Белая ночь на Валааме

 Самая сокровенная,
Самая удивитеньная песнь высокого севера - Белые  Ночи.

          Невзрачный, очень старый катер (почти "археология ковчега") паломнической службы "Радонеж", приняв на борт людей, взял курс от Приозёрска к северу, на Валаам.
          Плывём (или, как принято у братии морской, - идём), вытягивая зыбкий след...   Взгляд напряжённо ищет материк. Но ясный цвет затушевала даль, подробности жилья утеряны.  Истаивает западное побережье, мелькнувши серою полоской, и,затуманенное исчезает. Умолкли голоса земли...

          И вот другой простор открылся: без тверди и куртин цветочных. Но "дух воды" царит теперь в летящей белопенной буче, где тот, кого зовут "венец природы"- тлько гость. Он озирается и привыкает..
         Роза ветров - цветок  без запаха и цвета, но с хлёстом жёсткого кнута, трепещет всеми "лепестками", терзаемый на диких ветрогонах. И кажется минутой - ветер, то порывистый, то ровный насильно проникает всё  и всюду; и человек, пусть даже в "очень плотном", цельно литом комбинезоне, против его бесцеремонных скорохватов ощущает - он, как ногой. А старый катер бьёт и бьёт поклоны в ветродуйных заворушках, будто играет неохотно, (по приказу) в ваньку - встаньку. 
         Там, за терпением бортов, секущий на свободе, как железные опилки, залётный ветерец - циркач, напористый, тугоупругий раскачивает Ладогу в подобие морской стихии: и жуткой, и прекрасной...
          Вот встала на дыбы высокая серебряногривастая волна. Бойцовская крутая "шея" одно мгновенье замирает в апогее (невероятное стояние воды по вертикали!) и
следом начинается крушение: полупрозрачное, могучее, по-рыбьему скользяще-изгибаемое тело надламывает свой овал и всей громадой бухается ниц, к подножью
"белокудрых" волновых скульптур. Их "тьмы", и "тьмы, и тьмы" в необозримости озёрной "мастерской". И, озирая "горностаевую" даль (верх перекатной мантии),
художник - наблюдатель, вцепившись в поручни, будто удерживая бешеную тройку, "подбрасывает" и "роняет" взглядом синий горизонт...
               
                *                *         
          То тяга в открытое небо (повыше! повыше!), то вниз головй в белопенном чепце - походка накатной свободной волны. До горизонта, с подмогой - "эх, ухнем", шажищи кладут буруны, буруны, буруны. За рядом ряд, без порчи строя идут "картинки" приказного послушанья. Нет сожалений, нет раздумий. Есть "зачарованные" командирским словом на параде жизни. Идут "на Вы". Грудь колесом и в полный рост, "оскалы белозубые в шипящей бражной пене. Напор только вперёд и вверх. Другого не дано. И, встретив приострённую, стальную грудь машины, взрываются мгновенным, ртутным блеском...  И нет красавца-буруна. Нет, как и не было (отряд не заметил потери бойца).
          Красивое издалека, вблизи рассматривать (тем паче рассуждать о гибели его) опасно. Отряд, заметивший бойца потерю, сожалеет, думает, не соглашается и рассуждает. Над ним теряет силу колдовство приказа. Роднёй оказывается волна - озёрное перекати-поле, которая, нагромождая водяные взгорья, творит игру в рождение и гибель. Живёт-бушует матрица живая: и пенится, и кружится, нахлынет и отхлынет, и лобызает сталь "ковчега". Вечная свободная вода...
          Это начальная заветная стихия. Ни зорким глазом, ни биноклем не отыскать её истоков, не предсказать пути скитаний. Она влечёт мечтателей по крови и по вере. Они, лаская взглядом даль, зовут её свобода-воля...

          Я и Галина, задраив куртки-капюшоны, притиснувшись плечом к плечю (как если бы нас склеили), стоим на палубе в объятьях северного лета и не выходим из его игры. Бывает, что с разбега стеганёт наотмашь шальная водяная пыль. Мы лиц не спрячем и не отвернёмся. Плывём и смотрим вдаль. Мы, будто спорим, с КЕМ-ТО или с ЧЕМ-ТО, но ЭТОМУ же и принадлежим...
          Что перед нами? Море? Озеро? Или раздолье всех времён, которое увидеть - радость, а пригубить душой - пожизненная благость?

