Начала

                В ком начала искажены, тот не может возродиться.
               
                В.Даль.


                ***
      В Подмосковном селе Меткино Домодедовского района сохранилась церковь святых бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана. Белокаменный четверик с шатром и колокольней стоит на берегу деревенского пруда в заслоне вековых лип. Огромные стволы вцепились в землю  разлапистой корневой лепниной, буграми окружающей  широченные основания. Нужно втроём или вчетвером взяться за руки, чтобы охватить наверняка такую крепость.
       В летний день редкий прихожанин не замедлит шаг у этих дерев, не поднимет глаза к просторным вершинам, когда они в цвету. Несметная листва, пропитанная солнцем, густо осыпанная дроблёным янтарём соцветий, движимая ветерком, похожа на золотисто-зелёный вал, то и дело окатывающий церковную стену. Белокаменная стена подобно высокому несдвижному берегу приемлет, успокаивает и держит цветочный прибой, утверждая незыблемую границу волнения и покоя.
       Облако бледноянтарной кроны в неумолчном гуде пчелиных струн. Над землёй плывёт липовый благовонный дух такой густоты и жара, что на губах превращается в медовое питьё.
       Ах, какие дерева! Какое могучее племя! Так и возносит память былинный распев: «Не честь хвала-то мне богатырская ехать дорогою окольною, а я поеду дорогою прямоезжею».
       Когда, чья рука взрыхлила почву? Какой садовник взлелеял тонкие стебли и угадал ликующую песнь нектаром истекающих цветиков?
       И руки , и глаза его, и кости время расточило в пыль  и разнесло по свету, но русская былина всё витает здесь, по родной земле у глубинных потаённых корней. Не устают держать  несуетную богатырскую осанку липы, как будто в тёмных латах вековой коры записан навсегда великий эпос.
       Деревья вскармливает невзрачный деревенский пруд. Из года в год он добровольно стелет в подземелье скатерть-самобранку. Тишайше поят нисходящие потоки  слепые корневые дерева, что втрое превосходят те, которые нависли над землёй  в соцветиях и листьях.
       Прудок-кормилец в засушливые годы убывает до окружности, которую очертит самый близорукий глаз; мелеет так, что просматривается серое, илистое дно. Но по осени соберёт дожди и дождички, весной -- талый снег с полей, и вновь полна его посуда. Опять глядит-ненаглядится синий безгрешный глазок в изменчивые подмосковные облака…

       Многие годы в зеркальном осколочке деревенского пруда дрожало, надламывалось и от малого ветерка пугливо накрывалось рябью зыбкое отражение – это призрак церкви искалеченной, поруганной и преданной бродил неприкаянно от весны до осени в непроточной, медленной воде.
       Ясной ночью, в опрокинутый купол, нарушая все мыслимые орбиты, опускалась большая яркая звезда. И тогда мелкий деревенский пруд становился бездонным… Купол небесный и купол отражённый смыкались в одну тёмную, алмазами дрожащую купель, прекрасную и жуткую, как жизнь и смерть. Ни миновать её, ни разумом постичь  нельзя. И «вечный странник» больше не различал, где небесное царство, где подземный тупик. Душу томила древняя вопрошающая печаль: «Для чего – я? Зачем живу?»
       И человек во сне ли, наяву ли блуждал в созвездьях Зодиака не в силах прочитать блистающие руны.

. Не было спасительного знака ни с неба, ни с земли. Не было, казалось, выхода из чёрной сферы. Оставалось только терпеть и ждать рассвета. Ждать и верить в новый день.
       И новый день пришёл. Ныне церковь воскресает. Пусть не скоро, на медные гроши, но упорно изо дня в день продвигается трудоёмкий ремонт. Как будто тронулись и пошли  в рост побеги тех самых подземных дерев, которые скрывает и хранит до поры родная земля. И вся грязь расточилась перед живым ростком, и ни каким сапогом его не замять.
       Церковь на глазах облагораживается и крепнет. Обновляется снизу доверху. Уже обшит медными пластинами купол и укреплён над ним православный крест. В солнечные дни медь разгорается смуглым густым огнем. Свет его  виден далеко окрест.
       По церковному календарю в урочные часы под серым, недавно оштукатуренным, но ещё невыбеленным сводом храма возгорается «молодой краснотал» тонких свечей. Потрескивают в полумраке пугливые огоньки, осветляя иконы и бедную утварь храма. Иконостаса пока нет. Алтарь отгорожен светлой фанерой. Запах горячего воска и ладана, который бывает только в церквях, немного тревожит.
       И вот началась православная служба. Язык церковно-славянский (сам по себе поток златозвонный) струится то в речитативе священника, то в распевах самодеятельного хора. Плывёт вверх, как тонкий дым от земли, молитва. Плывёт под серый без росписи купол и, раздвигая его, восходит в открытое небо…
       Виден ли оттуда, с ясной  высоты  "островок" невосстановленной Меткинской церковочки? Пристань ли он в потопе разрухи и унижений? Принята ли наша молитва?
       Достоверно одно – церковь заговорила. Церковь обрела голос после многих лет удушья. С алтарей, восстающих из хаоса, слышен громкий, чистый, к достоинству зовущий голос. Разве это не чудо? Разве не воскрешение из мёртвых?
       Сказано: «Вначале было СЛОВО». Сегодня же для нас – СЛОВО, быть может, последняя надежда остаться единым народом, не разменяться на мелкую монету в липких пальцах косноязычных лидеров.
       Не оставляй нас, надежда.

                   ***
       Церковная Российская паства 90 годов уникальна. Она высадилась с потерпевшего крушение большевистского корабля и ещё не оставила привычек семидесятилетнего плавания. Бывшие «матросы и пассажиры» будто вновь учатся ходить на непривычной, далеко не всегда дружелюбной тверди, каждый по-своему.
       В праздничные дни церковь переполняют пешеходы из районных посёлков и деревень, приезжий народ с электричек, прирулившие на Запорожцах и иномарках. Это люди, выжившие в духовном подземелье большевистских времён, души, преодолевающие долгосрочное зомбирование. Неудивительно, что дневной свет ослепляет  зрачки, что они иногда задыхаются от свежего воздуха. Здесь, в церкви все эти разные люди прислушиваются к новым, ещё недавно запретным звукам.
       Люди вслушиваются в молитву.
       Конечно же, не все слышат то, что слушают. Доказательство тому – выражения лиц. На лицах то явная скука, то бытовая суета, то мелочная забота и даже злоба, коверкающая черты. Но есть лица, запечатлевшие тихое раздумье, будто человек прислушивается к себе, что-то открывает в себе. И есть лица замечательные, являющие ясное спокойствие просветлённой крепкой души. Последних – немного. Это люди негромкие, невзыскующие, некорящие. Они ко всему на земле готовы. Они и с нами, и, как бы, поверх всего земного, где-то очень высоко. В глазах бездонная открытость и высокая печаль.
       Посчастливится встретить такого человека, сразу видишь – перед тобой откровение, огромное, как мир, протянутое любому сердцу, но взять его ладонями нельзя. Только – душой, только жаждой добра и любви.
       Глядя в такое лицо, умолкаешь, о чём-то неясном сожалеешь, рождается надежда войти в тот мир, который уже открыт этому просветлённому человеку, но до которого твоя дорога бесконечно далека и, может быть, неодолима.
       И всё же наше упование – на свет таких глаз.

