Предсказание

От автора
       Рукописи и машинописные тексты Сергея Амбросимова его мама намеревалась выкинуть на помойку. Поэт Евгений Глазков уговорил Анну Дмитриевну отдать их ему. Они и лежали у него, а незадолго до своей неожиданной смерти в 1998 году Глазков передал их мне. Очевидно, он полагал, что я смогу как-то распорядиться творческим наследием рано умершего земляка, с которым в 70-е годы минувшего века мы вместе посещали литературное объединение «Огонёк».
         В это объединение в те годы ходило не менее двадцати местных поэтов и прозаиков. Некоторые из них подавали неплохие надежды, включая Сережу Амбросимова. Кто из нас в юности не подавал призрачных надежд? Реалии жизни по мере взросления лишают нас наивных иллюзий и справедливо или, быть может, не всегда справедливо, всех расставляют по своим местам. Профессиональным литератором никто из членов нашего литобъединения так и не стал.
     Уже нет в живых руководителей литературного объединения поэта Николая Николаевича Соколова и писателя-фронтовика Виталия Григорьевича Мелентьева. На кладбище покоятся местные прозаики Леонид Стрекалов, Павел Басов, поэты Юрий Стукалов, Саша Мымрин, Женя Глазков. Покончила с собой поэтесса Таня Глеклер. «Поехала крыша» у Андрея Аинцева. Сейчас поэта опекает некая женщина, надеясь получить в собственность квартиру спятившего соседа, когда тот отправится «в Могилёвскую губернию…» 
     И так получилось, что черновые варианты произведений Сергея Амбросимова о стройбате,  его дневниковые записи, цикл воспоминаний о детстве и некоторые другие опусы оказались в моём распоряжении. Я счел себя ответственным за его куцее литературное наследие, которое, как мне теперь очевидно, никому не нужно. Память об этом странном человеке, вступившим на путь идеологической борьбы с режимом, который в 70-х годах минувшего века уже не являлся тоталитарным, хотя и не слыл вегетарианским, со временем исчезнет. Он так и не создал семью, не имел детей и наследников. Единственный способ  сохранить о нем память – опубликовать его несовершенные произведения, что я и попытался сделать, воспользовавшись материальной помощью моего друга Александра Юхатскова, ставшего спонсором в хлопотном деле издания произведений Амбросимова, которые я решил объединить в одну книгу.
     Мне известны прототипы многих персонажей, которых изобразил Амбросимов в своих незавершённых произведениях, не всегда удосуживаясь изменить фамилии реальных лиц. Я эту оплошность лишь частично исправляю. Как я понял, в его опусах присутствуют люди, которым автор хотел оставить настоящие имена. Реальные персонажи могут себя узнать. Родственники уже почивших прототипов могут оскорбиться за то, что, на их взгляд, не очень объективно изображены те или иные близкие им лица. Напомню, что Сережа Амбросимов все-таки писал не документальное повествование, а замахивался на прозу, которая допускает вымысел, преломление фактов, событий и характеров привлечённых им персонажей.
     Ранее мне не приходилось заниматься редактированием художественных текстов, так как вся моя жизнь была связана с работой в различных газетных изданиях, с редакционной текучкой и т.д. Но мне пришлось взять на себя эту смелость. Я сократил объём его произведений, выкидывая из повествования отдельные главы, которые я счёл  несущественными и замедляющими ритм повествования. Однако в целом избавиться от вялости и рыхлости сюжета мне так и не удалось. 
     Признаюсь: меня не очень заинтересовали главы автобиографической повести Амбросимова, где он, аки акын, рассказывает о своей службе в стройбате, его наивные на сегодняшний день размышления о советском режиме, стычки с органами КГБ и поиски смысла жизни, которыми пронизаны и его дневниковые записи. Современному читателю это едва ли будет интересно. И всё-таки я попытался отредактировать его довольно аморфную повесть, рискуя навлечь на себя гнев праведных особ, которые могут обвинить автора в пессимизме, моральной нечистоплотности и прочих грехах. Пусть обвиняют. Могу сказать одно: Сергей Амбросимов в своих произведениях старался честно запечатлеть время, в котором он жил и погиб, когда ему было всего двадцать два года. На мой взгляд, он стал очередной жертвой того времени, которое некоторые публицисты и историки называют годами «брежневского застоя». Впрочем, нынешние циничные времена плодят иные жертвы на диком пути «специфического» российского капитализма. И света в конце тоннеля, похоже, пока не видать…   
      
Виталий ПОПОВ
2013







Предсказание
Повесть в трёх частях
Часть I
В краткосрочном отпуске
1
     В поздней электричке к Амбросимову подкатила черноокая цыганка с монистами на груди и простеньким браслетом на запястье левой руки. 
– Позолоти ручку, служивый, будущее предскажу, – и села напротив, на спаренный спинками деревянный диванчик, намертво приваренный к поду электрички. Рядом пассажиров не оказалось. 
   К уличным цыганам Сережа относился брезгливо. Однако эта на уличную не походила. Одета была не броско, аккуратно, но взгляд в глубине ее мерцающих зрачков тлел гипнотически-змеиный. 
– Мне правду знать нужно, – сказал Сережа. – Я вранье не люблю.
– Обманывать Бог не велит, – молвила цыганка. – А правда и глаза выколоть может.
    Амбросимов слышал о том, что за каждой из цыганок дурной шлейф бесов лукавых вьётся, что с ними ухо надо держать востро, не то они тебе быстро голову заморочат. Лучше вовсе с ними не контактировать. Но тут он вспомнил: Пушкину цыганка нагадала, что примет тот смерть от белого человека на белом коне. Жорж Дантес был блондином. Носил белый мундир, ездил на белом коне…
     «Может, и мне цыганка верно судьбу предскажет?» – наивно подумал Сережа. Он протянул ей юбилейный рубль с изображением барельефа Ленина.
   Цыганка рубль взяла. На ладонь Амбросимова внимательно взглянула.
– Не буду я тебе гадать, служивый, – отбросила его ладонь, встала и хотела уйти.
– Стоять! – Сергей вскочил и схватил ее за плечо. От его грубого касания даже колечко сережки на мочке уха цыганки затрепетало.
– Тебе рупь вернуть? – по гневному выражению ее глаз Амбросимов понял, что, пожалуй, переборщил он с командным тоном. Не на плацу же он. Они смотрели друг другу в немигающие глаза.
– Мне правду знать надо, – весомо заявил он. – Даже горькую.
– Домой едешь? – цыганка снова опустилась на сиденье дорожного диванчика.
– Да, – ответил Сергей. – В отпуск.
– Э, милок, с отцом-то ты разминулся, – она что-то читала на его ладони. – Он к тебе сейчас едет, но это не беда, встретитесь еще.
– Не на том ли свете? – усмехнулся Сережа.
– Ты так не шути, – осердилась цыганка. – Ты действительно правду знать хочешь? – жгучее жало ее змеиного взгляда в глаза ему уперлось.
– Хочу, – упрямо настаивал Сережа.
– Страдать ты много будешь по доброте душевной, а любви как не знал, так и не узнаешь… В напрасных хлопотах жизнь свою изведёшь... Отца смерть поджидает. И нехорошая смерть, ой нехорошая, –  качала цыганка головой, будто сочувствовала Сергею. – Тебя, касатик, казенный дом ждет. И жизнь твоя недолгой будет. Так что торопись: короток твой век, соколик, – она встала и, шелестя длинными цветастыми юбками, пошла к дверям, в тамбур.  Сергей не стал её преследовать.
     По параллельному полотну, но в другом направлении, со свистом несся состав товарного поезда. На стекле отражалось удивленное лицо в зимней солдатской шапке с военной кокардой, перебегавшее с вагона на вагон встречного товарняка. Состав громыхал деревянными вагонами, цистернами с горюче-смазочными материалами, цементом и т. д.
     Гул от уносящегося в ночь товарняка утих. «Стоит ли относиться серьёзно к тому, что цыганка мне сейчас наплела? – думал Сергей. –  Сколько их тут на вокзалах, да в электричках шастает? Работать они не хотят, норовят наивных граждан как-нибудь облапошить, услуги свои вздорные навязчиво предлагая. Гадания, предсказания судьбы – чушь все это собачья. Цыганки плодят, как кошки. Им детишек кормить надо, себя на что-то содержать. Вот и зарабатывают они так, как их сызмальства учат… Дебил! – ругал себя Сережа. – Рубль ей всучил, олух царя небесного. Она могла бы и больше выцыганить…»
      Как стойкий, но не воинствующий атеист, Сережа в суеверия и предсказания не верил. Но внутренний голос ему шептал: «А если в этом что-то есть? Что она сказала? Короток твой век, Гоголь. Дни и ночи твои, оказывается, сочтены…»
    Сережа мог бы вдоволь полемизировать с внутренним голосом. «Следующая станция – платформа Электроугли», – сообщил по хриплому динамику женский голос.
    «Жизнь у человека действительно коротка, – думал Амбросимов. – И хрупка. Завтра, конечно, кирпич на голову тебе не упадет и пьяный водитель на задрипанной тачке тебя не переедет. Но вот, допустим, врач скажет: «Все, готовьтесь, жить вам осталось не более полугода». «Как полгода? Вы шутить изволите, доктор?» «Нешто такими вещами шутят?» – удивится врач. – «Но я и не жил-то еще, доктор… Может, меня в реанимацию?» «Нет, – ответит доктор. – Вы свой ресурс уже исчерпали». «Как исчерпал? – не поверите вы. – Тут что не так. Что-то не того… Не правильно!» «Все правильно, – скажет доктор. – Ваш карантин пред входом в ад закончился!» «Почему в ад, доктор?» «Это уже не по моей части, – разведет руками врач. – Это – к Всевышнему…» «К какому Всевышнему? Дайте мне билет в рай! У меня деньги есть! Я заплачу! Кому? Сколько?» И тут, допустим, появляется рослый волосатый черт. «Да не суетись ты, прыткий! – молвит черт и зевнет, прикрывая рот огромной рукой. – Деньги тебе уже не понадобятся. У нас все процедуры и экзекуции бесплатные. Как при коммунизме! Ну, пошли, что ли?»

2
    Сергей вспомнил соседа по подъезду, который дружил с его отцом. Павел Плотников иногда заходил к ним вечерами или в выходной день. Работал он столяром на мебельной фабрике. Жена его русский язык и литературу в средней школе преподавала. Дочь у них росла Элеонора. Можно сказать, интеллигентная семья в их подъезде проживала. Павел и горькую почти не употреблял. Выпивали они с отцом редко.   
    Вдруг по подъезду слух прошелестел: у Павла – рак. Когда он выписался из больницы, то зашел отца навестить. Он еще бодрился, уверяя, что язва желудка у него пошаливает. Однако тощал он на глазах у всех обитателей подъезда. Сережины родители меж собой судачили: Паша обречен...
    «Что же теперь он будет делать, когда ясно, что дни его сочтены? – думал Сережа. – Врачи, наверное, не сказали ему о раке. Они же – гуманисты. Зачем о смертельном диагнозе пациенту говорить? Пусть думает, что излечим. Пусть на чудо надеется…»
    Как казалось Сереже, дядя Паша все же догадывался, что хана ему приходит. И взгляд у него становился всё тоскливее и пронзительнее.
   Сережа у отца спросил:
– А если бы у тебя врачи рак обнаружили, ты что бы делать стал?
Старший Амбросимов к вопросу сына оказался не готов.
– Я?
– Не Пушкин же, – проворчал Сережа. – Вот врачи тебе говорят: все, товарищ Амбросимов, жить вам осталось полгода. Что бы ты делал?
– Не знаю, – честно признался отец. – Я бы, наверное, запил.
– А потом?
– Когда потом?
– Когда деньги на запой кончились бы.
– Занимать бы стал, – ответил отец.
– Зная, что не отдашь? – уточнял Сережа.
– Да.
– Но они же скажут: вот, мол, умер, сука, а долг не вернул…
– Простят, – отмахнулся отец.
– Нехорошо долги после себя оставлять, – осуждал сын отца.
– Да никому я не должен! – взвился отец. – И рака у меня нет! И отстань ты от меня с дурацкими вопросами! Если бы, да кабы. Рак, дурак! Почему тебе в голову идиотские вопросы лезут? – серчал отец. – Уроки лучше делай!
– Почему идиотские? – обиделся Сережа. – Дядя Паша же умирает…
     Кто сказал, что смерть не приходит по расписанию? Павел угас месяца через четыре. Ничего за это время сделать он не сумел и, кажется, не пытался. Фотоаппарат «Зенит» приобрел. Пока двигаться мог, что-то фотографировал: дочку, жену, соседей, пейзажи разные. Он в сентябре умер. Осень. Дурман увядания. Время опавших листьев. Листья, мечтая о пейзажисте, витают в воздухе, плавно опадают на землю, плавают в лужах, скапливаются на тротуарах, лесных тропах, оседают на могилы…
     «Может, мне тоже фотоаппарат перед смертью купить?» – подумал Сергей.   
     «Перед чьей смертью-то? – спросил внутренний голос. – Что же ты, чудило, не узнал у цыганки, кто из вас быстрее загнется?» «Как кто? – удивился  Сережа. – Отец. Мне же еще казенный дом светит. Это, надо полагать, тюрьма?» «А, может, дурка?» – куражился внутренний голос.

3
     Как-то до призыва в армию Сережа задумчиво бродил в дни золоченой осени вдали от человеческого муравейника. Он неторопливо шагал по мягкой тропинке в тихом кружении шуршащего леса и вышел к Черноголовскому пруду. Ему нравились одиночные прогулки, когда рядом никто не бухтел, не мешал созерцанию природы и плавному течению мысли. Ненужные слова и общение разоряют душу. Сережу они частенько раздражали и портили благий душевный настрой.
      Когда ребята и девчонки в пары и стаи свиваются, Сережа мемуары Александра Герцена «Былое и думы» читал. Он размышлял о печальной судьбе разбудивших Герцена декабристов: «Зачем Герцен стал издавать в Лондоне журнал «Колокол»? Зачем будил из туманного Альбиона спящую Россию? Кто его просил побудку для Нечаева, народовольцев, разночинцев и прочих одержимых революционными идеями типов устраивать?»
      Часы раздумий не проходят зря. Со школьных лет Сережа хотел разобраться: в какой стране он родился и живет? Эта потребность привела к тому, что в девятом классе он трактаты об Александре Солженицыне и Анатолии Кузнецове с увлеченной напористостью строчил. Флирт с ровесницами, танцы-шманцы и другие развлечения молодежи его почти не интересовали. Он, как и Солженицын, намеревался с государством за Правду-матушку бодаться, еще толком не ведая, к каким последствиям эти подобные бодания привести могут.
      На безлюдном пляже Сергей заметил у берега полузатопленную деревянную лодку с клочьями облупившейся краски на борту. Рядом с пляжем станция добровольного общества содействия армии, авиации и флоту размещалась. У дощатого пирса, привязанные к железному тросу, десятка полтора лодок на воде болтались. За 30 копеек в час можно было лодку на прокат взять. Весла в сколоченной из досок крашеной будке мужик со станции выдавал, ты их в уключины вставлял и мог грести хоть вдоль пруда, хоть поперек.      
     Старая лодка, очевидно, отцепилась от пирса и дрейфовала без весел в пустых проржавевших уключинах. Сережу заворожил вид лодки в тонах смиренного заката. На воде отражалось малиновые лучи закатного солнца. Сергей завидовал художникам, которые могли облечь свои впечатления и настроения в живописную композицию, окрылить их порхающими мыслями и заворожить тайным смыслом.
      Амбросимов не поленился сходить к однокласснику Вадику Миролюбову. Тому отец подарил на день рождения фотоаппарат «Зоркий». Сережа позаимствовал у Вадика «Зоркий» и на следующий день снова появился на берегу Черноголовского пруда.
     Но лодка исчезла. И малиновый закат исчез. Его сменили сизые тучи. С хмурого неба накрапывал дождь. Вы замечали, сколько поэзии таится в грустной мелодии дождя? Может, так целует землю он? Или это небо тихо плачет? У Сережи же дождь вызвал некие нотки раздражения и неудовольствия.  А ведь он пописывал стишки. Но если ты не чувствуешь музыки в ритмах дождя, то какой ты поэт? Так – слагатель рифм и сочинитель бледных фраз... И едва ли Сережа смог бы сделать классный снимок и в том случае, если у него вчера оказался с собой фотоаппарат. Любое дело требует профессиональной сноровки, приобретённого выучкой мастерства. Не говоря уже о таланте, которым Бог далеко не каждого смертного наделяет. Господь наполняет человека талантливым духом, чтобы тот был его проводником на земле грешной. С этим духом связано обретение своей земной предначертанности, которую с юных лет тщетно искал наш герой. Однако Сережа, увы, фотографией не увлекался. Он диафрагму мог не такую поставить, освещение неточно оценить, ракурс не эффектный избрать, композицию кадра плохо наметить и т. д. И даже если бы пару, тройку приличных кадров он отснял, то другие могли бы на них ничего не увидеть. Глаза у всех людей есть, но многое ли они ими видят? Каждый видит только то, что в состоянии увидеть. Старая лодка обшарпанным бортом воду черпает? Ну и что? Отслужила она свое…
     Сережа же в полузатопленной лодке увидел некий символический знак. Как плыть без весел? Да и куда можно уплыть на пруду, если бы даже весла были? Грести надо к какой-то цели, и лучше с кем-то, а не одному...

 4
     Около двенадцати ночи Амбросимов завалился с чемоданом домой. Его неприятно поразило, что цыганка оказалась права – с отцом он действительно разминулся. Сергей хотел сделать родителям сюрприз и не известил их о своем приезде заранее. А отец зачем-то рванул в Эмбу-5, хотя какой-то особой нужды в свидании с сыном не было.
      «Значит, предсказания цыганки начинают сбываться? – озабоченно подумал Сережа. – Мне следует торопиться?»
    На следующее утро, прихватив военный билет, он побежал в прокатный пункт. Раньше Сергей брал в пункте проката малогабаритную машинку «Эрика». Печатал на ней опусы, которые читал в литературном объединении «Огонек». Или трактаты о творчестве Солженицына и Кузнецова печатал. Он вклеивал отпечатанные страницы в амбарные книги. Трактаты становились похожими на фолианты, которые можно было кому-то дать почитать.
     В пункте проката Сергея ждало разочарование. Две пишущие машинки в наличии имелись, но получить их можно было только по паспорту, а не по военному билету. Более того, теперь надо было зайти в городской отдел Комитета государственной безопасности и там получить разрешение на то, чтобы тебе позволили за свои же деньги печатную машинку на время взять.
      Амбросимов подивился такой перемене и стал допытываться: с чем, дескать, связаны такие нововведения и строгости? Заведующая прокатным пунктом бесхитростно сообщила, что такова инструкция КГБ. Печатные машинки, находящиеся на балансе предприятий и учреждений страны, проходят ревизию. Мол, по стране ходит незаконный самиздат, и бдительные органы предпринимают меры для того, чтобы выявить изготовителей и распространителей этого не санкционированного властями отвратного явления.
    Сережа ринулся к Василию Павловичу Миролюбову. Тот в редакции районной газеты «Знамя коммунизма» корреспондентом отдела сельского хозяйства работал и имел в личном пользовании печатную машинку «Москва», на которой нередко работал дома.
      «Жизнь каждого человека – ненаписанная книга», – утверждал дядя Вася. В свободное время он автобиографическую повесть урывками писал. И частенько роптал на газетную кутерьму и дрючку-текучку, семейные и прочие дрязги, которые не позволяют ему основательно засесть за прозу.
– А как же Ильф и Петров? – возникал Сережа. – Они днем в «Гудке» вкалывали, а ночами в редакции газеты «Двенадцать стульев» строчили.
– Они молодыми были, энергичными, – дядя Вася будто оправдывался.
– Кто помнит о газетных материалах, которые они в «Гудке» публиковали? – вопрошал Сережа. – Никто! А их романы весь мир читает! По их книгам фильмы ставят! Михаил Швейцер снял «Золотого теленка» с Сергеем Юрским в роли Остапа Бендера – это же шедевр отечественного кинематографа!
      Василий Павлович усмехнулся. К запальчивому юноше журналист относился снисходительно. Мальчик ещё не знал, что такое в районной газете на износ ишачить. К концу недели  дядя Вася выжатым лимоном себя ощущал. Ему хотелось накопившуюся усталость снять. А как ее снять? Для этого надежный способ существует – бутылочку или две в редакции с коллегами или на лоне природы раздавить, вспомнить курьезные и иные дела минувших дней.
      Когда водка или вино мягко растекались по телу, Василий Павлович начинал ощущать возвышенность эмоций и желаний, приподнимавшую его над мирскими хлопотами. Его поникший в газетной поденщине дух как бы воспарял над суетным бытом мирян и распускался павлиньими перьями нереализованных художественных замыслов. Да если бы у него было время писать, он бы такую прозу забабахал – челюсти у всех отвисли бы! Он же войну прошел! Он в танковом сражении на Курской дуге участвовал! Что он дурее Константина Симонова или Виктора Некрасова? Просто руки до прозы у него не доходят!      
     Как и многие человеки, Василий Павлович имел склонность к самооправданию. Он винил грубые жизненные обстоятельства в том, что до сих пор не состоялся как писатель, не сознавая, что судьбу мы не выбираем и частенько сами виноваты в том, какими зигзагами она нас к земному финишу ненавязчиво двигает.
      «Зато я журналист классный, – оправдывал себя Василий Павлович. – На нашу газету люди подписываются, чтобы мои материалы читать. Они мне сами об этом говорили! Меня «Сельская жизнь» печатает и журнал «Огонек»! – горячился дядя Вася. – Мне журнал «Юность» предлагал мою повесть опубликовать! И я ее допишу!»
     Журналист лелеял надежду, что он не только повесть автобиографическую допишет, но и начатый роман о войне завершит. Вот выйдет через семь лет на пенсию, тогда и займется прозой. Он-то жизнь досконально знает! А этот пацан что написать может? Он же жизни не нюхал. Беспризорником в подвалах не мерз. Вшей в окопах не кормил. Из люка горящего танка в промасленном комбинезоне не выскакивал. Что Сережа написать может? Как девчонку какую-нибудь в подъезде прижимал и тискал?
     Василий Павлович считал, что Сережа, как и его сын Вадим, в парниковых условиях выросли. Как и все их поколение, родившееся в послевоенные пятидесятые годы. Это поколение невзгод настоящих не испытало. Под крылышком у родителей беззаботно росло. А лилейные условия среды обитания, по его мнению, не способствуют закалке жизнестойкого характера. Ребятами пижонами избалованными вырастают, а девчонки нос с пятнадцати лет задирают, пупки оголяют и кажутся самовлюблёнными дурочками, мечтающими выйти замуж за иностранца и куда-нибудь слинять из страны.
    Сын артистом хочет стать, а его друг в писатели мастится. А землю кто пахать будет? Кто коров доить будет? Вот люди его поколения уйдут на пенсию, кто страну кормить станет? Кушать все вкусно хотят. А от работы в селе молодёжь, как от чумы, шарахается. В город молодые норовят слинять. Артистами все хотят быть, певцами, писателями...
      Пишущую машинку старший Миролюбов на три дня Сереже одолжил. Пусть, мол, строчит, сморчок несмышлёный, свои бессмысленные опусы, коли ему отпуск тратить на это не жалко. Жаль только бумагу белую…
– Ты заходи, – сказал дядя Вася. – Вадим в субботу приедет...

5
      Вадик Миролюбов сам в субботу к Сереже примчался. Шустрый, как веник, и сияющий, словно молодой месяц. Сережа как раз трактат о Солженицыне переделал, и из него получилась десятистраничная статья, которую и читать можно, и в качестве лекции использовать для выступления в какой-нибудь аудитории. Теперь ему предстояло проделать аналогичную операцию с трактатом о творчестве Анатолия Кузнецова.
– Старик, ты больной что ли? – возмутился Вадик. – Совсем куку? Какой Солженицын? Какой Кузнецов? По бабам, бля, по бабам, бля, по бабам! – процитировал он припев из блатной песенки. Вадик не хотел ничего слышать о том, что отпуск у Сережи через неделю заканчивается, и ему, дескать, надо за семь дней успеть о Кузнецове статью сделать и трактат о Михаиле Зощенко написать.
– Некогда мне по бабам шастать! – парировал Сережа. – Мне не до баб-с…
– О, как у тебя все запущено, – сокрушался Вадик. – По тебе психушка явно плачет. И даже не плачет, а натурально рыдает…
– Почему психушка? – насторожился Сережа. Он никому не рассказывал о встрече в электричке с цыганкой, которая казенный дом ему предсказала.   
– Там тебе чернильницу дадут, и, может, чернила в нее нальют, – подначивал Вадик, – и будешь там строчить для чокнутого контингента статьи о Солженицыне, Кузнецове, Амальрике, Буковском и прочих диссидентах. А я тебе передачи буду носить, бумагу для твоих нетленных манускриптов.
– Ну что ты ерничаешь? – упрекнул его Сережа.    
   Вадик держал в руке страницы отпечатанного текста:
– Ты не понимаешь, что тебя ждет за распространение вот этого?
– Что меня ждет?
– Тюрьма! – вскипел Вадик. – Зона и баланда лагерная!
– Чему быть, того не миновать, – Сережу и отец тюрьмой стращал.
   Вадик не хотел преждевременно терять звезданутого школьного друга, добровольно желавшего сунуть свою дурную голову в жернова отечественного правосудия, не одобрявшего никаких антисоветских высказываний и, тем более, действий. Вадик настаивал, чтобы Сережа в отпуске оттянулся на «полную катушку». Он предлагал «вдарить по бабам». Пришлось Сереже признаться, что у него никого нет. И «ударять» ему, собственно, не по кому, даже если бы он этого хотел. Но он не хочет.
   Вадик озабоченно чесал затылок. Он стал допытываться: неужели в школе Сергею никто не нравился? У них же в классе шикарные девчонки учились! Он перечислил фамилии достойных внимания одноклассниц. Среди них оказалась и фамилия Лики Артемьевой.
     Лика в восьмом классе расцвела, будто дикий тюльпан в степи. Косу состригла и сделала короткую мальчишескую стрижку. Ножки у нее из-под школьного платьица торчали точеные, фигурка – как у кипариса заморского. Категоричность в ее оценках наблюдалась строгая. Если на танцплощадке к ней подходил какой-нибудь субъект, и она замечала, что ботинки у него не чищены, то от приглашения на танец отказывалась. Ребят, которые не чистили до блеска обувь или на брюках у них стрелка четко не выделялась, Лика замечать не хотела. Типы в мятой и неряшливой одежде шансов на ее внимание не имели.
   Перед призывом в армию, Сережа явился к Лике и пригласил ее на проводы. Он человек десять одноклассников пригласил, в том числе и Лику. Но он не просто ее пригласил. Он принес Лике амбарную книгу с трактатом о Солженицыне и попросил ее прочитать его труд и мнение о нем высказать. Сережа испытывал потребность в подруге, которая понимала бы его и поддерживала в дерзновенных замыслах. Вызывала бы в нем не только любовный трепет, но и высокую силу духа и благородную чистоту стремлений.
   В отличие от продвинутых одноклассниц, Лика в институт поступать не стала. Она выбрала в Москве училище, в котором готовили специалистов по черчению. У Лики по черчению в школе всегда отличные отметки были. Склонность Лики к черчению для Сережи положительным качеством являлась. Никакой визуальной расплывчатости на листе ватмана нет. На нем все предельно четко.
    На Лику многие одноклассники западали. На нее и Вадик Миролюбов оценивающие взгляды бросал, и Саша Весин, и Саша Автомонов, и Саша Добровидов, и Саша Мымрин. Холеный Гарик Ванилин говорил, что «станочек у нее что надо». Однако уже в школе стало ясно, что Лика сама выберет себе партнера, а не ее кто-то ненароком или роком в супружеские или иные дебри заманит.
    Лика Сереже призналась, что в любовь она не верит. Любовь, дескать, только в книгах или в кино бывает. Может, конечно, любовь и в реальной жизни существует, предполагала Лика, но лично она  возвышенных чувств за свои восемнадцать лет ни к кому не испытывала. Влюбленные люди, по мнению Лики, на животных больше похожи, у которых чувства довлеют над разумом. И лично она не хочет выглядеть сучкой, которую какой-нибудь кобель тащит на случку, а она на него свои глазищи удивленные таращит, и сопротивляться удовлетворению его похоти не может. Или не хочет. Лика контролирует рассудком все свои поступки.
    Ребята из класса ее никогда не прельщали. Лика считала одноклассников и сверстников не то, что недоумками («ты не подумай ничего такого», – говорила она Сереже), но еще не созревшими людьми. Она ищет партнера среди ребят, которые старше ее на пять или даже десять лет. Разница в возрасте ее не смущает. Она найдет для совместной жизни надежного человека, который имеет высшее образование и хорошую специальность. Важно, чтобы тот не пил и материально семью обеспечивал. Вот что важно, а не какая-то романтическая мура.
    Будущий муж Лики не обязательно на Алена Делона должен быть похож. Но он должен быть опрятным и гладко выбритым. Обувь должен чистить, брюки гладить и желательно, чтобы носки за собой стирал. А все прочие женские дела она делать будет. Она справится. Она – девочка способная…             
   Вот так Лика дала Сереже понять, что он ей - не пара. Ему не следует торопиться. Отслужит в армии два года. В институт поступит. В двадцать пять лет высшее образование получит. В тридцать первую книжку выпустит. В сорок известным писателем станет. Сорок лет для мужчины – еще же не старость. Вот тогда он может и о браке подумать. За сорокалетнего писателя не только тридцатилетняя дама замуж выйти захочет, но и двадцатилетняя дурочка какая-нибудь выскочит. Но он же дурочку в жены не возьмет? Он выберет милую и умную женщину, которая не только кормить вкусно его станет, но и в интимных услугах будет удовлетворять, и в творческих порывах вдохновлять.
– У тебя все впереди, – говорила Лика. – Ты только не торопись. Ошибок роковых не наделай. И к достижению своей цели настойчиво стремись и двигайся.
      Сережа рассмеялся. Неторопливо беседуя, они забрели на стадион «Спартак». Прямоугольный газон футбольного поля в мае сиял свежей и аккуратно подстриженной травкой. Разметка меловая на поле четко выделялась. По гаревым дорожкам бегуны бежали. Видимо, они тренировались.
– Я что-то смешное сказала? – насторожилась Лика. Сережин смех показался ей неуместным.
– Нет. Просто ты рассуждаешь не как восемнадцатилетняя девчонка, а как опытная дама.   
– Это комплимент или оскорбление? – спросила Лика. – Я не врубилась…
– Комплимент. – Сережа не хотел обижать одноклассницу. – Ты очень правильная и мудрая.
– Сомнительный комплимент, – покачала головой Лика.

6
    «Да, хорошо бы к сорока годам пару книжек выпустить и в члены Союза писателей СССР вступить, – думал Амбросимов. – А в пятьдесят лет на «свободных хлебах» дома работать или в каком-нибудь престижном «толстом» журнале типа «Новый мир». И даже не главным редактором или его заместителем, а, допустим, заведующим отделом прозы». Тщеславие и творческие амбиции Сережу не мучили. Главное – чтобы он мог книги свои регулярно выпускать. Но эти контуры – пока мечты, а реальность такова: через три дня ему на призывном пункте надлежало быть и… «для тебя, родная, есть почта полевая».
    Лика сказала, что Сережа может из армии ей писать. Если, конечно, хочет. Да, она прочла его трактат.
– Ты извини, – говорила Лика, – я далека от этого. Я Солженицына не читала. Ну, написал он что-то об Иване Денисовиче или какой-то Матрене. Ну и что? Пусть дальше пишет, если такую потребность ощущает… Не публикуют его? Значит, что-то не то он пишет. Если писателям полную свободу предоставить, они, пожалуй, станут грустные вещи издавать, а не жизнеутверждающие. А от грустных вещей у нее настроение будет портиться.
– Я оптимисткой хочу быть, – заявила Лика. – Мне, например, Лермонтов из-за пессимизма своего не очень нравится…
      «Как можно к Лермонтову относиться без симпатии?» – удивлялся Сережа. Тот мощно начал, как власть имеющий, откликнувшись гневными стихами на смерть Пушкина. «Бесстыдным вольнодумством» назвал эти стихи шеф полиции Бенкендорф. И вольнодумца сослали на Кавказ в действующую армию. А там Лермонтов создал шедевры, которыми нельзя не восхищаться. От поэм «Мцыри» и «Демон» Амбросимов испытывал неподдельный восторг. Вместе со свободолюбивым героем Лермонтова он со школьных лет вопрошал: «Для воли иль тюрьмы на это свет родились мы?»   
   Лика же Михаила Юрьевича не очень уважала. И его героя Печорина распекла в пух и прах. Мол, черкешенку Бэллу тот нагло похитил, прибегнув к помощи ее младшего брата. Соблазнил дикарку подарками, как куклой живой поиграл, и охладел к забаве. Чтобы самолюбие потешить, «фитиль» глупому Грушницкому вставить, влюбил в себя княжну Мэри. Заставил бедняжку страдать. Мучил и замужнюю женщину Веру, которая его любила. В глазах Лики Печорин вовсе не был героем того времени, каким его господин Лермонтов читающей публике представил. По ее мнению, Печорин не знал, чем ему заняться и давящую пустоту жизни заполнял, женщин обманывая. Тщеславие свое непомерное тешил, чтобы от смертной скуки избавиться.
    Сережа с Ликой мог бы подискутировать, господина Лермонтова и его героя оправдывая. Зуд несогласия в нем чесался. Он считал, что Лермонтов, создав образ Печорина, подпал под его обаяние. Смерти, как и он, искал. Над другом Мартыновым язвительно иронизировал. Уязвленный Мартынов сделал ему замечание: мол, прошу неуместные шутки в мой адрес при дамах оставить. «А что будет, Мартышка, если я этого не сделаю?» – заносчиво спросил Лермонтов. «Я вызову вас на дуэль!» – пообещал Мартынов. И в жизни, в отличие от литературного вымысла, все оказалось натуральнее и грубее. Мартынов не стал стрелять в воздух, как это благородно сделал Лермонтов, а всадил в обидчика смертельную пулю.
       «А какой мощный талант зрел в Михаиле Юрьевиче! Сколько гениальных произведений он мог бы еще создать!.. Увы, не живут в России поэты долго, – сокрушался Сережа. – Особливо те, кто против власти возникает». Да и стоит ли долго жить, когда из глубины их души выплескиваются такие строки, как, например, у Лермонтова в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» После извержения таких строк, наверное, жизнь кажется тягостным и ненужным бременем. Сереже нравилось мудрое утверждение поэта, высказанное им в стихотворении «И скучно и грустно»:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – 
Такая пустая и глупая шутка…

      «Быть может, жизнь все-таки не пустая и глупая шутка? – сомневался иногда Сережа. – Даже гениальные поэты могут ошибаться. В токсинах мыслей иногда растворяется суть земного бытия. Может, в жизни всё-таки есть какой-то потаённый смысл?»
       Во время прогулки с Ликой Сережа понял, что она – конкретная девочка. Лика заявила, что ничего общего у нее с ним нет. Он в писатели мастырится. Он – эрудит. В своем труде неизвестными ей именами щеголяет. Какой-то там Кафка утверждает, что рассказ должен оглушать человека, как удар топора по черепу. Этот Кафка – идиот что ли? Зачем человека оглушать ударом топора? Даже если писатель это не в прямом смысле говорит, а в переносном. Человеку и без оглушающих ударов нелегко живется. Его надо звать к прекрасному, к гармонии тела и духа, к чистоте помыслов...  Или Амбросимов о какой-то теории конвергенции толкует, о размывании граней между социализмом и капитализмом. Да в гробу она все эти теории видела! Она не хочет, чтобы от пустозвонных разговоров голова у нее пухла. И вообще – интеллигенты ее не прельщают. Ей надежный парень для жизни нужен. Ясно? 
     Лика сказала, что на проводы к нему прийти не может, и свой опус о Солженицыне Сережа может забрать. Что? Пусть у нее останется? Зачем? Он хочет, чтобы она его сохранила? Он его заберет, когда из армии вернется? Хм-м… Ну, пусть его амбарная книга у нее полежит. Она кушать не просит. Места много не занимает. Она сохранит ее до его возвращения.
      В отличие от Солженицына, Амбросимов тонким конспираторским искусством не обладал. Он экземпляр трактата о Солженицыне Лике оставлял для того, чтобы у него был повод зайти к ней после окончания срочной службы. Мало ли что за два года может случиться? Может, отношение Лики к нему изменится? Может, она все же станет его соратницей по борьбе с тоталитарным советским режимом?
      Время, как правило, людей мало изменяет. Зато оно раскрывает их. И раскрывает не всегда пагубными наклонностями дурной генетической предначертанности. Время иногда и лучшие качества людей проявляет. Особенно к старости, когда жизнь клонится к закату. Некоторые люди к старости добрее становятся. Это в молодости и зрелости они резво бежали за материальными ценностями и служебными благами, нередко ближних локтями отпихивая, дабы не дать другим себя опередить. Мол, такова не только спортивная жизнь. Если ты отпихивать никого не будешь, тебя другие отпихнут, задавят, сомнут, ногами затопчут. А когда смерть неминуемая на финише маячит и приветливо улыбается, машет  рукой, тут уж как-то не до мирской кутерьмы и беготни становится. Ты думаешь о том, как бы печального финиша избежать, как куда-нибудь спрятаться. Но от себя никуда не спрячешься, а от смерти – тем более. Всяк смертен в этот мир входящий…
     Амбросимов ни с кем наперегонки бегать не собирался. И отпихивать никого не хотел. Он избрал для себя такую гиблую колею, на которой отпихивать никого не требовалось. По ней не индивидуальные лидеры с выпученными глазами бежали, а команда единомышленников гать к нормальному гражданскому обществу мостила. Сереже в грусть впадал от того, что единомышленников на этой колее он рядом с собой не видел. 
      Вот Вадик Миролюбов все вроде бы правильно понимает, но никаких осложнений для будущей артистической карьеры иметь не хочет. Он больше склонен к пикантным шалостям с представительницами прекрасного пола. А гать к гражданскому обществу пусть какие-нибудь фанатичные энтузиасты вместо него мостят.   
     И Лика Артемьева от устремлений Амбросимова так далека оказалась, что ему от безнадеги завыть на стадионе «Спартак» хотелось. Вот же она рядом на трибуне с ним сидит. И коленки ее обворожительные рядом. И видно, как на тонкой шейке жилки пульсируют. Сереже хотелось ее обнять, поцеловать в манящие губы. Но он стеснялся. Она же ясно дала ему понять, что он ей - не пара. Она его отвергла. Тогда зачем никчемные поцелуи?
       Выудив из Сережи информацию, что тому в школе Лика нравилась, Вадик стал настаивать на немедленном визите к ней.
– Лика – конфетка лакомая. Ее брать в срочном порядке нужно! Иначе ее кто-то другой схавает, пока ты варежку разеваешь, – горячился он. – Едем к Артемьевой!
       Из-за непомерного упрямства Сережа мог бы отказаться от предложения заводного Вадика. С другой стороны, почему не навестить одноклассницу? 

7
      Лика открыла им дверь, и у Вадика челюсть отвисла. Сережа тоже в растерянное состояние впал. Живот у Лики из-под халата выпирал такой большой, словно ей завтра рожать предстояло.
      В квартиру ребят она не пригласила. Сослалась на то, что родители и брат поговорить им спокойно не дадут, так как они, пардон, несколько пьяны. Отец у Лики шоферил где-то. Брат тоже в водители подался. Мама работала прядильщицей на прядильно-ниточной фабрике
№ 2 орденоносного Глуховского хлопчатобумажного комбината.
     Лика была красива той яркой русской прелестью, которая неизвестно откуда берется, не взирая на происхождение и прочие условности. Беременность не портила ее миловидного личика, хотя губы казались чуть припухшими. Погулять с ребятами она не могла и вернулась на лестничную площадку, накинув на плечи модное пальто с чернобуркой на воротнике.
      Ребята с бутылкой болгарского бренди «Солнечный брег» и коробкой шоколадных конфет «Ассорти» к однокласснице приперлись. Конфеты Вадик Лике отдал. Бутылку, в боковом кармане пальто спрятанную, ей показал.
– Я не употребляю, – Лика кивнула на живот. –  Вы уж без меня…    
– Понимаем, – согласился Вадик. – Что ж на свадьбу не пригласила?
– Свадьбы ещё не было, – призналась Лика. – Брат проституткой меня называет…
– Шевелится? – Сергей кивнул на выпуклый живот одноклассницы.
– Еще как! – на лице Лика засияла внутренняя улыбка юной женщины, которая с радостью ощущает движения человечка, который еще не родился, но уже демонстрирует в чреве матери свой норов.
– Кто твой муж? – спросил Сережа. – То есть, кто твой избранник?
– Витя? – переспросила Лика. – Моряк-радист. На торговом судне плавает. Он сейчас в рейсе. К ноябрьским праздникам должен из Клайпеды вернуться. Тогда и распишемся. Если успеем. А не успеем, после рождения ребенка распишемся... Я ему сказала: хочешь, чтобы я за тебя вышла, – бросай море. Я не хочу по полгода тебя ждать. Обещал бросить...
 
– Ничего, старик, на наш век женщин хватит, – утешал Вадик, когда они смотались от Лики и двигались к дому на улице Текстилей, где жили Миролюбовы. –  Найду я для тебя даму, которая тебя ублажит, – обещал Вадик.
– Не надо мне никаких дам, – злился Сережа. – Подхватишь от них еще триппер какой-нибудь или сифилис.
– Обижаешь, старик, я тебе чистенькую даму предлагаю, замужнюю, –  говорил Вадик. – Знаешь, как она трахаться любит? Я тебя с ней сейчас познакомлю. 
– Не надо меня ни с кем знакомить! – сопротивлялся Сережа. – Ты лучше с отцом поговори. Пусть еще на недельку машинку мне одолжит.
– С батей я поговорю. Будь спок, – заверил Вадик. – Но если ты от Марины откажешься, кретином будешь. Она – персик, – Вадик сладко причмокнул губами.
– Ты же говоришь она замужем? 
– Да. Ну и что?
– Как что? А муж?
– Муж? – вопрошал Вадик. – Борис форцует. Он поваром работает в вагоне-ресторане. По неделям в отъезде бывает. В Будапешт ездит, иногда в Варшаву, в Прагу. Шмотки дефицитные оттуда привозит, журнальчики порнографические. Чего в них, Серега, только нет! Секс и втроем, и групповой…  Марина в этом плане – дама продвинутая... 
– Не люблю я развратных женщин, – буркнул Сережа.   
– Она не развратная. Она – естественная. Что тут усложнять-то? – не понимал Вадик. – Не понравится, можешь на нее не залазить. Какие проблемы-то? Проблема в другом: дома сейчас Борис или нет? Если дома, то облом…
   – Трепач ты, – беззлобно констатировал Сережа.
    Напротив торца пятиэтажного дома №19 из белого кирпича, в котором Вадик с родителями на улице Текстилей проживал, памятник Ленину возвышался. Вождь мирового пролетариата зажал согнутой в локте левой рукой бортик пиджака, а правой держал в кулаке кепку, не ведая, что ее мнет. Он стоял на пьедестале и смотрел белесыми пустыми глазами на асфальтированное шоссе, на проносящиеся мимо автомобили.
    Возле этого памятника Сережу в 1961 году в октябрята принимали, а в 1964 – в пионеры. «Бегут года, словно искорки от костра на ветру мелькают, – подумал Сережа. – Мне скоро двадцать будет. Всего двадцать или уже двадцать? А если предсказания цыганки сбудутся? А я и женщин-то еще не пробовал…»
– Привет, Ильич! – Вадик приветствовал вождя снятым с головы беретом. – Все стоишь? Не озяб в пиджачке-то?.. Может, сообразим на троих? – Вадик распахнул полу демисезонного пальто с шелковой подкладкой. Из внутреннего кармана пальто торчало горлышко бутылки. – Не желаешь согреться? Брезгуешь нашей компанией? Зря. Мы на троих и с Мариной сообразить можем. Ну, бывай, Ильич, покедова!

8
      Вадик хотел, чтобы его звезданутый друг оттянулся в отпуске с замужней дамой, которая толк в сексе понимала. Она могла ефрейтора обслужить, сняв с него тяжкое бремя сексуальной озабоченности и тоски от несовершенства человеческих отношений. По мнению Вадика, все депрессии и прочие неприятности проистекают от материальной и сексуальной неудовлетворенности. А когда человек материально и сексуально удовлетворен, то он слишком мрачно смотреть на мир не будет. Тогда, пожалуй, он проявит желание другие неудовлетворенности удовлетворить. А что главное в движении человека к какой-то цели? Главное – горячее желание эту цель достичь. Какая у них сейчас цель? В настоящий момент  цель – Марина Мешкова.
     Войдя в квартиру, Вадик, не скинув пальто и ботинки, стал из прихожей звонить по телефону.
      – Алло, Ксения Семеновна? Добрый вечер! Бориса можно к аппарату? Он в отъезде? Какая жалость! Он мне журнальчик чешский обещал. Может, он Мариночке что-то сказал насчет журнальчика? А кто там так щебечет? Кто там так журчит? – засюсюкал Вадик в телефонную трубку. – Игорек? У-у, как он лопочет! Оратор будущий. Цицерон…
      Сережа надеялся, что несерьезная затея с Мариной дальше трепа не пойдет. Он нагнулся и стал расшнуровывать ботинки.
– Где она дежурит? В котельной? Это когда ж она успела истопником стать?.. О, теперь это так называется? Оператор газовой котельной! Звучит. Оператор. Как в кино… А вы мне ее телефончик не могли бы?.. Подождите. Один момент. Диктуйте, – схватив шариковую ручку на тумбочке, Вадик записывал на тетрадочном листе пятизначный номер. – Спасибо. Всех благ! – Положив трубку, он довольно потер руки. – Сейчас Марине позвоним.
– А стоит ли? – поморщился Сережа. – Давай лучше с твоим отцом выпьем.
– Батя, наверное, уже в отрубе. У него по субботам – разгрузочные дни, – скинув ботинки, Вадик прошел в гостиную и скоро вернулся в прихожую. – Дрыхнет. А телевизор работает! Манеру взял – включит телевизор и спит! 
      После встречи с Ликой Сережа ощущал себя хреновато. Вадик ворковал с Мариной по телефону. Сообщил, что друг его на побывку прибыл. Летел на крыльях пламенной любви к даме сердца. Явился и бац – полный абзац! Дама сердца беременна, вот-вот родить должна. От кого? Не от святого, разумеется, духа. От конкретного клиента. Пока его друг священный долг Родине отдавал, она амуры крутила! «Да, бывает, – соглашался Вадик с собеседницей. – Все бывает – жук пердит, и бык летает». Друг его в растрепанных чувствах? Не то слово. Он – в отчаянии! Собирается бездарно напиться, чтобы смягчить кровоточащую рану, нанесенную ветреной подругой. Только разве коньяком эту рану зальешь? Эту рану излечить только женская ласка и нежность могут…
      Вадик подмигивал Сергею, обнадеживая друга мимикой и жестами.
– О, кей! Через пятнадцать минут будем. Жди. Готовься. – Положив трубку, он удовлетворенно потер ладони. – Я тебе обещал даму, которая тебя ублажит? А ты не верил. Полный вперед, старик, на абордаж! – он хлопнул друга по плечу.