                *

            Прошли часы и катер смело и умело вошёл в уединённую в береговых гранитах бухту, припрятанную Ладогой для гостя скромного во многом, природолюбого землепроходца, ещё и "бисерно" пытливого.
           Едва кильватером нашупав дно, усталый катерок, полого наклоняя палубу, пришвартовался и задремал в прозрачной зыбке. "Старик" сегодня дело сделал и в этом плаванье стал катер человеку-пассажиру существом почти "одушевлённо- теплокровным".  За более чем тысячелетье не всяк христионин извёл в себе язычника; а может проще - никогда об этом, притаившимся в себе остатке и не знал-не ведал. Поэтому-то, полный новых впечатлений пассажир, прощаясь с катером, беззвучно произнёс для сказочного друга: "Сон, памятью хронимый и любимый, приснись "ковчегу" ну ещё хотябы раз: под старость чудеса уходят в сны, но наяву являются опорой. Сновиденьям верят. Явись же старому "ковчегу", хороший вещий сон, и расскажи, что Ладога, когда чиста и берегов касается, как любящая нянька родничка младенца, слагает лучшие на свете колыбельные." (Что ещё может пожелать обычный сухопутный человек морскому очевидцу Валаама?).
           "Старик",твоя вода тебя так ласково баюкает. Мой берег ждёт меня. Прощай...               
                *

         Лесенка из "косточек" железных в пятнах ржавчины, чуть шире танкового люка, соединяющая салон и палубу, по одному доставила из полумрака к свету каждого паломника.      
         И стала палуба служаки-катера похожею на длинный "перенаселённый"
плот, причаливший к земле обетованной, с народом пёстрым и пытливым.
         Среди паломников преобладают женщины (очень уверенно преобладают). Степенные, с покрытой головой (обычай церкви) и часто в джинсах (по деловой текущей моде) вполголоса ведут переговоры, переминаясь на ногу с ноги, и быстрыми глазами шарят берега; берут по мелочам, что захватил обзор: где обрывается гранит зеркально, а где тропинка змейкой уползает наверх, крута ли, широка ли, высоко ли карабкаться по ней; какую сумку взять с собой, а что оставить; и прочее, и прочее. Короче - люди суетились (даже томились), дожидаясь трапа. И кто-то, как мне кажется, удачно (как говорится "в нужный час и в нужном месте"), взял да и включил магнитофон (шутя ли это было или готовилось заранее - не ясно).

         Сначала тихо, будто бы неясный гром издалека, и дальше-больше; приливом сильным, широко и гулко нахлынул баритон надменной красоты... Казалось, что неведомые крылья (возможно и с полотен Врубеля), неволю никогда бы не принявшие, несли для нас над Ладогой и островами "Песню Варяжского гостя"...

         Великой музыке - великолепный голос и простор без края! И если случай их соединяет, то до скончанья дней из памяти людской такая ария не испарится... 
         "Варяжский гость" пел красоту без "патоки" и дряблой неги - природу севера он пел, что и должна здесь быть и царствовать. Пел воинов-собратьев, чьи "кости" из гранитных скал и первая купель от волн крутых, и пеленой которым стали  ночи белые или метельные ковры цветных сияний.
        Певец и песнь его являли красоту МОГУЧЕГО.
        В песне "Варяга" всё было крупно; всё холодом укреплено, серебряной шугой очищено и красотой угрюмой воли подано. Могучий воин славил край родной, как сам  умел любить и видеть. Это была Его Правда. Мы чувствовали его песню и верили Его   Правде. Пусть небо и земля не изменялись, но песня-повесть открывала нам живую душу Валаама и ей навстречу возносились наши чувства...
        И сгинули ненужные сомнения. Как муть, на дно осела мелочная суета. Величие бессмертной музыки открыло естество иной земли, вдохнув в гостей порыв иных желаний...
         Перед глазами, как воплощение мечты (и сказок Пушкина), вздымался настоящий остров Валаам - его мегагранитные заставы!

