Штаны великой эпохи

               
      На дачу к заслуженному пенсионеру Царькову заехала внучка Настенька. Живописное поместье деда раскинулось  неподалеку от Тучкова и спускалось террасой прямо к Москве-реке. Река в этих дивных местах еще прозрачна и чиста, а суета гранитных берегов так далека, что будто и нет ее вовсе. Неяркая красота Подмосковной Швейцарии словно нашептывает приезжему человеку: «Оставь свои заботы. Подумай о вечном. Не спеши.»
     Павел Васильевич Царьков к  гранитным берегам больше  не спешил. Три года назад он продал свою квартиру на Ленинградском проспекте и обосновался  в родовом поместье. Куда пошли деньги, вырученные за московскую недвижимость,  было загадкой и для Настеньки, и для ее матери Натальи – единственных родственниц заслуженного пенсионера.
     Экстравагантный, мягко говоря, поступок Царькова-старшего настолько возмутил  обеих наследниц, что они чуть не разорвали с ним родственные отношения. Одно время дочь даже хотела подать в суд и потребовать, чтобы родителя признали психически нездоровым, но Павел Васильевич оказался предусмотрителен и щепетилен в юридических тонкостях. Он заранее обзавелся нужной справкой от районного психиатра, и нотариус зарегистрировал продажу квартиры на вполне законных основаниях.
     Дочка кусала локти, пила успокоительные таблетки, нанимала адвокатов, но все без толку. Кончилось дело тем, что Наталья Павловна – женщина грузная и слезливая, точно самоходная баржа, сама приплыла от гранитных берегов к верховьям Москвы-реки.  Само собой, плыть ей никуда не пришлось: она взяла такси и доехала до Тучкова со всем своим скарбом. Но если говорить фигурально, то именно приплыла, причем не против течения, а по нему.  Это было вполне в ее характере – плыть в фарватере отца.  Тот же против приезда дочери  возражать не стал: дом был большой, места на двоих  хватало с избытком, а уж воды – тем более. 
- Эй, есть тут кто-нибудь? – крикнула Настенька из-за бревенчатого забора.  – Дед! Мама!
     Не дождавшись ответа, она просунула руку сквозь рейки в калитке, нащупала засов и отодвинула его. Этот тайный прием она освоила еще в детстве: просунуть руку по локоть между штакетником, согнуть ее, а потом оттянуть вправо железный штырь так, чтобы не прищемить ладонь. Местные воры, скорее всего, тоже выучили этот нехитрый трюк, но так как у Царьковых красть было нечего, то в отместку за бедность они оставляли зимой на снегу желтые ямки и обмусоленные бычки.

     Калитка прочертила по песку ровную кривую  и пропустила девушку на участок.
- Дед, дед, ты где? Деда, ау! – покричала Настенька для приличия, но ответа по-прежнему не было.
     Цокнув язычком от досады, она прошла по садовой дорожке к добротному бревенчатому дому. Входная дверь оказалась заперта, словно хозяин приготовился к визиту непрошенных гостей. Настенька удивленно посмотрела по сторонам, подергала за круглую ручку и полезла в сумку за телефоном.
     И номер деда, и номер матери отозвались  длинными гудками. Гостья  почувствовала смутное беспокойство и приготовилась к самому худшему.  Павлу Васильевичу было под восемьдесят,   да и матери уже под полтинник.
     Но признаков беды на ухоженном участке заметно не было. Георгины и золотые шары аккуратно подвязаны и кивают головами на ветру, трава скошена и источает легкий запах гниения, все скамейки на месте, а возле садового рукомойника поблескивает полное ведро воды. 
     Гостья спустилась к речке, покричала деда там, но ответом ей был лишь рокот соснового бора на другой стороне реки.
Сбитая с толку напрасными поисками, Настенька  поднялась на открытую веранду и рухнула  в старое плетеное кресло. Надо было дать отдых уставшим ногам, а уж потом думать, что дальше. Она  расстегнула  тесные босоножки и откинулась спиной на чуть влажные подушки. 
