Дорогие мои старики!

  Фото снято в 1977году.

 Названием этой замечательной  и душевной песни Игоря Саруханова я хотела бы назвать и главу своих воспоминаний, посвящённых бабушке и деду. Решила не разделять по отдельным главам, потому что и в жизни  они дополняли друг друга, и в моей памяти тоже.  Не буду рассказывать их биографии - они типичны для их поколения (дед Яков родился в 1899 году, бабушка Паша – в 1908 году). Мало, кому тогда жилось легко, особенно в глубинках царской России. Их семьи жили в бедности.  Я хочу  вспомнить некоторые  моменты их жизни, которые неразрывно  связаны и  с  моей. Те моменты, которые мне особенно запомнились или я слышала их от своих родных.   Для меня  воспоминания о них, как свет в окошке, который погаснет вместе со мной.

  Дед родом из Урала, из-под Невьянска, бабушка – Тамбовской губернии ( «тамбовские мы»). Судьба свела их в деревне Восково, ныне небольшой городок Рубцовск, на западе Сибири, в Алтайском крае. Бабушка была невысокой,  хорошо сложенной, как говорят, «ладной», с длинными тёмными косами. Седина их жалела долго – даже последние годы они были только с проседью. Под платок косы она заплетала «корзиночкой».  Помню её в  платье, тёмно – синем  штапельном в цветочек,  и  в платке, белом  с мелкими цветочками по краям. Дед был высоким, поджарым, походка спокойная, с слегка шаркающими ногами.  Поседел он рано.

 Так сложилось, что первые годы, лет до 5-6, я жила с ними и с семьёй моей тёти, которая была для меня и тетёй и мамой. Мама в это время была в Ташкенте, жизнь с отцом не складывалась и, я жила то в Ташкенте, то в Рубцовске. В «казённый садик» меня отдавать не хотели. Все  летние каникулы, все 10 лет, я приезжала к бабушке в первых числах июня, а уезжала  к 1 сентября. Я не знала, что такое пионерский лагерь, санатории и прочее. Каникулы – это бабушка с дедом, каникулы – это Рубцовск. Других вариантов быть не могло!

 Я помню старый бревенчатый дом по улице Азовской,44.  Сейчас его нет. Тогда он мне казался большим, с огромным залом и большими уютными комнатами.  Теперь,  думаю, что зал  был  не более  18 кв. м. Но, когда мы,  дочери и внуки,  летом приезжали, умещались все.  Взрослые на кроватях с металлическими сетками, а мы, ребятня - на полу, штабелями. И нам это нравилось! Была там и спальня с открывающимися наружу двумя окнами, как в советской передаче « В гостях у сказки». Через это окно мы частенько выпрыгивали ночью, в поисках вкусных соседских ранеток и, вообще, чего-нибудь вкусненького. Бывало,  бегали к хлебозаводу и, под забором попрошайничали горячих булочек с патокой.  Иногда через это же окно, по пути вымыв ноги в кадке с водой, забирались домой.  На окнах были ставни,  днём их закрывали от солнца с западной стороны, сохраняя прохладу.

Ночь приезда (поезд из Ташкента приходил около часу ночи) всегда была шумной, радостной.  Было не до сна – воспоминания, новости.  Друг на друга смотрели и видели изменения – бабушка с дедом старели, а мы взрослели. Дочери всегда привозили много «гостинцев» - коробки с виноградом и  персиками, абрикосы, яблоки и груши, дыни, арбузы и другие подарки. Приезжали, как «навьюченные ишаки».  Мои тётушки были очень любящими и заботливыми дочерьми. Это сейчас  огородники – мичуринцы высаживают фрукты, а тогда всё было привозным, из Семипалатинска и Алма – Ата.  Бабушка про нас говорила «азияты».  Я тогда никак не связывала это со словом «Азия» или «азиаты». В её устах воспринималось как шутливо – ругательное – «фулюганы» или  что – то вроде  этого. Следующее утро  или, скорее, полдень, начинался  с чебуреков или пирожков с луком и яйцами. Казалось, что вкуснее них, я никогда и не ела! А перед этим она заходила в зал, где мы мирно сопели «без задних ног», смотрела на нас, улыбаясь. В её улыбке были и радость, и любование нами, и очередная «колготА» на всё лето, как она называла хлопоты. Потом  она будила нас: «Азияты, вставайте!» и, посмеиваясь, прикрывала почти беззубый рот  уголками своего ситцевого платка. Говорят, что платок она носила смолоду.  Когда было желание обнять её, она, как будто стеснялась этой ласки. Да и мы не были научены «миловаться». Дед вставал  позже – он всегда плохо засыпал и вставал в полдень. Бабушка была на ногах с шести утра – то за молоком, то за «карасином». Готовила она на керосиновой «плите с одной конфоркой».