9
       Когда они шли по улице, Сережа злился не только на Вадика, но и на себя. Зачем он тащится с ним к какой-то Марине? Ему это надо? А если Марина мымра какая-нибудь?
– Серега, не мандражируй, – увещевал Вадик, улавливая настроение друга. – Все будет чики-пики! Марина – женщина не отвратная. Все, как говорится, при ней! Ты сам все сейчас увидишь. Ты же писатель будущий, инженер человеческих душ. Тебе опыт контакта с дамами такой закваски нужен. Ты же должен знать психологию доступных дам? – без устали балаболил Вадик. 
    Газовая котельная по улице Декабристов располагалась не на территории УПП ВОС, которая была обнесена по периметру забором из бетонных плит. В котельную можно было пройти, минуя забор и бдительное око дежурных вахтеров учебно-производственного предприятия Всесоюзного общества слепых. Ребята обогнули забор, приблизились к двери котельной, на которой висела  табличка с надписью «Посторонним вход воспрещен!». Вадик посторонним себя не считал и уверенно нажал на кнопку звонка. А Сережа все-таки робел. 
– Кто там? – раздался за дверью женский голос.
– Сто грамм! – схохмил Вадик.
    Дверь отворилась, и из ее проема на порог хлынул сноп яркого света. Пред ними предстала маленькая плотная молодица в коротком белом халатике, в каких ходят медсестры в больницах и в поликлиниках. На ногах у Марины были цветастые домашние тапочки с пушистыми белыми помпончиками на носке. Впечатляли и черные ажурные колготки. 
– Ё-маё! – удивился Вадик. – Мать, ты уже брюнетка?
– Хороший парик? Боря из Будапешта привез, – похвасталась Марина.
– Шикарный! – восторгался Вадик.
– Ноги! – Марина указывала на резиновый коврик при входе в котельную.
   Вадик стал старательно вытирать о резиновый коврик подошвы ботинок. Сережа последовал его примеру.
– Да тут стерильная чистота! – дивился Вадик. – А где же гарь и копоть?
– Наша котельная – предприятие высокой культуры и организации труда! – похвасталась Марина, закрывая дверь на мощный крюк.
   В котельной на полу лежала дорожка из добротного линолеума зеленого цвета. На широких окнах висели шторы из плотной шелковистой ткани цвета кофе со сливками. Рядом с водогрейными котлами «Универсал-6» стояли бочонки с декоративными пальмами, огромными фикусами и другими растениями. На длинном клеенчатом столе располагался большой аквариум. Лениво повиливая хвостиками и плавниками, в нем плавали среди водорослей и морских раковин золотистые рыбки с выпуклыми глазами.
    Из трех водогрейных котлов работал один. В октябре держалась теплая погода. Кирпичная кладка котлов, обмазанная слоем глины, была чисто выкрашена меловой побелкой. Котлы щерились манометрами, показывающими давление воды и газа, разрежение в топках, и другими контрольно-измерительными приборами. Установленные на бетонной подушке насосы под давлением гнали горячую воду из котельной в отопительные батареи производственных корпусов УПП ВОС и близлежащие жилые дома.
– Впечатляет, – оглядывался по сторонам Вадик. – Мать, мы словно на борту подводной лодки.      
– Мне не нравится, когда ты меня так называешь, – с укором сказала  Марина. – Какая я тебе мать?
– Пардон, солнышко, – извинился Вадик. – Ты в белом халатике очаровательна, как не сорванный бутон.
   Марина, повиливая бедрами, повела ребят в комнату отдыха операторов. В комнатке находились столик, кресло, стул, диванчик с потрепанной дерматиновой обивкой коричневого цвета. На табуретке стояла электроплитка. На ней – эмалированный зелёный чайник с изогнутым носиком. На стенах, в рамках висели инструкции, ящик с аптечкой.   
       Вадик извлек из карманов бутылку «Солнечного брега», конфеты и лимон.
– А там у нас душ! – Марина открыла дверцу в смежное помещение. Ребята увидели душевую установку, сантехнические краны смесителя, белый кафель на стенах.
– Все очень мило, – оценил остановку Вадик. – А где сортир? Удобства, надеюсь, не на улице?
– Пошли покажу, – Марина вышла, и ребята двинулись за ней.
– Вы одна в смене работаете? – прорезался голос у Сережи.
– Давай на ты, – предложила Марина. – Вадик, ты же нас не познакомил!
– Пардон, – засуетился Вадик. – Это мой друг Сергей, – указал он на Амбросимова. Марина протянула Сереже крепенькую ладонь. – А это моя подруга по сексуальным играм Марина. Прошу любить и жаловать.
   Марина сжала кулачок и, лукаво улыбаясь, пригрозила им Вадику:
– Получишь у меня!..   
– Всегда готов! – Вадик вскинул руку в пионерском приветствии и продолжал ерничать. – Однако, ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан. 
– Вадик такой балагур и шутник! – проворковала Марина. – С ним не соскучишься. – Очевидно, шутовство Вадика ее как-то прельщало.
– Да уж, – выдавил из себя Сережа.
– В смене работает один оператор, – рассказывала Марина. – Работаем мы в две смены по двенадцать часов. С восьми утра и до восьми вечера. Потом в ночь. После ночной – два дня выходных. В общем, удобный график. Днем, конечно, повеселее. Тут со мной до пяти и лаборантка, с которой можно посплетничать, и слесари забегают, и начальство наведывается. А в ночную смену – тоска смертная, разве по телефону потреплешься с кем-нибудь... 
    Вадик вальяжно уселся на диване. Марина устроилась в кресле, которое вертелось вокруг своей оси.
    – Но ведь не положено по технике безопасности одному работать, – высказал осведомленность Сережа. Он резал лимончик, укладывая его ломтиками на тарелку. На другой тарелке уже лежали бутерброды с копченой дефицитной колбасой, которые Марина принесла из дома.
– Мало ли что не положено, – ответила Марина. – Работаем же, как видишь. Предприятию выгодно. Сравни – четырем операторам зарплату платить или восьми? Двойная экономия фонда зарплаты.
– А если что-нибудь случится во время смены? – предположил Сережа.
– Что случится? 
– Ну, например, инфаркт.
– У кого инфаркт? – не поняла Марина.
– Допустим, у тебя, – развивал предположение Сережа.
– Типун тебе на язык! – рассердилась Марина.
– Ну, у любого дежурного оператора?
– Вон у нас, – Марина кивнула на ящичек с красным крестом, который висел на стене комнатки, – и нитроглицерин в аптечке есть, и корвалол, и валерьянка.
– А если лекарства не помогут? – Сережа оседлал любимого конька.
– Вызовет по телефону «скорую», – Марина не видела тут никакой проблемы.
– А если больной не в состоянии до трубки дотянуться?
– Дотянется, – влез в разговор Вадик, свинчивая пробку на горлышке пузатой бутылки. – Жить захочет – дотянется. А не дотянется, значит, – не судьба…
– Допустим, дотянулся, – продолжал Сережа. – Скорая приехала. Укольчик ему сделали. В больницу надо клиента везти. А кто в котельной останется?
– У нас круглосуточно работает аварийно-диспетчерская служба, – объясняла Марина. – Оператор туда звонит. Объясняет ситуацию. Диспетчер связывается с начальником участка. Тот вызывает кого-нибудь из свободных операторов.
– Диспетчер, начальник, аварийная служба, – сомневался Сережа, – да пока они договариваться будут, больной дуба даст и на тот свет душа его отлетит.
– Царство ей небесное, – Вадик разлил по рюмкам пахучий бренди. – Серега, ты не о том говоришь. Перед нами дама сидит, которой  до инфаркта далеко. У нее с сердечком все в порядке. Оно у нее звонко бьется. Марина, дай Сереже послушать, как твое сердечко бьется.
      Марина неторопливо расстегнула верхнюю, а потом и другую пуговицу на белом халатике. Под ним черный шелковистый бюстгальтер выделялся, и цепочка золотая поблескивала с украшением в виде плоского кулона.
– Пусть слушает, – разрешила она. И картинно распрямила плечи.   
     От отзывчивости дамы Сережа растерялся. Лицо его стало алеть.
– Мальчик скромный, – сделала Марина вывод. – Ты его, Вадик, не смущай.
– Тогда я послушаю, – Вадик ринулся к Марине и прильнул ухом к ее груди.
– А ты перебьешься, – Марина оттолкнула его голову. – Прыткий больно.
– Стоп-стоп, – засуетился Вадик. – Это что у тебя? – Он приподнял цепочку, разглядывая украшение.
– Это царица Нефертити, – подсказала Марина, гордясь золотым кулоном.
– Как ни крутите, ни вертите, жила когда-то Нефертити, – стал декламировать Вадик. – Она в каком-то веке онном спала с каким-то фараоном. Серега, ты не знаешь, с каким фараоном?
   Амбросимов отрицательно покачал головой.
– И я не знаю. Бог с ним, с фараоном египетским! За нашу даму! –  провозгласил Вадик тост.
– За меня можно! – согласилась Марина. – Я хорошая. 
    Ребята закусывали ломтиками лимона. Дама развернула фантик «Ласточки».
– Давайте по второй, – предложил сразу Вадик.
– Куда погнал-то? – недовольно буркнула Марина.
– Мы с Сережей из таких наперстков пить не привыкшие! Мы - русские люди! Чтобы елось и пилось, и хотелось, и моглось! – провозгласил тост Вадик.
    Сережа гадал: Марина действительно доступна? И что дальше? Они сношать ее будут? Как? По очереди? Или в два смычка? Как это вообще по жизни происходит?
       Вадик травил анекдот. Рассказывал про двух ханыг, обсуждавших обворожительную женщину из их двора. Один смотрел ей в след и спрашивал другого: «Ты ее трахал?» «Нет, – признавался сосед. – А ты?» «И я нет». «Вот ****ь!» – делали приятели вывод.
     Этот анекдот Сережа слышал и никак на него не отреагировал. Марина же засмеялась. Матерный лексикон ее не смущал.
     Скованность Сережу не покидала. Он разлил по третьей рюмке. Может, бренди эту скованность снимет? Почему он ощущает себя зажатым, словно в тисках каких-то?
      Амбросимов смотрел на Марину и пытался ее расшифровать.
       Вы умеете читать чужие мысли? Догадываетесь, о чем думает ваш собеседник? А если он что-то дурственное замышляет? Или пока он мысли в действия не облек, вам наплевать на то, что он думает?
       «Мальчик-то совсем зеленый, – думала Марина. Она подозревала, что этот  зажатый паренек, наверное, в воображении ее раздевает. – Но он же ничего, небось, не умеет. Будет, как неопытный щенок, неловко тыкаться и сопеть…»   
      Однако ей импонировала скромность Сережи, его умение краснеть умиляло. Каким вожделенным взглядом он будет на нее смотреть, когда она предстанет пред ним нагая?..
      Вадик жевал бутерброд с копченой колбаской.
      «Может, оставить их наедине? Я обещал ему даму, которая его ублажит? Обещал. Вот она, пожалуйста, как антрекот на блюдечке. Пользуйся! – думал Вадим. – Видишь, как Марина блудливыми глазками по тебе шарит? Если меня не будет, она усядется тебе на колени и спросит с  поволокой в глазах: «Ну, мальчик, развлечемся? Как ты меня хочешь?..» «А что я здесь делаю? – спрашивал себя Вадик. – Я их развлекать должен? Я в массовики-затейники не нанимался…» 
      В сложившемся треугольнике Вадик благородно счел себя третьим лишним. Под благовидным предлогом он через четверть часа откланялся, оставив друга наедине с дамой.

10
     Марина и Сережа вышли его проводить. Марина накинула мощный крюк на петлю входной двери. Посмотрела на показания манометров. Приподняв круглую заслонку, заглянула внутрь котла, проверяя равномерность горения газа. Не оторвалось ли пламя от инжекционных горелок? Не оторвалось. И, слава Богу. Природный газ имеет свойство взрываться. Когда достигает взрывоопасной концентрации в воздухе.
– Давай выпьем! – предложила Марина, когда они снова оказались в операторской. Опрокинув рюмку, она снова уселась в кресло, закинув ногу на ногу. – Ты двигай стул ближе, – пробурчала она. – Что так далеко маячишь? Не бойся, я не кусаюсь…
      Сережа подсел ближе. Их отделяло расстояние вытянутой руки.
– Нравлюсь я тебе? – начала закидывать сети Марина.
– Нравишься, – кивнул Сережа.
– Хочешь меня? – скинув тапочек, она грациозно водрузила ножку в черных ажурных колготках на колени Сереже. Ее пятка шарила возле ширинки на его брюках.
– А можно? – преодолевая смущение, он положил ладонь на колено Марины.
– Что можно? – хитро улыбнулась Марина. – Хотеть никому не запрещается.   
   Сережа в такие ситуации раньше не попадал. «Может, мне раздеться? – рассуждал он. – Она увидит, что я раздеваюсь, и тоже начнет освобождаться от ненужной одежды… А если она скажет: «Мальчик, ты что? Ты не на нудистском пляже…»   
– О чем молчишь-то? – поинтересовалась Марина. – Мечтаешь? Мечтать не вредно. Облекай мечты в конкретные предложения.
    Сережа молчал. Застопорился. Сбой произошел в его речевом аппарате.
– Повторяю: хочешь меня? – помогала ему Марина.
– Хочу! – выдохнул Сережа. На его лбу выступила испарина.
   «Не хватало тебе еще в обморок упасть, ефрейтор! – устыдил его внутренний голос. – Хлопни для пущей храбрости еще рюмочку!» 
    Сережа взглянул на бутылку «Солнечного брега». Вопросительно посмотрел на Марину.
– Пей! – сказала она, скинув ногу с колен робкого кавалера.
– Давай вместе, – Сережа налил бренди в две рюмки. – За любовь! – сказал он.
– За любовь так за любовь, – она залпом выпила бренди, проглотила кусочек конфетки. Бросила скомканный фантик в мусорную корзину. – Ты не молчи. Развлекай беседой даму. Вот Вадик, паразит, может трещать без умолку…
– У тебя муж-то ревнивый? – спросил Сережа.
– Отелло! К каждому фонарному столбу меня ревнует. Он когда-нибудь меня задушит… А ты почему о нем спросил? –  встрепенулась она. – Он сейчас далеко. Ты его, птенчик, не бойся.
– С чего ты взяла, что я боюсь? Просто я понять кое-что хочу.
– Что же ты понять хочешь? – Марина сладко зевнула, запоздало прикрывая рот рукой.
– Почему ты мужу изменяешь? –  в лоб спросил Амбросимов.
– Тебе Вадик обо мне что-то наплел? – в ее глазах вспыхнули злые огоньки.
– Так, ничего особенного, – Сережа попытался уклониться от ответа.
– Нет, уж колись, – настаивала Марина. – Что он обо мне говорил?   
    Сережа решил не вилять хвостом:
– Сказал, что ты – доступная женщина.
– Вот змей! Все мужики – скоты неблагодарные! Вам бы только похоть удовлетворить, – высказала она мнение о мужском племени. – И муж мой такой же. Кажется, как я только перед ним не стелюсь. Позволяю ему делать с собой, все, что он, паразит, хочет. У него член большой такой. Когда мне в горло его сует, я даже задыхаюсь. А тут как-то стала я к нему ластиться, а он, скотина, меня так отпихнул брезгливо, что я чуть с софы не упала. Зачем, мол, я к нему пристаю, когда он, барин, отдыхать изволит? Представляешь?
      Сережа мог это представить, но с трудом. От представления этих сцен в сознание вспыхивали дикие искры, и его воображение предпочитало зажмуриваться.
– И Вадик без мыла в жопу кому хочешь влезет. Я ему навстречу шла, а он пакости обо мне рассказывает.
– О пакостях он ничего не говорил. Он, наоборот, тебя нахваливал…   
      Марина равнодушно махнула рукой, мол, что зря воду в ступе толочь? Она, кажется, не нуждалась ни в поддержке, ни в сострадании, ни в оправдании.
     «Человек – это характер. Характер – это судьба. А судьбу не изменишь, хоть ты тресни, – рассуждал Сережа. – Марина замужняя женщина, но по природе она ****ь? Нет? А кто? Блудница?»
     Чтобы он не очень натужно напрягал свои скромные мозговые извилины, морща складки на хмуром лбу, Марина сама выдавала ответ:
– Вадик прав, – призналась она. – Я доступная женщина. Не для всех, конечно, кобелей, а для тех, кто мне нравится. Что теперь – убить меня за это?
  Сергей не знал, что ей ответить. Он был ей был благодарен за откровенность, но...
– У нас старик один работает. Пенсионер. Но еще не пень трухлявый, – щебетала Марина. – Высокий. Не лысый. Смотрю, а он, кобель, мне подмигивает. Я ему во внучки гожусь, а он, козёл, глазки мне строит. Ну, думаю, хмырь… А тут красит он ГРУ. У нас жарко в котельной, он халат и рубашку снял, и в одной майке фильтр красил. Я смотрю, а кожа-то у него еще не дряблая. Поджарый такой. Без противного живота. Я, конечно, его бы шуганула, если бы он ко мне полез. А сама думаю: он еще старикашка-то крепенький. Может, дать ему, если он намекать будет? От меня не убудет. А ему приятно...
– Ты и мне приятное сделать можешь? – бухнул Сережа.
– Почему бы и нет?.. Я люблю дарить мужикам приятные ощущения. Это плохо?
     Сережа застопорился. Крыша у него от откровений доступной дамы тихо шуршала непонятным шелестом.
– Осуждаешь меня? – спросила Марина.
– Я судья что ли, чтобы осуждать? –  нашелся Сережа. – И не поп. Пусть Господь судит божьих тварей и карает по своему усмотрению. 
– Ты в Бога веришь? – удивилась она.
  Сережа отрицательно помотал головой.
– А я верю! – глазки Марины тихо замерцали. – Хоть в церковь не хожу и молитв не знаю. Смертных грехов я не совершала. А то, что мужикам давала – это не жуткий грех. Бог всех прощал и меня простит.
       Марина скрестила руки за головой, лениво изогнулась и снова зевнула. 
      «Она спать хочет? – подумал Амбросимов. – Но она же на дежурстве!»
      Пуговка на халатике Марины расстегнулась, когда она изгибалась в сладком зеве, и Сережа снова увидел её черный бюстгальтер. Марина заметила направление его взгляда.
– Как тебе моя грудь? – она не спешила застегивать пуговицу на халатике. 
– Так не разглядишь, – натужно улыбнулся Сережа. – Скинь лифчик-то...
   Марина медленно высвободила руки из халата, завязала его рукавами на поясе, встала с кресла и повернулась к Сереже спиной, предлагая ему расстегнуть бюстгальтер. Простенькая комбинация из маленьких крючочков и петель не сразу поддалась прыгающим от волнения пальцам Сережи.
– Спокойнее, не торопись, – успокаивала Марина. – Я никуда не денусь.
      Черный бюстгальтер с шелковыми бретельками полетел на круглый бортик дивана. 
    Марина стояла к Сереже обнаженной спиной, усыпанной рыжеватыми родимыми пятнами. Ее парик находился на уровне его груди. Сережа обнял Марину за плечи, наклонился и поцеловал в шею. Прикоснулся губами к ее уху. В маленькой ушной раковине заметил коричневые комочки серы.
– Поцелуй меня в грудь, – попросила Марина. – Она у меня отзывчивая. – И повернулась к Сереже раскрасневшимся лицом.
    Груди у Марины были маленькими и не очень упругими. Сережа касался неумелыми губами сморщенных розовых сосков. Марина поглаживала его по склоненной голове.
    Он решил, что настала пора обнажаться. Стащил с себя свитер. Стал расстегивать пуговицы на фланелевой рубашке, но Марина остановила его.
– Сядь! – повелительно сказала она.
   Сережа повиновался. Марина опытнее и потому она ведет эту партию.         
– Тебе не повезло, – сказала она. – Не хочу тебя зря заводить. У меня месячные…
    Сережа выглядел нелепо. «Что? Какие месячные? А-а...»
   Марина кисло кивала головой, мол, что тут поделаешь?
– Не повезло тебе, мальчик, – повторила она. – Ну-ка, покажи, что у тебя за инструмент? – Марина стала расстегивать ремень на его брюках и пуговицы на ширинке. – Раздвинь ноги-то! Не бойся, не укушу… У-у, какая игрушка!..

11
        Амбросимов двигался домой, словно пыльным мешком огретый. «Облом получился? Бывает, – успокаивал его внутренний голос. – Зато оральным образом она тебя ублажила…»
      Сережа себя корил, что с распутной женщиной связался. «Она даже под старика шестидесятилетнего готова лечь, – морщился он.– От нее, наверное, и болезнь венерическую подхватить ненароком можно…»
     К ночи похолодало. Сережа поднял воротник куртки и шел, будто пришибленный. До дома ему было идти пешим ходом не менее часа. Решив скосить путь, он двинулся на улицу имени 200-летия города. Ему надо было привести расплющенные мысли в надлежащий лад. Он шел по мостику мимо мутной речки Лаврушки. В мелководных затонах облюбовали место для гнездования и выводка птенцов дикие утки. Им уже следовало улететь с подросшими утятами в теплые края, а они беспечно плавали возле мостика. Днем их подкармливали хлебом сердобольные тутошние граждане. 
       Свернув к Дому культуры Ногинского завода топливной аппаратуры, Сергей вышел на улицу Текстилей. Заметил такси с зеленым огоньком, но сигнализировать водителю не стал. Денег на такси у него не было. «Может, у Вадика переночевать?» – подумал он, приближаясь к дому, где жили Миролюбовы. В школьные годы он иногда оставался на ночь у Вадика. Но сейчас ему не хотелось беспокоить друга. Тот начнет приставать с пошлыми вопросами: «Вдул Марине? Ну и как?.. А она у тебя отсосала? Ты доволен? А она?..»
      Навстречу громыхал трамвай. Тут он разворачивался на кольцевой петле и устремлялся обратно в город, в депо в поселке Истомкино. Амбросимову повезло с припозднившимся трамваем. Он свернул к остановке. На деревянной скамейке дремал подвыпивший мужичок. С Жактовской или Молодежной улицы двигалась шумная компания. Увидев, что трамвай разворачивается, компания с гиком бросилась к остановке. 
     Женщина-кондуктор с перекинутой через плечо служебной сумкой собирала с пассажиров по три копейки за проезд. Кто-то щедрый из компании заплатил за всех, отказываясь от билетов. Кондукторша не настаивала, чтобы пассажир взял билеты. Эта компания, кажется, ее забавляла. Сонная атмосфера вагона расквасилась пьяным гвалтом. Водитель, дави на газ! Прокати нас с ветерком без остановок! Что? Без остановок нельзя? А какая следующая остановка? Глуховская больница? Нет, нам в больницу не надо!   
       «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!» – напевал разбитной старикашка в расстегнутой куртке с гармонью на расхристанной груди.
     Старикан, лихо пройдясь по клавишам, весело запел:

Расцвела сирень у нас в садочке,
Ты пришла в малиновом платочке.
Ты пришла. Я пришел.
И тебе, и мине – хорошо!

     Пьяный старикан с гармонью в такт музыке пританцовывал. Он умудрялся приседать между куплетами:

Отцвела сирень у нас в садочке,
Ты ушла в малиновом платочке.
Ты ушла. Я ушел.
И тебе, и мине – хорошо!

     Старикан присел, но трамвай дернулся, и гармонист упал. Несколько рук потянулись его поднимать. Смех в вагоне вспыхивал то с одной, то с другой стороны. 
     На задней площадке оказался поддатый взлохмаченный пацан в окружении трех юниц лет шестнадцати. Он услышал их разговор.
– Учтите, девчонки, – предупреждал пацан. – Я на проводах кого-нибудь насилую.
– Меня изнасилуй! – пискнула одна из девиц.
– Меня! – взвизгнула другая.
– Меня! Меня! – подпрыгивала третья сиголетка в мини-юбке.
   «На каких проводах? – не врубившись, недоумевал Сережа, ибо пацан делал ударение на последнем слоге. – А-а, - догадался он, - на проводах в армию. Сейчас же октябрь. Осенний призыв».
   Сереже стало грустно. Не от того, что нахально оттопыривался в трамвае молодняк, а потому, что через неделю отпуск у него кончится, и ему надо будет уезжать в строительную часть № 44022 в Эмбу-5. Ему следует торопиться. Завтра с утра засядет за статью об Анатолии Кузнецове. Получив в Англии вожделенную свободу, тот, наверное, парит, как орел, в заоблачных высотах творческого вдохновения.
    Амбросимов знал, что в 1970 году Анатолий Кузнецов издал в Англии роман-документ «Бабий Яр» не в изуродованном советской цензурой варианте, каким он вышел в СССР в 60-е годы, а таким, каким его автор написал. В Лондонском бюро радио «Свобода» Анатолий Кузнецов вел беседы со слушателями в рубрике «Писатель у микрофона». Некоторые из них Сережа не очень внятно слышал, так как глушились эти передачи мощными радиопомехами.
     Кузнецов признавался, что он вырвался из отвратного советского климата, где якобы «дошел до точки». Теперь его творческую свободу цензура не сковывает. Почему же он не спешит ничего эпохального выдать? Писатель бесшабашно признавался: «А я теперь, слава Богу, свободен. Хочу – пишу, хочу – не пишу…»
     Без творчества Сережа себя не мыслил. «Творчество – это жизнь! А все остальное – среда обитания, – писал он в дневнике. – И мы вынуждены в этой среде временно свой земной срок маячить, зарабатывая мизерные деньги на свою долбанную жизнь...» 
    В трамвае Сережа подумал о том, что неплохо бы ему в отпуске доделать трактат о Михаиле Зощенко. Тогда у него в запасе будет некая триада, с которой он начнет расщеплять твердолобую идеологию тоталитарного государства, в котором писатели доходят «до точки».
    Амбросимов не задумывался: а нужна ли кому его триада? Вот потешному старикану, поющему в трамвае куплеты о том, как к кому-то пришла, а потом ушла дама в малиновом платочке, нужна его триада? Старикан залудил пару стаканов и ему хорошо. Или пьяным сиголеткам, подпрыгивающим возле парня, который привык девиц на проводах насиловать, нужна его триада? Кому нужна правда о государстве, в котором они родились и проживать изволят? Правда отягощает разум. И души незамутненные омрачает. Может, лучше во мраке неведения пребывать и велению сердца чутко следовать?
   
12
    Старший Амбросимов, вернувшись из Эмбы, заметил, что сын в отпуске стучит, как дятел дурной, днем и ночью на печатной машинке. Он попытался по душам поговорить с сыном. Если бы Сережа знал, что это его последняя беседа с отцом, то он, конечно, мягче к родителю отнесся. Но кто заранее знает, что нам завтрашний день сулит? Судьба зубами иногда так клацает, что только косточки хрустят, и вой кромешной стеной стоит.
– Сынок, ты что-то все строчишь и строчишь, – затевал разговор старший Амбросимов. – Ты же в отпуске. Отвлекись. Развейся. С друзьями встреться.
– Я вчера с Вадиком Миролюбовым встречался, – Сережа передвинул каретку печатной машинки.
– Ну и как у него дела? – поинтересовался отец.
– Все нормально. Учится. Лицедействует.
– Чего он делает? – не понял отец.
– Развивает актерские способности, – вразумлял отца Сережа. – Он же учится в ГИТИСе на артиста. По телеящику еще мы его увидим, может быть…
– Ишь ты, – дивился отец. – Артистом, говоришь, Вадик будет? Лихо. У них семья интеллигентная, культурная… Не нам чета. Тебе за Вадиком не угнаться…
– Я в лицедеи не собираюсь, – бросил Сережа.
– А куда ты собираешься?
   Сережа начинал заводиться. Ведь он же отцу давно сказал, что собирается поступать в Литературный институт. Сколько раз об этом говорить можно?
– Сынок, – по-доброму молвил отец. – Ну, какой, к ядреной фене, из тебя писатель? Выкинул бы ты лучше эту блажь из головы. Выбрал бы нормальный институт, получил бы хорошую специальность.
– Какую специальность? – раздражался Сережа.
– Да хоть какую! – обрадовался отец. – У нас в городе филиал политехнического института открылся. Каких только там специальностей нет! Сын моего приятеля тепловую и газовую вентиляцию там изучает. Там и строительный факультет есть. Посмотри, у нас же в стране – грандиозное строительство! Строители везде требуются! Женился бы, детей завел, и все у тебя было бы, как у людей. А эта писанина, – отец кивнул на стол, на котором лежали отпечатанные листы крамольного текста и черная копировальная бумага, – до добра не доведет. Чует мое сердце: ты или умом рехнешься, или загремишь по дурости в тюрягу. Сынок, нешто можно против советской власти идти?
– Пап, давай не будем о том, что можно, что не можно, – попросил Сережа. – Как говорил Кант? «Звездное небо над нами. Нравственный закон внутри каждого из нас». Пусть каждый живет по своим нравственным законам и решает, как ему поступать, чтобы в ладах с собственной совестью жить.
– Ишь ты, вывернулся, – сокрушался отец. – Ты думаешь, что верткий очень, умный больно, да? И не таких умников власть мочила.
– Ты прав, – нехотя согласился Сережа. – Советская власть многих замочила... Только давай не будем об этом. Ты видишь, что я занят?
– Занят он, – недовольно бурчал отец. – Нет, ты погоди стучать-то!
– Ну что еще? – морщился Сережа. Он понимал, что отца тревожит его писанина. Ну и что теперь? Бросить все и с батей горькую от безнадеги пить? 
– У нас гравером один парень из Черноголовки работает, – начал издалека отец. – Он ангелов скорбящих на плитах выдалбливает и другие изображения по желанию заказчиков делает. Красиво у него получается.
– Ты зачем мне о нем рассказываешь? Хочешь, чтобы я гравером стал?
– А почему нет? – встрепенулся старший Амбросимов. – Гравер – хорошая специальность. И зарабатывают они хорошо…
– Пап, давай не будем об этом, – попросил сын. – Мне еще служить семь месяцев. Когда вернусь и, если не поступлю в институт, тогда о работе буду думать. А сейчас дай мне печатать. –  Сережа кивнул на машинку с заправленными листами бумаги под кареткой.
– Деловой больно, да? – обиделся отец. – Выслушать меня не хочешь? Торопишься все. А куда торопишься? В тюрьму?
– Опять двадцать пять! – возмутился Сережа. – Тюрьму мы уже проехали. Ты что хочешь сказать? Говори конкретнее!
– Конкретнее? – начал заводиться отец. – Хорошо! Могу конкретнее! Тюрьму он проехал! Нет, ты ее еще не проехал. Ты еще не знаешь, что такое зона! Но ты ещё узнаешь! Только зачем тебе это нужно – вот этого я в толк никак не возьму! Тебя посадят, как учителя из Черноголовки, который тоже дребедень антисоветскую распространял!
– Какого учителя? – заинтересовался Сережа.
– А черт его знает! – Отец морщил лоб. – Гравер говорил его фамилию, но я не запомнил. Астрономию он в школе преподавал. Судят теперь в нашем нарсуде этого астронома...

13
    Не допечатав статью о лондонском эмигранте Анатолии Кузнецове, Сережа помчался к Миролюбовым. Батя, вероятно, что-то напутал. Процессы над диссидентами в Москве проходят. А если в Ногинске такой процесс идет, то Сергей попасть на него хотел. Его единомышленники по борьбе с тоталитарным режимом, оказывается, не в тридевятом царстве живут, а совсем рядом – в соседней Черноголовке?
    В пятницу вечером и в субботу Василий Павлович Миролюбов обычно позволял себе расслабляться после изнурительной для его таланта газетной поденщины, устраивая для утомленного ума разгрузочные дни. По воскресеньям же он предпочитал много не пить.
    Что спасает нас по утрам, когда мы от звона будильника просыпаемся? Нас спасает то, что нам надо идти на работу. Мы ее порой проклинаем, не отдавая себе отчета, что именно она спасает нас от пагубной пустоты пребывания на земле, где мы нечаянными гостями временно оказались. Работа нас лечит от праздного прожигания жизни, которое на закате лет вызывает стыд за упущенное время и бесцельно прожитые годы... 
    По понедельникам в редакции газеты «Знамя коммунизма» проводились оперативные совещания или «летучки». На них строились напряженные планы на предстоящую неделю. Если Миролюбов в понедельник квелым после хорошего бодуна на оперативке маячил, то его коллеги и редактор газеты это замечали. В понедельник Василий Павлович предпочитал выглядеть бодрым и свежим, готовым к новым репортерским свершениям на полях и животноводческих фермах района.
      По воскресеньям дяди Васи обычно «отхаживался». Исключения, разумеется, случались. Василий Павлович не мог себя сдерживать в святые для него дни – в День Победы и в День танкиста. Его жена, Зинаида Тимофеевна, ворчала: мол, муж не сдерживает себя и в будни. Не мог он супруге доходчиво объяснить, что у него, творческой личности, бывают не только планируемые, но и спонтанные встречи с людьми, с которыми невозможно не выпить.
     Политический процесс над учителем из Черноголовки? Суд над ним в Ногинске? Нет, засомневался Василий Павлович, это - из области фантастики. Хорошо. Он по своим каналам попытается что-то узнать. Наведет справки. Может у сотрудника КГБ Гоги Чобава об этом узнать. Гога частенько к ним заглядывает. Он – грузин. А грузины к русским барышням льнут, особенно к блондинкам. А у них в редакции роскошная блондинка бухгалтером работает. Ноги прямо из шеи растут. Нет, он, конечно, ничего об этом процессе писать не будет. Ни редактор, ни цензор, то бишь Уполномоченный Мособлгорлита, такой материал не пропустят, даже если бы он сдуру его написал. Это - не его тема. Не по его отделу. Пусть этим материалом отдел партийной жизни занимается. У него своих забот полон рот. Он сейчас пишет о том, сколько условных кормовых единиц на одну фуражную корову в дойном стаде района заготовлено. Сена, сенажа, силоса и кормовой свеклы вдоволь ли припасено для повышения среднесуточных надоев молока от совхозных буренок? Все ли на скотных дворах молочно-товарных ферм сделано для зимнего стойлового содержания крупного рогатого скота? Низкоудойные коровы жрут столько же, сколько высокоудойные, а какой от них прок? Их выбраковывать надо. Почему не выбраковывают? Да потому, что пополнять дойное стадо нечем. Что? Резать, говоришь, надо низкоудойных коров и на мясокомбинат отправлять, чтобы высокоудойным буренкам больше жрачки досталось? Так, правильно мыслишь. Только кто же тебе позволит дойное стадо сокращать? Руководство области, напротив, требует его наращивать. Только как? Кормов-то не хватает. Особенно сена. А вонючий силос коровы жрать не хотят. Его из кормушек кормачи вилами выкидывают. Будут ли при такой скудной кормешке телки и бычки давать хорошие среднесуточные привесы? Хватит ли кормов до наступления пастбищного периода? Или закупать весной корма придется, чтобы скотина от бескормицы не отощала и не пала? 
  Василий Павлович заговорщицким тоном спросил:
– А ты знаешь, что почти треть коров в наших совхозах лейкозом болеет?
– А это что за болезнь? – проявил неосведомленность Сережа.
– Лейкоз? – переспросил дядя Вася, поражаясь, что молодой человек лишен элементарных медицинских знаний. – Лейкоз – это рак крови!
– У-у! – забеспокоился Сережа. – И как же их лечат?
– Лейкоз неизлечим! – просвещал старший Миролюбов младшего Амбросимова.
– Тогда забивать больных коров надо! – уверенно сказал Сережа. – И, как это? Утилизировать!
– Я же тебе объясняю: нельзя сокращать дойное стадо! – волновался Василий Павлович. – Нет сверху на это директивы. А ветеринар мне сказал, что молоко от лейкозных коров пагубно отражается на здоровье людей. На молокозаводе, конечно, его стерилизуют, но почему все больше людей раком болеет? – спрашивал дядя Вася. – Смекаешь?
– Так об этом в вашей газете писать надо! – заявил Сережа. – Просвещать людей надо, предупреждать о грозящей их здоровью опасности!
– Так кто же разрешит эту тему поднимать? – хмыкнул дядя Вася. –  Об этом только на закрытых партийных совещаниях говорят. Журналистов туда не пускают, чтобы они панику в народе не сеяли. И ни редактор, ни наш цензор такой материал не пропустят, даже если бы я его сдуру написал. Вот родных и знакомых я могу предупредить: не пейте сырого молока! Кипятить его надо, понятно?
      Амбросимов понял, что не только на высоком государственном уровне советским людям идеологи «лапшу на уши вешают», когда их к горизонтам несбыточного коммунизма зовут, но и то, что ложь и не информированность граждан и на районном уровне процветает. Меньше знаешь, крепче спишь? А что будет, если люди правду узнают? Что в этом опасного? Не повернет же народ оглобли против родной советской власти, которая не только печется об его идеологической чистоте, но и, оказывается, потчует не всегда качественными продуктами питания? А если и повернет, то для его усмирения карательные органы денно и нощно бодрствуют.

14
      Из передачи радио «Би-Би-Си» Сережа узнал, что в Новочеркасске 1 июня 1962 года народ на несанкционированную демонстрацию вышел, возмутившись повышением цен на мясо, сливочное масло и молоко. В то время расценки на местном промышленном гиганте 10 мая были снижены на почти на тридцать процентов. Зарплата понижается, а цены на мясо и масло повышаются – это как понять? Сталин в послевоенные годы цены снижал, а Хрущев стал их взвинчивать? Народ таких зигзагов в Новочеркасске не понял. Людям надо было бы разъяснить, что это – временные трудности на пути к светлому коммунистическому будущему. А директор завода Курочкин что рабочим сдуру ляпнул?
– Не хватает денег на мясо? – спросил он. – Жрите ливерную колбасу!
   Такой наглый ответ людей возмутил. Сам-то Курочкин, небось, копченую колбасу и другие деликатесы трескал, какие номенклатурным кадрам полагались. А народ, значит, пусть ливер хавает и довольство на лице изображает?
   Из вещания «Би-Би-Си» Амбросимов узнал о том, что снайперы из 9-го Управления КГБ 26 человек на площади города положили. И ранили 58 человек. На грузовиках тела убитых вывезли и тайно захоронили возле поселка Тарасовка, который находился в 180 километрах от Новочеркасска. Семерых самых активных зачинщиков беспорядков суд приговорил к расстрелу. Других осудили на 10-15 лет по статье за бандитизм. Чтоб другим неповадно было несанкционированные демонстрации в стране победившего социализма устраивать.
      Со школьных лет Амбросимов вел дневники. Он записывал в них свои размышления, наблюдения над окружавшими его людьми, рассуждал о замыслах, которые бродили в его неокрепшем уме, дожидаясь документального или художественного воплощения. Многие записи основывались на информации, полученной по «вражеским голосам». Советские СМИ бессовестно врали о событиях в Новочеркасске, пытаясь скрыть от народа правду. Так же они врали и тридцать лет назад, когда писали о легендарном спасении челюскинцев. 
     Английский драматург Бернард Шоу, оказавшийся в 1932 году в Москве, заявил, что даже трагедию русские могут обратить в пропаганду, работающую на героический имидж страны Советов. Советские СМИ ничего не писали о том, что на гибельные льды высадились вместе с челюскинцами заключенные с транспортного судна «Пижма», которых везли осваивать открытый на Чукотке рудник по добыче олова. Зэки гибли во льдах. Некоторые добрались до берегов Аляски. Просили у американских властей политического убежища, а Министерство иностранных дел СССР требовало выдать им беглецов.            
      «Вот уж сколько лет прошло, – писал в дневнике Сережа, – а методы оболванивая людей остались все те же. На оболванивание народа и направлена идеология тоталитарного государства. И я в этом государстве – винтик, марионетка в руках идеологических манипуляторов, как и 240 миллионов граждан Советского Союза. Но ведь кто-то должен положить конец этому тотальному обману?» 
       Амбросимов надеялся, что, когда он окончит Литературный институт и станет писателем, то обязательно напишет правдивые документальные или художественные повести и об истории с затоплением «Челюскина» и «Пижмы» в 1932 году, и о расстреле мирной демонстрации в Новочеркасске в 1962 году, и о многих других историях, которые нагло искажались официальной пропагандой. Сережа считал, что только правда дает слияние истины со справедливостью. А ложь сеет заблуждение и смуту. Ложь – мать всех несчастий. Ложь – это яма. Ложь – это грех. Ей надо сопротивляться. А как? Где черпать силы для сопротивления лжи, которая возведена в ранг государственной политики?
       Правда, конечно, иногда тоже не очень приятна. Но ее нужно говорить, ибо не достаточно информированный человек – это неполноценный член общества. Так утверждал на съезде писателей СССР в 1971 году Евгений Евтушенко. Сережа в дневнике углубил это утверждение модного поэта. По мнению Амбросимова, недостаточно информированный человек – это заблудший и опасный для общества социальный тип, не знающий правильных ориентиров. Его можно повернуть и так, и этак...
        Тот же Василий Павлович Миролюбов если и не врал, то скрывал от читателей истинное положение дел в сельском хозяйстве района. Он посоветовал Сереже не только сырого молока не пить, но и не покупать в магазинах колбасу, которая «хлебец» называется.
– А мама ее покупает, – признался Сережа. – И нахваливает…
– Другим она тоже нравится. Передай маме, что эта колбаса из санитарного брака делается.
– Санитарного брака? – переспросил Сережа. – А это что такое?   
– Это когда происходит вынужденный забой скота, – объяснил дядя Вася. – И хорошо, когда больную корову зарезали, когда она еще ногами дрыгала…
      Василий Павлович тихим голосом, словно их мог кто-нибудь услышать, рассказал, что на Орехово-Зуевском мясокомбинате существует специальный цех, в котором перерабатывается мясо павших животных.
– Мясо подвергается горячей термической обработке, чтобы трупные бактерии в падали убить, – пояснил дядя Вася. – Затем пичкают в эту колбасу чеснок, перец и пряности разные. И этот «хлебец» в магазины сплавляют. 
      В столицу нашей Родины в 60-80-е годы из Владимира, Иваново, Тулы, Орла и других городов средней России за мясом и колбасой прожорливые «рабы желудка» съезжались. Им не только «докторская» или «любительская» колбаса нравилась, но и сорт «хлебец» они с удовольствием приобретали. Советские граждане «хлебец» поглощали, не зная, что он из мяса павших животных изготовлен.
     Вот такая, как объяснил Василий Павлович, не радующая журналиста «скорбная ситуевина» наблюдается в сельском хозяйстве района и страны в целом. Жрать советским людям скоро будет нечего, так как сельское хозяйство «на ладан дышит». А какой-то учитель астрономии имеет наглость при такой «скорбной ситуевине» антисоветскую агитацию разводить? Его бы в кормоцех варить корма для поголовья свинотоварных ферм отправить, чтобы он там, в чаду парном, попотел изрядно. Это тебе не астрономию преподавать и из обсерватории за звездами и небесными светилами наблюдать.
      Амбросимов не мог врубиться: почему Василий Павлович на учителя из Черноголовки ополчился? Он сам не так давно преподавал литературу и русский язык в Тимковской сельской восьмилетней школе. Как говорил поэт и страстный картёжник Николай Некрасов, сеял в сельской глуши «разумное, доброе, вечное». А что теперь плетет о каком-то кормоцехе? Вот и шел бы сам туда работать, коли так переживает за поголовье свиней, которых мусульмане грязными животными считают и в пищу не употрябляют. Сам-то из сельской школы в районную газету шустро сиганул, а черноголовского астронома осуждает?
      Сердит и зол был Василий Павлович потому, что вчерашнее похмелье над ним довлело. Из него еще не выветрился алкалоидный дух субботнего бодуна. Настырный змееныш внутри отравленного накануне организма разевал невидимую пасть и настойчиво требовал: «Налей!» Дядя Вася требованию этого змееныша мужественно с утра сопротивлялся. А теперь он послабление своему мужеству решил дать.
       Сережа машинку еще на неделю просит? «Но мне же тоже работать надо!» – недовольно бурчал про себя дядя Вася. Однако высказывать претензии не стал. Он пошел другим путем:
– Тут в наш магазин хорошее вино завезли – «Изабелла» называется. Может, слетаешь? Отметим твой отпуск. У тебя деньги есть?   
     Отказать Василию Павловичу Сережа не мог. Тот ему безвозмездно печатную машинку на прокат давал, и он, жмот, даже бутылку ему за это не поставил. Сережа купил три бутылки «Изабеллы». Вадик одну бутылку сунул в студенческий портфель. Две бутылки вина под треп быстро опорожнилась. Вадику пришлось извлечь  бутылку припрятанной «Изабеллы». Ему надлежало к семи часам быть в Москве. Он признался, что идет вечером с пассией в «Театр на Таганке» – на спектакль «Емельян Пугачев» по поэме Есенина. В нем Владимир Высоцкий роль Хлопуши мощно исполняет.
    Витийствовал за столом, в основном, Вадик. Он восхищался «Театром на Таганке», в труппу которого мечтал попасть. Какая там звездная плеяда актеров собралась – Николай Губенко, Леонид Филатов, Алла Демидова, Валерий Золотухин, Вениамин Смехов, Владимир Высоцкий! Вадик с восторгом говорил о постановках Ефремова, Табакова, Эфроса и других режиссеров московских театров, но особенно выделял Юрия Любимова. Среди московской интеллигенции «Театр на Таганке» слыл «островком свободомыслия», бунтующим против официального идеологического маразма. Любимов хотел поставить спектакль по пьесе Солженицына «Шарашка». Ему не позволили. От вездесущего ока кураторов из идеологического отдела ЦК КПСС и Министерства культуры страдали многие ведущие режиссеры страны.       
      У советской интеллигенции, как понял Амбросимов, были два пути: один – капитуляции, второй – сопротивления. Сергей для себя избирал второй путь. Почему его заинтересовала судьба черноголовского учителя астрономии? Потому, что тот попал в жернова советского правосудия. И как они будут его перемалывать? Есть ли рядом с ним соратники? По идее, должны быть. Сережа хотел с ними познакомиться. Он с ними – одной крови!   
     Амбросимова раздражал треп, который они вели на кухне. Вадик без умолку может балаболить, как Иудушка Головлев! Праздную болтовню Сережа считал убийством свободного времени.
     «Сколько можно болтать? – возмущался Сережа. – Дело надо делать!» А какое дело Сергей имел в виду? На его взгляд, черноголовский астроном делом занимался. Он глаза людям раскрывал. А Василий Павлович и местным жителям не может правду поведать о том, что происходит с сельским хозяйством в отдельно взятом районе Московской области. 
     Захмелевший журналист в дискуссию с ребятами не вступал. Змееныш в его организме, удовлетворенный «Изабеллой», пасть заткнул и уже не канючил о похмелье. Оставив ребят, Василий Павлович подался в гостиную. Включил телевизор, улегся на диване, подушку мягкую под голову подложив, и стал под какую-то телевизионную галиматью дремать, медленно погружаясь в сон.
  Вадик стал собираться в Москву. Сережа вызвался проводить его до вокзала. Недопитую бутылку вина друзья оставили на кухонном столе.

15
       Казалось, у Вадика внутри жужжал неугомонный моторчик. Он вечно куда-то спешил. Вадик признался, что запал на очаровательную восемнадцатилетнюю еврейку. Она учится на втором курсе юрфака в МГУ. Он за ней трогательно ухаживает, изображая чистого мальчика. Никакого цинизма. Никакой пошлости. Никакого мата. Мама у нее – искусствовед. Папа работает в Госкино какой-то шишкой. У них шикарная квартира в доме сталинской застройки на Чистых прудах. Пианино. На стенах висят картины: Врубель, Шишкин, Левитан, Айвазовский. И, похоже, что не репродукции, а оригинальные полотна.
     Правда, родители Иды смотрят на него с вежливым неприятием: мол, что за русский хмырь возле их дочки ошивается? Они хотят, чтобы их дочка вышла замуж за еврея.
– А у тебя к ней серьезные намерения? – поинтересовался Сережа.
– Я бы на ней женился! – выдохнул Вадик. – Только это нереально…
– Почему? – удивился Сережа. – Ты парень видный. С перспективой.
– Тут рожа мало что решает. И перспективы у меня зыбкие. Ее родители считают, что актеры люди вывихнутые и профессия у нас – бесовская. Тут, старик, порода нужна, –  вздохнул Вадик. – И кошелек желательно иметь тугой… Вот если бы Ида стала беременной, то шансы мои возросли. Но ее обрюхатить – дело не простое. Это тебе не Марину Мешкову раком ставить. Но я ключики к ней подберу. Я ей еще впендюрю! – хорохорился Вадик.
       Сережа признался, что он к евреям расположен не очень. Уж больно они хитрые все очень.
       Вадик рассказал легенду из Ветхого завета. Дескать, в древности глубокой осерчал Господь на жителей иудейского града, погрязших в непотребном разврате. Послал двух ангелов, которые не склонных к пороку граждан должны были из срамного града вывести. А сам град решил предать священному огню. Ангелы только семью правоверного Лота в этом граде отыскали. Предупредили, что оглядываться назад не стоит. Жена Лота ослушалась и на пылающий в священном огне град оглянулась. И в соляной столб обратилась. И оказался еврейский люд на грани исчезновения. Из их племени в живых остались только трое: Лот и две его дочери. Хитрые сестры пошли на отчаянный шаг. Опоили отца крепким вином. Тот впал в бессознательное состояние. Сестры грех кровосмесительный свершили, чтобы роду своему не дать угаснуть. Вот, мол, насколько силен в этом народе инстинкт к самосохранению, сделал вывод Вадик. А уж после еврейский народ смуглым ожерельем по всему миру рассыпался.
– Жениться на еврейке – это шанс уехать из Союза! – воскликнул Вадик.
– Ты хочешь уехать? – удивился Сережа. – Куда? В Израиль?
– Да хоть в Израиль! – отреагировал Вадик. – Тут-то что ловить? Тут же все творческие люди задыхаются и стонут! И Любимов стонет, и Захаров, и Эфрос! Тут же ничего стоящего сделать нельзя! А если что и сделаешь, результат идет насмарку. Элем Климов снял «Агонию» и где она? На полке! Последний фильм Глеба Панфилова тоже на полку лег! Это же форменное издевательство! – горячился Вадик. – И заработки тут нищенские! 
– Ты же будешь еще в кино сниматься, – успокаивал друга Сережа.
– Это как карта ляжет, – сомневался Вадик. – В кино актерские ставки тоже низкие – по 20-25 рублей за съемочный день. 
– А у меня месячный оклад – 80 рублей, – сравнил Сережа. – На руки я 20 рублей получаю. А салажата – по 3 рубля 80 копеек.
– Но в армии хоть кормят, одевают и обувают бесплатно, – сказал Вадик.
– Так то в армии, – вздохнул Сережа. – А в стройбате и за харчи, и за обмундирование из зарплаты вычитывают... 
– Видишь, в каком дурдоме мы живем? – возмущался Вадик. – Работать и жить на такие гроши – не уважать себя. Государство нас такой зарплатой унижает. Оно форцевать и воровать людей вынуждает! Линять, старик, отсюда надо! И чем быстрее, тем лучше!
   Желание одноклассника Сергей мог понять: кому не хочется жить в цивилизованном мире и получать приличную зарплату? Однако он никуда уезжать не собирался.  «Этак, пожалуй, – думал Сережа, – многие советские граждане захотят в Европу или Америку сигануть, если за границу свободно уезжать позволят. А кто в СССР гражданское общество строить будет? Кто будет бороться с тоталитарным режимом? Пушкин что ли?»
   Сережа крест тяжкий хотел нести в родном Отечестве. Но, как русский мыслитель Петр Чаадаев, он не мог любить Родину с закрытыми глазами. Его за такую любовь в зону сошлют? Ну и что? Кто-то же должен страдать за народ. Кто-то же должен светоносную правду в массы нести? Сережа обязательно найдет единомышленников! Им не удастся этот режим снести? Да, возможно, им суждено погибнуть. Но за ними придут другие. Рано или поздно неправедный режим падет! Сережа считал, что обязан внести лепту в это исторически неизбежное падение. В этом он видел свой гражданский долг.
      Вадик рассуждал иначе. Жизнь у человека – одна. И прожить ее надо в свое удовольствие. И в этой жизни получить все земные блага. Поэтому он решил жениться на еврейке и уехать из Союза. Пусть сначала в Израиль. А оттуда он рванет в Америку. Что там будет делать? В Голливуде и без него классных актеров хватает? Он не пропадет! Там – свобода! Там нормальные бабки платят! Он на бензоколонку устроится, и такси не погнушается водить! И кто сказал, что Голливуд для него неприступен?
     Жертвенный путь, который избрал его школьный друг, Вадик считал выбором идиота. Ради какой-то бредовой идеи жертвовать жизнью и всеми удовольствиями, которые она сулит? Как баран идти на заклание? Нет, у Сережи что-то с головой не в порядке. Кто ему и жалкой кучке диссидентов позволит расшатать тоталитарный режим? Это – утопия! Сон слепой кобылы! Советский железобетонный режим несокрушим!   
      Конечно, лет через сто или двести в Советском Союзе что-то эволюционно изменится, и дышать в нем, возможно, станет легче. Но Вадик хотел в этой жизни пользоваться благами цивилизованного мира, а не в отдаленном будущем. «Вот увидите! – с тщеславием мысленно говорил он. – Мир еще будет лежать у моих ног!» Чтобы уложить мир к своих ногам, Вадику для начала требовалось соблазнить восемнадцатилетнюю еврейку Иду. Он ее избирал стартовой площадкой для перемещения в свободный мир.
       Осуждать друга Сергей не хотел. Он людей старался не судить. Он судил тоталитарное государство, которое своих граждан в мирное время безжалостно использовало как строительный материал, а в военное – как мясо на человеческой бойне. И не случайно многие мыслящие люди в его родной стране спивались, стрелялись, вешались и задыхались от отсутствия животворного кислорода в общественной жизни.
     Сережу потому заинтересовала судьба черноголовского учителя Кронида Любарского, что того не Страшный суд ожидал, а реальный суд чопорной советской Фемиды.   
 
16
       Кронида, очевидно, кто-то заложил. В 60-70-е годы ХХ столетия производство секретных сотрудников КГБ, стукачей и иуд разного калибра было поставлено в стране победившего социализма на поток. Кого-то вынуждали быть осведомителями, шантажируя или прощая мелкие грешки, иногда тянувшие на уголовную ответственность, а кто-то сотрудничал с органами из идейных убеждений, из-за пагубной страсти к доносительству.
      Литературное объединение «Огонек» в Ногинске посещали два стукача. Они регулярно докладывали сотруднику местного отделения КГБ о том, что за разговоры ведут самодеятельные поэты и прозаики. Почему сразу два? Да потому, что куратору КГБ надо их показания сверить и убедиться в том, что они правдивую картину происходящего отображают, а не халтурят и бдящие органы в заблуждение вводят. Особенно их интересовало то, что говорят местные литераторы после занятий, когда предпочитают расслабиться под винно-водочными парами на лоне природы или у кого-то в гостях.
       И в институтах стукачи среди студентов были, и в армии, и даже на производствах промышленных и сельскохозяйственных кураторы от КГБ вербовали осведомителей. И, наверное, наиболее полную энциклопедию анекдотов и другого фольклора можно было обнаружить в спецотделах КГБ, где анализировался этот жанр устного народного творчества. Но анекдоты – это мелочь, шелуха, которая, тем не менее, свидетельствовала о настроениях народных масс, об отношении людей к существующей власти. В конце 60-х годов органы всерьез озаботились выявлением источников распространения так называемого «самиздата», изнутри подтачивающего устои советской идеологии и государства.
       14 января 1972 года в Москве прошла серия обысков в квартирах выявленных органами самиздатчиков. Органы искали издателей «Хроники текущих событий». Этот машинописный информационный бюллетень начала издавать в 1968 году Наталья Горбаневская и активисты возникшего в то время движения протеста против политических репрессий. «Хроника» фиксировала факты политических преследований советских граждан: аресты, обыски, допросы, судебные процессы над диссидентами. В «Хронике» публиковалась информация, которая просачивалась из политических лагерей и тюрем. «Хроника» становилась стержнем правозащитного движения. В декабре 1969 года Наталья Горбаневская была арестована. Эстафету издания бюллетеня в разное время подхватывали «выпускающие редакторы» Анатолий Якобсон, Сергей Ковалев, Татьяна Великанова, Александр Лавут и Юрий Шиханович. Организационные функции, связанные с распространением «Хроники» с 1970 года выполняла Галина Великанова, которая была арестована в ноябре 1979 года. Вокруг этого издания объединялись правозащитники и диссиденты всех направлений и толков. Комитет государственной безопасности усердно выявлял и преследовал издателей «Хроники» и тех, кто этот бюллетень размножал и распространял.      
       В субботний день 15 января 1972 года сотрудники КГБ нагрянули в подмосковную Черноголовку и провели обыск в квартире Кронида Любарского. Они явились в квартиру дома по Институтскому проспекту, который черноголовцы прозвали «колбасой», после обеда и рассчитывали управиться часа за два-три, а обыск продлился до четырех утра.
         Две группы людей размножали для Кронида самиздатовские материалы на ксероксе, что было в те годы довольно опасным занятием, и еще одна группа переснимала самиздат на фотопленку. У Кронида изъяли экземпляры «Хроники текущих событий» и около 600 наименований подпольного самиздата. В список изъятой литературу вошли машинописные копии книг Авторханова «Технология власти» и «Партократия», Василия Гроссмана «Все течет», Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года», Натальи Горбаневской «Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади», фотокопии книг Александра Марченко «Мои показания»,  машинописная статья Альберта Камю «Почему мы не смеем молчать?» Изъяли кагэбэшники не только «запрещенную», но и «подозрительную по содержанию» литературу, включая поэму Александра Твардовского «Теркин на том свете», «Реквием» Анны Ахматовой и даже магнитофонные кассеты с записями песен Александра Галича и Юлия Кима. Они захватили с собой один мешок. Но в него  «подпольная литература» не влезла. Жена Кронида одолжила у соседей еще один мешок.
       Обыск проходил под началом следователя союзного КГБ майора Кислых. Санкции на арест Любарского у него не было. Кронида в ту ночь не забрали. Воскресным утром 16 января он ринулся в Москву предупредить друзей о состоявшемся у него обыске.
       Кагэбэшники очухались в то же воскресенье. Приходили к Любарскому домой, но хозяин крамольного самиздата отсутствовал. Они оставили ему повестку на 17 января. Кронид явился в КГБ и был арестован. Ему предъявили обвинение по статье 70 УК РСФСР за антисоветскую агитацию и пропаганду, проводимую с целью подрыва или ослабления советской власти. Эта статья карала граждан лишением свободы сроком до семи лет.
        Кронид был помещен в следственный изолятор КГБ, который находился в Лефортовской тюрьме. До суда ему не полагалось ни свиданий, ни переписки. Адвокат был допущен к встречам с подзащитным только перед судом. Дело Любарского было передано в Управление КГБ Москвы и Московской области. Суд над Любарским было решено провести в Ногинске на выездной сессии Московского областного суда. О судебном заседании, которое проходило 26-30 октября 1972 года, мало кто был осведомлен. На него не допускали  правозащитников. Однако некоторые из них группой около 25 человек прибыли в Ногинск.
       Ногинск в то время являлся закрытым городом. В нем существовали предприятия оборонного комплекса, носившие наименования каких-то научно-исследовательских институтов или номерных «почтовых ящиков». Иностранных журналистов в Ногинск не пускали. Их без специальной санкции Министерства иностранных дел и сопровождающих лиц в 60-70-е годы «железного занавеса» не выпускали за пределы 30-километровой зоны от Москвы. И не только журналистов.   
      Амбросимов однажды случайно увидел, как с перрона железнодорожной станции два дежуривших на ней мента запихивали в вагон негра, который провожал из столицы ногинскую девчонку-студентку, с которой учился в Московском экономико-статистическом институте. Негр, вероятно, хотел проводить девчонку до дома. Может, он хотел познакомиться с ее родителями? Может, он хотел на ней жениться и увести с собой в какую-нибудь солнечную Анголу? Негр не понял, почему менты его от девчонки оттеснили и обратно в дверь электрички бесцеремонно затолкали. Ведь он никаких антиобщественных или хулиганских поступков не совершал. У него, наверное, сложилось превратное представление о действиях ногинских ментов. Негр, пожалуй, мог подумать, что у них какие-то расовые предрассудки существуют.