                ***

       Церковь вверена молодому энергичному священнику о. Олегу Строеву. Очевидно, сознавая каким могучим источником возрождения души является живое прикосновение к монастырям и храмам родной земли, её красота и просторы, о. Олег сделал доброй традицией своего прихода – паломничество.
       «Паломник – странствующий богомолец. Паломничество – путешествие к святым местам», -- так объясняют всезнающие толковые словари, не добавляя, однако, что истинное паломничество не только путешествие как таковое, как передвижение по земле, но и духовное странствие, посильный поиск высокой жизненной цели.
       Цель эта, то становится ясной, почти осязаемой в содеянном добре и покаянной молитве, то уходит в туман сомнений и вновь зовёт в дорогу.
       Творец, пошли силы не выронить из рук дорожный посох.

                ***

       Ранней весной 93года о. Олег исхлопотал два автобуса, и мы поехали на юг Нижегородской области в далёкий Серафимо-Дивеевский монастырь. Ехали через Владимир, остановку в нём не предполагали, потому что спешили, но не заглянуть в Успенский собор о. Олег всё же не смог. Мы подъехали  к собору в час, когда службы не было. По просьбе о. Олега дверь нам отворил сторож, и паломники переступили высокий чистый порог.
       Привыкшая к прославлению современной технической мощи, почитая мерилом широты и высоты Дворец Съездов, я, тем не менее, была потрясена чертогами великого Успенского собора.
       Всё здесь располагает к размышлению о Вечности: огромное, как высокое предночное небо, подкупольное пространство – гулкое, чуткое, улавливающее каждый вздох, каждый пульс; полумрак, пропахший  воском и веками; невесомые в тишине святые лики…
       Рукотворное «поднебесье» собора являло нечто всеслышашее и всезнающее, одухотворённое и одухотворяющее.
       Мы входим под западные своды центрального нефа. Это те своды, которых пять веков назад касалась десница великого Рублёва.
       Глаза постепенно привыкают к полумраку и я всё яснее, словно уходит туман столетий, вижу фрески Рублёва. Тени горящих свечей касаются древней росписи, плывут одна за другой, будто соединяя давнее, сию минуту и то, что ещё предстоит России, в одну бесконечную Жизнь, жестокую и сладостную.
       Вот оно – мгновение чудо! Русь Святая, явленная творением мастера, прикоснулась ко мне! Я чувствую это всей душой!
       Желаю каждому, хотя бы раз в жизни, познать такой высокий восторг! Пусть сердце впитает благодатное волнение, пусть хранит его, как молитву-оберег от уныния и равнодушия. Это Русь православная посылает нам – далёким потомкам зодчих и мастеров- иконников своё прародительское, сакраментальное благословение.
       Господи, сохрани Россию.

                ***

       Пришло лето 94 года, а с ним и новое паломничество. Теперь в Калужскую область, по центральным Русским землям, по многострадальным, из руин и пепла восстающим монастырям. Отъезд 21 июня. Сбор прихожан в 9 утра в с. Меткино у нашей церкви, окружённой строитеьными лесами.
       Утро, но какое тёмное. Если не смотреть на часы, – поздние сумерки. Лиловый дождевой "бредень"  волочится по земле. «Обложной», -- только и скажешь, а выходить уже пора.
       Конечно, того, кто хотел поехать, дождь не остановил. В назначенный час к храму пришли люди из окрестных деревень, из посёлка Белые Столбы, приехали монахини из московских храмов, много подростков-старшеклассников из местных школ в сопровождении учителей. Стройные, поджарые, в облепившей тело мокрой одежде они похожи на конькобежцев перед стартом. Хочется пожелать им не подскользнуться "на льду жизни"...
       Автобус подкатил без задержки. Спасаясь от дождя, спешим в салон и побыстрее устраиваемся. Старшие степенно занимают боковые кресла; молодёжь чирикающей стайкой облепила длинное заднее сиденье. Водитель, не мешкая, захлопнул дверцу, о. Олег благословил и машина тронулась, раскачивая на поручнях мокрую одежду и цветные зонтики. Минут через 15 полночревный ЛАЗ, переваливаясь по-утиному на ухабах просёлка, выкарабкался на Каширское шоссе, выбрав момент, пересёк его под прямым крестом и покатил по плохонькому асфальту в общем направлении на Апрелевку-Нарофоминск-Боровск. Мы в пути.

                ***

       Едем час и два, и более. Дождя, к всеобщему удивлению, как не бывало. День играет яркой резьбой июньского цветения. Скорость то падает, то превращается в сплошной монотонный гул, почти как в самолёте. Заметишь далеко впереди дерево ли, дорожный знак или избу-краюху, подумаешь: «Далеко до них». И смотришь на то, что ближе. Земля вращает «колесо обозрения», будто предлагает пёструю ярмарку летнего простора, и там, где нет заслона из ветвей и листьев, открывается до горизонта.
       В погоне за автобусом летит темно-зеленая придорожная полоса; весело транжирит под колёса кустарники, бурьян, жёлтые соцветья и лёгкую, как прах, податливую пыль. И вот уже приблизилось то дерево, что виделось далёко. Ещё секунда – встало рядом. И тут же – молниеносный прочерк по зрачкам и…  всё позади. Уже всё в прошлом
. Жутковатое и сладостное течение времени…

       Между тем, как-то сами собой утихли разговоры; многие задремали в кресле и катают голову с плеча на плечо. Чёрные монашенки, меняя голоса, читают псалмы. Молодёжь на заднем сиденье жуёт бутерброды и пускает по кругу мягкотелые, как медуза, бутылки с фантой.
       Моя соседка – красивая, белокурая в чёрном женщина. И поскольку красивого должно быть много, она едва умещается в стандартном кресле. Её пышные плечи, как молодая опара, струят тепло и мне уже не так тоскливо в мокром платье. Мы обмениваемся взглядами, предлагаем друг другу чай и пирожки и, в конце концов тоже уходим в полусон.

       Чем дальше от столичного центра, тем меньше встречных машин, тем хуже дороги и заметнее вековая бедность.
       А старенький ЛАЗ, словно азартный бегун, забывший про больные вены, летит по опасной дороге, не сбавляя скорость. Мы все – и стар, и млад во власти  скоростей земных во всех возможных и нвероятных проявленьях. Нам неизвестно, что стрясётся с нами через час или минуту. Но мы не тормозим. Мы просто и спокойно верим, что где бы, что бы ни вершилось, а наши судьбы связаны с Россией, с такими трудными дорогами  многострадальной  нашей Родины.

