Михаил Ульянов в образе и в жизни

       
От автора
   Михаил Ульянов родился в селе Бергамак… Нет, не так. Будущий народный артист СССР, Лауреат Сталинской, Ленинской и Государственных премий, Герой Социалистического Труда, член ЦК КПСС, художественный руководитель Театра имени Вахтангова Михаил Александрович Ульянов родился в простой крестьянской семье… Не так, не то! Так  любой может  написать. Оно конечно - требуется соблюдать каноны ЖЗЛ, легендарной книжной серии, существующей более века. А с другой стороны: ведь не каждому из пишущих выпадало столь близко знать героя своей  книги, а проще говоря, быть зятем, отцом его единственной внучки. И зачем же в таком случае юлить, изображать какого-нибудь театроведа и никому не нужную энциклопедическую отстранённость?
   Да, автор этих строк – журналист и был зятем М.А.Ульянова. Так уж вышло. Кичиться этим глупо, но скрывать – ещё глупее. Потому как то, что знает автор, больше никто не знает.
  Image
Наш последний совместный снимок, 2006 г.
 Повествование  строится на основе дневников, так что за достоверность деталей, мелочей, которые нередко предательски подводят мемуаристов,  автор может  ручаться.   
   Литературная обработка давнишних записей (кстати, заранее прошу прощения у читателя за «непричесанность», но, думаю, услышать живого Ульянова любопытней, чем читать отредактированный текст) осуществлялась и дополнялась (по заказу некоторых СМИ) ещё при жизни М.А.Ульянова, с тем условием, чтобы непременно – по его настоянию, а печатному слову, тому, каким предстанет перед людьми, он предавал большое значение – ему показать перед публикацией. Не довелось.
   В последнем нашем разговоре - последнем в его жизни интервью (когда Ульянов признался, что находится на пути к Богу, и посетовал, вспоминая свой приезд в Москву с трофейным отцовским чемоданчиком: «Как быстро всё прошло!»), - он сказал: «Художник должен оставаться загадкой. Я раздеваться не буду, так и знай». И я знал. И писал, читая как бы его глазами. Возможно, кому-то покажется мало семейных откровений, богемных пикантностей, «клубнички». Но скажу, положа руку на сердце: здесь всё - правда. За написанное мне не совестно перед Михаилом Александровичем Ульяновым (который говорил, что самое главное в жизни для него совесть, на втором месте – совесть, на третьем – совесть). Для меня он остался загадкой.
  Я счастлив, что Бог даровал возможность быть причастным к этому великому Человеку. Мало того – совершить бок о бок с ним круиз по Средиземноморью – «колыбели цивилизации». «Ульянов – человек олимпийского, античного масштаба!» - скажут о нём. А разве начал бы соратник Одиссея, допустим, рассказ о своём капитане столь уныло и банально: «Одиссей родился…»? Начинать вот как надо:
                Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
                Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
                Многих людей города посетил и обычаи видел,
                Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
                Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
                Были, однако, заботы, не спас он сопутников: сами
                Гибель они на себя навлекли святотатством, безумцы…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КРУГ
               
               
                «Люди поколение за поколением 
                пересказывают всего лишь две истории:      
                о сбившемся с пути корабле, кружащем   
                по Средиземноморью в поисках
                долгожданного острова, и о Боге, 
                распятом на Голгофе».
                Хорхе Луис Борхес,
                «Евангелие от Марка»
                Глава I.               
                13 июля 1986 года, воскресенье. Порт Одесса – в море.               
   Круиз по Средиземному морю начался в Одессе: триумфально, чуть ли не под фанфары, мы спустились по легендарной лестнице, увековеченной важнейшим для нас, как считал Ленин, искусством кино. Помню ошалелые улыбки таможенниц и таможенников, узнавших то ли Председателя из одноименной картины, то ли Митю Карамазова, то ли генерала Чарноту из «Бега», то ли самого вождя мирового пролетариата, однофамильца. И помню вопрос «Это вы?», на который все отвечают по-разному, - например, тот же великий аргентинец Борхес ответил однажды подошедшему к нему на улице прохожему: «Иногда». 
   Помню тлетворный дух капитализма («Chanel», «Marlboro», aircondition), пахнувший из недр белоснежного лайнера «Белоруссия» и погрузивший в лёгкую прострацию. Помню воздушных змеев, которые запускали в небо мальчишки, с криками носившиеся по бетонному волнорезу. Змеи были яркие, разномастные, разновеликие. Выделялся один, похожий на орла с мощным клювом и широченным размахом крыльев. Наш теплоход повернулся на 90 градусов и лёг на курс, оставляя за собой изумрудно-золотистый бурлящий шлейф. А змей всё парил и взвивался, подхватываемый порывами ветра, восходящими потоками. И мнилось, что он сорвался, вырвался. Что он свободен в полёте. Его ничто не сдерживает. Он так и будет парить над легендарной лестницей, Одессой, надо всем морем и миром. Будет взлетать всё выше и выше в пронзительную синеву. Казалось, он сам ощущает себя совершенно свободным. Но вдруг, когда больно глазам уже стало глядеть против солнца, змей дёрнулся, будто осадили, -  и замер. И неумолимо пошёл на снижение. Подчиняясь воле какого-то мальчишки.
   Вскоре Одесса скрылась за горизонтом. А недостойный автор этих строк, снова и снова прочитывая с первой до последней буквы Программу дня (Daily program, Programme du jour) всё не мог поверить в реальность происходящего: 20.30 – ужин (рестораны «Минск» и «Брест»). 21.00 – отход судна из п. Одесса на п. Пирей (Греция). Расстояние между портами 695 миль = 1287 км. 22.00-04.00 – Приглашает ночной бар «Орион»: коктейль дня «Одесса», сэндвичи – 8,5 франков, 1,20 долл.США, диско-музыка…  Он, документы коего на выезд в капстраны уже десяток раз без комментариев безвозвратно и, соответственно, «безвыездно» тонули к каких-то таинственных недрах: то ли за пьяную антисоветчину в компании, то ли, повторюсь, за студенческие блудни с француженкой, доминиканкой и разными прочими шведками. И теперь он воочию увидит Афины, Геную, Неаполь, Марсель?!. Как было не вспомнить университетского преподавателя философии, повторявшего: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!»
 «…Что-то у тебя там не то», - за месяц до описываемых событий, как-то вечером за ужином сказал тесть, наслаждаясь, подобно японцу, видом дымящихся перед ним на тарелке пельменей. «Не то, - согласился я, но лишь на третьем пельмени осознал всем холодеющим существом своим, что теперь уже точно не видать мне «колыбели цивилизации», как своих ушей. Теперь уж – если говорит депутат, член ЦК – полный п…ц. – А где – там?» – «Вопрос интересный, - Ульянов неохотно оторвал от пельменей свой фирменный взгляд, вызывающий желание спрятаться под стол. – Там, - он поднял стальные глаза к кухонному абажуру. – Я был на Старой площади». – «В ЦК КПСС?» - глупо уточнил я. «В ЦК. Или в КГБ», - тесть пожал массивными председательскими плечами. Пауза длилась дольше, чем в спектаклях Театра имени Вахтангова. Забили антикварные часы: сперва напольные в гостиной густым простуженным басом, затем настенные и стоявшие на антикварных буфетах, комодах, консолях. Дальше – тишина, драматически молвил про себя я, глядя в тарелку на остывший обмякший пельмень. Как своих ушей... «Так вот завтра ступай, Миша, и узнай, в чём там дело у твоего зятя!» - с дуршлагом в цепкой жилистой руке развернулась от мойки тёща, Алла Петровна. Будто дунув на совсем уж было погасший уголёк моей надежды. «Ладно, схожу», - снова пожал плечами Михаил Александрович. А я вообразил, как большой начальник в большом кабинете большого дома рассказывает ему, отцу моей законной жены, о моих давних мелких шкодливых похождениях - и едва сам не отказался от круиза.
   Прошло время, и я понял нелепость тревоги: до моих ли похождений было на Старой площади после Чернобыля, когда начинали уже сбываться провидения апостола Иоанна, два тысячелетия тому назад создавшего на Патмосе Апокалипсис?..
 «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
 …В июне 1989 года мы с Еленой отправимся к моим университетским друзьям в Центральную Швецию, где прежде всего был зафиксирован выброс с Чернобыльской АЭС, - друзья-землевладельцы сообщат, что треть всего их водного пространства, озёр, прудов, речушек, родников, - не пригодны после аварии в Чернобыле для рыбной ловли, купания и вообще использования человеком, а с земли необходимо было снимать чуть ли не метровый плодородный слой, - лицо М.А.Ульянова, выслушавшего наш рассказ о  путешествии в Швецию, станет каким-то пергаментно-безжизненным, «умеем же всё вокруг испакостить!», - процедит он сквозь зубы.