17
       В среду перед Сережей возникла дилемма: где ему лучше быть? Марина Мешкова назначила ему свидание на ее следующее ночное дежурство. Месячные у нее кончатся, и они, мол, оттянутся, как пожелают. Вадик же звал его в общагу ГИТИСа. У его однокурсника в среду - день рождения. Вадик обещал познакомить Сережу с Идой. Амбросимов соображал: что лучше – ночное рандеву с Мариной  или общежитие на Трифоновке? Он выбрал общежитие, потому как счел, что знакомство с будущими актерами и актрисами для него будет полезнее. Сережа захватил на Трифоновку по экземпляру своих опусов о Солженицыне и Кузнецове. Он решил начать личную борьбу с тоталитарным режимом с распространения своих трактатов в студенческой среде государственного института театрального искусства.
      На следующий день с больной головой Сережа возвращался из столицы. Многоголосые компании и обильные возлияния его не прельщали. Он старался их избегать, что не всегда получалось. На этот раз он с опозданием прибыл в общагу театрального института, которое напоминало длинный двухэтажный барак. Веселье в комнате виновника торжества по прозвищу Овидий, уже плескалось и бурлило. Сережа от водки отказался, и «штрафнику» налили бокал портвейна, который ему пришлось осушить до дна.
      Вадик представил его как своего одноклассника и друга, который в настоящее время исполняет священный долг по защите Отечества и прибыл в отпуск из древних степей Казахстана. Он представил Сережу как поэта и будущего прозаика, имя которого они еще услышат. Амбросимов, мол, еще триумфально взойдет на литературный Олимп и покорит мир своими нетленными опусами!
      Сереже не по нраву было повышенное внимание к собственной персоне. Длинноволосый, будто иконописный, Овидий попросил Сережу что-то почитать из поэтического наследия. По его просьбе в комнате установилась тишина. Сережа прочел стихотворение, которое, как ему казалось, могло соответствовать текущему моменту и статусу присутствующей публики:

Мне открывают огненные двери.
Входи – там тонких души приют.
Тебе там кровью вымоют колени,
И с нежной страстью в душу яд вольют.

Там говорят о Боттичелли
Мадонны пьяные в постели,
Там яд в граненом стакане,
В бутылке роза на окне.
 
Вдохнешь до боли, до услады,
Вплоть до червонной черноты,
Любви обман и хмель отравы.
И выживешь – для пустоты…
 
     Кто-то мимикой на лице выразил немое недоумение. Кто-то вяло поаплодировал. Сидевшая рядом рыжеволосая дама в модных дымчатых очках, спросила:
– Для какой пустоты? Природа не терпит пустоты, – возражала она. – Пустота всегда заполняется тем или иным содержанием.
– О, да, – охотно согласился с ней Сережа. Он изрек позаимствованную у Бердяева мысль о том, что в промежутке от свинства до святости болтается пустота. – Она, конечно же, заполняется каким-то содержанием. Пустота может быть изящной, глубокомысленной или даже черной, как квадрат Казимира Малевича.
– Вы сторонник этого типа, который придумал свой уродливый супреватизм? «Я зарезал искусство. Положил его в гроб и запечатал черным квадратом», – с издевкой процитировала дама Малевича. – Чушь все это. Тщеславная поза. Искусство нельзя зарезать.      
– Почему чушь? – не соглашался Сережа. – Малевич утверждал, что в его беспредметности больше духовности, чем в официальном советском искусстве.
   По-видимому, Вадик не случайно подсадил Сережу к даме в дымчатых очках. Она, кажется, была в компании без кадра. Дама обратила внимание Сережи на симпатичного студента, который о чем-то ворковал с белокурой девчонкой. Он недавно был влюблен в  медичку, работавшую в роддоме. Но изменил ей с кем-то. Она тоже ему изменила. Студент расстроился по сему поводу и взрезал себе вены. Овидий доставил его в ближайшую больницу. Там самоубийце оказали необходимую помощь. Склонных к суициду людей ставят на психиатрический учёт. Овидий утащил друга из больницы до прибытия психиатров. И правильно сделал. Друг – это такой человек, который делает все, что надо и вовремя, хотя его об этом никто не просит.
      Рассказанная Аней романтическая история о любви и неудачном самоубийстве Саши Абдулова могла заинтересовать Сережу как будущего литератора. Но он не понимал: как можно из-за несчастной любви лишать себя жизни? Жизнь-то у человека одна.
– А ты съедобный? – спросила рыжеволосая Аня.
– Не пробовал, – ответил он.
      После третьего бокала портвейна в голове у Сережи все закрутилось в веселом галдеже, гвалте и пьяном мареве. Он даже не успел толком разглядеть еврейскую избранницу Вадика. Ида вдруг закапризничала и стала собираться домой. Вадик пошел ее проводить до станции метро «Рижская». Потом они с Вадиком бегали в магазин, закупали еще вина и водки.
        Аня тянула Сережу танцевать, а он сопротивлялся, ссылаясь на неумение. Аня классно импровизировала под мелодию Нино Рото, и Вадик ей помогал. Сереже понравился циркач Леня, которого за что-то исключили из училища. Грациозный Леня показал нежную пантомиму под названием «Сердце на ладони», и все ему аплодировали…
        Сережу стошнило. Он едва успел выбраться из-за стола и добежать до туалета. Его так рвало над унитазом, что, казалось, желудок выворачивался наизнанку… Потом он порывался уйти, но Вадик уговорил его остаться. Последняя электричка в Ногинск убывала с Курского вокзала в ноль двадцать, и Сережа на нее уже опаздывал. Да к тому же в пьяном виде его в метро могут не пустить. Менты могут его замести и в вытрезвитель доставить. Оно, конечно, будущему писателю это не повредит. Ему же правду жизни знать нужно. Но лучше в другой раз как-нибудь он эту правду узнает и на дно жизни опустится. Главное, как рассуждал Вадик, когда ты на дно жизни опустишься, постараться там удержаться, а не продолжать с усердием вглубь рыть, чтобы ещё ниже погрузится…
        Вадик уложил Сережу на койку в трехместной комнатке общежития. Тот несколько раз просыпался от шершавой сухости в горле. Он поднимался, тащился в туалет, пил из водопроводного крана воду, которая не казалась холодной, и проклинал себя за то, что  приехал на день рождение к Овидию. Зачем он здесь?
        «Лучше бы ты в котельную к Марине Мешковой подался, – осуждал его внутренний голос. – Она тебя ждала. Презервативы захватила. А ты в столицу мотанулся, чтобы здесь нажраться, как свинья? На сливки театрального студенчества захотел посмотреть, писатель? Глянул? Ну и как? Ах, ты не на сливки приехал взирать, а трактаты крамольные привез, чтобы театральное студенчество к борьбе с тоталитарным режимом подвигнуть? А зачем портвейн бокалами хлестал, Гоголь? Пришел, увидел, наблевал?..»
       Часа в три ночи Сережа проснулся от шума на соседней койке. Вадик привёл рыжеволосую Анечку и они шумно пыхтели, предаваясь утолению пьяной страсти. Сережа не привык к такому откровенному проявлению сексуальной свободы в студенческой среде. Утолив жадный зов плоти, Вадик и Анечка притихли и провалились в объятия сна.   
      Утром Овидий разбудил Сережу, преподнося ему полный бокал портвейна. Скорчив брезгливую гримасу, Амбросимов попросил минеральной воды. Овидий исчез и вернулся с тремя бутылками жигулевского пива.
      Растрепанная Анечка спросонья искала дымчатые очки, которые оказались на полу под койкой. Не стесняясь ребят, она оделась, выпила из горла несколько глотков пива, предложенного Овидием, и удалилась вместе с бутылкой.
      Овидий и Вадик лекцию могли пропустить, но у них утром были занятия по пантомиме. Им надо ехать на Арбат. Сережа засобирался домой.
     На Курском вокзале, выудив из карманов мелочь, Сережа купил бутылку «Боржоми». Потягивая в электричке минеральную воду, он с трудом представлял: как Вадик, Овидий, Анечка и другие студенты после такого бодуна и похмелья могут заниматься пантомимой?


18
      Двигаясь от железнодорожной станции к дому, возле углового двухэтажного здания нарсуда, в котором до большевистской революции размещался трактир, Сережа заметил скопление людей. Здесь обычно кучковались родственники и знакомые граждан, судебные дела которых рассматривались в местном храме правосудия.
       Дома Сережа увидел записку от отца, в которой тот извещал сына, что суд над Кронидом Любарским состоится в четверг, 26 октября 1972 года.
      «Так сегодня же двадцать шестое!» – опешил Сережа. Наскоро попив чая и проглотив бутерброд с вареной колбасой, он выскочил на улицу.
      Столпотворения у здания суда не наблюдалось, но человек двадцать озабоченных граждан возле него торчали. Их не пустили не только в зал суда, но и в коридор здания. Они клубились на стылой улице и, возмущаясь, тихо переговаривались друг с другом.
       Амбросимов обрадовался, увидев среди здешних людей поэта из литературного объединения «Огонек» Евгения Глазкова. Тот каким-то образом узнал о начавшемся процессе, но даже удостоверение внештатного корреспондента районной газеты «Знамя коммунизма» не помогло ему проникнуть в зал заседания.
    У двери стояли два бдительных мента и дружинники с красными повязками. Ментов и дружинников курировал тип в штатском, который не пропускал в зал посторонних лиц. В него пропускали только родственников подсудимого. Даже жену Кронида Галину Салову в первый день в зал суда не пустили, сделав ее одним из свидетелей, которые должны были в коридоре дожидаться очереди для дачи показаний. Правда, в зал заседания в качестве «мамы» Галины Саловой удалось проникнуть близкому другу их семьи Марии Подъяпольской. Другая подруга Гали, Ирина Кристи, хотела пройти в зал заседания, как ее сестра. Дежурившие у дверей судебного зала «рыцари щита и меча» раскусили ее псевдородство. Тогда Ирина совершила почти безумный поступок. Она залезла на крышу примыкавшего к зданию суда дома. Ирина попыталась перелезть на крышу двухэтажного здания суда. Очевидно, она хотела проникнуть в здание через окно и там смешаться «с общественностью». Ирину сотрудники КГБ заметили и, матерно ругаясь, сняли с крыши… 
      Женя Глазков ввел Сережу в суть происходящего. Суд над Любарским только формально был открытым, а на самом деле процесс шел закрытым. В зале находились лишь немногочисленные родственники подсудимого, а роль так называемой общественности играли облаченные в цивильные костюмы сотрудники КГБ и внутренних дел. Глазков указал на сутуловатую фигуру в скромном сереньком пальто и вязаной шапочке.   
– Знаешь, кто это? – спросил он.
      Сережа отрицательно покачал головой.
– Академик Сахаров, – сказал Женя. – Трижды Герой Социалистического Труда.
– Тот самый? – удивился Сережа.
    Глазков утвердительно кивнул:
– А рядом его жена – Елена Боннэр. Только ее почему-то все зовут Люсей.   
    В оперативной разработке КГБ в донесениях органов Андрей Сахаров фигурировал как «Аскет», а Елена Боннэр – как «Лиса».   
   В какой-то момент, когда гэбэшники снимали с крыши Ирину Кристи, и дежурившие у входной двери «дружинники» отвлеклись, находившиеся на улице люди ломанулись в оставшуюся без надлежащей опеки дверь и оказались в коридоре судебного здания. Этой ситуацией воспользовались Сережа и Женя, проникнув в коридор вместе с полутора десятком отчаянных граждан. Они озирались по сторонам, пытаясь сориентироваться: где же дверь, которая ведет в зал заседаний? Дверей в коридоре было несколько, и деревянная, крашенная в коричневый цвет, лестница вела на второй этаж. Пока они соображали, что им делать, одна из дверей с треском распахнулась, и на правозащитников ринулось некое каре из сотрудников КГБ. Они стали бесцеремонно вытеснять из коридора вторгнувшихся людей. Через пару минут всех ворвавшихся в коридор удалось вытолкнуть на улицу. Особо возмущающих, включая академика Сахарова, сотрудники «щита и меча» повалили на асфальт, профессионально выворачивая им руки.
     Женю Глазкова от процедуры «мордой в асфальт» спасло редакционное удостоверение, которое он предусмотрительно держал наготове. Сережу уберег военный билет, который он предъявил выволокшему его на улицу сотруднику. Тот сверил фото на документе с физиономией Сережи, полистал и, возвращая, с неприязнью высказал служебное напутствие:
– Крути отсюда педали, ефрейтор. Неприятностей на свою задницу ищешь?
      Елена Боннэр подскочила к штатскому лицу в сером пальто и добротных коричневых осенних ботинках на толстой подошве.
– Уйми своих псов, майор! – гневно выкрикнула Боннэр.
     Сверкая на неё рассерженными зрачками, тот неохотно дал команду:
– Отставить!
     Всем поваленным на землю людям кагэбишники и менты в штатском позволили подняться. Злой майор в штатском, чертыхаясь, удалился в чрево судебного помещения. Вскоре на входную дверь судебного помещения был повешен большой амбарный замок.
      После обеденного перерыва судебное заседание возобновилось, но замок с входной двери так и не сняли. Судью Макарову, государственного обвинителя, заместителя прокурора Московской области Залегина, адвоката Юдовича и всех участвовавших в процессе лиц пропускали на заседание суда в другую дверь, находившую внутри двора. Открытое заседание суда продолжало идти в закрытом режиме.    
      Обвинительное заключение, над которым трудилась следственная бригада под руководством начальника следственного отдела УКГБ подполковника Смирнова, инкриминировало Любарскому 54 преступных эпизода, в которых утверждалось, что тот в течение пяти лет хранил, размножал и распространял антисоветскую литературу. Он также позволял себе антисоветскую агитацию и в устной форме. Кронид вынужден был признать факты размножения и распространения самиздатовской литературы. Однако не считал себя виновным по статье 70 УК РСФСР и отрицал в своих действиях антисоветский умысел. Адвокат Любарского Лев Юдович просил суд переквалифицировать обвинение на статью 190-1 УК РСФСР, которая за «заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный строй», предусматривала лишение свободы сроком до трех лет.
      Провести заседание суда за один день не удалось. Опрос свидетелей  продлился и в пятницу. Вынесение приговора отложили до  понедельника.
       30 октября с Курского вокзала были отменены утренние электрички в Ногинск. Власть не желала огласки этого дела, но особого страха не ощущала. «Врагов народа» и прочих  антисоветчиков за 55 лет она научилась и уничтожать, и сажать, и за границу выдворять.
     В пятницу и в выходные дни радио «Свобода», «Би-Би-Си», «Голос Америки» и «Немецкая волна» сообщали слушателям, что в Ногинске идет судебный процесс над астрофизиком, кандидатом физико-математических наук Кронидом Любарским. Ему инкриминируется инакомыслие и за распространение «самиздата» грозит уголовная статья.
       Советский народ в подавляющем большинстве «вражеские голоса» не слушал. А те, кто слушал, ругали советскую власть и органы КГБ, которые проявляли трогательную заботу о их девственной идеологической чистоте. Органы использовали мощные глушители, создавая такие технические помехи, которые мешали любопытным гражданам разобрать, что им «вражески голоса» вещали.
      «Как и во времена Годунова, так и во времена Брежнева, непросвещенный, не достаточно информированный и одурачиваемый народ привычно безмолвствует, – писал Сережа в своей статье. – Или что-то дурное, матерное молвствует, медленно и тупо уничтожая себя в пьяных угарах. И только отдельные представители не до конца добитой интеллигенции возмущаются действиями советской власти, пытающейся выстроить в стране единомыслие по твердолобым идеологическим шаблонам коммунистов».

19
      30 октября Амбросимов должен был убывать в Эмбу-5. Отпуск у него кончался. 1 ноября ему надлежало быть в войсковой строительной части № 44022 Эмбинского гарнизона Среднеазиатского военного округа. Но Амбросимов решил уехать 31 октября. Он хотел дождаться окончания процесса над Любарским. Ну, опоздает на сутки в часть. Что из этого? Получит дисциплинарное взыскание? В крайнем случае, отсидит трое суток на гауптвахте. Сережа считал, что для него важнее узнать о приговоре Любарскому. Ему следует не только о Солженицыне и Кузнецове сослуживцам поведать, но и о процессе над Любарским подробно рассказать.
      27 октября Сережа снова тёрся возле здания народного суда. Женя Глазков познакомил его с Рустэмом Любовским. Высоколобый Рустэм с ухоженной благообразной бородкой производил впечатление деликатного человека. Рустэм был знаком с Кронидом с 1967 года, когда тот приехал в Черноголовку. Он говорил, что Кронид с первой же их встречи поразил его эрудицией, острым умом, глубиной суждений и доброжелательностью. Рустэм вместе с Кронидом работал над переводом книги нобелевского лауреата Кальмана «Химическая эволюция». По словам Рустэма, Кронид участвовал в написании учебника по физике для учащихся старших классов общеобразовательных школ. Кронид давал Рустэму читать написанные главы учебника. Читая их, тот завидовал школьникам, которым предстояло учиться по этому прекрасному учебнику.
      Рустэм пригласил Глазкова и Амбросимова в гости. В тот же вечер они оказались в Черноголовке. Этот уютный академический городок, в котором проживало около 20 тысяч жителей, носил название близлежащей деревни. Он начал застраиваться в 1958 году в лесу, и постепенно превратился в некий оазис современной цивилизации, где жили сотрудники научно-исследовательских институтов Академии наук СССР. Здесь построили филиал и испытательные полигоны Института химической физики. Постепенно в Черноголовке обосновался еще десяток различных научно-исследовательских институтов АН СССР. В них приглашались ученые со всего Союза, которых соблазняли близостью с Москвой, получением приличного жилья и другими социальными благами. До столицы, до станции метро «Щелковская», можно было добраться на рейсовом автобусе за час, а на легковом автомобиле минут за сорок.         
       Строительство поселка надлежащим образом финансировалось и шло довольно бурно. После двухэтажных домиков трех улиц для первых поселенцев тут стали строиться хрущевские пятиэтажки, а позднее и современные девятиэтажные дома. В поселке появились Дом ученых, Дом быта, аспирантское общежитие и гостиница, гастроном, рынок, три школы, спорткомплекс с плавательным бассейном и другие сопутствующие нормальной градостроительной инфраструктуре объекты.
      Любовский показал Глазкову и Амбросимову дом № 8 по Институтскому проспекту, где жил до ареста Любарский. Провел мимо школы № 82, в которой Кронид преподавал астрономию и физику. Над школой возвышалась башня обсерватории, которая была возведена по предложению и проекту Кронида.
      Рустэм жил с семьей в девятиэтажной высотке из красного кирпича по Школьному бульвару. Он работал старшим научным сотрудником в лаборатории горения и взрыва Института химической физики. Работая на оборону, многие ученые вольно или невольно работали на войну, на уничтожение людей. Как правило, они об этом не задумывались. Для них процесс научных исканий и достигаемый результат был важнее последствий, к которым могли привести их открытия. Академик Сахаров тоже, наверное, сначала не думал о гибельных последствиях, к которым могло привести применение  водородной бомбы. Советский Союз создавал атомное и водородное оружие для укрепления мира во всем мире, дабы противостоять угрозам и проискам алчных западных империалистов.
      «Что же это мы все угрозами друг друга стращаем? – думал Сережа.  – Неужели нельзя мирно землянам жить на нашей уютной планете, на которой и кислорода и жрачки вроде бы всем хватает?»
      Космополитизмом Сережа заразился в пятом классе. Ему попалась в руки книга какого-то фантаста, фамилию которого он не запомнил. Но идея фантастического произведения в его голове засела коряво и прочно. Суть фантастического опуса заключалась в том, что на какой-то далекой планете Ученый Совет просматривал кадры кинохроники, которую доставил им спутник, побывавший у Голубой планеты. Ученые другой цивилизации пытались понять: что происходит на этой планете? Они вслушивались во встревоженный голос женщины-диктора телевидения, следили за ее мимикой, жестами и пытались понять: чем вызвано ее смятение?
     Снимки со спутника зафиксировали странные вспышки на поверхности Голубой планеты. Член Ученого Совета высказал предположение, что, очевидно, на этой планете идет война. Вспышки означают, что ее обитатели что-то взрывают и портят тамошнюю чудесную атмосферу. Члены Ученого Совета недоуменно соображали: разве на Голубой планете нет условий для жизни без войны? Вроде всего у них избытке: и кислород есть, и леса, и реки, и недра, богатые полезными ископаемыми. Дышать свободно и  прокормить себя обитатели Голубой планеты в состоянии. Почему же они убивают друг друга? Зачем изобретают и применяют смертоносное оружие для убийства себе подобных?
       Ученый Совет пришел к выводу, что Голубая планета является инфернальной и ее населяют неразумные существа. Не стоит посылать туда экспедицию, ибо ее обитатели находятся на очень низкой стадии умственного развития. 
      Двенадцатилетний Амбросимов понял: Голубая планета – это Земля и согласился с выводами Ученого Совета иной цивилизации.   
      Фантастический опус произвел на Сережу сильное впечатление. С тех пор он стал более пристально присматриваться к землянам, пытаясь понять логику их действий. И первыми объектами его наблюдения стали близкие ему земляне: родители, соседи, одноклассники.
      Возле здания нарсуда на улице Климова и в черноголовской квартире Рустэма Любовского Сережа ощутил, что он, наконец-то, приблизился к братьям по разуму. Вот же они, рядом живут, а не на какой-то далекой планете!

20
    Суд над Любарским, по мнению Амбросимова, выглядел таким абсурдом, где Кафка или Ионеско могли бы отдыхать. Человека судили за то, что тот имеет личное мнение, что мозги у него иначе скроены, чем у партийных упырей, приучающих народ не думать, а слепо подчиняться железобетонным директивам партии. 
      «Механические живые болванчики обществу нужны, а не мыслящие люди, – разгневанно думал Сережа, делая запись в своём дневнике. – Подросшие болванчики должны воспроизводить себе подобных для того, чтобы бесчеловечная власть их в очередной раз поимела и, как отработанный материал, выкинула на свалку».
      Рустэм с горечью констатировал, что уголовного наказания Крониду едва ли удастся избежать. Очень важно услышать заключительное слово Кронида. Для этого надо было записать его выступление на магнитофон и вынести запись из зала суда.
     Справиться с этой задачей вызвался давний друг и соратник Кронида Борис Владимирский. Они были знакомы с 1950 года, когда вместе работали в Крымской астрофизической обсерватории. Сейчас у журналистов имеются малогабаритные цифровые диктофоны, которые легко можно спрятать в одежде и незаметно произвести нужную запись. А в 1972 году ни импортных, ни отечественных диктофонов ещё не существовало. Но существовали портативные японские магнитофоны.
      Борис Владимирский увлекался пением. У него хорошо была развита мускулатура живота. Он мог втянуть живот так глубоко, что в образовавшейся брюшной полости свободно умещался импортный магнитофон, похожий по размерам на толстую книгу. Магнитофон Борис упрятал во впадину втянутого живота, плотно прибинтовав его к телу. В зале судебного заседания он уселся поближе к скамье подсудимого.
      Миниатюрный микрофон был привязан к руке Бориса у обшлага рукава, а у локтевого сгиба находился выключатель. Если бы уровень записи был установлен не очень четко и оптимально, то после включения магнитофона усилитель мог зашипеть или издать свист, и тогда серьезных осложнений Борису было бы не миновать. Владимирский мог получить «волчий билет», который поставил бы крест на его дальнейшей научной  карьере…
      Крониду предоставили слово в 10 часов 30 минут. Он произносил свою речь полтора часа. Борис все это время стоически преодолевал физические трудности, возникшие у его тренированного живота. Плоские мускулы стали сдавать, и живот под пиджаком заметно вырос. Он массировал его, но тугие бинты все жестче врезывались в тело, приближаясь к костям. Когда поздно вечером Владимирский вернулся с женой домой, то обнаружил, что бинты впились в его тело так, что их пришлось отмачивать и отрезать небольшими фрагментами. Шрамы от них были долго заметны.
      В ночь с 30 на 31 октября 1972 года запись выступления Кронида услышали его друзья и соратники, которые не были допущены в зал судебного заседания. Оперативно были сделаны магнитофонные и рукописные копии этой записи. Речь Кронида пошла в самиздат и, следовательно, в народ. Полностью выступление Любарского на суде было опубликовано в альманахе самиздата №1 в 1974 году, выпущенного Фондом имени Герцена в Амстердаме.
      На суде, объясняя свою мотивацию обращения к самиздату, Кронид говорил довольно внятные для присутствующих в зале вещи. В частности, он произнес: «Информация – это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землей, рабочий – с металлом, так и интеллигент работает с информацией. Например, важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, ибо уроки истории учат. Но нет книг на эту тему на прилавках магазинов – и вот я должен обратиться к Авторханову. Хотелось бы читать о политических судебных процессах на страницах газет. Но нет таких материалов в газетах – и вот я обращаюсь к «Хронике». А что вы можете мне предложить взамен? Вот мотивы, которые привели меня к самиздату. Нормально ли явление самиздата? Разумеется, нет. Это болезненное явление. При нормальном развитии общества все вопросы, обсуждаемые в самиздате, должны рассматриваться на страницах газет. Только в ненормально развивающемся обществе больные вопросы загоняются в подполье, обсуждению их придается оттенок нелегальности. Вот оно единственное решение проблемы самиздата – введение подлинной свободы печати. И нет другого пути. Не следует откладывать это на далекое будущее…»
      Прокурор потребовал для подсудимого наказания в виде пяти лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях и двух лет ссылки. Суд удалился на совещание для окончательного вынесения приговора. Друзья и сторонники Любарского, в числе которых оказался и ефрейтор строительных войск Сергей Амбросимов, ждали вынесения инквизиторского приговора советской Фемиды почти семь часов. За интеллигентское любопытство и желание анализировать происходящие в стране процессы и события Любарского приговорили к пяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в лагерях строгого режима. Суд чётко определил свою позицию в обвинительном заключении.
     «Анализ приобщенной к делу литературы «Самиздата», –  говорилось в заключении, – носит антисоветский, клеветнический характер, порочит советский государственный и общественный строй, направлен на дискредитацию Советской власти, Коммунистической партии, Советской демократии и Социалистических отношений» *.
      Поданная адвокатом кассационная жалоба ни к чему не привела. Кронид до марта 1973 года содержался в следственном изоляторе КГБ, а в апреле его отправили отбывать наказание в лагерь ЖХ-385/19, который находился в поселке Лесной, недалеко от станции Потьма  в Мордовии и известный среди правозащитников как лагерь №19 Дубровлага.   
     Неправедный суд над Кронидом Любарским возмутил Амбросимова до глубины души. «Хватит отсиживаться в окопах! – отважно думал Сережа, возвращаясь из отпуска. – Пора выходить на борьбу с антигуманным режимом, при котором учителей астрономии сажают за инакомыслие!»
     По мнению Сергея, Кронид был не только инакомыслящим, но и инакодействующим. Он не сидел, сложа руки, ожидая, когда кто-то сделает опасную работу по просвещению народных масс честным и правдивым словом. Кронид действовал! У него были соратники и друзья. Их не так мало, как кажется.
     «Всех не пересажаете!» – отважно думал Сережа, следуя в строительную часть Эмбы-5.   

* Сохранен синтаксис приговора. – Прим. автора.






Часть II
В Эмбе-5

1
    Жизнь в военном гарнизоне мирно тлела, оживляясь накануне праздничных дат. В октябре войсковые части готовились к параду в честь 55-ой годовщины Великого Октября. На бетонных плацах сержанты и офицеры орали на солдат, добиваясь чеканного цоканья сапог в строевых шеренгах.
     За суточное опоздание в часть Амбросимова к дисциплинарным взысканиям привлекать не стали. Командир роты и почти однофамилец старший лейтенант Абросимов и его заместитель по политической части старший лейтенант Свиридов относились к Сереже благосклонно. В пьянках и в воровстве он замечен не был и считался дисциплинированным воином. Они представили его к присвоению воинского звания младший сержант. Приказ о присвоении очередных званий ждал оглашения на торжественном собрании в честь 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.
        В строительной части намечалось очередное увольнение в запас военнослужащих, отслуживших два года. Один из дембелей, Антон Симаков, работал электриком на автобазе. Он сблизился с таксировщиком отдела труда и зарплаты Славиком Силоновым и с нормировщиком по строительным машинам Сережей Амбросимовым. Антон был москвичом. Учился в институте стали и сплавов. Пьяная драка привела его со студенческой скамьи на скамью подсудимых, а потом в лагерную зону. И сразу же после освобождения из двухгодичного заключения он попал на срочную службу в стройбат. Осужденные в те годы люди призывного возраста после освобождения из мест заключения в стройбат призывались, а не в строевые войска.
      Парнем Антон был дюжим, коренастым и настырным. Он и в зоне себя не потерял, и в стройбате до звания младшего сержанта дослужился. Он настойчиво убеждал начальство, что его следует демобилизовать в запас одним из первых в части – накануне ноябрьских праздников. Он четыре года не видел жену и сына. Ему надо восстановиться в институте. Он не может еще год терять. Он добьется в деканате, чтобы в ноябре его восстановили на третьем курсе. Достойная армейская характеристика и погоны младшего сержанта позволят ему это сделать. 5 ноября Антон Симаков в первой партии дембелей должен был убыть из строительной части домой.
       Сергей поведал Антону о процессе над Кронидом Любарским, о том, что привез из отпуска трактаты о Солженицыне и Кузнецове. Антон посоветовал заткнуть эти трактаты «себе в задницу» и нигде с ними не высовываться. И о процессе над Любарским никому больше не рассказывать. Кругом, мол, стукачи.
– Демобилизуешься, тогда можешь вливаться в ряды диссидентов, – говорил Антон. – Можешь повторить судьбу Любарского и по этапу за ним пойти. Но здесь-то, в стройбате, кому твоя антисоветская дребедень нужна?
– Так надо же просвещать людей! – не соглашался  Сережа.   
– Ты сначала образование получи, просветитель! – гневался Антон. – Институт окончи, имя заработай! Чтобы люди к тебе прислушивались, у тебя имя должно быть, трибуна, аудитория и репутация! И когда все это у тебя будет, и ты просветительством народа займешься, система тебя сомнет и на колени поставит! А здесь тебе и тявкнуть не дадут! Как шавку вшивую раздавят! Загремишь в зону, а там зэки и вертухаи научат тебя Родину любить!
      Антон предложил Сереже его опусы с собой в Москву захватить. Сам он, дескать, «антисоветской пропагандой» заниматься не намерен, но у него есть подруга, которая в журнале «Молодая гвардия» работает, и она может в московский самиздат его свободолюбивые трактаты запустить.
       Перед ноябрьскими праздниками Сережа в спешном порядке в кабинете отдела труда и зарплаты в нерабочее время шлепал копии крамольных статей. Он хотел, чтобы они разлетелись с дембелями, которым он доверял, по городам и весям Советского Союза. Люди имеют право целительную правду знать, а не развесистую клюкву, которую им на уши телевидение бесстыдно вешает и другие отечественные СМИ.

2
      На протяжении всей службы в стройбате Амбросимова преследовало везение. Видно, судьба ему, чудаку, благоволила. В начале службы ему подфартило тем, что его откомандировали из строительной части в гарнизонную хлебопекарню, где он почти год проработал смазчиком форм, в которых выпекался ржаной и ситный хлеб. Ежедневная двенадцатичасовая работа в пекарне без выходных (неделю в день, неделю – в ночь) его не удручала. Она избавляла Амбросимова от нудной муштры на строевом плацу, от политзанятий в субботние дни и другой казарменной хмари, включая выпендрёж дуреющих от безделья старослужащих. К тому же работа в пекарне позволяла быть сытым. Ситный и черный хлеб в ней можно было поглощать до отвала.
      В мае 1972 года Сережу откомандировали обратно в часть. Начальник пекарни лейтенант Притулыкин написал на имя командира строительного батальона подполковника Суворова рапорт о поощрении Амбросимова за образцовое выполнение служебных обязанностей краткосрочным отпуском. Сережа явился в управление части доложить о возвращении из командировки, имея на руках этот рапорт. 
      Заместитель командира части по снабжению подполковник Семечкин, прочитав рапорт, сказал, что в отпуск Сережа поедет позже. Он включил его в команду, которая срочно убывала  в Алма-Ату за получением обмундирования для молодого пополнения. Амбросимов в команде старослужащих стройбатовцев из хозяйственного взвода, которую возглавлял замполит третьей роты старший лейтенант Свистунов, в столице Казахской ССР побывал, а затем в пыльном городке Аягузе, где одна из многочисленных строительных частей базировалась. Лагери ГУЛАГа после смерти Сталина постепенно канули в прошлое, но потребность в практически бесплатном труде зэков и стройбатовцев социалистическому государству рабочих и крестьян по-прежнему требовалась.
     Далеко не каждый воин стройбата за двухгодичную службу имел возможность побывать в отпуске. И редко кому выпадала лафа почти две недели в служебной командировке поболтаться.
      В командировке Сергей пожалел о том, что у него нет с собой трактатов о Солженицыне и Кузнецове. Он же мог их и в Алма-Ате кое-кому подкинуть, и в Аягузе. Тогда Амбросимов решил, что в отпуске он эти трактаты переделает в популярные статьи, начнет их размножать и будет распространять везде, где это возможно. Так он начнет свою личную борьбу с калечащим сознание и душу советских граждан зловредным тоталитарным режимом. 
      Амбросимова и после командировки в отпуск не отпустили. Подполковник Семечкин предложил ему возглавить бригаду грузчиков, запрос на которых неожиданно пришел в часть из военторга. Подполковник заявил, что Амбросимову будет присвоено звание ефрейтора. Он разрешил ему выбрать пять надежных солдат из пятой роты, которые вошли бы в формируемую бригаду. Их задача, как понял Сергей из вводного инструктажа Семечкина, заключалась в выполнении заданий военторговского начальства. Главное, чтобы солдаты не крали и воровством часть не опозорили.   
– А как же с моим отпуском? – растерянно спросил Сергей.
–  Буду ходатайствовать перед командиром части о поощрении тебя отпуском к Дню строителя, – заверил Семечкин.
         Грузчики мотались на аэродром, выгружали из транспортных самолетов ящики со свежими фруктами. Ездили в гражданскую Эмбу на мясокомбинат за замороженными коровьими и свиными тушами. Загружали в машины и выгружали на складе и в магазинах военторга ящики с колбасой, сардельками, сосисками и другими мясными продуктами. С молокозавода Эмбы привозили фляги с молоком, сметаной, сливками, ящики со сливочным маслом, творогом, бутылками кефира, ряженки и т.д.   
       В рационе питания военнослужащих стройотрядов в Эмбе-5 молочные продукты отсутствовали. Кормили их скудно. Утром какая-нибудь овсяная, перловая, геркулесовая или, в лучшем случае, рисовая или гречневая каши на воде и жидкий чай с ломтиком черного хлеба, на который можно было намазать кусочек сливочного масла. Масло за столом на десять человек делил кто-то из старослужащих. Он ущемлял порции молодым солдатам, добавляя масло «дедам». В праздничные дни вместо чая на стол подавали чайники с какао.
      В обед давали борщ или щи, или супы без признаков мяса. В больших кастрюлях первых блюд иногда плавали куски свиного сала. В подсобных хозяйствах строительных частей имелись свинарники, где выращивались свиньи. Свинина попадала в столовую, но до солдатского котла, как правило, мясо не доходило. Лучшие куски уходили на презенты офицерам и другим нужным людям. В общий котел попадали лишь обрезки свиного сала.
      На второе подавали все те каши или вареный горох, который считался у стройбатовцев самым лакомым блюдом. На третье – жидкий кисель, в который добавлялись какие-то добавки, якобы снижающие у военнослужащих потенцию и влечение к женскому полу. Как эти антисексуальные добавки сказывалось на потенции, эрекции и прочей хренотени Сергей не знал. Но когда возникала у ребят надобность помочиться, то терпеть они почти не могли. Многие не успевали ночью добежать до уборной. Они вынуждены были справлять малую нужду возле казармы или на пути к многоместному и вонючему сортиру, который обычно был густо усыпан хлоркой.
      Месячная калькуляция на потребляемые продукты составлялась из расчета 38-40 рублей на военнослужащего. Эта сумма ежемесячно вычиталась из зарплаты каждого стройбатовца. У них вычитали деньги и за выдаваемое обмундирование – за гимнастерки, брюки, китель, сапоги, валенки, шинель, бушлаты, телогрейки и даже за майки, трусы и портянки. У солдат первого года службы образовывалась на личном счету большая задолженность перед частью, которую они постепенно гасили. Те военнослужащие, кто имел строительную специальность или неплохо овладели ей в стройбате, к увольнению в запас могли скопить на индивидуальном счету некую сумму, которую им выдавали в бухгалтерии перед демобилизацией. Нередко за два года погасить возникшую задолженность служащие военно-строительных отрядов не могли. У кого на личном счету был долг, увольнялись в последнюю очередь. Долг им за счет части как-то списывался. Государство великодушно прощало им долги за двухгодичную и практически бесплатную эксплуатацию.
      Низкокалорийная пища приводила к тому, что всех солдат на первом году службы не покидало чувство голода. Платили им в месяц по 3 рубля 80 копеек. Из этих денег они должны были покупать себе зубную пасту и другие предметы личной гигиены, включая сапожную щетку и обувной крем. Одеколон или зубной эликсир хранить в солдатской тумбочке не представлялось возможным. Дежурные по роте или сослуживцы одеколон или эликсир из тумбочек извлекали и употребляли внутрь в качестве спиртных напитков.   
      Некоторым военнослужащим родители присылали посылки или деньги. Посылки для салажат, как правило, вскрывались на контрольно-пропускном посту или в каптерке у старшины, и их содержимое распределялось среди блатных старослужащих. Салажонку в лучшем случае перепадало несколько конфет или плитка шоколада, которые он делил с товарищами по призыву. Если старослужащие узнавали, что молодому военнослужащему пришел денежный перевод, то деньги у салажат вымогались. Те военнослужащие, у кого оставались в наличие какие-то деньги, могли посетить чайную на территории части и купить там что-то сладкое – пирожное, печенье и т.д. Часто молодые воины покупали банку сгущенки за 55 копеек. Консервного или обыкновенного ножа под рукой обычно не находилось. Стройбатовцы наловчились пробивать гвоздем в крышке банки две дырки. Одну дырку зажимали пальцем, а из другой высасывали за несколько минут сладкое содержимое 370-граммовой банки.
       Фиксированный оклад, который перечислялся на счет Амбросимова, пока он работал в хлебопекарне, позволил ему погасить задолженность перед частью. Работа в военторге также предусматривала небольшой оклад. Личный счет Амбросимова продолжал пополняться. Он уже получал на руки 20 рублей ежемесячно. Это был максимум, которые могли получать военнослужащие строительных отрядов, не имеющие задолженности перед частью. Бутылка водки тогда стоила 3 рубля 62 копейки, а бутылка «Столичной» – 4 рубля 12 копеек.

3
        Заведующей овощными, продуктовыми и винными складами в военторге работала Эльвира Коробова – симпатичная и энергичная женщина бальзаковского возраста. Размещались склады на окраине военного городка рядом с холодильными камерами, работавшими на сжиженном аммиаке. Их обслуживали гражданские лица. Дежурными операторами работали девчонки, попавшие в Эмбу-5 на два или три года по распределению после окончания специальных учебных заведений. К девчатам клеились старослужащие солдаты из разных частей. Девчата их обычно отшивали. Но зов плоти жесток и коварен. Кто-то из девчонок уступал домоганиям понравившихся им солдат, обещавшим жениться и увезти их после дембеля с собой. Как правило, солдаты девчонок обманывали…
      Грузчики частенько работали на продуктовых складах. К заведующей заглядывала её очаровательная дочь Алла. На нее положил намётанный глаз Славик Силонов.
      Славик был единственным в бригаде грузчиков женатым человеком. В гражданской жизни он учился на историческом факультете Орловского педагогического института. Вскоре после женитьбы ему пришлось перевестись с третьего курса очного отделения на заочное. А с заочного отделения его загребли в армию. У Славика было неважное зрение – он носил очки с диоптриями линз минус семь. Однако медкомиссия при военкомате признала его годным к строевой службе. Сережа и Славик в начале службы спали в казарме рядом на койках второго яруса. Они постепенно сблизились. Сережа узнал, что жена Славика училась на филологическом факультете. До поступления в институт жила в Мценске. Любовь у них жуткая вспыхнула и в объятия друг к другу кинула. Родители были против их скоропалительного брака. Они хотели, чтобы дети сначала окончили институт. Но дети ослушались и расписались. Стали снимать однокомнатную квартиру. У Славика стипендия сорок рублей, и у Надежды – сорок. Славик пошел работать на радиозавод, где осваивалась новая технологическая линия по изготовлению отечественных транзисторных приемников. С завода его замели в армию. Родина в военных строителях испытывала более острую потребность, чем в педагогах или сборщиках транзисторных приемников.
      Как-то Славик рассказал Сергею историю о несостоявшейся дуэли Льва Толстого и Ивана Тургенева, которую едва удалось предотвратить друзьям писателей. У Ивана Сергеевича имелась внебрачная дочь от крепостной крестьянки. Когда девочка подросла, Тургенев отправил ее в Италию к любимой, но замужней женщине Полине Виардо. Дочь Тургенева воспитывалась с детьми Виардо – в рафинированной домашней атмосфере. Образование изысканное получила. На фортепиано играла. Влюбилась она в какого-то итальянского виконта. Иван Сергеевич приличное приданное за дочку дал. Но промотал ее приданное непутевый виконт, склонный к картежным играм и кутежному времяпровождению. Внебрачной дочери Ивана Сергеевича изысканное образование не помогло и семейное счастье ей так и не улыбнулось.
      А многим ли оно улыбается? Семейная жизнь, как полагал Сережа, наблюдая за браком  родителей, – это какие-то дебри непролазные. В них и черт рога бесовские обломает, но разобраться, что людьми в браке движет, так и не сможет. Льву Толстому как только его супруга Софья Николаевна не угождала. И детей ему одного за другим рожала, и за хозяйством в Ясной Поляне присматривала, и романы его нетленные переписывала по нескольку раз, а он на старости лет ее и семью опозорил – из дома, рассерженный, ушел… 
     У заведующей продовольственными складами военторга Эльвиры Коробовой семейная жизнь, видать, тоже не задалась. Сережа сделал такой вывод, когда увидел, как к ней низкорослый капитан в голубых погонах летных частей как-то нагрянул. Грузчики в это время разгружали машину с тяжеленными мешками сахарного песка.
     Между Эльвирой и капитаном вроде бы шла неторопливая беседа. Но постепенно она накалялась, переходя на высокую амплитуду общения. В конце концов, капитан вспыхнул и, разозленный, ушел, громыхая сапогами по дощатой эстакаде. Возле грузчиков он остановился, обернулся и, показывая на них пальцем, заорал:
– Пусть тогда тебя солдату еб…
– Пусть! – ответила Эльвира. – Но не ты!..
      Юношеская версия Амбросимова, что злой рок сводит в семейные пары двух человекообразных особей, которые впоследствии начинают друг друга ненавидеть, подтверждалась и на примере жизни Эльвиры.  Сережа не мог понять: почему и после развода люди жизнь друг другу продолжают портить? Ну, совершили ошибку. Поняли, что не подходят друг другу, развелись, разбежались в разные стороны и – адью! Новых партнеров ищите, в новый брак вступайте. Может, он удачнее, чем предыдущий сложится. Но зачем зла желать тем, с кем вы расстались? Зачем этому гребаному капитану надо жену бывшую позорить? Мол, она с шоферами из военторга дрючится и того гляди под солдат подстилкой дешевой ляжет…
       Эльвира Николаевна терлась с шофером, которого звали Роман. Ну и что? Роман – неженатый мужчина. Он в поиске доступных дам пребывал, а их выбор в Эмбе-5 имелся.

4
     Алла Коробова окончила девять классов и в летние каникулы мама устроила ее на работу товароведом, а ее школьную подругу Нину – продавщицей в овощной магазин. Эльвира позволила дочке первые заработанные деньги на личные нужды потратить. Ей это понравилось. Алла посоветовалась с мамой: может, ей следует и дальше работать в военторге? Эльвира не возражала. Деньги лишними не бывают. Алле зимой шестнадцать минуло. Она обладала хорошей фигуркой с оформившимся бюстом. Девочке модная одежда нужна. Пусть поработает, а школу вечернюю закончит. А потом, если захочет, то и в институт поступит. Вечерняя школа не очень хорошие знания дает? Это как к учебе относиться. Эльвира Николаевна мечтала о том, чтобы дочь поступила в Московский институт народного хозяйства имени Плеханова. Мама на репетиторство не поскупится.
      Грузчики с вожделением смотрели на Аллочку, раздевали ее голодным взглядом, картинно вздыхали ей в след.
     Как-то Славик завел с товароведом шаловливую беседу. Стравил какой-то анекдот, вызвавший у Аллочки заливистый смех. Она красиво смеялась, прикрывая рот рукой. Славик проводил ее до конца эстакады. Вернулся, потирая руки. В зрачках его близоруких глаз, выпрыгивая из-под линз очков, плясали сумбурный танец искры бесовского соблазна. 
– Кажется, рыбка клюет, – сказал он Сереже, протирая носовым платочком линзы. – Старик, ты не мог бы увольнение у старшины для нас выбить?
– И что мы в увольнении делать будем? – спросил Амбросимов.
– К Аллочке зайдем, – ответил Силонов. – Она мне адрес свой дала.
        В увольнение в Эмбе-5 пойти было некуда. Разве лишь на киносеанс в Дом офицеров. Из одного конца военного городка в другой можно было пройти за полчаса. И вдоль пройти, и поперек, и по диагонали. И упереться во всех случаях в бескрайнюю степь. Стайки солдат, которых отпускали в увольнение, блуждали в выходные дни по городку, пытаясь клеить девчонок. Они вызывали у гражданских лиц то улыбку, то недоумение, то страх. Как правило, они стремились приобрести спиртное и в пьяном виде натворить что-нибудь несуразное могли.
– А зачем вам увольнительные? – прищурив хитроватые глаза, спросил у Сергея старшина Гайнутдинов. – Торгашечек каких-то подцепили?
– В библиотеку мне надо, – ответил старшине Сергей. – Журнальную периодику посмотреть.   
      Гайнутдинов хмыкнул:
– Ты о библиотеке больше никому не скажи. А то тебя засмеют в роте…

5
           В субботу, после политзанятий, Сергей и Славик отправились в увольнение. Сергей уговорил Славика сначала пойти на Эмбу искупаться. День выдалась знойным и ребята, скинув шерстяные кители, изнывали от июльской жары. Освежившись в реке, они побрели по берегу босиком, подвернув брюки. Обувь несли в руках. Раскаленная земля жгла ступни, и ребята снова облачились в солдатские ботинки.   
       На берегу Эмбы располагались земельные участки для всех воинских частей гарнизона. За ними присматривали выделенные для этой цели военнослужащие, которые поливали участки водой, качаемой насосами из реки. На участках торчали сарайчики или брезентовые палатки, в которых в летнюю пору скрывались от солнца дежурившие здесь солдаты. Они и ночевали в этих сарайчиках или палатках, нередко принимая в них ветреных гарнизонных девиц, которые питали склонность к идиллиям и блудливому сексу. 
      На выделенном для строительной части участке росли огурцы, арбузы и дыни. По мере созревания они попадали на столы солдатских столовых и разнообразили скудное меню питания военнослужащих. Узбек Карим, дежуривший в этот день на бахче, узнав, что ребята  намылились на свидание к юной даме, выбрал на бахче арбуз.
– Отнесите вашей барышне, – преподнес он его сослуживцам.

       Дверь им не открыли и после третьего настойчивого звонка. Стало очевидно, что хозяева в квартире отсутствуют.
– Ну и что будем делать? – Амбросимов держал арбуз на ладонях.
      Ножа у них не было. Можно было позаимствовать его у соседей Эльвиры, но не есть же арбуз на лестнице? Уж лучше отнести его в роту и там съесть, угостив сослуживцев. 
      Когда вышли из подъезда, Сережа решительно выдал Силонову:
– В гости Аллочка тебя приглашала, вот ты ее и дожидайся,  – он всучил арбуз Силонову.
– А ты куда? – спросил Славик.
– Я пойду в библиотеку, – заявил Сережа.
– Ты что: чокнулся? – удивился Славик. – Давай подождем Коробовых.
– Жди. А я пойду в библиотеку. Найдешь меня там, если захочешь.
 
    Гарнизонная библиотека располагалась на нижнем этаже одного из ДОСов (домов офицерского состава) на окраине гарнизона. 
    Интеллигентная дама лет сорока пяти с пышной копной каштановых волос вежливо объяснила ефрейтору Амбросимову, что абонентами библиотеки могут быть только офицеры, прапорщики, члены их семей и вольнонаемные лица. Вторая сотрудница библиотеки, высокая блондинистая барышня смотрела на Сергея, как на зачумленное животное, случайно забредшее в заповедник для павлинов и других экзотических птиц. Сергею же казалось, что она состоит не из живой плоти, а соткана из воздушной смеси инертных газов, улетающих при дуновении шаловливого ветерка.
    Амбросимов объяснил, что хотел бы взглянуть на свежие номера журналов «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов».
– Взглянуть или почитать? – осведомилась заведующая.
– Полистать, – сказал Сергей.
– Здесь полистать, у нас? – уточнила заведующая.
– Здесь, – Сергей кивнул на пустые столики в читальном зале. Шторы на окнах в зале были прикрыты. В помещении работала вентиляция, и духоты в нем не ощущалось. 
– Учтите, мы в семь закрываемся, – предупредила заведующая.
– Я уложусь к семи, – заверил Сергей.
– Ирочка, обслужите, пожалуйста, молодого человека, – сказала заведующая эфемерной сотруднице и удались за книжные стеллажи.
– Какие журналы вам дать полистать? – язвительно спросила Ирочка. 
– А какие вы бы мне порекомендовали? – стал заигрывать Сережа. –  Есть что-то стоящее в отечественной периодике? 
– Полистайте журналы «Звезда» и «Нева», – посоветовала она. – В «Звезде» опубликована интересная повесть Зощенко.