     С веранды открывался красивый вид на противоположный берег. Рыжее солнце неспешно опускалось к кромке леса и озаряло верхушки косым лучом. Покой и благодать, царившие в природе, никак не вязались с ее собственным настроением.
     В детстве Настенька очень любила наблюдать закат. Мир казался  таинственным и манящим, а жизнь впереди бесконечной.  Если увидишь последний лучик, то надо скорее загадать желание, говорила ей мама, которая сидела рядом и все курила свои тонкие сигаретки. Маленькая Настя желала, чтобы мама, дед  и баба жили вечно, и чтобы каникулы никогда не кончались. На большее у нее просто не хватало воображения.
     Настенька вздохнула и перевела взгляд с сосен на свои натертые пятки. Не податься ли ей обратно в Москву, пока еще светло? Если она выйдет прямо сейчас, то еще успеет к девятичасовой электричке.
     Ей вдруг стало очень жаль себя – маленькую усталую девочку, которой снова предстоит отмахать пять километров пешком, потом полтора часа тащиться на электричке, потом еще почти час на метро, а потом добираться на маршрутке в свой спальный микрорайон. Ни георгины, ни запах скошенной травы, ни скамейки, ни вода в ведре,  - ничего не напоминало ей больше о беззаботном детстве. Даже сосны, озаренные последним лучом, не казались сказочными и таинственными.  Ее каникулы закончились здесь четыре года назад. Сегодня она приехала непрошенной и непрощенной.

     Дед был настоящим хозяином, и тщательно следил за каждой грядкой.  За много лет зеленый лужок превратился в настоящий английский газон, где каждая травинка знает свое место. Девушка  вспомнила, как в детстве он запрещал ей рвать недозрелую смородину и каждый раз проверял, хорошо ли она промыла ягоды. За четыре года смородина разрослась еще больше, а вот грядок поубавилось. Три года назад дед овдовел.
     Почти все одинокие жители деревни  уже давно обзавелись домашней прислугой  -  смуглыми азиатскими юношами, которые появлялись ниоткуда и ютились непонятно где. Настенька  подумала, что и деду не помешал бы какой-нибудь Насим или Шамиль. Все же, что ни говори, а в восемьдесят лет несподручно орудовать вилами и лопатой. Девушка представила, как смуглый юноша будет выносить за дедом ведро, таскать воду из колодца и ходить на станцию за хлебом и  заглядываться на ее растолстевшую  мать. Нет, это из области фантастики! Дед скорее сам рухнет, чем наймет прислугу.  Будучи человеком старой закалки, он питал стойкую нелюбовь и к чужакам, и к тем, кто возомнил себя барином. Неудивительно, что среди одиноких соседок он прослыл выскочкой и бирюком, и  по этой причине никуда не ушел с участка. Но куда же он тогда подевался? 

     Настенька достала из сумочки пилочку и стала подравнивать ноготь, отломившийся на левом мизинце. Помириться с дедом и заняться сельским хозяйством ей за последние годы расхотелось окончательно. Да она и сегодня не стала бы делать этот крюк в семьдесят кэмэ. Но так уж вышло, что ночевать в Москве ей было еще тяжелее, чем встретиться с ближайшими родственниками.
     Глядя на рыжий шар, прячущийся за лесом,  она  старалась  припомнить картинки далекого детства, но оно как-то выветрились из головы. Теперь в ней, точно назойливые комары, зудели совсем недетские мысли.   
     От реки потянуло сыростью, и над головой зазвенели комары настоящие.  Прихлопнув на руке наглого  кровопийцу, Настя вновь стала  звонить матери.
     И тут   мимо нее пролетел  сначала один, а потом второй и третий черный полиэтиленовый мешок. Когда мешков на дорожке оказалось штук восемь, Настенька догадалась, что присутствует при невероятном событии: дед выбрасывал старье с чердака. За двадцать с лишним лет там скопилось столько ненужных вещей, что их хватило бы на целый КАМАЗ.  Там было все, что может потребоваться для жизни: одежда, обувь, игрушки, портфели, подушки, матрасы и еще тысяча полезных вещей. Все это богатство дед любовно хранил, закрывая чердак на два железных засова.  Неудивительно, что воры до всех этих сокровищ так и не добрались.