   К слову сказать, Елену в тот круиз по Средиземноморью просто так, с кондачка, тоже не пустили (молодым уже невдомек, что без так называемой выездной комиссии, состоявшей из старых большевиков и ветеранов войск НКВД, без чётких ответов на их каверзные вопросы типа «Какого числа родился товарищ Ким Ир Сен?» или «Чем закончил свою речь на очерёдном съезде партии товарищ Фидель Кастро?» выехать за границу, даже в страны соцлагеря, было невозможно), - она устроила скандал, в результате коего второй секретарь Свердловского райкома партии лично доставил утверждённую комиссией выездную характеристику на тов. Ульянову Е.М., отправляющуюся за рубеж, как было сказано в сопроводительной записке, «в составе делегации» по месту жительства члена ЦК КПСС  тов. Ульянова М.А.     Глава II.
                15 июля, вторник. Порт Пирей (Греция).
   Проснувшись еще до «музыкальной побудки» под шелест волн и прохладный ветерок из приоткрытого иллюминатора, я натянул майку, шорты и помчался на верхнюю палубу. Встречать мечту. Зародившуюся в ту пору, когда беспрестанно листал, разглядывал иллюстрации, а позже, научившись, и читал великую книгу - «Легенды и мифы Древней Греции».
   Взбежал, огляделся – и захолонуло. Вокруг, сколько глаз хватало, раскинулось море, но другое, непохожее на Чёрное – тёмно-синее, подёрнутое золотистой масляной плёнкой, глубинно древне поколыхивающееся. Одним словом – Эгейское. Необыкновенный, напоённый морем и в то же время сухой воздух был еще прозрачен. Тут и там вырисовывались силуэты архипелага, Эвбейских гор, островов и островков, фиолетовых с проседью, аметистовых, палевых, бледно-терракотовых. Чтобы не захлебнуться от восторга и предвкушения восторга еще большего, я упал на руки и, отжимаясь на кулаках, принялся напевать хит Луи Армстронга «What a wonderful world». За этим занятием меня и застал Ульянов.
 - Физкульт-привет!
 - Да это так, - смутился я. – Больше не зарядка, а разрядка. Восторга. Чтобы не заорать на весь корабль, как дети во времена оные: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!»
 - Ты это в каком смысле?
 - Ни в каком. Ошалел. Спасибо вам, Михаил Александрович, огромадное!
 - Да мне-то за что? Притом огромадное… - виду он не показал, но очевидно был доволен. – А мне турника здесь не хватает. Беспокоит спина.
 - Наверняка, в спортзале есть.
 - Завтрак скоро. Ленка ещё спит? Буди. Я за Аллой Петровной пошёл.
   Прихорошившаяся, даже слегка надушившаяся, что было ей несвойственно, а потому опоздавшая на полчаса Парфаньяк и Ульянов, в белых сетчатых полуботинках, светлых брюках, в голубой рубашке с коротким рукавом, вышли к завтраку с таким видом, что сомнений не оставалось: отдых пошёл. Улыбчивые, опрятные, в накрахмаленных фирменных фартучках, на каблучках, сновали по залу ресторана «Минск» официантки, стараясь никого не заставлять себя ждать более минуты. Одна из них, Оксана, полногрудая шустроглазая хохлушка, которая и «прикреплена» оказалась к нашему столу на всё время круиза, сразу узнала именитого актёра. Но разволновалась так,  что назвала  сперва товарищем Смоктуновским, затем Михаилом Ульяновичем.
 - Да цэ ж маршал Жуков, Оксаночка! – развеселилась расслабившаяся на отдыхе Алла Петровна. – Не узнаёте?
 - Ой, извините, ради бога, я никогда в жизни не видела артистов в жизни!
 - И как? – повернулся Ульянов в профиль. – Похож?
 - Простите…
 - Смоктуновским меня еще не называли, - сказал он нам. - А с Жуковым такая была смешная история весной. Еду я на дачу в бушлате, который мне в Таманской дивизии подарили, разворачиваюсь на улице Горького у телеграфа, а разворот там как раз отменили. Останавливает гаишник. Выхожу, иду к нему. А он глаза вылупил, вроде Оксанки нашей, ой, говорит, а вы кто? Я? Я маршал, отвечаю для смеха. А он на полном серьёзе честь отдает и говорит: «Извините, товарищ маршал Советского Союза, счастливого пути!» И потом, я видел в зеркало заднего вида, он долго глядел, открыв рот, в след забрызганному «Жигулёнку» - пикапу. Надо ж, думал, наверное, маршал, а на такой машине…
   На тележке, которую подкатила Оксана, стояли тарелки с закусками нескольких видов. Ульянов, подождав, когда сделаем выбор мы, растерявшиеся от изобилия, взял винегрет.
 - Миша! – воскликнула Алла Петровна. – Столько овощей, салатов, маслины, оливки, спаржа – а ты вечный свой винегрет лупишь! Ну здесь хоть сделай исключение!
 - Я машинально, по привычке, - пожимал плечами Ульянов.
 - Ты скажи нашему журналисту, откуда эта твоя страсть к винегрету. О том ведре расскажи.
 - А-а, в День Победы? – заулыбался тесть. – Было дело. Я помню, прилетели большие белые птицы. И мама говорит: смотри, Миша…
 - Какие ещё птицы, Миша! – перебила А.П. (для краткости буду называть её так, как сама тёща обозначала себя в домашних записках типа: «Съездить Лизке за детским питанием, в Кунцево – за мясом, выбить ковёр. А.П.»). – Причём здесь какие-то белые птицы? Ты ещё скажи, как твой генерал Чарнота в «Беге» ни с того ни сего: «Какой был бой!..»
 - Это я так, Ал. Просто вспомнил, глядя на чаек… Но там были не чайки. А с винегретом такая история. Я, правда, не уверен, что это интересно может быть кому-нибудь.
 - Михаил Александрович, интересно! - заверил я. – Как вы встретили Победу?
 - Она тогда уже во всю близь была, так сказать, чувствовалась, и, я помню, шёл по площади… Да, впервые ощутил я её в Омске, я уже уехал из Тары и играл в Омской театральной студии. Выступали мы в госпиталях. На площади рядом с драмтеатром стоял огромный такой щит с картой, на которой каждый день показывался ход боёв на западе, показывали, какие города наши отбили у немцев. И вот однажды я остановился там поражённый и восхищённый абсолютно театральным образом: в чёрной широкоплечей бурке, в кубанке с синим верхом и синим башлыком, с пышными усами шел по площади неведомо откуда взявшийся казак. Столь немыслимо красив он был, такой небрежно-спокойный, столько в нём было достоинства, уверенности в себе, что замер я, раскрыв рот, и долго-долго смотрел ему вслед. Быть может, это был мой земляк, отслуживший в кавалерии. И ясно стало: Победу уже не заворотишь, никакими силами уже её не очурать, ни немцам, ни японцам, ни черту лысому.
 - Миша, ты по-русски можешь рассказывать? – осведомилась А.П. – Без своих этих словечек? Сто лет уже от тебя их не слышала.
 - Я говорю так, как тогда чувствовал, - улыбнулся Ульянов. – Разве это не по-русски? И помню, как майским солнечным утром, накануне мы допоздна выступали в области в госпитале, лёг на рассвете, проснулся от крика моей тётушки Марии: «Победа!! Конец, конец! Война кончилась, победа!!» Она плакала, смеялась, плясала и все твердила: «Конец, победа, конец, победа, победа!..» Я выскочил на улицу, а там творилось нечто невообразимое, я никогда в жизни такого не видел: знакомые и незнакомые люди, приезжие и наши обнимались, целовались, плясали всюду под гремящую музыку, военных подбрасывали в воздух… Я теперь понимаю, что это такой был праздник, который воссоздать потом не удалось ни одному режиссеру. Только кинохроника... Убеждён, к этому еще будут возвращаться. И отмечали, конечно. Мы, студийцы, по тем временам роскошно. Спирт был на столе, закуска. А винегрета наготовили целый таз. И с тех пор, как ем вот этот винегрет, вспоминаю День Победы... А фрома-аж-ж? – шутливо  форсируя французское произношение, осведомился он у официантки.
 - Везу, Михаил Александрович! – сказала Оксана, подкатывая тележку с доской, на которой выложено было пять видов сыра.       Глава III.