6
        Как вампир впился Амбросимов в предисловие, а затем в «Повесть о разуме» Михаила Зощенко, опубликованной в мартовском номере журнала «Звезда» за 1972 год.
        О печальной судьбе Михаила Зощенко Сережа был осведомлен. Он в школьные годы нашел в старом учебнике хрестоматии по советской литературе, по которому еще его отец учился, Постановление ЦК ВКП (б) 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград». И прочел ошеломивший его доклад первого секретаря Ленинградского обкома партии Жданова об этих журналах.
      «Этот большевистский упырь отъел себе жирную харю, когда люди пачками умирали в блокадном городе! – с негодованием думал Сережа о первом секретаре ленинградских коммунистов. – Деликатесы разные трескал, когда фантаст Александр Беляев от голода умирал…  Какое право ты имел с идиотской нахрапистостью громить лучшего советского сатирика!» – злился Амбросимов.
      Жданов упрекал Зощенко в том, что тот в годы блокады скрывался в Алма-Ате и написал рассказ «Приключения обезьяны», который взбесил Сталина. Шельмованию в докладе Жданова подвергся не только Зощенко, но и Анна Ахматова, которая с издёвкой величалась «полублудницей и полумонашенной, мечущейся между будуаром и монастырем».
      Когда Сережа в 1969 году прочитал доклад Жданова, у него от возмущения волосы чуть ли не дыбом встали. «Жданов – партийный кретин, – рассуждал Сережа, – а куда смотрела интеллигенция? Почему она позволяла этому упырю втаптывать в грязь Зощенко и Ахматову?» 
       Старший Миролюбов рассказал Сереже, что Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей СССР. Перестали печатать. Зощенко бедствовал, переехал с женой в Сестрорецк, сапоги тачал, чтобы выжить. Перебивался редкими заработками, переводил с финского чухонского писателя Майю Лассила. Зощенко не репрессировали, не упекли в зону, не стерли в лагерную пыль. К нему применили методику погружения в нищету и забвение.
      Как понял Сережа, советская власть изощренно глумилась над поэтами и писателями, посмевшими супротив Системы так или иначе роптать. Она глумилась над ними с садистским сладострастием. Журнал «Большевик» в 1944 году напечатал убийственную для Зощенко статью «Об одной вредной повести», подписанную четырьмя литературными холуями. В этой статье повесть Михаила Зощенко была оценена, как клеветническая «галиматья, нужная лишь врагам нашей родины».
       Парадокс для юного ума Сергея заключался в том, что публика, так любившая рассказы Зощенко, не возроптала против травли писателя, а равнодушно взирала, как власть его распинала. «Почему никто не восстал против партийного диктата, не вышел протестовать перед Смольным? – думал Сережа. – Народ безмолвствовал, а советская интеллигенция предательски молчала?..»
– О какой интеллигенции ты бубнишь? – пытался его образумить Вадик Миролюбов. –  Интеллигенцию Ленин и большевики еще в гражданскую войну извели или за границу выдворили! А кто в эмиграцию вовремя не слинял, того Сталин и его верные сатрапы добили. Нет у нас в стране интеллигенции! – констатировал он.
– А Василий Павлович разве не интеллигент? – вопрошал Сережа.
– Старик, не смеши меня, – криво ухмылялся Вадик. – Если отец высшее образование получил, университетский ромбик к пиджачку прицепил и в районной газете работает, значит, интеллигентом автоматически стал? Какой из отца интеллигент? Пародия одна…
      Вадик был критически настроен не только к советскому строю, но и собственному отцу, которого называл «продуктом распада» коммунистической идеологии. Сергей тоже нередко не понимал отца и вступал с ним в непримиримые идеологические споры.

7
       Зинаида Тимофеевна Миролюбова относилась к супругу, мягко выражаясь, с пренебрежением. Он, например, предлагал жене свежую газету со своим очерком почитать, а она его руками и ногами отпихивала. Зинаида Тимофеевна не любила газетного чтива. А Василий Павлович, пожалуй, был лучшим очеркистом в районной газете.
     Пару глав из его автобиографической повести опубликовал в 1968 году журнал «Огонек». Написаны они были сочным языком, и фактура в них излагалась любопытная.
– Увозите ребенка в теплые края, лучше к морю, – устало сказал озабоченным родителям седовласый врач, обследовав худющего мальчонку лет десяти. – Иначе он умрет. У ребенка предрасположенность к туберкулезу. Питерский климат для него губителен…    
      Ночью, когда Василек спал, родители пытались решить: как же спасти сыночка? Отец у Васи был коммунистом и трудился на знаменитом Путиловском заводе. Он обратился к секретарю партячейки с просьбой направить в теплые края на помощь сельским коммунистам проводить коллективизацию. Его направили в какое-то украинское село. 
      Судя по главам автобиографической повести Василия Миролюбова, «кулаки» грохнули из охотничьих обрезов его отца и маму. Двенадцатилетний подросток стал сиротой.
      На Украине в начале 30-х годов разразился голод, доводивший людей до отчаяния, сумасшествия и людоедства. Селяне считали, что голод у них потому, что отобранное у «кулаков» и крестьян зерно гнали эшелонами в Москву и Питер, дабы прокормить тамошних рабочих. Дескать, они тут пухнут от голода, а в Москве и Питере – жируют… 
      Василек решил вернуться в город своего детства. Сытой жизни в Питере не обнаружилось. Вася стал беспризорником, ночевавшим с такими же, как и он, бедолагами, на чердаках и в подвалах. Промышляла беспризорная шпана воровством, и Вася обучился ремеслу карманника-щипача.
       Залез Вася как-то на рынке в карман респектабельного гражданина и ловко стянул у него бумажник. А когда стал в бумажнике копаться, то, кроме денежных купюр, обнаружил документы и визитки. Смекнул Вася, что не у простого человека он бумажник стибрил, а у какого-то значимого гражданина. Решил воришка честный поступок совершить. Явился он по адресу, указанному на визитках. Владельцем бумажника оказался актер Ленинградского ТЮЗа Николай Черкасов, который позднее блеснул в ролях Александра Невского и Ивана Грозного в фильмах гениального Сергея Эйзенштейна.
       Черкасов обрадовался, что городской оборванец вернул ему бумажник. Он затащил Васю в квартиру, накормил, напоил, о доле беспризорной расспросил. Вася ему о жизни сиротской поведал. Черкасов растрогался. Оделся и отвел Васю в детский дом, над которым шефствовала ленинградская гильдия актеров кино и театра.
     Началась для Васи детдомовская жизнь. Кликуха там у него появилась «Вася-сказочник». Ребята постарше требовали рассказывать им перед сном забавные истории. Вася грамотным ребенком был, успел кое-какие книжки прочитать. Он сначала книжные сюжеты рассказывал, а когда они иссякли, стал детдомовцам толкать придуманные истории. Кто-то из воспитателей обратил на Васю внимание. Паренек стал посещать литературный кружок для одаренных детей, которым руководил Самуил Яковлевич Маршак.      
     После окончания Великой Отечественной войны двадцатипятилетний Василий в гимнастерке с фронтовыми наградами вернулся в Ленинград. Явился к Маршаку. Тот посоветовал поступать на филологический факультет Ленинградского университета и рекомендацию ему дал. К фронтовикам в Университете относились уважительно…
      Вот, пожалуй, и все, что узнал Сережа о детстве и юности  Василия Павловича из двух глав его автобиографической повести. Дядя Вася показал шестнадцатилетнему Сереже письмо из журнала «Юность». Ему предлагалось представить в редакцию повесть полностью - «с целью ее рассмотрения на предмет возможной публикации».    
– Вы отправили им повесть? – спросил Сережа.
     Василий Павлович отрицательно покачал головой.
– Что же вы медлите? – вскипел Сережа. – Немедленно везите ее в редакцию!
      Василий Павлович развел руками и честно признался:
– Да не дописал я еще. И готовые главы надо почистить...
– Так чистите, дописывайте! – напирал Сережа на дядю Васю.
– Времени не хватает, – будто оправдывался Василий Павлович. – Я же в газете работаю. Знаешь, сколько времени она пожирает?
     Сережа учился в девятом классе и не знал, сколько времени «пожирает» районная газета. Он с юношеским максимализмом вспылил:
– Да бросьте вы это «Знамя коммунизма»! Повесть важнее!
– А жить на что? – грустно улыбнулся Василий Павлович. – Вот выйду на пенсию, – мечтательно произнес он, – времени у меня свободного будет много, тогда я повести и романы писать начну.
      Сережа не понимал Василия Павловича: как можно было жертвовать прозой ради работы в районной газетенке? Ну, в крайнем случае, взял бы отпуск за свой счет,  дописал бы повесть, отправил ее в журнал, а потом снова  вернулся в газету. А он разменивал свой талант на изнуряющую поденщину в газете, которая скоро превратит его в «загнанную лошадь», в отработанный материал, списываемый в пенсионном возрасте за ненадобностью.

8
      В девятом классе Вадик пригласил Сергея на свой день рождения. Тот оказался его единственным гостем. Зинаида Тимофеевна пригласила на день рождения сына свою подругу. Пребывая за сервированным столом в квартире Миролюбовых, Сережа удивлялся: а где же Василий Павлович? Неужели и в субботу ему приходится вкалывать? Не удается творцу даже в выходные посидеть за письменным столом и поработать над прозой?
      После тостов, выпивки и закуски завели пластинки. Сережа не умел танцевать, но пришлось ему походить под музыку и с тетей Зиной, и с тетей Катей. Сергей не понимал: зачем топтаться в нелепых танцах, если можно поговорить по душам? Самая большая роскошь, как утверждал Сент-Экзюпери, – человеческое общение. Но что-то не клеилась эта роскошь между двумя шестнадцатилетними мальчиками и двумя зрелыми дамами.   
      Неожиданно открылась дверь смежной комнаты, и из нее вышел сонный дядя Вася в помятой рубашке и кальсонах. Оказывается, он почивать изволил в соседней комнате.      
– О-о-о! – промычал он, – увидев стол с выпивкой и закуской.
– Нечего зубы зря скалить, – отреагировала на его мычание супруга. –  В туалет идешь? Ну, и иди! – беспардонно заявила она.
     Василий Павлович трусцой побежал в туалет. А когда вернулся, то, не вступая в спор с супругой, скрылся в смежной комнате.
      Сережа рот раскрыл, не сумев скрыть недоумения по сему поводу.
– Он наказан, – чопорно молвила Зинаида Тимофеевна, сочтя возможным пояснить возникшую ситуацию. – Второй день пьет, как скотина. Не могу его пьяную рожу видеть!..
       Сережин отец мог в запое прогудеть неделю-другую, а потом оформить на работе отпуск за свой счет. Но его отец – работяга. Он с пятнадцати лет на заводе топливной аппаратуры фрезеровщиком за станком вкалывал, а теперь в гранитной мастерской памятники шлифует. А Василий Павлович – творец! Он прозу должен писать, а не водку пьянствовать, как забулдыги, которые не знают, чем себя занять. Пьянство, как считал Сережа, – это пагубное баловство взрослых людей, которое их к примитивному алкоголизму ведёт и к умственной деградации. Отдельным представителям рабочего класса и трудового крестьянства, которые духовной жаждой не томимы,  Амбросимов прощал пристрастие к питию. Он полагал, что отсутствие надлежащего образования и культуры вынуждает их искать веселья в водке, вине и дешевой плодово-ягодной бормотухе. Однако творцам сию слабость Сережа не хотел прощать. Жизнь коротка. Творцы должны творить, а не пьяным загулам предаваться! Значит, Василий Павлович в выходные дни не в изящной словесности совершенства достигает, а совершенствуется в потреблении спиртного зелья? Что его на сию пагубную стезю толкает?
      Сережа долго мог бессмысленно травмировать свое пытливое сознание этими и другими дурными вопросами. Он так был устроен и с детства пытался ответить на неразрешимые для его неопытного ума вопросы человеческого бытия.
– Отец под каблуком у мамы, – объяснил Вадик ситуацию с родителями. – Он перед ней пасует. И вообще – он конформист и трус. Книжку Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» с дарственной надписью «Другу Васе…» куда-то с перепугу спрятал. Он в студенческие времена выступил с речью на собрании против преподавателей Университета, которые его же, оболтуса, обучали, – признался Вадик. – Клеймил их за космополитизм. А ведь тех преподавателей из Университета после такой критики могли турнуть. Репрессиям подвергнуть. 
– Но он же о таких последствиях не догадывался, – предположил Сережа.
– Не догадывался? – вспылил Вадик. – Он что – идиот? Он же войну прошел! Он не знал, как советская власть «врагов народа» мочит?

9
      Уже в школьном возрасте Сережа усёк прозрачную мысль: иезуитская Система не прощает литераторов, которые имеют мужество оставаться самим собою. Система гнобит самых честных, порядочных и талантливых людей. Будь то Бабель, Булгаков, Гумилев, Пастернак, Платонов, Пильняк и многие другие. Тот же Михаил Зощенко прожил стылых двенадцать лет в незримой, но плотной опале. От безденежья и отчаяния пытался писать что-то антиимпериалистическое. Дожил до пенсии, но ему ее оформлять не торопились. Зощенко четыре года потратил, чтобы пенсию себе выбить. А когда выбил, то получить ее не успел: 22 июня 1958 года он скончался.
       Похороны Зощенко вылились в трагифарс. Руководство Ленинградского отделения Союза писателей СССР получило в обкоме КПСС милостивое разрешение похоронить Михаила Михайловича на почетных Литературных мостках Волкова кладбища и устроить гражданскую панихиду в Доме писателя.
      Однако отдельные смелые речи над гробом покойного в Доме писателя обкомовскому начальству пришлись не по нраву. И уже во время траурной церемонии обкомовцы приняли решение не погребать Зощенко на Волковом кладбище. Удрученная вдова заявила, что похоронит мужа в Сестрорецке. Один из устроителей траурного ритуала обратился к водителю похоронного автобуса, чтобы тот от Дома писателя следовал не на Волково кладбище, а в Сестрорецк. Пожилой шофер понял, что хоронить Зощенко на Волковом кладбище не дозволено, и многозначительно обронил фразу: «Нельзя, как Пушкина, значит… Свезем, садись, кто со мной за жандарма?..»    
      Амбросимов писал о Михаиле Зощенко трактат, подобный тому, какие он ранее сделал о Солженицыне и Кузнецове. У него намечалась в перспективе некая триада, подчиненная одной идее: мы живем в тоталитарном государстве, в котором нет свободы слова. А у правящей государством коммунистической партии, которая принимает директивы, подобные постановлениям 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», нет ни ума, ни чести, ни совести…

10
      С упоением читал Амбросимов в гарнизонной библиотеке «Повесть о разуме», открывая для себя неизвестного ему Зощенко. Михаил Михайлович в юмористических рассказах специально использовал примитивный, но до филигранного блеска отшлифованный просторечный язык, чтобы быть понятным малограмотным гражданам Страны Советов. Зощенко использовал «примитивный стиль» как художественный прием, чтобы читатель принял рассказчика за своего парня. Читатели были уверены, что рассказчик вместе с ним ходит по выходным в общественную баню, живет в такой же, как и он, переполненной коммунальной квартире. Вместе с ними едет по Невскому проспекту в громыхающем трамвае, в котором с руки запросто могут снять часы, если ты зазеваешься и будешь за «кожаные штуки» хвататься, или в поезде, где у заснувшего пассажира могут «слимонить чемодан», дернув предварительно за голенище сапога.
       Зощенко мастерски использовал «примитивный стиль», чтобы быть понятным для малограмотных читателей рабоче-крестьянского государства. Этим объясняется феноменальный успех сатирика. Эти же читатели отвергли Зощенко, когда тот стал «умничать». Ради  малограмотных масс, заботясь об их же просвещении, Зощенко изменил курс своего «литературного корабля» и напоролся на «мины» замедленного действия.
       Советской власти нужны были такие Гоголи, которые Систему не трогали бы. А «невинный юмор» Зощенко уничтожал пестуемый властью и ее литературными холуями миф о новом советском человеке.
      Амбросимова так поразили эти умозаключения, к которым он пришел, читая  позднего Зощенко, что ему казалось, что он открыл что-то новое. На самом же деле профессиональные литературоведы, такие как, например, Мариэтта Чудакова, феномен Зощенко давно изучили и проанализировали. Только они публично на эту тему не высказывались, не обобщали в своих исследованиях. Лишь кулуарно, на кухнях, в междусобойчиках всякие разговоры велись, и смелые суждения гордо в дыму сигаретном и парах алкогольных витали.
       Сережа являлся наивным дилетантом в литературоведении. А дилетантам, как и детям, свойственна завидная безоглядность в оценках тех или иных явлений. Для Амбросимова стало очевидно, что после двух романов о похождениях легендарного Остапа Бендера Ильфа и Петрова советская сатира уже не знала взлетов и как литературный жанр низведена до роли придворной служанки в смрадной идеологической кухне тоталитарного государства. Такие сатирики, как Аркадий Райкин, еще потешали публику: «В греческом зале, в греческом зале…» Публика  смеялась. А над кем смеялась? Над собой? Над убогим невежеством советского народа? Смех, разумеется, процедура исцеляющая, думал Сережа, но нельзя же потешностью людей без меры потчевать. Привыкнув к юмористической клоунаде, к дешевой эстраде, люди, пожалуй, от серьезных вещей нос воротить станут.   
       Амбросимов понял, что роль угодливых служанок выполняли и другие жанры так называемого искусства «социалистического реализма», так как обслуживать партийную идеологию честные писатели не могли, хотя многие и пытались. Не благодаря, а вопреки Системе у честных художников, несмотря на гнетущую цензуру, иногда что-то выплескивалось в массы. В дневниковых записях Сережа восхищался художественными прорывами в литературе и кино, которые во многом были связаны с годами хрущевской «оттепели». Он как-то анализировал знаковые произведения времени – «Живые и мертвые» Константина Симонова, «Пастух и пастушка» Виктора Астафьева, «Мать и мачеха» Владимира Солоухина и некоторые другие вещи оттепельной поры.
      «Как ни угнетает дух художников Система, как ни корежит их произведения глумливая идеологическая цензура, они все равно творят, – писал Амбросимов в дневнике. – А дядя Вася пьет горькую, в газете болтается и к реализации творческих своих замыслов не ахти как рвется». В дневниках Амбросимов восторгался фантастами Аркадием и Борисом Стругацкими. На его взгляд, они таранили Систему своими произведениями, пробивая в ней животворные бреши, из которых мыслящие люди спасительный кислород порциями глотали.
      В середине 60-х годов форточка, из которой веяло «оттепелью», захлопнулась. Роман «В круге первом» Александра Солженицына и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова не печатали. В СМИ началась травля Василия Аксенова, прорвавшегося к читателям в 60-е годы с чудесными повестями «Коллеги» и «Звездный билет». Однако, опасаясь ареста или подстроенной автомобильной аварии, Аксёнов вынужден был эмигрировать из родной страны, где, по его меткому выражению, «все корчится от греха и задыхается от любви».   
      «Лучше умереть от тоски по Родине, – сказал вынужденный эмигрировать в 1974 году из Киева в Париж Виктор Некрасов, – чем от злобы на родных просторах…» Впоследствии страну также вынуждены были покинуть поэт и драматург Александр Галич, писатели Владимир Войнович, Георгий Владимов, Анатолий Гладилин, скульптор Эрнст Неизвестный и другие творческие люди.   
      «Мыслящие люди задыхаются в затхлой зоне, именуемой СССР, –  писал в одном из своих трактатов Сережа. – Они создают своим наличием животворные оазисы свободомыслия. Но Система эти оазисы с методичной последовательностью уничтожает, ростки свободомыслия безжалостно вырывает, а их сеятелей беспардонно выкорчевывает». 
     Для Сережи Амбросимова стала очевидна надменная позиция власти, при которой советская Система бесцеремонно отторгала от себя талантливых людей, пытавших говорить Правду. «Избавляясь от таких писателей, Система себя выхолащивает, обрекает на интеллектуальное вырождение и духовную немощь, –  писал Амбросимов в одном из своих трактатов. – Она начинает работать вхолостую и постепенно идет в разнос. В ней включается механизм самоуничтожения. Этот механизм приводит или к революции, или к социальному взрыву масс, или медленно, но верно ведет государство к распаду, а население – к непотребству, к нравственному и физическому вырождению». 
       «Вы людей с фонарем, как Диоген, не ищите? – обращался в трактате к потенциальным читателям Сережа. – Без фонаря находите? А телевизионные новости и развлекательные программы смотрите? Нас что: с помощью «сатанинского ока» дебилами хотят сделать? Нет? А кого они из нас с помощью СМИ и телевидения хотят сделать?»
      
11
      Грязные, в лохмотьях оборванной одежды шли по улицам нищие, гримасничая и приставая к прохожим. Они увидели на дороге мальчика лет трех и с гиком, как по команде, ринулись к нему.
     Испуганный мальчик бросился от них в дом, быстро взбежал по ступеням лестницы, закрыл за собой дверь, запер на ключ, и припал к ней спиной. А за дверью слышен топот ног, разгоряченное дыхание и стуки в дверь – они все громче, отчетливее и яростнее. Глаза мальчика наполнились страхом и ужасом…
    И он проснулся. Но это уже не мальчик, а взрослый человек лет тридцати пяти. Сквозь не промытые стекла окна в комнату очнувшегося от сновидения, проникали лучи утреннего солнца, падая на книжные полки, на письменный стол с рукописью...

    Разливался колокольный звон. Это звонил церковный служитель на колокольне. Прилично одетая публика шествовала к церкви мимо просящих подаяния нищих.
     Великолепие внутреннего убранства православного храма, изящество икон и фресок. Слышен густой и колоритный бас священника. Ему подпевает невидимый церковный хор. Мальчик видит изображение Божьей матери с младенцем на коленях. Его взгляд скользит по ликам апостолов Павла, Петра, Иоанна, Матфея, по живописным сценам их писаний.
    И лица, лица, лица верующих. Разные лица. Среди них лицо скромно одетой женщины с ребенком лет трех. Мальчику, по-видимому, надоел затянувшийся ритуал праздничного церковного служения, и он дергал мать за платье. Женщина сердилась на ребенка, грозила мальчику пальцем, осеняла себя крестным знамением…
     При выходе из церкви многие прихожане подавали нищим милостыни. Клали медные и другие монеты в фуражки, кепки, кружки, тарелки...
     Расщедрившийся богач полез в бумажник. И не смог скрыть брезгливого выражения лица, когда одна из облагодетельствованных старушек поцеловала ему руку. Он отдернул руку. Отдал несколько бумажных купюр шедшей с ним девушке в модной шляпке с вуалью. Она стала раздавать деньги нищим, но испугалась –  к ней потянулось много рук. Нищие и калеки кольцом обступили ее. Богач вытащил девушку из этого кольца и повел к карете. Из окна кареты, пока та не тронулась, девушка, откинув со шляпки вуаль, с состраданием смотрела на несчастных людей, вынужденных кормиться подаянием.
     С сумасшедшим хохотом лохматый и одноногий калека побежал на костылях за каретой, удаляющейся под цокот копыт пары лошадей. Трехлетний мальчик в белом костюмчике с короткими штанишками с ужасом смотрел на  одноногого и страшного нищего, из хохочущего рта которого торчали гнилые зубы. Мальчика вела за руку мама, а он все оглядывался из-за плеча на нищего, ужасный хохот которого эхом отзывался в его юном сознании.

– Нищие? Ну, это, видимо, детский страх, вызванный каким-то реальным типом, напугавшим вас в детстве. А что еще вам снится? – спрашивал пожилой врач сидящего перед ним тридцатилетнего человека в белом костюме, держащего в руке изящную трость с набалдашником. Пациент улыбнулся краешком рта и задумался. Он был спокоен, а взгляд грустных глаз ясен и мудр.   

       Васильевский остров. Зима. Снег. Ветер. Мальчик лет двенадцати шел с женщиной по улице. Ветер бил им в лицо, снег слепил глаза. Они остановились у тяжелой дубовой двери с медной дощечкой. Мальчик позвонил в дверь. Ее открыл швейцар в ливрее.
– Скажите его превосходительству, что пришла вдова художника Зощенко, – сказала женщина швейцару.
       Швейцар пропустил их в переднюю и ушел по широкой лестнице, ведущей на второй этаж роскошного особняка. Через некоторое время швейцар возвратился и сказал:
– Его превосходительство просит вас обождать здесь.
      Мальчик и женщина сидели на деревянном диване в передней. Сидели уже  долго, так как на полу, возле их ног, образовались лужицы от снега, успевшего растаять на их обуви. Мальчику явно скучал. Он не выдержал и сказал:
– Если он так долго не идет, значит, он не нуждается в нас. Мама, давай уйдем.
– Не он, а мы нуждаемся в нем, – тихо ответила женщина. – Сейчас, когда папа умер, мы должны получить пенсию. А сколько мы получим, будет зависеть от Павла Петровича.
     Наконец, с лестницы спустился сухощавый старик в черном сюртуке. Елена Иосифовна подошла к старику и почтительно поклонилась. Мальчик не слышал, о чем они говорили, но видел, как мама униженно просила господина в черном сюртуке, а тот ей брезгливо отказывал. И, сухо кивнув, ушел вверх по ступеням шикарной лестницы.
       И снова снег и ветер. Но теперь ветер дул не в лицо, а в спину женщине и мальчику. Он ее упрекал:
– Мама, вот уж я бы не стал так вежливо говорить, как ты с ним говорила.
– Что же делать, Мишенька, – ответила сыну мама, – мы от него зависим.
– Все равно, – не соглашался наблюдательный мальчик. – Он плохо с тобой разговаривал... 
    На глазах Елены Иосифовны появились слезы. Она  вытирала их платочком, извлеченным из старенькой меховой муфты. Сын попытался загладить свою оплошность:
– Но со мной он поступил еще хуже, чем с тобой. Он даже не поздоровался со мной и не попрощался. И то я не плачу.
      Слезы у мамы текли все сильнее. Желая ее как-то утешить,  сын полез в карман, вытащил из него двухгривенную монету.
– У меня есть двадцать копеек, – сказал он. – Хочешь я найму извозчика?
      Мама ничего не ответила, и он самостоятельно принял решение:
– Извозчик! – крикнул он мужичку в тулупе, задремавшему на сиденье пролетки на противоположной стороне улицы. И махнул кучеру рукой. Мужичок встрепенулся, потянул вожжи, стал разворачивать лошадь.
       
          Двенадцатилетний мальчик снова видит себя в шикарном особняке. Только теперь его превосходительство стоит в передней, а мальчик в белом сюртуке спускается по ступеням широкой лестницы. Мальчик брезгливо посмотрел на господина. Он вынул из бумажника деньги, подозвал швейцара в форменной ливрее, и, передав ему новенькие хрустящие купюры, кивнул на униженную фигуру просящего. Швейцар подходит к его превосходительству и на подносе протягивает деньги. Но тот их не берет. Швейцар порылся в кармане ливреи, вытащил пару скомканных купюр и тоже положил их на поднос. Его превосходительство не берет деньги и чего-то ждет-с. Швейцар снова лезет в карман и теперь уже мелочь звенит на подносе. Швейцар протягивает поднос его превосходительству. Мальчик гордо удаляется вверх по широкой лестнице...

      Литератор сидел в гостях у обнищавшей аристократки со следами былого величия на красивом, но растерянном лице. Она зябко куталась в белую пушистую шаль.
      Они пили чай из самовара. Чайный сервиз из китайского фарфора. Серебряные ложечки с вензелями. Статуэтки на комоде, еще кое-какие штучки и пара картин на стенах свидетельствовали о былой роскоши хозяйки дома.
– Извините, сахара нет, – аристократке было неудобно перед гостем.
– Пустяки, – молвил он. – Был бы чай. Ведь в стране разруха, голод…
– Да, – кивнула она. – Какой-то кошмар. Я продала почти все ценные вещи. Мне нечего носить. И я не перестаю оплакивать прошлый мир, который мы его потеряли…
– Но ведь тот мир был тоже ужасен, – возражает ей литератор. – Мир богатых и нищих. Мир просителей и подающих… Это был несправедливый мир.
     Аристократка горько усмехнулась:
– А теперь мы скоро все будем нищими. Я не удивлюсь, если мне придется идти на панель, а потом на паперть… Несправедливый мир? – переспросила она. – Пусть несправедливый, но я предпочитаю видеть богатых и нищих вместо тех неярких, скучных и будничных сцен, которые мы видим сейчас. Новый мир – это грубый, мужицкий мир! В нем нет декоративности, к которой мы привыкли. Нет той красивости, которая радует наш взор, слух, воображение! Нет, прошлый мир был прекрасен!..

    На ступенях лестницы особняка сидели грязные и оборванные сезонные рабочие. На ногах у некоторых из них – лапти…
    Во дворе строился новый господский дом. Кто из рабочих говорил:
– Нет, они не любят сразу платить. Они поманежат людей, а потом платят.
     Один из рабочих встал и, подойдя к двери особняка, несмело постучал в нее.
     Появилась молоденькая горничная в белом переднике. На голове у нее – накрахмаленная белая наколка.
– Ну что вы стучите, дьяволы? Барин занят. Приходите вечером.
– Вечером придешь, скажут – утром приходите, – ворчал стучавший. – Ведь каждую неделю такая канитель. Сделайте милость, – попросил он горничную, – доложите барину, дескать, люди ждут.
– Барин занят! – с досадой ответила горничная. – Не будет сегодня платить. Убирайтесь к лешему! – И захлопнула дверь.
     На подоконнике сидели дочь домовладельца и юноша. Им лет по пятнадцать. Они видели из открытого окна сцену между горничной и рабочим.
– Валечка, а чем занят ваш папа? – спрашивал мальчик девочку.
      Смутившись, потупив глазки, девочка ответила:
– К нему опять пришла Анель. Когда была жива мама, она не смела приходить. А теперь приходит. Я боюсь, папа на ней женится. Она с вечера у него. Они собираются ехать на бега.
      Из спальни донесся кокетливый женский смех…
      Услышав смех, девушка передернула плечиками, а потом отвернула взор в окно.
      На ступенях лестницы по-прежнему сидели рабочие. Кто-то из них курил. Кто-то, разложив перед собой на платочке скромную трапезу, неторопливо ел.
– Да, платить они не любят, – вздохнул один из рабочих. – Эх-ма… Жизнь – копейка!..

     Литератор стоял за конторкой и увлеченно писал, скрипя пером по бумаге.
      Он – молодой, в студенческом кителе, со стеком в руке шел по берегу моря. Лето, чайки, волны набегали на песок. Звуки духового оркестра доносились до Сестрорецкого пляжа. На пляже галантно оттопыривалась праздная публика. Шикарные женщины в шляпах, с зонтиками, защищающими их от солнца, сидели в шезлонгах или в плетеных креслах. Мужчины в пижамах. Один из них взирая на солнце, поправлял золоченое пенсне. Рядом играли дети. На головах детей – шляпки, на ногах – чулочки, башмачки.
– Маменька, – хныкала девчушка с бантиком, – разреши мне снять чулочки.
– Это неприлично, – возражала мама. – Мы снимем чулки, когда пойдем купаться.
      Не видно загорелых тел. Все чинно, скучно, благородно. Кому-то на подносе несли пиво. 
      Слегка похлопывая стеком по сапогу, студент приблизился к знакомой паре. Дама ему приветливо улыбнулась. Ее молодое тело было наглухо затянуто в купальный костюм, которые надевали на себя дамы в дореволюционные времена. Она прикрыла голые колени веером из страусовых перьев.
– Добрый день, сударыня! – студент церемонно поцеловал у дамы руку.
– Мишель, вы неотразимы, – молвила дама.
– Как ваше здоровье, господин адвокат? – осведомился студент у старика, сидевшего рядом на песке в чесучовом пиджаке.   
– Благодарю, молодой человек, – ответил старик, – я чувствую себя прекрасно.
    Студент опустился на песок рядом с дамой.
– Серж, – сказала дама супругу, – ты бы, право, пошел к воде. Не обязательно купаться, но один раз окунуться – это следует, мой друг. Это полезно для здоровья.
– Ты права, дорогая, – согласился с ней старик и стал раздеваться. Обнажилось его худое тело – впалая чахоточная грудь, руки, лишенные мускулов, тощие кривые ноги…
     Увидев сочувственный взор студента, взиравшего на его тело, адвокат бодро произнес:
– Дух выше, молодой человек. Дух, а не тело – вот наша забота, наша красота. – И он осторожно ступил голыми ступнями на песок. Двинулся к воде. Его худые руки болтались, как плети.
– Мишель, – стала кокетничать со студентом супруга адвоката, помахивая возле лица веером из страусовых перьев, – вы должны мне признаться: у вас уже есть дама сердца?
     А студент смотрел на ее обнаженные колени, на бедра, затянутые в купальный костюм…

              Литератор сидел в нэпмановском ресторанчике двадцатых годов ХХ века. Оркестрик наяривал веселенькую мелодию. Послереволюционную мелкобуржуазную публику и нестойкие пролетарские элементы в ресторанном зале на сцене развлекали девицы, похожие на танцовщиц из варьете. Они задирали ножки, шевелили пышными юбками в угоду праздной и что-то жующей публике.
      За столиком сидел литератор, которого обслуживал шустрый малый в красной шелковой рубахе, подпоясанной ремешком.
     На сцене появился пожилой молодцеватый господин во фраке, в панталонах, в цилиндре, легко вписавшийся в круг танцовщиц. Он игриво пел:

Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль.
Проституточки-голубки,
Ничего для вас не жаль.

        Вовсю старался оркестрик и пианист. Лихо выделывал на сцене всевозможные «па» в окружении гибких танцовщиц господин во фраке. Он пел другой куплет:

Все на месте, все за делом,
И торгует всяк собой:
Проститутки – статным телом,
Я – талантом и душой!

      Литератор с грустными глазами печально смотрел на сцену, а господин во фраке и цилиндре, пританцовывая, с ужимками, исполнял новую мерзкую песню:

Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, -
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.

В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям отстригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу!

     Повернувшись спиной, господин на сцене, сняв цилиндр, приподнял полу фрака, нагнулся, демонстрируя публике обтянутый панталонами зад, и, в такт музыке, игриво повилял им. И удалился со сцены, уступив ее гибким танцовщицам.
      Расплываясь в слащавой улыбке, этот господин, переодетый в цивильный костюм, с потертым портфелем шел к столику, за которым сидел литератор.
– Давненько мы не виделись, Михаил Михайлович. Вы позволите?
      Литератор привстал:
– Прошу, – и указал на свободный стул. – Любезный! – позвал он малого с подносом и сделал ему рукой знак. Тот понятливо кивнул.
      Господин, ранее танцевавший и певший на сцене, орудуя ножом и вилкой, с аппетитом пожирал принесенное ему блюдо, будто был изрядно голоден. Запивал еду красным вином из узорчатого бокала.
– А не стыдно вам? Не унизительно танцевать здесь и распевать эти, извините, пошлые куплетики? – спросил литератор жующего господина.
– Унизительно? – удивленно переспросил господин, оторвавшись от пищи. – Унизительно не жрать! Унизительно околеть раньше положенного срока. А все остальное – не унизительно.  На все остальное – мне плевать!.. Да! – господин,  что-то вспомнив, взял портфель, порылся в нем и извлек оттуда тоненькую книжечку в мягком переплете. – Издал на свои средства, –  кивнул он на книжечку. – Здесь я зарабатываю гораздо больше, – он обвел взглядом зал ресторанчика. – Минуточку, – он пошарил у себя в боковом кармане, вытащил ручку и, сделав подпись на книжечке, с церемонным поклоном вручил ее литератору.   

– Серега, мани-мани гони! – перед Амбросимовым возник Славик Силонов.
  Сергей так увлекся чтением повести Зощенко, что не мог с легкостью переместиться из дореволюционных и послереволюционных годов в Питере в жаркий июль 1972 года в Эмбе-5. Сережа пребывал в другом временном измерении и не мог быстро из него выйти.
– Какие мани? –– с трудом соображал он. – Сколько?
– А сколько у тебя есть? – нетерпеливо спросил Славик.
      Сережа вытащил десять рублей. Раз в два месяца отец присылал ему перевод, и деньги на мелкие карманные расходы у него водились.
– Давай, – Славик сгреб червонец.
– Ты толком объяснить можешь? – занервничал Сережа. – Возник, как бес на помеле, кипятком ошпаренный.
– У Эльвиры тетка в Запорожье умерла, – стал объяснять Славик. –  Эльвира на похороны тетки завтра убывает…
– Ну и что? – не врубался в ситуацию Сережа. – Царство небесное ее тетке. Нам-то какое до нее дело? Ты Эльвире подсобить материально хочешь?
– Дурак! – незлобиво сказал Славик. – Аллочка с ней не едет. Я уже договорился о ночном рандеву. Она подружку пригласит. Они спиртное купят. Закуску приготовят. Курицу в духовке зажарят. Жареную курицу давно ел?
– Не помню, – ответил Сережа.
– Короче, завтра после отбоя мы линяем в самоволку и идем в гости к Аллочке. Деньги – на спиртное и закуску. Усек, Достоевский? – Славик так же быстро смылся, как и появился.
      Амбросимов тяжко вздохнул и, взглянув на часы, снова уселся за столик. Через час библиотека закрывалась. Сережа вновь погрузился в магию чтения.

12
       Господин, некогда танцевавший в ресторане, стоял с непокрытой и седой головой на углу Литейного проспекта. Он стоял с протянутой опрокинутой шляпой, и низко кланялся всем, кто проходил мимо. Его непокрытая голова с седой шевелюрой еще густых, развивающихся на ветру волос, была даже чем-то величественна. И только наблюдательный взгляд литератора мог заметить, что лицо этого человека было страшным. За интеллигентными чертами скрывалась физиономия сатира, которому нечего терять.
– Зощенко! – заметив литератора, окликнул его господин с седой шевелюрой. – Михаил Михайлович! – Литератор, желавший незаметно перейти на другую сторону проспекта, вынужден остановиться. Недавно выступавший на сцене ресторанчика господин, а теперь нищий, бросился к литератору, стал горячо трясти ему руку. Литератор вытащил бумажник и отдал нищему поэту все, что у него было в портмоне. Поэт взял деньги и хотел поцеловать у литератора руку. Тот отдернул ее и стал стыдить поэта. Показал рукой на часы, дескать, он торопится.
       Получив значительную сумму денег, поэт не побежал в пивную, в ресторан или домой. Он стоял на углу Литейного, как на посту, продолжая кланяться прохожим.
       Спустя год поэт почти потерял нормальный человеческий облик. Он превратился в пьяную и оборванную особь. Космы его седых и грязных волос торчали в разные стороны. На груди висела картонка с надписью: «Подайте бывшему поэту». Он не просил, не кланялся, как раньше, а хватал прохожих за руки и требовал денег. И грубо бранился на тех, кто ему отказывал:
– Тварь ползучая! Гнида! Чума! – кричал он в след испуганной барышне.

     Темная вода поблескивала в мутной лунной ночи. Лодка без весел покачивалась на волнах, а в ней сидел трехлетний мальчик. Зловещая рука со скрюченными пальцами высунулась из воды и схватилась за борт лодки.
       Испуганный мальчик выпрыгнул из лодки. Он бежал по берегу от темной воды, от жуткой руки со скрюченными пальцами. Озираясь, карабкался по песку на склоне реки…

      Литератор, заснувший над рукописью за столом, услышал стук в дверь. Встрепенувшись, осторожно подошел к двери, но не открыл ее, а прислушался.
       А за дверью стоял нищий поэт. Он стучит, бьет в дверь ногой. Литератор прислонился к двери спиной, вытирая со лба испарину.
       Тишина. Шелест ключа в замочной скважине. И дверь медленно открывается. Литератор яростно захлопывает ее, защелкивает замок, накидывает цепочку. Убедившись, что дверь надежно заперта, со вздохом облегчения возвращается к письменному столу. Однако, сев за стол он с ужасом видит, как рука со скрюченными пальцами тянется к нему из стены…
      Настенные часы пробили четыре раза. И литератор, действительно заснувший за столом, пробуждается от звука часов. Четыре часа утра. Литератор подошел к двери и проверил: действительно она заперта? Заперта и цепочка висит. И стена, из которой высовывалась рука со скрюченными пальцами, гладка и не повреждена. Литератор стал разбирать постель.

      В комнату входили тигры. Через ту самую закрытую дверь, с которой, будто сама собой, слетела цепочка. Тигры входили, помахивая хвостами, и лениво разевали пасть. Они смотрели на перепуганного литератора, сидящего на постели со скомканным и подтянутым к горлу одеялом. 
      Тигры подходили вплотную к постели. Литератор чувствовал их горячее дыхание. Перед ним сверкали глаза тигра, из багровой пасти красивого хищника высовывались клыки и зубы. Тигры рычали…
       Их рев сотрясал комнату. Звенела на полках, на кухонном столе посуда. Падала на пол и разбивалась на кусочки. Падали стулья. Колыхались занавески на окнах и картины на стенах скромной обители литератора…
 
– Это более-менее ясно, – говорил врач, выслушав пациента. – Ваши родители слишком рано повели вас в зоологический сад. Там вы видели тигров. Слона… Они напугали вас. Рука – это хобот. Хобот – это фаллос. У вас сексуальная травма, – констатировал врач.
     Литератор усмехнулся краешком губ. Заметив его недоверчивую улыбку, врач продолжал:
– Вы напрасно иронизируете. Учение Фрейда практически безошибочно. И значение сексуальных мотивов в бессознательном поведении человека, в его снах – огромно...
– Благодарю за консультацию, – вежливо откланялся литератор. Протянул врачу пару денежных купюр. Выйдя из частной клиники психолога-фрейдиста, он бормотал:
– Хобот, фаллос, сексуальная травма – чушь собачья. Эти фрейдисты все сводят к сексуальным мотивам. Травма, травма, травматумбия, –  развеселился литератор, вспомнив, очевидно, Чехова. – Сижу на тумбе я…
     На улице за бездомной сучкой бежали сразу три кобеля.
     Какой-то гражданин в рабочей спецовке тяжело катил перед собой тачку, нагруженную кирпичами.
     «Спер, небось, кирпичики, сукин кот, с какой-нибудь мелкой народно-хозяйственной стройки, – с профессиональной привычкой подумал литератор о работяге, катившем тачку. – В ущерб государству спер. Строить что-нибудь для личной нужды собрался? Или загонит кому-нибудь кирпичи по дешевке? – И, будто спохватившись, литератор устыдился своих мыслей. – А почему, собственно, я такие предположения строю? Может, и не спер. Может, он кирпичи везет для важной ремонтной работы? В общественном туалете, может, стенка обвалилась? Может, фасад в рабочем клубе обветшал? И этот сознательный пролетарский товарищ везет кирпичи, чтобы подлатать этот самый фасад? Может, он на благое дело нацелился? Ох, уж эти мне сатирики! Все норовят, сукины дети, из нашей героической жизни негативные факты выудить, фельетон намарать и в какую-нибудь газетенку тиснуть. Вот, мол, граждане, какие нехорошие вещи в нашем рабоче-крестьянском государстве иногда наблюдаются. Грабят страну отдельные малосознательные элементы! Мешают преодолению острого жилищного кризиса и масштабному строительству городского жилья», –  очевидно, литератор на ходу сочинял очередной фельетон или юмористический рассказ. О чем? О жилищном кризисе? Так у него была устроена голова, что человек в рабочей спецовке, везущий по улице тачку с кирпичами, по привычке вызвал у него цепную мыслительную реакцию.
       «Однако, что мне делать с моими тиграми?» – вернулся литератор к своим снам.

      В темной комнате, не включая света, лежал на диване литератор, сцепив руки за головой. Глаза его были прикрыты. Послышался рев тигров.
     Литератор открыл глаза. Тигры входили в комнату сквозь дверь. Подходили к дивану, помахивая хвостами.
– Пошли прочь! – без боязни устало проговорил литератор. Он повернулся со спины на живот, закрывая голову подушкой.
        Словно разочарованные тем, что человек их не боится, тигры стали пятиться назад. Они уходили, постукивая когтями о пол, о ступеньки лестницы.
       И снова видятся литератору страшные сновидения.
       Он спит в темной комнате, а из стены к нему тянется рука со скрюченными пальцами. Эта жуткая рука уже над ним. Она хочет схватить его за затылок. Литератор кричит и в ужасе просыпается. Он хочет вскочить, но не может – диван затянут сеткой. Он будто  оказывается  в клетке.
       Литератор просыпается на самом деле. Вытирает тыльной стороной ладони холодный пот со лба. Встает. Подходит к двери. Проверяет – заперта ли? Заперта. Садится за письменный стол. Включает настольную лампу с зеленым абажуром. Берет ручку, макает перо в чернильницу, смотрит на белый лист бумаги. С ручки на лист капает клякса чернил.
– Так, наверное, можно сойти с ума, – вслух произносит он. – Рев, тигры, рука – откуда это?

       Длинный коридор – светлый и с множеством окон. По нему бежал мальчик. Но бежал он не реальным бегом, а замедленным – каким бегут во сне. Такие кадры в фильмах снимают рапидом. Оглянувшись, мальчик замечает, что в руке у преследующего его человека нож – длинный, блестящий. И огромный нож уже у него за спиной! Нож занесен над ребенком!
       Рванувшись что есть мочи от преследователя, мальчик с разбега выпрыгивает в окно. Осколки стекла рассыпаются за ним. И вот он уже бежит по каменной мостовой. Падает. Встает и снова бежит. И снова падает. И уже не встает. Лежит. А погони не слышно. Мальчик открывает глаза. Над ним – синее небо. Солнце. Белые красивые облака медленно плывут по синему небу. Парят над набережной легкокрылые чайки. Тихо плещется в реке вода.

– Этот коридор – не больница ли? – спрашивает сам себя литератор. – А эти светлые окна – не окна ли операционной?.. А рука с ножом – рука хирурга? Точно! – пораженный собственной догадкой, он бьет себя по лбу. Берет ручку и, отбросив лист с кляксой в корзину под столом, начинает быстро писать. Скрипит перо. На бумаге появляются строки. – Точно – это рука хирурга, – разговаривает литератор сам с собой. – Я тогда был грудным ребенком. Нет! Мне было два годика. Мама рассказывала об операции, которую мне делали в двухлетнем возрасте. Я ужасно кричал…
     – О, ты ужасно кричал! – рассказывала мама литератору. Она сидела в плетеном кресле на веранде загородной дачи. Елена Иосифовна что-то вязала, в руках  мелькали спицы. – Операция делалась без хлороформа, – вспоминала она. – Спешно, так как у тебя якобы могло начаться заражение крови. Я сидела в коридоре слышала твой ужасный крик и потеряла сознание…
      Литератор встает, подходит к шкафу, открывает его дверцу и смотрит на себя в зеркало, которое находится на внутренней стороне дверцы. Зажигает люстру. На нижней части живота литератора виден шрам сантиметра в три…   

         Операционная. На столе лежал двухлетний мальчик. Ассистенты держали его за руки и ноги. И хирург со скальпелем склонялся над малышом.

– Ты рос очень трудным, капризным и сложным ребенком, – рассказывала Елена Иосифовна. В ее руках у нее мелькали спицы. – Ты засыпал только в полной темноте. Даже свет лампадки тебя раздражал. Твою кроватку я занавешивала одеялами… Я бросила тебя кормить грудью, когда тебе было два года и два месяца. Это было уже не прилично, – улыбаясь, вспоминала мама. – Ты уже ходил, бегал, лепетал наизусть стишки, но ни за что не хотел бросать мою грудь. Я стала смазывать соски хиной, но ты продолжал их сосать, преодолевая отвращение…

       Русско-германский фронт в 1916 году. По одну сторону фронта в земляных окопах, укрепленных бревенчатыми стойками, мешками с песком, сидят русские солдаты, по другую – немецкие. Затишье. Орудия молчат. Солдаты с винтовками дремлют на позициях, клюют носом от недосыпания. Штабс-капитан царской армии, в котором можно узнать литератора, смотрит в бинокль на позиции противника. Все тихо. Офицер опускает бинокль и позволяет себе расслабиться. Прислонившись спиной к бревенчатой стойке, он смотрит на весеннее небо и, прикрыв глаза, о чем-то задумывается.

       Летняя гроза разыгралась не на шутку. Раскаты грома сотрясали округу и дачу. Мама кормила Мишутку грудью во время ужасной грозы. Молния ударила во двор дачи. Она поразила корову, туша которой грохнулась во дворе и еще дергалась, пораженная мощным электрическим зарядом. Рядом загорелся сарай. Маму это так напугало, что она, потеряв сознание, выпустила грудного младенца из рук, и тот неловко упал на кровать, заливаясь криком и слезами…

       Немцы готовят газовую атаку. Определяют направление и силу ветра. Они облачаются в противогазы. Выпущенный из специальных контейнеров удушливый фосген серыми низкими тучками медленно ползет на позиции русских войск. Штабс-капитан, другие офицеры и солдаты царской армии снуют по окопам и задыхаются. Их рвет, они хватаются за горло, застывают на бруствере, в окопах. Газовая атака, кажется, удалась…
   
     Десять лет спустя, в 1926 году, литератор лежал в больнице и люди в белых халатах, созванные для консилиума над больным, беспомощно разводили руками…
    Больной не принимал пищи. Он лежал истощенный, отрешенный от мира, и, кажется, мысленно готовил себя к самому худшему. Он тихо провалился в сон.
    К нему в палату входил Сергей Есенин – довольный, веселый, с букетом персидской сирени. Есенин, улыбаясь, присаживался к литератору на кровать.
– Сережа? – растрогался литератор, принимая цветы. – Спасибо. Ах, зачем ты повесился?
– Не верь, Миша, что я повесился, – шептал Есенин. – Меня били. Я потерял сознание… Самоубийство – инсценировка… Так им было нужно.
– Кому им? – не понял литератор.
– Чорным людям, Миша, – загадочно молвил Есенин, нажимая на букву «о». – Чорным…
– Ты пришел за мной? – спрашивает литератор. – Все кончено? Мне уже пора?
– Не спеши, – улыбается Есенин. – Ты еще не испил из чаши своих страданий. Ты будешь жить долго – еще тридцать два года. Но я тебе не завидую, – Есенин встал и пошел из палаты. У выхода остановился. Обернулся. Задорно щелкнул ладошкой по каблуку блестящего ботинка, присел и пошел плясать вкруговую, вприсядочку, вызывая недоумение у появившихся в проеме двери медицинских сестер и врачей. Прервав танец так же неожиданно, как и начал, Есенин церемонно поклонился литератору и, заметив, что за ним наблюдают, картинно упал спиной на руки медсестер и врачей, проваливаясь в дверной проем больничной палаты.