- Дед! – крикнула Настя, убирая пилочку и телефон в сумку. – Это я приехала. Ты где? На чердаке?
     Вместо ответа на лестнице раздался знакомый скрип. Ступеньки давно рассохлись и издавали грустные вздохи под тяжестью шагов хозяина. Через минуту дверь распахнулась, и на террасе оказался он сам.
- Ты бы позвонила, что ли! – по-стариковски стал выговаривать он внучке. – Я бы на машине встретил…
Потный и пыльный Павел Васильевич несколько скованно раскрыл родственные объятия:
- Ну, молодец, что заехала. А я уж и не ждал… 
- Да я ненадолго,  дед, -  проронила  Настенька, скосив взгляд, точно гастарбайтер. – Мне завтра надо в Уваровку. Я переночую у тебя, ладно?
- Ночуй, конечно, - насупился хозяин и тоже отвел взгляд. – Могла бы и подольше погостить, порадовать деда.
- Да как-нибудь в следующий раз, - пожала она плечами.  – Работы много. Ну, так я пройду в дом?
- Чего ты спрашиваешь-то? – снова заворчал Царьков. – Это же твой дом. Ну, и материн, конечно. Ты, давай, располагайся, а я пойду на чердак закончу. Мать скоро обещалась из Москвы вернуться. 
     Ступеньки – дощечки снова заскрипели, и вскоре с чердака продолжился исход старых вещей. Сначала мимо кухонного окна с глухим ударом спикировал на дорожку скрученный  детский матрасик. Потом туда же свалились  три свертка, в которых что-то лязгнуло и хрустнуло.  Настя догадалась, что это были ее детские игрушки, и ей отчего-то стало еще  грустнее.
     За окном уже смеркалось. Девушка включила свет в столовой. Белый абажур над столом освещал ее тускловатым светом.  Чтобы скоротать время, Настя достала с полки первую попавшуюся книжку и стала  машинально листать ее, усевшись с ногами на диван.
      Ах, милостивый рыцарь,
      Клянусь Вам: Рад бы…Право, не могу.
      Где денег взять? Весь разорился  я,
      Все рыцарям усердно помогая.
     «Пушкин, - догадалась она. «Скупой рыцарь». 
     Это было любимое  произведение Павла Васильевича, которое он почти все знал наизусть. Дед редко расспрашивал ее о житье-бытье. Он чаще читал ей Пушкина.  Настя зевнула и поставила  книжку на место.
     Круглые часы на стене показывали девять с минутами. Пора, пожалуй, ложиться спать. Завтра ей надо быть на станции в Тучково к восьми часам.  Она достала из холодильника кусок сыра, сделала себе бутерброд, запила его сырой водой и свернулась калачиком на диване. От тепла и родных запахов ее повело в сон. 

      Через полчаса Павел Васильевич с кряхтеньем спустился с чердака. Он  заметил спящую внучку и как можно тише вышел из дома, чтобы вывезти на тачке все добро подальше от дома. Ему не терпелось спросить, что случилось с внучкой, но в его характере было сначала выполнить  все задуманное, и лишь потом начинать разговоры.
      Пока он катил скрипучую  тачку по садовой дорожке, он так и эдак  прикидывал, о чем же говорить с этой незнакомой девицей. Особенно Павла Васильевича бесили внучкины ярко-красные ногти.  Ладно бы, только на руках, но еще и на ногах! С досады он сплюнул и прибавил шагу.
      А ведь когда-то он водил ее за ручку. Сначала в парк, на прогулку,  потом в садик. В школу в первый год он тоже водил ее сам, не доверяя забывчивой Наталье. Ее игрушки – Буратино с отломанным носом, касса с выдвижным ящиком, «Барби» с оторванной ногой, заяц со сплющенными ушами, - все они, точно пленники, были теперь крепко связаны и готовы к утилизации.  А ее брючки, рейтузики, штанишки?  Да их набралось не меньше десяти пар. А курточки? А юбочки? А ботиночки? Неужели завтра приедет КАМАЗ и навсегда увезет их? Павел Васильевич катил перед собой пустую тачку и чувствовал комок в горле, как будто он прощался со своей мечтой о наследниках.
