Норд-ост

 Норд-ост — морской термин (один из румбов), означающий «северо-восток».



 
Белое безмолвие

 

Все года и века и эпохи подряд

Все стремится к теплу от морозов и вьюг.

Почему ж эти птицы на север летят,

Если птицам положено только на юг?

 
Слава им не нужна и величие.

Вот под крыльями кончился лед,

И найдут они счастие птичие,

Как награду за дерзкий полет.

 
Что же нам не жилось, что же нам не спалось?

Что нас выгнало в путь по высокой волне?

Нам сиянье пока наблюдать не пришлось,

Это редко бывает, сиянья – в цене.

 
Тишина. Только чайки – как молнии.

Пустотой мы их кормим из рук.

Но наградою нам за безмолвие

Обязательно будет звук.

 
Как давно снятся нам только белые сны,

Все иные оттенки снега замели.

Мы ослепли давно от такой белизны.

Но прозреем от черной полоски земли.

 
Наше горло отпустит молчание.

Наша слабость растает, как тень.

И наградой за ночи отчаянья

Будет вечный полярный день.

 
Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лег ни на миг отдохнуть,

Тем в награду за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь.



    Нашла в сети запись этой песни Высоцкого под гитару, а раньше слышала только запись на виниле, под оркестр Гараняна, сделанную в середине 70-х. Примерно тогда же, когда родители приняли решение, и мы уехали на север.

    И как же я этот север возненавидела! Не сразу, но быстро, и года не прошло, переехали мы к 1 сентября, а к весне я уже всей душой рвалась "домой". Мне было 15 лет, и в Минске остались все друзья и занятия.

   В Сыктывкаре я попала в ближайшую к дому школу, где половина класса была из Дырноса - посёлка спецпереселенцев. И когда по просьбе учительницы я помогла ей контрольную проверить и двоек наставила - дырносцы стали меня преследовать. Благо, одна девочка, Оля Кушнир, стала за меня заступаться, не побили, пугали только записками. Но всё равно противно было, главное, мата я до этого не слыхала никогда, во всяком случае, так прямо впервые столкнулась.

   Второе несчастье было куда хуже: к весне пропал Урман. Мы с братом, точнее, он, Серёжка, выиграли Урмана в лотерею на собачьей выставке в Минске, настоящую породистую немецкую овчарку, с родословной. Урманом назвали по правилам клуба, нужна была кличка на "У". Я как старшая занялась его воспитанием, когда он подрос, Серёжка не мог его удержать, меньше его был по весу. Мы плаванием занимались, много тренировались, и я тоже была худышка, но я всё-таки больше Урмана весила, раз справлялась с ним.

   Он у нас вырос красавцем, общий курс дрессировки мы с ним прошли и несколько медалей на выставках получили. А тут такая беда - Сыктывкар. Ни тренировок, ни выставок. Зато собачьи свадьбы по улицам бегают, тоже впервые увидала я такие ... многособачьи. За свадьбой или нет, но Урман сбежал и пропал.

   Мы с братом несколько недель искали его, объявления расклеивали, обходили окрестности. Я часами плакала. И из-за Урмана, и вообще от тоски. Тем более бывалые местные жители мне поведали, что Урмана, скорее всего, на унты поймали, обувь такая из собачьей шкуры, популярная на северах. А он ведь был нашим последним "другом детства", как плюшевый Мишка в "Денискиных рассказах".

   Родители не сразу, но сдались, через год отпустили меня в Минск, где в забронированной квартире осталась жить бабушка. И снова к ним на север я попала после окончания школы, не прошла в Минске по конкурсу в театральный.

   На этот раз я тоже недолго там задержалась: пошла в стюардессы, потом в лётное училище в Питере поступила (в другие заведения не отпускал Аэрофлот без неустойки), а через год бросила училище и Аэрофлот, с парашютом только в ДОСААФе попрыгала на пару с Серёжкой напоследок, ему как раз 16 исполнилось и  допустили к прыжкам.

