свет платить более надоть. Не нужен он мне. Лучше, ты его продай кому...
— Ты, бабуля, в склепе своём вперед меня умом тронешься. Отгородилась от всего, что в мире творится, знать не желаешь. Транзистор я тебе принёс, ты хоть его включай. Погоду слушай, какая где, музыку.
— Какая ещё музыка! — серчала она. — У меня, эвон, за стенкой как Генка свою музыку заведёт, так хоть из дому беги... Опосля её и не заснешь никак. Я уж в домоуправление на него жаловалась: совесть, говорю, у него есть? Рядом с больным человеком концерты такие устраивает!.. Да всё равно, гоняет он свою музыку, ни дна ему, ни покрышки!.. Ты бы ему хоть сказал, Кольк...
— Да, тяжёлый случай, — вздыхал внук, — я скажу...
И чувствовал он себя неудобно от сознания того, что ничем, собственно, помочь бабке не мог. К нему перебираться она наотрез отказалась: хочу, мол, говорила она, в своем углу помереть. Да и незачем Кольке мешать, рассуждала она, молодой он, хлопотно ему с ней будет. Сама, чай, не в лёжку лежит. Силы есть ещё и в магазин сходить, и на лавочке у подъезда с соседками посидеть, о жизни покалякать, сноху посрамить, внуком похвастаться.
Узнать она сильно желала: нет ли у Кольки зазнобы какой? Чудно ей казалось, да и не верилось, что внук девчонок к себе не водит. Чай один живет-то. Да и тревожилась она всё-таки: кабы какая дрянь внука её не зачалила.
— Ведь девки-то пошли, — говорила она соседкам, — страх Божий. Норовят поскорее к постели привлечь...
Соседки согласно кивали: «И не говорил...»
А желала бабка, чтобы Колька себе девку хорошую нашёл: к хозяйству способную, лицом гожую, нрава весёлого, не строптивого. Да ничего не сей счёт не могла узнать бабка, кроме того, что ходит якобы к Кольке блондинистая особа в дымчатых очках и вся из себя как есть модная. Из разведённых, вроде бы, да чуть ли не на десять лет старше Кольки будет. Английским языком будто бы с ним занимается...
Узнав об этом, загоревала бабка.
— Ну всё, охомутает она парня своим языком иностранным. Ну не дурак ли Колька, скажите на милость?.. С разведённой связался, али мало ему девок вокруг?..
Хотя зряшными оказались те её хлопоты. Но по сему поводу Пелагии Никитичне горевать вскоре пришлось.
В одну из ноябрьских ветреных ночей проснулась она от внезапно нахлынувшего чувства смутной тревоги. Встала с постели и подошла к иконам.
Фитилёк в лампадке еле-еле теплился.
«Масло, видать, кончается», — подумала она и взглянула на бесстрастный лик Николая-чудотворца. Подняла руку ко лбу, чтобы перекреститься, как вдруг ей показалось, что святой усмехается. Рука её со сложенными тремя перстами так и замерла у лба.
Тут ветер хлестнул в окно с такой силой, что приоткрытая форточка резко стукнулась о косяк стены, и стекло, тонко зазвенев, хрупкими осколками посыпалось на пол.
Бабка кинулась впотьмах собирать стекла. Смекнув, зажгла свет, смела веником осколки в совок. И только тут заметила на ладони кровь.
Она снова тревожно взглянула на иконы.
Лампадка потухла. В ней тлел, чуть дымясь, фитилёк. Николай-чудотворец уже не улыбался. Лик его был суров и холоден.
А наутро принесли бабке страшную и жестокую весть. Защемило у неё сердце от нестерпимой боли, свет померк в глазах. Долго она убивалась и даже в беспамятстве супротив Бога возроптала:
— Да что же это ты, Господи, делаешь-то? Да за какие грехи караешь?.. Уж я ли Тебе не молилась за Кольку? Да как же ты допущаешь такое?.. Последней радости меня лишил...
Убили Кольку-то.
Как сказывали ей, провожал он свою зазнобу в дымчатых очках и угораздило его в драку смурную ввязаться. Толи её оскорбил при нем кто-то, то ли ещё чего там произошло, только ему под левую лопатку саданули ножом.
Умер Колька сразу, на том месте и умер. А убийцу, кажется, так и не нашли...
А вот Пелагия Никитична до сих пор смерти своей никак не докличется. Сгорбилась она, лицом черна стала, нелюдима.
Лежит она у себя в комнате, лампу почти не зажигает, в магазин не ходит. Соседке на харчи полпенсии отдаёт. Та иногда ей поесть что-то приносит. Встаёт тогда — и ест молча. Вторую часть пенсии на похороны свои откладывает.
Дождавшись темноты, Пелагия Никитична умывается и, перед тем, как лечь, подходит к иконам и долго смотрит на них с укоризной.
— Да чем же всё-таки я тебя прогневила, Господи?.. Да за что же мне такое наказание лютое?.. Молчишь?.. Может, недобрый Ты?.. Али нет у Тебя жалости вовсе?..
Охая и стеная, она ложится в помятую постель, надеясь на то, что Господь всё-таки смилостивится над ней и скоро, быть может, этой ночью, пошлет ей лёгкую смерть...
1975 г.