                ***

       Первая большая остановка в Калужской области, в трёх километрах восточнее гор. Боровска. Здесь, в устье Истермы при впадении её в Протву, господствуя над местностью, стоит веками (болше 500лет)  Свято-Пафнутьев Боровский монастырь. Белокаменная крепость. Под её стенами на асфальтовом пяточке остановился наш задыхающийся автобус. О.Олег поспешно вышел и исчез в монастырских воротах, по-видимому, для переговоров с настоятелем.
       Школьная молодёжь, истомлённая качанием в автобусном чреве, выпрыгнула следом и, не чувствуя учительской длани, ринулась по тропинке в обход крепостных стен. И я, позабыв возраст и дисциплину, побежала за «комсомолом».
       Обводная тропинка приноравливается к микрорельефу: то по крутой дуге обходит колдобину и, удаляясь от стены, как бы позволяет обозреть крепость, то прилипает к самому подножью так, что можно прикоснуться к стене рукой и, посылая взгляд вверх по белой крутизне, ощутить собственное превращение в дюймовочку.
       По периметру я насчитала шесть башен с именами. Шесть белокаменных сестёр: ПОВАРЕННАЯ, ТАЙНИЦКАЯ, СТОРОЖЕВАЯ, ОРУЖЕЙНАЯ, КРУГЛАЯ, ГЕОРГИЕВСКАЯ расположились вкруговую, срослись могучими плечами-пролётами в белую трёхсаженную стену. Крепостное русское кольцо накрепко замкнуло вход в обитель. Узкие бойницы смотрят по-кошачьи вертикальными зрачками день и ночь. Каждое дерево, каждый куст на крутых высоких берегах в прицеле. Это их  служеньем и дозорами обосновалась и лежит  на берегах Истермы и Протвы  такая безотказная благая тишина…
       Мой размеренный шаг сопровождает цепочка наивных, быть может, рассуждений. Но сейчас, для меня самой они – откровение. И чем глубже проникаюсь я открывшейся правдой, тем горше становится мне. И наивность здесь – не помеха. Такое ли уж ненужное вещество – наивность? Она ведь граничит с чистосердечием, а то и прямо её синоним.
       Я думаю: «Если крепость поставлена здесь, то  и последняя черта России была когда-то - здесь. Граница спорная и бранная. Тропинка, по которой я шагаю в безопасности, была тропой войны. Нет, не всегда было так много земли, воды и неба как теперь. Это мои предки, что жили и молились на этом высоком лесистом междуречье, раздвинули Русь во все стороны света. Их добрая воля берегла и обживала тысячевёрстную ширь много веков.
       Православная Русь умела соединить дух ратный и дух святого подвижника воедино, как лик и оклад иконы. Воина на битву благословлял святой старец. Русь воплощалась на просторах земли дальнозоркостью сторожевых башен и сиянием православных крестов. Тем и сильна была. И росла. И возвышалась.
       И вот доплыла по реке времён до дней наших белая Обитель. Стоит в тишине на окраине заштатного городка Боровск и напоминает нам – самозабывчивым потомкам, подчас гораздым мерить «лилипутские обноски», где и когда мы поднялись народом, какое имя носим, как набирали силу все эти Калужские, Рязанские, Московские, Смоленские, Тверские, Брянские (и несть им счёта) земли и сплавились в конгломерат-кремень «с названьем кратким – Русь».

       Пробуди нас, Господи, от постыдного сна; не дай забыть имя своё.

                ***

       Обойдя вокруг крепости, я снова у автобуса и очень вовремя. Паломники степенно направляются в обитель. Впереди – о.Олег. Встречный ветер наполняет и приподнимает свободные одежды священника. Фигура его становится выше и крупнее и похожа на парус, выгнутый вперёд свежим ветром, готовый править лодку к далёким берегам. Сильным уверенным шагом ведёт о.Олег свою паству через узкие проломные ворота внутрь крепости к церквям и собору.

       В обители с недавнего времени возродился мужской монастырь. Нас встречает бледный, тихоголосый иеромонах и начинается свободная экскурсия. Просто и неспешно человек в чёрных одеждах показывает и рассказывает нам всё, что считает нужным передать людям. Каждый оставит у себя ту долю впечатлений, которую готова услышать и принять его душа. Я же хочу не пересказать экскурсовода, не составить компиляцию прочитанной житийной литературы, но лишь в меру сил передать живые мои впечатления от увиденного и услышанного. Смелость и желание выполнить это, придаёт мне уверенность в том, что на сегодня, людей моего уровня воцерковления в православной России много, если не большинство; и нам есть, о чём подумать.

                ***

       С центра монастырского двора, где остановилась группа, видны все шесть башен крепости, соединённые стеной-обручем. Но какая разница с тем, что я видела извне…
       Там, по внешнему простору – исполины-ратники, белые и высокие, как облака, в обетах молчания и верности. Там -- русский эпос, листающий историю побед; басовая струна богатырской лирики.
       Здесь, внутри – другой сюжет. Здесь «куплеты» текущего дня: шумные и тихие, скучные и повеселее; во множестве – однообразные, простые и, почти всегда, в строку для будничной, длинной, бытовой «песни».
       Здесь башни – домохозяйки. Они приспособлены под склады, ремонтные мастерские, бытовки и даже курятник. Однако, и это – тоже крепость. Мы видим фронт и тыл в миниатюре. Мы знаем – крепость стоит твёрдо, не распадаясь в потоке времён, лишь до тех пор, пока владеет тайной и волей быть монолитом.

       Иеромонах начал экскурсию с рассказа о зарождении монастыря и его основателе. Это был пересказ «Жития преподобного Пафнутия Боровского всея Руси чудотворца» -- книжицы в пятнадцать страничек, изданной в Калуге в 91 году. На её тоненькой обложке – чёрно-белая панорамная фотография Свято-Пафнутьев Боровского монастыря и год его основания – 1444.
       Пересказывать услышанное на экскурсии и позднее прочитанное в «Житии» не берусь. Не готовы к этому ни душа, ни сердце. Выйдет нехорошо. А вот самостоятельное, неспешное, уединённое прочитывание житийной литературы даёт многое. Открывается неведомый ранее большинству из нас мир. Это мир людей высоких устремлений, устраивающих свою земную жизнь так, чтобы постоянно помнить о бренности плоти и обрести такую любовь к Богу, которая была бы  выше всякой земной привязанности. И ещё добавлю – «Жития святых» уводят в мир поэзии русского иночества. Этот мир или его тень существуют сегодня за монастырскими стенами, где-то далеко и скрытно от наших глаз. Но иногда я думаю, что только кажется – за монастырскими стенами. Есть он и в каждом из нас, только крепко спит, лишь изредка взывая заглянуть в себя.

       К сожалению, голос монаха-экскурсовода очень тих. Стоит ему хотя бы слегка повернуть в высоком чёрном клобуке голову-башню, как звук умирает и видно лишь шевеленье бледных тонких губ. Только по обрывкам фраз я догадываюсь, что речь идёт об истории самого монастыря, о роли его в ратоборстве русских князей, о строительстве храмов на месте деревянной пустыни. Вот иеромонах сделал полукруглый жест рукой, и все повернулись к Тайницкой башне. Она по правую руку от нас, совсем близко. Мы узнаём, что от неё имеется потайной (отсюда и название башни) ход под крепостную стену с выходом к реке. Этим подземельем пользовались воины при длительной осаде, этим же путём однажды прошли в крепость и враги, ведомые предателем (к сожалению, узнать более подробно об этом не удалось).