          Ва-ла-ам - какое белокрылое, распевное, в простор небесный воспаряемое имя! Такие имена дают по правде чувств, взволнованных стихиями, когда отпущенный на волю взор, объемлет  мегалиты  неизвестных  островков, взъерошенных упругим "мехом"  сосен. Они разбросаны форпостом в водах Ладоги  вкруг Валаама и вместе  называются - "Высокая земля"
.
          Перекрестясь, благославлённые великой музыкой, паломники ступили на остров Валаам.
                *
               
          Поднявшись на крутой берег, люди увидели впереди себя (примерно в километре) огромный Храм Преображения Господня (впервые, они увидели Его ещё в пути). Издалека, когда проглядывало солнце, казалось Храм всплывал из тёмных мегалитов, как огромный путеводный факел, несущий пламя солнечных зеркал.
          Паломники направились к Собору и скоро остановились у Его ограды. От Храма, как ручьи с возвышенных нагорий, прочёркивались тропы и дороги. Наверное, все уголочки острова они достали, и мы бы с Галей  (будь у нас время) прошагали б каждую из них и каждую запомнили. Но время было очень мало - одна Белая ночь. Завтра рано утром катер отплывёт в Приозёрск. Значит надо выбирать какую-то одну дорогу и поскорее.
         И благо тем, кто научился выбирать однажды и сердцем верен выбору в пути, в какую б даль ни уплывали горизонты.

                *               

          Узкая дорожка скользила вниз к причалу, (откуда мы и пришли), где маленькая дремотная бухта баюкала монастырский теплоходик. Однако вот сейчас         нам не нужна даже отдельная каюта, даже самый уютный уют, потому что скоро на острова придёт Белая Ночь! И мы войдём в неё сдарами откровений.
          Глаза у нас стали большие, зовущие и доверчивые, как у Врубелевской Грёзы. Слова волненье больше не вмещали и речь мешала чувствам, как ворот-маломерка бегуну. Переговор мгновенным взглядом был однозначен - нет, в сон к причалу мы не пойдём...

          Другая дорога, довольно широкая, но немощёная,  утекала от ограды монастыря в лёгкие сумерки и терялась из вида. По левую руку от неё блестел залив, подёрнутый сиреневым закатом, по правую - темнели сосны. По этой дороге мы и направились, не очень-то представляя, куда идём. А идти было замечательно:   
небо и озеро торжественно распахнули прозрачно-серебристое приволье - места, уединённые высокими широтами, суровостью ветров хранимые…
          Островной север чуть качает колыбель пресветлой Ладоги, а на душе так чисто и свободно, так ликует высокое молчание, будто всё в жизни сбылось и осталось только благодарить Творца...
         
          Лёгкое  настроение; неспешный шаг, как будто по своей маленькой планете; всё окружающее принимается по-доброму и с доверием. Бояться на Валааме некого.
          Встречалась молодёжь. Это приезжие на остров к родителям студенты или взрослые внуки из больших городов с материка. Песен или гармоники, или магнитофона—нет, не слышали. Тихо на острове.
          Пока не отошли далеко от монастыря, встречались жилые дома—обычные рубленые избы с тёмными окнами без огоньков. Очень скромные. Нет, это не деревенская улица, где дворы один к другому плотной стеной. Дома стояли вразброс, как забытые зимой стога. Потом и вовсе кончились. Перестала встречаться и молодёжь, но мы всё шли и шли, влекомые безотчётным интересом.

          Пахло соснами. Глядя на них, было не миновать вопроса:  «Как же они всё-таки выросли? Какой силой поднимается с камня этот зелёный «девятый вал»? Ведь почвы нет. Одни зияющие трещины, да «скальные» рисунки-лишайники на скулах валунов. А вот, поди ж, растут себе. Растут!
          Какая мощь в качании темно-зеленых «волн» на вздохе северного ветра!
          Стволы и крепостью, и стройностью годятся на любые мачты! На самые высокие Флагштоки!
          Мы с Галей подошли к одной из сосен и, взявшись за руки, обняли ствол. Дерево излучало легчайшее тепло и запахи живицы. Казалось, в в наши кровотоки влилась ещё и островная "кровь"...
           Так и стояли трое, сроднённые соприкасаньем,: две женщины (сестры) с большой земли и старшая самодержавная "сестра", живущая на острове с рожденья...