                16 июля, среда. В море.      
   После завтрака пассажиры в порядке нумерации по списку совершали экскурсию на капитанский мостик. Мы не пошли, надеясь, что капитан пригласит нас к себе как-нибудь потом отдельно. Алла Петровна с Леной отправились к бассейну загорать, мы с тестем, взяв в бюро информации шашки, устроились на офицерской палубе, сбоку, под козырьком (он не любил загорать, сгорал мгновенно).
 - В какой руке? – спросил я, протягивая кулаки с зажатыми в них белой и чёрной шашками.
 - Изволь, так и быть, в шашки я сыграю, - ответил Ульянов, радуясь доставшейся белой…  – Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.
 - К каким часам, Михал Алексаныч? – не понял я. – Ваш ход.
 - По крайней мере, пусть будут мои два хода.
 - Почему? Типа форы? Я сам лет двадцать в шашки не играл. Но если вы настаиваете…
 - Знаем мы вас, как вы плохо играете! – приговаривал Ульянов, делая ход. – Давненько не брал я в руки шашек!..
 - Вот сюда пойдём.
 - Э-э! это, брат, что? Отсади-ка её назад!..
 - В каком смысле? Что значит «отсади»?
 - Да шашку-то! Нет, с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг!.. Нет, брат, я все ходы считал и все помню; ты её только теперь пристроил. Ей место вон где!..  Как, где место? Да ты, брат, как я вижу, сочинитель!..
   Мы сделали уже ходов по шесть-семь, когда я понял наконец, что Михаил Александрович не столько играет со мной, сколько разыгрывает сцену игры в шашки Ноздрёва с Чичиковым в «Мёртвых душах».
 - Вот это я понимаю - игра! – расхохотался я. – А я, грешным делом, подумал, уж не перегрелись ли вы на солнце?.. Натурально!
 - Николай Васильевич Гоголь, - довольно, почти счастливо щурясь на слепящую гладь воды за бортом, улыбался Ульянов. – «Бейте его! – кричал Ноздрев, порываясь вперёд с черешневым чубуком, весь в жару, в поту, как будто подступал под неприступную крепость. – Бейте его! – кричал он таким же голосом, как во время великого приступа кричит своему взводу: «Ребята, вперёд!» - какой-нибудь отчаянный поручик, которого взбалмошная храбрость уже приобрела такую известность, что даётся нарочный приказ держать его за руки во время горячих дел…» Я давно ждал эту работу.
 - Гоголь – ваш любимый писатель?
 - Пожалуй, что да. Гоголь, - проговорил он, будто вслушиваясь в звучание этой странной для русского уха фамилии. - В нём всё...
   Мы в семье привыкли к тому, что в урочное время, в сезон, работая, как пахарь, без выходных и праздников, Михаил Александрович умеет и отдыхать, полностью отключаться от дел. Но в этом круизе он сделал исключение, взяв с собой томик Гоголя, и теперь готовился к записи «Мёртвых душ» на Всесоюзном радио, делая в тексте пометки карандашом, обозначая интонации, ударения, выделяя ключевые фразы и абзацы.
 - На чём мы с тобой вчера остановились? – спросил он, проиграв первую партию и расставляя чёрные. 
 - На ваших первых воспоминаниях, - напомнил я. – На некоем Карле, который украл у какой-то Клары…
 - Ничего он ни у какой Клары не украл! – вспомнил Ульянов. – Карл учился с нами в начальных классах. Не то эстонец, не то латыш. А прибалтов у нас очень много было. Власти к ним относились едва ли не как к врагам народа. Особенно когда война началась. А мы дружили, хохотали, в снежки играли… Был у нас еще Варкентин…
 - Кто, кто?
 - Немец, который преподавал в школе язык.
 - Так вот куда по воле товарища Сталина Интернационал переместился – в Сибирь! А в вас, случайно, не течёт какая-нибудь эдакая, австрийская, чешская или, может, фламандская кровь? Ваша, Михал Алексаныч, чистоплотность, маниакальное, извините, стремление к тому, чтобы любая вещь лежала на своём месте, подозрительны…
 …Позволю тут себе небольшое отступление (да простит читатель, надеюсь, эти отступления не вызовут зевоту и желания переключиться на просмотр телевизионных программ: на мой взгляд, и  сии отступления являются штрихами к портрету «на средиземноморском пленэре»).
   Первое, что бросилось в глаза, когда пришёл я свататься в квартиру Ульянова и Парфаньяк на Пушкинскую площадь, – какая-то клинически-стерильная чистота и порядок. Да на второй же день знакомства  (а познакомились мы с Леной Ульяновой в журнальном корпусе издательского комплекса «Правда», что напротив Савёловского вокзала через эстакаду, она, заканчивая Полиграфический институт, начинала работать художественным редактором в «Смене», я на том же 6-м этаже трудился в качестве разъездного корреспондента «Огонька», она мне сразу приглянулась серо-голубыми  врубелевско-глазуновскими глазищами, статью, я с детства неравнодушен к крупным женщинам, сыграла роль и прошедшая по этажам информация о том, что это дочь Ульянова, - я просто, самонадеянно,  как обычно в то время, зашёл в кабинет к художникам и познакомился), - на второй день она пришла на работу мрачная, каким в жизни представлялся народу сам артист Ульянов.
 «Что случилось, Лена?» – поинтересовался я в коридоре, где курили. - «Ничего». – «А всё-таки?» - «Мать с отцом скандал устроили: мол, не убираюсь, всё разбросано, курила у себя в комнате… Они у меня такие чистюли. А мы с тобой, между прочим, до четырех утра по телефону болтали. И я работала, они этого не понимают!» - «Куда им понять», - согласился я.
   В моей комнате на Ломоносовском её покоробил творческий, как мне представлялось, беспорядок: рукописи вперемежку с джинсами, фотографиями, воблой, крышками от пивных бутылок и проч. и проч. «Меня бы за такое убили, - сказала она с некоторой даже завистью в низком голосе. – С детства только и слышу: Лена, не разбрасывай игрушки, Лена, убери за собой, Лена, вытри пыль, Лена, подмети пол, Лена, вынеси мусор, Лена, помой посуду… Я приходила к друзьям, к тем же Кольке Данелия, Антошке Табакову, Денису Евстигнееву - ни у кого дома не было такого культа чистоты, как у нас. У матери, у отца, который даже в большей степени не выносит беспорядка. Все уши прожужжит. Посадит так напротив себя и начнет: Лена, послушай меня внимательно, если не будет порядка на столе, в комнате, то не будет порядка и в голове, в работе, в жизни, ты видела, чтобы у меня вот так всё было разбросано?.. У него действительно всегда идеальная чистота и порядок - даже скучно. Когда у меня уже наконец свой дом, своя жизнь будет?..» В тот же день в ресторане Дома журналистов, для храбрости хлебнув из-под полы (из-под стола) принесённой с собой водки (в ресторане заказывать было всё-таки дороговато, хоть и чувствовал я себя эдаким советским гусаром, если не кавалергардом), я сделал ей предложение. И ещё через пару дней Елена привела меня в Театр Вахтангова знакомить с родителями. Шёл «Ричард III», Михаил Александрович «рвал страсти в клочья и метал», как выразилась простая по виду женщина, сидевшая во время спектакля за моей спиной и всё время охавшая и ахавшая, переживавшая, «как бы удар не хватил артиста Ульянова». После окончания спектакля мы подошли к боковому актёрскому подъезду, где несколько поклонниц ждали Ульянова с букетами. Он вышел, весь опрятный, что показалось странным после того, что творилось на сцене, поблагодарил за цветы, тактично передал их на глазах у почитательниц не супруге, а дочери, расписался на программках и повернулся ко мне: «Ульянов. – Рукопожатие плотное, по-сибирски сдержанное, испытующее, но не то что сходу выказывающее силу, как бывает у горожан, а как бы отдающее себе отчёт в своей силе и деликатное, как, скажем, у борцов-дзюдоистов. – Поедемте к нам попьём чайку». Мы сели в его бежевую «четвёрку» - и я, к тому времени уже автомобилист с кое-каким стажем, сразу обратил внимание на идеальный порядок в салоне: у меня панель приборов вечно была в пыли, на полу, на заднем подоконнике всегда валялись какие-то бумаги, перчатки, зонтики… И всё, до мельчайшей лампочки в «Жигулях» Ульянова, было исправно, работало.  Глава IV. 
                17 июля, четверг. Порт Неаполь (Италия).               