   Но как только прыжки закончились, по весне я снова уехала в Минск и год на Беларусьфильме помрежем отработала. А уж потом окончательно водворилась у родителей на севере: поступила в университет.

   Записалась в семинар по древнерусской литературе и археографическую экспедицию.  Каждое лето три года подряд мы ездили к староверам на Печору, и нижнюю - в Усть-Цильму и ниже, до самого Нарьян-Мара, и верхнюю - в Печоро-Илычкий заповедник.

   На верхней Печоре однажды мы с напарницей, питерской художницей Таней Васильевой, потерялись в тайге. Нас увезли на лодках егеря к одному известному книжнику-егерю,  Поликарпу Лызлову, который в самом верховье Печоры на кордоне Шежим жил, и почему-то мы не смогли вовремя сообщить об этом нашему руководителю,  до сих пор помню его отчаянное письмо с угрозами: "Утопнете - я вас отчислю из экспедиции!"

   Письмо это, спустившись с верховьев, мы нашли в деревне Усть-Унья, куда периодически прилетал вертолёт, и где ждал нас руководитель, но улетел, не дождавшись. Следующий вертолёт нескоро был, и нам пришлось спускаться вниз по течению Печоры, пересаживаясь с одной попутной лодки на другую.

   Добравшись до города Печора, мы уговорили  взять нас на борт ребят -вертолётчиков. Вертолёт долго болтался между буровыми, а мы с Таней крепко держались за поручни у сидений, поскольку у наших ног на днище зиял отверстый люк с подвешенным грузом, но всё-таки добрались до Усть-Цильмы, где после соответствующей проработки "были допущены к исследованиям".

   Всё это теперь как сон вспоминается: чистая в верховьях река, где мы рыбачили с лодки и сёмгу ловили, на нерест она в верховья поднимается. Я довольно большую поймала! Поликарп Лызлов крепкий ещё оказался старик, книги у него в отдельной избушке хранились, она же баня, и мы у него там не один день заседали, описывая их и уговаривая Поликарпа поделится с нами своими сокровищами.

   Что-то выцыганили, не помню, что именно, но не пустые вернулись. Нашим руководителям отпускались университетом, наверное, какие-то средства на покупку книг, но мне ни разу платить не пришлось, старики-староверы грехом считали продавать книги, и уж если соглашались отдать, то "безвозмездно, то есть даром", как  объясняла Винни-Пуху Сова.

   Потом у меня три сезона был перерыв, и снова на Печору я попала, когда смогла оставить на бабушек дочку. На этот раз мы с напарницей вниз по течению из Усть-Цильмы двинулись и достигли Медвежки, это недалеко от Пустозерска, ближайшее к нему поселение, в самом Пустозерске давно уже никто не живёт. В Медвежке этой, пока искали мы ночлег - чуть не сожрали нас комары! Не в первый раз, но особенно запомнилось потому, что там не было возможности в баню сходить, если попариться как следует - отёк и зуд практически пропадают.

   К ночи стройотрядовцы из Питера пустили нас к себе в школу ночевать. Что они там строили - не помню, из киноинститута, помню, были парни. Обычно мы так и ночевали - в местных школах, к старикам своим не напрашивались, неудобно было, мы же одевались на выход по форме - платки и длинные юбки, а чтоб поститься и молиться - ничего о том не ведали и смущались.

   Потом уже, когда в начале своего воцерковления в последний раз была я в Усть-Цильме, то бойко, как и положено неофитке, и правило совместно читала, и двоеперстием истово крестилась, разницы же нет, как Собор 1971-года постановил.

   Родители на три года на север ехали, но прошло и три, и десять, и пятнадцать лет - возвращаться они не собирались. Наоборот, взяли участок в лесу, раскорчевали его, дом поставили и принялись клубнику со смородиной да малину и крыжовником разводить. Там много всего выросло, я только то назвала, что сама больше люблю.  Яблоки не вызревали,  только красиво цвели по весне яблони, а вот вишни созревали, хотя периодически замерзало деревце, но потом оживало с корня.