      Вот же послал Господь родственников! Две дуры – одна непутевее другой. А он так мечтал о мальчиках -  близнецах или погодках! Чтобы после них оставались футбольные мячи, паровозы, пароходы, танки, самолеты…Чтобы он мог иногда залезать на чердак и любоваться всем этим  богатством. 
     В детстве у Павла Васильевича не было ни единой игрушки. В его послевоенном детстве, в подвале на Сретенке,  у него не было ни  одной игрушки. У него даже брюк нормальных не было, чтобы вовремя пойти в первый класс. Лишь спустя пару лет соседи-татары  отдали его матери-дворничихе штаны, из которых выросли их сыновья-погодки. Они были еще совсем крепкие, эти штаны. 
      Уже потом, спустя сорок лет, когда ему  удалось отсудить у нечестных родственников этот дом,  им с Антониной досталось родовое  гнездо Царьковых. А тогда, в подвале на Сретенке,  у него даже собственной койки  не было. Они с братом Мишкой спали «валетом» под столом в семиметровой комнатушке и все гадали, какая там машина проехала за окном. Эх, если бы у него были сыновья, внуки…

     Четыре года назад, когда еще была жива его супруга Антонина, внучка   вдруг «взбрыкнула». Она связалась непонятно с кем   и потребовала у матери денег, чтобы снимать квартиру. У бестолковой по жизни Натальи никогда не водилось за душой ни гроша,  и тогда дочка решила отсудить у матери свою долю в квартирке, которую он подарил им одну на двоих. Суд требование истицы удовлетворил, и Царьковой-средней пришлось  взять в банке кредит на половину стоимости  жилья. Павел Васильевич сказал, что в его доме внучкиной ноги больше не будет.   
- Дура ты, Наташка! – только и бросил он, когда дочь в слезах появилась с чемоданом на даче. – Прижила ребенка невесть от кого, вот теперь и расплачивайся.
     Дочь беспомощно хлопала своими белесыми глазами и  хваталась за сердце. Настя тоже собрала чемодан и упорхнула  неизвестно куда. Супругу Антонину от всех этих перипетий хватил инсульт. После похорон Павел Васильевич сразу оформил завещание. Наталье полагался дом в Тучково и  четыре миллиона, чтобы расплатиться с долгом. 

     Царькова-младшая была вполне самостоятельным человеком. Она работала корреспондентом отдела «Общество». Настеньке нравилась  шумная редакция, где делались новости из жизни обыкновенных людей. Тут рассказывали правду  о самых несчастных и обездоленных. Кому и зачем это нужно – она не очень понимала, но чувствовала, что делает важное дело. Она считала себя человеком с гражданской позицией.
    Она от всей души  презирала своих  сверстниц, которые жили в стиле Cosmo. И у Настеньки, и у ее бойфренда была совсем другой жизненный стиль.  Они метались между презентациями, командировками,  митингами, предвыборными тусовками, секцией йоги и другими не менее важными мероприятиями. Деньги на съемную квартиру она решила растянуть на сто месяцев, или восемь лет. У нее оставалась еще целая половина, или целых четыре года активной жизни.
     Настенька проснулась, открыла глаза, достала смартфон и стала проверять почту. Все правильно, завтра, Уваровка, станция, 9.00. Там она подсядет в автобус к другим журналистам.
     Целью ее маршрута был интернат для детей с психоневрологическими заболеваниями – место абсолютно закрытое для прессы. Экскурсию туда организовала одна международная  организация, которая стремилась  доказать свое право проверять все и вся. Иностранцы желали убедиться,  что несчастных русских детей государство содержит в соответствии с международными гуманитарными нормами. Для этого потребовался целый автобус корреспондентов, в основном иностранных.