13
– Мы закрываемся, – из иллюзорного марева зощенковской повести библиотекарша возвратила Амбросимова в мир реальности.
– Уже семь? – растерянно спросил Сережа. – Обидно прерываться. Мучительно хочется читать. Почему вы не работаете круглосуточно?
      Юная библиотекарша моргала ресницами голубых глаз: ефрейтор косит на придурка или на самом деле тронутый?
– Если вы хотите стать абонентом нашей библиотеки, – сказала она, то попросите офицера вашей роты, чтобы он записал вас на свой военный билет. Тогда можете брать журналы и книги с собой домой.
– В казарму вы имеете в виду? – уточнил Сережа.
– Ну да, в казарму, – поправилась она.
– В казарме журнал могут стибрить, – рассудительно сказал Сережа.– Вы знаете, как военные строители скучают по серьезному чтиву? Они утомились уставы читать и прочую хренотень. Они, как голодные, бросаются на журналы, книги и даже газеты.         
– Что-то с трудом в ваши слова верится, – усомнилась она.
– На первом месте, после еды и сна, у нас – интеллектуальное чтиво, потом – девушки, понимающие толк в сексе, – паясничал Сергей. – А уже потом – работа на благо государства.
– Вы меня разыгрываете, – обиделась библиотекарша. – Отдайте! – Она потянулась к журналу «Звезда», который Сережа двумя руками прижимал к груди.
– А нельзя мне его подержать до вторника?
– Нельзя, – категорично сказала Ирина. – У вас же тибрят журналы. 
– А я его под подушку спрячу! Спать на нем буду! – не унимался Сережа.
– Нельзя. Я же сказала: запишитесь на имя офицера.
      Сережа послушался совета Ирины. Он уговорил замполита роты старшего лейтенанта Свиридова записаться в гарнизонную библиотеку, и стал брать книги на его имя. Свиридову сказал, что готовится к поступлению в институт, и ему нужны книги, которых нет в библиотеке части. Замполит, проявив редкое в армейской среде понимание к запросам военнослужащего, стремившегося к получению высшего образования, пошел ему навстречу.   
       Спустя два или три месяца Сережа спешил в гарнизонную библиотеку, чтобы обменять книги, и за ним увязался патруль из летунов. Сережа находился в самовольной отлучке. Когда его окликнул офицер из патрульного наряда, Сережа сделал вид, что не слышит, и продолжал путь, ускорив шаг. Патруль бросился за ним.
        Рискуя быть пойманным, Сережа дал деру. Он стал уходить от погони, а за ним бежал патрульный наряд из двух солдат и офицера. Офицер что-то скомандовал, и солдаты разбежались в разные стороны, решив обойти удирающего стройбатовца с двух флангов. Когда они сомкнули «клещи», Сережа наблюдал за ними из окна библиотеки. Патруль озирался по сторонам: куда мог исчезнуть беглец? Не мог же он сквозь землю провалиться? За домом, в котором располагалась гарнизонная библиотека, начиналась степь. А в степи от преследования вооруженных людей даже не все сайгаки могут скрыться. Вход в подъезды был с другой стороны. С той стороны, где патруль сомкнул «линию окружения», находился только вход в библиотеку. Сейчас патруль догадается, что он скрылся в библиотеке и нагрянет сюда. Куда ему деваться: прятаться за стеллажи с книгами? 
     Ирина заметила, что Сергей уставился в окно, хоронясь за занавеску. Она подошла к нему. И тоже посмотрела на улицу.
– Они вас ищут? – спросила она.   
– Меня, – признался Сережа.
– Вы что-то натворили? – на ее лице появилось непритворное беспокойство.
– Я мирно шел в библиотеку, – уверил ее Амбросимов. – Никого не трогал. Почему меня надо преследовать? У них охотничий азарт?
– Если вы ничего не натворили, вам нечего бояться, – заявила Ирина.
– У меня нет увольнительной. Если они войдут, вы меня спрячете?
– Куда? – Ирина в недоумении развела руками.
– У вас есть закрытые помещения, где хранятся тайные фонды библиотеки?
– Тайные фонды? – удивилась Ирина. – Нет у нас таких фондов. А давайте я вас в кабинете у заведующей запру? Ее нет. А ключи у меня.
    Солдаты пару раз обошли вокруг дома, сходясь у ожидавшего их офицера. Прочесали подъезды, поднимаясь в каждом на пятый этаж. По квартирам звонить и спрашивать у жителей, не укрылся ли у них военнослужащий, они благоразумно не стали. Офицер зашел-таки в библиотеку. На его вопрос о том, не забегал ли сюда военнослужащий, Ирина отрицательно покачала головой и не сдала Сережу, запертого в кабинете заведующей.
       Когда Славик Силонов рассказал сослуживцам, что Сережа увольнение в библиотеке провел, то ожидаемого эффекта добился. Сослуживцы над Амбросимовым потешались, крутили пальцем у виска. 
     Может, Амбросимов действительно был ненормальным малым? В ближней родне у него вроде бы людей с явными мозговыми отклонениями не наблюдалось. Хотя свою родословную он и знал-то очень плохо. Можно сказать, вовсе не знал. Дедов не видел, прадедов – тем более. До третьего колена он в родословной мог добраться, а дальше – мрак тугой и плотный.
      А вы свои генеалогические корни хорошо изучили? Вот это правильно. Надо же знать не только откуда есть и пошла земля русская, но и истоки рода твоего ведутся. Как зачем? Чтобы деяниями славными могучее генеалогическое древо плодоносно продолжало ветвиться. Чтобы родословную достойно продолжать, традиций рода не нарушать, эстафету добрых дел из поколения в поколения нести и бережно передавать. А как иначе? 
     А если вы обнаружите, что кто-то в вашем родословном древе жестокосердными и недостойными деяниями занимался? Не может такого быть? Почему не может? Генеалогическое древо кустисто. И хреновую ветвь на нем  механической или автоматической пилой не спилишь. А если какие-то нехорошие черты давнего предка в ваш организм тайным генетическим кодом прокрались? Если они вам по наследству ненароком через двенадцать поколений по карме достались? Вы как от них избавляться будете?
       Никаких злодейских генов от дальних и ближних предков по генеалогическому древу Сережа Амбросимов не ощущал. Но крамольные гены в его коде, наверное, хранились.
      
14
    Сослуживцы скрытно двигались на ночное рандеву с Аллочкой и ее подругой. Славик заранее предвкушал сладостный букет интимных удовольствий, которые могла ему доставить Аллочка. Славик попросил Сережу не говорить о том, что он женат.
       Сережа злился и на Славика, и на себя. «На кой ляд мне это свидание нужно? – думал он. – Приключений на свою задницу ищем? Допустим, от патруля скрыться можно. – Ребята облачились в спортивные штаны, во вполне гражданские футболки, которые им выдал из запаса старшина, а на ногах у них были кеды. – Мы же на соседей Аллочки можем в подъезде запросто напороться. Они Эльвире передадут, что ее дочь ночью гостей принимала, – озабоченно думал Сережа. – А если они о нашем свидании ее нервному папе донесут?»
      Почему Сережа все время думал о плохих последствиях? Какие-то дурацкие причинно-следственные связи во всем постоянно искал и на них зацикливался? Если такие мысли в мозгу поселяться, то ничего хорошего ждать от них не приходится. Думать надо о хорошем. Как Антон Павлович Чехов говорил? В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…
       Славик думал о прекрасном и благоприятном для него развитии событий –  о том, как он Аллочку обольстит, и нужного расположения ее души и молодого неуёмного тела добьется.
       Хозяйка облачилась в халатик со смелым разрезом на боку. Ее подруга, миниатюрная плотненькая брюнетка Ниночка, казалась скромнее. На ней хорошо смотрелась желтая полупрозрачная блузка, заправленная в черную короткую юбочку. Ниночка казалась надменной. Будто  она нехотя согласилась составить Аллочке компанию, не испытывая ни малейшей надобности в ней пребывать. И Сережа не чувствовал в этом особой нужды. А у Аллочки и Славика заинтересованность друг другом млела в лукавых глазах.
     Девчонки приготовили что-то стол: простенькие салатики сварганили, пожарили картошку, зажарили в духовке обещанную курицу. Бутылку водки из холодильника извлекли и бутылку марочного виноградного вина на стол поставили. Славик произнес гусарский тост: «За наших дам!». Ребята пили водку, девчонки – вино. Музыку не включали, дабы не беспокоить в позднее время соседей. Беседовали вполголоса.
      После второй или третьей рюмки водки давно не пившего крепких алкогольных напитков Сережу понесло. Отягощенный недавними впечатлениями об открытии нового Зощенко, он стал рассказывать о том, как писатель, отравившийся в 1916 году немецким газом фосгеном, через десять лет умирал, перестав принимать пищу. Никто из врачей не мог понять: от чего Михаил Михайлович умирает?
      Сережа увлеченно рассказывал о том, как Зощенко поставил эксперимент над собственным разумом. Писатель нашел истоки своего физиологического недуга и мучивших его кошмарных сновидений в психологических травмах, полученных им в бессознательном детстве. Зощенко вспомнил даже то, как мать в грудном возрасте кормила его на даче грудью, когда разразилась страшная гроза, поразившая молнией корову. Испугавшаяся мама потеряла сознание. Выронила из рук ребенка. Тот упал на кровать, заливался криком и слезами. Мама быстро очнулась. Но ребенка она долго успокоить не могла. Миша получил от страха психологическую травму.
      Другую психологическую травму ребенок перенес в двухлетнем возрасте, когда его оперировали без хлороформа. Когда писатель понял, что все страхи и кошмарные сны идут к нему из бессознательного детства, он расчленил их на составные части, выискал причинно-следственные связи и не только преодолел эти страхи, но и победил неизлечимую болезнь. Писатель самостоятельно избавился от недуга, стал снова кушать и поправился.               
     Амбросимов так увлеченно рассказывал, что Аллочка дважды делала ему замечание, приставляя указательный палец к губам, кивая на стену, которая отделяла их от соседей. Сережа вынужден был говорить тише, но увлекался и голос его снова крепчал. Пожалуй, он был похож на шукшинского чудика.
      Когда Сережа, наконец-то, умолк, Славик перехватил инициативу и «потянул одеяло» на себя. Стал рассказывать о том, как Тургенев в период создания «Записок охотника» бродил с ружьишком по мещерским местам, заглядывая иной раз на поля, где крестьянки рожь серпами жали, колосья в снопы вязали. Поприветствует барин крепостных крестьянок, поклон от них примет, о житье-бытье расспросит. И выбирает наметанным взглядом ту, которая лицом более других гожа и годами свежа. И кивает ей: «За мной!»
– Та барину перечить не может, идет за ним, как овца послушная, – вещал Славик. – Иван Сергеевич заведет ее в укромное место и велит: «Становись раком». Крестьянка не может барину отказать. Он закинет, бывало, ружьишком юбку ей на спину и говорит: «Мне охота, и тебе охота, вот это – охота!»
     Рассказанная Славиком похабность про Ивана Сергеевича девчонок не  возмутила. Аллочка лишь глаза в пол смущенно потупила. Губы надменной Ниночки тронула кривая усмешка. Пошлость девицы хавают?
– Ты врёшь! – взвился Сережа. – Я тебе не верю!
– Это из свидетельств Николая Успенского о баловствах Тургенева в своём имении, – спокойно парировал Славик. – Старик, ты не думай, что Тургенев – святой. Писатели – живые люди, – назидательно рассуждал Славик. – В прозе они одни, в жизни – другие. У Тургенева целая галерея женских образов в повестях выведена – женщины у него и возвышенные, и умные, и одухотворенные. Так в прозе и поэзии должно быть, чтобы перед современниками и потомками в изящном виде предстать. А в жизни все грубее. В поэзии как? «Я помню чудное мгновенье,/ Передо мной явились ты,/ Как мимолетное виденье,/ Как гений чистой красоты… Красиво, черт возьми, умел Пушкин загнуть. Анна Петровна Керн гостила у него в Михайловском. Там ее Пушкин вдохновенно трахал. А потом ругался: мол, ему надоело, что она постоянно беременна… С одной стороны, поэт ее прославил, посвятив чудесные стихи. А с другой стороны, современники знали, что Пушкин, как козу, ее дрючил и нехорошими словами в рассерженном состоянии покрывал.
– А ты откуда про это знаешь? – спросила Ниночка.
– Я же историк! – хвастался Славик. – Я с архивными документами работал! Мы, историки, должны правду знать, а не поэтическому вдохновению доверять. Пушкин как писал? «Тьмы низких истин нм дороже нас возвышающий обман». А историки не могут руководствоваться обманом. Я собственными глазами видел копию донесения содержательницы публичного дома псковскому генерал-губернатору. Она жаловалась на господина Пушкина с друзьями, которые посетили ее заведение и испортили всех ее девочек… Я, правда, не понимаю, как можно проституток испортить, но, думаю, что Пушкин и его друзья в бурной молодости и тлетворной зрелости резвились, как жеребцы… И, кстати, Фёдор Михайлович Достоевский  был, мягко выражаясь, человеком психически нездоровым. Я читал архивные воспоминания о нём его современников, которые утверждают, что он был педофилом. Фёдор Михайлович питал склонность к малолетним девочкам, - понизив голос, вещал недоучившийся историк. - Вот, например, приводят к нему в баню девочку, и он занимается с ней там понятно чем, а потом едет к кому-нибудь из друзей-приятелей, и, обливаясь слезами, кается - рассказывает о своём распутстве, о растлении малолетней. Покаявшись, он потом свои классические произведения строчит, где его герои тоже грешат и каются. Помните, что Митя Карамазов в своём знаменитом монологе брату Алёше говорит? Это же Фёдор Михайлович свои сокровенные мысли в его уста вкладывает: «Иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Ещё страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны… Нет, широк человек, слишком широк, я бы сузил…Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Вот и обнажился в этой исповеди героя Фёдор Михайлович, предстал перед читателями нагишом. Произведение каждого художника – это энергетический портрет его автора, - закончил свой спич Славик. – И как не скрывайся от читателя, автор в своих произведениях как на ренгене просвечивается. И кстати, Викентий Вересаев считал, что Достоевский был больным человеком.
– Если ты такой умный и начитанный, то почему сейчас не с архивами работаешь, а в стройбате торчишь? – язвительно спросила Ниночка.
– Поворот судьбы, – развел руками Славик. – Но ты не волнуйся. Я после дембеля закончу институт, получу высшее образование. И остепенюсь.
– Что значит остепенюсь? – спросила Аллочка.
– Кандидатскую степень получу, а потом, возможно, и докторскую, - объяснил Славик. – Преподавать в школе – не мое призвание. Неблагодарное это дело – быть учителем в какой-нибудь средней школе. Меня научная работа манит…
    Аллочка, покорённая эрудицией Силонова, восторженно смотрела на него. У Ниночки реакция на рассказы Силонова была иной: в ее глазах сквозила брезгливая неприязнь.
– Вина больше не хочу, – сказала она.
– Может водочки? – поинтересовался Славик.
– Водки тоже не хочу, – решительно заявила Нина. – Я лучше пойду спать. Уже поздно.
– Как поздно? – всполошился Славик и взглянул на часы. – Да, скоро два... Время-то как летит, – сетовал он, – словно воск на свечах тает. - Они беседовали при двух горящих на столе свечах, которые настраивали на некий интимный флирт. – А на десерт у нас стихи, – переменил пластинку Славик. – Сережа – поэт!
– Да? – удивилась Аллочка. – Сережа прочти что-нибудь. Пожалуйста!
– Да какой из меня поэт? – усмехнулся Сережа. – Просто рифмую под настроение…
– Серега, не ломайся, как девочка необъезженная, – сказал Славик.
– Прочти, – присоединилась к его просьбе Нина.
– Сейчас что-нибудь подходящее вспомню, – согласился он. – Например, это:

Я не знал, что бывают красивы
Люди гадкою красотой.
Что и подлость бывает милой,
А порядочность – мишурой.

Я не знал, что любовь – забава,
А предательство – не порок.
Я не знал, что честнейшим и смелым
Уготованы пули и срок.

Я не знал, что бывают люди
С оскотинившейся душой.
Я узнал это слишком поздно,
Когда в спину толкал конвой.

– Почему такие грустные стихи? – скуксилась Аллочка. – Какой конвой?
– Стихи посвящены Варламу Шаламову, – пояснил Сережа. Он двадцать лет провел в тюрьмах и лагерях. Написал «Колымские рассказы», а их не публикуют.
      Славик поведал юным дамам, что его друг после дембеля мечтает в Литературный институт поступить и хочет стать писателем.
– Да? – удивилась Аллочка. – Нина, ты посмотри какие у нас сегодня кавалеры. Один – историк, другой – будущий писатель.
– Я тоже пишу стихи, – призналась Нина.
– Ну да? – Славик сузил осоловевшие глаза.
– Надо же! – снова удивилась Аллочка. – Ты что же, подруга, такие вещи скрываешь? 
– Я не люблю хвастаться, – ответила Нина. – И не было повода признаваться.      
– Повод возник, как залетный триппер, – куражился Славик. –  Прочти что-нибудь элегантное из своего поэтического багажа.
– Не стоит, – сказала Нина. –  На десерт мои стихи не годятся.
– Не набивай себе цену, старуха, – настаивал Славик. – Блесни.
– Прочти, – попросил Нину Сергей.
      Нина встала со стула. Выдержала паузу. Компания притихла. Нина умела преподносить стихи. Читала она с артистическим блеском:

Когда ты болью переполнен
И мнится, что уже погиб, -
Все же взгляни, какой изгиб
У купола на колокольне!
Взгляни, какая чистота
Тончайшей линии изящной!
Не может статься, чтобы зряшной
Была такая красота;
Не думай, будто просто так
Нам силуэт ее дарован;
Поверь, что некий тайный знак
В ее изгибе зашифрован.
Пускай ты мечен черной метой
Пускай ты беден и гоним,
Пускай сомкнулся мрак – за ним
Обетованный берег где-то!  *

     Сережа плохо воспринимал поэзию на слух. Он предпочитал видеть текст глазами,
перечитывать понравившиеся ему строки, как бы ощущая вес и силу слов, их цвет, ритм и музыкальную гармонию. Однако состояние опьянения не помешало ему почувствовать вкус настоящей поэзии.
– Еще что-нибудь прочти, – попросил он Нину.
      Нина не стала артачиться. И снова удивила своими виршами: 

Обид и бед бесплотных сонм
Изрешетил твое терпенье;
В спасительное отупение
Проваливаешься, как в сон.
Осознавать перестаешь
Судьбы безжалостной сюрпризы
И, как лунатик по карнизу,
Идешь, не падаешь, идешь.
Идешь – без жалоб и без плача,
Стараясь просто позабыть,
Что раньше все было иначе,
Что все иначе может быть… *

Сережа зааплодировал. Аллочка прижала палец к губам и зашипела:
– Т-с-с…
           «Откуда у этой высокомерной девочки такие глубокие мысли?– недоумевал Сережа. – Поэты взрослеют ранее других, но не настолько же...»
    Поэт, по версии Амбросимова, являлся посланником Неба, неким странствующим рыцарем на грешной земле. Он не может жить по установленным для других правилам и законам. Он живет и творит по своему наитию. Он вынужден вступать в непримиримые конфликты с окружающим его миром и особями, скроенными иначе, чем он. Опалив
ангелоподобные крылья над беспощадным пламенем бытия, поэт обречен на гибель в мучительной схватке с несовершенным, мстительным и жестоким миром. И хрупкие латы странствующего рыцаря не спасают его от гибели. Он гибнет за  право оставаться самим
*Стихи Ольги Шевелевой

собой и реагировать на происходящее так, как только он один умеет. За непозволительную
роскошь быть самим собой, за внутреннюю свободу поэты, как и другие художники, платят по самому большому счету – жизнью. Поэтому их душевные и физические силы истончаются быстрее, чем у обыкновенных людей. Поэтому их мятежная и страждущая
душа раньше других покидает бренное тело и спешит на встречу к Создателю, дабы отчитаться перед ним за содеянное.
       Амбросимов стал горячо убеждать Ниночку: ей надо поступать в Литературный институт имени Горького. Ее поэтический дар ни у кого не вызовет сомнений.
– Хорошо, я подумаю над твоим предложением, – высокомерно сказала Ниночка. – А сейчас иду спать. Вам, кстати, тоже следовало бы поспать, – напомнила она Сереже и Славику. – Скоро три… Будете на плацу, как сосиски вареные.
     Славик стрельнул взглядом по томной Аллочке:
– Алла, дорогуша, заведи, пожалуйста, будильник на пол шестого. –  Ах, как обидно тратить время на сон! – горестно вздохнул он.
      Аллочка пошла за будильником в ту комнату, куда удалилась Нина. Она долго не возвращалась. Вернулась Аллочка не только с будильником, но и тащила две подушки, простынь и одеяло. Она пролепетала:
–  Сережа, ты можешь там разместиться, – она кивнула на приоткрытую дверь в смежную комнату. – Нина не возражает…

       Нина лежала на диване спиной к вошедшему Сереже. Рядом с подушкой, на которой покоилась ее маленькая головка с короткой, как у мальчишки, стрижкой, лежала вторая, предназначенная, по-видимому, для Сережи.
       «Как все просто», – подумал Сережа. Сняв носки, он кинул их под ножки ближайшего стула и размышлял: снимать ли ему трико? Под трико Славик посоветовал надеть плавки, и Сережа мог не стесняться частичного обнажения.
       Смородинова укрылась до пояса байковым одеялом. Гипюровую кофточку сняла. Она лежала, облаченная в мужскую рубашку. Приподняв одеяло, Сергей увидел на ней черные колготки. Простынь на диване отсутствовала. Ее заменяло непонятного цвета покрывало. Погасив свет, Сережа осторожно лег рядом с Ниной. Лег на спину, ощутил затылком мягкую подушку и подумал: какая-то это сладость – сон. Водка действовала на Сережу усыпляющим образом. Он решил не тревожить Нину. И через пару минут провалился в сон.
 
15
      Дверь в комнату приоткрылась, и Сережа увидел, что в нее входит красивый мужчина, облаченный в элегантный белый костюм. В его руке – белая трость с золоченым набалдашником.
– Михаил Михайлович? – удивился Сережа. – Какими судьбами?
      Зощенко не отвечал. Прислонив палец к губам, кивком головы предлагал следовать за ним.
       Нина, приподнявшись на локтях, смотрела на господина в белом костюме.   
       Зощенко вновь жестом руки предлагал Сереже выйти из комнаты.
– Можно она пойдет с нами? – Сережа кивнул на Нину.
      Литератор утвердительно кивнул.
      Они вышли из комнаты. Перед ними предстала смрадная картина.
      Открыв рот, Аллочка стояла в коленно-локтевой позиции, а сзади ее лихо наяривал Славик. Он был похож на ражего кучера, погонявшего взмыленной кобылкой. Широкозадая попка Аллочки торчала перед ним. Он всаживал в нее свой член, испуская звероподобные рыки. Тело Аллочки покачивались вперед-назад, а по её растерянному лицу текли слезы.   
– Фи, какая грубая натуральность! – отреагировала Ниночка.
– Извините, Михаил Михайлович, – стушевался Сережа, указывая на впавшую в сексуальный раж пару.
     Зощенко, усмехнувшись, прошествовал мимо. Он спускался вниз по ступеням подъездной лестницы. Сережа и Нина следовали за ним.
     Они оказались на залитой солнцем просторной базарной площади среднерусского города, похожего на древний Суздаль. Церковные колокола, золоченые маковки церквей, мощные стены монастыря. Священнослужители в рясах и крестами на груди. Колокольный звон.
     На площади сновал разночинный люд из разных исторических отрезков ХХ века. Барышни в шляпках с вуалью и солнцезащитными зонтиками прохаживались по площади и господами во фраках, в цилиндрах. Нищие просили милостыню. Мужик в рабочей спецовке катил по каменному покрытию площади подрагивающую тачку с кирпичами, крича «Посторонись!». Господин с красивой гривой седых волос, в котором можно узнать поэта, ранее танцевавшего в варьете, а затем просившего подаяния на углу Литейного, безмолвно стоял на углу площади с табличкой: «Помогите пострадавшему от репрессий поэту!»
      По брусчатке гордо, с высоко поднятой головой, шла Анна Ахматова. Стройную фигуру облегало роскошное длинное шелковое темно-синее платье, в котором ее изобразил на портрете художник Альтман, а на плечи была накинута пушистая и яркая желтая шаль. Она двигалась по площади с таким достоинством, что перед ней все расступались. Даже толстощекий вождь ленинградских коммунистов Жданов в полувоенном френче вынужден был попятиться. 
      На площади можно было заметить и ставшего в Вермонте отшельником Солженицына, и приласкавших его в годы опалы Ростроповича и Вишневскую, и Анатолия Кузнецова, щурящегося близорукими глазами через стекла очков, и франтоватого Виктора Некрасова в гимнастерке и в пилотке на голове. Здесь можно увидеть скульптора Михаила Шемякина, облаченного в нестандартный френч из кожи и металла. Он беседовал с могучим, бородатым Сергеем Довлатовым и маленьким, но мускулистым, сжатым, как пучок мощной  энергии, Владимиром Высоцким.
      Одновременно на площади можно увидеть людей, похожих на шпиков, филеров, работников ЧК в кожаных куртках с портупеями, сотрудников ОГПУ в шинелях, МВД и органов госбезопасности, милиционеров в форменной одежде послереволюционных и послевоенных лет, хрущевского, брежневского и современного времени. 

     Карл Маркс и Ленин сидели на красивой скамейке с узорчатой спинкой на окраине базарной площади и играли в шахматы. Мимо них задумчиво похаживал во френче и сапогах Сталин, попыхивая трубкой. Возле скамейки, на зеленой травке, была постелена газета «Правда». На ней разложена нехитрая снедь: хлеб, огурцы, вареные неочищенные от кожуры картофелины, перья зеленого лука. Рядом стояла початая бутылка водки.
      Мимо Маркса и Ленина проходил Зощенко в белом костюме. За ним следовали босой Сережа в спортивном трико и майке и Нина в мужской рубашке и черных колготках на босу ногу. 
      Классики прервали игру в шахматы, вскочили, подбежали к расстеленной на травке газете «Правда» и подняли граненые стаканчики с водкой, приветствуя литератора. Ленин снял знаменитый картуз. Зощенко приподнял шляпу. Сталин настороженно посмотрел на литератора, Сережу и Нину. Он молча осудил Маркса и Ленина, пригрозив им пальчиком. Те дурашливо развели руками и снова уселись на скамейку, углубляясь в шахматную баталию.
     Одноногий калека, смеясь сумасшедшим хохотом, скакал на костылях по площади. Он указывал костылем вверх. На площади все замерли, запрокинув головы, устремив взоры вверх. Смолк колокольный звон.
     Над площадью, на приличной высоте, натянут канат, по которому шел улыбающийся литератор в изящном белом костюме и шляпе. Тросточку с золоченым набалдашником держал перед собой на вытянутых руках. Все сверху смотрели на канатоходца. Включая нищего поэта, сумасшедшего на костылях, остановившегося рабочего с тачкой кирпичей, царственную Анну Ахматову, Жданова, Маркса, Ленина, Сталина и других лиц.   
    Зощенко, как профессиональный канатоходец, потешал публику. Он склонялся то влево, то вправо, то поворачивался на канате на 180 градусов, то жонглировал тростью с золоченым набалдашником.
     На площади забили барабаны, предвещая необычный трюк.    
     Литератор замер на канате над центром площади. Солженицын, Ростропович и Вишневская, Кузнецов, Шемякин, Довлатов, Высоцкий, Сережа и Нина, задрав головы, следили за ним. Бой барабанов усиливался. Литератор медленно присел, пружинисто оттолкнулся от каната и взвился вверх, проделывая в воздухе сальто.
     Нина в ужасе закрыла лицо руками. И только после облегченного вздоха толпы, убрала с лица руки и открыла глаза.
     Литератор стоял на  канате, приветствуя толпу. Площадь восторженно рукоплескала. Включая Маркса и Ленина. Только Сталин задумчиво поглаживал усы. Медленно хлопнул три раза в ладоши. Прицелился указательным пальцем в канатоходца и шутливо пальнул: «Пах!» И засмеялся.
     Смеялся он не громко. Но площадь погрузилась в гробовое молчание. Зловещий смех Хозяина эхом оглашал округу. Взоры  людей на площади обратились в сторону Сталина.
     Заметив это, вождь прервал смех. Нахмурился. Обвел взглядом рысьих глаз толпу. Потом взглянул вверх на замершего, как и другие фигуры на площади, литератора-канатоходца и небрежно бросил:
– Продолжайте, товарищ Зощенко! Публике нравятся клоуны и острые ощущения. – Подошел к скамейке, на которой сидел Маркс и Ленин. – Жить стало лучше. Жить стало веселее? – спросил он у классиков, кивая на толпу.
     Толпа одобрительно гудела. Зощенко смотрел вниз. Он отыскал взглядом Сережу и жестом пригласил его на канат.
– Я? – удивился Сережа.
     Зощенко повторил пригласительный жест.
– Я не умею, Михаил Михайлович, – отказывался Сережа.
– Иди, не дрейфь, Сусанин! – подбодрила его Нина. 

      Нина не спала. Приподнявшись на локотке, она смотрела на спящего Сережу. Касалась рукой его головы, гладила по волосам, по щеке. Сережа нервно дернул во сне голову, и она испуганно отринула свою руку от его щеки.   

– А почему, товарищи классики, вы без меня пьете? Не уважаете? Нехорошо это, не по коммунистически, – Сталин присел на корточки возле скамейки на лужайке. Взял с газетки перышко зеленого лука с очищенной белой луковкой.
– Коба, – подскочил к нему Ленин. – Ты же грузинские вина предпочитаешь!
– Хочу быть ближе к народу, – Сталин приподнял граненый стаканчик. – Они пьют горькую, и я буду! – и, как дирижер, он вдохновенно взмахнул рукой.
– Коба, нельзя тебе, голубчик, водку употреблять, – озабоченно говорил Ленин. – Сопьешься. Тогда полный амбец стране наступит!
– Горцы не спиваются! – гордо заявил Сталин. – И не перечь мне! - он возмущенно хлопнул кулаком по газете «Правда» так, что она порвалась, а стоявшая рядом бутылка водки чуть не опрокинулась. Ленин, присев, успел удержать бутылку в вертикальном положении. От радости перекрестился и бутылку перекрестил.
– Карл! – обратился Ленин к Марксу. – Ты почему молчишь, словно истукан? Скажи ему! Он же хулиганит!
– Что я могу сказать? – бородатый Маркс поднялся со скамейки, подошел к Ленину и Сталину. Вытащил руки из карманов брюк и указал на Сталина. – Он же, как и ты, параноик! Вы, вообще, что в этой азиатской стране устроили? Трагифарс? Шекспир, наверное, в гробу перевернулся! И Гёте тоже. Вы зачем гражданскую бойню развязали? Кровавая баня зачем вам понадобилась? Тридцать два миллиона соотечественников грохнули! Да вас за это судить надо! И – в расход, как главных врагов народа! Это же не коммунизм! Это издевательство над сутью марксизма!.. А ты что уставился, чучело огородное? – Маркс обращался к священнослужителю в черной рясе и крестом на груди, который скорбным и неодобрительным взором наблюдал за классической компанией.
– Нехорошо, господа, распивать спиртные напитки в общественном месте, – сделал замечание священнослужитель.
      К нему подскочил Ленин и изрек знаменитую фразу:
– Религия  – опиум для народа!
– Почем нынче опиум для народа? – внезапно появился возле священнослужителя и Ленина Остап Бендер в клетчатом костюме.
     Священнослужитель, крестясь, предпочел ретироваться от сомнительной и непредсказуемой компании, бубня вслух:
– Господи, прости их. Не ведают, что творят!
– Эй, гарсон! – рявкнул Маркс пробегавшему мимо с подносом малому в красной косоворотке, перепоясанной белым ремешком. – Бутылку рейнского! Коба, прислушайся  к словам Ульянова. Не пей водку, инсульт шарахнет! Выпей, лучше хорошего рейнского вина.
– Не буду я пить германские вина! Водки русской хочу! – капризничал Сталин. – Лаврентий! Эти шельмы меня обижают! Водкой, подлецы, обделяют! Может, пора их отправить на свалку истории? Лаврентий, ты где?
     Лаврентия поблизости не было. Берия стоял в закоулке возле входа на базарную площадь. Через пенсне, на котором, искрясь, играли лучики солнца, он наблюдал за натянутым над площадью канатом. По нему двигались навстречу друг другу два канатоходца – литератор в белом костюме и Сережа. Зощенко чувствовал себя на канате уверенно. Сережа же ступал по нему босыми ногами осторожно, боясь оступиться. Зощенко улыбкой старался подбодрить Сережу. Бросил ему белую трость. Сережа поймал ее. Внизу канатоходцам зааплодировали.      
      К площади подъезжали черные воронки и обтянутые брезентом грузовики с вооруженными людьми в военной форме сотрудников внутренних дел и госбезопасности. Среди них можно было заметить не только людей в форме и фуражках из послевоенного времени, но и облаченных в камуфляжную форму сотрудников отрядов быстрого реагирования и особого назначения типа «Альфы» или «Вымпела». Вооруженные люди прыгали с грузовиков, быстро, слаженно, с профессиональной выучкой оцепляли площадь.
       Красноармейцы с винтовками, вооруженные люди в камуфляже бежали по ступеням винтовых лестниц вверх, занимая на колокольнях удобные позиции.
        На одной из площадок колокольни красноармеец заметил Аллочку Коробову в ракообразной позиции и сношавшего ее сзади близорукого Славика Силонова. Красноармеец замер от неожиданности. Аллочка смотрела на него вытаращенными глазами.
– Кыш, ****ские птицы! – прикрикнул на сношающуюся пару грузный офицер с наганом. – А ты чего вылупился? – спросил он у красноармейца и скомандовал: – Вперед!
       Красноармеец побежал по винтообразной лестнице вверх. Грузный офицер, на гимнастерке которого выступили темные пятна пота под мышками, показал Аллочке и Славику могучий кулак и тяжело устремился за красноармейцем. Испуганные Аллочка и Славик, перестав сношаться, собирали разбросанную одежку. Как только лестница освободилась, они побежали вниз.
       На площади по-прежнему толпился разномастный люд, наблюдая за канатоходцами, двигавшимися навстречу друг другу. Снайперы с колоколен брали канатоходцев на прицел.
       Ниночка заметила снайперов. Лицо ее встревожилось. Она бросилась на одну из колоколен. Маленькая, плотненькая, в эластичных колготках и мужской рубахе на выпуск, она раскачивала за канат железный язык колокола. И он стал  звенеть, привлекая робким набатом толпу на площади и канатоходцев. 
     Зощенко и Сережа услышали тревожный звон и увидели на колокольне отчаянную Ниночку. Но было поздно. Выстрел снайпера поразил Зощенко в спину. Он пошатнулся и полетел вниз. Грохнулся на брусчатку площади и неподвижно лежал на животе, застыв в неудобной позе. Голова у него была неуклюже повернута в профиль и кровь красным пятном проступала не только на спине, но и текла из краешков губ. Соскочивший с ноги литератора белый ботинок валялся рядом.
      Второй снайперский выстрел поразил в грудь Сережу. Он зашатался. Но не упал. Он опирался двумя руками на золоченый набалдашник трости. Трость упиралась в канат, а Сережа – в трость. Раненый, он пытался проделать предсмертный трюк – лечь животом на набалдашник. И ему удалось! Он лежал животом на набалдашнике, будто пытаясь взлететь, раскинув руки и ноги в стороны, и голову к небу приподняв…
     Сережа лежал на каменной брусчатке площади рядом с Зощенко. Они почти касались головами друг другу. Правда, Зощенко лежал на животе, а Сережа на спине. Зощенко – в белом костюме, а Сережа - по пояс обнаженный и босой. Белая трость с золоченым набалдашником, как и ботинок, валялась рядом.
     Печально звонили колокола. Над Сережей склонялось встревоженное лицо Нины. «Неужели это конец? – думал Сережа. – Я мертв? Уже? Так рано? Но я же еще думаю! Значит, я не умер. Я же все ощущаю!» Сережа готов был поклясться, что чувствовал ласковое прикосновение руки. Нина склонилась над ним, гладила его по щеке. Она будто прощалась с ним.
     К угасающему гулу колоколов подмешивался иной дребезжащий звук. Сергей огромным усилием воли открыл глаза.
     Ниночка двумя руками теребила его за грудь.
– Спишь, как убитый! – возмущалась Ниночка. – Будильник прозвенел. Половина шестого!..

16
      В праздничном приказе на День строителя, который отмечался в СССР во второе воскресенье августа, фамилия Амбросимова фигурировала в списке военнослужащих, поощряемых десятидневным отпуском. Однако обстоятельства бывают сильнее армейских приказов. Вы замечали, что обстоятельства иногда складываются не так, как нам хотелось бы? Они подчас выскакивают, как черт из табакерки, и издевательски хохочут над нами. Черта из табакерки обратно загнать можно. Или со злости так шарахнуть по ней кулаком, что и черт сломается, и табакерка скукожится. И эмоции отрицательные вы хотя бы на время приглушите. А когда вы не в силах обстоятельства преодолеть, вы что делаете? Смиряетесь? Сопротивляетесь? Легче всего лапки вверх поднять и спасовать: дескать, что тут поделаешь?
      Сережа второй раз пролетал с отпуском. В мае он пролетел по понятной причине: командировка срочная в Алма-Ату и Аягуз подвернулась, от которой он не мог отказаться. Но сдержал же слово заместитель командира части по снабжению подполковник Семечкин. Объявили Амбросимову в приказе на День строителя краткосрочный отпуск на десять дней! Сережа согласовал с командованием и руководством военторга, что на время его отпуска исполнять обязанности бригадира грузчиков Славик Силонов будет. Сережа уже чемодан отпускной собрал. Яркую желтую лычку к черным погонам пришил. Рубашку офицерскую купил. Его отутюженный парадный китель с брюками и рубашкой в каптерке у старшины Гайнутдинова на «плечиках» болтался. Сереже документы отпускные в бухгалтерии части подготовили. Он через два дня в отпуск должен был убыть. А тут  бац! Черт из табакерки выскочил! Карантин в части объявили!
      Из-за чего карантин? На праздничный обед в День строителя салатом из свежих огурцов стройбатовцев побаловать повара решили. Уплели этот салат с удовольствием строители и  – жидкий стул их сразил! Эпидемия дизентерии в части вспыхнула. Да такая мощная, что возле госпиталя пришлось брезентовые шатры разбивать, в которых дристуны из строительной части содержались и бродили возле них, мучаясь острым желудочно-кишечным недомоганием.
     В пятой роте, в которой служил Амбросимов, четыре взвода военных строителей числилось. В каждом взводе – по тридцать человек. И из 120 воинов, находящихся в составе роты на довольствии, через две недели болело около семидесяти человек. В других ротах батальона положение было аналогичным. В августе практически каждый день новых засранцев из санчасти батальона в госпиталь направляли. 
      Командир строительной части полковник Олег Суворов на утреннем разводе на плацу буйствовал и молнии метал!
– Обосрались, дармоеды! – кричал он. – Где они русские чудо-богатыри, которыми фельдмаршал Суворов восхищался? Нет больше богатырей. Осталось одно чудо!
      Эмоциональное состояние командира батальона можно было понять. У него служебные неприятности возникли из-за того, что во вверенной ему части эпидемия заразной болезни вспыхнула. План по объему строительных работ летел к чертовой бабушке. Половина военнослужащих батальона из строя вышла и в госпитальных палатках, маясь от безделья, кочумала. Но зачем злость срывать на тех, кто еще в строю находился? Они ведь как-то план треклятый тянули, работая и за себя, и за захворавшего сослуживца.
      Больно было смотреть на молодых  военнослужащих, которым приходилось за заболевших отдуваться и на рабочих местах, и в казарме, и в дежурных нарядах. В пятой роте, где служил Сережа Амбросимов, в наряд по кухне в период карантина трудно было из четырех взводов команду молодежи набрать. На кухне салажатам приходилось и до четырех, и шести часов утра картофель чистить и помещение столовой уборке тщательной подвергать. Не высыпались ребята. На утреннем разводе глаза у них сами собой закрывались. Они и на рабочих местах головы еле-еле на плечах держали. Они у них или вниз клонились, или в разные стороны заваливались, словно шеи у салажат были гуттаперчевыми.
      Сережа как-то получал в почтовом отделении денежный перевод на 20 рублей, которые ему ежемесячно отправлял отец. Он увидел худющего парнишку из молодого пополнения. Тот стоял с почтовым бланком в очереди в окошечко, в котором переводы военнослужащие получали. Скромный парнишка хотел Амбросимова вперед пропустить, но Сережа не захотел любезностью новобранца воспользоваться. Амбросимов заметил, что парнишка не получает денежный перевод, а наоборот – отправляет. Сотрудница почты с удивлением взглянула из-за окошка на новобранца. Сережа попросил новобранца задержаться.
     Стал у него дознаваться: тот из солдатской зарплаты в 3 рубля 80 копеек три рубля домой шлет? Он себе только 80 копеек оставляет? Тот утвердительно кивнул. Три рубля он маме ежемесячно отсылает в деревню Малевка Богородицкого района Тульской области. Мама диабетом болеет, на инсулине держится и в скудных материальных условиях пребывает. Сестра Наталья в Туле живет. Ребенка одна растит, маме помочь ничем не может. Данилка специально в строительные войска в богородицком военкомате попросился, так как ему сказали, что в стройбате можно за два года службы солидную сумму заработать.
    Сережа почесал за ухом. Подумал о том, что надо бы этого салажонка в свою бригаду взять, хотя фигурка у Данилки хлипковатой для грузчика была. Или следует его куда-нибудь  пристроить, чтобы тот не должником из стройбата убыл.
      Накануне Дня строителя Сережу назначили на сутки дежурным по роте. Обычно дежурным по роте командиры взводов в звании сержантов и младших сержантов назначались. Когда Сергею звание ефрейтора присвоили, его и заместителем командира третьего взвода назначили.
      После отбоя Сережа закрылся в кабинете командира роты и корпел над трактатом о творчестве Зощенко. Он услышал из кабинета шум из умывальной комнаты. По утрам там толпились по пояс обнаженные воины, чтобы зубы почистить, побриться и т.д. Некоторые военнослужащие и перед сном зубы чистили. После отбоя в этой комнате молодые воины гимнастерки старослужащим стирали. Чистые подворотнички к гимнастеркам пришивали.
     После вечерней поверки команде «отбой» безропотно должны были следовать молодые воины. А старослужащие, если спать не хотели, могли побродить по казарме, покурить на свежем воздухе, письмо домой написать в ленинской комнате и т.д. Но шум после отбоя в казарме не предусматривался. 
    Сережа прервал работу над трактатом, и вышел из кабинета командира роты. Шум доносился из умывальной комнаты. Три военнослужащих из его призыва куражились над Данилкой Прозоровым.
    Методика этого куража Сереже была известна, так как аналогичным образом старослужащие раньше издевались над молодым пополнением. Кто-то из старослужащих провоцировал молодого воина.
– Ударь его! – приказывал кто-нибудь салажонку, указывая на стройбатовца из старшего призыва. – В морду наглую ударь! Видишь, как он, паразит, скалится?
– За что? – пугался салажонок. Он и приказа старшего по званию не мог ослушаться, и ударить старослужащего боялся. И если кулачком даже слегка бил того по щеке, то тут-то и наступал настоящий кураж.
– Ах! – картинно возмущались старослужащие. – Ты руку на «дедушку» поднял? – И они начинали по очереди избивать салажонка. В зависимости от настроения и степени опьянения могли несильно избить, но могли войти в раж и так отмудохать молодого воина, что тот терял от побоев сознание. Тогда дневальные оттаскивали потерявшего сознание новобранца на койку. Они оттирали кафельные плитки на стенах и пол отмывали от крови подвергавшихся экзекуции молодых воинов.         
     На этот раз жертвой куража стал Данилка Прозоров. Он летал от одного старослужащего к другому. Сильно избить его еще не успели.   
     Сережа скомандовал:
– Прекратить! – и поймал на себе удивленные взгляды сослуживцев. – Прозоров, отбой! – Амбросимов не привык командовать, но тут в его голосе прорезалась решительность и твердость. Данилка не знал, как ему поступить. – Отбой я сказал! – повторил Сережа. Данилка, смыв с нижней губы и подбородка кровь, мышью прошмыгнул в глубь казармы.
     Застрельщиком экзекуции был молдованин Илья. На гражданке он  занимался боксом. Очевидно, ему понадобилась живая груша, на которой он мог бы потренироваться. Он был не пьян.
– Чегой-то ты раскомандовался? – стал возмущаться Илья.
– Не стыдно хлипкого пацана избивать? – спросил Сережа.
– А чего нам стыдиться? – удивился Витя Поцунов, призывавшийся из военкомата подмосковной Ивантеевки. – Нас били? И мы будем бить!
– А ты кто такой, чтобы нас стыдить? – Илья сжимал увесистые кулаки.
– А ты кто такой, чтобы расправы затевать?  – заводился Амбросимов. – На него грозно надвигался Илья, которому Сережа явно уступал в весовой категории. – Сильный очень, да? – процедил Сергей. В нем взвилась злость. – Думаешь, управы на тебя нет? Да ты будешь спать, а я… – он бросил взгляд на рядом стоящую табуретку, – табуреткой ****у тебя по черепу так, что ты больше не проснешься! – Сергей  не любил ругаться матом. Но в стройбате он понял, что с некоторыми человеокообразными особями надо разговаривать на том языке, на которым они тебя понять способны. – Ты своей силой не кичись, - сделал он внушение Илье. – Не я, так кто-нибудь другой тебе ночью заточку в горло воткнуть может…   
– Ты мне угрожаешь? –  Илья выпучил глаза.
– Угрожаю! – резко ответил Амбросимов. – И Прозорова впредь прошу не доставать! У него мать больна, – вылетело у Сергея. – Он ей три рубля ежемесячно отправляет. Нашли кого бить, раздолбаи…    
     Информация произвела на сослуживцев впечатление. Витя Поцунов виновато потупился:
– Мы ж не знали…
– С ним поиграли малость, – уже другим тоном говорил Илья. – Все, инцидент исчерпан, – он поднял вверх руки.
     Вряд ли внушение Амбросимова на Илью серьезно подействовало, но к Прозорову он больше не приставал. Да и на других салажат рычал зверским голосом, но увесистые кулаки в ход не пускал.
      На Илью другое внушение сильно подействовало. Илья обладал внушительной комплекцией и не всегда его организм куцей солдатской порцией в столовой насыщался. Он частенько подходил к раздаточному окну и требовал добавки. Добавку ему обычно давали. Но однажды от раздаточной его шуганули. Илюша разъярился. Стучал алюминиевой миской в закрытое фанерное окно и ругался нецензурной бранью. Он опрометчиво слово «мама» в нецензурном контексте употребил. И узбек, которой на раздаче стоял, на Илюшу кровно обиделся.
      Оружие военнослужащим строительных отрядов не выдают. Оно им без надобности. Сергей лишь раз карабин в руках держал, когда воинскую присягу на плацу принимал. Только взвод охраны, охранявший арестантов на гауптвахте, с автоматами Калашникова по территории части ходил.
     Во взводе охраны, в основном, служили призывники из кавказских или среднеазиатских республик. Обидевшийся узбек-повар привел ночью в казарму пятой роты двух соотечественников из взвода охраны. Они пришли с автоматами. И то ли поддатыми были, то ли анашой обкурились.
     Илюша спал на койке нижнего яруса в углу казармы у торцевой стены. Узбек дуло автомата в рот Илюше вставил. На колени его заставил встать. Повар эмоциональное внушение Илюше сделал, когда тот на коленях стоял. Один из узбеков поверх головы оборзевшего боксера очередь из автомата веером пустил. Илья с перепуга обкакался...
     Плотнику из пятой роты пришлось на следующий день дырки от пуль в деревянной стене казармы заделывать.
     Зря узбек стрелял. Могли бы они устным внушением ограничиться. А инцидент с применением оружия замять руководству части не удалось. Им военная прокуратура вынуждена была заняться. Двух бойцов из взвода охраны и повара в дисбат отправили.
     Зато это внушение на Илюшу эффектно подействовало. Он до конца службы больше не залупался.            
      Дедовщина в строительной части не пышным цветом, но цвела. Офицеры на нее сквозь пальцы смотрели. Иногда и сами рукоприкладством занимались, если кто-то из воинов доставал их очень. Или когда офицеры перепивались…
     Убывая в долгожданный отпуск, Сережа встретил в управлении части Данилку Прозорова. Ему телеграмма пришла о болезни мамы.
     По телеграмме о болезни близких родственников не всегда в отпуск отпускали. Вот телеграмма о смерти никаких сомнений не вызывала. По телеграмме о смерти матери или отца военнослужащих срочно в отпуск отпускали. А если родная сестра или брат умирали или, тем более, бабушка или дедушка, то это не означало, что тебя на их похороны отпустят. Данилу Прозорова по телеграмме о болезни мамы в отпуск в октябре не отпустили.
      У его мамы начиналась гангрена. Дочь хотела определить ее в Дом-интернат для престарелых и инвалидов. Она не скрывала намерения продать глинобитный домик в Малевке. Брату рекомендовала в деревню не возвращаться. Мол, что его ждет  в этой Богом забытой деревушке? В нее на легковой машине проехать летом после дождя невозможно. Черноземные грунтовые дороги после дождливой погоды так расквашивались, что в колее скользили и вязли колеса машин. Вездесущим дачникам, которые по дешевке скупали у местных жителей дома и огромные садовые участки, приходилось оставлять легковушки завязшими в грязи, а затем выдергивать их с помощью тросов тракторными буксирами.
        Весной дома в Малевке утопали в цветении яблонь и вишен. На местных черноземах даже гречиха успевала созревать. Урожай картофеля вызревал отменный, и все сорта овощей буйно плодоносили. Земля-кормилица тут всех прокормить могла, но возделывать ее желающих становилось все меньше. Молодежь стремились уехать в Богородицк, Тулу и другие города. Среднее поколение спивалось, а старики медленно, но верно вымирали...
      Сережа с симпатией относился к хиленькому Данилке, которого сестра намеревалась лишить родного гнезда. Если она продаст дом, сказал Данилка, то ему после демобилизации будет некуда возвращаться.
– Что ж я маленьким не сдох, и никто мне не помог, – посетовал Данилка.
– Ты это серьезно? – забеспокоился Сережа.
– Шучу, – горьковато усмехнулся хрупкий паренек.
 
17
      Во время карантина, связанного с августовской вспышкой дизентерии, бригада грузчиков военторга была расформирована. Бригаду подрядили на перевалочную базу. На нее прибывали вагоны с цементом, щебенкой, стекловатой, бревнами и другими строительными материалами, поступавшими на адрес военной части.
        Шустрый Силонов устроился таксировщиком на автобазу. Заведующая отделом труда и зарплаты Софья Евгеньевна Шпанько по протекции Эльвиры Николаевны Коробовой его пригрела. Славик рекомендовал Софье Евгеньевне взять в отдел Сережу на должность нормировщика по строительным машинам. Сережа уезжал в отпуск, проработав полтора месяца в новой должности. Исходя из единых норм и расценок, он обсчитывал наряды, выписанные за сдельную работу бульдозеристам, экскаваторщикам, машинистам скреперов, бурмашин, катков и другой строительной техники. Начислял зарплату и слесарям, которые ремонтировали эту технику. Силонов, учитывая километраж пробега и объемы перевозимых грузов, начислял зарплату водителям самосвалов, грузовиков и других автомобилей, задействованных на строительных площадках.
       Между военнослужащими срочной службы и вольнонаемными лицами существовала разница в оплате труда. Разница заключалась в том, что за одну и ту же выполняемую работу они получали разную зарплату. Вольнонаемным гражданам зарплата начислялась с повышающим коэффициентом 1,15. Для оплаты труда у военнослужащих срочной службы существовал понижающий коэффициент – 0,87. Их труд оценивался так же, как труд зэков в лагерях и колониях лишения свободы. Софья Евгеньевна частенько повторяла фразу о том, что стройбатовцы служить сюда прибыли, а не деньги зарабатывать.
      К 1 сентября выяснилось, что в гарнизонной вечерней школе не хватает учащихся для формирования старших классов. Директор школы обратилась в войсковые части гарнизона с просьбой помочь доукомплектовать классы военнослужащими, которые не имели среднего образования. Заместитель командира строительного батальона по политической части майор Билык дал команду командирам рот: составить списки военных строителей, которые не имеют среднего образованиях, провести с ними разъяснительные беседы и заставить ходить в вечернюю школу чуть ли не в принудительном порядке. Страна брала курс на всеобщее среднее образование.   
      Силонов убедил Сережу записаться в одиннадцатый класс. Дескать, лучше быть вечерами в школе, чем торчать в опостылевшей казарме. К тому же в нее будет ходить не только Аллочка Коробова, но и Нина Смородинова. Поработав в каникулы в овощном магазине, Нина решила стать продавщицей.
       Нина росла в многодетной семье. У нее были два маленьких брата и две  сестренки. Зимой в их семье произошло несчастье - отец стал инвалидом после  аварии вертолета на одной из «точек» дальнего полигона. Он чудом остался жив. Авария произошла в феврале 1972 года. Зима выдалась суровой. Дороги в бушевавший неделю буран, который казахи называли бишкунаком, так заметало, что строительная техника в гарнизоне едва успевала их расчищать. Дальние «точки» полигонов оказались отрезанными от «берега» – так называли гарнизон военнослужащие. Из-за обильных снежных заносов ни автомобили, ни строительная техника пробиться на «точки» не могли. Одноэтажные деревянные казармы заметало выше крыш, и военнослужащим приходилось откапываться по утрам из-под снега. Из снежного плена они освобождались, но снабжение «точек» прекратилось.
       Командование гарнизона решило сбрасывать им продукты с вертолетов. Один из вертолетов потерпел катастрофу. Из трех офицеров борта в живых остался только капитан Смородинов. Он после нескольких операций и гипсов на костылях передвигался, а потом с тросточкой стал ходить. Из ВВС его, естественно, комиссовали. Он вырос в Ейске в детдоме. Там и летное офицерское училище закончил. Женился на семнадцатилетней девчонке Жанне, которая с ним в одном детском доме воспитывалась. Военная служба закинула его в Эмбу-5.  Жанна нигде не работала, пока одного за другим детей рожала. Когда муж стал инвалидом, она устроилась на автобазу уборщицей.
       Амбросимов не понимал: почему Смородиновы не уедут обратно в Краснодарский край? На Кубани климат мягче. Море Черное рядом. А тут летом жара под сорок градусов, а зимой - холод собачий. Ветер и мороз до сорока градусов и выше. Сережа не догадывался, что ни в Ейске, ни в других городах и станицах Краснодарского края Смородиновых никто не ждал. Никто не мог предоставить им четырехкомнатную квартиру, какая была у них в Эмбе-5. Вопрос о смене места жительства для семьи военного инвалида стал проблематичным.    
       Силонов заявил, что  Жанна – баба гулящая. И дети у нее, скорее всего, от разных мужиков. Амбросимов являлся стойким противником супружеской неверности. Хотя амурные адюльтеры он как-то мог себе объяснить. Он не понимал сексуального угара, которому некоторые человекообразные особи предавались. Сережу оторопь взяла, когда Силонов рассказал ему о смрадной истории, произошедшей на автобазе, когда он был в отпуске.
     Со слов Славика, Жанну по очереди  дрючили все желающие в каптерке у аккумуляторщика Олжаса Джамбегова. Старослужащий младший сержант заманил к себе Жанну, угостил ее спиртом и поимел. Затем запер в каптерке. Сбегал к сослуживцам и сказал, что есть возможность Жанну трахнуть. Рубль – ему за это удовольствие. Желающих набралось человек двенадцать. Олжас запускал в каптерку военных строителей, выстроившихся у двери в порядке очереди.
– Слух об этом инциденте моментально по автобазе прополз, –  информировал Славик отпускника. – Майор Кукин предложил Жанне уволиться по собственному желанию. Она теперь у нас не работает…
       Сережа расстроился. Если у Ниночки такая непутевая мама, то что следовало ожидать от ее дочери? Сережа верил, что тайным генетическим кодом пороки родителей детям по наследству передаются.
– Старик, смотри, не влипни, – предупредил Славик. – Яблоко от яблони недалеко падает.
– Ты сам не влипни, очкарик, – огрызнулся Сережа. – Загремишь ещё за совращение несовершеннолетней.      
   