 - «В Неапольском порту с пробоиной в борту «Жанетта» починяла такелаж…»
   Я напевал эту песенку из детства, когда мы все вчетвером, с собственным  корреспондентом «Известий» в Италии Михаилом Ильинским, возвращавшимся из отпуска в Союзе, стояли на палубе мостика и любовались открывающейся неправдоподобной, будто старыми мастерами написанной, панорамой Неаполитанского залива.
 - Я читал, как Горький приехал из Сорренто в Неаполь во время народного праздника Пьедигротта, - лихо выговорил Ульянов; он вообще виртуозно произносил сложные чужие названия, имена, фамилии, Мегвенетахуцесии, например, своего грузинского друга, народного артиста СССР, сыгравшего роль Дато Туташхии, -  сказывались годы упорных занятий речью. - В толпе его узнали, закричали: «Горки! Горки!» - стали целовать, обнимать, на руках понесли. Пришёл он в отель счастливый, растроганный до слёз, и всё  твердил: «Нет, что за народ, а? Замечательные люди». Захотел посмотреть на часы – а часы, золотые, с золотой цепью, свистнули. И сник великий пролетарский писатель. Вздохнул печально: «Итальянцы…» Здесь ведь тоже мафия, Михаил Михайлович?
 - Мафия в Италии имеет три главных ответвления, - с удовольствием принялся объяснять  нам словоохотливый известинец, поднявшийся, как и многие, при тогдашнем главном редакторе Алексее Аджубее, зяте Хрущева. – На Сицилии – собственно мафия, в Калабрии – индрангетта…
 - Индрангетта, - повторил Ульянов.
 - Ты, Миш, как попугай, - сказала А.П.
 - В Неаполе – каморра. Каморра – более древняя организация, чем сицилийская мафия. Она зародилась в XVII веке и защищала бедняков, боролась против власти Бурбонов. Когда король Неаполитанского королевства, убоявшись народного гнева, сбежал в Гаэту, его министр внутренних дел, ожидая прихода Гарибальди с волонтёрами, просил каморру поддерживать порядок в городе. Теперь каморра, как мафия, в свое время защищавшая латифундистов, - это организация бандитов и убийц. Где-то здесь, неподалеку от набережной Санта-Лючия, родился всемирно известный Аль Капоне и отсюда уплыл в Соединённые Штаты, где его, как вы понимаете, долго ещё не забудут.
 - Понимаем, - кивнул Ульянов, слушая журналиста с отчетливым интересом. (А я подумал: что ему каморра?..)
 - Пополняется каморра, - продолжал воодушевлённый Ильинский, - в основном за счёт контрабандистов. В городе около ста тысяч безработных, и контрабанда – спасение от голода. Ночью в море напротив города, вон там, видите, встают на якорь суда, гружёные американскими сигаретами. Большинство контрабандистов обитает неподалеку от набережной, вот в тех улочках, спускающихся к Кастель-дель-Ово – этому овальной  формы Замку яйца, заложенного еще Лукуллом, где, кстати, погиб последний император Рима Ромул Августул, свергнутый в 476 году. В XVI веке замок был тюрьмой. Согласно легенде, Вергилий спрятал волшебное яйцо в этих стенах, и, если разбить его, то рухнет и замок.
 - Надо ж! – воскликнула А.П. – Как у нас в сказках.
 - В замке множество ресторанчиков, где подают всевозможные продукты моря, а кусочки молодой говядины пропитываются морским соусом, для приготовления которого берутся морские водоросли, поднятые с глубины более 15 метров.
 - Вот бы попробовать, - шепнула мне на ухо Лена и вместе с А.П. в сопровождении галантного известинца Ильинского отправилась вниз готовиться к выходу в Неаполь.
- Вы говорите, Михал Алексаныч, что всё в вашей жизни случайно, что могла и совсем иначе жизнь сложиться… А в преступную, криминальную среду могли бы угодить? Тогда, во времена лихие, после войны, когда орудовала известная по фильму с Высоцким «Чёрная кошка» и прочие многочисленные банды? Не прельщала вас блатная романтика?
 - Нет, никогда не прельщала.
 - И вы упорно стремились поступить именно и только в театральный институт?
 - Только. Тоже случай. Я был принят, как потом понял, потому что из Сибири, из Омска. В знак благодарности, что ли, Омску за приём в эвакуацию. За отношение душевное. Я ведь провалился в училищах Малого театра, МХАТа…
 - А в какой-нибудь другой институт не попробовали, не театральный?
 - Я до этого в Омске проучился два года в театральной студии. Хлебнул уже этого…
 - Запахов кулис вдохнули?
 - К тому же ничего другого делать я не умел.
   Тёмно-серый авианосец 6-го флота США в Неаполитанском заливе выглядел подобно  вставному стальному зубу во рту умопомрачительно улыбающейся итальянской  кинозвезды типа Софи Лорен. Но с палубы молодые весёлые ребята, в основном темнокожие, высоченные, накачанные, выкрикивали какие-то приветствия, махали нам руками, а один, встав на руки, даже ногами, когда авианосец шёл навстречу на выход из залива. 
 - Вы как-то рассказывали, что попали в школу лётчиков-истребителей. В 45-м году. Но война закончилась. Не было всё-таки чувства, что очень важное что-то, великое, эпохальное прошло мимо, вы в нём не участвовали? Вы же учились с фронтовиками – не хотелось на них походить? Ну, например, залихватски курить «Казбек» или принимать на грудь положенные наркомовские сто, а то и триста граммов?
 - Да, мои ровесники, 1927 года, многие остались в живых, потому что на нас война и закончилась. Родись я на год, на полгода раньше, попал бы на войну и вполне мог не вернуться. С запада страны некоторые мои одногодки успели повоевать, 18-летними Берлин брали. У нас в Сибири не призывали, но 200 человек почему-то направили в Омск. Плыли мы на грузопассажирском пароходе «Урал», в ужасных, помню, условиях, в холоде. Ты вот про женщин всё спрашиваешь...
 - Не всё спрашиваю, - возразил я.
 - Там, между прочим, была такая история. Мы с моим приятелем Андреем жили на бочке, это было там наше единственное жизненное пространство. А напротив нас на угле примостились ребятишки, которые плыли из Тобольска, из ремесленных училищ. Сопровождала их такая ядреная пышная девка. И мастер, усатый, с цепочкой. Он всё к девке прилаживался. А мы с Андреем по очереди спали на нашей бочке. Усатый, видимо, надоел девахе, она подмигивает мне так шало и говорит: хочешь, паренёк, со мной здесь поспать? Я говорю: хочу. А так как я трое суток почти не спал, то уснул, как только лёг и возле неё пригрелся. Наутро, едва глаза продрал, понял, что поступил неправильно: бабьё, а все ведь без мужиков, солидарность бабья, отовсюду с таким презрением на меня смотрело, мол, эх, с такой бабой лежал, чудачок ты, парень, на букву «эм»!..
 - В самом деле, хороша была бабец?
 - Хороша! – сказал Ульянов, глядя на набережную, по которой неторопливо дефилировали неаполитанки и полуодетые приезжие курортницы. -  Крепкая такая молодая красивая сибирячка. Кровь с молоком.
 - Отвратительная, заметил кто-то из великих, то ли Бунин, то ли Набоков, смесь.
 - Да? Может быть.
 - Упущенные возможности… Много их было в вашей жизни?
 - Бывали. В Омске были и более близкие связи, разочарования… А ту девку не забуду. Так вот, прибыли мы на место, нам сообщили, что мы направляемся в школу лётчиков-истребителей. Там под Омском много было подобных школ…
   Американский авианосец застыл на горизонте, на выходе из Неаполитанского залива. Один за другим с его палубы взвились три реактивных самолета и скрылись за облаками. Казалось, необходимости для взлётов не было: хорохорился, выпендривался  американец перед нашей полнотелой женственной белоснежной, под красным флагом (действительно, кровь с молоком) красавицей «Белоруссией», привлекшей всеобщее внимание в легендарном заливе.
 - Тут, по крайней мере, под неаполитанцев этим черненьким ребятам не надо маскироваться, - заметил Ульянов. - Мне Кожедуб рассказывал, Иван Никитич, что когда воевал в Корее, ему трудно было вести самолет. «Почему?» – удивляюсь - ведь трижды Герой Советского Союза. «А потому, - отвечал он на полном серьёзе, - что одной рукой штурвал держал, а другой – глаза к вискам растягивал, чтоб на узкоглазого корейца быть похожим».
 - Весёлый мужик, - признал я.     Глава V.   
                18 июля, пятница. Порт Генуя (Италия).