- Съезди туда, - сказала редактор отдела Тася, выпуская колечко сизого дыма. – Это гарантированно двести строк. Если сделаешь фотографии, то за каждую по пятьсот рублей. Аккредитацию я тебе сделаю. А ты пока досье посмотри, а то у нас пятничный номер забить нечем.
     Настенька с радостью согласилась и пошла в архив изучать проблему  детей-инвалидов.

- А вот и я. Ну, чайку поставила?
     Дед уже принял душ и выглядел, как обычно, бодрым и деловитым. Даже на даче он каждый день брился и тщательно следил за собой.
     Внучка старательно улыбнулась и  слезла с дивана:
- А я тебе конфет привезла….
     На столе под абажуром лежала коробка, которую она мимоходом захватила на станции. Шарики в золотых обертках чуть поблескивали в свете лампы и выглядели инородными телами рядом с буханкой черного хлеба.
     Дед приобнял внучку, прикоснушесь щетинистой щекой к розовой щечке:
- Как поживаешь-то? Мать жалуется, что ты ей совсем не звонишь.
Настенька пожала плечами:
- Нормально поживаю. Работаю. В командировки езжу. Вот завтра еду в Уваровку.
Лицо Павла Васильевича вытянулось:
- В Уваровку?
- Ну да. В интернат. А ты там был?
- Нет, - отвел глаза Павел Васильевич и покачал головой. – Что за конфеты-то? Иностранные,небось?
     Подписав завещание в Москве,  он съездил в Уваровку и оформил у местного нотариуса благотворительное пожертвование в пользу интерната. Детям с психо-неврологическими заболеваниями Павел Васильевич перевел десять миллионов  рублей. 

- Ты, все-таки, матери-то звони, - вздохнул он. -  Вы же самые близкие люди. Кто тебе ближе нее? Да и мне звони, а то ты стала совсем как отрезанный ломоть. Нельзя так. К чужим ездишь, а к своим – ни ногой…
     Настенька вспыхнула:
- Да хорошо у меня все, дед! И матери я иногда звоню. Просто говорить не о чем.
В ее карих глазах сверкнула недобрая искорка, и она прибавила:
- У меня своя жизнь, а у нее – своя. Мы не лезем друг к другу с вопросами.
- Ох-хо-хо! – вздохнул Павел Васильевич. – Расстраиваешь ты меня, внучка!
     Он поднес электрическую зажигалку к газовой горелке,  потрещал ею  под чайником и минуты полторы регулировал пламя. Ему не хотелось садиться с этой непонятной девицей за один стол, и тем более,  пить чай с ее конфетами. 
     Настя насупилась отвернулась к окну. На соседнем участке зажегся фонарь. Куст   орешника качался на ветру и шуршал листвой. Никому в мире не было никакого дела до ее проблем.
     Сегодня в архиве она разговорилась с Ирой Большой. Большая – была Ирина фамилия, а не прозвище. Ирина Христофоровна проработала в их редакции лет двадцать и хранила в своей памяти досье на каждого, кто хоть раз переступал порог их редакции.
- Красивое у тебя  колечко, - заметила Большая, протягивая ей серую папку с вырезками.
- Это мне Илья подарил, - улыбнулась Настя. – Фианит. Мы вчера отнесли заявление в ЗАГС.
- Надо же! – фыркнула Ира. – Вот уж не думала, что у тебя с Песоцким  что-то выйдет.
Настя подняла левую бровь:
- Это почему же?
- Да потому что у него все дети рождаются с большими проблемами. Я бы поостереглась.
Настя застыла:
- В смысле?
   Ира посмотрела ей прямо в глаза поверх стильных квадратных очков и пожала плечами:
- А ты что, ничего не знаешь?
   Невеста почувствовала, как в груди что-то похолодело.  Илья, ее любимый, обожаемый и самый талантливый,  никогда не говорил ей о своем прошлом. 
- Нет. А вы что-то знаете?   