   Когда 15 лет прошло - погиб наш Серёжа. Он ещё дальше нас двинулся на норд-ост, после лётного выбрал Усть-Кут, большой порт на Лене, где БАМ её пересекает. Родители в Сыктывкаре его похоронили, и стало ясно, что никуда они уже не вернутся, тем более, что и бабушка к тому времени умерла, и минскую квартиру продали они с моего согласия, чтобы Серёжа купил себе квартиру в Иркутске, он как раз собрался жениться, за месяц до свадьбы разбился.

   А я к этому времени развелась и уехала в Псков к отцу Павлу Адельгейму. Но своего жилья в Пскове у меня не было, а в Сыктывкаре достраивали "наш" дом, так что я вернулась, и мы с дочкой обрели свой угол.

   Север я по-прежнему не любила: и долгую холодную зиму, и холодное лето с комарами и белыми ночами. Но деваться было некуда, оставить дочку на бабушек-дедушек и вернуться на родину в Беларусь одной - мне и в голову не приходило, равно как и увезти от них единственную внучку, и я годами уговаривала всех вместе возвратиться.

   Никто меня не поддерживал, мама хоть и вздыхала по родине, но отец возвращаться не хотел. Уехала, только когда сама второй раз замуж вышла, дочку выдала замуж, выучилась она, и можно было не волноваться, что одни останутся на севере старики -родители, дочка с зятем с ними остались. Попала я в Сыктывкар осенью 1977-го, уехала осенью 2008-го, если вычесть годы жизни в Минске и учёбу в Питере - всё-таки четверть века наберётся, как говорится - больше не давали. Это меня так утешал один врач:

 - Считайте, что Вы тут по 58-ой статье.

   Жить на чужой земле тяжело. Один знакомый профессор, Николай Теребихин, помор родом, одно время в Сыктывкаре преподавал, а потом вернулся в Архангельск. И в своей книжке "Сакральная география Русского Севера" главу, посвящённую коми краю, назвал "Заколдованное пространство".

   В сравнении с русским Поморьем коми земля - медвежий угол, выход к морю по Печоре имеет, но коми туда не особо плавали, занимались охотой и рыбной ловлей да оленей пасли (северные коми, ижемцы). Когда пришёл к ним святитель Стефан и победил Пама, местного жреца, главного идола, Зарни Ань (Золотую бабу) оставшиеся язычники переправили за Урал на Обь, да и сами туда подались, из коми и землепроходцы были, что до Тихого океана дошли.

   Самый знаменитый коми - это Питирим Сорокин, всемирно известный социолог, эсер, высланный в 22-м году большевиками на "философском пароходе" за границу. 

   В университете в советское время нам о нём не рассказывали. И я, помню, с одногруппником своим, болгарином Петей Петковым, раз семь зачёт по истории коми края сдавала, учебник из одних цифр состоял: когда какие партийные съезды какие решения приняли и как они выполнялись, сколько леса да угля, а позже нефти и газа добыли-вывезли-переработали. Остальным как-то легче эти цифры дались, а у нас с Петей что-то не укладывались в голове. Всё-таки как-то спихнули мы их.

   Красный диплом мне не дали, не проявила прилежания в изучении марксистских дисциплин, на итоговом госе по научному коммунизму вообще чуть пару не схватила за споры с преподавателями, благо, декан отстояла меня,  а то пропало бы место в аспирантуре.

   О том, что в коми крае на самом деле в советское время происходило - я довольно быстро узнала, учительница литературы в той школе, где матерные записки мне присылали, была в прошлом, после войны, женой большого начальника в Инте, а Инта после войны - сплошные лагеря.

   Она мне и рассказала и про колонны зеков, овчарками сопровождаемые, в ответ на мои сетования об Урмане, просто к слову пришлось, дескать, раньше много она таких овчарок видела, не для того их разводили, чтоб на диване с ними обниматься.

   Восприятие коми земли как лагеря обострилось у меня с воцерковлением, когда стали открываться материалы по новомученикам. На тв и в "Покаянии" довелось и заброшенные лагеря снимать, и в архивах поработать. Лагеря там везде были, и дом, в котором купил мне с дочкой квартиру мой отец – тоже на месте лагеря построили.

