Постмодерн

Заходите в квартиру. Смелее, ключ вам не понадобится, это ведь рассказ. Пройдите сквозь дверь, включите фантазию, свой читательский телепорт.
Сразу, как водится, коридор. Жилище-то самое обычное, трешка. Проходите дальше, можете не разуваться. За окном – лето, ваши подошвы чисты. В идеале вы – ребенок цветов и обувью пренебрегаете. Но это так, к слову. Не смею подстраивать вас под свой замысел, я не узурпатор.
Пройдите дальше и узрите зал. Бабушка, что сидит в кресле, вас не заметит, потому как а) занята вязанием б) ёе не существует (равно как и вас, впрочем). А вяжет наша бабушка, естественно, шарф. Конечно же, для любимого внука. Потомок похож на нее – тот же глубокий взгляд карих глаз, те же аккуратные уши. В каком-то смысле одинаков и оттенок волос,  только грэндма его заслужила, а юнец не успел еще перерасти.
Так вот, бабуля вяжет. Мысли ее в некоторой степени настроены на волну ностальгическую. Вспоминает она знакомство с мужем, сидящим сейчас в другой комнате (но о нем позже). Первая встреча с возлюбленным напоминает ей теперь любимые бразильские сериалы, с той, правда, разницей, что происходило все в «военном» Союзе, а Педро звали Михаилом. В то время молодая вертихвостка Гретель приходилась дочерью немецкому офицеру Шварцу (сейчас, прошу заметить, уже нет), оккупировавшему в далеком 43-ем советский госпиталь, что под Курском. Не из отцовских чувств, но из-за присущей немцам практичности и деловитости взял он свое чадо на фронт – на тот момент та уже успела окончить институт, зная русский язык в приемлемом соотношении. Михаил «по папкам» проходил как военнопленный.
 И – о, чудо! – бравый русский солдат открыл девчонке глаза, заставил усмотреть в победной поступи фашистов зверствования и жестокость, сумел убедить ее в неправомерности текущей войны. Как итог – оба сбежали: одна – из-под отеческого гнета, другой – из-под фашистского.
Отсиживались в глухой деревеньке, до которой захватчикам и дела-то не было. Михаил изредка партизанил, но не слишком усердствовал – обретя любимую, обрел и обязательства. Юнге фрау не одобряла патриотических настроений возлюбленного, совершенно по-немецки надеясь на русский «авось». Так и дождались победы.
И сейчас, сидя в плетенном кресле, Гретель Волошина невольно проронила скупую женскую слезу, вспоминая события дней давно минувших. Уже в 56-ом, когда родился сын, заключили «семейный» Молотова-Риббентропа – нарекли Робертом. Отпрыск, однако, межэтническую традицию не поддержал, назвав своего уже сына просто и по-русски – Иосифом. Старики побушевали и успокоились, приняв во внимание падение современных нравов.
Но пойдемте же дальше, не будем отвлекать грэндма – она уже тянет носом, словно учуяла чье-то присутствие. Не волнуйтесь, Гретель, спустя пару страниц мы покинем ваш дом.
В следующей комнате восседает глава семейства – Его Величество Дед. Не напрягайте воображение, тут у нас ситуация хрестоматийная – очки, усы, чем-то на Кикабидзе похож (только не национальностью). Газету читает, а как же! Спортивную, стало быть, страницу. Еще с пятидесятых -  за Спартак. На стадион, правда, не ходит – здоровье не позволяет. Мечает, чтобы внук футболистом стал. С дедовой же подачи мелкого в СДЮШОР и отдали, хоть сын и противился. Но тут и слова поперек не скажешь: воля деда – закон и порядок!
Чем же Михаил наш Валерьевич занят был в неспокойное послевоенное время? А Валерьевич наш Михаил стал тогда
- не, Никит, шляпа какая-то!
- думаешь?
- Конечно! История твоя нафталином пропахла. Все-то чин-чинарем у них, елейно, фу…
- а по-моему…
- по-***оему! Сам посуди… ладно б дед этот твою… как ее там? Гретель трахнул тогда в госпитале, а ей – тринадцать. Можно было бы под Набокова черкануть чего-нибудь тогда, но из тебя же стилист – никакущий! На-и-ху-ё-вей-ший! Не умеешь ты столько вычурной чуши вывалить, это точно.
- слушай, ну…
- дело тебе говорю, старик. Пойдем, нехуй тут ловить.