   Большая хмыкнула:
- Да об этом вся редакция знает. Два года об этом только и говорили. Ну гад, неужели ничего не сказал?
- Да нет же! 
     Ирина сняла очки, чтобы не видеть Настиных отчаянных глаз. Отступать было поздно. Она знала, что снова вмешивается в чужую жизнь, но ничего не могла с собой поделать: 
- Лет восемь тому назад, когда он тут только появился,  у нас одна девочка работала, Вика. Так вот, у них с Илюшей завязался роман. Ну а потом – как обычно: животик, декрет. У нее родилась двойня, девочки, обе глухонемые. Илья все ей обещал жениться, но протянул до роддома. А как про дочек узнал, то сразу в кусты. Она потом как-то приходила, хотела с ним поговорить, но он через черный ход сбежал.
     Ира чиркнула золотой зажигалкой и затянулась тонкой сигаретой:
- Да, а потом Маша была из отдела культуры.  У них родился мальчик с ДЦП или что-то в этом роде. Машка от него еще в роддоме отказалась. Так что, может, ты его завтра и встретишь в этой своей Уваровке. Да, я сегодня раньше уйду, папку завтра занеси, когда вернешься. 
     Ира  пощелкала  по сигарете длинным перламутровым ногтем и дала понять, что разговор окончен.
     Настя вышла из прокуренного кабинета в такой же прокуренный коридор. Больше всего на свете она боялась сейчас налететь на Илюшу, который то и дело проносился здесь, точно торнадо. В висках, точно галчонок,  стучало: «Надо срочно сделать тест на беременность!»
     В отделе Настя запихнула папку в ящик стола, наспех попрощалась с коллегами и выбежала из редакции, задыхаясь от слез. Уже в метро она отправила  СМС-ку Илье, что им больше не следует спать вместе, и что ему надо съехать с ее квартиры. 

     Когда железный чайник засвистел, Павел Иванович ловко подхватил тряпочкой, окатил кипятком заварочный чайничек, потом насыпал заварки, залил ее, закрыл крышечкой, поставил чайничек на подставку, укрыл полотенцем, и лишь после этого сам грузно опустился напротив внучки.
- Ну ладно, давай чай пить, - снова вздохнул он. -  Колбаски достать?
- Не, я теперь не ем мясного, - отрешенно протянула Настя.
    Ее уже третий день мутило. 
- Ну как знаешь, - отозвался  Павел Васильевич. – Белье в тумбочке.
     Настя посмотрела на деда. Попросить у него денег она не смела, хотя до зарплаты надо было как-то продержаться еще три недели. Вчера в ювелирном магазине она заплатила за половину этого колечка. 
     Она улыбнулась сквозь слезы и почти весело спросила: 
- А ты, я смотрю, порядок решил навести? Второй этаж задумал отделать, да?
     Павел Васильевич шумно выдохнул:
- Да… Вот твои старые детские вещи выкинул. Помнишь, красненькое пальтишко тебе мама купила? А штанишки синенькие? Носить-то больше некому.
     Настя высморкалась в салфетку и снова  попыталась перевести разговор на несерьезный лад:
- Ну да, у меня этих штанишек пар десять, наверное, было. Если бы они еще не были малы…Дед, - прибавила она с легкой укоризной, - ну зачем ты так долго хранил весь этот хлам? Сейчас же все можно купить. Сейчас такие красивые детские вещи!
     Павел Васильевич покачал головой с укоризной. Нет, им, точно, не о чем говорить. В детстве у него не было даже штанов, чтобы пойти в школу вместе со своими ровесниками. Он пошел в первый класс в девять лет, когда матери-дворничихе кто-то из жильцов подарил старые детские штанишки. Он не раз рассказывал об этом внучке, но она вряд ли помнит. А он, наоборот, все яснее видит то, что было с ним семьдесят с лишним лет назад. Как будто фотоизображение проявляется до такой резкости, что видны не только лица – заметны даже души. Есть ли душа в его внучке? Этот вопрос все больше мучил его по ночам. Она давно не была той девочкой в красном пальтишке, которую он водил в парк и садик.   