      К Тайницкой башне примыкает удлиненное  каменное здание, где расположилась трапезная. От неё идёт запах тёплого хлеба. Я блаженно вдыхаю его, даже не полагая, как скоро попаду внутрь здания, где и проведу несколько не самых лучших часов.
       Между Тайницкой и Сторожевой башнями почти на длину пролёта вытянулось двухэтажное здание – бывшая монастырская гостиница и недавняя «общага» П.Т.У. Комнаты в активном ремонте. Слышно как в нём «колют, рубят, режут». Время от времени через оконные проёмы выбрасывают вон полусгнившую фанеру, трухлявые доски, ржавую грязную сантехнику, постельную ветошь, клочья серых обоев. На кучах мусора валяются помятые портреты из колоды политбюро. Таким образом, жильё чистят на всех этажах, во всех комнатах и основательно.
       Почти касаясь Сторожевой башни, вросла в землю маленькая низенькая церковочка Ильи Пророка. В добрые времена это было помещение для немощных и больных братьев. Нынче – единственное место в монастыре, где идёт ежедневная служба. В притворе церкви продают религиозную литературу, нательные кресты, иконы, свечи. Книг много и, как мне показалось, на разную степень воцерковления нас грешных. Вот толковый молитвенник Д.И. Протопопова с объяснениями, воспроизведенный с брошюры 1915года, предназначавшийся для народных училищ.(Покупаю его.) Вот статья Л.Н. Толстого «Я верую», книга «Святая Русь» Н.Д. Тальберга, напечатанная по благословению митрополита Иоанна; журнал «Русский Паломник» (вижу его впервые и очень радуюсь.) Много житийной литературы, в том числе и житие Пафнутия Боровского. На краю стола лежит книга небольшого формата в жёстком переплёте. Читаю несколько строк и охотно покупаю – это «Дорожный посох» Никифорова-Волгина.
       К сожалению, среди множества томов и томиков я ничего не нашла по истории самого монастыря.
       О.Олег закупил для прихода много книг, икон и нательных крестов, и наши мальчики-школьники деловито понесли всё к автобусу.
       Если экскурсовод наш говорит тихо, то ходит очень быстро, а так как он худ и лёгок, то правдой будет сказать – почти летает. Я то и дело опаздываю к началу его рассказа. Только подойду к группе, а он уже «взлетел» и лёгкие крылья чёрных одежд стелятся по ветру. Отстаю я вовсе не из-за медленного шага или слабосилия, а по душевной настроенности: не могу торопиться там, где я впервые. Мешает инерция впечатлений. Вконец отчаявшись находиться рядом с проводником, я впадаю в соблазн «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет.»
       Хожу по монастырскому двору одна. Наблюдаю, любопытствую, даю оценки видимому по нормам мирской жизни, тем более что здесь вижу то же, что и на любой незнакомой стройке.
       По всему двору складированы стройматериалы: доски, кирпич, брёвна, песок, гравий и глыбы известняка. Не везде прибрано, отхожее место безобразно. Кажется, неизвестно распорядителям стройки о потребности рабочего люда мыть руки. Значит и здесь жестокая спешка, небрежность к себе до самоедства, как на большинстве мирских стройплощадок. И здесь не соблюдают черту опрятности, за которой открытое неуважение к самим себе. Ну а если ты не за себя, то кто же за тебя?
       Как легко позволяем мы изгонять требования необходимой физиологической чистоты призывами терпеть, терпеть и ещё раз терпеть. И вообще, как уловить границу между действительными трудностями и паразитированием на терпении? Увы, пока самоуважение – повсеместная сирота, не найти нам этой границы.
               
                ***
               
        Моё внимание привлекли необычные по крепости и накрепко закрытые двери. Они обороняли входы в старые пристройки, подвалы и подземелья, на колокольню, в собор, на все башни.
       Двери сработаны из тёмных, толщиной в несколько сантиметров досок, прямоугольные или овальные по верху, на фигурных, до середины проёма петлях, привинченных огромными ржавыми болтами. Неужели прошловековые?
       На каждой двери  чёрный висячий замок размером с бычье копыто. Особенно отлучённо было у глухих, ведущих в полуподвал, дверей городского музея. Музей вне ведения монастыря, но на его территории, и ключи от замков -великанов хранят глубокие карманы неразговорчивых людей, одетых в длинное  чёрное. Один их вид внушает настороженное уважение, но не запрещает, по мирским порядкам, поглядеть в глаза при встрече. Простое это действо, однако же, "сейчас и здесь" не так уж просто: на обращение-вопрос человек в чёрном опустит голову и тотчас яблоко глазное  уходит под покрышку века. Стоит смиренный послушник или монах, молчит. И как-то очень уж неловко распрашивать его о наших суетных заботах. Так и осталось тайной, что там в глухих и полутёмных комнатах, за низкими, в узорчатых решётках окнами.

       Вижу, как вся наша группа направилась к самому печальному зданию обители – к безголосой полуразрушенной звоннице. Я спешу туда же.
       Конечно, большевики по свойственной им напористо-хамской сути истреблять созданное и чтимое до них, в нормальном состоянии ничего в монастыре не оставили, но звонница уязвлена особенно.
       Особое изуверство, когда целят истребить предназначенность. Музыканту заливают свинцом уши. Художника лишают глаз. Глашатому вырывают язык.
       Вот передо мной безголосая много десятилетий колокольня. Неспешно веду взгляд по серой стене от земли вверх. Основание здания в зияющих ветвлёных трещинах. Полоса фриза, когда-то украшенная цветной глазурью, облупилась до чёрных пятен. Карниз обваливается по краям, а в углублениях выросли чахлые берёзки.
       Четверик держит шестигранную башню звонницы с двумя этажами  сквозных колокольных проёмов. Они похожи на большие окна нежилых пустых комнат. Продолговатые вырезы с полукруглым верхом задёрнула синяя небесная тишина. Это тишина напряжённого ожидания.
       Венчает колокольню высокая глава из двух барабанов – ребристого шестигранного и на нём круглого, выстреливающего блестящей луковицей.
       Вся конструкция, как лествица стремится выше, выше, выше и возносит в небо православный крест. В золотых его пластинах то брызжет, то гаснет солнечное огниво, соединяя жизнь и смерть, восхождение духа и страдание плоти.

       Недалеко от подножия безгласной колокольни, на шести деревянных рамах развешены колокола. В каждой раме колокола идут в наборе: от огромного, двухметрового в диаметре по низу, до небольшого, размером в игрушечное ведёрко. Колокола совершенно новые. Медный сплав ещё не потемнел и по краю раструба блестит красивый старославянский шрифт. Надпись подтверждает изготовление колоколов в 1992 году в Воронеже. Это подарок монастырю
       Колоколам – всеобщее внимание; особенно подростков-школьников. Вездесущие мальчики буквально липнут к бронзе: то пальцами водят по буквам, то заглядывают под раструбы и тянут круглые «языки». Велико искушение позвонить. И кто-то не выдержал – тихонько колыхнул пудовый «пестик» и ровный протяжный гуд поплыл, как начало песни. Было неожиданным это звучание. Такие звуки приходят сверху и потому все повернулись к колокольне, подняли глаза к звоннице, откуда должен был бы он слететь.
       Русская земля издревле была проникнута колокольным звоном. Глубоко ушли звуки в её равнинные пески и суглинки; и память о них не истребить.
       Благословить в походы ратников, оповестить победу, предупредить беду, на пир созвать и проводить в последний путь – всё это умеют колокола. По назначенью им давали имена: набатный, вечевой, зазвонный, праздничный и перечасный.
       Латунно-медные литые братья! Вас не однажды сбрасывали с высоты, секли кнутом и в переплав бросали, и вырывали бронзовые языки. Колокола – родня народной русской НЕПОКОРНОСТИ, которую четвертовали напоказ и глотку заливали смолью. И неоднажды расползалась по России  мертвенная тишина...
       Но не найдётся голоса живучей, праведней и громче того, который до поры вопит молчанием.
       Свято-Боровские колокола пока внизу и ждут своего высокого места между небом и землёй. Ждать осталось недолго. И я завидую паломникам, которые услышат благовест над Протвой и Окой.
       Высокие колокола – глашатаи больших пространств и для России в самый раз!


