ФАН

  Абстрактно Фана можно было бы изобразить в виде цифры 13. 1 – это его внешность: вытянутая худоба, колючий дерзкий взгляд через очки, тёмные патлы, порывистые движения. 3 – узловые компоненты личности: аналитичный, сарказмирующий ум, всё подвергавший сомнению и насмешке; умение воздействовать на людей и воля; творческое начало. Вкупе - 13.
  Фан хорошо играл на гитаре, сочинял музыку, писал стихи и пел, рисовал (преимущественно в жанре шаржа). Острый, проникающий голос его в речи и вокале завораживал, но в смехе – раскалывался на занозливое глумливое дребезжание – точь-в-точь Фагот-Коровьев Булгаковский. Фан мог быть чутким, отзывчивым, даже мудрым - наедине, но стоило появиться третьему, упаси Бог, «третьей» – его подменяли: джин вырывался из бутылки. Как это нередко происходит с гордыми, но по-детски капризно взыскующими внимания и сочувствия, восприимчивыми натурами с возвеличенной мерой собственного достоинства, кем-то неоднократно очень раненного, и много от этого в себе претерпев, он очерствел к чужим страданиям и бездумно сам их причинял: своей циничностью, самовлюблённостью, нагловатой беспардонностью и бескомпромиссностью. Дружбы, любви, которых он, бесспорно, заслуживал, от одного или двух людей ему было не достаточно. Он хотел всего и ото всех и - максимум! И получал это.
  В 17 лет Фан собрал рок-группу с поэтическим и мало понятным названием «Глория-До». Солнечным сентябрьским днём он пригласил Дина попить пива и послушать, как они играют. Репетиция проходила на даче барабанщика Лёхи (Газо) - забавного, похожего на сказочного пажа, смазливого тоненького мальчика 16-ти лет с шевелюрой пуделя. Дача находилась на Пятой шахте. В 10 часов утра они, обременённые гитарами, рюкзаками и сумками с бутылями разливного пива, в лязгающем и скрипящем пожарно-красном трамвае №1 рассекали кавардак посёлка. Они – соло гитарист Палыч, барабанщик Лёха-Газо, Фан, Дин и профессиональный тусовщик и прилипала Жбан. Вагон петлял, его сильно дёргало из стороны в сторону на частых резких поворотах - электрическая машина напористо продиралась между задиристо толкавшихся заборов, босяцких халуп, развалин складов и ржавых промышленных страшилищ, пустырей и мусорных куч. Всё это было щедро посыпано рыжей пылью и полито жгучим солнцем. Сквозь запорошенные марсианским прахом, исцарапанные иероглифичными надписями стёкла под неугомонный хохот своей расхлябанной «братии» Дин рассматривал этот «пролетарский колорит».
  Дача Газо оказалась стареньким шахтёрским домишкой. Доски пола в прихожей и примыкавшей к ней, меньшей из двух комнат, местами провалились. Вторая комната, довольно вместительная, была в относительном порядке, в ней уже стояла ударная установка и колонки. Там и принялись расчехлять гитары, извлекать из рюкзаков и устанавливать аппаратуру. Дину всё было в диковинку. Он молча наблюдал за приготовлениями со скрипучего конторского стула, наверняка украденного или утащенного при списании в каком-нибудь унылом советском учреждении. Газо громоздился за барабаны. Палыч настраивал гитару: включил усилитель - загудело, врубил самопальные «примочки» - завизжало и заскрежетало - и зачастил медиатором по струнам, подкручивая тут и там всевозможные регуляторы, выплёскивая электрические конвульсии. Фан понянчился с подвывавшим микрофоном, побормотал в него, «поухал», «похрюкал» и уселся перед стойкой, с «акустикой» в руках и серьёзным лицом, нервно-требовательно оглядываясь на своего копошащегося, скрежещущего соло-гитариста. Озабоченный, из-за несвободы конечностей не выпускавший изо рта горящую сигарету, щурясь от дыма, 15-ти летний Палыч сдержанно кивнул – готов, можно.         
  Ударник отбил такт палочками и... грохнуло!.. Дина просто оглушило шумовым шквалом, извергавшимся инструментами и одинокими голосовыми связками. Понемногу уши его пообвыкли, и с огромным трудом он стал добираться до слов и мелодий. Впечатление Дина было сумбурным… Неопытность, несыгранность, ученичество. К тому же, ощущалось вопиющее  влияние раннего «Кино», вся манера исполнения Фана напоминала его кумира - Виктора Цоя, музыка и тексты несли наивную и трогательную, подражательную романтику - скрещение дня и ночи, горизонта и неба, человека и города, эмоций и улиц, туманно-свежего утра и разомлевшего летнего вечера, но всё-таки… в них определённо сквозило нечто самобытное, талантливое. Да и Палыч выдавал не по годам что-то очень ловкое, способное… Пиво пили и курили «траву» в саду, заросшем бурьяном: полуобвалившаяся деревянная беседка, белый каменный сарайчик и металлический столик, который обсели. Ликовали, в упоении от себя: репетиция удалась; несомненно – слава «за углом»!..