   Почти не спал. Мучимый похмельем, до завтрака вышел на утренний моцион. Михаил Александрович был уже на палубе. И рядом с ним разминаясь, делая легкие дыхательные упражнения, поглядывая со стороны на его медальный римский профиль на фоне затянутых утренней дымкой земель бывшей Римской империи, я вновь мысленно  обратился к ночным аллюзиям, ассоциациям, мыслям о «цветущей Кампании», Сатурналиях…
   Искусство всегда серьёзно, убежден был Лев Толстой. Ульянов – серьёзен, порой кажется, слишком. Но «откуда у парня испанская грусть?» Откуда в нём, простом, «не шибко образованном», как он сам говорит, сибирском мужике, эта всеохватная глобальная  серьезность? С ним несовместно мелкотемье, в котором меня, например, справедливо обвиняют – он если говорит, то всегда и только о самом важном, главном, серьёзном в толстовском понимании, будь то поэт Дион, Антоний или Цезарь…
 «Ульянов - большой, серьёзный русский артист, - скажет через годы молодой популярный  киноактёр Алексей Серебряков. Не кривляка, не певун. В своё время Шаламов писал: «Легкомыслие  в наше время – подвиг». Думаю, что сейчас подвигом можно считать серьёзность».
 «С внешностью аристократа, римского патриция – он может перевоплощаться в совершенно иные образы, порой противоположные тому, что мы представляем, когда произносим слово «патриций», - скажет Егор Кончаловский, снявший Ульянова в своём «Антикиллере». - А это сложнейшая задача! Есть гениальные актеры, но их трудно, а то и невозможно представить в некоторых образах. Ну, скажем Леонова в образе Байрона. А Ульянов обладает талантом настолько универсальным, что кажется, для него нет невозможного – и всему, что он будет делать, поверишь, он постоянно ломает стереотипы, модели… Но если говорить не просто о внешности, а о личности, то мне кажется, он и есть аристократ…» - «Из самого что ни на есть медвежьего сибирского угла – из села Бергамак». – «Да, патриций из села Бергамак. Его аристократизм не имеет отношения к происхождению, к корням, родословной. Это внутренний аристократизм. Помноженный на многограннейший талант».
 …После завтрака играли на офицерской палубе в палубный хоккей, игнорируя «беспошлинную продажу табачных изделий, спиртных напитков и русский базар», усиленно рекламировавшиеся. Мы с Ульяновым проиграли голландцам. Солнце скрылось за тучами, стало пасмурно.
   В 13.45, после окончания формальностей попросив по трансляции не собираться в вестибюле у бюро информации и напомнив о контрольных жетонах, объявили о выходе на берег.
   И вновь обращаюсь к своим «Письмам из колыбели». Верней, точно фиговым листом прикрываюсь ими, написанными ещё в ту пору, когда у нас никто никуда не ездил, всё было впервой и наделено ореолом загадочной многозначительности и многозначности: я открывал «Америку». Но была в заметках и непосредственность.
 …В Генуе нет ни белья на веревках между домами, ни оборванных небритых стариков, жарко спорящих на перекрёстках о футболе, ни мусора, ни босоногих мальчишек, торгующих контрабандными американскими сигаретами (а также водой залива в баночках и воздухом Неаполя), ни битых, без фар и стёкол, машин, мчащихся без всяких правил. Мотоциклисты есть, но их гораздо меньше и все в глухих шлемах, в очках – не видно развевающихся на солнечном ветру волос и блестящих глаз. Будто разные страны. Генуя – север, и по архитектуре, по укладу, по духу она ближе Швейцарии, Австрии, Германии. Генуя солидней и богаче. Витрины дорогих магазинов, отбрасывающие отблеск на вымытые тротуары. Автомобили все больше немецких марок. Всё чинно, респектабельно. Ульянову в целом город понравился: «Порядок, чистота, и сразу видно – люди серьёзно работают». А мне больше по сердцу пришелся бесшабашный «город миллионеров» (была с таким названием пронзительная неореалистическая картина, о которой вспомнили Ульянов с Аллой Петровной). Да и успели мы в Генуе посмотреть совсем немного. Центр. Роскошные особняки на набережной. Увитые плющом руины дома, где, якобы, родился Христофор Колумб (хотя испанцы, обливаясь слезами, хохочут над этим уверением). Длинную узкую кривую тёмную улицу, которую моряки называют «колбасой»; фраза «отправиться за колбасой» на международном морском сленге означала «к портовым шлюхам».
   Знаменитое кладбище Кампо-Санто, на территорию которого мы вошли все в светлых одеждах, с фотоаппаратом, как типичные туристы. Для Генуи это кладбище примерно то же самое, что для Парижа Елисейские Поля, для Каира – пирамиды. Огромный город мёртвых со своими  площадями, проспектами, улицами, тупиками, перекрёстками, аллеями, парками. Легко можно заблудиться. В мраморных крытых галереях, склепах и капеллах покоятся богатые, а бедные – под открытым небом. Вот стоит старушка в угловой нише как живая: бублики в руках, чепчик на голове. Её звали Катарина Камподонико. Она всю свою жизнь, выгравировано на постаменте, продавала плоские генуэзские корзинки, веники, бублики, торговала ими в «Аквасинта», и у Карто, и у святого Киприана, так и состарилась у моря. И всю жизнь откладывала жалкие свои сольди, чтобы к старости накопить и купить место на Кампо-Санто, купить мраморный памятник, чтобы «навсегда остаться живой». Катарина, навеки лет около шестидесяти, и в самом деле смотрится довольно живо. Вот Безносая Смерть в виде старухи вцепилась в молодую обнаженную женщину и тянет её на тот свет, а женщине бы ещё любить и быть любимой. Вот господин Раджо – он вроде бы почивает, у его постели с драпированным покрывалом стоят три женщины и двоё мужчин и словно ждут, когда он проснётся, а на переднем плане жена, она знает, что муж уснул навеки и ищет глазами для него место на небесах; под локоток её поддерживает усатый молодец с галстуком-бабочкой, на сына непохожий. «Последний шаг» - высокий старик с выправкой морского офицера шагает по лестнице вниз, в темноту, и лестница там обрывается. Неземной красоты девушка на коленях, с ниспадающими наземь волосами. Ангелы, души в виде танцовщиц, обвитых прозрачной тканью, старики с косами – Сатурн, Время, Вечность.  Глава VI.
                19 июля, суббота. Порт Марсель (Франция).
   После завтрака с шезлонга, стоявшего возле бассейна, у Лены улетело платье. Фирменное, с завязками. Привезённое отцом откуда-то из-за границы с гастролей. Она долго провожала свой наряд взглядом. Глаза её цвета волн за бортом были почти такими же влажными.
 - Не плачь, Еленушка-зеленушка, подумаешь… - утешал я на французский манер, с ударением на последнем слоге.
 - А ты вот это читала? – железным голосом сказал Ульянов, держа в руках Программу дня. – «Уважаемые туристы! – он стал читать с таким выражением, что приковал внимание всех вокруг туристов, не понимавших по-русски ни слова. - Во избежание потери судового имущества просим вас не выносить на открытые палубы полотенца, одеяла: они могут быть унесены ветром! В соответствии с Правилами перевозки материальную ответственность за утерю имущества несёт пассажир!»
 - А я и не выносила никаких одеял! Я только положила платье, не успела даже отойти к бассейну, окунуться… Я так любила его… Больше у меня такого не будет.
 - Пусть это будет самой большой твоей потерей, дочь, - сказала А.П.
 - Тебе, мам, легко говорить, ты себе пойдёшь и купишь…
 - И куплю. Потому что заработала.
 - А я не заработала?
 - А ты ещё нет. Вот погорбатишь с мое…
 - Да? Чтобы купить какую-нибудь тряпку за границей, надо с твоё обязательно  горбатить?
 - А как ты думала? Не вечно же отец тебе будет…
 - Алла! Лена! Хватит вам! – прервал Ульянов. – Лена, в самом деле, не расстраивайся ты так! Что-нибудь придумаем.
 - Здесь, в Марселе, во Франции? – воссияла Елена.
 - Или, например, в Турции.
 - На Гран-базаре, я так и знала. Где твой, папулечка, генерал Чарнота тёщиными языками и резиновыми чертями торговал… Аштэ пур вотр анфан!..
 - Ладно тебе. Смотри лучше – Марсель, о котором ты мечтала…
   Лена, учившаяся во французской спецшколе, марсельским видом с моря была разочарована. Марсель был похож на завод «Серп и молот» или ЗИЛ, если смотреть с Москвы-реки: погрузочные краны, ангары, ограды, бочки, вагоны, бетонные плиты, штабеля, кузова, контейнеры…   
               
  «Письма из колыбели цивилизации».