   Был в таком восприятии какой-то перекос. Второй муж одно время жил в Джорданвилле и звонил мне оттуда, а у них там был блаженный старчик, Лёвушка, и вот он тоже захотел со мной поговорить. Спрашивает меня в трубку:

 - Вы где?
 
  А я ему: - Сижу дома на кухне, а раньше тут лагерь был.
 
 - А что ещё там у вас есть?

 - Ничего тут больше нет, - отвечаю.

   Лёвушка расстроился: - Неужели ничего?

   А я стою на своём: - Ничего, одни лагеря.

   Я им завидовала и тоже в Джорданвилль хотела. Муж там редактировал газету, но старой, дореволюционной орфографии он не знал, а я как раз её выучила после того, как в Абези, бывшем инвалидном лагере за полярным кругом, снимала фильм про Карсавина, там в лагере умершего и похороненного. Давно хотела выучить, но не сразу получилось нужные пособия найти.

   Мужу в старую орфографию тексты сам митрополит Лавр, тогдашний глава РПЦЗ, переводил, он с детства в ней писал, а я, как только выучила все корни с ятем и правила – только в ней стала писать от руки и натренировалась.

   Время было смутное, из университета я ушла ради заработка на тв, там меня после дефолта сократили и, помню, на трёх работах  в 2001-м году работая: в обычной школе, в лицее и в университетской библиотеке, – я полторы тыщи в месяц зарабатывала. Отчётливо помню, потому что сама удивилась такому результату, для того, чтоб налоговую льготу за платное обучение дочери получить, пришлось отовсюду собрать справки о зарплате. Это, правда, не весь мой заработок был, я ещё репетиторством занималась, а летом воспитателем в лагерь на море ездила.

    Но всё-таки без алиментов учить дочь в лицее и художественной школе я бы не смогла, оплата её учёбы плюс коммуналка – это была львиная доля моих расходов. Какие уж там обновы – слава Богу, оставалось на еду. И, помню, перебегая в дырявых башмаках с урока на урок, я злилась на себя за то, до сих пор торчу на месте, не уезжаю. Пошла на курсы вождения исключительно для того, чтоб практику освоить, сдавать на права не стала. Думала так: скоро совсем кранты настанут, и надо и мне уметь машину водить, а то одному отцу трудно будет нас до Беларуси довезти.

   Немало знакомых русских так и бежали: кто из Средней Азии, кто с Дальнего Востока. Из тех мест, куда занесла их нелёгкая при советской власти. Сыктывкар на этом фоне смотрелся неплохо: всё-таки не Воркута, где треть жителей осталась из тех, что в советское время были. Не Инта, не Абезь. Растут деревья, растёт картошка, есть автомобильные дороги: за полярным кругом деревья с картошкой не растут и дороги по тундре не проложишь, только железную.

   Но всё-таки у меня было постоянное чувство, что надо спасаться, бежать из «заколдованного пространства». В той же «Сакральной географии Севера» были главы и про островные монастыри на севере, и про Поморье, а общий вывод был такой: недаром ещё Геродот писал о гипербореях как особом народе. Жить на Севере не всякому по силам. На некоторых средневековых картах именно на Севере, в земле гипербореев, изображали Рай, и вот это давление райского, фаворского света, не все выдерживают.

   «В этих странах зима столь сурова, что восемь месяцев там стоит невыносимая стужа. В это время хоть лей на землю воду, грязи не будет, разве только если разведешь костер. К северу от Скифской земли постоянные снегопады, летом, конечно, меньше, чем зимой. Итак, о гипербореях сказано достаточно… в существование гипербореев я вообще не верю», - пишет Геродот.

   И он прав. Разве можно жить там, где всё время зима? Про коми в одной из историй народа, написанных в XIX веке, говорится, что их вытеснили на север более сильные соседи. Более южные финно-угры в России по Волге живут. Венгры ушли на запад, финны на север.