           На несколько секунд мы были трое, как ОДНО. И волхование прозрачной ночи объяло и оберегало "троицу"...
               
                *
               

          Мы отошли довольно далеко. Стало темнее и чётко определить, где находимся, мы не могли. Но тревоги не было. Один ориентир неизменно оставался, стоило только оглянуться. Остывающая в сумерках позолота дымилась над куполами собора. Она и светила нам, и успокаивала.
          До отплытия теплохода целая ночь, и мы продолжали путь. Наигранно воображая, что вот-вот встретится сказочный камень-вещун и заговорит с нами, мы действительно подошли к перекрёстку. Дорога раздваивалась, как ветка на дереве. Одна "стрелка" уходила вдоль берега и впереди виднелась полукруглая полянка размером с парковую эстраду. На ней изображали немую сцену крупные, горбами окатанные валуны; издали в сумерках, валуны походили на людей, укутанных в чёрное, окаменевших в земном поклоне.
          Другой конец «рогатины» крутым изломом направлялся к озеру. Туда мы и направились.
          Тропинка становилась  уже, каменистее, а щебень всё острее и крупнее,  пока ни перешёл в ступенчатые глыбы, по которым мы спустились к ночной воде.
          Случай привёл нас в чьё-то уединённое местечко-купальню. Такие удобные, скрытые уголки отыскивают специально и стараются не привлекать к ним других. Здесь, вдали от посторонних глаз, не только омывают тело, но совершают некий душевный обряд, требующий тишины и покоя.

          Мы сложили одежду на высокий камень, как на полочку, взялись за руки и пошли в воду.
                Ладога принимала медленно.
                Прохладная, серебряная, белоночная…
                Дно чуть шершаво, выпукло и очень твёрдо.
                Мы погружались в невероятно чистую купель.
          Скоро вода поднялась выше пояса, потом накрыла плечи и подступила к подбородку. Руки наши разомкнулись и неспешный брасс повлёк тела от берега.
          Плывём. Скользящий низкий взгляд, как луч по тёмным зеркалам, упрям и точен. Вдали отражаются высокие тонкие облака. Граница неба и воды исчезла.

          От берега уплывать легко. И на море, и на озере. Глубина исподволь манит. Испытывает или шутит, обманывает или учит -- не знаю, но жутковатое влечение глубины, как и всякой бездны, точно есть.
          Мы, то скользили поверху, как случаем потерянные лодки, то погружались с головой и, не нащупав дна, всплывали за глотком воздуха. Хотя и опасаясь, но уходили дальше и дальше от твёрдого берега в неизвестные хляби. Большая вода манила и пугала. Но одолевала -- любознательность.
          Да и могло ли быть иначе? Ведь в нас живёт энергия соблазна—познавать. И, может, бесконечно познавать—и есть бессмертье человека?

          По лягушачьему толчок ногами; круги широкие -- руками; вдох-выдох, выдох-вдох. Ещё, ещё, ещё… Мы пишем на воде. Кому и что? Себе и для себя, конечно. Пословица про вилы и посланья на воде—забыта. Какая вольность на минуту!
          Нас с берега не видно и мы почти не видим берег. И где-то позади остался страх, отстал и утонул в глуши озёрной.
          Это было замечательно!
          Я чувствовала Ладогу как лоно, и себя—как чашу, полную её воды.
          Я легла на спину, в ушах слегка звенело. Водяной венчик коснулся бровей.
          Раскинув руки крестом, я не двигалась и смотрела в небо.
          Вода пестовала распростёртое тело и подо мной качалась глубина.
          Наверное, только зыбка всечеловеческого материнства была когда-то так нежна и осторожна.
               
                *               

               
          Когда на берегу одевали верхнее сухое, что было сложено на камнях, приятно удивились его теплу. Галя провела ладонью по чёрной спине камня сверху вниз, как собирала в горсть, сказала нараспев: «Тёп-лы-е».
          По тем же глыбовым ступеням, что и спускались, мы выбрались на берег и уселись на краю обрыва.
          Внизу притаилось чёрное зеркало в оправе немых гранитов. Как бы ни ломался берег, какие бы петли ни вязал, вода всюду следовала за ним, без труда повторяя любой контур.
          Зыбкая, прозрачная стихия, казалось, угождала камню. На деле же, всегда его членила и крошила, и на бегу разбрасывала по планете.
               