   Марсель, один из крупнейших портов в мире, растянут вдоль берега километров на 25-30. Начался он с небольшого поселения, которое греки, основавшие здесь колонию, назвали Массалия. Его захватывали римляне, вестготы, остготы, бургунды, франки. В 1720-м году эпидемия чумы унесла больше двух третей населения города. К «Марсельезе» Марсель имеет косвенное отношение: называлась она «Боевой песней Рейнской армии», а «Гимном марсельцев», или «Марсельезой», стала с тех пор, как марсельские волонтёры принесли её в революционный Париж. «Вперед, сыны Отчизны милой! Мгновенье славы настаёт…» Её пели во время Великой французской революции, пели в 1830-м, в феврале 1848-го, на баррикадах Парижской коммуны. И во время Второй мировой войны, когда Марсель расстреливали, бомбили, сперва немецкая авиация, затем англо-американская,  «Марсельезу» пели. Чудо, озарение – как иначе назовёшь то, что произошло с обыкновенным инженером Руже де Лиллем в Страсбурге в ночь с 25-го на 26-е апреля 1792 года, когда Некто свыше надиктовал, напел ему это гениальное произведение, от которого и теперь мурашки по телу, и будто влечёт, толкает тебя на баррикады – за свободу, равенство и братство? Она вечна – «Марсельеза» (как наша «Вставай, страна огромная!..), потому что человечество существует, пока стремится к свободе…
   Нас встретил гид-переводчик Эжен, лет сорока пяти солидный француз с седыми висками, в костюме, довольно, впрочем, потёртом, в дымчатых очках, вышедших из моды лет пять назад, с «дипломатом» в руке. Представился. Но, галантно целуя дамам ручки, едва удержался на ногах, чудом не потеряв равновесия. Из чего А.П. сделала  вывод о том, что он уже изрядно под газом. И ещё мы сразу поняли, что владеет он родным, французским, и немного итальянским языками, но ни русского, ни английского, с которого я мог бы как-то переводить, не знает.
 - Хорош толмач, - отметила А.П.
   Эжен первым делом предложил «промочить глотки», как он выразился на корсиканском, кажется, наречии, красноречиво проиллюстрировав предложение жестами: то ли за наше прибытие, то ли за здоровье своего племянника, воюющего в Африке. Ульянов отказался, гид-переводчик надулся и погнал «Пежо» по виадукам со скоростью 140 км/час. Через десять минут мы были в центре, возле Старого порта, где Эжен вновь предложил «промочить глотки» - за счёт принимающей стороны.
 - Чисто символически, - присоединился и я, подталкиваемый Еленой. – Тем более, за счёт принимающей.
   Мы сели за столик в небольшом ресторанчике под названием «Старый порт». Рядом  поскрипывали, шуршали парусами белоснежные яхты, покачивались на мутно-зелёных волнах катера, катамараны. Некоторые из них готовились к выходу в море. Ласкал лицо марсельский ветерок.   
                Он капитан и родина его – Марсель,
                Он обожает ссоры, брань и драки,
                Он курит трубку, пьёт крепчайший эль
                И любит девушку из Нагасаки.
                У ней такая маленькая грудь,
                И губы, губы алые, как маки…  20 июля, воскресенье. Порт Барселона (Испания).
 «Письма из колыбели цивилизации».
 …Еще пели птицы, звучала по трансляции тихая ласковая, как шелест листвы ранним летом, «музыкальная побудка», а мы уже были в Барселонском порту и в иллюминатор к нам заглядывал сам Христофор Колумб.
   Бронзовая статуя адмирала стоит на площади Ворота Мира, встречая и провожая мореплавателей. Спиной к остальной Испании. Голова гордо поднята, рукой Кристобаль Колон указывает на заморские земли, ещё, может быть, неоткрытые. Выглядит на 60-метровой колонне адмирал карликом. Рядом, у набережной, покачивается каравелла «Санта Мария» - копия флагманского судна флотилии, во главе которой адмирал (ещё не будучи адмиралом), пересек океан и открыл Америку (открытую задолго до него). За несколько песет можно подняться по трапу и увидеть железную койку адмирала, его кованый сундук, географические карты, постоять на носу корабля, откуда его матросы увидели Новый Свет, подержаться за отполированный тысячами ладоней бугшприт. И можно даже крикнуть что есть мочи на испанском: «La tierra!» или на родном: «Земля!» - за это разве что сделают замечание, если слишком громко.
   На северо-восток от Ворот Мира (умели же площади называть), рассекая старый город, тянутся бульвары Рамблас. До начала экскурсии ещё было время и мы решили прогуляться. В длину Рамбла километр-полтора, обсажена по обеим сторонам платанами, за которыми сверкают, движутся двусторонним потоком автомобили, а посередине, в прохладной, душистой утром тени… «Никто из побывавших в Барселоне, - убежден был Федерико Гарсиа Лорка, - вовек не забудет ни этой улицы с её цветами, похожей на настоящую оранжерею, ни её по-моцартовски вдохновенных птиц, которые, несмотря на некоторую бестактность по отношению к пешеходам, насыщают серебром самый воздух Рамблы, осыпая открытые сердца дождём невидимых блесток… Всё очарование, величие и бессмертие барселонской души – в этой улице с её старинными кварталами, где римским фонтанам вторят лютни средневековья, и с другими – пёстрыми, грубыми, бесшабашными, где в ночном тумане накрашенных губ и под взрывы предрассветного хохота поют-заливаются гармоники моряков со всего света…»
   О миллионах роз и всех цветов, какие только существуют в природе, и о птицах в замысловатых фигурных клетках, стоящих на столиках одна на другой и на свежевымытом асфальте Рамблы, я писать после Лорки не отважусь. Да это и не тема данных заметок. Расскажу немного о художниках. Когда мы утром прогуливались по Рамбле, взрослые бородатые художники ещё готовились к работе, устанавливали вдоль кромки газона мольберты, выдавливали на палитру краски, прикрепляли кнопками к доскам ватманские листы, а малолетние художники, которых гораздо больше, уже вовсю рисовали цветными мелками на асфальте героев мультипликационных фильмов, комиксов, нашумевших американских и испанских кинокартин, копировали творения Риверы, Эль Греко, Дали…
   Здесь когда-то рисовал мелками на асфальте, зарабатывая на хлеб, и мальчик по имени Мануэль – копировал работы своего знаменитого земляка. Так обычно начинают рассказ о гении. Но этот Мануэль не гений, не выдающийся художник, во всяком случае, пока таковым в мире не признан, хотя сумел потрясти (и в том, и в другом смысле) крупнейшие картинные галереи, частные коллекции, банковские счета. Рисовал, рисовал он разноцветными мелками на асфальте Рамблы, потом куда-то исчез – а спустя несколько лет взорвалась бомба. «Начиная с 1975 года, - признался Мануэль Пужоль Баладас, - на мировом рынке абстрактной живописи было больше моих картин – акварелей, гуашей и рисунков, чем его. Думаю, что около четырехсот картин вышло из-под моей руки и лишь примерно сотню создал Дали». Картины не были копиями, не повторяли существующих, но внизу стоял автограф Сальвадора Дали и ни одна экспертиза ничего не смогла заподозрить. Вот что выяснилось. Пужоль познакомился с женой Дали, Галиной Дьяконовой (изображенной на многих полотнах сюрреалиста), и она, посмотрев работы своего юного любовника (а на юношей Гала была падка), сказала: «Картины хорошо написаны, но у тебя нет коммерческого взгляда. Так ты никогда не разбогатеешь. Я знаю, чего хочет богатый покупатель, послушай меня. Рисуй с диким воображением, ведь ты же не Ван Гог и не Модильяни». Пужоль часто бывал в доме Дали, работал день и ночь, но его «дикое воображение» не пользовалось диким спросом до тех пор, пока Гала ему не предложила практически помогать маэстро, у которого уже дрожали руки. И он стал помогать. «Сделать имитацию его картин, включая подпись, мне было несложно. Нарисовать акварель или гуашь – на это уходило не более трёх часов, а маслом – пару дней». Продавались шедевры за десятки, сотни тысяч, за миллионы долларов. Когда разразился скандал, Сальвадор Дали развёл руками: «Он разгадал секрет моего стиля, мою манеру и мою образность. Что я могу теперь поделать?»
 - К вопросу о своём, пусть маленьком, но своем голосе, - сказал Ульянов. – А мог бы этот Мануэль стать художником.