   Общую численность финно-угорских народов оценивают в 25 миллионов человек. Из них венгров 14 миллионов, финнов 5, эстонцев около 1 миллиона, мордвы 843 тысячи, удмуртов 637 тысяч, марийцев 604 тысячи.

    На территории Республики Коми, где я жила, коми было около трёхсот тысяч, примерно треть населения, но у титульной нации в советское время были разные преимущества, например, как и других нацменьшинств, квоты  для коми в  столичные институты.

   Я учила коми язык в университете, сдала на пятёрку, в школах тогда ещё, Бог миловал, не учили его. Так что привычные фразы по радио и в газетах понимала и даже, работая в пресс-службе Госсовета Коми, где в мои обязанности входил обзор местных газет, благополучно составляла по ним релиз. Понять газетный коми язык нетрудно, что такое, например: «Ленинской туй кузя коммунизм»?

   Это горящая в ночи аршинными красными буквами надпись на крыше Лесного института была видна из окна родительской квартиры и осталась в памяти навсегда. Перевода требует лишь одно слово: туй - дорога. Кузя – это не слово, а частица речи, в коми нет изменения окончаний при склонении, а только разные частицы, обозначающие падеж, итак: ленинской дорогой к коммунизму!

   Святитель Стефан Пермский в XIV веке создал для коми особую азбуку, но она не привилась, пользуются кириллицей. И ругают русских за то, что пришли на их землю и испоганили её. Дескать, жили мы в мире с природой, а вы нас оккупировали и обокрали. И в таких рассуждениях немало сермяжной правды, поскольку просвещение просвещением, но главное, что нужно Москве от коми, во всяком случае, сейчас, это лес, нефть, газ и уголь.

   Идут вдаль нитки трубопроводов, периодически рвутся и заливают нефтью огромные территории. Безконечные составы стоят и движутся по северной железной дороге, а посмотришь в окошко поезда – и тоска берёт от вида окрестных поселений. Вся инфраструктура – наследие ГУЛАГа, на костях, и сколько она ещё продержится – одному Богу ведомо.

   Местные власти сдались, последним губернатором, пытавшимся бороться с Москвой за свой край, был Юрий Спиридонов, бывший нефтяник и партийный деятель. Москва ему это не спустила, в конце 2001-го года прокатили на выборах, заменив безцветной сговорчивой фигурой. Львиная доля налогов уходит в Москву без возврата, если бы все деньги оставались там, где качают из земли всё, что можно – наверное, уже был бы построен в Коми крае рай на земле.

   Понятно, Коми – часть России, а в России есть такие дотационные регионы, куда и без воровства по дороге сколько не качай – всё будет мало, та же Чечня.

   В Беларуси полезное ископаемое одно – картошка, а положение куда лучше: хорошие дороги, газ в каждой деревне. Безплатно солнышко греет и травка растёт, травку эту едят коровы и дают молоко (литр молока гораздо дешевле литра бензина). По осени полны сады яблок. Хорошо на родине жить, тепло!

   А «Белое безмолвие» - поразительный текст, Высоцкий на севере не жил, а суть ухватил.

   Прочитала у одного публициста, что большевики изнасиловали русский народ, но вектор его развития не меняли, просто при форсмажорных обстоятельствах - маленькая передышка между двумя мировыми войнами - другого пути выжить не было.  И  при царской власти Россия развивалась бы в северном направлении: норд-ост – наше главное направление развития. Только могло бы развитие идти не такими темпами и без таких жертв.

   Не знаю, насколько верно это предположение, проверить-то нельзя. В одном ролике по "Белому безмолвию", в Тюмени, режиссёр взял и смонтировал под музыку советскую хронику: костры, нефтяники, светлые улыбающиеся лица, техника в непролазной грязи, лёд, снега, маленькие фигурки людей на снегу. Красиво получилось.

   Я бы под эту песню историю Колчака смонтировала: сначала его полярные экспедиции, потом зимний поход каппелевцев. К Высоцкому это как-то больше подходит, вспоминается его поручик Брусенцов из «Двух товарищей».


   Север. Воля. Надежда. Страна без границ.

   Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.
 