- Да это же твое детство! Там и материны вещи есть. Тоже брючки разные. Я все думал, у меня будет много детей, потом – что будет много внуков. Вот все бы и пригодилось… Потом я думал, что у меня будет хотя бы один правнук. Но ты, я вижу, не спешишь порадовать меня.
- Перестань, дед, - во внучкином голосе зазвенели металлические  нотки. – Ну, сколько можно! Внуки, правнуки! Ты сам виноват, что у вас с бабой родилась только одна дочка. Давай вот, бери конфеты! По-моему, очень вкусные.
     Она встала из-за стола, взяла с телевизора пульт и  включила какую-то развлекательную передачу. Все лучше, чем слушать стариковское ворчание.
- Выключи, - вполголоса велел  Павел Васильевич. – Изволь слушать, когда к тебе обращается дед.
- Как скажешь. Ты – хозяин, - эхом  отозвалась внучка и убрала клоунов с экрана.
    
    Царьков тридцать пять лет проработал на секретном заводе под Москвой, где делали ракетные двигатели. В начале шестидесятых, когда его только назначили главным инженером, из Минсредмаша пришел приказ – наладить испытания новых изделий прямо на производстве. Ему как раз дали комнату в коммуналке на Центральной площади – всего пять минут до работы, очень удобно.  В тот вечер он чмокнул  беременную Антонину в нос, велел  закрыть поплотнее окно и ушел в ночную смену. Так он уходил долгие восемь лет, пока Минздрав не  забил тревогу: в городке стали рождаться дети с неизлечимыми патологиями. Выбросы паров гептила оказались  особенно вредны для беременных. Наталья родилась горбатая, с большой головой, кривыми ногами и слабым зрением. Антонина  втайне от супруга  сделала четыре аборта. В Уваровке открыли интернат для большеголовых детишек, у которых вместо ручек и ножек были кривые палочки.
- У нас была великая эпоха. Мы жили в эпоху великих свершений, - с горьким пафосом  произнес Царьков. 
- …и великих иллюзий, - донеслось с террасы.
     Это приехала Наталья.
     Она открыла дверь и застыла на пороге, увидев собственную дочь:
- Ты? Какими судьбами?
За Настю ответил Павел Васильевич:
- Мимо проезжала, вот и заехала. Завтра уезжает.
     Наталья аккуратно прикрыла за собой дверь и стала снимать плащ. От нее еле уловимо пахло алкоголем.
     Павел Васильевич глядел на дочь и укоризненно качал головой: 
- Эх, девки, девки! Ну, в кого вы такие бестолковые? Учишь вас, а все без толку. Сколько раз тебе говорил: «Не ходи одна так поздно!»
     Наталья опустила голову, как нашкодившая школьница, и ее горбик стал особенно уродлив. Дожив до своих пятидесяти, она по-прежнему боялась отцовского гнева и отцовской печали. Вот и сегодня, поужинав  со своим давним приятелем, она вежливо отклонила его предложение выпить вечерний кофе.
- Да светло  же! Вот луна какая! – пробормотала она, перекладывая свертки из сумки в холодильник.
- Луна! – В голосе Павла Васильевича слышалась почти угроза. – В соседней деревне вот женщину обокрали. Девочку на прошлой неделе изнасиловали! Вон сколько мигрантов, а вы все шастаете…
     Мать и дочь переглянулись. Дед сел на своего любимого конька – как раньше все было хорошо и как сейчас все плохо. О том, что раньше сахар был слаще, а вода мокрее, он мог говорить часами.
- Представляешь, ма, дед весь чердак от хлама очистил. Все штаны выкинул – и твои, и мои, - как ни в чем ни  бывало сообщила  Настя. – Да наш дед просто герой!