  Уже через 2 месяца, ноябрьской ночью они всей компанией расклеивали по городу афиши, возвещавшие о концерте «Глории До». Не смотря на развальный 92-й год, их чуть не загрёб патруль милиции за попытку налепить разрисованный лист ватмана на статую Ленина у горисполкома: «Осквернение памятников культуры!» И после этого первого концерта в ДК «Железнодорожников», вернувшись из района Ни-та-ка в Центр, Фан и Дин прятались от дождя в подъезде и курили, и Фан сказал, сладко вздохнув и зажмурившись: «Вот он – успех! Теперь - начнётся!»… И были ещё концерты. И по прошествии года была прочная известность в местных неформальных кругах и свои поклонники. «Глорию До» было не узнать. Даже Дин вовлёкся и написал текст для песни, которую теперь никто не вспомнит, не вспомнит и сам Фан...
  Конечно, такой человек как Фан питался женской красотой, как хлебом насущным. И тут имелась своя изощрённая, «шаманская» эстетика – следование обрядам, им же изобретённым. Кокетничанье - «судьба, не судьба». Изысканная эротика… ловли. Быть может и … месть? За страх ли, прошлые обиды...
  Фану нравилось, выходя каждый день на улицу, составлять маршрут, следуя своему «шестому чувству», руководствуясь жребием ожиданий и снов, полагаясь на астрологию интуиции. Иногда Фан шёл крестом, концами которого были квартиры приятелей. Иногда двигался зигзагами, от точки к точке назначенных свиданий. А иногда дорога его ложилась по периметру. Вперёд-назад и по кругу.
  Балкон его угловой квартиры на 3-ем этаже нависал над проспектом По. С него можно было глазеть на барышень или через улицу - почти поверх крыш таких же кирпичных 4-х этажных «хрущовок». С этого аванпоста Фан частенько видел Дина, шествующего к Саше или в институт или Бог весть куда ещё, окликал его или пропускал мимо, благоразумно уберегая их пути от пересечения.
  Как-то Фан сказал Дину:
- Знаешь, я вчера видел такую красивую девушку!.. Это то, что мне нужно! Воплощение моего идеала. У неё всё, как мне нравится.      
- Ты познакомился с ней? – спросил Дин.
- Нет.
- Почему?
- У меня ПРЕДЧУВСТВИЕ, что я увижусь с ней ещё.
  Дин пожал плечами. Фан не был застенчив с девушками, за словом в карман не лез и всегда поддевал любую симпатичную особу какой-нибудь комплиментарной глупостью. Это, во первых, тренировало остроумие и реакцию, позволяло приобрести полезный опыт, а если повезёт, то и «закадрить» девочку; во вторых, доставляло возможность располагать резервом женских ресурсов, на случай скучного вечера или рецидива похоти, хотя Фан всему предпочитал сумасшедшие панковские «отрывы», с избытком очень своеобразной музыки, «дури» и спиртного. Но для него не было правил без исключений.
  Предчувствие не подвело Фана, наверное, потому, что Го не так велик (всего тысяч 300 населения). Не минуло и трёх  месяцев, как Фан сказал Дину: «Помнишь ту девушку, о которой я тебе говорил? Выхожу я в первый свой день на работу и встречаю её! Представляешь, она работает медсестрой в том же отделении, куда устроился и я. Её зовут Ира». Фан говорил с пылом Ромео. Спустя две недели он привёл её «на смотрины» к Дину, а следом и к Саше. Дин толком не разобрал девушку в полутёмном подъезде, но Саша, который видел Иру несколько раз, отозвался о ней так: «Действительно красивая девочка. Очень стройная, высокая. У неё такая небольшая, аккуратная попка, изящные движения… И умная!»
Друзья роптали. Фан забросил репетиции, и прогулял всю зиму с одной Ирой. Весной Дин спросил у Фана:
- Ну, как у тебя дела с Ирой?
- Я с ней уже не встречаюсь...
- Она тебе разонравилась?
- Да нет, дело не в этом. С ней постоянные какие-то проблемы. У неё муж, ребёнок. Встречаться нам негде, приходилось таскаться по городу. Она сказала, что я ничего не могу ей дать, у нас нет будущего. Наверное, она вернётся к мужу. Тот - зовёт…
  Фан был удручён… У самого окна его спальни разметались ветви акации – таинственные, зловещие соучастники в столь предрешающих снах. И вот с Ирой тоже... Они (ветви), грязные и тернистые, обхватывали её белую обнажённую грудь, терзали и ласкали. Ира блаженно стонала. Фан понимал, что ветви тянут из неё все соки, молочные, любовные, а она, бедняжка, и не догадывается, что с ней творится, что в действительности она отдаётся бесчувственному дереву. Во сне он силился сорвать с неё эти мерзкие объятия. Но его руки повисали, как верёвочные. А Ира продолжала сладко стонать и… повторяла имя мужа. После очередного такого изнуряющего наваждения Фан вознамерился обновить свою жизнь и поступил учиться в медицинский колледж в другом, но близком городе, хотя и сохранил присутствие в Го – ездил на электричке утром и вечером. И вскоре, чуждый унынию, умеющий быстро очищаться и восстанавливаться, схватывать у судьбы «с лёту» всё хорошее, Фан снова превратился в прежнего: насмешливого, энергичного, «непотопляемого»… Так завершились отношения Фана с «воплощением его идеала». И уже без «предчувствий» на будущее. Но его «подстерегали» и другие «воплощения» идеала. Много других…