          Хотелось поговорить, но я не знала, как начать. Понятно, ночная Ладога взбодрила нас. Тела свежи и крепки. Кожа «искрила», набирая тепло. Похваливай и хвастай. Но мне хотелось большего. «Мы причастились Ладоги»,--хотелось сказать мне.
          Зная о религиозности Галины, я опасалась неуместной высокопарности. Сомневалась, возможно ли совместить это слово—причастие, употребляемое в высоком духовном смысле, с обыденным поступком в нашем случае.
          Сидели. Молчали. Тихо, тихо на острове. Сквозь Белую ночь оглядно, почти как днём, но видишь и то, что дневное солнце затмевает и свежий ветер зачёркивает.
          Видишь, как озёрное зазеркалье сближает землю и звёзды. Мир высокий и мир глубокий соприкасаются в подобие единого мира. И естественно было бы услышать эхо: «Человек создан по образу и подобию… образу и подобию… подобию»…
         Вдруг Галя медленно говорит: «Ты знаешь, а ведь мы причастились Ладоги». Я так и замерла. Только одно слово и вышло из горла: «Да». Она продолжала: «Вот бы завтра подойти к причастию такими, как сейчас». Моего ответа не было. Я думала: «Чем будет наше завтра? Наверняка мы знать не можем. Не дано; но если мы и будем завтра, то уж точно не такими, как сейчас.

                *

               
          Я встала и протянула Гале руку. Мы пошли обратно по той же тропе, по которой пришли сюда, и дошли до развилки. С неё повернули на ту поляну «застывших фигур», которую недавно видели издалека.
          Поляна оказалась гранитной макушкой, чистой и ровной с редким проростом травы около больших валунов. Под одним из них мы устроились по-походному: одну куртку постелили, а второй укрылись насколько хватило.
          Одна спина к другой—это наше тепло. Через постеленную куртку греют камни, солнцем нагретые за день. Сверху натянулся паралон. Получилось нечто вроде гнезда с подогревом, из которого выглядывал крупный двуглавый птенец. Мы глядели в разные стороны, но грелись одним теплом и ещё раз уверились, что спокойствие живых тварей и тёплые ладони, соединённые в окатыш птичьего яйца, есть вещи нераздельные.
          Я вспомнила непредвиденные ночёвки под открытым небом, связанные с моей профессией и подумала: «Тепло камней, нагретых солнцем; уют дупла; сосна густые ветки раскрылатила заботливей наседки, пласты известняка устроили навес. Всё это—великое умение Земли давать приют своим не робким и не смирным детям. Великое её гостеприимство, распахнутое тем, кто остро чувствует и исполняет лучший из заветов: «Закончи долгий путь, чтобы начать другой».

          Зачарованные Белой Ночью, мы провожали медленные облака, искали в контурах своё, несбыточно-желанное, отточенное в бледную далёкую звезду…
          Высокая лампада северных широт... Она висела в отмелях небесных кристаллом кварца в лёгкой зыби. Мы имени её не знали и памяти не напрягали. Казалось, безымянство делает её прелестней. Она,как будто бы всплывала, и, глядя вверх, мы воспаряли с нею от земли.
          Звезда скиталась по дорогам неба, то уходя в затмение, то путеводно, как маяк, светила. И мы, послушные кружению земли, пройдя рождение, любовь и гибель, возвращались с кругов высоких «на круги своя».
          Сон отступил. В высоких чистых небесах по-прежнему лучилась Блёстка. Гляделась в Ладогу. Над куполом соборным трепетала и оставалась, как была – Звездой.
          Быть может её имя – Прелесть? Скорее всего так: в ней тайна высоты и глубины Вселенной; её мерцание, как пульс нашего сердца.
          Созвездия, зависшие на чёрнобархатных высотах,струят Земле непостижимую тоску-печаль, которой внемлят наши души, которой полон Врубелевский Демон, томимый красотой и силой, будто наказаньем. Он самоволен, вожделен, но кисти рук его, как связаны. Взгляд раскалён, но будто тонет в Млечной Круговой "реке" светящего парного серебра... Демон везде, однако же он - всё и ничего.
          В восторге и испуге я взмолилась: «О, Господи, не погаси её!!».