   Изумительное двустишие. Когда летала стюардессой из Сыктывкара в Воркуту, то из иллюминатора, и на лыжах в лесу (по коми «лес» – парма), и из своего окна - ох, и насмотрелась я на этот снег.

   Помню, как странно  было, когда в июне он шёл, в первое же лето под снегопадом сдавала я экзамены за 8-ой класс. Вышла из дому нарядная, в белом переднике и белых босоножках - и вдруг посыпался из налетевшей тучи. И, бывало, уже на Успение – снова снег, в Абези-то точно, в конце августа мы там снимали  в снегопад.

   Когда у меня появилась своя квартира, я не только ковры зелёные постелила, но и  пол в зелёный цвет покрасила, чтоб на травку было похоже.   

   Однажды всю долгую зиму, с Покрова до Пасхи, не выезжала из города, а на Пасху поехала в Ульяновский монастырь. По преданию, он был основан ещё во времена святителя Стефана, но до наших дней  монастырские строения, вернее, то, что осталось от них после советской власти, дошли в том виде, в каком создали их во второй половине XIX века призванные для возрождения Ульяновского монастыря соловецкие монахи.

   Они приплыли туда сначала морем, потом вверх по течению Северной Двины и Вычегды. Наладили производство кирпичей из местной глины, нашёлся среди них доморощенный архитектор, родом из крестьян, и благотворитель: местный купец, брат одного из монахов. Начался приток трудников и послушников, будущих монахов, из местного населения. И в таёжной глуши за несколько десятилетий воздвигнулся величественный монастырь!

   Когда я впервые увидела его грандиозные развалины, чувство было как возле скелета мамонта. Особенно поражала воображение колокольня, воздвигнутая прямо над многоярусным храмом на высоком холме над рекой. Какие с неё открывались виды! Лента реки и безконечные, до горизонта, леса - дух захватывало от простора!

   Монастырь в середине 90-х был передан церкви и потихоньку восстанавливался, в мае 96-го года по случаю празднования 600-летия успения святителя Стефана в нём побывал патриарх Алексий. И мы с дочкой часто бывали в нём вместе с православными следопытами, принимавшими участие в восстановлении монастыря. Собственно, дети под руководством Сергея Таскаева первыми начали восстановительные работы.

   И вот я в очередной раз приехала туда после безконечной зимы встретить Воскресение Христово, и после ночной праздничной службы и разговения вдруг почувствовала такой прилив бодрости, что не захотела ждать, пока поспят и соберутся к отъезду мои спутники, сказала им, что буду идти по шоссе по направлению к городу, дорога одна, не разминёмся, и отправилась в путь.

   Была середина апреля, обочины неширокого шоссе тонули в снегу, но сама трасса уже полностью протаяла и блестела в лучах огромного восходящего солнца. Говорят, что на Пасху "солнце играет". Так оно и было. Ни машин, ни людей, только ныряет и поднимается с холма на холм уходящая к горизонту дорога, и победно и радостно сияет огромное солнце, отражаемое безконечными снегами.

   Я сняла свою шубейку, шла по середине дороги и громко пела: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав". Слушали меня только зелёные ёлки да сосны с голыми берёзками, утопающие в глубоком снегу. Не помню, чтоб были какие-то птички, какие могут быть птички в северном, ещё занесённом снегом, лесу. Но такая радость была на душе! Солнце Правды взошло!

   Одно такое солнечное воспоминание может пересилить сумрачные. Но всё равно - не люблю я север, там только полярникам хорошо. Оленеводам. Нефтяникам. Охотникам с рыболовами. Привычным, словом, к холоду и гнусу сильным людям. Был у меня шанс за охотника-рыболова выйти, после нашего феерического путешествия на кордон Шежим зимой уже прислал  мне письмо с предложением один лесник, но я вежливо ему отказала, не гожусь, дескать, для жизни в глуши. Тем более, ни в какой самой глухой глуши не спрячешься сейчас ни от властей, ни от цивилизации: "Этот поезд в огне, и нам некуда больше бежать".

   Вот такая песня.