Молоко Бёрджесса, или Здравствуй, оружие

"Законы гаубицы благонравия…"
(Е. Летов. «Русское поле
экспериментов»)


На рекламном щите голубоглазый ребёнок облизывает молоко с губ.

Над городом течёт небо с детских фотографий, сделанных на плёночный фотоаппарат, кусками розовой сладкой ваты раскиданы облака, подснежниковая волна, лизнув тротуары, отхлынула и оставила после себя пучки качающих головками цветов в руках смеющихся старушек. Сегодня я собираюсь кое-что принести в этот город новое. Иду по его камням, искрящимся от солнечных зайчиков, которые выпрыгивают из только-только начинающих зеленеть ветвей деревьев, и несу с собой сумку с «новым». Я встречаю улыбающихся молодых людей и спокойно проплывающих белоголовых стариков, вышедших в тёплый день на прогулку в город. В этом сочном мире нет войны. Хотя есть оружие. В этом сияющем мире нет мучений. Хотя есть бойни и абортарии. Если в этом улыбающемся мире нет зла, рабства, войны, убийства, то откуда взялось всё это?


В этом городе стало очень много ворон. Они там, наверху, над всеми смеющимися прохожими. Кладбищенское чудовище, запутавшееся в своих волосах, уставшее и апатичное, открывает слюнявый рот и ждёт Иону. Оно преет, заваленное червивым мусором, ворочается, ссыпая со спины землю и пепел. Гнойными прыщами тело чудовища изуродовано человеческими головами, перекусившими вены-улицы. Схвачены сотнями рук, перекручены, порваны деревянные сухожилия города. На каждую голову – по вороне. На каждую ворону – по два глаза. В этом городе стало очень много ворон. А на рекламном щите голубоглазый ребёнок облизывает молоко с губ. Он сладко жмурится, нежась в бумажной жизни.


Никогда не утолится жажда человека в насилии, никогда не выродится его преклонение перед насилием.

«Panem et circenses!». Толпа привыкла к насилию со времен гладиаторских боёв. Хлеба и зрелищ! Приходите, чувствуйте себя как дома, возьмите хлеба, не стесняйтесь, расслабьтесь и давайте посмотрим все вместе на убийства. Хлеба и зрелищ!

Теорема: нет войны, есть оружие. Доказательство: если есть оружие, то есть враг. Если есть враг, то есть война. Но по условию войны нет. Если нет войны, то нет врага. Если нет врага, то нет оружия. Но по условию есть оружие. Теорема не верна. Система работает, хотя в условии теоремы есть ложный компонент, выворачивающий смысл наизнанку. И это для нас нормально.

Оружием мы кичимся, запоминаем все его разновидности, как больные синдромом Аспергера, и меряемся: у кого больше самолетов, у кого лучше автоматы, у кого крепче танки. У нас есть оружие, но что в этом хорошего? Половозрелому юноше не терпится попробовать себя в роли взрослого мужчины по отношению к женщине, а нам – испытать только что собранную ракету. Пока нет «чего-то», мы не будем этим махать перед носом другого, даже говорить об этом не будем. Но как только у нас появляется это «что-то», то мы, не теряя ни минуты, ставим это на видное место и сами поднимаем тему этого: «А вы знаете, я вот себе дом прикупил, давайте на карте покажу», «А как вам новый двигатель моей машины? Вы только послушайте - урчит, как пантера!», «А я вчера на распродаже нашла отличное платье, посмотрите!». Как ребёнок, которому подарили новую игрушку, начинает всюду с ней появляться, хвастаться другим детям, таскать её с собой в ванну и кровать, так и мы со своим оружием. Только получив игрушку, ребёнок начинает её «использовать». Но за всем этим хвастовством своими игрушками, домами, машинами и новыми платьями мы не замечаем, как упускаем из виду простую истину: даже самыми лучшими автоматами в мире никто не накормит голодающего и не согреет замерзающего.


Тёплый солнечный день запускает свой свет, как собак-ищеек, в каждый уголок города. Отовсюду звучит музыка, для которой теперь не нужен праздник, довольно того, что нужно привлечь внимание к тому или иному магазину. Влюблённые юноши и девушки торопятся зайти в кафе, где всегда горят, подмигивая прохожим, огни иллюминации и не выветривается запах еды и горячего кофе или шоколада. За углом ликующей жизни протягивают руки калеки и нищие. И огни иллюминации кафе, где сытый романтик сравнивает город с Аполлоном в цветах магнолий, им тоже подмигивают, но уже с издёвкой. Я иду по теням беззаботных людей с бессмысленно бродящими по лицам улыбками.


Зубастое человеческое добро. Щекотливая тема, заставляющая железы генерировать всегда слишком много слюны, которой мы плюёмся, когда начинаем защищать свой образ жизни. То, что мы носим на себе и с собой, что намыливаем на голову и чем мажем руки, что мы едим и чем украшаем себя - никогда не жило и не умирало. Говядина, к примеру, растёт на говяжьем дереве и, с приходом определённого сезона, осыпается. Добрые дяди-мясники говядину собирают и отправляют первым классом к нам на стол, перед которым мы уже сидим, заправив салфетку под шею. «Эй, не заглядывай в мою тарелку! Я-то как все, я - нормальный». Сколько хлеба можно вырастить на поле, которое отдано для корма и содержания животных на убой? Разве может нас волновать и не давать мирно спать проблема видовой дискриминации, если нас не волнует даже судьба таких же, как мы, людей? Мы сытно едим, а другие – нет. «Мировой голод - не наши заботы!». Насилие всегда прикрывается милыми лицами детей и красивых девушек и юношей с реклам сосисок и лосьонов, жилеток и ботинок.