  До школьных лет, я жила с ними круглый год. Зимой, в тёплом пальто, шапке на резинке вокруг головы, замотанная в шаль вокруг всего тела, я была, как  колобок в валенках. Если честно, это я не помню – есть фото и воспоминания родни. Выходя с крылечка дома, шли по тоннелю из снега. Тоннель дед «прорубал» до калиток, выходящих на две разные улицы  и до жизненно важного места – туалета на улице. А вокруг – белым – бело!  В доме было тепло – печку затапливала бабушка ранёхонько, а потом подтапливала. В двух комнатах стояли «кожаные» диваны (они, конечно, были дерматиновые) с откидывающимися валиками по бокам.  К обеду бабушка, «наколготившись», уставала и «прикладывалась прикорнуть». Она  снимала свой платок, ложилась на спину, одной рукой прикрывая лоб и глаза и, через несколько мгновений было слышно ровное  дыхание сладко спящего человека. Она засыпала ненадолго, как Штирлиц, чтобы  вернуть силы на вторую половину дня – «внучаты», как говорила бабушка, расслабиться не давали. Иногда  брат  Сергей с друзьями  прыгали в сугробы прямо с крыши сарайки. Мне высота казалась высоченной и, я с завистью смотрела, как они смеялись до упаду и дразнили меня.  Думаю, что высота была не более 2 - 2.5 метров, но детскими и «девчачьими» глазами я измеряла  их три к одному.  С двоюродным братом Сергеем  росли вместе несколько лет, он старше меня на 3 года. Жили далеко не всегда дружно, как и многие братья и сёстры в детстве.  Когда «схватимся», то он отходил быстро, а я ещё какое – то время  обижалась. Обидчивой я была с детских лет. Обидчивость переросла в душевную ранимость, с  которой я борюсь всегда, и по сей день, но… безуспешно! Был случай, я его не помню, рассказываю со слов.  Мы с братом «нашкодили» или  что – то не поделили, как часто бывает, и нас развели по углам отбывать повинность. Прошло несколько минут  и, Сергей пошёл просить прощения: « Мам, я больше так не буду!» Слова, которые произносили все в своей жизни. Слова, которые не всегда и не у всех, легко слетали с языка. Я была из тех,  у кого они застревали в горле! Ну, не могла я просить прощение, когда мне казалось, что я не виновата. Я стояла долго и упорно. Серёжа не раз подходил ко мне и упрашивал: « Мне скучно. Попроси прощение и будем играть.  Чё такая вредная?» Но я, как Зоя Космодемьянская, была героем до конца! Ноги уставали и, я потихоньку  присаживалась на корточки.  Тёте, которая была для меня и мамой и тётей, становилось   жаль и,  она  сама спрашивала меня: « Лариса, ты больше так не будешь? Попроси прощение!»  Серёжка рядом поддакивал: « Мам, она не будет, не будет! Лариска, ну – ка скажи, что больше так не будешь!»  Он слегка подпинывал, но я молча стояла, уткнувшись в пол.  Тётя  с сожалением уходила,  до следующей попытки. Брат крутился возле меня и дразнил. Когда я уже не могла ни стоять, ни сидеть, меня «миловали», но сама я так и оставалась  «настырной».  Хорошо ли ею быть, не знаю? Иногда эта черта характера перерастала у меня в настойчивость, что совсем не плохо. Иногда так и оставалась «настырною», когда я хотела  или повиниться или изменить своё же решение, но  начинала «быковать», как говорит теперь уже, мой муж.