 - Имитатор мог бы стать художником? – усомнился я.
 - Совсем оригинальных, самостных ведь единицы. В поколении по пальцам можно пересчитать.
 - А кто ваш любимый художник? Суриков?
 - Почему Суриков?
 - Масштаб. Похожей краской мажете.
 - Левитан, - подумав, ответил Ульянов.
 - Никогда бы не догадался! - удивился я.
   Многим обязан Рамбле Пабло Пикассо – здесь он начинал, учился в художественной школе неподалёку, и здесь, в крохотной галерее на бульваре к нему пришёл первый успех. Он прожил 92 года, стал самым знаменитым художником ХХ века и перед смертью подарил барселонскому музею три с половиной тысячи своих произведений – картины, скульптуры, керамика, эстампы… И каталонца Хуана Миро учила Рамбла. И каталонца Бунуэля. И каталонца Антонио Гауди – но о Гауди разговор особый. Хотя бы потому, что и Пикассо, и Дали, и Миро, и Бунуэль, и Хуан Грис ушли из Каталонии, из Барселоны, а Гауди остался.
   Сидит на асфальте кудрявый длинноволосый паренёк лет одиннадцати. Нога в ортопедическом ботинке на толстой подошве. Рядом лежит костыль и баночка с медяками, под ней картонка, на которой написано по-испански: «Gracias!» - «Благодарю!» Он рисует Сикстинскую Мадонну, её глаза. Рядом мальчишки нарисовали уже множество красоток, чудовищ, футболистов, вождей, Рэмбо с гранатометом, - денег в их баночках гораздо больше. А этот паренек не торопится. Он рисует Мадонну.
 (Через несколько лет после круиза, в начале смутных 90-х, уже в другой жизни и в другой стране я бродил без дела по Старому Арбату. По сравнению с ним барселонская Рамбла отдыхала, как тогда говорили. Прохаживались взад-вперед Ленин под ручку со Сталиным, не слишком похожие на оригиналы, но в образах: лысый, картавый, в мятой чёрной кепчонке, то и дело оглашающий Арбат криками: «Агхиважно, батенька!..  Стгелять! Стгелять!..» - и усатый, во френче, с трубкой, немногословный; время от времени к ним подскакивал шарообразный Хрущёв в парусиновых раздувающихся штанах, парусиновых же полуботинках, в украинской вышитой рубахе, но Ленин и Сталин поочередно хлопали его, к вящей радости зевак, по лысине или давали пинка, дабы не мешал обсуждать важнейшие вопросы обобществления собственности, обострения классовой борьбы, мировой революции - и Никитка откатывался; то и дело вождей  пролетариата останавливали, в основном иностранцы, чтобы сфотографироваться вместе, в обнимку, за доллар, пару марок, несколько франков –  и тут же, как из-под земли, откуда-то из глубин арбатских переулков  возникали  бритоголовые качки в кожаных куртках или милиционеры и валюту у вождей отбирали. По всей длине Старого Арбата, от «Праги» до Садового кольца восседали целители, экстрасенсы, гадалки, гитаристы, флейтисты, баянисты, виолончелисты (запомнилась надпись на табличке перед одним из музыкантов: «По разному складывается судьба… Помогите однокашнику Мстислава  Ростроповича»). Торговали матрёшками, балалайками, деревянными медведями, шкатулками, подносами, янтарными украшениями, шапками-ушанками, военной формой, знамёнами, орденами и медалями… Всюду продавали произведения изобразительного искусства, живопись, графика, офорты, чеканка, от самой дешёвой поделки и подделки до вполне достойных профессиональных работ; Владимир Бритиков-Кембридж, начинавший с прославившимися на весь мир шестидесятниками, Кабаковым, например, - этот Кембридж, обросший, немытый, в драных ботинках, штанах, майке, спал, пьяный, на одном из холстов, приникнув к колонне Театра Вахтангова, картины свои привязав бельевой верёвкой к ноге, чтобы не сперли…
 Глава VIII.   
                21 июля, понедельник. В море.
   Рассвет был теплым, волглым, моросил мелкий дождичек. Но взошло солнце – и Средиземное море засверкало тысячью оттенков. 
 - …Вспомнил вчера, Михал Алексаныч, - сказал я во время утреннего моциона на палубе мостика, - как Рауль Кастро вам кабана из Завидовского заповедника прислал… И как я, выпимши, рубанул ему правду-матку в глаза. Ругал себя тогда, по утру, последними словами… А теперь думаю: что в этом такого страшного, что сказал то, что думают, но не отваживаются сказать другие?
   Ульянов пожал плечами, дыша морем.
 - Я понимаю, у вас, члена ЦК, в доме и всё прочее… Но другой-то возможности уж точно не представилось бы.
 - Уж точно.
 - А там, на Кубе, действительно многие считают, что эти два брата-акробата, как говорят gusanos, черви в переводе, диссиденты, конкурентов не терпели…
 - Ты же знаешь, Сергей, как я к этому отношусь.
 - Времена меняются… Помните шахматы, которые я должен был передать от вашего имени Раулю? С маршалом Жуковым, резные, ручной работы?
 - Помню.
 - Я тогда сказал, что передал, он сердечно благодарил, но встретиться с нами не смог, улетел по каким-то правительственным делам…
 - Да, помню.
 - Я тогда не сказал вам, чтобы не расстраивать. Верней, сказал неправду. Шахматы ваши с Жуковым я передал, конечно. Но ни благодарности, ни ответа и ни привета не последовало. Вообще никакой реакции.
 - Да?.. – в лице Ульянова что-то дрогнуло, он отвернулся, дабы это «что-то» не показать, к морю, к солнцу, изобразил улыбку – но нечто от боксера, получившего очередной, уж неизвестно какой по счёту, нокдаун, уловил я в этой улыбке. – Сильные мира сего, что ж поделаешь…
 - Вы в своей тарелке себя чувствуете, когда их играете? Не такого мелкотравчатого, как этот Рауль, конечно. А настоящих вождей, диктаторов, Наполеона, например, о котором вы в Марселе говорить отказались? Кстати, из нашего с Ленкой иллюминатора была видна на горизонте его родная Корсика… Жалеете, что «Белоруссия» туда не зашла хоть на несколько часов? Дом-музей бы «корсиканского чудовища» посетили.
 - Любопытно было бы, конечно. Но не зашли так не зашли – у нас в маршруте и не было Корсики. И много чего ещё средиземноморского. Израиля, например.
 - А вы не считаете, что глубже бы, точнее сыграли Тевье-молочника, если б побывали, понаблюдали за реальными евреями, окунулись бы в среду обитания?
 - Да нет, конечно. Во-первых, туристические такие заезды ничего дать творчеству не могут. Да и не израильского я играл еврея, а нашего, исконного, домотканого… Вот ты о вождях, диктаторах моих всё спрашиваешь. И это понятно. А я люблю своего Тевье. Очень простого, неразличимого с высот империй и тронов человека, многотерпеливого, философски мудро принимающего все удары судьбы и не теряющего любви к людям… Тевье – вечный человек.
 - Вечный жид? – уточнил я.
 - Он всегда есть в жизни. Смешной со своими изречениями из священных книг, очень трогательный в своей нежности к близким… Ни Ричарды, ни Цезари, ни Ленины, ни Сталины не в силах до конца вытравить из жизни таких людей. Кстати, и к Тевье, и много лет назад к председателю Трубникову я готовил себя и настраивал как для театральной роли.
 - В каком смысле?
 - То есть последовательно, вдумываясь и вживаясь в человека в целом, идя к внешнему – жесту, движению, взгляду, походке – изнутри, из сути характера в моём понимании его.
 - А диктаторов?
 - Тоже, конечно. Но там больше символов.
 - Но из жизни всё-таки черпаете материал? Ведь всё время встречаетесь с этими властями имущими, с так называемой номенклатурой.
 - Вот ты сам пообщался с Раулем Кастро. Много там почерпнёшь? Сумел бы ты его, скажем, описать, чтобы вышел именно он, а не вообще?
 - Тяжело. Ускользает, как угорь.