                ***

       Собор Рождества  Пресвятой Богородицы среди других монастырских строений  возвышается как белая гора  над валунами. Чтоб дотянуться взглядом до вершины храма, надо покруче запрокинуть голову, не отрывая взгляд от облачных небес, и наяву, с великим  удивлением  увидишь: огромный золочёный полушар, увенчанный крестом, на скорости с напором ледохода  теснит и  раздвигает  "арктику" небес... Летучее видение то утопает в облачных торосах, то вспыхиваея золотым огнём. Оно в движениях фантазий, напоминающих "крылатые" полотна Врубеля. Возникает чувство      могучей подъёмной силы – ещё мгновение и оторвётся от земли, пойдёт на взлёт громада  многотонного собора. И напряжённо ждёшь..
       На необъятных русских междуречиях играют солнце, ветер, облака и купол-полушар из злата. С земли рассматривать борение коловращений увлекательно. Однако увлекательней увидеть смену-перемену игрищь в целом и в мгновенье ока: вот ветер счистил облачные серые навалы, протёр "окно" на небеса до васильковой "чистоты" и
встретились в упор, "лицо в лицо" - вершина храма-"луковица золотая"  и солнце
на свободе без помех. Горящий солнечный зрачок вонзает (будто молния!) в зеркальный купол невыносимую глазам звезду - несчётно-лучевую! И в тот же миг  "летящая" соборная громада замирает, как будто уронила в глубь Земли царь-якорь... "Остановился" Храм. И в окружении паломников, нацеленный в зенит, предстал как некий столп людских надежд, как  полюс верований человека в собственную веру...

              В соборе более полувека не служат. На сегодня это храм, воскресающий из мёртвых (дай Бог кому нибудь из поломников побывать на службе).
             Главный вход отмечен порталом из трёх арок. В глубине портала, как донышко, окованная железом двустворчатая дверь, а на двери замок размером с цирковую гирю. Юный послушник отмыкает его длиннющим, почти с моё предплечье ключом. С трудом удерживая отмычку худыми перстами, он всем собой толкает вековую дверь. Мы входим в полумра кпрохлады и посильного ремонта.
      Под куполом взметнулись сизаки; зашаркали по стенам крылья; посыпалась песчаная труха. Все внутреннее пространство от низа до верха в строительных лесах. Восстановление идёт на пожертвования – родник не постоянный, потому работа временно и  прекратилась.
       Тишина пахнет подземельем. С облупленных, замызганных стен и крестовых сводов взирают на разруху полустёртые, неузнаваемые лики святых мучеников. Иногда это только глаза. Вернее мистический, настигающий укором взгляд.
       По тоненькой, зыбкой доске-мостику, продвигаясь цепочкой, как альпинисты, паломники в тесноте строительных лесов пробрались в небольшой предел и встали полукругом.
       Перед нами могила Преподобного Пафнутия Боровского – началоположника и духовного кормчего этого монастыря.
       Более пяти веков назад, оставив игуменство в Высоком Покровском монастыре, ушёл сорокапятилетний схимонах Пафнутий в глухие тогда Боровские леса и на крутое междуречье Истермы и Протвы была положена «жемчужина русской духовности» – впоследствии Свято-Пафнутьев Боровский монастырь. Не раз заявлял о себе монастырь как военная крепость, как ратник за землю Русскую.
       Над могилой высокий светлый деревянный крест с распятием, горящая лампада на тёмной медной цепочке; горсть свежих полевых цветов рассыпана на серый мрамор.
       Здесь упокоен вечным сном ПРЕПОДОБНЫЙ ПАФНУТИЙ БОРОВСКИЙ.
       Здесь его земля и большая, и малая. Он её нашёл, он её обжил, он её защищал. Здесь вечно принимать ему полевые цветы от суетных мирских сестёр, которых он при жизни не допускал даже к вратам обители.
       Пафнутий точно прочувствовал своё место в земной жизни и отстоял его, и всею жизнью земной служил жизни небесной. Такова его воля.
       Склонив головы, паломники один за другим припадают к святой могиле и, перекрестившись, идут к выходу.
       В огромном, гулком, каменном соборе есть тёплая нетленная живинка – горящий лепесток лампады. Вот и весь свет, и всё тепло на огромный собор. Но этот свет – Надежда!
       Неправда, что Надежда умирает последней. Надежда никогда не умирает, потому что всякий раз находит чистое горячее сердце и воскресает в нём.
       Так будет во веки веков. Воистину: «Был свет, и тьма не объяла его».

                ***

       Дальнейшие мои наблюдения были прерваны неожиданно и круто: подошёл о.Олег и попросил помочь с приготовлением трапезы для паломников. Я сейчас же пошла.
       Трапезная и кухня расположились в одном помещении, примыкающим к Тайницкой башне.
       Для трапезы отведены две смежные комнаты с длинными, как прилавки, столами из простых, хорошо оструганных досок. По обе стороны столов – лавки из тех же досок. Мне кажется, принять во чрево хлеб насущный здесь могут одновременно человек 30-40.
       Я поставила на столы белый и чёрный хлеб, сложенный нарезкой в алюминиевые миски, разложила ложки и вилки, тоже алюминиевые, и пошла помогать на кухню.
       На кухне трудится один повар – молодой послушник лет 16-18 и помогает одна девушка на посуде, чуть постарше. Да, да девушка в мужском монастыре. Ночью наши кровати оказались рядом и она с полузакрытыми от усталости глазами, вялым языком рассказала, что учительствует в начальных классах, что приехала сюда испытать себя в послушании, что завтра в пять утра уйдёт на работу. На этих словах сон одолел её и больше нам, к сожалению, поговорить не удалось.
       На кухне мне досталось мытьё посуды. Моечная размещена в небольшом чулане, неудобном, на мой взгляд, для работы. Свежего воздуха нет. Освещение плохое. Из допотопного оржавленного крана идёт только холодная вода, горячую нужно черпать ковшом из огромного, вмазанного в печку котла. Помои сливают прямо в трубу под ногами. Похоже и водопровод, и слив почти ровесники башни. Работы много; работа монотонная и почти беспрерывная. Очень жарко.
       Сначала пришли обедать рабочие и послушники, за ними – паломники.
       Повар наполняет фаянсовые тарелки первым и аккуратно, двумя руками подаёт их в другие протянутые руки; потом кладёт в алюминиевую кругляшку кашу и льёт кисель в гранёный стакан. В одной руке держит миску, в другой – стакан. Всё отдаёт разом. Девушка-помошница принимает в окошко использованную посуду целыми «этажами» и всё отправляет в огромный, как лужа, медный, передо мной поставленный таз. Я мою в горячей, ополаскиваю в холодной воде и вновь протягиваю посуду повару на следующий круг кормления.
       Около трёх часов длится этот конвейер. И правы были язычники-греки, что возвели бытовые труды Геракла в ранг высокого подвига.

                ***

       Наконец я на крыльце Тайницкой башни. День на исходе. Это видно по освещённости. Большое оранжевое солнце ещё висит над западной стеной крепости, но вот-вот коснётся её и уйдет вниз.
       Закатное солнце многое приукрашивает (возможно, до поры скрывает) и в природе, и в городах. Кто, например, не любовался вековым  сосновым бором на закате, когда могучие стволы являют все оттенки янтаря, или озёрами в малиновых наплывах. Но настоящий горн вздувает и воспламеняет солнце в стеклянных городских окраинах: там высота строения невелика и луч закатный ударяет в окна по рямой. Неважно,  что это за стёкла: старьё в пыли и трещинах, или недавние, почти "хрустальные новины", или осколки-одиночки всяких форм, мечтающие проблестеть.
       Закатное солнце превращает всякое  подельное стёкло в пылающие ВИТРАЖИ  с рисунком огненно-лучистых "неземных цветов"! Глаза  ликуют от последней пламенной игры и сердце не смущается огнями без огня. Всё тяжкое в теченьи дня накрыл цветной прилив заката. И человек, благословив великолепную минуту, набрался смелости подумать: "Если хранит природа скрытую энергию (поля непознанных чудес) и может воскресить из праха "ПРЕЖНЕЕ", зачем же не предаться удовольствию поверить, что и во мне (когда нибудь)  обычном, бездыханном  воскреснуть может красота души и тела?!".