18
        Будучи дежурным по роте, Амбросимов ночью зашел в туалетную комнату и увидел оставленный у зеркала письменный конверт. Он прочитал адрес получателя и отправителя: Силонову супруга очередное письмо прислала. В конверте оказался текст письма, написанный на четырех листах тетрадной бумаги в арифметическую клеточку. Сережа не имел склонности читать чужие письма, но тут его бес попутал. Он стал вчитываться в аккуратные мелкие строчки.
      Надя сообщала, что август провела у родителей в Мценске. К ней стал клеиться влюбленный в нее одноклассник Коля Сухомлинский, который в июне вернулся из Североморска со службы в Северном флоте. Она показала ему фотографию Славика в военной форме, сказала, что замужем. Коля огорчился и отставил свои ухаживания… В сентябре начался новый учебный семестр. Всех студентов пединститута вот-вот должны отправить в село на уборку картофеля.
      В конце письма строчки будто заклокотали. Надя писала, что жутко по мужу соскучилась. «Будь проклята эта чертова Эмба, которая на долгих два года разлучила нас!» - писала Наденька. Если он не приедет в ближайшее время в отпуск, она не выдержит, сорвется и сама примчится к нему. «Я хочу держать тебя двумя руками и никуда, никуда, никуда не пускать! – признавалась она. - Я хочу раствориться в тебе без остатка. Милый мой, любимый, хороший, когда же мы, наконец, встретимся? Мне одиноко и тоскливо до рваного крика и ослепительной боли. Иногда хочется подняться на крышу института и броситься вниз… Я беззащитна, как Ева, и украдкой часто потихоньку плачу. Сердце рвется от тоски и непонятной печали, мечется от тревожного предчувствия…»      
      «Скотина! – подумал Сережа о Славике, прочитав письмо. – Его любит и ждет супруга, а он отрывается в кобелиной похоти со смазливой Аллочкой, которая и мизинца его жены не стоит… А если бы не я письмо поднял, а кто-то другой? Да над Славиком вся рота потешалась бы. И, пожалуй, что-нибудь пошлое ей в ответ ротные остряки отписали бы…»
      Сережа отдал Славику письмо и сделал ему замечание: мол, как он мог «такое» забыть в умывальнике? У них состоялся нелицеприятный разговор. Они могли крепко повздорить. Силонов решил все замять: мол, ладно, проехали. Спасибо, что поднял письмо и на посмешище его не выставил.
– Ты сам себя можешь на посмешище выставить, – хмуро заметил Сережа.
– Это чем же? – поинтересовался Славик.
– Да тем, что ты валандаешься и пудришь мозги зеленой девчонке! – вскипел Сережа. – А дома тебя ждет, судя по письму, прекрасная и умная женщина.
– Одно другому не мешает, – парировал Силонов. – Я не только умных, но и глупых женщин люблю. На безрыбье и рак рыба. Или, по-твоему, я должен онанизмом заниматься, когда Аллочка ко мне льнет? Может, завидуешь?
– Ну-ну, – ответил Сережа. – Смотри, очкарик, как бы тебе эта связь боком не вышла. Дон-Жуан из Мценского уезда…   
 
19
        Аллочка Коробова с ужасом осознала, что «залетела». В смятении она призналась в этом маме. Эльвира спросила:
– От кого? 
      Дочь призналась в интимной связи с Силоновым. Знакомый гинеколог осмотрел дочку и подтвердил: Аллочка беременна. Уже недель десять. За соответствующее вознаграждение он мог бы сделать Аллочке аборт. Эльвира колебалась: об этом могут узнать в военном городке, и тогда стыда не оберешься. Жизнь в гарнизоне была для всех его обитателей так же прозрачна, как и в деревне. 
      Эльвира решила прощупать варианты для возможного контрнаступления. А  если заставить Славика жениться на Аллочке? Статный блондин выглядел привлекательным зятем. Аллочка, дурочка, кажется, в него влюблена. И пусть он попробует отвергнуть ее  девочку! Да она его в бараний рог скрутит, если он откажется на дочке жениться!
      Эльвира явилась на автобазу. Церемонно почмокалась с Софьей Евгеньевной. Попросила выпустить из кабинета Силонова для приватного разговора. Софья Евгеньевна сузила глаза от острого приступа любопытства.
       Славик вернулся в кабинет красный, как вареный рак. Когда он признался Эльвире, что он женат и не может сочетаться браком с Аллочкой, она закатила ему хлесткую пощечину:
– Ты, паразит, сядешь за изнасилование несовершеннолетней девочки! – прошипела она ему в лицо.
– Какое изнасилование? – опешил Славик. – Все было по обоюдному согласию! Вы не докажите никакое изнасилование! – ерепенился он.
– Я не докажу? – вопрошала Эльвира. – Ты, молокосос, не знаешь моих возможностей! – пригрозила она. – Можешь сушить сухари!
       Силонов завертелся, как угорь на раскаленной сковороде.
       Софья Евгеньевна, охая и ахая, хватаясь за голову, заламывая руки, вытягивала из Славика пикантные детали о его связи с Аллочкой Коробовой.
– Вячеслав, как ты мог? – возмущалась она. – Ох, беда-то какая!..

      В этот же день на вечернюю поверку в 22.00. в пятую роту военных строителей нагрянул гарнизонный патруль. Силонова арестовали. Офицер патруля пояснил старшему лейтенанту Свиридову, присутствовавшему на вечерней поверке, что Силонов арестован по указанию коменданта гарнизона подполковника Бютюцкого.
      Свиридов после отбоя поговорил со старшиной и вызвал к себе в кабинет ефрейтора Амбросимова.
– Ну что, ****острадальцы, доигрались? – вперил он суровый взор в Сережу. Тон и разгневанное состояние офицера не обещали благостного разговора. Сережа молчал, потупив взгляд в пол. – В глаза мне смотреть! – кричал Свиридов. – Дрючил Силонов Коробову?
      Врать Сережа не любил, но и подставлять Славика не хотел.
– Не знаю, – обронил он. – Я при этом не присутствовал.
– Врешь! – прорычал замполит. – Думаешь, я не в курсе, что вы в самоволку ночью бегали? Может, вдвоем ее дрючили?
      «О самовольной отлучке и ночном свидании с Аллочкой и Ниной замполит знает? – удивился Амбросимов. – Значит, старшина, змей, нас заложил».
– Да это лишь один раз было, еще в июле, – промямлил Сергей и с запозданием понял, что проговорился. Свиридов поймал его на крючок, как пескаря несмышленого.
– Значит, было? – взвился замполит. – В два смычка Коробову дрючили?
– Я с другой девчонкой был, – оправдывался Сережа.
– С кем? – вперил в ефрейтора острый взгляд Свиридов.
– С Ниной Смородиновой, – признался Сережа.
– Да ты что? – изумился замполит. – Она ж тоже несовершеннолетняя!
– Я ее не трогал, – ответил Сережа.
     Лицо Свиридова дрогнуло в недоверчивой усмешке.
– А Коробову трахал? – не унимался замполит.
– Я сексуальный маньяк что ли? – заерепенился Сережа. – Я заснул. Если Силонов и трахал Аллочку, я этого не видел.
– А Смородинова видела? – допытывался замполит. 
– Не знаю, – выдохнул Сережа.
– Значит, Эльвира и свидетеля найти может, – сделал вывод Свиридов. – Я Эльвиру знаю. Эта бабенка – чума форменная! Она такую подлянку устроить может, не обрадуешься, – вздохнул замполит. – Как же он, охламон, всех нас подставил! И роту, и всю часть! И это накануне юбилея Великой Октябрьской социалистической революции! Полный звездец! – сокрушался старший лейтенант Свиридов. – Задали вы нам заморочку…

      «Заморочка» тянула на уголовное дело. Коменданту гарнизона подполковнику Битюцкому поступило заявление от Аллы Коробовой, обвинявшей Вячеслава Силонова в изнасиловании. Она, мол, пригласила военного строителя домой посмотреть сломавшийся магнитофон. Как утверждала потерпевшая, Силонов магнитофон починил, но вместо того, чтобы покинуть квартиру, стал ей делать грязные намеки. Она хотела его выпроводить. Тот запер дверь.  Она   хотела позвать соседей на помощь, но он заткнул ей рот.
      Почему пострадавшая сразу же не заявила об изнасиловании? Да, стыд-то какой! Она даже маме не обмолвилась об этом отвратном инциденте. Она надеялась, что все, быть может, само собой уляжется. Но Силонов обнаглел. Видя, что она не отреагировала на случай изнасилования, он стал преследовать ее в вечерней школе, провожал после занятий домой, что может подтвердить ее подруга Нина Смородинова. Затаскивал ее в подвал ДОСа и имел там как в натуральной, так и в извращенной форме. Ее терпению наступил предел. Она просит оградить ее от преследований насильника.   
       Сорокадвухлетний подполковник Битюцкий восемь лет служил в Эмбинском гарнизоне и с нетерпением ждал перевода на космодром Байконур, где его ждала «папаха» с присвоением очередного воинского звания. А тут — на тебе – изнасилование несовершеннолетней во вверенном ему гарнизоне. Этот инцидент мог отсрочить его долгожданный перевод.
      В феврале вертолет на дальней точке грохнулся, и два офицера разбились, а третий инвалидом на всю жизнь стал. Он к этому ЧП даже боком не причастен. Это летуны с аварией вертолета напортачили, но тень-то все равно на гарнизон ложится. В августе дизентерия в строительной части вспыхнула, которая, слава Богу, благодаря жесткому карантину и своевременно принятым мерам, на другие части и в военный городок не перекинулась. В октябре у инвалида-летуна жену стройбатовцы хором на автобазе отдрючили. Мужик от позора чуть в петлю не влез. А его жене – хоть бы хны! Отряхнулась, утка драная, и дальше, пошла. Сколько трудов Битюцкому стоило, чтобы об этом позорном факте начальство не узнало, но разве от командования такое скроешь? Хорошо ещё, что инцидент с хоровой дрючкой до суда не дошел. Пострадавшая жаловаться не стала.
        Теперь перед Битюцким новая бытовуха выскочила  – на его столе лежало заявление от Аллочки Коробой, обвинявшей в изнасиловании военного строителя Силонова. По идее, он это заявление в военную прокуратуру должен передать и пусть тамошние следователи свой хлеб отрабатывают.
       Битюцкий понимал, что дело с изнасилованием шито белыми нитками. Написала заявление Аллочка, наверное, под диктовку мамы, которая могла бы и с толковым юристом заранее посоветоваться. Тот бы научил ее как правильно надо такие заявления писать, чтобы изложенные факты правдоподобными выглядели. Эдуард Битюцккий знал Эльвиру, как и ее кошмарного мужа-капитана Коробова. Та еще «сладкая парочка». И дочка у них, по-видимому, с того же поля ягодка. «Сучка не захочет, у кобеля не вскочит»,  –  вспомнил Битюцкий старую, но верную, на его взгляд, пословицу.
        Однако комендант отреагировать на заявление потерпевшей как-то должен? Как такое на тормозах спустить? Стоит ему резолюцию подмахнуть главному военному прокурору Эмбинского гарнизона майору Архиповскому А.Г. для принятия соответствующих мер, и тогда маховик уголовного дела быстро закрутится. И не дембель этому ****острадальцу светит, а зона лагерная. 
      Этого строителя можно было бы заставить жениться на Аллочке. Оформить брак при обоюдном согласии сторон – дело плевое. Но этот хмырь, оказывается, женат. Так что не дождется женушка муженька из армии. Загремит он за изнасилование несовершеннолетней шлюшки по полной катушке. А с какой стати комендант должен его жалеть?
      «Эльвира тоже хороша, – рассуждал Битюцкий, – могла бы договориться с кем надо, и ее дочке аборт по-тихому сделали. Абортарий всех принимает. Гинекологи без работы у нас не останутся. Не она первая, не она последняя…»
     Подполковник Битюцкий в брюках-голифе всегда ходил, и сапоги до блеска у него сияли. Он имел поджарую фигуру и выглядел, пожалуй, для кадрового военного образцовым офицером. Но он не вполне понимал: чего на самом деле хочет Эльвира? Позора для дочери? Она его получит, если дело до трибунала дойдет. Месть ей разум затмила? Ну, загремит Силонов в тюрьму. Это утешением для Эльвиры будет? Прежде чем передать заявление младшей Коробовой в военную прокуратуру, комендант гарнизона решил лично переговорить с Эльвирой.

20
     Славик Силонов исходил мрачными мыслями, томясь в одной из прохладных камер гарнизонной гауптвахты. И в это время, словно совпадение в дешевой мелодраме, к нему прибыла истосковавшаяся по супругу Наденька.
      Родителей военнослужащих и их жен в гарнизон не пускали. В Эмбу-5 курсировал два раза в сутки маленький автобус, доставлявший в него гражданских вольнонаемных лиц и отвозивший их в конце рабочего дня обратно. У вольнонаемных служащих имелся пропуск для въезда в закрытый гарнизон. На контрольно-пропускном пункте автобус у шлагбаума останавливался, и дежурившие на КПП военнослужащие проверяли у пассажиров пропуск. У кого пропуска не было, тот у шлагбаума высаживался. 
      Дежурный с главного КПП по рации сообщал в ту или иную войсковую часть, что к такому-то военнослужащему прибыли родители, жена или, допустим, сестра или брат. Тому оформляли увольнительную до трех суток, и он убывал в гражданскую Эмбу для свидания с родственниками или с женой. Гостиница в гражданском городке отсутствовала. Для свиданий на время снималась комнатка в домиках частного сектора. В ней родственники кормили и поили отпущенного в увольнение, хотя командование их строго предупреждало: спиртного ни-ни, ни в коем случае… В комендатуре гарнизона фиксировался адрес, где находился в увольнении военнослужащий. Его могли вызвать в часть в случае экстренной надобности. Посыльный мог явиться по указанному адресу в любое время суток.
      Вы можете представить состояние Наденьки Силоновой, когда на КПП ей сообщили, что ее супруг на свидание прибыть не может, так как в настоящий момент находится под арестом. Наденька умоляла пропустить ее в гарнизон, чтобы увидеть мужа и поговорить с ним. Она ради встречи с любимым отмахала тысячи километров! За что он арестован?
      Дежурный сержант из комендантского взвода никаких подробностей Наденьке сообщить не мог, так как был не в курсе темных событий, происходящих с неизвестным ему военным строителем.   Он посоветовал дамочке следовать обратно домой в город Орел.
       Наденька вспыхнула, как сухой хворост. Она заявила, что с места не сдвинется, шагу не ступит из будки КПП. Останется здесь ночевать, объявит голодовку, пока ей толком не объяснят: почему она не может увидеть мужа? Она стала требовать встречи с командованием строительной части, где служил Славик, или с комендантом гарнизона. Кто-нибудь ей членораздельно объяснит, что в этой долбаной Эмбе-5 происходит?
         Ростом Наденька была маленького. В шапочке из кроличьего меха, в скромном светло-сереньком пальто с коротким воротничком, она напоминала подростка. Но энергия из нее плескалась дивная. Она, пожалуй, была похожа на фурию, готовую спалить пламенем своего гнева не только будку КПП, но и взорвать весь военный городок, если бы у нее имелась такая возможность.   
     Старший лейтенант Свиридов по рации деликатно побеседовал с раскаленной Наденькой. Он обещал немедленно выяснить обстоятельства ареста ее мужа. Арест – дело не шуточное. А свидание с родственниками получают военнослужащие в качестве поощрения. Да, конечно же, если понадобится, он лично доставит к ней мужа, когда прояснит ситуацию. А сейчас советует не волноваться, не расстраиваться сильно, и на КПП не оставаться ночевать. А то как бы чего не вышло. По уставу, дескать, это не положено. Лучше отбыть с ближайшей попутной машиной в Эмбу. Снять там, как положено, комнатку, переночевать спокойно, а завтра утром прибыть на КПП, откуда она сейчас с ним по рации беседует. Утро вечера мудренее. В восемь ноль-ноль, нет, лучше в восемь тридцать дежурный по КПП пусть с ним свяжется. Все понятно? Конец связи.

Часть третья
В западне

1
       Дни сменяли ночи, следуя друг за другом нудной, блеклой чередой. В гарнизоне
Эмбы-5 монотонные будни оживлялись подготовкой к встрече 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. К праздничной дате красились казармы и ворота с выпуклыми звездами на контрольно-пропускных пунктах. Бордюры белились на тротуарах и строевых плацах. Знамена красные везде вывешивались.
       Приближалась знаменательная дата, а комендант гарнизона подполковник Бютюцкий пребывал в мрачноватом состоянии духа. На праздничный парад вышестоящее начальство из Среднеазиатского военного округа пожалует. Коменданту поступила телефонограмма о том, что в его гарнизон может прибыть на парад сам первый секретарь ЦК компартии Казахстана Динмухамед Кунаев. Битюцкий сначала разволновался, а затем связался с комендантом гарнизона Семипалатинска-22, с которым поддерживал дружескую связь. Тот подтвердил, что и ему подобная телефонограмма поступила. Видимо, партийная номенклатура так развлекалась, повышая боеготовность расположенных на территории Казахской ССР военных гарнизонов. Конечно, сам Кунаев вряд ли в гарнизон нагрянет, размышлял Битюцкий, но ведь может прислать из  Центрального аппарата какого-нибудь партийного хмыря в шляпе. Им же надо создавать видимость партийной заботы о вооруженных силах.
       Подполковник Битюцкий гражданских партийных лиц не жаловал. Но и неприятностей от них иметь не хотел. Комендант к параду должен был подготовить гарнизон так, чтобы в нем всюду ажур сиял. А он был вынужден тратить драгоценное время на склочные дрязги.
– Эльвира, скажи честно: чего ты хочешь? – допытывался Битюцкий. – Сейчас наложу резолюцию на заявлении твоей дочки, и через пять минут оно будет с вестовым в военной прокуратуре. Осудят его. Ты этого хочешь?
– Да! – с вызовом ответила Эльвира. – Он обесчестил мою девочку!
      Вы деликатных офицеров встречали? Армейским чинам такое качество не очень присуще. Эдуарду  Битюцкому не свойственную ему деликатность проявить пришлось. Он Эльвиру и предостерегал, и успокаивал, и воду из графинчика в стакан наливал и подносил, когда она в волнение впадала, и слезы у нее на глазах накатывались, и чистый носовой платок ей предлагал, но она от него отказалась, так как у нее свой платочек имелся, духами ароматными пропитанный. Бютюцкий срама для гарнизона не хотел и позора для Аллочки Коробовой, который на эту дурочку несмышленую несмываемым пятном ляжет, если дело до прокуратуры дойдет.
       Эльвира пошла на компромисс. Заявила, что может забрать заявление дочки, и не будет настаивать на наказании этого, как она выразилась, «гандона», если тот женится на ее девочке.
– Как женится? – не понял Битюцкий. – Он же женат!
– Ну и что? – Эльвира не видела в этом обстоятельстве особых затруднений. – Пусть разведется!   
     В изгибах женского ума подполковник Битюцкий был не очень силен. Выпад Эльвиры его удивил, но врасплох не застал. Шаткий компромисс, кажется, прорисовывался. Комендант гарнизона пообещал Эльвире прозондировать возможности подсказанного решения проблемы. В приемной уже ждал старший лейтенант Свиридов, добивавшийся срочной аудиенции у коменданта. Силонова прибыла на свидание с мужем? Тогда дело можно было ускорить – срочно зарегистрировать в ЗАГСе Эмбы расторжение брака между супругами.
 
2
      Славик Силонов попал в хрумкающие ножницы нелегкого выбора. С потрясающей Свиридова легкостью он согласился на развод. Он в зону не хотел. Перспектива жениться на глупенькой Аллочке его не смутила.   
– Жену тебе не жалко? – спросил замполит. – Она же переживать будет…
– Пострадает и другого найдет, – отмахнулся Силонов. – Женщины – твари выносливые.
     Свиридов имел от Битюцкого полномочия для освобождения Силонова из-под ареста, чтобы тот встретился с женой. Славик понимал, что разговор с супругой предстоит тяжелый. Но не станет же Надежда его топить? Он ей объяснит, что это вынужденный ход, который она должна сделать ради их горячей и негасимой любви. А когда он дембельнется и вернется в Орел, то можно будет проделать обратную комбинацию – развестись с Аллочкой и вновь жениться на Наденьке. Славик, однако, не был уверен, что все пройдет гладко. Он плавки оранжевого цвета у Сережи попросил, которые Амбросимов из отпуска привез. Они часов до двух ночи проговорили в ленинской комнате. Сережа талдычил о том, что он же Славика предупреждал, что связь с Аллочкой может неприятности принести, вот они и выскочили. И этим только раздражал вибрирующую нервную систему Славика. Предупреждал он, пророк хренов! Сейчас-то что делать? Как выкручиваться? Если Наденька развода не даст? Тогда что: срок ему намотают? Да тогда вся жизнь у него под откос полетит! Разве он о зоне мечтал? Да она ему и в кошмарных снах не снилась!
     Славик решил, что ему все же надо выспаться. Утром ему предстоит Наденьку встретить. Они полтора года не виделись! Он заласкает ее и в объятиях задушит. А когда ублажит ее на частной квартирке, и она, удовлетворенная, в небесах витать будет, пурпурные пузыри счастья глотать, он ей – бац! И залепит: дай, милая, развод, пожалуйста! Мол, гибну невинно… 
     Представляете, ее реакцию? Славик тоже ее плохо представлял.
     «Подло, конечно, я вынужден поступить, – думал Славик, ворочаясь на скрипучей солдатской койке и кутаясь байковым одеялом, – а куда деваться?»         

3
        Бледный вид был у Славика, когда он после свидания с женой в часть возвратился. Старший лейтенант Свиридов по его жалкому виду понял, что облом у Силонова получился с расторжением брака. Замполит доложил об этом коменданту гарнизона. Тот прислал патрульный наряд для сопровождения Славика на гауптвахту. 
     Свиридов вызвал в кабинет Амбросимова.
– Есть у тебя, ефрейтор, исторический шанс друга от трибунала спасти, – сказал замполит. – Хрупкий шанс, но я готов его тебе предоставить. – И пояснил задачу, которую он возлагал на ефрейтора. Свиридов давал ему увольнительную в гражданскую Эмбу. Там он должен встретиться с Силоновой и уговорить ее подписать заявление о разводе.
– Товарищ старший лейтенант, я не справлюсь, – замямлил Сергей. – Я женщин не умею уговаривать, – честно признался он.
– Ты должен справиться, – заявил Свиридов. – Невозможного ничего не бывает. И когда ты достигаешь невозможного, то начинаешь понимать, что невозможное – возможно. И другую невозможную задачу перед собой ставишь. Секешь мою мысль? 
       Мысль, пожалуй, замполит изрек верную. Но одно дело говорить, другое – делать. Зачем он нереальную задачу ставит? Это же не от забора до заката яму копать. Пусть бы сам Свиридов ее взялся выполнить, коли такой умный. Сережа об этом замполиту намекнул. Дескать, какой из меня дипломат? Вот, у вас, товарищ старший лейтенант, переговоры успешнее получатся. У вас жизненный опыт богатый, погоны офицерские на плечах красиво блестят, а у меня какой авторитет? Силонова пошлет меня на три буквы или еще дальше…   
       Свиридов сурово сказал, что он перед какой-то  девчонкой унижаться не намерен. Честь мундира ему этого не позволяет. Он, офицер, перед какой-то дамочкой юлить будет, чтобы ее мужа-раздолбая от трибунала отмазать? Замполит ребром поставил  вопрос: берется Амбросимов за это дело или увильнуть хочет? Ему судьба друга безразлична или нет?
      Сережа нерешительно ответил, что, мол, хорошо, он попробует…
– Не пробовать надо, ефрейтор, а прибыть ко мне вот с этим заявлением. На нем подпись гражданки Силоновой должна быть. Вот здесь, – ткнул Свиридов указательным пальцем. – Тут печать нашей части будет стоять. И военный юрист первой категории майор Лимурский подпись гражданки Силоновой заверит. Понятно? Вопросы есть? – хмуро спросил замполит.
        Вопросы у Сережи были. Если завтра он убывает в Эмбу на спецзадание, то, стало быть, замполит его от участия в праздничном параде освобождает?
        Свиридов набычился. Какое завтра? Амбросимов срочно убывает в Эмбу! Сию минуту. Замполит подписывает ему увольнительную до 8 утра.
– Справишься до восьми? – спросил Свиридов. – Должен справиться. И от парада тебя никто не освобождает.
– А как же я доберусь до Эмбы? На чем? – недоумевал Сережа.
      Замполит объяснил, что доставку ефрейтору он обеспечит. Сию минуту свяжется с дежурным по части, и Амбросимову дадут машину с водителем. И на главное КПП позвонит, чтобы Амбросимова из гарнизона без препятствий в ночное время выпустили.
– А если Силонова уже спит? – спросил Сережа.
– Разбудишь, – замполит старался сохранять спокойствие
– А если она уехала? – Сережа злоупотреблял терпением замполита.
– Не выполнишь задания, отправлю на губу вслед за Силоновым! Чтобы вы, рас****яи, в самоволки не бегали и несовершеннолетних сучек не сношали!- взревел Свиридов. – Десять нарядов вне очереди закачу!

4
       В предпраздничные дни Сережа прибывал в казарму обычно перед вечерней поверкой, игнорируя ужины в солдатской столовой.
       После шести вечера, когда все кабинеты на втором этаже автобазы пустели, и там воцарялась тишина, Сережа с нетерпением садился за печатную машинку с большой кареткой, заправлял в нее четыре листа бумаги с тремя синими копировальными листами и размножал трактаты о Солженицыне и Кузнецове.
      В кабинете имелся электрокипятильник. Сережа заваривал в эмалированной кружке крепкий индийский или цейлонский чай, который вместе с пачками рафинадного сахара ребята приобретали в булочной военного городка.
      Статья о судебном процессе над Кронидом Любарским все еще зрела в его голове для яростного воплощения. Амбросимов хотел мощно написать эту статью – так, чтобы она любого потенциального читателя зацепила. И не только зацепила, но и привела к мысли о необходимости сопротивления мерзостям тоталитарного режима. Амбросимов наивно полагал, что он в состоянии такую мобилизационную статью выдать. Но в отпуске для написания статьи времени у него не хватило. Он надеялся завершить ее в части.
      После возвращения закрутилась катавасия со Славиком Силоновым. Чехарда обозначилась с перевыборами секретаря и заместителя секретаря комсомольской организации роты. Подготовка к празднованию 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции бурно имитировалась и осуществлялась. В роте номера художественной самодеятельности к праздничному концерту даже после отбоя репетировали. 
       6 ноября Сережа один экземпляр статьи о Солженицыне оставил в сейфе рабочего кабинета. А три других прихватил в роту, чтобы спрятать в сейфе, в котором хранились комсомольские документы. После избрания Амбросимова заместителем секретаря комсомольской организации роты, ключ от этого сейфа висел у него на брелке. В сейфе он хранил экземпляры ранее отпечатанных статей о Солженицыне и Кузнецове. Пару копий Сережа отдал Нине Смородиновой.
      С Ниной Сережа виделся в вечерней школе. Он внушал ей мысль о том, что она не имеет морального права свой поэтический талант в землю закапывать.
      Нина в ответ без энтузиазма кивала. Но однажды ее прорвало:
– О каком институте ты трембишь? – вспылила Ниночка. – У меня отец инвалид и мать алкашка! Мне младших братьев и сестер поднимать надо! А стихи – это так – отдушина.  Форточка в иной мир. Иллюзорная возможность избавиться от смрада жуткой реальности! 
      Осекся Амбросимов и неловко себя почувствовал. Ниночка сообщила, что скоро уедет с семьей в Краснодарский край, возможно, в Ейск. Сережа хотел, чтобы она в Ейск его статьи о Кузнецове и Солженицыне захватила. Ниночка обещала их захватить.
      Получив 6 ноября срочное задание, несмотря на спешность, Амбросимов ухитрился прихватить с собой пару крамольных статей. Сережа сильно сомневался в том, что ему  удастся уговорить Силонову заявление о разводе подписать, но взять  с собой пару статей в Орёл она может? Зачем они ей сдались? Что ей трудно дать их почитать сокурсникам? Солженицын, между прочим, учителем математики после заключения и ссылки во Владимирской области и в Рязани работал. «Солидарность у советских педагогов есть или нет?»  –  спрашивал себя Сережа, смутно представляя, что означает учительская солидарность.
       По пути в Эмбу Сережу одолевали тяжкие размышления. Конечно, разгневанный Свиридов свои ритуальные угрозы в реальность не обратит. Замполит вышел проводить Сережу на крыльцо казармы, по-отечески хлопнул его по плечу  – мол, на тебя, Амбросимов, вся надежда. Не подведи. Сережа и рад бы был не подвести. Но как он мог возлагаемые на него ожидания оправдать? Если Силонова мужа шуганула, то с каких паренок она с неизвестным ефрейтором в столь позднее время общаться будет?
      «Да меня вытурит Силонова с кандибобером», – размышлял Амбросимов, пока газон вез его по обледеневшей дороге. Его угнетала тяжкая ноша возложенного на него бремени.

5
      Наручные часы Амбросимова показывали 22.15, когда их газон въехал в гражданскую Эмбу и водитель стал искать деревянный домик №14 на улице Пролетарской, где сняла частную комнатенку Наденька Силонова.    
     Не обнаружив кнопки звонка, Амбросимов стучал в калитку забора, который ограждал неприметный одноэтажный домик. Забор был невысоким. Сережа нащупал щеколду, на которую была заперта калитка. На него забрехала собака. Сережа собак не боялся и мог бы отворить калитку и пройти внутрь двора и садового участка. Тем более, что собака была на цепи. Но прилично ли вторгаться ночью непрошеному визитеру на чужую территорию?
      Прикрываясь шалью из козьего пуха, на крыльцо вышла женщина. Усмирив пса, подошла к калитке. Сережа извинился за беспокойство, указал на машину, которая с зажженными фарами ждала его на обочине дороги. Сказал, что ему по неотложной надобности надо видеть квартирантку, которая вчера здесь поселилась. Она еще не съехала?
     Женщина настороженно всматривалась в лицо Сережи.
– Шастают тут всякие, – недовольно пробурчала она. – Был у нее сегодня один в шинели. Мужем представился. Очкарик с вида приличный. А она потом рыдала так, что за стенкой слышно было. До чего вы, ироды, девчонку доводите? Какая еще срочная нужда, на ночь глядя? 
       Сережа провел ребром ладони по горлу. Дескать, нужда такая, что до зарезу ее видеть ему надобно.
– А ты кто ей будешь? – женщина хоть и выглядела недовольной, но все-таки любопытство ее распирало.
– Я товарищ ее мужа, – ответил Сережа. – Беда с ним случилась.
      Женщина, очевидно, поверила Сереже и распахнула калитку:
– Беда, говоришь? – вздохнула она. – Все вы, мужики, бедоносцы. А мы, бабы, из-за вас страдаем и слезы льем… С торца вход в ее комнатку. Ты прежде в дверь постучи. Шатун! Место! – грозно прикрикнула она на пса.  Тот послушно убрался в конуру. Высунул оттуда морду и, оскаливая желтоватые клыки, продолжал глухо рычать на Сережу. 
      Дверь открыла девчонка, которая едва доставала Сереже до плеча, но перед ее пронизывающим взглядом он почувствовал себя пигмеем. Видок, конечно, у нее был не ахти.
– Ты кто? – глухо спросила она. Такие голоса из подземелья раздаются, в которое живьем замуровывают.
      Сережа представился как друг Славика.
– Друг этого ничтожества? – ядовито спросила дамочка.
      Сережа кивнул.
      Ядовитая дамочка раздумывала: захлопнуть дверь или нет?
     «Так что же ты замуж за ничтожество выскочила? – машинально думал Сережа. – Ах, ты не сразу его разглядела? Любовь слепа? Ты такие письма ему писала. А теперь прозрела? Прозрела, когда узнала, что муж малолетку нечаянно ее обрюхатил? Ах, какой он кобель! Пусть теперь в зоне зэки его опустят? А как же любовь? Любимому человеку надо прощать грешки его плотские. Где твое благородство, Наденька?»
       Уловила ли она спонтанные мысли, промелькнувшие в сознании Сережи, или нет, но дверь перед ним не захлопнула. Пригласила кивком головы пройти.
– Кто она? – Надежда уселась на диванчике, а Сереже предложила стул.
      Шинель Сережа не стал скидывать, ибо рассиживаться здесь не собирался. Он снял зимнюю шапку с кокардой, крючки расстегнул на вороте шинели и верхнюю, золотистую пуговицу с оттисками пятиконечной звезды с серпом и молотом.
– Пустышка, – ответил Сережа. – Товароведом в военторге работает. 
– Красивая? – продолжала пытать Сережу Наденька.
– Симпатичная, – ответил Амбросимов. – Красивыми, на мой взгляд, могут быть только умные женщины, – высказал Сережа личное умозаключение.
– Тем хуже для него, – процедила Наденька. – Ничтожество и дурочка – славная парочка, – в ней, вероятно, бурлило уязвленное самолюбие. – И дети у них будут славные…
– Надя, вы же умная женщина, – использовал Сережа заготовленную фразу. – Будьте великодушны. Подпишите эту бумагу, – он протянул Наденьке подготовленное замполитом заявление. – Если вы не дадите ему развода, он загремит в тюрьму. А тюрьма лучше никого не делает. Будьте милосердны.
     Она презрительным взором окинула бумагу с отпечатанным текстом.   
– Напрасно, юноша, вы считаете меня способной на благородство по отношению к подлецу, с которым я имела неосторожность заключить брак, – с металлическими нотками произнесла Наденька длинную фразу. – Пусть хоть сгниет в тюрьме! Не стану я ничего подписывать.
– Если он – ничтожество, то зачем нужно сохранять брак? – рассуждал Сережа. – Вы еще встретите человека, который будет достоин вас. 
– Где встречу? – усмехнулась Силонова. – В сельской глубинке, куда меня направят по распределению?
– Сколько там лет отработать надо? Два или три года? А Славик лет на десять может загреметь в места отдаленные, - рассуждал Сережа. –  Наденька, умоляю вас – отпустите его на все четыре стороны… Хотите я пред вами на колени стану? – Амбросимов неловко сполз со стула на пол и оказался перед дамочкой на коленях. 
– Встань! – вскинулась Наденька. – Ты не должен ради этого подонка унижаться. Это он должен у меня прощения просить…
– А он разве не просил? – Вадик стоял на коленях. – Он молиться на вас будет, если вы его от трибунала избавите…   
– Человек – животное неблагодарное! – уверенно заявила Наденька.
– Стоп! – остановил ее Сережа. – Надя, вы кого цитируете?
– Никого, – недоуменно произнесла Силонова. – Я так думаю.
– Но это же фраза моего персонажа! – удивился Сережа. – Я ее придумал!
– Ты что-то пишешь? – удивилась Надежда. – Может, все-таки встанешь? Или лучше жить на коленях, чем умирать стоя?
– Лучше жить не по лжи, как говорит Солженицын. – Сережа сел на стул. - Я тоже считаю, что человек – особь неблагодарная. 
– Особь? – переспросила Надежда. – Нет, это уж слишком. Много людей и благодарных, и порядочных встречается. Но Силонов не из их числа. Теоретически я могу дать развод этому ничтожеству. Зачем за него цепляться? Развод! И девичья фамилия! – бесшабашно махнула она ребром руки. – Я подпишу, – вдруг заявила она. – Где ручка?
      От неожиданного поворота событий Сережа опешил. Он-то думал, что протянутую бумагу Наденька разорвет в клочья и в лицо ему швырнет с торжествующей злобой. У нее же внезапно другой рефлекс сработал. Сережа спешно расстегивал пуговицы на шинели. Полез в боковой карман кителя за шариковой ручкой. Вместе с ручкой извлек два экземпляра своих крамольных статей.
– Не суетись, ефрейтор, – улыбнулась Наденька. – Тебя как зовут?
– Надя, вы благородная женщина, – он протянул ей ручку. – Вам за это на Страшном суде зачтется.
– Ты верующий что ли? – вскинула пушистые ресницы Силонова.
– Нет, – сказал Амбросимов, – но сейчас готов поверить в Бога, если он населяет землю такими разумными существами, как вы.
– Льстишь мне? – усмехнулась Наденька. Кажется, она оттаивала. Протянула ему подписанное заявление. – Ну, выполнил предписание моего неверного супруга? – спросила Силонова.
– Это не его предписание, – признался Сережа. – Меня к вам замполит направил. Старший лейтенант Свиридов. Классный мужик.
      Наденька с интересом взирала на Сережу, а он – на нее. По росту и фигуре Наденька походила на девочку из девятого класса. Но как ослепительно сияли ее глаза! Она была зеленоокой! Из ее глаз взгляд такой силы струился, что прожигал, словно лазерный луч! И под этим взглядом Сережа стал ощущать себя не комфортно.
– Может, чаю? – кивнула Наденька на чайник с изогнутым носиком.
– Меня машина на улице ждет, – проговорил Сережа.
– Тогда – пока, – сказала Наденька. – Привет бывшему супругу.
– Вообще-то, у меня разговор к вам есть, – замялся Сережа. – Вернее, просьба. – Амбросимов имел в виду статьи, которые хотел передать Наденьке вне зависимости от исхода его деликатной миссии.
– Просьба? – вскинула Наденька брови. – Я выполнила твою просьбу. Есть и вторая? Выкладывай! Может, ефрейтор хочет, чтобы я приняла горизонтальное положение?
– Зачем ты так? – упрекнул Сережа. – Злость в тебе играет. Не надо злостью душу травить.
– Я, значит, добренькой должна быть? – закипала Наденька.  – Чего изволите, господа?
– Зря ты так, – Сережа взял со стола шапку. – Пожалуйста, пусти в оборот вот эти статьи в своём пединституте, – он оставил на столике копии крамольных статей. – Пусть их люди в Орле прочтут. – И, опустив глаза, пошел к выходу. – Закрой за мной дверь, – буркнул он и вышел в ветреную стылую ночь. 
       На него снова затявкала собака, когда он проходил по садовой тропинке. Цепь от ошейника была достаточно длинной, чтобы достать до Сережи. Но Амбросимов был так погружен в себя, что не обратил на лай дворняги никакого внимания. Пес взвизгнул у шинели, но укусить ее обладателя не решился. Он даже лаять в след чужаку перестал, когда тот прошел мимо. 
       Амбросимов искал руками засов, чтобы закрыть за собой калитку. И услышал крик:
– Сережа, постой!
       Наденька бежала к калитке. Он шагнул ей навстречу.
– Ты с ума сошла? Простудишься! – вырвалось у него. Почти машинально Сережа обнял Наденьку, а та уткнулась ему в грудь.
– Ты можешь остаться? – Наденька подняла голову и глядела на Сережу таким взывающим взором, каким на него никто раньше не смотрел.
– Могу, – произнес Сережа. – Только машину надо отпустить.
– Отпусти, – попросила Наденька. – Мне так скверно. Я боюсь оставаться одна. Побудь со мной, пожалуйста, – только недавно она была сильной, как морская скала, а сейчас выглядела слабой и беззащитной, словно тоненькая, оголенная веточка на ветру качалась.
– Нет проблем! – растроганно улыбался Сережа. – Иди, ставь чайник. Я сейчас вернусь. Стой! – прикрикнул он, когда Наденька повернулась к дому. Сережа снял с себя шапку и нахлобучил ее на головку Наденьки. Солдатская ушанка оказалась для нее великовата. Наденька сдвинула шапку на затылок и, придерживая ее рукой, побежала по тропинке к заднему торцу дома.
    Умный пес на Наденьку не лаял. Сердобольная хозяйка дома укоризненно покачивала головой. Из окна, выходящего на улицу, она видела  сцену слияния Наденьки и Сережи у калитки. Не включая в комнате света, хозяйка досмотрела из окна эпизод до конца. Она видела, как газон заурчал и уехал, а безшапочный военнослужащий возвратился. Он задвинул на засов калитку и пошел к квартирантке. Что могла подумать хозяйка дома о нравах современной молодежи?   
        Хозяйку возмутило и поведение Шатуна. Пес лаял на военнослужащего так слабо и глухо, вроде проформы, что хозяйка усомнилась в его сторожевых способностях.
          
6
        Все люди – особи упрямые, но каждая особь упряма по-своему. И папа Сережу убеждал в том, что тот не ту жизненную тропу для себя торил, когда понял, что сын в литераторы захотел податься с антисоветским уклоном творчества. И Вадик Миролюбов, способствовавший тому, что у Сережи крамольные мысли от вещания «вражьих голосов» появились, предупреждал, что за эти мысли родное государство не по головке гладит, а сроки наматывает и в психиатрические больницы на принудительное лечение направляет. Думать гражданин Советского Союза может сколько угодно, о чем угодно и как угодно, если у него на эти праздные занятия времени хватает. Но если он свои мысли в непотребные для идеологии государства формы облекать начнет и станет их как-то пропагандировать, то это уже являлось преступлением, для которого соответствующие статьи в Уголовном кодексе имелись и безотказно действовали. И сослуживец Антон Симаков советовал Сереже «заткнуть себе в задницу» вольнолюбивые статьи о Солженицыне и Кузнецове.
        Наденьку Силонову в тот же предохранительный крен потянуло. Когда Наденька бегло пробежалась по рукописям Сережи, на ее умном личике обозначилась горестное недоумение. Она была категорична. Никто не позволит ему поднять эти темы на уровень масштабного обсуждения. А их частное обсуждение давно кулуарно идет в среде мыслящей интеллигенции. Ни Кузнецову, ни Солженицыну Сережины дилетантские рассуждения не помогут. Кузнецов пребывает в Лондоне и вещает по «Би-Би-Си», чтобы на хлеб с маслом заработать. Пусть там, в свободном мире, пишет то, что ему вздумается. Имя Нобелевского лауреата Солженицына настолько известно на Западе, что его в заключение советская власть во второй раз едва ли отправит. Сейчас не 1937 год и даже не 1945. Власти побоятся отрицательного резонанса на Западе. Солженицына в ссылку могут отправить, где он в опале до тех пор пребывать будет, пока публично не покается. Или, если он шебуршать не прекратит, и за границей будет издаваться, то, скорее всего, его выдворят из страны… 
       Сережа пил крепко заваренный чай с предложенными Наденькой вкусными пряниками. Он рассказал ей о процессе над Кронидом Любарским. Дескать, учителя астрономии не за границу выдворили, а в зону на пять лет определили.
     Да, согласилась Наденька, могут и в зону за антисоветскую агитацию затыкарить. Сережа в зоне засветиться хочет? Ему стройбатовской казармы мало? Мол, одного дурака она от зоны отмазала, хотя и не стоил он ее великодушного шага, а Сережа сам дурную голову в петлю засунуть хочет?
– Ты уверен, что выдержишь атмосферу заключения и нормальным человеком из зоны  вернешься? – В ее глазах плескалась жалость.
– Не знаю, – честно признался он. – Но кто-то же должен пробивать брешь в бесчеловечном режиме! Кронид эту брешь пробивает…
– Лбом стену не прошибешь! – уверенно заявила Наденька. – А вот мозги по ней растечься могут…  Не стоит, Сережа, неумно рисковать собой, – ее взгляд светился доброжелательностью. – Этой жертвенности никто не оценит. Я бы сожгла твои литературоведческие опыты, – она кивнула на растопленную печь, за заслонкой которой потрескивали дрова. Наденька на ночь сыпанула в печь пару ковшей блестящего антрацита. По комнате теперь распространялся приятный жар.
     Сняв китель, повесив его на спинку стула, Сережа пил чай из блюдца, сидя за столом в офицерской рубашке. Галстук ослабил.
– Нет, жечь не надо! – запротестовал он. – Боишься брать с собой – не бери.
– Я похожа на боязливую девочку? – усмехнулась Наденька. - Если хочешь, я могу пустить в обиход твои экзерсисы.
– Я был бы тебе очень признателен, – произнес Сережа.
– Будь по-твоему, – согласилась Наденька. – Чувствую, что я тебя  не убедила. Хочешь испытать на собственной шкуре бич родного государства? Испытывай. Только имей в виду: шкура-то у человека одна. И она у тебя не воловья. – Наденька смотрела на Сережу таким долгим изучающим взглядом, что ему стало не по себе. Он же не экспонат музейный. 
     «Зачем она меня оставила? – думал он. – У нее скверное настроение? А откуда ему быть радужным? Славик, скотина, и мизинца ее не стоит. Он нож тебе в спину воткнул? У тебя рана кровоточит? А я чем могу помочь? Я раны зализывать не умею…»
    Все мужики – животные толстокожие и в эмоциональном диапазоне особи примитивные. В древние времена они мамонта лохматого или бизона завалят и, как дети малые, восторг испытывают, прыгают возле забитого зверя, в грудь себя кулаками бьют. А кто в пещере огонь поддерживает? Кто из шкур одежку шьет? Кто их ласкает, домашний очаг согревает и детей в муках рожает? Да разве мужскому племени это понять? Они теперь не только мясо и шкуры до пещеры дотащить не могут, но и зарплату не всегда до дома доносят. А услуг женских требуют. Ты и в магазин бегай, и жрать им готовь, и белье чистое подай, и рубашку погладь, и в постели обслужи, когда тебя от усталости ноги еле держат. А они бельмы бесстыжие зальют и ещё шеи в сторону других баб кособочат. Дрына на них нет…    
    Амбросимов примитивом себя не считал, но в эмоциональном плане глуховатым типом являлся. Он понимал, что беседу пора заканчивать. Надо спать ложиться или переходить к делу. А к какому делу? К сексу? Сережа считал, что спать с женой друга неприлично. К тому же он не считал себя дамским угодником, и в женских утехах не сведущ был. У него отсутствовал опыт утешения особ женского пола.
 
       Откуда не искушенному в нюансах тонкой женской психологии Сереже было ведать, что Наденька звериной интуицией обладала. Как только она увидела Славика, то сразу же поняла, что случилось что-то очень нехорошее. Она это еще в Орле чувствовала, когда к нему на свидание отправлялась. Когда ей сказали, что он арестован, она поняла, что предчувствия ее не обманули.
– Что случилось? – спросила она, когда муж ее обнял.
       Как ни вилял Славик, пытаясь уйти от сиюминутного ответа, как ни старался ее приласкать, Наденька из объятий его выскальзывала. Она вынудила его во всем признаться. Славик запинаясь, физиономию в сторону отворачивая, сказал, что его могут осудить за изнасилование, которого он не совершал. Наденька окаменела, но еще держалась. Но когда Славик попросил ее о разводе как спасительном для него средстве, она поняла, что муж ее  предает. Славик уверял, что развод и новая женитьба – пустая формальность. Когда дело с трибуналом уляжется, он разведется и снова будет с Наденькой. 
– Она беременна? – спросила Наденька.
   Славик вздохнул и, отводя кислый взгляд в сторону, кивнул.
   Наденька дважды делала аборт, уничтожая в своём чреве возможного ребенка от этого прохвоста, чтобы дитя не помешало ей и ему завершить учебу в институте. А теперь от мужа ждала ребенка какая-то гарнизонная шлюха! Наденька набросилась на него с кулаками, а когда он ее неловко оттолкнул, указала ему на дверь. Как ни юлил, как ни заискивал перед супругой Вадик, она была непреклонна. Наденька энергично упаковывала свой чемодан. Славик просил ее успокоиться, но она смотрела на него с дикой ненавистью. Она даже за кочергу печную схватилась, когда Славик стал к ней приближаться, желая сгладить конфликт. Она выставила его вон, а когда он убрался, ей, как раненой волчице, завыть хотелось,  мужское подлое племя проклиная. 
       После его ухода Наденька дала волю слезам и, наверное, целый час безутешно рыдала, завалившись на кровать. Когда она немного успокоилась, то поняла, что мужу надо было все-таки подписать заявление о расторжении брака. Пусть строит новую жизнь с гарнизонной шлюхой, а она его из своей жизни вычеркнет! Она еще сделает хорошую партию! Наденька была уверена, что Славик вернется и тогда она подпишет то, что он хочет. Зачем ломать ему жизнь? Жизнь у человека – одна. А она как-нибудь выстоит. Она сильная.   
        Вместо Славика прибыл ефрейтор, который, как несмышленый дурачок, какие-то антисоветские статьи пишет. Разве этому мальчику объяснишь, что мужчина ей сейчас нужен! Она полтора года в мужских объятиях не была. Она же живой человек, а не инфузория фригидная! Когда тебе невыносимо больно, надо чтобы рядом кто-то оказался.  И рядом с ней в эти черные минуты Сережа оказался.
       «Правда, юноша совсем не в ту степь ноздри навострил, – думала о нем Наденька. – И упрямый, видно, очень…  Ты как, ефрейтор, себя ощущаешь?» 
      Сережа ощущал себя неуверенно. Он понимал, что Наденьке сейчас не сладко. Но в спасительных беседах он не силен. Вздохнув, он взглянул на часы. Стрелки показывали без десяти минут двенадцать. Спать пора. Ему же вставать в шесть. Ему к восьми часам в части быть нужно. У них в гарнизоне праздничный парад, будь он неладен! Кому эта показуха с маршировкой всех видов войск нужна?
      От ее взгляда не утаилось то, что Сережа на часы посмотрел.
– Спать хочешь? – участливо спросила она. – Устал?
– Я сутки спокойно могу не спать, – похвастался он.
– А еще что ты можешь? – в глазах ее блеснули искры, значение которых Сережа мог смутно угадать, но мог и ошибиться.
      Наденька не стала юноше мозги пудрить. Она пошла ва-банк:
– Хочу тебя, – отважно произнесла она. – Можешь со мной лечь? – она кивнула на кровать.
       Сережа хлопал глазами, как живая кукла. Наденька заоблачной женщиной для него являлась. Он ее предложением был ошарашен и не знал, как ему поступить.
– Лечь-то, конечно, я могу, – смущаясь, признался он. –  Только вряд ли я смогу быть для тебя полезным…
       Она заморгала пушистыми ресницами. Приблизилась к Сереже, притронулась рукой к его щеке:
– О какой пользе ты шелестишь? – тихо спросила она. – Просто я боюсь этой ночи и не хочу оставаться одна. Мне мужчина сейчас нужен.
– Я не мужчина, – Сережа снял со щеки маленькую ладонь Наденьки, сжал в кулачок и прикоснулся губами к ее мизинцу на сгибе. – Я девственник, – признался он таким замогильным тоном, что Наденька впервые за время их общения рассмеялась.
– Нет, двух крушений за одни сутки мне не вынести, – она поцеловала его в лоб. – Раздевайся, девственник, – улыбаясь, ласково предложила она. – Ныряй под одеяло. Тебе будильник на сколько завести?
– На шесть, – ответил Сережа.
      Свет в комнате потух. Глаза не сразу привыкали к темноте. Ни Луны, ни звезд из окон не было видно. И ночное сияние в комнатку проникало тускло. Сережа ориентировался по очертаниям печи, кладка которой, покрытая белой известью, маячила у него перед глазами. В печи тлел антрацит, и сквозь узкую щель в заслонке отражалась на полу колышущая огнеязычная полоска.            