  В летнее время, как и во многих домах, жизнь стариков  «крутилась» вокруг огорода и забот за наехавшими внуками. Бабушка, но, как  все её называли « баба» - так было принято у всех. Позже, уже живя в Ташкенте, я привыкла слышать «бабушка» или «бабуля», но по привычке мы так и называли её «баба».  Утро её начиналось, как я уже говорила, с молока и «карасина», потом она варила кушать  для внуков. Часто она пекла блинчики, пирожки с разными начинками, чебуреки. Позже вставал дед и наступала его очередь  завтракать. Она звала его: «Отец, иди исть».  Кушал он скромно, чай с молоком, творожок.  Дед, работящий по натуре, всегда искал себе занятие, несмотря на раненную руку. Он был инвалидом 1-й группы. Воевал  и на финской войне и  Великой Отечественной.  Вторая быстро вывела его из строя. К ноябрю 1941 года он вернулся с перебитыми сухожилиями левой руки, пальцы «скрючились» и не разгибались. Со временем он наловчился и  построил дом, делал всю домашнюю мужскую работу  - он был одним кормильцем и работником. Жена и дочери!  К 1946 году дочерей было шесть, а потом, после смерти  самой младшенькой, Любочки, осталось пятеро и, младшей стала моя мама, Санька или Шурик.

 
 В течение дня дед выходил на «охоту» - он собирал  деревянные ящики, зацепляя друг за друга, как вагончики, притаскивал домой в «мастерскую» - сарайку. Когда он возвращался, слышно было издалека. Скрежет и грохот извещали нас – охотник идёт с добычей! Потихоньку, палочка за палочкой, гвоздик за гвоздиком, разбирал это «добро» на две кучки. Одна потом «уходила» на дрова или подсобные домашние материалы, другая зажималась в тиски, отбивалась и выравнивалась. Вот тебе и «гвоздочки»! Он их раскладывал по размеру  в «волшебные» ящички. Волшебными они были потому, что внуки – мальчишки, Сергей и Игорь, так и ждали удобного момента, как бы «утянуть» у деда «волшебный ключик» (размером с пол локтя и тяжеленный) от сарайки и засесть там за изготовлением  деревянных ружей – самострелов. «Заветный ключ» от сарайки дед  старательно  прятал, правда, все тайные места братьям  были давно известны.  Когда ключ был  в руках, они неслись в сарайку, как «угорелые»,  закрывались изнутри и проявляли  навыки «тульских ружейников». Находя их за этим занятием, дед стучал в окошко и  ругался: «Открой, язви тебя!»  Наступал момент, когда дверь открывалась и, они пулей выскакивали, пытаясь увернуться  от подзатыльников. Иногда это удавалось. В основном, тяжёлый подзатыльник, всё – таки, долетал до макушки. Цели достигали и дед, и внуки - ключ возвращался к хозяину, а  братья успевали вооружиться.

 Помню вечера, когда после купания, бабушка смазывала мне волосы репейным маслом, гладила их и приговаривала: «Ишь, какие хорошие косики!» Волосы у меня и, правда, были красивые - длинные, густые и слегка волнистые. Этим добром меня наградил родной отец.  Волосы путались и, чтобы  легче расчёсывать и питать «корешки», бабушка и «сдабривала их маселком». Мне это не очень – то нравилось, но возражения не принимались. Она усаживала меня на пол, зажимала между коленками и… процедура начиналась, иногла с воплями: «Ой, баба, больно.  Не дери!» Когда спустя некоторое время (мне было 10 лет), мама в Ташкенте отрезала мою косу и сделала стрижку, бабушка причитала над моей головой: « Эээ - ээх, что с косиками сделали! Такие косики отстригли! Эх, Шурка, Шурка, вот приедешь, я тебе дам!» Моя коса долгие годы хранилась в шифоньере, завёрнутая в белый платок. Послушав страдания бабушки, я решила снова отращивать волосы и до 9 класса ходила «с фигушкой». Мама несколько раз покушалась на косу, но сдалась я к 16 годам, когда мне самой захотелось носить модную стрижку. С длинными волосами нас в классе было несколько девочек, а с «фигушкой – я одна! Стрижки  были  с такими названиями, «гарсон», «вальс», «сэссон» - удержаться было сложно. 16 лет, когда уже хотелось быть девушкой, а не девочкой.  Нравиться мальчишкам, хоть они и «балбесы». Иногда ловить на себе чей – то  влюблённый взгляд. В общем, юношеские гормоны просыпались, несмотря на то, что «шибко сурьёзной» я была всегда.