       Сейчас, после душноватого полумрака, меня радует и яркая закатная палитра, и тишина, в которой день подводит черту, и даже усталость, но более всего – свежий ветерок с целительной прохладой и возможность, наконец-то, побыть наедине с собой.

                ***

       По крепостной стене разгуливают наши школьники, появляясь то у одной, то у другой башни. Это мне интересно. Ведь ещё в час приезда, когда я вместе с ними обходила крепость извне, у меня мелькнула мысль: «Хорошо бы побывать на стене и в башнях». Кажется, случай к моим услугам.
       Выход на крепостную стену есть у каждой башни. По крутой, узкой каменной лестнице сначала спускаешься вниз под стену, а затем, как из погреба, поднимаешься вверх на пролёты.
       Первое желание, когда стоишь на стене – пройти всё крепостное кольцо по периметру от башни к башне. Маленькая, а всё-таки «кругосветка»! И я начинаю неспешно считать шаги по древней кладке, по кирпичам, сформованным и обожжённым века назад. Я касаюсь ладонями шершавых, остылых стен; я озираю пространство с любопытством, которое возникает у человека обычного, при виде человека необычного по мощи бицепсов. Скажем, при виде тяжеловеса, подходящего к штанге, на которой огромных «блинов» больше, чем колёс у паровоза И.С.
       Ширина крепостной стены в проходе более трёх метров. Кирпичная кладка местами повреждена: то выбоина под ногами, то сколот острый угол. Но удивительно – ни кирпичи и ни цемент не осыпаются и не дробятся в крошку. На сколах ясно виден раковистый излом – точный признак очень твёрдой породы.
       В стенах между башнями по 20 бойниц, неуязвимых с внешней стороны. Я припадаю к одной, к другой, к третьей и сквозь узкие щели вижу подступы к стене сектор за сектором, и на них – каждую пядь земли, каждую выбоину и каждый бугорок. Незамеченным  штурмовой вал к стене не докатит, а еси и докатит, то в землю утечёт усталая волна.

       Не могу сказать каким образом и через что, но чувствую невероятную мощь этой вековой ратоборной стены; как бы поток силового поля омывает. Мне становится спокойно и уверенно, будто здесь всегда был, есть и будет мой большой Русский Дом.

       Скоро я убедилась, что пройти сквозным путём по кругу от башни к башне не удастся: некоторые башни закрыты, местами проходы завалены досками и кирпичом или наглухо забиты. И всё же удача со мной. Подход к самой высокорасположенной башне – Сторожевой – открыт. Более того, в башне – ремонт; её облепили строительные леса, и значит можно подняться к самому шатру. И вот, пробравшись по лестницам почти до самого верха, я приспосабливаюсь на новеньких, пахнущих деревом стропилах так, что бы сидеть покрепче и видеть окрест подальше.
       Возможно, не по возрасту моё бойкое хождение по стене и лазание по башням; но я пока не считаюсь с возрастом в том смысле, что вот мол, у каждых лет свой круг нагрузок. В целом-то оно, конечно, верно; но на деле, увы, не редко власть традиций – перекрашенные предрассудки. Мне ближе принцип: можешь идти – иди, хочешь узнать – узнай. И если не угасло желание глядеть с высокой высоты и вопрошать: «Что там – за полем, лесом, за дымом незнакомого жилья»? – и, не найдя ответа, ещё сильнее жаждать узнавания, то время задавать  вопросы не ушло. Вот я и спрашиваю: « Не самое ли в жизни лучшее, когда к душе взывает горизонт?» Ведь терпкий напиток мечты – противоядие душевной порче, защита золотая от коррозии уныний и дел пустопорожних.

                ***

       Купола собора Рождества Пресвятой Богородицы стоят почти вровень с шатром Сторожевой башни и мне со стропил кажется – до них рукой подать и можно положить ладони на такой огромный глобус. От белокаменной громады собора, прогретого за день солнцем, исходит тонкое тепло, нежнейше осязаемое на лице и плечах.
       Струится через память прожитый день. Я помню, он начался тёмным проливным дождём и хлёстким ветром. Он вымочил на нас одежду. Но к полдню успокоился ненастный день. И в час заката исчезает в невероятной золотой тишине...
       Уходят на север последние облака. Густеет синева над куполами. Вот-вот появится вечерняя звезда.
       Как  хорошо здесь. Высоко, тихо и одиноко.… Почему мне всё это так дорого, так важно? Как проникает в меня тысячелетняя память здешних мест и этой крепости? Почему я чувствую благодарность всему, что было на этой земле до меня? Отчего так покорна и нежна любовь к «отеческим гробам? Кем дарована мне эта любовь?
       И много ещё вопросов наплывают как лёгкие волны; и ответов на них у меня нет; но есть верное чувство, что мне эта любовь и тишина нужны, что без них в моей душе воцарилась бы темень и холодная пустота, да и просто бы моей души не стало.
       Господи, не отнимай эти минуты.

                ***

       Утром 22июня мы оставляем Свято-Боровскую обитель. Покружив на окраинах Боровска, автобус взял курс на Малоярославец; оттуда через Калугу и Козельск о.Олег рассчитывает прибыть в Оптину Пустынь во второй половине дня.
       На окраине Малоярославца при выезде на Калужское  шоссе, автобус неожиданно затормозил и съехал с дороги на небольшую ровную поляну, как выяснилось потом, для мелкого ремонта. Но, может быть, о.Олег и заранее имел свои резоны – уж очень целесообразной оказалась случайная остановка: три знака России поблизости один от другого поставила история и досадная остановка обернулась хорошей памятной встречей. Итак, три знака России на окраине Малоярославца:
------  обелиск героям 1812 года,
------  картинная галерея,
------  Никольско-Черноостровский женский монастырь.            
              Теперь по порядку и по возможности подробно.

                О Б Е Л И С К

       Обелиск героям 1812 года стоит на высоком, чистом берегу Лужи при въезде в Малоярославец с северо-запада. Отличное место – памятник значительно поднят в рельефе и хорошо виден издалека. Многие русские люди сердцем вспомнят, что Россия началась задолго до 17 года, что эта черта старинного русского города, о ратную доблесть которого споткнулась звонкая слава Наполеона, да так и сгинула в Смоленских лесах.
       Кстати, сейчас на площадке, где стоит обелиск, упорно трудится старенький бульдозер. Машина в одиночку, с каким-то солдатским ожесточением ведёт борьбу с навалами суглинка и песка, оттесняя грунт дальше и дальше в стороны, будто вражеские тьмы. Это готовится место для нового обелиска, но как он будет выглядеть, я, наверное, никогда не узнаю.