7
       Рано или поздно каждый из нас теряет девственность. Что? Не каждый? Ну, на таких исключительных случаях как датский сказочник Ганс Христиан Андерсен, который девственником умер, Амбросимов зацикливаться не мог. Сын датского сапожники и прачки при жизни дождался вожделенной славы. В сказочное творчество он сумел сумблимировать свой неизлечимый инфантилизм и мучившие его психофизические комплексы. В сказках Андерсен брал реванш за свою несуразную внешность, за бедное детство и нанесенные ему обиды, за отсутствие собственного дома и семьи. Одиночество гения, его неустроенный быт и неудачи в любовных смутах в сказках трансформировались в торжество ума и таланта над властью и обществом. Собственные  страдания на страницах его произведений превращались в торжество любви, доброты и света. А вы откуда свет черпаете? Из собственной души? А если в ней мрак гнездится?
      Однако гениальный сказочник прожил довольно большую жизнь. А Сереже цыганка короткий жизненный срок предрекла. Поэтому ему не терпелось поскорее важнейшие закономерности в пульсации вечного мироздания точно нащупать. И, нащупав эти закономерности, Амбросимов мечтал создать пару-тройку эпохальных нетленных опусов, прочитав которые, человечество не на ощупь и зигзагами вкривь и вкось сквозь суету и мрак краткосрочного пребывания на планете Голубой к изящному совершенству и гармонии духовной двигалось, а напрямки. Чтобы гуманоиды из других цивилизаций землян за умных и совершенных созданий во Вселенной почитали, а не за странных человекообразных животных, друг друга со смаком или без смака уничтожающим. Чтобы слово «землянин» не только гордо во всей Вселенной звучало, но и некое эталонное качество для обитателей других планет означало. Жизнь так коротка, считал Сережа, что отвлекаться на пустяки, чувства и безделицы материальные неразумно для землян являлось.
      Амбросимов еще не понимал, что не только способностей, но и таланта для создания настоящего произведения литературы маловато будет. Талант – это, пожалуй, некая совокупность психофизических особенностей того или иного индивидуума, позволяющая ему заниматься так называемым творчеством. Серость в искусстве скучна и обидна. А ведь именно серость его агрессивно заполонить всегда пыталась. А чтобы по-настоящему творить, стать Творцу подобным, надо не только профессиональным мастерством художественного слова владеть. Тут с Творцом по духу и предназначению сравняться надо. Ну, если не сравняться (это на гордыню смахивает), то попытаться стать проводником заповедей Творца, который отдельных обитателей планеты талантом наделяет, чтобы они его посланниками на земле грешной стали.
      Творческий дух Михаила Булгакова в его нетленном романе «Мастер и Маргарита» до небес необъятных поднялся. Он оттуда на людей взирал, пытаясь понять: как же они до такого состояния скотского себя довели? Квартирный вопрос их испортил или какой-то иной сбой в природе человеческой произошел? Этот сбой случаен или закономерен? Процесс расчеловечивания людей далеко зашел? Он будет продолжаться или обратим?   
      «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! – эти строчки из бессмертного романа Михаила Булгакова, ходившего в шестидесятые годы в машинописной распечатке, Сережа в шестнадцатилетнем возрасте записал в дневник. – Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна…»
      Сережа выписал эту цитату из романа Булгакова в дневник, еще не сознавал, что такие строки посланник Творца мог написать.
     С чего начинается мирозданье? С творчества, которое является прерогативой Бога. Как в священном писании сказано? «И создал Бог землю (человека, траву, зверя), и увидел, что это хорошо». В отсутствии скромности Всевышнего хулить, разумеется, не следует. Что потом из человека в процессе эволюции вышло – вопрос отдельный. Господь свое дело давно сделал. И чтобы люди в грехах мерзопакостных не погрязли, Всевышний время от времени своих посланников на землю посылает, одаряя их не только талантом, но и божественным видением. Их можно назвать Его проводниками. Кто-то из наделяемых Всевышним талантом проводником бывает легкосплавным, кто-то – сплав с диэлектриком, и проводит волю божью похуже, а кто-то является Его стопроцентным проводником. Стопроцентные проводники гениями называются, которых Всевышний раз или два в столетие на землю посылает. Иногда чуть чаще. Пушкин, стопроцентным проводником являлся или Рафаэль, или Моцарт, или тот же Андерсен.
      У гениев, как правило, жизнь очень нелегко складывается. И кончают они бренный путь на земле, как Христос, обычно очень несправедливо. Они ведь существуют в ином измерении. Ползучая реальность противоречит их божественной сути. А им волей-неволей приходится сталкиваться с какими-то прокураторами, цезарями, императорами, султанами и вероломными тиранами, которые пытаются ими командовать. А командовать ими нельзя. Их только Бог направлять может. И посланники не выдерживают – рвутся у них аорты, гибнут они на дуэлях, ищут смерти, как избавления от земных страданий, от мирской суеты, надеясь в потусторонней жизни получить умиротворение и покой…    
      Кто это Сереже в девятнадцать лет объяснить мог? А своим упорным умишком Сережа до постижения божественного предназначения проводников Всевышнего добраться не мог. Ему и атеистическое воспитание мешало, и другие житейские хмари. Хотя путь для решения загадок Творца он интуитивно избирал верный. Путь этот тернист и извилист был. Если посланники Творца его с трудом великим преодолевали, на жертвенном костре себя сжигая, то каково этот путь Сереже Амбросимову давался?

8
       Ночь, проведенная с Наденькой Силоновой, некий неканонический сумбур в девятнадцатилетней головушке ефрейтора вызвала. Сережа считал, что чувства влюбленные, даже если они какой-то волшебный угар временно вызывают, сфера настолько зыбкая и эфемерная, что ей серьезного значения предавать не стоит. Потому как нет в так называемой любви или чувственном угаре никакой последовательности и логики. Объяснить любовь нельзя, а неприятности она запросто доставить может. Наденька Силонова – конкретный пример. Полюбила она Славика, замуж за него выскочила, письма ему писала, гордо ждала его возвращения, полтора года посторонних кобелей к себе не подпуская. И что взамен получила?.. Сереже ей сострадал. И что теперь? Чтобы боль невыносимую заглушить, Наденька его в качестве антидепрессанта решила использовать? Он, в принципе, не возражал. Да и стоило ли ей из-за такого хмыря, как Славик, в дремучую депрессию впадать? Сережа может ее от этой хмари избавить? Он же не деревянный чурбан какой-нибудь. Он – гуманист. Он понимает, что Наденьке сейчас плохо.
      Однако все же он ненароком ей подвернулся. Все в этом мире происходит по воле случая. Или в случайностях какая-то закономерность наблюдается? В ту ночь Сережа нутром осознал, что Наденьке уступить надо. Он готов был ей отдаться. Лучше с Наденькой девственность потерять, рассуждал он, чем с Мариной Мешковой.
      Вы помните, как девственность потеряли? У многих особ эта потеря, к которой они так вожделенно в юности непорочной стремятся, целую гамму чувств не вполне приятных вызывает. Некое разочарование в душу вносит и опустошенность. В первый раз действительно скомкано и порой некрасиво эта естественная процедура протекает. Впоследствии все налаживается, и люди к сексу не только пагубно стремятся, но с таким восторгом и буйством ему предаются, что для некоторых особ зов плоти на много лет доминирующим становится. 
      Законов природы никакая высшая сила, власть или религия отменить или урегулировать пока не могут. Разум может. Но не всегда хочет. Страсти людские, порочные или благие, разуму не всегда подвластны. И, пожалуй, Сережа напрасно драгоценное время терял, чтобы в них какую-то логику обнаружить. Не видел он никакой логики в том, что Наденька его своим избранником на одну ночь сделала. Случай слепой, как Сережа считал, их в эту ночь свел. Неумолимый Рок. Игра темных сил. Или светлых? Не подвластно сие для еще не вполне сформировавшегося разума Сережи было. А он тщился в потугах бесплодных понять: что же в эту ночь с ним произошло?
       Наденька целовала и ласкала Сережу так, что он в ее нежности растворился, словно сахар в горячем чае. Правда, в страсти низменной дрожа, кончил он, пожалуй, слишком быстро. Наденьку скоротечность разочаровала, но она с ней не смирилась. Она такими приливами нежности и ласки его одарила, такую увертюру любви ему щедро преподнесла, что Сережа и не предполагал, что такое возможно…
      Когда будильник заверещал, Сережа с трудом свинцовые веки приподнял. Наденькина голова на груди Сережи покоилась, и руки ее тонкие его торс обвивали. Он, видимо, действительно в эту ночь стал для нее неким спасительным плотиком в житейской буре. Сережа хотел от ее объятий осторожно освободиться, но Наденька проснулась. Вскочила, халатик набросила, чайник на электроплитке стала разогревать. Заставила его кружку чая выпить и пряник вкусный съесть.
      Сережа с ней так прощался, словно кусок собственного мяса от себя с болью тягучей и невыносимой отрывал. И у Наденьки слезы на глаза накатывались, хотя она пыталась ему одобрительно улыбнуться. Это как объяснить можно? Кто они друг для друга? Так, человеческие песчинки, которые случайно встретились в сумрачном мареве жизни и сейчас разлетятся в разные стороны. Она – в Орел. Он – в казарму Эмбы-5. Тогда почему сердце у Сережи нестерпимо щемило?
       «Разве влюбленность, если это влюбленность, – рассуждал Сережа, – обязательно боль вызывать должна? Я в Наденьку влюбился? Этого мне только не хватало. Зачем я ей нужен? Зачем она мне нужна? Она же старше меня. Или любовь без всякой надобности вспыхивает? Возрастные помехи для нее не преграда? Нет, это временное помутнение рассудка. Мираж. Чувственный самообман…»
       Самообман ли это был или еще что, Сережа толком не сознавал, но то, что восхитительное кружение чувств эта волшебная ночь у него вызвала, можно было не сомневаться. У него даже родились строчки, посвященные Наденьке: 

Лепестками губ ты сшила
Нежности наряд,
Но мальчишка – не мужчина.
Он расплавлен, смят…

– Молодец! – похвалил старший лейтенант Свиридов ефрейтора Амбросимова, когда тот, отдав честь, протянул замполиту текст заявления с размашистой подписью Силоновой. Свиридов хлопнул ефрейтора по плечу так, что тот пошатнулся. Замполит по утомленному лицу Сережи понял, что тот, наверное, не спал. Но какие его годы? Выспится еще.
– Мне ее проводить надо, товарищ старший лейтенант. У нее поезд в два сорок, – умоляющим взором посмотрел на замполита Амбросимов.
– У нас же парад в двенадцать, – озабоченно почесал висок замполит.
– Очень надо, товарищ старший лейтенант, – произнес Сережа.
– Где твоя увольнительная? – спросил замполит.
      Сережа протянул Свиридову бланк увольнительного предписания. Тот посмотрел на него, взял ручку и осторожно что-то в бланке исправил.
– На подлог, можно сказать, ради тебя иду, – он возвратил бланк Сереже. Вместо увольнения до 8-00, в нем стояло до 18-00. – Поощряю тебя дополнительным увольнением в связи с успешным выполнением боевого задания!.. Но только после парада! - поднял он указательный палец.

9
       Под звуки маршей военного оркестра мимо высокой трибуны, обтянутой тканью красного цвета, у Дома офицеров проходили подразделения  воинских частей, дислоцировавшихся в Эмбинском гарнизоне.
      На трибуне присутствовали крупные чины из командования Среднеазиатского военного округа, включая низкорослого генерала с красными лампасами на брюках и двух упитанных с солидным брюшком офицеров с полковничьими папахами на голове. Какой-то толстощекий казах в цивильной шляпе стоял на трибуне среди военных. Самым подтянутым и эффектным на трибуне выглядел поджарый подполковник Эдуард Битюцкий. На его голове красовалась не офицерская зимняя шапка, а лихая фуражка. 
     Рота за ротой, чеканя строевой шаг, военнослужащие держали равнение на разместившихся на трибуне генерала и офицеров и, в ответ на приветствие горластого майора у микрофона, громогласно сотнями голосов орали «Ур-р-ра!». Каждая рота ракетных, военно-воздушных сил и военных строителей старалась перекричать тех, кто шел перед ними. Впереди каждой части, роты и взвода чеканили строевой шаг их командиры. Знамена развевались на ветру.
     Военные строители промаршировали так, что их практически нельзя было отличить от военнослужащих строевых частей. Не ударила лицом в грязь и пятая рота строительной части №44022, в третьем взводе которой маршировал, но не держал равнение на трибуну ефрейтор Амбросимов, потому как шел в шеренге с края. На него другие солдаты равнение держали, пытаясь видеть грудь четвертого в шеренге сослуживца.
      За парадом наблюдала гражданская публика. Сережа заметил, как на него смотрят, улыбаются и приветливо машут рукой перед натянутой лентой Эльвира Николаевна Коробова, ее дочь Аллочка и Нина Смородинова. Сережа, как и все военные строители, проходя перед трибуной, орал «Ур-ра!».
      Парад эффектно замыкали краснопогонники духового оркестра из комендантского взвода, петлицы которых украшали эмблемы с флейтой.             
      Приставив правую ладонь к виску, генерал и офицеры, казах в шляпе, поеживаясь от порывов жестковатого ветра, держали строгие лица. Они изредка переговаривались друг с другом, отмечая тех, кто, на их взгляд, прошел лучше. Многие думали о том, как бы парад быстрее закончился. После парада их ждала торжественная часть в клубах всех воинских частей, где за нудными докладами следовало оглашение праздничных приказов о награждении, повышении по званию,  объявление благодарностей по службе, награждение грамотами и т.д.
      За торжественной частью следовала художественная. В частях выступали местные таланты с заранее подготовленными номерами самодеятельности. В праздничные дни в солдатских клубах показывали патриотические фильмы типа «Чистое небо», «Баллада о солдате», «Офицеры». Особой популярностью в семидесятые годы в солдатской и офицерской среде пользовался фильм Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни».
      Не занятые в нарядах и на боевом дежурстве командиры и политработники предвкушали минуты, как они соберутся за столиками с хорошей закуской и выпивкой в Доме офицеров или в гостях у кого-нибудь из сослуживцев. Праздничные выпивки в офицерской среде обычно бывали обильными и бурными. Редко обходилось без сцен ревности и мордобоя. Впрочем, подобное происходило в октябрьские двухдневные праздники в любой географической точке необъятной и могучей державы под названием СССР.

10
     После окончания парада Сережа ломанулся к шлагбауму гарнизонного КПП, но никак не мог поймать попутку. Смотрел на часы и нервничал. Наконец, пожилой водитель-казах, следовавший на «Жигулях» из совхоза «Джурун» в Актюбинск, подхватил его и быстро домчал до железнодорожной станции.
        Часы показывали без четверти три, когда Амбросимов, запыхавшись, вбежал на платформу. Ему повезло, что поезд задерживался и пассажиры находились на платформе. У Сережи екнуло сердце, когда он увидел маленькую фигуру Наденьки в сереньком пальто и в кроличьей шапке. Она стояла рядом с желтоватым чемоданчиком, и смотрела в ту сторону, откуда должен был прибыть пассажирский состав. Наденька не видела, как он к ней приблизился и остановился рядом. Со спины она казалась девчонкой-школьницей. Но Сережа знал о том, какие сгустки эмоциональной энергии, ума и воли плескались в этой хрупкой молодой женщине. Казалось, что она сделана из стали. Однако ночью он видел, как эта сталь плавилась и на его глазах превращалась в жаркое трепетное пламя.
      Сережа притронулся к ее плечу. Она резко повернулась, и он увидел, как раздражение от внезапного прикосновения сменилось улыбкой и радужным сиянием неописуемых зеленых глаз. Надя вцепилась в короткий воротник шинели. Она ничего не говорила, а губы у нее дрожали. Колючий ветерок свиристел по платформе, а пальтишко у Наденьки было хлипковатым для уже не осенней стужи. Наденька повисла у него на шее.
– Озябла? – спросил Сережа. И не узнал тембра собственного голоса. В нем появились теплые и заботливые тона.
– Молодец, что приехал, – она поцеловала его в губы. – Ты меня спас вчера. Я этого не забуду. - Губы у Наденьки были прохладными. Она, наверное, продрогла на открытой пронизывающему ветру платформе.
– Это я тебя благодарить должен. – Он держал ее руки и дул на них, будто хотел их согреть своим дыханием. – Я не думал, что такое возможно…
– У тебя будет еще много женщин, – уверила его Наденька.
– Таких, как ты, едва ли... Ты – необыкновенная.
– Ничего необыкновенного во мне нет, – улыбнулась Наденька. – Но все равно спасибо. Если захочешь, напиши мне. Я в общежитии теперь поселюсь.
– Напиши адрес, – Сережа протянул ей записную книжку и авторучку.
      По станционному динамику объявили, что к платформе прибывает пассажирский поезд из Алма-Аты. Остановка поезда – три минуты. Сережа подхватил ее чемодан.
– Об одном прошу, – заговорила она быстро. – Ты должен быть очень осторожен. Ты должен стать лучше, сильнее и мудрее. А лучше, если ты бросишь свою антисоветскую писанину. Лучше бы ты прозу писал, а? – Наденька смотрела на него с умоляющим выражением. – Обещай, что подумаешь над моими словами.
– Подумаю, – обещал Сережа. – И найду тебя, если захочу увидеть.
– Конечно! – подтвердила она. – Если захочешь, найди меня. 
     У двери плацкартного вагона №7 они слились в прощальном поцелуе. Предъявив проводнице билет, Наденька вошла в вагон и стала в проходе у окна, помахивая Сереже рукой. Он заметил, что она смахивает с глаз нечаянные слезы. Сережа считал себя не слишком чувствительной натурой. Но тут и у него на глазах навернулись непрошеные слезы.    
      Проводы людей, которые внезапно стали для тебя чем-то дороги, – явление душещипательное. Сережа долго взирал вслед последнему вагону. Ему не нравилось, что он так рассиропился. Наденька – стоящая и сильная женщина, уточнял сам для себя Сережа. В ее характере есть крепкий стержень. Её не сломят житейские шквалы. Она выстоит...
 
11
       Сережа пер по обочине дороги из Эмбы в военный гарнизон. Сзади поддувал в спину колкий ноябрьский ветряк, изредка крутясь бурунами на тертом бетонном шоссе. Сережа развязал узкие ленточки зимней военной шапки. Нахлобучил ее на уши и туго связал ленточки под подбородком. Холодновато ему было, но не навстречу ветру он двигался. В противном случае ему бы очень неприятно было по большаку в степи пешком чесать в шинели и сапогах, в которых ноги начинали предательски мерзнуть. Попутных машин, как назло, в праздничный день 7 ноября ему не попадалось. Наверное, уже все веселились, отмечая юбилей Октябрьской революции в кругу родных, друзей и знакомых. Преодолеть путь длиной в 12 километров Сережа мог и пешком, но он все же рассчитывал, что поймает попутку.
      Амбросимова согревали мысли о Наденьке, с которой он расстался на железнодорожной платформе. У него есть ее адрес. Вот возьмет и явится к ней после демобилизации. И что скажет? «Здравствуй, это я…»  И что она ему ответит? «Ты?..»
      Вы праздники любите? Сережа с детства их не любил. Почему? Наверное, потому, что в праздничные дни дома частенько вспыхивали семейные ссоры, нередко заканчивающиеся мордобоем. Мама с синяком под глазом могла ходить, а папа – с расцарапанным лицом. Если милицию кто-то из соседей вызывал, то отец мог в вытрезвитель залететь или пятнадцать суток за хулиганство схлопотать.
      Отец в выходные дни частенько не знал, куда себя деть. Слонялся иногда в трезвом состоянии по квартире и с недоумением спрашивал:
– Зачем людям выходные дают? Не понимаю…
– Как зачем? – вступал Сережа в беседу с отцом. – Чтобы люди отдыхали!
– Как отдыхали? Пили? – спрашивал отец. Пристрастившись с юношества спиртным напиткам, отец и в зрелости гибельную склонность к питию хмельному преодолеть не мог.
– Ну почему обязательно пили? – возмущался Сережа. – У нас в городе есть театр драматический. Давай в него сходим?
– В театр? – удивлялся отец. – А чего я в нем не видел? Там актеры паясничают на сцене, изощряются, как обезьяны, а я на это смотреть должен?
      «Родителей не выбирают, – рассуждал Сережа в юношестве. – Их надо прощать за то, что в детстве или юности они нам что-то по неграмотности или недоумию недодали…»
      В девятом классе, накануне октябрьских праздников, родители в гости к кому-то  ушли. Сережа остался дома один, что не так часто случалось. Включил телевизор. И случайно наткнулся на фильм Павла Любимова «Бегущая по волнам» по мотивам романа Александра Грина. Сережа оказался так фильмом очарован, что в восторженное состояние впал. И песни Александра Галича, звучавшие в фильме, его восхитили. Он понял, что фильмы надо смотреть в одиночестве, чтобы никто их восприятию не мешал и не отвлекал по пустякам. Ненужные слова и общение разоряют душу.
    Серёжа с детства стал ценить одиночество и свободное время. Ему казалось, что не стоило тратить время на участие в шумных, праздных застольях, в которых после третьей или четвертой рюмки водки никто никого не слышит, кроме самого себя. И оглушительная эстрадная музыка под радиолу или магнитофон была ему не по нутру, и танцы, в которых он не понимал никакого смысла и толка. Сережа уроки в школе иногда прогуливал не потому, что ему не хотелось писать контрольную работу или диктант. Ему хотелось побыть наедине с самим собой, поразмышлять о чем-нибудь этаком – глубоком, записать впечатления или мысли в дневник, подготовить какой-нибудь рассказик для обсуждения в литературном объединении «Огонек». Но, как назло, ему не хватало тишины и одиночества. В школе ребята и девчонки шумно клубились. Дома родители постоянно ссорились… 

12
       Казалось, что тот эфемерный орган, который в душе человека отвечает за влюбленность и связанные с ней желания, был у Сережи или атрофирован, или не развит, или еще не созрел для возвышенной чувствительности. Сереже было девятнадцать лет, и настоящая любовь, быть может, к нему еще не пришла. Или он был не способен к этому чувству? Не каждому, наверное, оно дано. Иван Бунин утверждал, что «большевики лишили Россию чувствительности», когда расстреливали людей не десятками, а сотнями и тысячами. От бесчувственных родителей рождались бесчувственные дети. Может, и Сережа являлся типом, зачатым не в любви, а при удовлетворении животного полового инстинкта? В его дневниках я обнаружил записи, в которых он (кажется, на полном серьёзе) утверждал, что людьми движет не любовь, а низменные животные инстинкты. «Человек рожден, чтобы есть, пить, спать, совокупляться и размножаться, - писал он. – Им, прежде всего, двигают инстинкты самосохранения и размножения, и ещё страсть к обогащению, к власти над себе подобными…»      
      Однако мир без любви – холодный мир. Сережа помнил высказывание Блока: «Только влюбленный имеет право на звание человека». Однако из-за несчастной или неразделенной любви некоторые люди даже с собой покончить пытаются. Из-за любви и ревности к Марианне Басманной Иосиф Бродский вены себе пытался в Эрмитаже взрезать. Разбил стекло в туалете, и там покончить с собой хотел. Нашел подходящее место. Саша Абдулов тоже из-за любви и ревности вены себе резал. Сережа их поступки не понимал.
      «Жизнь у человека одна, а сколько любовных романов или привязанностей быть может? – наивно спрашивал он сам себя. – Да сколько угодно! Наверное, не менее дюжины!»
      Собственная эмоциональная холодность Амбросимова не очень тревожила. Его больше беспокоило другая ситуация: как же он состояние влюбленности у своих персонажей изображать будет, коли сам подобных чувств не испытал? Одновременно он полагал, что творческим людям не обязательно себя связывать супружеским бременем. Это бремя пагубно на творчестве может отразиться. Не случайно чтимый им Гоголь женщин избегал. 
        Чтобы лучше понимать текст, полагал Сережа, надо знать биографию автора. Биография одного из любимых писателей Амбросимова Оноре де Бальзака, автора потрясшей его в детстве повести «Шагреневая кожа», тоже свидетельствовала, что творческому человеку с любовными увлечениями надо быть осторожным. Вернее, увлечения пусть будут, рассуждал Сережа. Они жизнь творческих людей, как и прочих особ, как-то скрашивают и разнообразят. Не все же время им за столом сидеть и с вдохновением божественным или без вдохновения за деньги проклятые, но необходимые, пером скрипеть.
      «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он безмятежно погружен, – вспоминал Сережа строки Пушкина. – И среди всех ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он…»
      Не может того быть, чтобы поэт был ничтожным в мирской суете, не соглашался с Пушкиным Сережа. Но с браком точно надо быть осмотрительным. Интриги коварные против одаренных людей все время вьются. Пушкин из-за светских сплетен и интриг погиб.
Бальзак творил продуктивно до тех пор, пока не женился. Французский романист писал днями и ночами, больное сердце кофеем и другими напитками не щадя, работая над бессмертными томами «Человеческой комедии». И переписывался лет двадцать с одной из поклонниц его таланта – польской помещицей Эвелиной Ганской. И пока он титанически работал, в брак ни с кем не вступал, вел сумбурную светскую жизнь, все с ним было в порядке. А стоило Бальзаку жениться на овдовевшей графине, как он быстро угас.
       «Женщина – гениальный палач, - писал Бальзак в одном из своих нетленных романов. Эти строчки писателя Сережа в дневник в школьные годы занес. – Искусный искуситель, она всегда была и будет гибелью для мужчин».
       Конечно, к этим строчкам, как полагал Амбросимов, не стоило серьезно относиться. Бальзак, вероятно, иронический подтекст под ними разумел. Но, тем не менее, вскоре после женитьбы он «дал дуба», приказав долго жить…
      Пылкая влюбленность одноклассницы Ирины Евграфовой мимо Амбросимова печально проплыла и хоть и обожгла его жарким пламенем, но не очень сильно. Лика Артемьева его отвергла и с каким-то моряком спарилась. К Ниночке Смородиновой Сережа равнодушным остался, хотя в нее за одни стихи восхитительные влюбиться было можно. С Мариной Мешковой, которую Вадик по-дружески Сереже подсунул, Амбросимов связываться побоялся, ее доступности испугавшись. Он убеждал себя в том, что секс без любви для него неприемлем. Но вот вроде бы свершился с Наденькой Силоновой тот сумбурный акт, который рано или поздно со всеми молодыми особами случается. Умненькая Наденька не только девственности Сережу лишила, но и вознесла его на заоблачную высоту, с которой он спускаться не хотел, и расставался с ней с явным эмоциональным кружением и вспыхнувших чувств щемлением. Рок ли слепой его в объятия к ней кинул или божественное провидение – кто сие знает?
      Почему бы Сереже было не воспользоваться подарком судьбы и личную жизнь с Наденькой не связать в дальнейшем, если бы она на это согласилась? Пожалуй, Наденька могла бы жизнь Сережи не только скрасить и духовно насытить, но и ждать бы его стала, если его за антисоветскую агитацию и пропаганду к уголовной ответственности привлекли. Не стала же разводиться с Кронидом Любарским его жена Галина Салова. Она поддерживала мужа всячески в годы заключения, переписку с ним вела и на свидания в мордовские лагеря к нему ездила.
       У Сережи какой-то странный крен в прагматичном мозгу происходил.   
       «Зачем я Наденьке нужен? – рассуждал он, двигаясь в гарнизон после волнительного расставания с Силоновой. – Она поступит в аспирантуру, найдет для себя какого-нибудь аспиранта или другого достойного человека. Она одна не останется…»
       Непроизвольное воспламенение чувств к Наденьке ему затопить как-то хотелось. Как затопить? Рациональным мозговым расщеплением? Сережа полагал, что на горло непрошеной любви (а прошенной разве она бывает?) стоит наступить и раздавить самым безжалостным образом. И пусть эта любовь взывает о пощаде, молит о чем угодно. Наступить и раздавить! Чтобы любовь под ногами не путалась и движению личности к какой-то осмысленной цели не мешала.
      Сережа ещё не сознавал, что любовь движет человеком. Только она сохранить его способна от напастей, горестей, пакостей и мерзостей мирских. 

13
      Попутный военторговский фургон, которым рулил знакомый водитель Роман, подобрал Сережу на полпути к гарнизону. Роман хотел подбросить Сережу до ворот строительной части, но Амбросимов предпочел выйти у двухэтажного здания военторга.
      Еще не было четырех часов и Сереже не хотелось возвращаться в казарму. До конца увольнительной оставалось два часа. Можно было еще помотаться по праздничному военному городку, зайти к кому-нибудь в гости. Сережа вдруг осознал, что забежать в день 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции ему не к кому.
      «Ох, и хреново, когда идти тебе некуда, - подумал Сережа. – Библиотека закрыта. На автобазе кабинет на праздничные дни опечатан. Ломануться в Дом офицеров на какой-нибудь киносеанс? А что? Кино для нас – важнейшее из искусств, как утверждал Владимир Ильич Ленин…»
      Двигаясь мимо дома Эльвиры Николаевны и Аллочки Коробовой, Сережу  осенила мысль: а не зайти ли к ним? Он может порадовать их благой вестью. Славик Силонов согласие на развод получил! Эльвира, как будущая теща Силонова, и Аллочка, как будущая жена Славика, должны быть довольны. Радуйтесь! Салют! Победа! Теперь Эльвире за дочку краснеть не придется. И аборт Аллочке делать не придется. У Славика наследник появится! И трибунал ему уже не грозит! Силонова ждут сплошные удовольствия! Кто говорит, что в жизни мало удовольствий? Да их навалом! Только трясти успевай с пышного древа земных наслаждений!
       Пожалуй, Сереже не стоило заходить в этот день к Коробовым. Во-первых, не его это была миссия – весть о разводе Силонова в их дом приносить, хотя к ее организации он оказался причастным. Во-вторых, нежданный гость не всегда хуже татарина, но все-таки неэтично в чужую квартиру без приглашения являться. В-третьих, вы же заранее не знаете, что вас ждать может? А вдруг какая-нибудь неприятность или несуразность ненароком выпрыгнет? День-то праздничный. А в праздничные дни много нелепостей случается.
      Зачем Сережа все-таки к Коробовым поперся? Да за тем, что ему дурная мысль в голову пришла: а что если Аллочка аборт завтра или послезавтра сделает? Она же еще не знает, что Славик  свободным от первого брака стал, и его теперь спокойно в сети второго брака зачалить можно? Не знает. Следовательно, гипотетически, Аллочка может совершить глупость и от плода будущего младенца избавиться? Сереже этого не хотелось, хотя эта сторона дела его никаким боком не касалась. Ему казалось: сейчас он принесет благую весть и Аллочку и Эльвиру порадует. Когда Амбросимов нажимал на кнопку звонка в их дверь, он же не предполагал, что из-за нее капитан Коробов, как черт из табакерки, выпрыгнуть может.
– А, ебарь явился? – заорал Коробов, будто обрадовался приходу Сережи. – Эльвира, он вас по очереди дрючит или строго по графику? Милости прошу! – капитан в галифе и тапочках в длинных шерстяных носках приглашал непрошенного гостя пройти в квартиру. 
      В коридоре появилась раскрасневшаяся и, кажется, поддатая Эльвира Николаевна в темно-вишневом платье, которое ее старило.
     «Они помирились что ли?» – успел подумать Амбросимов.
     Эльвира замахала руками:
– Сережа, ты очень не вовремя! Муж пьян, а Аллочки нет дома – она в гостях. Уйди, ради Бога, от греха подальше!   
– Куда? – заартачился капитан. – Будем знакомиться! Ефрейтор, прошу! – он по-прежнему широким жестом приглашал Сережу пройти в квартиру.
– Извините, – Амбросимов поднял руки. – В другой раз зайду.
– Никаких других раз! – запротестовал капитан. – Эльвира! Живо в койку! Ефрейтор дрючить тебя, как козу, будет!
      Сережа развернулся и пошел вниз по лестничному маршу.
– Куда? – орал капитан на весь подъезд. – Держи ебаря! Он мою дочь обрюхатил! – в тапочках и носках капитан кинулся за Амбросимовым.
      Сережа выскочил из подъезда, как ошпаренный.
      «Как он узнал о беременности Аллочки? – думал Сережа. - Неужели в гарнизоне и восьминедельную беременность ни от кого скрыть невозможно?»
      Вообще-то капитан был не посторонним человеком, а отцом охмуренной девицы. Ему, пожалуй, полагалось о таких событиях в жизни дочери знать.
      Амбросимову, наверное, стоило бы ломануться бегом, но по перпендикулярному тротуару двигался патрульный наряд, и бежать Сереже было нельзя. Он сразу бы привлек к себе внимание патруля. И назад податься он не мог. Сзади, из подъезда, выскочил в расстегнутом кителе, в голифе и тапочках Коробов и орал:
– Ебаря держи! Уйти хочет! Лови извращенца!
      На горластый крик капитана моментально среагировал патрульный наряд. Он свернул с тротуара и бойко двинулся на ефрейтора.
      Тикать Сереже было некуда. Да и зачем? У него увольнительная до 18.00. Он трезв и ничего не нарушал. Сейчас отдаст честь офицеру патруля, предъявит военный билет и увольнительную.
    Низкорослый капитан Коробов, потеряв на бегу один тапочек, и с разбега прыгнул сзади Амбросимову на спину, ухватив его руками за шею. Скорее машинально, чем специально, Сережа резко пригнулся и через спину перекинул капитана. Тот беспомощно перевернулся и оказался на тротуаре. Голова капитана и его туловище лежали возле сапог ефрейтора. Коробов цеплялся руками за шинель Сережи.
– Держи ебаря! – орал он. – Он дочь мою изнасиловал!
      Не зря Сережа с детства не любил праздничных дат. Патруль из военнослужащих летной части шил ефрейтору нападение на офицера.
– Товарищ старший лейтенант, – обращался Амбросимов к офицеру патруля. – Вы капитана должны задержать, а не меня. Он же пьян!
– Мы знаем, кого задерживать, ефрейтор, – ответил старлей.
      Дежурный по гарнизонной гауптвахте майор с бухты-барахты заключать Амбросимова под арест не стал. Документы его неторопливо проверил и увольнительную. Убедился в том, что ефрейтор трезв. Выслушал его. Связался по телефону со старшим лейтенантом Свиридовым. Тот подтвердил, что лично увольнительное предписание ефрейтору Амбросимову подписывал и со служебным заданием в гражданскую Эмбу направлял. Свиридов попросил майора отпустить Сережу «с губы» под его личную ответственность.
– Так его капитан Коробов в изнасиловании дочери обвиняет! – воскликнул дежурный майор, получив эту информацию от офицера патрульного наряда.
      Свиридов в течение десяти минут объяснял майору, что капитан Коробов не прав. Дочку капитана харил другой тип, который сейчас находится под арестом.
      Майор, усмехаясь, вернул Амбросимову военный билет и отпустил его в часть. До шести вечера Сережа успевал прибыть в расположение роты.

14
      Уже смеркалось. Из открытых форточек ДОСов доносились песни и музыка. Жители военного городка отмечали праздничную дату. Навстречу Сереже двигалась компания юношей и юниц. Из переносного магнитофона лилась песня с оптимистическим припевом: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди. Надейся и жди».
      Амбросимов благоразумно уступил дорогу компании, ибо она двигалась так, что занимала всю ширину тротуара. И чуть было не впал в шоковое состояние. Два не очень пьяных пацана тащили под руки миниатюрную Ниночку Смородинову. Ниночка была так пьяна, что ее полные стройные ножки, торчащие из-под короткого пальто, заплетались кренделями. Мутноватые глаза бессмысленно таращились по сторонам. Похоже, она ничего не соображала.
      «Где ее так накачали? – с отчаянием подумал Сережа. – Куда ее волокут?»
– Сережа, привет! – Амбросимов приветствовала Аллочка Коробова. Она шла следом под руку с симпатичным парнишкой. Остановилась возле ефрейтора, не смущаясь своего кавалера.
– А мы видели тебя сегодня на параде! Ты так классно шагал! А мы - гуляем!..
– Ниночка, кажется, не в форме, – Сережа кивнул в сторону Смородиновой и двух кадров, которые тащили ее под руки.
– Ничего страшного, – успокоила Аллочка. – Не пила, не пила подруга, а тут нажралась. Мы ее приведем у Жени в чувство, да? – спросила она у кавалера.
– Да, – подтвердил тот. – У меня дома нашатырь есть. Понюхает, и снова запрыгает, как коза мичуринская.
      Сережа заметил, что и улыбчивая Аллочка пьяна. Но в меру. 
      «Ты же беременна! – подумал Вадик. – Тебе же спиртное нельзя!»      
– Ну, пока! – сказала Аллочка и помахала ручкой.
– Успехов в боевой и политической! – пожелал Сереже ее кавалер.
   Из магнитофона лилась уже другая мелодия. Приятный мужской тенор пел: «Представить страшно мне теперь, что я не ту открыл бы дверь. Другой бы улицей прошел, тебя не встретил, не нашел…»
    Возвращался в казарму Сережа в препоганом настроении. А почему он переживал? Аллочка позволила себе в праздничный день употребить спиртное? Это может отрицательно сказаться на развитии плода, который она в своем чреве носит? Но многие ли женщины в период беременности отказываются от употребления спиртного? Некоторые и от курева не отказываются. И дети у них нормальные, как будто, рождаются. Не уроды. Случаются, конечно, разные аномалии, но как исключения. И какое ему дело до Аллочки? Пусть Славик Силонов теперь новую суженую уму-разуму учит.
      У Сережи погано на душе стало потому, что он Ниночку в расквашенном состоянии встретил. «Неужели, действительно, яблоко от яблони недалеко падает? – с отчаянием думал он. – Ниночка по стопам мамы пойти может? Нам из орбиты идиотской судьбы нельзя выскочить? – горячился Сережа. – Тогда, выходит, и мне дергаться бессмысленно? Мать у меня, мягко говоря, женщина недалекая. Отец – хороший человек, но алкаш. А я возомнил, что писателем стану? С каких паренок? Значит, я, как и отец, алкашом должен стать? Нет уж, дудки! Я эту генетическую наследственность в гробу перевернутом видел! Я из этого заколдованного круга выскочу на иную орбиту! – отважно думал Сережа, возвращаясь в часть. – А вот выскочит ли Ниночка?»

15
       После праздничных дней, бодуна и похмелья будни тяжелые наступают. Для отдельных граждан страны Советов праздники и будни в сплошные алкогольные сумерки сливались. Но не все же граждане СССР напивались до непотребного вида. Отдельные обитатели страны осмысленную жизнь вели. Иные парили в духовных высотах индивидуального мира, на других земных особей с презрением, высокомерным честолюбием или с жалостью христианской взирая. Но не каждый успевал крылья такие отрастить, чтобы в поднебесье парить.
      Система к тому же стрелков метких расплодила, которые влет могли прицельно заоблачных особ бить, на землю их мертвыми или подраненными опуская. Парить, сука, безнаказанно задумал? Мы тебе крылья-то подкоротим, подрежем. Мы тебя научим в стране советской скромно и без выкрутасов жить! Ишь чего надумал – парить! Парильщик гребаный! Строем, обормот, ходить разучился? Баланду лагерную давно не хлебал? Забыл про колючую проволоку и вышки с вооруженными вертухаями? Напомнить? Что-то с памятью у вас стало, граждане. О мощи государственной машины и дисциплине забыли? Зря. История по спирали развивается. И новые веяния – это лишь декорации на сумрачном каркасе государственного устройства, который обаятельным и милым быть по определению не может. Не пора ли еще не забытые старые методы принуждения и повиновения малосознательными массами вводить? Что? Историю вспять не обратишь? Но затормозить-то ее можно…   
      Страна традиционно от одних праздничных дат к новым датам начинала готовиться, различные трудовые подарки им посвящая. Производственные коллективы повышенные социалистические обязательства брали и с энтузиазмом или без энтузиазма в жизнь их воплощали. Вслед за достойной встречей 55-ой годовщиной Великой октябрьской социалистической революции в 1972 году в СССР новая праздничная дата близко маячила. Какая? Нынешнее поколение уже не советских людей о ней давно запамятовало. 30 декабря 1972 года страна отмечала 50-летие со дня образования СССР – Союза нерушимых республик свободных, которые навеки сплотила великая Русь.
      Оказалось, что все-таки не навеки сплотила. Случилось почти что чудо. Первый Президент СССР и инициатор перестройки Михаил Горбачев 30 декабря 1991 года сложил с себя  полномочия. Могучий и нерушимый Советский Союз прекратил своё существование, превратившись в непонятный и аморфный СНГ – Союз независимых государств.
      А в семидесятые годы прошлого века ничто не предвещало бурного распада некогда могучей державы под названием СССР. В 1972 году строительная часть № 44022, как и вся советская страна, хотела достойно встретить 50-летие со дня образования Союза ССР. Она взяла обязательство досрочно ввести в эксплуатацию в Эмбе-5 жилой пятиэтажный дом для офицерского состава.    
       Праздники Сережа не любил и потому, что не всегда мог в эти дни воплощению творческих замыслов отдаваться. Будь он на гражданке, то мог бы 8 ноября работать над трактатом о Михаиле Зощенко. А в казарме разве можно творчески работать? И на автобазу он не мог пойти, так как там все служебные кабинеты на праздничные дни опечатывались. Где он мог спокойно поработать? Сцепив руки за головой, он лежал на заправленной койке, и по обыкновению о чем-то размышлял. О чем?   
          «Работа человека лечит, а безделье калечит. Тогда почему люди отдыхать любят больше, чем работать? Да потому, – рассуждал Сережа, – что у людей работа не смыслом жизни является, а потребностью гроши зарабатывать, чтобы семью прокормить и еще какое-то время просуществовать в этой гребаной жизни. Драгоценное время человек тратит на то, чтобы деньги на пропитание и существование долбаное зарабатывать – это же абсурд!»
     Одновременно Сережа соглашался с мудрым мнением Валентина Катаева, утверждавшего, что мир уже давно тронут опасной жаждой обогащения. «А кроме жажды обогащения, чем еще мир тронут?» – вопрошал Амбросимов. Безбожная душа человека, как полагал Сережа, праздника всегда алкала. Она вознестись над нудными буднями хотела и воспарить. А как вознестись? Куда воспарить? Воспарить она могла в алколоидных парах после принятия крепких спиртных напитков. И не в заоблачную духовную высь душа смертных особей возносилась, а в мутную хмарь бесовскую.
      «Если человек нашел призвание, – мудрствовал Сережа, – то работа для него не тягость, а удовольствие. Тогда он время на дурацкий отдых тратить не будет. Он и в выходные дни делом любимым заниматься будет. Жизнь коротка. И второй не будет. За краткий срок пребывания на земле можно не успеть все замыслы воплотить. Праздники – это для тех, кому нечего делать, а мы должны делом заниматься, а не удовольствиям никчемным предаваться».
       Старослужащие стройбатовцы слонялись 8 ноября по казарме и изнывали от безделья. В карты резались, в домино и нарды. В ленинской комнате был включен телевизор, и военнослужащие передачи праздничные смотрели. Кто-то письма домой писал.
     «Может, письмо Наденьке написать? – подумал Сережа. Вспоминает ли она его? Или для нее встреча с ним – ни к чему обязывающий эпизод? Случайный штрих? Приедет она в Орел. Оклемается. Пустит в обиход его экзерсисы о Кузнецове и Солженицыне. Почитают их будущие филологи. И что? К сведению примут? В студенческой среде стукачей, наверное, хватает, – предположил Сережа. – А если Наденьку кто-нибудь заложит? Если органы госбезопасности ее за жабры возьмут? Откуда, мол, сия антисоветчина?..»
– Здравия желаю, товарищ младший сержант! – над койкой возникла физиономия земляка из Электростали Саши Федорина. – Поздравляю с присвоением воинского звания. – Саша кивнул на свои погоны, на которых красовалась ефрейторская лычка. – Не обмыть ли нам лычки?
     Федорину прослужил всего полгода и по ранжиру являлся еще салабоном. Он работал в бригаде слесарей-газопроводчиков, но накануне ноябрьских праздников на него вдруг посыпались блага. После демобилизации штатного фотографа в политуправлении части, командование предложило ему занять эту блатную должность. Федорин не являлся профессиональным фотографом. Он был фотолюбителем. Теперь ему ещё ефрейторскую лычку кинули. За что? Он предлагал обмыть лычку? Оборзел Саша? Где обмыть? Саша показал ключи от фотолаборатории. Он там, мол, теперь полный хозяин. У него бутылочка коньяка в сейфе припрятана.
– Я тебя щелкну на память, – предложил Саша. – Домой фотки отошлешь. Даме сердца…
      В Доме офицеров военнослужащие фотографировались за деньги, а Федорин бесплатно свои услуги предлагал. Почему не воспользоваться его любезностью? Сережа фото Наденьке отошлет, чтобы она его помнила.
      Со штатива-камеры для плоской пленки Саша трижды щелкнул Сережу,  усаживая его на стульчике, поправляя голову, разворачивая плечи. Потом они сидели в комнатушке, освещаемой красным фонарем, где Федорин проявлял негативы и печатал снимки. Пили в полумгле дагестанский коньяк и вели неторопливую беседу. Саша поинтересовался судьбой Силонова, который в праздничный день продолжал пребывать на гауптвахте. Сережа, как мог, удовлетворил любопытство новоявленного ефрейтора.
     Когда Федорин в сочувственном тоне завел разговор об Александре Солженицыне, Сережа насторожился и заподозрил неладное: не стукач ли Федорин? За что ефрейторскую лычку кинули? За какие достоинства штатным фотографом сделали?   
       «Значит, я нахожусь под колпаком КГБ? За мной установлена слежка? – без паники думал Сережа. – На меня кто-то накапал? Может, кто-то видел, как я передавал дембелям статьи о Солженицыне и Кузнецове? Может, кто-то отнес их в особый отдел? Кто? Да какая теперь разница – кто? – рассуждал Амбросимов. – Ко мне приставлен стукач?»
      Амбросимов понял, что ему надо быть с Федориным осторожным. Сережа отозвался о Солженицыне в критическом духе. Мол, конечно, Александру Исаевичу обидно, что его, боевого армейского капитана арестовали в конце Отечественной войны и упекли на восемь лет в лагеря как врага народа. Но не он один в эти годы пострадал от репрессивной машины государства. Родное государство, как и родителей, надо уметь прощать. За что прощать? За перегибы сталинского режима, которые в стране в годы непомерной власти тирана существовали. Теперь-то, слава Богу, культ личности Сталина развенчан. Солженицыну Александр Трифонович Твардовский дал возможность в «Новом мире» печататься. И что он напечатал? «Один день Ивана Денисовича»? Вещь, конечно, своевременная для развенчивания культа личности. А что еще Солженицын выдал? «Случай на станции Кречетовка», «Захар Калита» и «Матренин двор»? Маловато будет.
– Так его ж печатать перестали! – возмутился Федорин. – Кислород перекрыли… У него, наверняка, еще в загашнике много чего есть!
– У него есть неопубликованный роман «Раковый корпус». Знаешь о чем он?
      Федорин отрицательно покачал головой:
– И я не знаю, – признался Амбросимов. – Судя по названию, о раковых больных. Как думаешь, о чем думают люди, у которых врачи рак обнаружили?
– О смерти? – предположил Федорин. 
– Перед неминуемой смертью человек озлобленным становится, – высказал Сережа спорное утверждение. – Ему обидно, что он умирает, а другие будут жить. И из него желчь изливается против государства и окружающих людей.
    Наверное, Федорин рассчитывал что-то другое от Сережи услышать.   
– Думаю, что Нобелевскую премию по литературе просто так не дают, – задумчиво произнес Саша. – Солженицын, на мой взгляд, ее заслужил.
– Нобелевский комитет позволил себя втянуть в политические игрища, – рассуждал Сережа как штатный корреспондент газеты «Правда». – У нас же непримиримая борьба идет между двумя идеологическими системами. Холодная война. Паны-политики в свои игрища играют, а у народов не только чубы, но и кости трещат. Но нам-то какое до этого дело? Давай лучше о бабах! – предложил Сережа, подняв кружку, на дне которой плескался  коньяк. 
      Амбросимов полагал, что ему удалось сбить с толка Федорина, ибо на лице земляка проявилась озабоченность. Довольный тем, что он ловко вычислил стукача, Сережа вдруг воспылал к себе негодованием. 
      «Я так испугался, что стал пороть какую-то чушь? – крутились мысли в его размягченном от коньяка сознании. – Я же так не думаю! Я думаю одно, а Федорину говорю другое? Я маскируюсь? Я испугался его доносов? За свою жалкую жизнь трясусь? Я же предаю Александра Исаевича! Предаю себя! Предаю идею борьбы с режимом, который уродует людей! Контора не понимает, что делает уродом Федорина, заставляя его доносить на товарищей? Чем они его прельстили? Лычкой и блатной должностью? Саше может понравиться стучать. Он уже начинает получать за это определенные блага и льготы. Карьера с помощью органов, может сложиться у него быстрее, чем у других. Саше захочет сотрудничать с ними и на гражданке. Ведь эти стукачи мнят себя чуть ли не разведчиками, добывающими ценную информацию. А в чем ее ценность? Закладывать инакомыслящих – в этом ваш кайф?»
       «Умный думает, что говорит, а дурак говорит то, что думает», – вспомнил Сережа мудрое напутствие бывшего зэка Антона Симакова. Тот советовал ему быть осторожнее и ничего лишнего в казарме не вякать. – Я сейчас говорю Федорину не то, что думаю, – констатировал Амбросимов. – Значит, я – не дурак? А кто я? Тогда, выходит, я – трус! Втираю очки стукачу и перевожу разговор на базар о бабах? Может, мне следует заявить, что я его вычислил? Может, прямо спросить его: «За сколько серебренников, Иуда, продался? Чем купили тебя, земеля, убедив стучать на товарищей? А ты и рад стараться?»
      Однако у Амбросимова не было бесспорных доказательств того, что земляк являлся сексотом. Сережа пока догадался об этом только на интуитивном уровне.
 
