Письмо малышу

    Молодой мужчина долго грыз карандаш и мял непослушными пальцами листок бумаги, одиноко лежащий на маленьком столике под тускло мерцающей ночной лампочкой. Уже давно минуло за полночь. Где-то там, за двойными рамами окон, висела сырая, напряжённо-глухая темь. А здесь, в тёплой комнате, лишь настенные ходики нарушали своим мягким «тик-так» умиротворённую сонную тишину.
    В затемнённом от ночника углу помещения сладко посапывал в своей кроватке мальчуган по имени Ванька. Тот самый Ванька, ради которого человек за столом выводил на бумаге скупые, неумелые, наивные фразы, вкладывая в них всё самое сокровенное и наболевшее, чем жила душа последнее время. Однако мысли путались, в голове крутилась бестолковая  казёнщина, листок бумаги заполнялся ничего не значащими бредовыми словоизлияниями. К тому же ужасно хотелось курить. Вконец измотавшись, мужчина недовольно перечеркнул корявые карандашные наброски, тяжело вздохнул и, погасив лампу, бесшумно вышел на кухню. Прикрыв за собой дверь, он грузно опустился на стул и, поднося дрожащими пальцами спичку к сигарете, устало подумал: «А стоит ли, Ванюш, вообще марать бумагу? Зачем? Я ж не писатель какой, чтоб сочинять мемуары, которые ты потом прочитал бы. Узнал бы из них всю правду о себе… А может, ты и без этого прекрасно проживёшь? И назло всем станешь настоящим мужиком? Человеком!..»
    Будильник на стеллаже безразлично отстукивал долгие минуты, слагая их в часы. За окнами будто кто подмешивал в маслянисто-чёрный «кузбасс лак» ночи светлые цинковые белила. Постепенно белизна начала брать верх, и вязкая темень угрюмо зашевелилась, понимая, что придётся уступать место приближающемуся рассвету. За лёгкими занавесками уже можно было почувствовать колыхание серой предутренней дымки.
    Между тем молодой человек продолжал задумчиво смотреть в одну точку, забыв о дымящемся окурке в пепельнице. «Эх, Ванятка, мальчик мой, –  мысленно обратился он к спящему парнишке и нервно провёл ладонью по небритой щеке. – Надо ли тебе знать, крепыш, что отец твой, родной отец, был монтажником-высотником и погиб, безрассудно погиб два года назад почти у меня на глазах. Мы были с ним близкими друзьями. Закончили одно ПТУ, в одно время служили в армии, практически одновременно устроились в наше СМУ. И даже девчонок кадрили почти тех же – из одной компании. Вот только папке твоему повезло больше: его выбрала та, о которой я мог только вздыхать по ночам…
     Однако, как показало время, не всё то золото, что блестит. Твоя мамуля, Вань, была, в общем-то, простой женщиной – красивой, молодой, энергичной и… не лишённой земных слабостей. Проще говоря – ещё той стервой, греховодницей. В тот самый год, когда погиб твой отец, она выбрала для тебя новую «семью» -- областной детский дом. А сама укатила неизвестно куда напару с молоденьким лейтенантом-летуном, что начал виться возле неё как голубь сразу после гибели твоего папки.
    Ужасно вспоминать, Ванька, как застал я однажды тебя около вокзальной пивнушки, такого исхудавшего, оборванного, немытого. С какой-то облезлой собачонкой на руках. Я сразу заметил, что двое подвыпивших мужиков не по-доброму настроились задать тебе трёпку. Пришлось вмешаться и «отгрузить» им по полной. Уже потом, после драки, довелось узнать, что ты сбежал из того детдома и каким-то непостижимым образом вновь очутился здесь, в родном городе. Бездомно скитаясь, набрёл на эту злополучную пивную, где, похоже, вконец изголодавшись, стащил у пьяных мужиков со столика бутерброд с колбасой. И всё бы ничего, если б ты случайно не задел стоящие рядом стаканы с портвейном. Они вдребезги разбились об каменный пол там же, под столом. А это алкашами уже наказуемо…
    В тот вечер я привёл тебя к себе домой и твёрдо решил, что теперь ты будешь жить у нас. Если, конечно снова не сбежишь куда-нибудь. Через некоторое время с огромным трудом оформил опекунство. Подготовил бумаги на усыновление. Однако меня поражает другое – куда смотрели административные работники, соцзащита, милиция и просто окружающие люди, когда ты, мальчуган, в свои неполные пять лет, скитался по незнакомым улицам, пытаясь утолить голод и одиночество постненькой  «кашкой» бездомства и сиротства? Да что там говорить, Ванька! Вот сижу, думаю: станешь ты взрослым и в один прекрасный момент поинтересуешься у меня о своём детстве. А что я смогу ответить? Рассказать правду? А нужна она тебе, такая непричёсанная правда? Да ещё из моих уст?
    Потому-то и терзаюсь сейчас над листком бумаги. Хочу, чтоб впоследствии ты узнал, что жизнь наша всё-таки прекрасна. Хочу, чтоб ты, парень, любил её, эту жизнь, любил крепко и горячо. И смог передать ту любовь людям, добрым людям, которых, я верю, ты во множестве встретишь на своём пути. И пусть ты совсем не знаешь своих настоящих родителей, пусть пока самыми близкими будут для тебя в этом мире моя мама (для тебя баба Настя) да я сам, честный работяга с самым заурядным образом жизни. Я хочу лишь одного, Ванька. Чтобы ты, повзрослев, стал человеком. Неважно кем – просто Человеком с большой буквы в самом прямом смысле этого слова. И ещё – чтобы ты был добрым, очень добрым назло своей судьбе, безжалостной и суровой судьбе, подкузьмившей тебя с раннего детства…»
  …Среди предутренней тишины резко и неожиданно взорвался звонок будильника. Мужчина вздрогнул, глянул на циферблат и, встав со стула, утопил пальцем кнопку звука. Затем вытряхнул пепельницу в мусорное ведро и, потянувшись, тихо вышел в комнату. В окнах стало почти светло, солнце проскользило шаловливыми лучами по форточному шпингалету, подмигнув пролетевшему мимо голубю.
    Ванятка уже проснулся и, протирая глаза в дремотной неге, смущённо улыбнулся вошедшему в комнату человеку.
  – Папа… – срывающимся, чуть хрипловатым со сна голосом произнёс мальчишка. – Ты уже наспался? Пора вставать?
    Неловко комкая в кармане исписанный за ночь листок, «папа» посмотрел на «сына» уставшими от бессонницы глазами и губы его сами произнесли обыденные слова, которые он произносил каждое утро:
  – Ага, Ванюш, наспался. Вставай, сейчас умываться будем. В садик бы не опоздать, как вчера. А то Алёна Павловна опять ругать нас будет. Правда?..»