                К А Р Т И Н Н А Я   Г А Л Е Р Е Я      

       Картинная галерея расположена в скромном, одноэтажном деревянном доме, который, как и Боровский музей, в час нашей встречи состоял при огромном висячем замке. Да, именно так: не дверь на замке, а дом при замке. И я застонала. Ведь если замкам дать волю, то превратятся они из охраны, в запрет художнику на мысль о жизни, которую несёт его искусство. Делиться им, искать духовных братьев или аппонентов всегда была и будет важнейшая потребность человека.
       Сожалею, сожалею очень. Вряд ли буду здесь когда-нибудь ещё; и Россия, запечатлённая в картинах этой скромной галереи, собранной по жемчужинке, по слезинке, по копеечке никогда со мной не заговорит. А ведь это – приметы ушедшего времени, порыв и труд сердец, направленные мне. Это – РОДИНА…
       Я возроптала: «Нельзя, грешно держать картины на замке! Я знаю – не обласканное взором, не принятое в сердце полотно утрачивает нетленность духа. Искусство, не переданное духовной эстафетой, сокрытое и брошенное, теряется и умирает».

                Ж Е Н С К И Й   М О Н А С Т Ы Р Ь               

       «Никольско-Черноостровский женский монастырь» -- в эти слова собраны литые буквы, выступающие высоким рельефом на старинной чугунной плите. Плита висит на разрушающейся, местами вовсе разорённой кирпичной ограде бывшего монастырского двора. Резные двустворчатые ворота в неисправности: одна створка провисла, другая сорвана с петель. Остаётся добавить с печальной иронией: «Вход свободный».
       Неутомимый наш о.Олег уже по ту сторону ограды и мы спешим за ним. Монастырь расположен в средней части высокого берега Лужи. Вниз по склону к нему ведут стёршиеся мраморные ступени. Вместо перил по обе стороны качаются тяжёлые соцветия кругляшек-самородков золото-спелой пижмы и редкий нежно-голубой цикорий. Ступени низводят в маленький церковный дворик, похожий на смотровую площадку; очень чистый, огороженный резной чугунной изгородью, с великолепным видом на цветущую пойму Лужи.
       Через низкие двери и обширный притвор входим в церковь. Здесь как-то особенно умиротворённо, с тихим напевом женского смирения. Очень уж прибрано и уютно. Монашенка, совсем молоденькая, тоненькая, как вербный прутик, склонила плечики у аналоя и журчит серебряный распев. Удивительно светло в этой церковочке. И на душе посветлело.

       Около церкви в овраге бьёт большой восходящий родник. Выход родника толково и добротно каптирован квадратным бревенчатым срубом. Воду брать удобно и подходы чистые. Вода здесь поднимается с большой глубины; на вкус чуть-чуть солонит; немного пахнет сероводородом; радужно опалесцирует на солнце. Паломники и местные жители идут и идут к роднику, наполняя водой канистры, всевозможные бутылки и бутылочки, термосы и фляги или черпают обычной кружкой, которую, перекрестясь, тут же выпивают.
       Я наклонилась над срубом зачерпнуть воды и вижу -- на дне колодца ритмично приподнимается и опадает мелкий, с искоркой слюды, песок. Бледные водяные цветы рождаются и исчезают в обманчивой песчаной зыби. Полное чувственное впечатление, что дышит скрытое живое существо. неутомимое и загадочное.
       Это - пульс восходящего родника! Зримое биение глубинного могучего сердца напорных вод!
      Вода, просочившись с круглого лица земли, умытого ливнями, уходит по трещинам и порам в глубину планеты. Там, в тёмных недрах, которые никто никогда не обозрит, странствует вода по царствам древнейших мифов и современных фантазий.
       Обтекая, омывая, растворяя каменные абиссали, вода выведывает тайны тайных захоронений – быть   может, самых страшных грехов человеческих. Но как бы ни был долог путь артезианской воды, всегда он так устроен, что поток всей мощью идёт на прорыв к дневному свету. И находит его.
       Если над картой помыслят люди, и буровые станки посверлят землю, то взлетит фонтан самоизлива. Если за дело возьмётся природа, то глубокая долина реки вскроет напорный пласт и по склонам выставит посуды больших и малых, песком «кипящих» излияний, что мы и наблюдаем воочию вокруг монастыря. Но теперь это не поверхностная тёплая и мягкая вода дождей и талого снега. Теперь вода остужена, очищена, обогатилась чудодейством минералов и  подана под солнце исцеляющим напитком.

       Воистину, дар Божий – кубки-родники серебряной воды с "пыльцой неярких радуг", струящей через "край" земли и днём, и ночью, век за веком...

                ***

       От Малоярославца до Калуги дорога почти прямая и мелкотряская. По обеим сторонам густые, нескончаемые, мелколиственные леса, в прохладе которых блуждают речушки с берендеевскими именами: Рожня, Песочня, Путынка и того сиротливее. С таким прозвищем из леса в одиночку не выйдешь – солнышко засмеёт и высушит. Приходится согласиться на участь мелкого притока и течь под общий уклон.
       Все речушки прямиком или через безымянные ручьи пробираются к извилистому лёжбищу потока со странным для речки названьем – Суходрев; и уже все вместе на «собранные средства» продолжают движение на юг, к тишайшей Шане.
       Шоссе, на котором сотрясается наш автобус, имеет вид ущербный. Полотно узкое, асфальт старый, больше похожий на отвердевший грязевой поток. Деревянные мосточки через низинки с болотной жижей, хлипкие и, возможно, опасные.
       Много встречных небольших деревень, несколько посёлков покрупнее. Но широкого обзора нет. Июньский лес настолько густ и влажно-ароматен, что минутами кажется – мы катим по длиннющей теплице, брошенной ни то неудачником, ни то забытой вертопрахом. Зелёный туннель скорее тёмен, чем светел и тянется до северной окраины Калуги.

                ***

       Совсем другое дело – пространства южнее Калуги. Взгляните, здесь княжат вольные долины Оки и Жиздры!
       В широкой панораме от Калуги до Перемышля тёмные леса отступили на правый берег Оки и синей стеной оттеняют золотисто-ржаное, хлебное левобережье.
       Мне крупно повезло: удалось пересесть с заднего, в удушье выхлопных газов места на переднее, перед огромным ветровым стеклом. Вот теперь весь простор Окских далей летит прямо на меня!
       Это цветущая, полого-холмистая равнина, где ленивые перекаты земли соприкасаются как лёгкие волны и беглым взглядом их не сосчитать.
       Как широко, как свободно! За эту лёгкость и открытость, не отрывая взгляда от полей, прошепчешь и себе, и свету белому: «Родная, родная моя Приокская земля…»

       Вот от дороги в сторону Оки потянулся пойменный луг и когда автобус замедляет ход, можно разглядеть среди травы прозрачно-седую головку одуванчика, страстный зрачок цветущей ромашки и крошечные кремовые сосочки набирающей цвет таволги.
       По другую сторону дороги бегут посевы овса в индиговой кайме васильков. Васильки рослые, «звёздочки» очень крупные, отчаянно яркие. Каким образом они побеждают дорожную пыль, отраву выхлопных газов и цветут ,как холеные садом, мне не понять. Я только восхищаюсь звёздно-синим крапом по серебру овсяных кисточек.
       Если дорога уходит на высокие, древне окские песчаные террасы, прохожих и проезжих не раз встретят и проводят вековые сосны-одинцы, издали влекущие, как зелёные терема.
       Есть в этих свободных «теремах», овеянных загадкой одиночества, исконная связь со сказками и, конечно, со сказками о пленных царевнах, околдованных и прекрасных. Они из века в век ждут своих освободителей, чем и становятся ещё прекрасней. Ни зло, ни злато не одолеют их терпение.
       И так далёко уплываешь в сказку, что поравнявшись с деревом захочется, чтоб наклонились ветки у красавицы-сосны, коснулись бы лица и плеч и задержались несколько мгновений, как в объятьях...
       Но скор попутный ветер. Случайны наши встречи. И вида не подаст красавица из грёзы. Уст не разомкнёт, упрёка не уронит, лишь вздрогнет чуть заметно гордое оплечье и она, как прежде.
       Но тебя вдруг объемлет испуг, как в минуту невозвратной потери, и потемнеет в глазах, потому что есть в дороге такая радость и беда – короткие нечаянные встречи. Пусть то был взгляд, или доброе слово, или свет улыбки, или пейзаж…  они, как проблеск звёздочки на отмели туманных облаков.
       Самоценные, дорогие сердцу мгновения. Их нельзя удержать, но и забыть нельзя…