Навязанная нормальность, которая скрывает нашу страсть окружать себя всего насилием. Что ещё позволит нам чувствовать себя сильнейшим из сильнейших, как не наша способность к насилию: ударить, порезать, застрелить? Что ещё позволит нам чувствовать себя слабейшим из слабейших, как не наша неспособность к насилию: страх перед тем, кто может ударить, порезать, застрелить? Обиженный ребёнок, который не получает признания среди сверстников, всё ненавидит, ломает ветки вокруг себя, раскидывает вещи, грубит родителям, плюётся своей злостью во всех и всё. Так и мы, не умея найти корень проблем в себе, вымещаем свою ненависть по цепочке, заканчивая уже почти не заметным. «Эти кролики росли, чтобы стать моим воротником» - хорошо, а «Этот ребёнок рос, чтобы стать моим чемоданом» - плохо. И так думать – нормально.


В городе стало очень много ворон, качающихся на своих блестящих от солнца крыльях. Кошачьей спиной выгибается улица, щетинясь домами в бусах фонарей. Сегодня красивые лица в тенях деревьев расслабляют мышцы и становятся старческими. Я спускаюсь по каменным порожкам к месту, где выпущу «новое», встречая ещё одного голубоглазого мальчика с молоком на губах на рекламном щите. Где-то в жаркой стране иссохший другой мальчик делает для нас наши кроссовки, получая монетку и глоток воды. Есть ли у него возможность сказать и быть услышанным, что он не хочет умирать от труда и голода, если он – наш раб? Девушки и юноши ждут роскошной жизни, которая стала популярной мечтой для тех, кто не сумел найти свою собственную сам, ждут колец с камнями, автомобилей с кожаным салоном, брендовой одежды и платиновых банковских карт. Для нас всё это - нормально. Покажите нам искусанного насекомыми негритёнка и мы рассмеёмся: «Так ему и надо!», пожмём плечами: «Ну и что? Не повезло», или отвернёмся, оставив стыдиться  кого-то другого. Много ли среди нас альбертов швейцеров или иисусов христов? Пусть кто-нибудь другой об этом думает, с нас никакого спроса.


Даже таким солнечным днём в этом сияющем благонравном мире рядом с нами кого-то душат, кого-то избивают, кого-то насилуют, кого-то расстреливают, кого-то пытают, кого-то казнят, кого-то обливают бензином и поджигают, грабят и толкают с крыши, режут глотку и закапывают в лесу, давят колёсами и бросают в воду. Новости мы лениво переключаем, потому что нас не интересует судьба очередной неудачливой жертвы. «Что в этом такого необычного? Нас это не касается!». И это – нормально. А еще в такой отличный день кто-то не сможет никогда родиться. Аборт – средство освобождения молодых, очень молодых и не очень молодых людей от ответственности за свою растленность. Никаких обязательств за никакие последствия и никаких угрызений никакой совести. Пугает ли нас то, что мы привыкли к насилию, поклоняемся насилию и поощряем насилие? Не пугает. Но ровно до того момента, пока оно не касается каждого в отдельности.


Сегодня в цирке будет представление. Дети, раскрыв рты и наивные глаза, будут смотреть на извивающихся гимнастов, хохотать с несмешных клоунов, зарываться под руки родителей при виде тигров под щёлкающим кнутом, удивляться дрессированным лошадям и слонам, танцующим медведям и свирепым улыбкам укротителей. Или не будут. Городское чудовище притихло, прислушалось, вороны спустились и чистят клювы. «Новое» здесь. Я достал из сумки маску и кусачки, пробрался в помещение цирка и открыл все клетки. По городу побежали дикие животные, облитые солнечным светом, которому всё равно, для чего растить бабочек – для того, чтобы они летали к цветочным бутонам с нектаром, или для того, чтобы они присасывались хоботками к сладким трупам.


Мы пьём молоко, мы невинны, исключительно благонравны. Наше молоко – символ чистоты, святости и непорочности. Только оно не самое простое на земле. Это то самое молоко-плюс, что пьют любители старого доброго ультранасилия. Мы не убиваем друг друга – мы ведём войну. Мы не пьём алкоголь – мы пьём молоко-плюс. Мы не едим коров, кур, свиней – мы едим говядину, курятину, свинину. Мы не пьём алкоголь – мы пьём молоко-плюс. Мы не приходим смотреть на страдания – мы приходим в цирк. Мы не пьём алкоголь – мы пьём молоко-плюс.
Человеческий мир похож на ребёнка. В толпе таких же детей мы чувствуем себя уютно, берём палку и бьём пса по голове, пока не появляется кто-то из старших и не грозит надрать уши. И тогда из насильника превращаемся в испуганного ребёнка, который скрывается с места преступления, думая о том, куда ему можно спрятаться, чтобы избежать наказания. Одного только человеческий мир не понимает – взрослый, если разозлится и всё же погонится за ним, всё равно догонит.

На рекламном щите голубоглазый мир облизывает молоко-плюс с губ.