                *

               
          «Ты знаешь, -- я услышала Галин голос будто издалека, -- мы как внучки на русской печке у бабушки. Кстати, у меня бабушка в Костромском крае. Деревенька прямо-таки Сусанинская. Зимой город недосягаем, топят скудно, раз в сутки, зато какой уют за ситцевой полоской на тёплых кирпичах! Побывать бы там, хотя бы ещё раз…»
          --- Галь, а знаешь на какой «печке мы сейчас греемся?» «На каких кирпичах?» Рассказать вкратце?
          --- Расскажи.
          --- Так вот, к сведению. Под нами самые древние мегалиты на Земле – архипелаги северных морей. Протяни руку, задействуй осязание. Ладонь шершавит – ощутила? Эти гнейсы, кварцевые сланцы и тому подобные гранитоиды и есть «данные нам в ощущение» -- первокирпичи. Их формовал горячий цех вулканов, и прессовали миллионы лет. Сегодня этим породам дают возраст более двух миллиардов лет. Под нами, Галя, – Архей. В истории Земли камней древнее нет. С этих вот архейских гранитов и началось обустройство нашей планеты. На других континентах и полуостровах они лежат глубоко под слоями морских отложений, но здесь обнажены во всей красе, истекшей из земной утробы лавы. Смотреть – не насмотреться. Эти громадные, приподнятые недра называются БАЛТИЙСКИЙ ЩИТ, Почти весь Кольский полуостров на языке тектоники – БАЛТИЙСКИЙ ЩИТ. Возможно, ты и слышала.
          --- Финляндия ведь где-то рядом? – спросила Галя.
          --- Рукой подать. И Скандинавский полуостров – рядом. Норвегия и Швеция на нём ведут свои границы  по меридиану. Но были и другие времена. Да Валаам , хотя бы. Вспомни, сколько раз переходил он от финнов к русичам и наоборот? Галина посмотрела мне в глаза.
          --- Не удивлюсь, если и Валаам отдадут грекам или казахам, или ещё кому там, лишь бы Борис сидел на царстве.
          --- За Крым тоскуешь?
          --- Тоскую. Да и тебе не мешало бы. Сама ведь говорила, что Крымская практика для студентов Московского геолого-разведочного – живая легенда. Как это у вас в песне: «А наш Муратов тем и знаменит, что описал район Бахчисарайский».
          Я вздохнула. Интереснейшие лекции по геологии Союза в битком набитой двадцатке – самой большой аудитории были визитной карточкой профессора Муратова. Второй курс заканчивался Крымской практикой, где и складывался студенческий фольклор, неотделимый от профессуры, которую уважали и любили. Муратов и здесь был впереди, «шагая в шляпе белой». Что ж, было да прошло. И отлетел ещё один непрошенный вздох.
          --- Да ты не бойся, Галь. Теперь Валаам церковь держит. Сегодня самая надёжная рука.

          Вовсе не чуждая настроению исконной русской собственности вообще, сию минуту я пребывала в «объятиях космоса» и потому продолжала так: «Но, знаешь, как бы мы – люди  ни делили Землю, это всё же семейный делёж. Провели границу одни племена, прошло сто лет, и стёрли её другие. Но люди-то, как племя, всё равно остались. Человеческое «тесто» подходит даже не сотнями, а тысячами лет. И никакой «блинчик» не знает своей изначальной закваски. И не знает, кто его «слопает».
          Вспомни политическую карту планеты Земля. Такого лоскутного одеяла ни одна мастерица не соберёт.
          Метит человек свои зыбкие границы и по религии, и по цвету глаз, и, более всего, по охотничьим угодьям, как зверь. По потребностям желает и по способностям удерживает.
          Но есть и другие границы – непререкаемые, настоящие, я считаю. И не человек их проводит.
          Границы жизни и смерти для людей проводит вода.
          Черта между камнем и волной и есть черта жизни общечеловеческой. Наши острова тому примером: их когда-то не было, когда-то и не будет. Представь, прогнулась земная кора, образовалась, кухонным языком говоря, супница, а по геологии – синклиналь. Сольются Белое с Балтийским и Баренцево с Северным и не останется ни русских, ни финнов, ни прочих «разных шведов»…