16
        Амбросимов решил «лечь на дно» и не трепыхаться. Он прекратил распечатывать статьи о Солженицыне и Кузнецове. Статью о Любарском он так и не закончил, оправдывая себя тем, что не знает, как сложилась дальнейшая судьба диссидента. Может, адвокат Кронида добился пересмотра дела? Может, Любарского не сослали отбывать срок по нелепому обвинению и помиловали? Сережа решил дождаться дембеля. Возвратится он домой, съездит в Черноголовку к Рустэму Любовскому и узнает о дальнейшей судьбе опального кандидата астрофизических наук. А сейчас Сережа не может даже письмо Рустэму написать, ибо органы за ним установили слежку и исходящая от него почта, наверняка, просматривается.
      В свободное время Сережа решил сосредоточиться на перепечатке рассказов, которые намеревался предъявить на творческий конкурс в Литературный институт. Руководитель литературного объединения «Огонек» Николай Николаевич Соколов, зная, что Сереже предстоит срочная служба, рекомендовал ему написать яркую повесть о современной армии. Мол, это – хорошая конъюнктурная тема, которую нынешние литераторы не раскручивают, а она – выигрышная. На ней можно заработать хорошие очки для стартовой позиции в писательской карьере.
      Вспоминая напутствия литературного наставника, Сережа усмехнулся. Может, ему еще рассказ или повесть о героических буднях строителей БАМа выдать? Или о современных тружениках села? Как они надрываются в непосильных муках, стремясь прожорливых горожан досыта накормить? Сереже героические будни современной армии неизвестны. Он в стройбат служить попал. Что он об этой службе написать может? О том, как на гарнизонной хлебопекарне смазчиком форм вкалывал? Или о командировке в Алма-Ату и в Аягуз что толкового мог он написать? Как старший лейтенант Свистунов смазливую официантку из летнего кафе подцепил и в гостинице ее трахал, а Сережа в это время на стреме стоял? Или как его сослуживцы в нетрезвом состоянии на гауптвахту в Алма-Ате залетели? Что, например, мог Сережа написать о работе грузчиком в военторге? О том, как они с Силоновым в самоволку в Аллочке Коробовой бегали? Как Аллочка со Славиком стала дрючиться и по неопытности «залетела»?
      Все эти незначительные события реальной действительности казались Амбросимову мелкими, ничтожными и иногда откровенно пошлыми. Если о них писать то, пожалуй, ничего, кроме отвращения и тошноты подобные жизненные перипетии у потенциальных читателей вызвать не могли. Но ничего героического, достойного внимания и возвышенного обобщения в жизни военнослужащих стройбата не происходило. Высасывать же из пальца современную героику он не хотел и не умел. А правда, за которую он рьяно ратовал, была частенько страшна, жестока и временами даже омерзительна.
    «Искусство нужно для того, чтобы не умереть от правды», – писал великий Ницше. Но Сережа этого не знал, ибо в советские времена в СССР книги Фридриха Ницше не печатали. Немецкого философа в нашей стране считали чуть ли не за идеолога фашизма, потому что его цитировал несостоявшийся австрийский художник Адольф Шикльгрубер, который позднее демократическим путём пришел к власти в Германии как Гитлер. А было бы, наверное, лучше, если бы он состоялся как художник и пейзажи разные писал.   
      Амбросимов знал, что художественная проза строится на исключительности сюжета, характера, события и атмосферы повествования. Но он никакой исключительности своего пребывания в этом мире не ощущал. Напротив, и в гражданской жизни, и в стройбате он ощущал, что пребывает в заколдованном кругу однообразной и пошлой действительности, из которого выхода в иной осмысленный и красивый мир не видно, хоть ты глаза вычеши!
       Быть может, думал Сережа, писателю надо фантазировать и выдумывать какой-нибудь прекрасный мир? Как это делал, например, Александр Грин? Жил грустный Грин на берегу моря в Феодосии, материально бедствовал и, наверное, реальная жизнь вокруг него была не очень интересной. А он, уверовав в то, что «чудо надо делать собственными руками», писал повести типа «Алые паруса» и «Бегущая по волнам». Придумывал героев, поселял их в южные города Зурбаган, Лисс, Киль, Гель-Гью и другие. «Может, миссия писателя заключается в том, чтобы сказки для взрослых придумывать, иллюзии в их души вносить?        – размышлял Сережа. – Чтобы люди, в жестоком мире пребывая, в добро и справедливость продолжали верить? Если в реальном мире справедливость редко наблюдается, а умные и добродетельные люди в загоне оказываются, как скот перед неизбежным забоем, то пусть хоть в сочинениях литераторов добро перед злом не пасует и победу над ним одерживает?»

17
       Приближался дембельский для Амбросимова, 1973 год. Славика из-под ареста после ноябрьских праздников освободили. Они с Аллочкой Коробой подали заявление в ЗАГС и готовились к свадьбе в новогодние праздники. Славик с Аллочкой три раза в неделю в вечерней школе встречался. Они ухитрялись и в школе по каким-то поводам цапаться. В предстоящем браке Славика с Аллочкой  Амбросимов не видел ничего радужного. Если они до брака между собой собачатся, то что будет после? Прав, вероятно, Лев Ландау, утверждавший, что хорошее дело таким словом как «брак» не назовут. Или великий физик иронизировал?    
      «Ирония, как щит, от пакостей ползучей реальности спасает? – задавался вопросом в дневниковых записях Сережа. – Нет? А что от них спасает? Любовь? Тогда, конечно, надо любить друг друга,  –  соглашался он. – Зачем ближнего ненавидеть? Зачем ненависть корни всюду пускает, на которой цветы зла пышно произрастают? В этом природа какую-то ошибку допускает? Или никакой ошибки нет? Может, добро и зло, как любовь и ненависть, – две стороны одной медали? Без зла и ненависти баланс сил на планете нарушится? Зло и ненависть нужны, как хищники в человеческих джунглях, хиреющие добродетели пожирающие?»
      Не мог атеистический ум Сережи на мучащие его вопросы земного бытия и человеческого общежития что-то оптимистическое ответить. Потому во тьме пагубной и дремучей пребывал будущий «инженер человеческих душ». Никак не мог Сережа из этой тьмы на свет божественный и лучезарный выползти. И реальная жизнь,  как назло, постоянно ему негативные факты подбрасывала, которые уныние и скорбь в его душу сеяли.
      Накануне нового 1973 года разбился Данилка Прозоров. Он упал с крыши в спешке готовившегося к сдаче дома для офицерского состава. К концу года строительные и отделочные работы велись на объекте форсированными темпами. В декабре стала использоваться третья смена. После ужина штукатуры, маляры, электрики и сантехники снова шли на объект и работали до двух-трех часов ночи.
      Данилка трудился в бригаде изолировщиков. Бригада занималась устройством кровли на крыше объекта. Члены бригады крыли крышу слоями рубероида, заливали швы и стыки расплавленным битумом. На крыше стояла  битумоварка, под которой приходилось поддерживать огонь.
       Что стало причиной смерти Данилки? Сказалось недосыпание и физическая усталость? Он случайно упал? Или сам вниз бросился? Амбросимов вспомнил его неудачную шутку: «Что ж я маленьким не сдох, и никто мне не помог?» 
    За время службы Амбросимова это была третья смерть стройбатовца в их части. Первая случилась в столовой в августе 1971 года. Старослужащий ударил паренька из их призыва. Тот упал, стукнувшись головой о бетонный пол. То ли удар оказался слишком сильным, то ли упал новобранец неудачно. Он встать не смог. Захрипел, розовая пена пошла у него из рта. Пока кто-то бегал в санчасть за фельдшером, один из сержантов делал салажонку искусственное дыхание. Прибежал в столовую запыхавшийся ефрейтор-фельдшер и растерялся, побледнел. Сделал пареньку какой-то укол, но новобранец все равно умер.
      На плацу лейтенант-двухгодичник медицинской службы, который возглавлял санчасть, объявил, что скончался новобранец от острой сердечной недостаточности. Из куцей солдатской зарплаты в 3 рубля 80 копеек у всех военнослужащих части вычли по рублю на похороны сослуживца.
      Такие ЧП, как смерть от рукоприкладства, обычно старались «замять». Медэксперты писали в свидетельствах о смерти, что она наступила от острой сердечной недостаточности и т.п. Родителям сообщили, что их сын погиб в результате несчастного случая. Мол, поскользнулся новобранец на мокром полу в столовой, неудачно упал и умер.
       Потрясла Амбросимова в августе 1972 года смерть армянского мальчика, которого он случайно встретил в санчасти. Амбросимов подцепил в бане «грибок». У него между пальцев ног стала преть и лопаться кожа. Между пальцами образовывались узкие кровяные ранки. Сережа обратился в санчасть. Фельдшер предложил ему какую-то мазь. Сереже пришлось по вечерам через день являться в санчасти, где он, стянув с ног портянки, смазывал мазью преющую кожу и ранки между пальцами.
      Однажды в санчасть вошел иконописный армянский мальчик, прибывший на «берег» с дальней «точки».
– Чего тебе? – неприветливо встретил его санинструктор.
– У меня все болит, – слабым голосом ответил армянин.
– Что именно болит? – переспросил санинструктор.
– Все: голова, живот, грудь, ноги…
– Не звезди. Так не бывает. Косишь? От службы увильнуть хочешь?    
        Санинструктор заподозрил парнишку в симуляции. Лейтенант-двухгодичник медицинской службы убыл в командировку в Актюбинск за получением каких-то лекарственных препаратов. Возможно, лейтенант отправил бы армянина в госпиталь, который располагался в двух километрах от строительной части. Госпиталь был как-то оснащен современным диагностическим оборудованием, квалифицированными кадрами. Санинструктор до возвращения лейтенанта оставил черноглазого мальчонку в санчасти. В ней имелась палата на четыре койки для стационарных больных. В то время Славик Силонов лежал в этой палате. У него было расстройство желудка с подозрением на дизентерию. Сережа приносил сослуживцу из солдатской столовой его порцию, а потом забирал пустую посуду и относил ее обратно. Рядом со Славиком положили и юного армянина.
      На следующий день Сережа заметил, что койка, на который лежал армянин, пуста и матрас на ней свернут.
– А где этот кавказский ангел? – Сережа кивнул на пустую койку. – В госпиталь отправили?
– В морг, – ответил Славик. – Ночью умер. И тихо умер, без стонов. Я чутко сплю, услышал бы…
      Сережа и раньше догадывался, что человеческая жизнь гроша ломаного в этом несуразном мире не стоит. В стройбате он в этом лишний раз убедился. Смерть Данилки Прозорова на Сережу угнетающим образом подействовала. Сережа же пытался этого худенького паренька взять под свое «крыло». Но вышло так, что перед новым годом Данилка убывал в гробу к больной маме в деревню Малевка Богородицкого района Тульской области.

18
         Ниночка Смородинова на перемене отвела Сережу в сторону и призналась, что его статьи увидел ее отец. Прочел их и заставил признаться: кто ей их дал? Отец их не порвал, а кому-то отнес.
– Кому? – спросил Амбросимов.
– Не знаю, – ответила Ниночка. – Ты извини, что так глупо получилось, – искренне сожалела она. – У тебя из-за этого могут быть неприятности?
     «Капитан Смородинов отнес мои статьи в особый отдел? – спрашивал сам себя Сережа. – А как должен был поступить патриот и офицер? Значит, мои опусы лежат на столе у какого-то офицера особого отдела КГБ? За мной установлена слежка. Недаром же Саша Федорин в доверии ко мне втирается и на откровенность вызывает…»
      Статьи о Солженицыне и Кузнецове Сережа перестал размножать. И уже никому не рассказывал о процессе над Кронидом Любарским. Сережа понял, что и о печальной судьбе советского сатирика Михаила Зощенко не трактат следует писать, а полнокровную повесть выдать – если не художественную, то документальную.
     До демобилизации оставалось полгода. Сережа решил сосредоточиться на шлифовании рассказов, которые он должен предъявить на творческий конкурс для поступления в Литературный институт. «А примут ли меня в Литературный институт, если я нахожусь под колпаком КГБ?» – задумывался Сережа.
      «Что: очко заиграло? – подзуживал внутренний голос. – Сдрейфил? Какой дембель? Какой институт? Ты теперь на крючке! Тебе не к творческому конкурсу готовиться надо, а к путешествию в мордовские лагеря или в Сибирь, как Виктору Амальрику. Для тебя дело шьется в особом отделе! Ты думал, что это – хаханьки? Упекут тебя, как Любарского, за распространение самиздата в зону лагерную. И будешь там самообразованием заниматься, – предрекал не радужную перспективу настырный внутренний голос. – За что боролся, на то и напоролся!.. Я не думал, что ты трусом окажешься. Ты, как уж скользкий, в нору забился и затаился? Рожденный ползать летать не может? Ну и как тебе в норе – тепло и сыро?»
       Амбросимов чувствовал себя скверно оттого, что мудро предпочел «лечь на дно». Свербящий внутренний голос упрекал его в пассивности и трусости.   
       Федорин услужливо подсунул Сереже статью в «Комсомольской правде», в которой американский певец Дин Рид осуждал Солженицына. Певец гастролировал в СССР и решил остаться в социалистической стране. Советская пропаганда, пользуясь популярностью певца, решила его, как парчушку, использовать в идеологических целях.
       «Прыгаешь, как обезьяна, по сцене с гитарой, и прыгай! – возмущался Сережа статьей Дина Рида. – Развлекай праздную публику. Но какое право ты имеешь осуждать Солженицына? Ты пройди сначала через ту Голгофу, через которую Александр Исаевич прошел, а потом что-то вякай!»
      Сереже стало стыдно за то, что он «лег на дно» и молчит, словно немой. Устыдившись своего молчания, он в апреле закинул удочку перед директрисой вечерней школы Полиной Карповной Звонниковой, которая химию у них преподавала. Она вела классное руководство в их классе. Сережа предложил: он мог бы рассказать на классном часе об очень интересной биографии современного писателя, которому юбилей скоро – 55 лет исполняется.
– А что за писатель-то? – спросила Полина Карповна.
– Ветеран Великой Отечественной войны, – ответил Сережа, – орденоносец. В журнале «Новый мир» печатается...
       Не чувствуя подвоха, директриса инициативу ученика поддержала.

19
       Все шло хорошо, пока Сережа рассказывал ученикам одиннадцатого класса вечерней школы Мугоджарского района Эмбы-5 о биографии Александра Исаевича. О том, что тот родился в 1918 году в Кисловодске. О том, как рано потерял отца, погибшего от несчастного случая на охоте. Будущий писатель с мамой-стенографисткой жил в Ростове-на-Дону. Окончил физико-математический факультет в Ростовском университете. Осенью 1941 года был призван в армию. Прошел в Костроме ускоренные курсы артиллерийского училища. Командовал разведовательной звукобатареей. В звании капитана был арестован в феврале 1945 года по необоснованному политическому обвинению на территории Восточной Пруссии.
      Все шло нормально, когда Сережа рассказывал одноклассникам и о годах восьмилетнего заключения Солженицына. О том, что после заключения писатель был сослан в марте 1953 года в ссылку в город Кок-Терек Джамбульской области Казахской ССР. Преподавал в школе математику, физику и астрономию. А когда ссылка у него в 1956 году кончилась, учительствовал в одной из сельских школ Владимирской области. Затем переехал в Рязань, где уже не только занимался преподавательской деятельностью, но и писал о пережитом, пробуя силы в литературе. В журнале «Новый мир» в 1962 году появилась его повесть «Один день Ивана Денисовича», рассказывающая об одном дне заключенного Шухова в Экибастузском особом лагере зимой 1950 года. В 1963 году в этом же журнале был опубликован рассказ Солженицына «Матренин двор», в котором автор рассказал реальную историю о жизни и смерти  Матрены Васильевны Захаровой из деревни Мильцево Курловского района Владимирской области.
     В этом же 1963 году в журнале «Новый мир» напечатан рассказ Солженицына «Случай на станции Кречетовка», в котором автор описал подлинный случай ареста 1 ноября 1941 года отставшего от поезда артиста московского театра Тверитинова, добровольно записавшегося в народное ополчение. Начальник станции молодой лейтенант Зотов заподозрил в артисте диверсанта и сдал его оперативникам НКВД, у которых «брака не бывает».
     Одноклассники Амбросимова внимательно слушали. Но, кажется, не вполне понимали: зачем он им эту мутотень про какого-то писателя гнет? Не все из них знали, что в грандиозной битве на поле Куликовом в сентябре 1380 года с ордой крымского хана Мамая под знаменами Дмитрия Донского билось более двухсот тысяч русских воинов и девять из десяти на поле брани пали. Трупы павших после этой легендарной битвы хоронили восемь дней. Никто из одноклассников не знал, что крымский хан Мамай раздрай в Золотой Орде сеял, желая стать ее правителем. Тогда хитрый властитель Золотой Орды решил крымского конкурента с помощью Дмитрия Донского и русского воинства устранить. Это ему удалось. И уже через два года, в 1382 году, монголо-татарские воины хана Токтамыша жгли Москву, доказывая, кто на Руси настоящий владыка.
      То, что с пяти куполов памятника, установленного в честь павших воинов на месте грандиозной по тем временам Куликовской сечи, местные жители жесть для нужд своих ободрали и плиты гранитные сперли, одноклассников не очень удивило. Судьба чудаковатого смотрителя поля Захара, получавшего за рьяное исполнение должности жалование в двадцать семь рублей в месяц, вызвала у одноклассников усмешку. Не верили они, что смотритель до министра культуры Екатерины Фурцевой дойдет и об удручающем состоянии памятника на поле Куликовом поведает. Это за него сделал Солженицын, опубликовав в 1966 году в «Новом мире» рассказ «Захар-Калита». И не очень добрую службу оказал писатель реальному Захару Дмитриевичу, ибо тот после публикации рассказа специальным циркуляром министерства культуры от должности смотрителя отстранили.   
     О других произведениях Солженицына Сережа рассказать не мог, ибо их не читал. Он стал говорить о том, что ему было известно из информации «вражеских радиоголосов». Роман Солженицына «В круге первом», который автор посвятил друзьям, с которыми он работал в «шарашке» в Марфино, света уже не увидел. Твардовский и возглавляемый им журнал попали в опалу. Кончилась хрущевская оттепель, наступили времена заморозков. Сотрудники КГБ рукопись романа «В круге первом» из редакции «Нового мира» в 1965 году изъяли. Не увидел света и его роман «Раковый корпус». Средствами массовой информации организована травля писателя, о чем, в частности, свидетельствует и недавняя статья Дина Рида в газете «Комсомольская правда».
     Один из учеников 11 «А», прапорщик из летной части, не выдержал. Он вскочил из-за парты и гневно выкрикнул:
– Это же антисоветчина! Я этого слушать не желаю! – разгневанный прапорщик демонстративно вышел из класса.
     Запоздало схватилась пухлыми руками за голову побледневшая директриса:
– Амбросимов, – всполошилась она, – немедленно прекратите! – и кинулась к нему, желая вырвать листы бумаги с антисоветским текстом.
– Заканчиваю, – Сережа спрятал листы от директрисы за спину. – Травля Солженицына продолжается! Ему грозит новый арест или принудительная высылка за границу.
– Прекратить! – срывающимся от волнения голосом закричала директриса.
     Никто не ожидал, что директриса может кричать на таких высоких и почти истеричных тонах. Она всегда выглядела уравновешенной и доброжелательной женщиной. А сейчас на нее  больно было смотреть. Глаза ее расширились от ужаса, будто в классе произошло вопиющее явление.

20
      Всю ночь Полина Карповна ворочалась, вздыхала и охала. Она поведала о случившемся мужу – майору ракетных войск. Тот ее постарался успокоить. Сказал, чтобы жена этот факт «не брала в голову». Мол, этот гребаный поклонник Солженицына скоро дембельнется, уедет домой и об этом инциденте все забудут. Однако супруга не выходила из волнительного состояния. Видя, что жена никак не может успокоиться и боится, что слух об антисоветской лекции выползет за территорию школы и расползется по гарнизону и тогда ей наверняка не сдобровать, майор сказал:
– Чеши завтра с утра в политуправление гарнизона. Зайдешь к начальнику особого отдела подполковнику КГБ Ильину и доложишь ему обо всем.
– А у меня не будет служебных неприятностей? – тревожилась жена.
– Больше пяти лет не дадут, успокойся, – шутил майор Петр Звонников.
– Тебе все смехуечки! – возмутилась супруга. – А я волнуюсь и переживаю!
– Ты лекцию антисоветского элемента пресекла?
– Пресекла! – согласилась супруга. – Все это видели!
– Тогда с тебя взятки гладки! Ты сориентировалась и поступила правильно.
– А если меня спросят: как я могла вообще допустить такое в классе?
– Действительно: как ты могла, Полина? Это же идеологическая диверсия! Нет, тюрьмы тебе, пожалуй, не миновать. Два года, как минимум, за политическую слепоту и близорукость схлопочешь. С правом переписки. Я тебе посылки в лагерь буду слать.
     Полина Карповна со сжатыми в кулачки пухлыми руками ринулась на мужа.
– Петя, ты серьезным быть можешь?
– Могу. Только не пойму: как ты могла идеологического диверсанта не распознать? Как ты могла трибуну ему предоставить?
– Мамочки мои! – Полина Карповна всплеснула руками и ухватилась за щеки.
– Может, срок ты получишь условный, – успокаивал ее супруг.
– А если я завтра обо всем подполковнику КГБ доложу, у моего ученика неприятности будут? – беспокоилась Полина Карповна.
– Будут! – уверенно сказал супруг. – И самые серьезные! Оборзел твой ученик! Возомнил, подлец, что у нас «литературных власовцев» прославлять можно? Он ведь и тебя подставил! Пусть ему в особом отделе мозги вправят!    
     Утром Полина Карповна, повинуясь патриотическому долгу, двинулась в политуправление гарнизона. Подполковник КГБ Ильин на служебном посту отсутствовал. Ее принял его заместитель – обаятельный и интеллигентный капитан Скориков. Он разволнованную женщину успокоил. Уверил директрису в том, что ей ничего не грозит, хотя, быть может, выступление Амбросимова следовало бы прервать и раньше. Но ведь она ни о чем плохом не подозревала? Нет? А как только младший сержант раскрыл гнилую суть своего выступления, она его прервала. Она совершенно правильно поступила. Они давно следят за этим молодым человеком, который явно заблуждается в оценках деятельности Солженицына и некоторых других псевдосоветских писателей.
– Мы сделаем ему соответствующее внушение, – уверял ее капитан Скориков. Он подсунул ей лист бумаги, ручку и попросил ее, как очевидца инцидента, все подробно написать.
    Полина Карповна на трех страницах изложила суть происшедшего в вечерней школе события.
     Капитан КГБ поблагодарил Звонникову за честное исполнение гражданского долга и, встав, лично проводил до двери.

21
      «Прорезался, вражина! – ликовал капитан Скориков, перечитывая показания Полины Карповны Звонниковой. – Теперь ты у нас, змей, попляшешь!»
      В конце апреля особый отдел политуправления Эмбинского гарнизона вынужден был взять Амбросимова в оперативную разработку. Срок его службы в гарнизоне через месяц-два истекал, и органы обязаны были вывести Сережу на «чистую воду», отрапортовать о проделанной с ним работе. Поводов для проведения такой работы особистам хватало. Тексты Амбросимова о Солженицыне и Кузнецове, которые принес в особый отдел отставной капитан Константин Смородинов, ждали своего часа. И публичную лекцию Амбросимова о «литературном власовце» Солженицыне в вечерней школе органы не могли не заметить.
     Можно сказать, что Абросимову снова повезло. Его аресту не подвергали и на гарнизонной гауптвахте не содержали. Его допрашивали трое суток подряд в особом отделе, но на ночь в казарму спать отпускали. В это время особисты провели обыск в кабинете труда и зарплаты на автобазе, изъяв из сейфа крамольные статьи Сережи и те опусы, которые тот готовил для представления на творческий конкурс в Литературный институт. Обыск так напугал начальника отдела труда и заработной платы Софью Евгеньевну Шпанько, что она побледнела, как мел. Она побежала к начальнику автобазы майору Кукину и спутано ему доложила о факте обыска. Тот тоже перепугался и попросил срочно подготовить проект приказа об увольнении Амбросимова с должности нормировщика по строительным машинам в связи сокращением этой штатной единицы.
       Зловещая аббревиатура КГБ в то время на многих страх и ужас наводила. Никто не хотел с органами КГБ связываться, предпочитая подальше от них держаться. Обыск провели и в солдатской тумбочке Амбросимова, и в сейфе старшины Гайнутдинова, где комсомольские документы роты хранились.    
       Сережа в это время статьи о Солженицыне и Кузнецове уже не размножал.  Те экземпляры, которые у него были, отдал шестерым ноябрьским дембелям. Но по одному экземпляру этих статей в сейфе на автобазе он хранил. Как и неоконченные статьи о Михаиле Зощенко и Крониде Любарском. Получалось, что Сережа не случайный проступок совершил, а являлся системным идеологическим врагом, порочащим завоевания социалистического строя, поднимая на щит заклейменных антисоветских писателей.   
      Начальник особого отдела подполковник Ильин по выслуге лет мог бы давно уйти на заслуженную пенсию. Однако продолжал тянуть свою лямку, так как не представлял себя на пенсии. Чем он будет после отставки заниматься? За грибами ходить или рыбу удить? Овощи на дачном участке выращивать? А зимой чем? К тому же вышестоящее руководство предлагало ему при возможной отставке по состоянию здоровья поселиться в каких-то провинциальных городах. А Ильин хотел поселиться с семьей где-то под Москвой или Ленинградом, а не в Костроме или, допустим, в Воронеже. Да и здоровье у него вполне сносное, хотя радикулит нередко доставал, кости к непогоде ныли, и зрение хуже становилось.
      Плотный и коренастый подполковник без куража с Сережей работал. Он никак не мог в толк взять: откуда такие «умники» неблагодарные берутся, которые на родную власть замахиваются? Учатся вроде бы в нормальных школах, в комсомол вступают, в институтах им государство бесплатно высшее образование дает, а они – бац! И оглобли против кровного государства разворачивают. Чего им не хватает? Вот этому двадцатилетнему мерзавцу чего не хватает? Они справки о нем навели. Из нормальной рабочей семьи этот младший сержант. Отец – шлифовщик, мать – на отбельно-красильной фабрике браковщицей работает. Вернулся бы после демобилизации домой. Женился бы. Семью создал. Работал. Учиться дальше хочешь? Поступай в институт и учись.
      «А ты куда прешь? – думал Ильин. – Зачем жизнь себе исковеркать хочешь?»
      В первый день допроса, который формально назывался беседой, подполковник Ильин пытался выяснить: кто Сереже крамольные мысли о советской власти навеял? Как они могли в его голове дурной поселиться?
       Из допроса обвиняемого в антисоветской агитации и пропаганде паренька с очевидностью выходило, что тот ни с какими зарубежными и внутренними подпольными организациями не связан. А на стезю несогласия с официальной политикой партии Амбросимова якобы снесло (жутко подумать!) постановление ЦК ВКП (б) 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград». Тут какой-то нонсенс получался. Постановление и доклад Жданова об этих журналах на Пленуме ВКП (б) Амбросимов счел глупыми и неправедными!   
      «Да как ты смел сомневаться в правильности линии партии, молокосос! – гневался Ильин. – Кто ты такой, чтобы в этом сомневаться? Сопляк! У тебя же молоко на губах еще не обсохло! С жиру беситесь, сучьи дети!»
        Владимир Ильин в правильности политики родной партии никогда не сомневался. Правда, ХХ съезд КПСС в 1956 году и доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина очень настороженно воспринял. Украинскому хлопцу, который гопака на даче Сталина, как шут балаганный, плясал, подполковник Ильин не симпатизировал. Он был против выноса тела Сталина из мавзолея. Ильин обожал Генералиссимуса, который, по его мнению, сыграл решающую роль в победе советского народа над немецкими и итальянскими фашистами во второй мировой войне.
      «Лучше бы Берия к власти пришел, а не Никита, – рассуждал подполковник Ильин. – Сталин оставил нам великое государство, а мы его просрем, если таким соплякам потакать будем! Откуда они появляются, из каких нор вылазят? – удивлялся начальник особого отдела КГБ Эмбинского гарнизона, слушая возмутительные, на его взгляд, ответы Амбросимова. – И ведь мнят из себя невесть что. Рассуждают о чем-то. Кто им разрешил рассуждать? И до чего дошли – курс партии критикуют! Вот к чему приводит среднее образование! Почему я возиться должен с этим паршивцем! Да я бы его на одну руку положил, а другой прихлопнул, и от этого младшего сержанта и мокрого места не осталось бы! Выжигать таких мерзавцев надо, как заразу, каленым железом! Моя бы воля – к стенке таких и в расход! Жаль, что времена изменились…»
      Нахмурив мохнатые брови, Ильин сидел за столиком просторного кабинета  с портретами Брежнева, Андропова и маршала Устинова и вынужден был выслушивать дерзкие, на его взгляд, ответы и рассуждения младшего сержанта строительных войск. Он даже что-то записывал из его показаний. Сережа же, стараясь быть предельно логичным, говорил, что усомниться его в правильности курса партии заставили произведения таких писателей как Солженицын и Кузнецов, о которых он написал трактаты. Подвигли его на их написание не внешние силы и не внутренние антисоветские организации, а официальная пропаганда и СМИ, которые, на его взгляд, не вполне объективно оценивают творчество этих выдающихся писателей и подвергают их, с его точки зрения, несправедливой критике. После очень глупой статьи американского певца Дина Рида, опубликованной в «Комсомольской правде», он напросился прочесть лекцию о Солженицыне в вечерней школе, чтобы изложить ученикам его класса альтернативную точку зрения о творчестве этого писателя. Перед начальником особого отдела Сережа не юлил, не скрывал своих убеждений, чем того не радовал, а, казалось, все больше удручал.      
– Мы думали, что вы просто заблуждаетесь, молодой человек, – с огорчением итожил подполковник Ильин, заканчивая беседу с Амбросимовым. – А выходит так, что вы сознательно идете к краю пропасти. Очень глубокой пропасти. Я вам сочувствую… Дальнейшую работу с вами продолжит капитан Скориков.
     Худенький капитан Игорь Скориков не был таким насупленным и хмурым, как подполковник Ильин. Он улыбался и производил впечатление в меру интеллигентного человека. В отличие от подполковника Ильина, капитан Скориков не называл Солженицына и Кузнецова «литературными подонками», которые не только Родину, но и мать родную продадут. По второму кругу пришлось Амбросимову рассказывать капитану Скорикову о том, что привело его к критическому осмыслению явлений советской действительности и анализу отдельных произведений социалистического реализма. Капитан, казалось, внимательно его слушал, кивал, задавал по ходу беседы наводящие вопросы. Ефрейтор не видит в своих действиях состава преступления? Пройдет какое-то время и отношение к Солженицыну и Кузнецову изменится, как изменилось к Зощенко и Ахматовой? Капитан Скориков недоверчиво усмехнулся.
– Тут-то вы заблуждаетесь, – уверенно заявил он. – Идеологическая борьба между двумя антагонистическими системами с годами будет нарастать и станет еще более ожесточенной. Она может прекратиться только тогда, когда социализм и коммунизм победят во всем мире.
     По твердому убеждению Скорикова, хорошо изучившего курс научного коммунизма, победа социалистического строя во всем мире исторически неизбежна. Об этом свидетельствует ход современных событий. Мол, пришлось же хваленой американской военщине из Южного Вьетнама с позором убраться, и теперь гордый вьетнамский народ социализм с энтузиазмом строит. И черный континент зашевелился. Освободительная борьба африканских народов за национальную независимость повсеместно приводит к падению колониальных режимов. Освободившиеся от колониального ига народы выбирают социалистический путь развития, как это сделали народы Индии, Кубы, Мозамбика, Анголы и т.д. А народ братской Монголии, минуя стадию капитализма, прямо из феодального строя в социализм смело шагнул.
       Капитана Скориков предупредил, что, очевидно, младший сержант еще не вполне понимает всей серьезности ситуации, в которую попал. Ему инкриминируется преступление по статье 70 УК РСФСР, которая предусматривает наказание в виде лишения свободы сроком до семи лет. Сейчас, конечно, не 1937 год, когда людей и за менее опасные преступления расстреливали. Но Амбросимов должен быть готов к тому, что ему за распространение самиздата срок до семи лет намотать могут. Какого самиздата? Да те же статьи о Кузнецове и Солженицыне, которые он на служебной печатной машинке в кабинете труда и зарплаты на автобазе размножал, это и есть распространение самиздата! А лекция о Солженицыне в вечерней школе – это устная антисоветская агитация! И сейчас ему не об увольнении в запас и поступлении в институт следует думать, а о том, как избежать справедливого суда за свои неразумные деяния.   


22
     Возвращался Сережа после допроса в особом отделе в казарму в скорбном состоянии духа. Он виновен? Тогда судите. Он признался в том, чего ему нельзя было отрицать. Да, он перепечатывал написанные им еще до призыва в армию статьи о Солженицыне и Кузнецове на служебной печатной машинке, но не в рабочее время, а после того, как все покидали кабинет. Никто об этом не знал. Ни начальник отдела Шпанько, ни его сослуживец Славик Силонов. Да, он передал эти статьи Ниночке Смородиновой, с которой познакомился в вечерней школе. Зачем? Хотел, чтобы она познакомилась с его творчеством. Нет, больше никому опусы о Солженицыне и Кузнецове он не давал. Фамилии сослуживцев, которым он эти статьи передал, Сережа называть не стал. Не стал закладывать и Наденьку Силонову.
       Капитан Скориков не стал проявлять служебного рвения, чтобы вытянуть из Амбросимова какие-то дополнительные сведения. Чтобы передать дело младшего сержанта в военную прокуратуру вещественных улик, собранных при обыске в сейфе на автобазе, письменных показаний капитана Смородинова, его дочери Нины Смородиновой и Полины Карповны Звонниковой вполне хватало. Напротив, капитан обещал младшему сержанту сделать все для того, чтобы убедить подполковника Ильина в том, чтобы не передавать его дело в военную прокуратуру. Для этого младшему сержанту надо не только чистосердечно признать свою вину и раскаяться в содеянном, но и обещать, что впредь Сережа таких действий себе больше никогда не позволит. 
     В роте Амбросимов узнал, что его земляк Толик Смирнов из Павловского-Посада, которого в мае, как и Сережу, дембель долгожданный ждал, получил из дома тревожную телеграмму о болезни мамы. Командир роты и замполит ходатайствовали перед командиром батальона о досрочной демобилизации Смирнова. Тот на хорошем счету находился, и задолженности за ним перед частью не числилось. Командир части подполковник Суворов на это ходатайство положительную резолюцию наложил. Утром Смирнову должны были подготовить все необходимые документы о демобилизации в запас.
     Все сослуживцы Толику завидовали: так выходило, что он первым из их призыва домой уезжал. Толик готовился к отъезду, еще не зная, что маму парализовало после инсульта. 
       Кажется, Сережа так и не понял, какую роковую ошибку он допустил, когда решил со Смирновым письмо отцу передать. Толик завтра дембельнется, рассуждал Сережа, послезавтра в Москве будет и там кинет его письмо в какой-нибудь почтовый ящик. Оно быстрее из столицы до адресата дойдет, чем из части и перлюстрации не подвергнется. Сережа написал письмо, в котором не только родителя с предстоящим праздником 1 Мая поздравил, но и сообщил о том, что особый отдел им заинтересовался и, возможно, он не так скоро домой воротится. Мол, сам понимаешь, батя, всякие осложнения быть могут… 
      Старший Амбросимов после третьего лечения от алкоголизма почти два  года не пил. После трех лечений он в сорок два года стал импотентом. Жена его скурвилась – с соседом из их же подъезда схлестнулась, даже ночевать у него оставалась. Но измены жены он как-то еще сносил. Если у человека в семейной жизни трещина образуется, то его работа иногда спасает. Или другая женщина. У  Юрия Амбросимова была другая женщина – школьная любовь Люба Кречетова. Он думал иногда том, что ему следует с женой развестись и уйти к Любе. У Любы сын десятилетний от неудачного брака имелся и старушка-мать на попечении. Но Юрий комплексовал от того, что он – импотент. И вряд ли Любе может понравиться жить с человеком, лишенным мужской силы. Но не на одном же сексе жизнь держится? Он сейчас зарабатывает прилично, спиртное не употребляет. Может, Люба согласится его принять таким, какой он есть?
      Последнее письмо сына его подкосило. 1 и 2 мая он на работу выходил, плиты гранитные в мастерской в праздничные дни шлифуя. Письмо от сына, которое он 3 мая получил, очень сильно его удручило. На следующий день он написал заявление на двухнедельный отпуск за свой счет и в запой ушел такой дремучий, что выходить из него не хотел. Если особый отдел КГБ в Сережу вцепился, то плохи дела у сына, решил дядя Юра. У этих органов хватка цепкая. Посадят Сережу, как пить дать. Когда теперь сын домой возвратится? Сочувствуя участи сына, Юрий Амбросимов черные мысли водкой и портвейном заливал.   

23
       Сергей Амбросимов испытывал внутренний дискомфорт от того, что ему придется перед начальником особого отдела в чем-то каяться. В чем каяться-то? В том, что он думает иначе, чем дубовая официальная пропаганда и советские СМИ? В них, наверное, работают верноподданные лакеи. Или работают нормальные люди, как дядя Вася Миролюбов, но конформисты, которые думают одно, а пишут – другое. По принципу: чего изволите?
       Подполковник Ильин в покаянии Амбросимова и не нуждался. Согласовав с вышестоящим начальством свои действия, он строгим голосом стал объяснять, что ныне гуманные времена наступили, и Амбросимов может пока легким испугом за возмутительные антисоветские высказывания и действия отделаться. Младший сержант находится на краю глубокой пропасти. Отойти от края пропасти или прыгнуть в нее с разбега – это, дескать, личное дело младшего сержанта. Свою работу подполковник считает законченной после официального предупреждения, с которым Сережа должен ознакомиться и подписать.
– А если я не подпишу? – полюбопытствовал Сережа.
– Тогда мы передаем ваше дело в прокуратуру, – бесстрастно произнес Ильин. – Пусть суд оценивает степень вашей вины.
– А если подпишу?
– Поедите домой. Будите устраивать гражданскую и личную жизнь. Но учтите, – строго предупредил подполковник Ильин. – Наши органы всюду есть и действуют решительно. Если вы снова позволите себе не только в письменной, но и устной форме антисоветские высказывания и другую антигосударственную ересь нести, то предупреждать вас об ответственности уже никто не будет. Вы будете отвечать за свои деяния по всей строгости закона. Это предупреждение будет храниться в органах КГБ по вашему месту жительства. Где бы вы ни жили. Если окажитесь не благоразумным человеком, то пеняйте на себя.   
         С официальным предупреждением об уголовной ответственности по статье 70 УК РСФСР Сережа познакомился и счел возможным его подписать. Подполковник Ильин на рукописную подпись Амбросимова взглянул и добавил:
– Мы свою работу с вами закончили. А оставлять ли вас в комсомоле – это не наша компетенция. Этот вопрос политические органы вашей части пусть решают.
      «Ни хрена себе! – опешил Сережа. – Меня из комсомола турнуть могут?»
– А изъятые тексты вы мне вернете? – с непосредственностью ребенка спросил Сережа. – Там есть художественные. Они мне нужны.
– Мы изъяли только антисоветские материалы, касающиеся так называемого творчества Солженицына, Кузнецова, Зощенко и материал о Любарском, – объяснил начальник особого отдела. – Остальные  передадим командиру политуправления подполковнику Тимченко до окончательного решения вопроса по вашему персональному делу. Можете быть свободным.
      День был рабочим, и Сережа пошел не в часть, а на автобазу. Он же три дня на работе не по своей воле отсутствовал. Капитан Скориков Сережу успокоил, когда того в особый отдел доставили: мол, руководство автобазы осведомлено, что вы на работе неопределенное время будете отсутствовать. Однако отсутствие это вышло для Сережи боком, так как уже на следующий день после обыска в кабинете отдела труда и зарплаты, начальник автобазы майор Кукин подписал приказ об увольнении Амбросимова в связи с сокращением штатов. Сережа был взбешен скоротечным решением майора Кукина. Он ринулся  в особый отдел жаловаться на несправедливые действия майора.   
       Капитан Скориков Сережу выслушал, посочувствовал и развел руками:
– Мы трудоустройством, товарищ младший сержант, не занимаемся. У нас нет никаких прав вмешиваться в административные действия майора Кукина.    
       «Вы только трудоустройством своих сексотов занимаетесь, – озлобленно думал Сережа, покидая особый отдел. – Чтобы они, как дятлы, вам стучали…»
        Сдерживая эмоции, Сережа решил, что ему не следует расстраиваться по поводу скоротечного увольнения с автобазы. Ему до демобилизации месяц остался. Самое большое – два. Он – дед. Он вообще до дембеля может не работать! У него на счету около трехсот рублей. За еду вычтут, а обмундирование ему уже не понадобится.

24
       В апреле в степи расцветают тюльпаны. Сережа решил уйти в степь. Ему захотелось побыть в одиночестве. Привести мысли и чувства в порядок. 
       Вы видели, как в степи распускаются тюльпаны? Их море – колышущихся под ветром, изящных в дикой первозданности, разноцветных – белых, желтых, розовых, алых. Миниатюрные цветы растут даже в расщелинах потрескавшейся земли и рвутся с сочным хрустом. В это время года в степи можно набрать целые охапки чудесных тюльпанов – столько, сколько можешь унести. А цветы следует кому-то дарить. Вы замечали, что отдать приятнее, чем взять? Если, конечно, есть, что отдать.
       «Цель творчества – самоотдача, – нередко вспоминал Сережа строки Бориса Пастернака. – А не шумиха, не успех…» А если тебе отдать нечего? Или, допустим, подарить тюльпаны – это степное чудо – некому? Так не бывает?
        Ниночка Смородинова в Эмбе-5 уже не жила. Она в январе с семьей перебралась не в Ейск, а в город Зеленокумск Ставропольского края, где для ее отца командир гарнизона подполковник Битюцкий трехкомнатную квартиру с помощью товарища-сослуживца для постоянного проживания выбил. Аллочке Силоновой, которая на восьмом месяце беременности находилась, Сережа тюльпаны не хотел дарить. Пусть ей Славик цветы и другие презенты теперь дарит. Силонов каждую неделю посещал молодую супругу и тещу, получая у командования роты с субботы до понедельника увольнение.
       Сережа окольными путями, чтобы его патрульный наряд не застукал, пер с охапкой свеженьких тюльпанов в гарнизонную библиотеку. Заведующая библиотекой с копной каштановых волос и блондинистая Ирина так зачарованно на цветы эти смотрели и такими улыбками Сережу одарили, что за одну их сияющую восторженность можно было многое отдать. Заалевшая Ирина даже поцеловала Сережу в щечку. Они чаепитие в кабинете заведующей организовали. Сережа с ними сердечно простился. Адрес домашний Ирине оставил: мол, окажешься в Москве – заезжай, буду рад.

      В конце апреля на перевалочную базу строительной части № 44022 прибыли девять вагонов цемента. Разгрузить их надо было как можно быстрее. Чтобы за сверхурочный простой вагонов штрафные санкции железная дорога к части не предъявляла. Заместителя командира части по снабжению подполковнику Семечкину пришла мысль подрядить на разгрузочные работы дембелей, сформировав из них аккордную бригаду. Командир части подполковник Суворов эту идею поддержал. Сережу Амбросимова на это дело подбил подполковник Семечкин. Он ему доверял и «бугром» в этой бригаде поставил. Сережа набрал в бригаду десять добровольцев, включая семерых сослуживцев из своей роты.
       За 29 и 30 апреля «деды», работая до позднего вечера, с трудом разгрузили два вагона. Как назло, в конце апреля установилась аномально жаркая погода. Солнце в полдень жарило, будто раскаленное. Асфальт плавился под ногами. Ночью жара спадала. Сережа принял решение – разгружать вагоны ночью, а днем – высыпаться. Подполковник Семечкин против такого режима труда не возражал. Он поставил перед бригадой задачу – разгружать за ночь один вагон. И работать без выходных. Тогда 7 мая они закончат аккордную работу и 8 мая могут отправиться домой.   
       После ужина десять дембелей отправлялись на перевалочную базу. К эстакаде возле складов заранее подгонялся по железнодорожной ветке целехонький вагон с сыпучим цементом. Работать приходилось в комбинезонах, респираторах и рукавицах. Пять дембелей нагружали совковыми лопатами сыпучий цемент в тачки с одним колесом, которые по доскам возила в складские помещения другая пятерка. За смену не раз менялись местами.
       В складском помещении витала серая цементная пыль, облепляя лампы. Работали дембеля, как заводные механические роботы. От тяжелой физической нагрузки ныла спина и все мышцы. Сбрасывая очередную тачку с цементом в шевелящую и будто дышащую серую массу, члены аккордной бригады были озабочены тем, как бы не оступиться с доски. Можно было нырнуть вместе с тачкой в чавкающую массу, в которой, наверное, можно было и утонуть. Казалось, что еще пара-другая тачек, и ты не выдержишь – ляжешь на эстакаде бездыханным телом. Или слетишь с доски и загремишь в серую массу, которая поглотит тебя, как мелкое насекомое.
      Однако за одной тачкой следовала другая, десятая, двадцатая, сотая. И приходило состояние полного отупения, когда ни о чем думать не хотелось. Ты только нагружаешь и сваливаешь цемент в безмерные складские площади. Нагружаешь, пошатываясь, катишь тачку с одним колесом, подобные тем,  которые в свое время катили энтузиасты и зэки на великих стройках социализма, и сваливаешь, переворачивая тачку. И снова нагружаешь и сваливаешь, нагружаешь и сваливаешь…          
       Два дембеля из аккордной бригады не выдержали тяжелых физических нагрузок и, чертыхаясь, ушли из нее после ночной смены. 2 мая на перевалочную базу отправились восемь дембелей. Оставшиеся «деды» испытание на прочность выдержали.
       7 мая Сережа отрапортовал подполковнику Семечкину о завершении разгрузочных работ. Заместитель командира батальона обещал, что рапорт об их досрочной демобилизации он лично передаст командиру части. Семечкин сдержал слово. 8 мая из части убывали семь дембелей, досрочно уволенные в запас за своевременное выполнение аккордной работы. Сережи Амбросимова среди них не оказалось. Замполит пятой роты старший лейтенант Свиридов доложил командиру батальон, что командир политического управления подполковник Тимченко дал ему указание подготовить и провести в роте комсомольское собрание, на котором младшего сержанта Амбросимова следовало исключить из членов ВЛКСМ.      
– За что исключить? – удивился подполковник Суворов.
– Да изъяли у него особисты какие-то антисоветские материалы, –  поморщился замполит роты. – Троцкистом его подполковник Тимченко назвал.
– Каким еще троцкистом? – засмеялся командир батальона. – Замочили мы давно троцкистов-то! – Поняв, что повод для смеха не очень подходящий, командир части спросил: – А защитить этого «троцкиста» мы не в состоянии?
– Я пытаюсь, – развел руками старший лейтенант Свиридов. – Характеристику хорошую на Амбросимова в особый отдел дал. Он парень, кстати, башковитый. Но… Может, вы посодействуете? Переговорите с подполковником Тимченко.
– Мудак он! – в сердцах вырвалось у Суворова. – Троцкист хренов! Служить в армии надо, а не мерлюхлюндией антисоветской заниматься! Кретин!.. Я переговорю с Тимченко, – смягчил тон командир батальона. – А ты потяни резину с комсомольским собранием.
        Тянуть резину оказалось невозможно. Амбросимову пришла 10 мая телеграмма о смерти отца. Свиридов перехватил телеграмму до того, как ее Сережа увидел. Он ринулся к майору Билыку: мол, что будем делать? Майор Билык связался с подполковником Тимченко. Объяснил ситуацию и высказал личное мнение о том, что проводить комсомольское собрание с целью исключения Амбросимова из членов ВЛКСМ считает нецелесообразным. Мол, парнишка отца потерял. У него и так горе, – а тут его еще из комсомола турнут. Майор добавил, что замполит пятой роты старший лейтенант Свиридов придерживается такого же мнения. Билык передал трубку Свиридову.
        Свиридов подтвердил, что согласен с майором Билыком: младшего сержанта надо срочно отправлять домой, а комсомольское собрание не проводить. Мол, устное указание начальника особого отдела подполковника Ильина носит не обязательный, а рекомендательный характер. Лично он, как замполит роты и коммунист считает, что доводить дело до исключения Амбросимова из комсомола не следует. Оступился парнишка. Особый отдел мозги ему вправил. Достаточно с него.
        Телеграмму майор Билык у себя оставил. Попросил старлея срочно прислать к нему младшего сержанта, но о смерти отца пока не сообщать.   
       Амбросимов явился в кабинет к замполиту части. Тот его обрадовал: дескать, завтра поедешь домой.
     Сережа уперся:
– Не поеду.
– Как не поедешь? – опешил майор.
– Не поеду до тех пор, пока мне не вернут изъятые рукописи.   
– А где они? – заволновался майор. – В особом отделе?
– Нет, – пояснил Сережа. – Подполковник Ильин сказал, что передаст рукописи подполковнику Тимченко.
– Я беседовал с подполковником Тимченко, – успокоил майор Билык. –    Он все вернет. В десять утра мы должны быть у него.
      Утром следующего дня Сережа в парадной форме шел с майором Билыком на встречу с подполковником Тимченко. Замполит части по пути ему выдал:
– У меня для тебя плохая весть. Крепись: отца нет, – и передал телеграмму.
       Сережи пробежался по тексту. В глазах все померкло. Отец трагически погиб? Что могло случиться? Плитой что ли гранитной его придавило? Или он по пьяной лавочке в драку какую-нибудь влез, где его грохнули? Может, отец с маминым любовником как-то схлестнулся, и тот его ухандокал? Впрочем, какая теперь разница? Отец-то мертв…
      «Значит, предсказания цыганки начинают сбываться?» – задумался Сережа. 

25
      Подполковник с красным мясистым лицом неприязнью к младшему сержанту пылал. Он со вчерашнего дня вынужден был копаться в рукописях Амбросимова и не мог понять: когда этот долбаный военный строитель время находил, чтобы это все написать, да еще на машинке отпечатать? Чем вообще тут военные строители занимаются? Они служат или сочинения дурацкие пишут? У них не должно быть свободного времени. А если оно появилось – уставы воинские надо штудировать, а не какую-то ахинею о Лорке, Кафке, Джойсе и других сумасбродах излагать.
– Я познакомился с вашими рукописями, – сказал подполковник Тимченко. –  И честно скажу: мне не нравятся. Вот, например, ваше сочинение под названием «Кружение чувств», – подполковник листал машинописные листы с Сережиным рассказом под таким названием. – В нем же секс неприличный описывается. А герои в десятом классе учатся. Какой может быть секс в десятом классе? – возмущался подполковник. – А тост какой там кто-то произносит? Сейчас найду. Вот. Я подчеркнул. «Да здравствует советский народ – вечный строитель коммунизма!» Вы над святым, молодой человек, издеваетесь? Не верите, что советские люди коммунизм построят?
      Амбросимов стал парировать:      
– Но мы же не остановимся на достигнутом! – вскипел он. – Мы же будем строить коммунизм во Вьетнаме, Камбодже, Анголе, Мозамбике, Чили…
– А-а, вы это имели в виду? – топорщились морщины на узком лбу подполковника. – Тогда я вас неправильно понял. Это ваша вина. Надо вместо слова «вечный» поставить другое – неутомимый, жизнерадостный. «Вечный» – это же на юмор похоже. Я вам этот рассказ не могу вернуть. Не видно в этом рассказе нашей в целом здоровой молодежи. Или вот, в сочинении «У Дальнинского болота» у вас браконьерами офицеры изображены. Разве это типичный случай? Разве только военные люди браконьерствуют!   
      Сережа стоял перед столом туповатого начальника политуправления и думал: «Хорошо, что этот тип военную карьеру избрал. А если бы он в литературные критики подался? Он не знает, как офицеры с вертолетов за сайгами охотятся? Еще пару-тройку лет такой бойни и сайгаков в Красную книгу заносить уже не придется…»
      К другим опусам Сережи подполковник Тимченко цепляться не стал. Он вернул ему изъятые особистами художественные тексты. На прощанье пожелал младшему сержанту вращаться в здоровых компаниях, а не в таких, которые в его сочинениях изображены. 
      В этот же день, 11 мая 1973 года, Сережа с дембельским чемоданом добрался поездом от станции Эмба до Актюбинска. На такси доехал до аэропорта. А вечером приземлился в Домодедово. Он успел на предпоследнюю электричку, отправлявшуюся с Курского вокзала в Ногинск в 23.23.
      Дома Сережа увидел отца в гробу. Заметил сизые полосы на его шее. Понял, что отец повесился. Он с горечью подумал о том, что если бы его не тормознули, и он уехал из части 8 мая вместе с дембелями, с которыми разгружал на перевалочной базе цемент, то мог бы предотвратить дурной уход отца из жизни. Сережа не предполагал, что отец мог покончить с собой из-за того, что отчаялся дождаться сына. Отец счёл, что в Сережу цепко вцепились органы КГБ и ближайшие пять или десять лет сын домой не вернется.
       «Как же мне жить? – думал Сережа, стоя у гроба отца. – Отец мертв. Мама кувыркается с соседским кобелём по подъезду. А я помещен под колпак КГБ. На крючке у них, можно сказать, как карась-идеалист, болтаюсь. И за любое антисоветское высказывание, не только в письменной, но устной форме меня ждет арест, суд  и лагерная зона. И что мне теперь делать? Выть, звереть, икать и задыхаться?»