  Вспоминаю забавный случай. Мне было тогда лет 6-7.  У меня порвались сандалии. В ожидании новой покупки, я намекала бабушке. Мне она ничего не сказала, но деду дала поручение «наладить их». На следующее утро, на крылечке стояли мои «новые» сандалии.  Эх, досада! Что делать? Я их, конечно, надела, но мысль о новых  « туфельках» не давала мне покоя. Проносив  несколько дней, я их «потеряла» - спрятала  в одной из сараек. Довольная и «расстроенная», я опять намекнула: « Ну вот, баб,  сандали потерялись.  Может быть, я их  на  Алее оставила, не помню». Дед, прослышав о «потере», задался целью найти ценную пропажу. По всей видимости, он видел, как я искала местечко и шныряла по закуткам, потому что он перерыл все сарайки и благополучно добрался до «волшебных туфелек».  Больше я не предпринимала попыток потерять или специально порвать. Пришлось мне уживаться с ними, надеясь, что они, ну хоть когда – то, порвутся!

  Лето проводили на  Алее - речка, которая протекала вдоль всего города. Когда – то  он был широким и глубоким (этот период я ещё немного застала), но с годами стал мельчать и, «забока» (лесок вдоль берега реки) его «съела».   Иногда, мы вместе со взрослыми  ездили отдыхать на Белое озеро, Саввушки и другие места.  Скажу честно - никогда не любила выезды на природу с ночёвками в палатках, дождями и распутицей.  Я то сильно простывала, то «обгорала» и… романтика путешествий обошла меня стороной!  Не любила тогда и…  со временем ничего не изменилось.

 Лето, которое сначала казалось нам длинным, «неожиданно»  заканчивалось и, в сердце закрадывалась тоска и нежелание уезжать. Я обещала писать письма каждый день и… в течение первой недели, своё обещание выполняла. Сборы всегда были волнительны для меня – сердечко ёкало и не давало покоя. Перед отъездом плакали и бабушка и дед. Бабушка причитала  в голос, переживая, что «больше не увижу», а дед молча – слёзы текли по щекам и, тело слегка вздрагивало. Бабушка давала ему «утирку» для слёз. В моих воспоминаниях я вижу их на террасе, её - у «карасинки», его – у окна, с мунштуком во рту. Он всегда молча смотрел в окно, то ли слушая, то ли пропуская мимо ушей постоянное  бормотание  бабушки. Иногда она переспрашивала его: « Отец, слышь, чё говорю?»  Он думал о своём, может быть, планировал, куда ему идти на «охоту», может быть ещё о чём. Насколько дед был человеком тихим, настолько бабушку было слышно всегда – то она жаловалась на цены в магазине, то  на соседку Феньку, то «внучаты нашкодили», то ещё что... Тема  для разговора с собой находилась всегда.  Когда в доме была тишина, значит, её не было дома или она прилегла отдохнуть. Я помню, как она «строжилась» на дочек: « Я вас научу уму разуму. Ишь, чё взяли, мать не слухать!» Когда она готовилась к «нападению», она вставала «руки в боки», строго выговаривала и под занавес, топая ногой, говорила: «Такой вам мой материнский наказ!». Так она ставила жирную точку.  Дочери могли ослушаться потом и сделать по – своему втихаря, но ослушаться в этот момент не мог никто. Любили, уважали и… соблюдали «субординацию».

 Такими  я помню моих любимых стариков.  Даже  когда произносишь  слова " бабушка" и "дедушка", возникают ассоциации чего - то тёплого, родного и душевного. В чьей - то жизни эти слова пустой звук. В моей жизни они были радостью, к которой я шла каждый  год, от сентября до июня.   Я любила их, тихого и спокойного деда, и  шумную, говорливую бабушку. Я помню их, сидящими на крылечке или на скамеечке у дома. Таких родных – с нелёгкой судьбой, с  голодными временами и относительно сытой старостью.  Дед ушёл тихо, так же, как и жил - во сне. Бабушка умирала  тяжело, с болями и мучениями, через несколько лет после него. Они были разные, как и многие пары, но  сумели прожить вместе  больше 50 лет.

  Светлая вам память  в моём сердце, дорогие мои старики!