 - То-то же. Да может, это и не нужно – образ ведь не из конкретной манеры говорить, смотреть, ходить, есть, курить или чихать, например, складывается. Всегда додумываешь, дорисовываешь в воображении… Ну и, конечно, делаешь то, чего от тебя ждут. По возможности, по способностям или дару на свой манер переделывая, перелицовывая… Я говорил, что не встречал в жизни Жукова. Мне не верят, но это так. Якобы сам Жуков ткнул пальцем в мою фотографию, когда предлагали ему актёров на выбор: «Вот этот сможет сыграть». Да я и не похож. Разве что под маршальской фуражкой, если её надвинуть пониже на лоб. И челюсть нижнюю посильней выдвинуть…
 …Много лет спустя дочь Жукова, Маргарита Георгиевна, расскажет о том, что Ульянова действительно выбрал сам маршал. «Готовясь к съёмкам киноэпопеи «Освобождение», режиссёр Юрий Озеров никак не мог подобрать актёра на роль маршала Жукова и пригласил моего отца к себе в гости, чтобы познакомить его как будущего консультанта фильма со сценарием и посоветоваться. Выслушав Озерова, отец задумался и сказал, что недавно видел фильм «Председатель». Так вот артист, фамилии которого он не знает, сумевший сыграть председателя, который смог вытащить всё сельское хозяйство, сможет осилить и роль Жукова. Озеров тут же позвонил Ульянову и сообщил, что Жуков выбрал его и велел немедленно приезжать. Михаил Александрович потом мне рассказывал, что он тогда просто оторопел и был совершенно не готов к встрече с маршалом Жуковым, потому что накануне отмечал что-то с друзьями. Поэтому попросил разрешения позвонить Георгию Жукову на следующий день и приехать к нему в гости. Но Михаил Ульянов так и не встретился с Жуковым. Когда он позвонил, ему сообщили, что Георгия Константиновича увезли в больницу. Тогда Ульянов бросился к ветеранам Великой Отечественной войны, просил их рассказать о том, каким был Жуков, чем он запомнился…
   Я хорошо помню, как отец смотрел этот фильм, когда его впервые показывали по телевизору. Он загодя сел перед телевизором, протёр очки и терпеливо ждал, пока начнётся фильм. Во время показа Георгий Константинович всё время спрашивал: «А это кто? А это?..» Ему объясняли, что это Василий Шукшин играет Конева, а это Владлен Давыдов в роли Рокоссовского… «Это же надо…» - удивлялся отец. Когда же у него спросили, а сам-то ты как, он сказал: «Я ещё ничего, а вот остальные…»
   Помню ещё один эпизод. Меня пригласили в Казахстан, но самолёт задержали на шесть часов, и он приземлился в Алма-Ате ночью. Вышла из самолёта и была потрясена тем, что у трапа меня ждали тридцать человек! Я даже растерялась, увидев восторженные лица людей и шикарный букет. И вдруг мне говорят: «Проходите, проходите, товарищ Жукова» - и продолжают восторженно смотреть за мной, будто кто-то должен идти следом. Я спросила: «Вы кого-то ещё встречаете?» - «Мы встречаем Жукова-Ульянова», - ответили мне. Я уточнила: «Кого же: Жукова или Ульянова? Жукова ведь уже нет». Мне ответили довольно резко: «Не валяйте дурака, Маргарита Георгиевна! Жуков и Ульянов – одно и то же лицо». В тот период ещё не показывали документальных фильмов о Георгии Жукове, поэтому для всех Жуковым был народный артист Ульянов». 
 - …Меняются времена, генсеки, я всё играю, играю, играю Жукова… А по существу ведь роль Жукова Георгия Константиновича ещё не сыграна.
 - Это в каком же смысле?
 - Я не характер – профиль его играю. Неизменный и неизменяемый. Символ. Но уверен, сделают когда-нибудь о нём и настоящий фильм. Расскажут о том, как почти двадцать лет жил в опале. Как глушил себя снотворным, чтоб хоть немного поспать. После его второго – уже при Хрущёве – снятия с должности от него отвернулись все его соратники. Когда его назначили командующим Свердловским военным округом – по сути, отправили в ссылку - он спал в вагоне, боясь неожиданного ареста, и при нём был пулемёт. Основания ждать ареста были, при Сталине арестовали всех его секретарей, адъютантов, близких друзей, генерала Телегина, начальника штаба… Он не собирался становиться зеком, он бы отстреливался, спасая свою честь. И честь тех, кто с ним брал Берлин. Вот какого Жукова сыграть бы – а я медальный профиль изображаю… Сыграть бы преданного всеми маршала Жукова. Слушай, Сергей, давай в сауну сходим? Капитан вроде сказал, что можно.
оследнее обновление ( 18.11.2009 )Глава IX.               
                22 июля, вторник. Порт Ла-Валлетта (о. Мальта).
   Это «Письмо» о Мальте, в принципе, можно было бы из данных заметок исключить – путевой очерк, не более (впрочем, если по-гамбургскому счету, то и всё остальные). Но  оставлю. Потому как предстал главный герой на этом острове, с крепостями, замками, подвесными мостами (больше похожем на голливудские декорации к фильму про рыцарей, чем на члена ВМО, МВФЮ, ИКАО, МБРР и прочих солидных международных организаций), а точнее сказать, не предстал, вопреки ожиданиям, мальчишкой. Разве что на миг, когда сорвался катран. А это тоже штрих к его портрету (на средиземноморском пленэре).
 - … Карликовых слонов?! – переспросил он. – Карликовых гиппопотамов?!.
 - И гигантских, с лошадь, лебедей обнаружили на юго-востоке острова археологи, - продолжал рассказ наш экскурсовод - профессор истории Мальтийского университета.
 - Как у нас в Чернобыле, - мрачно пояснила А.П.
 - Когда-то Мальта была частью природного моста, соединявшего Европу и Африку. Двести пятьдесят тысяч лет назад остров был все еще связан с Сицилией, но уже отрезан от Африки. Животные, уходя от ледника, оставались здесь и гибли из-за недостатка пресной воды и пищи. Сейчас в ясные дни Сицилия видна с Мальты, их разделяет всего восемьдесят километров. Открыли остров сицилийские рыбаки в пятом тысячелетии до нашей эры. С тех пор сохранился высеченный в скале храм Гипогеум и другие строения, иллюстрирующие легенду о некогда населявших наш остров гигантах.
 - Наш остров, - улыбнулась Елена.
 - Здесь жила прелестная нимфа Калипсо, - ответил на её улыбку экскурсовод-профессор, - семь долгих лет не отпускавшая от себя хитроумного Одиссея, и отсюда на плоту он отправился на родину, в Итаку.
                …Он одиноко сидел на утёсистом бреге, и очи      
                Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей
                Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и, хладный
                Сердцем к богине, с ней ночи свои он делил принуждённо
                В гроте глубоком, желанью её непокорный желаньем…
   Название «Мальта» произошло, возможно, от греческого «мели» - мёд или «мелита» - пчела. «Медовый остров» завоевывали финикийцы, римляне, арабы, норманны, готы, испанцы… В 1530-м году от императора Карла V Мальту получили в ленное владение рыцари, обязавшись охранять Средиземное море и его побережья от африканских корсаров, от турок могущественной в ту пору Оттоманской империи. Во времена правления великого магистра Ла Валетта турки осадили Мальту, 40-тысячному их войску Мальтийский орден мог противопоставить всего 700 рыцарей и 7500 солдат. Великий магистр молил христианские государства о помощи, но никто не откликнулся. И тогда рыцари сами решили отражать нашествие. Много дней и ночей шла битва, рыцари потеряли 240 человек убитыми, и погибло 5000 солдат, но в турецком войске потери были гораздо более значительные, около 20000, и турки ушли от берегов Мальты. Столь блестящая победа опьянила рыцарей, они пировали в замках на острове, и на этом затянувшемся на много лет пиру начались распри между рыцарями разных государств, национальностей, уже не прекращавшиеся.
 - Не иначе русские были среди тех рыцарей, - заметил я.
 - Да, это по-нашему, - согласилась А.П.
   Мы зашли в собор Иоанна Крестителя. Под инкрустированными плитами там покоятся останки рыцарей. Почти все они скончались молодыми. Русских имен, как ни странно, мы не обнаружили.
   Мдинский кафедральный собор имеет два циферблата. Один показывает правильное время, другой – неправильное. Мальтийцы уверяют, что так можно обмануть дьявола, «дабы он не знал, когда придёт его час». Говорят, собор был построен норманнами на том месте, где располагалась вилла патриция Публия, который приветствовал на Мальте апостола Павла, чудом уцелевшего в кораблекрушении. Публий был первым мальтийцем, кто принял крещение, - он уверовал в Новый Завет, когда Павел исцелил его престарелого отца от горячки. Таким образом, римский наместник стал первым епископом Мальты, чего император Нерон ему простить не смог. Патриций был схвачен и брошен в яму со львами. Но голодные львы лишь облизали Публию сандалии.