                ***

       Не впервые едет о.Олег по этой дороге в Оптину Пустынь. Названия всех придорожных посёлков знакомы ему. И когда миновали Подгорки и Запруды, он, зная, что следующий правый поворот будет на Шамординский женский монастырь, вполголоса повёл разговор с водителем – сумеем ли мы туда заехать, хватит ли горючего и прочее, и прочее. Шофёр использовал разговор по-своему, жаловался на неисправности в моторе и тормозах, ещё на что-то и в итоге автобус, едва свернув с магистрального шоссе, остановился во ржи на чисттом как лысина, сухом пяточке, а водитель срочно занялся ремонтом. «Не меньше часа», -- сказал он уже из машинного нутра и люди рассыпались по светлому ржаному "взморью" стайками и в одиночку.
       Я, прежде всего, оглядела природу и увидела – все угодья между сёлами сплошь засеяны хлебами. И все грунтовые дороги и тропинки огибают поля, приноравливаясь, так или иначе, к будущей жатве.
       Я надломила молодой стебель  и стала рассматривать хлебный злак.
       На ладони лежал ржаной колос цветом намытого золота. Жёсткий, «усатый», зерно к зерну заплёл тугой косой. От осени до осени ведёт он дело всенародного кормления. Это о нём в монастырской трапезной просили мы стоя: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». И колос, одолевая засухи и немощь неудобренной земли, овражье разрушенье, колос вызревает  ржаным насущным хлебом.
       Исподволь правит жизнью "молоком набухшая нива. Однако же, не только каждому "хлеб видимый" даёт и подаёт она. Есть и другое у неё предназначенье...   Дорога где-то в стороне. Меня покачивает, будто на плоту среди широких желтоватых волн. Много сравнений даёт огляд далёкого простора. Каждой душе - свобода выбирать. Ясней  всего  мне видится былина, её суровая  победная работа, благодаримая победным караваем. И слышится БЫЛИНА-СЛОВО и БЫЛИНА-ПЕСНЯ, где родная речь, волнение души и поле Русское - едины, как закольцованная временами года в корне, стебле и зерне неиссякаемая ЖИЗНЬ._
       Вот неожиданно, как из засады, разбойным степняком ударил ветер. Рожь полегла, как будто поклонилась, но скоро поднялась и держится стеной. И ветреные вздоры, крылышки пообломав, убрались в тенета подземных корневищ. Вновь по упругим кущам покатились широкие, светозолотные валы и где они коснулись неба, я не разглядела.
      
       Какой простор! Стоишь в могучем колыханьи восковых колосьев и, будто -зыбку, землю качают облака. Хлеб на корню – младенец и кормилец. Наше сегодня, завтра и, дай Бог, много впереди.
       Какая радость видеть Русское раздолье и душой отозваться сполна!

                ***

      Опять считаем километры; кто по спидометру, а кто по карте. Незаметно въехали в Козельск. Тот самый Козельск – небольшой русский город, известный с 12 века, который монголы назвали «злым городом».
       Несметная кочевая орда, возомнившая завоевать мир, была удивлена яростью сопротивления осаждённой русской крепости. Семь недель! (небывалые для быстрых набегов сроки) бесполезно кидалась на штурм широкой облавной цепью выносливая монгольская конница; бесполезно сверкали злобой узкие глаза воинов-грабителей. Короткими оказались кривые сабли, ломкими – стрелы, пообломались о городские стены белые «волчьи» зубы. Лишь накатившая новая волна захватчиков со стенобитными таранами одолела Козельск. Однако впервые племя скуластых черноволосых победителей платило дань побеждённым, щедрую дань на крови своих павших при осаде воинов. Вот и стал Козельск «злым городом», «му байна» по-монгольски. И навсегда вошёл в историю, а история пустяков не держит.

       В Козельске не остановились. Спешили, потому посмотреть что-либо из истории не удалось. Проехали по восточной окраине, по деревянному мостику пересекли Жиздру и свернули на прямую дорогу к Оптиной Пустыне. От Козельска до неё рукой подать.

       По ходу автобуса слева открылась широкая пойма Жиздры, ровная и сырая. На пойме множество восходящих родников с минеральной водой. Над родниками каптажи из отёсанных брёвен, иногда как небольшой домик. Так обихожены самые крупные родники, где устроены купальни со ступеньками для погружения в воду и лавками для одежды. К родникам-купальням с берега через кустарники и травы ведут натоптанные извилистые тропинки.
       Наезженная ухабистая грунтовка, по которой спешит наш автобус, похоже, пролегла по бровке древних сухих террас, потому что стоит слегка повернуть голову вправо от поймы, и видишь стену соснового бора, а сосна, как известно, любит пески обширные и глубокие. К дороге подступает красный лес – сосны Божья заповедь. О таком говорят: «строевой лес», «корабельный лес», «мачтовые сосны». Да где же такие кораблища взять? Под такой мачтой и ковчег пеналом покажется.
       Деревья немыслимой высоты и стройности. Стволы буквально обёрнуты в чёрно-медные латы – так рельефно и крупно проступает рисунок коры. Помелькает перед глазами минуту-другую и уже легко вообразить, что это доспехи небесного воинства. Ни в Сибири, ни в Северной тайге, я такого леса не встречала.
       Минут через 15 показались золотые и синие купола церквей и башня с трубящим в полёте ангелом. Постепенно из сосновых глубин всплывал весь монастырь в белой высокой ограде – Пушкинский, Гвидона князя «град на острове»! О.Олег даже привстал и подался вперёд.
       Мы у светлых врат Оптиной Пустыни. Они растворены – значит, мы не опоздали. Успел о.Олег в своих хлопотах, привёл паству к обители. Будет нам и ночлег, и трапеза, будет исповедь и причастие, услышим Оптинские распевы и поклонимся чудотворным иконам. И дорога в грядущей жизни с памятью пережитого, в чём-то изменившего нас, будет. Мы не опоздали.

                ***

       Писать о посещении Оптиной Пустыни не смею. Слишком высока и сильна волна впечатлений. Мне «не выплыть».
       Введенская Оптина Пустынь – сама по себе Русская поэма. И в поэме этой обо всём есть: о грехах земных, о просветлении, о прощении и прошении, о пути к исцелению и ещё о том, что уму моему не осилить – о благости жизни вечной.
       Русский человек, хотя бы раз в жизни пройди сквозь «медные трубы» Оптинских заповедных сосен, окунись в целебные восходящие родники, услышь звон колоколов к заутрене, собери горсть земляники с горячей земли, приложись к чудотворным иконам, остановись и смолкни у могил великих старцев, постой в ночном бдении у скита, вглядываясь в звёздную бездну…
       Русь наша человеческая, поклонись Оптиной Пустыне!



                2001г.  Белые Столбы.