     Не глядя на нее, хозяин дачи встал, подошел к буфету, достал оттуда тарелочку с конфетами «Буревестник», поставил ее на стол, потом так же,  не спеша развернул одну конфетину, разрезал ее ножом, положил половинку в рот, закрутил оставшийся кусочек в синюю обертку, положил его обратно в тарелочку, отхлебнул из чашки еще теплого чаю и, глядя поверх голов дочки и внучки, произнес:
- Я всю жизнь работал, чтобы прокормить семью, создать вам условия. Я думал, что у меня будет детей человек пять, как у моей мамы. Что все они вырастут, станут настоящими людьми. Самый умный будет сидеть здесь, самый сильный – здесь, самый смелый здесь, самый красивый – здесь, самый добрый – здесь…
     Monday’s child is fair of face,
     Tuesday’s child is full of grace,
 - запела Настенька дурашливым голосом.
- Замолчи! – прикрикнул на нее дед и даже ударил по столу своей заскорузлой ладонью. – Развелись тут умные! По-русски что ли не можешь?
     Наталья вступилась за дочь:
- Ну папа, ну зачем опять эти споры? Давайте спокойно попьем чаю и пойдем спать.
     Она уже жалела, что приехала.  Ей совсем не хотелось чая, а кофе за сто километров уже давно остыл. Она уже тридцать лет не могла сделать окончательный выбор между чаем и кофе. Она тридцать лет не могла признаться своему приятелю, что у него есть дочь.
     Под молочно-белым абажуром повисло неловкое молчание.
- Так куда ты завтра едешь? – дружелюбно обратилась Наталья к дочери.
- В пресс-тур в интернат для психически больных детей.
    Наталья пристально взглянула  на нее:
- Пресс-тур? К ненормальным детям?  Интересные нынче пресс-туры...
     Когда-то в молодости она подрабатывала корректором в газете. Она даже знала Иру Большую, но потом у них что-то не заладилось. 
- Все ненормальные дети – от ненормальных родителей, - отрезал дед. – А ненормальные родители…
- Папа, перестань! – выдохнула Наталья. Она хотела придать голосу твердость, но получилось, как обычно – мелко и  буднично. – Давай уже не будем трогать национальный вопрос. Ты ведь жил в великую эпоху! И тогда все национальности были равны. Пятнадцать республик – пятнадцать сестер. И все доставали из широких штанин…
- Да, горжусь тем, что жил в Советском Союзе! –дед ударил по столу кулаком. – И у нас во дворе жили армяне, татары, евреи…
- Но когда твоя дочь сказала, что хочет выйти за….
- И правильно сделал! И не смей при мне вспоминать имя этого человека! – прикрикнул он на притихших женщин. – И вообще, идите уже спать, курицы.
- Пойдем, - глухо произнесла Наталья в сторону притихшей дочери. – Я тебе белье дам.

     Утром Настенька выпорхнула из бревенчатого дома, когда дед и мать еще спали. На шоссе она поймала попутку и добралась до станции как раз к поезду.  В пустом вагоне она забилась в угол и стала листать фотографии на смартфоне. Почти на каждой был Илюша – улыбающийся, кудрявый, жизнерадостный, с глазами чуть навыкате, с острым орлиным носом,  чувством юмора, светскими манерами, литературным талантом, музыкальными способностями, кучей друзей и тремя больными детьми. На экран упала капелька, и Настя, шмыгнув носом,  машинально смахнула ее.
- Следующая станция Уваровка, - объявил механический голос.
Настенька  представила, что через полчаса встретит маленького кудрявого мальчика с глазами чуть навыкате, у которого вместо ручек и ножек будут лишь безжизненные палочки.
За окном небо закрыли свинцовые тучи. На стекло падали крупные капли и стекали кривыми     ручейками. Поезд замедлил ход. У Насти не было ни плаща, ни зонта.
     В Уваровке  хлестал настоящий ливень. Настя выскочила из вагона и, что есть силы, побежала по перрону к зеленому станционному домику. С ее слипшихся волос стекали струйки  воды/ Они были такие же холодные, как потные Илюшины ладошки, и бежали куда-то под ремешок узких джинсов.      
- Один билет до Москвы! - задыхаясь, крикнула она в окошко кассы.
     Ближайший поезд отходил как раз через три минуты.