          Я замолчала. Галя ничего больше не спрашивала, плечо её отяжелело, а ладонь, в которой грелись мои пальцы, разомкнулась.
          Я подложила руку под левый висок, закрыла глаза и тотчас вросла в гранитное ложе. Это -- нечто огромное, стало неразделимо с моим телом. Я чувствовала мощь островной «спины» как свою плоть и одновременно смотрела на остров с птичьего полёта.
          Я видела, как Валаамский архипелаг уходит к Финским озёрам и через широкий залив плывёт в Скандинавию. Чем выше поднимался воздушный шар лёгкого сна, тем стремительнее летели навстречу лобастые финские шхеры и узкоклинные фиорды, и холодный рассол Норвежского моря омывал мои ноги. Сон погружал в "кунсткамеру" морского дна...
         
                *
               

          Я проснулась первой. Было светло, тихо и прохладно. С Ладоги тянул ветерок. Граниты остыли. Сейчас, в новом освещении, а солнце уже зависло над озером, многое казалось незнакомым. Гнездо наше, хоть и случайное, прельщало уютом, и торопиться никуда не хотелось. Я поправила на Гале куртку; она шевельнулась и, не открывая глаз, тихо медленно спросила: «Где мы?» С минуту я молчала, перебирая в памяти впечатления сна и не желая с ними расставаться, а потом, тоже медленно и ещё тише ответила: «Мы – везде».

          Галя взглянула на часы и выразительно посмотрела на меня. Нужно было поспешать. Время до отплытия теплохода оставалось немного.
          Шли по вчерашней дороге, шли быстро, почти не разговаривали. Всё, что в вечерних сумерках было справа, теперь возникало слева, и мы удивлённо глядели на то, чего вчера и не приметили. Неизменно впереди светился только собор, и купол рос в объёме, будто поднимался золочёный холм, до времени хранимый в островных подпольях. Вот показались и дома, за ними монастырская ограда. Рядом церковный киоск; он уже открылся. Теплоход подавал сигналы. Мы поспешили расплатиться за кассеты с Валаамскими распевами и от церковного киоска помчались к причалу. Мелкими шажками по гибкой узкой доске друг за другом просеменили на борт и сию минуту за нами развязали швартовый канат. Теплоход зафырчал, белая блестящая скорлупка отважно закачалась на волнах и прицелилась на материк.
          Я стояла, облокотившись на бортик, и смотрела, как уплывает Валаам…
          Море ширилось. Сначала было видно, как белогубая полоска тихонько чмокала береговые камни; потом со всех сторон необозримо замельтешили мелкие серые волны, в которых, как удача, изредка показывалась голова тюленя. А дальше… дальше, что глаз сможет ухватить.
          Разглядывая берег, я старалась отыскать то тесто, где мы вчера заночевали. Подошла Галя, стала помогать по каким-то одной ей ведомым приметам. Но определённого ничего не получалось – многое походило на наше вчерашнее случайное ложе и Галя, наконец, сказала: «Да зачем искать-то его? Ты правильно утром ответила – мы – везде«.
          Канва берегов выравнивалась. Подробности терялись, а вмести с ними пряталась и маленькая правда о тех местах, в которые едешь долго, а пребываешь коротко.

          И вот уже на синем горизонте осталось лишь одно свидетельство о Валааме – туманно-позолоченный крутой овал – собор Преображения Господня…
          И как постскриптум прошлой ночи всплыли строки: «Остров на мое лежит. Град на острове стоит».
          Ах, дорогой Александр Сергеевич, как же Вы провидели это островное княжество добрейшего Гвидона? Или, иначе как на дальних островах, награда по заслугам не приходит? Или всё лучшее должно уединиться до поры?
          Известно достоверно только то, что острова – излюбленное доброволье подвижников-монахов, отшельников-аскетов и роковое принужденье проигравших полководцев.
         
                До встречи, грёза-ВАЛААМ, надеюсь.
         


                Белые Столбы 2005г.