Пластилиновые туфли

Мы с бабушкой идем через Куликово поле. Солнце в зените, и даже громадные тополя не спасают от жары.

Куда мы идем-я не знаю. Направление таково, что можно попасть в гости к тете Марусе на Пересип, к бабе Ане-на Пастера, на Привоз, в Зоопарк или… ах, я всегда мечтаю об этом: в Универмаг!

Ступени этого здания, ведущие наверх, придумал, очевидно, веселый человек, ибо это не скучные ровные марши, а спиральки-завитушки!
Они крутятся вокруг стен и столбов, сливаются, расходятся,  и можно забыть, куда идешь и прийти не к обычному прилавку с кастрюлями или подушками, а … правильно! В игрушечный отдел!

Бабушка вздыхает и покупает мне пластмассовую девочку-голыша, которую продавец называет пупсом. Глупость какая!
Пупс-это малышок, кругленький, лысенький, а моя девочка-почти настоящая кукла, и ручки-ножки у нее двигаются. Это очень важно, когда шьешь кукольные наряды!
Зажав куколку в кулак, я теряю интерес к происходящему, и даже уличная жара меня не пугает.

Ах, бабушка, пойдемте скорее домой! В моем железном сундучке-сумочке есть несколько ярких лоскутов, из них я сошью девочке красивые платья!

Бабушка опять вздыхает, оглядывая интересующий ее товар, а потом сокрушенно качает головой: не по карману ей вот это полотенце, да и кастрюлька стоит целое состояние.
«Ничего!-говорит она мне по дороге домой.-Ничего! В кастрюле можно варить, пока не появится дыра.»

Я потихоньку смеюсь: дыра в кастрюле! Как это может произойти?! Кастрюля-то  железная! Не носок, в самом деле!
"Бабушка,- сдерживаясь изо всех сил, чтобы не рассмеяться, спрашиваю я.-А как кастрюли чинят? Что, латку накладывают?"

И хохочу от своей удачной шутки!
Латку на кастрюлю! Железную латку! И пришить гвоздями!


Бабушка крепко берет меня за руку. Верный признак того, что сейчас мы будем переходить дорогу.
Дома меня не особо за руку водят, а вот в Одессе все бабушки всех внуков держат за руку. Потому что внук-это всегда ребенок, даже когда ростом уже почти с бабушку.
Правда-правда, я и таких видела!

"Бабушка,- цепляюсь я опять,- а латки железные гвоздями прибивают?"
"Раньше по дворам люди ходили, лудильщики назывались, войдут во двор и кричат: "Лужу, паяю!". Вот они и чинили кастрюли, самовары и чайники,"-на ходу объясняет бабушка.
"Давай присядем,- бабушка охает. - Что-то ноги совсем отказывают."

С нею часто такое случается. Иногда силы покидают в самом неподходящем месте и доковылять до скамьи нет никакой возможности. Тогда бабушка со стоном опускается на то, что может заменить скамью: ступени магазина или подъезда, выступ фундамента здания или даже поребрик тротуара. Для таких непредвиденных случаев у нее всегда в сумке припасена газета.

Расстелил и сиди себе сколько хочешь! И платье не испачкается.


Вот и сейчас бабушке надо присесть.
Мы сворачиваем к лавочке, а точнее-к широкой скамье с чугунными кружевными ногами.
Мне не терпится приступить к портняжным делам и сшить куколке что-то невообразимо красивое, но просить бабушку продолжить путь немедленно я не могу. Я вижу, что бабушке плохо. Она сидит, откинувшись на спинку скамьи, закрыв глаза, вытянув ноги и сняв босоножки.

"Бабушка,-спрашиваю я.-А почему у Вас болят ноги?"
"Застудила,"-отвечает бабушка.
"А как это-застудила? По лужам бегали?"
"Нет. За водой я босиком бегала. Колонка была одна на всю улицу. Прямо на горке. Летом-то ничего, а зимой пока достоишься в очереди, ноги посинеют. Потом воды наберешь, и пока до двери донесешь-обязательно расплещешь, да обольешься. А вода-то ледяная. Еще бывало поскользнешься на льду, что вокруг колонки намерз, да и упадешь. Ведро - в одну сторону, я - в другую. Опять поднимаюсь и - к колонке."


Я удивляюсь такому поведению бабушки: зимой-и босиком! Холодно же!


"А почему Вы босиком ходили?- спрашиваю я. - Надо же обуваться!"
"Не во что обуваться было. Хозяин мне обувь не покупал, если после кого останутся обноски, то-счастье…"


Бабушка замолкает, а я усаживаюсь рядом.
 
Когда бабушка говорила, что была маленькой, я представляла ее такой же, как сейчас: в платье в полосочку, коричневых босоножках и волосами с проседью на висках, собранными в аккуратный пучок на затылке, но маленького роста.
Маленькая такая бабушка...


Мне многое непонятно в бабушкиных рассказах.
Кто такой ХОЗЯИН, и почему он, а не родители, должен был покупать обувь моей маленькой бабушке? И почему не покупал, если должен был?
Что же за жестокий человек был тот хозяин, если ему не было жаль мою маленькую бабушку?!


"Бабушка,-продолжаю я следствие.-А почему Вы жили у хозяина, а не дома?"
Бабушка очень медленно, «в час по чайной ложке», как говорит мама, роняет слова:
"Мама моя в родах умерла, а ребеночек остался жив. Папа не мог и за ним смотреть, и деньги зарабатывать. Вот он и женился. Потом у них свой ребеночек родился, я старшая была, мачеха и сказала, чтобы меня в работницы отдали. Пусть, мол, Катька идет работать, а то не прокормить всех. Отдали меня хозяину, а было мне всего-то шесть лет. Так я больше в семью и не вернулась… Вот с тех пор и работаю…"


Я сижу молча. Получается, что бабушка работала, когда ей было лет меньше, чем мне сейчас.


Злая мачеха выгнала ее из дома.
Оказывается, такое бывает не только в сказках. И несчастных девочек-сирот зовут не только Золушками, но и Катями.
Например.


Я смотрю на бабушку, на ее искалеченные ступни и мне очень хочется сказать ей что-то утешительное.

А вот мачехе я бы задала!... И хозяину бы не поздоровилось.


Я сижу на лавке и строю планы отмщения за такое издевательство над моей шестилетней бабушкой. И о кукле уже совсем не помню.


Надо бы как-нибудь выведать у бабушки, где живут ее мачеха и хозяин, и пойти стекла им всем разбить, что ли…
Эх, как мне не хватает моего кубанского друга Вовки! Это большой мастер вредных дел, он бы и подсказал, и помог не только словом, ежели чего…


Бабушка продолжает тихим голосом:
"Однажды обидели меня сильно, я пришла, легла на кровать и давай плакать! Так в слезах и уснула. И снится мне широкое поле, все в цветах. А посреди поля-холм высокий. Небо голубое, солнышко пригревает. И вдруг из белого большого облака, что над холмом, к земле спускается на веревочке корзинка плетеная. Я поднимаю голову вверх и вижу, что веревочку эту держит дедушка с белой бородой. И одет он во все белое. Улыбается мне и рукой машет, зовет к себе. Я иду через поле к холму, а он мне говорит: «Поторопись, Катя, если сядешь в корзиночку, то я тебя заберу к себе. Здесь у меня так хорошо тебе будет.»
Смотрю, корзинка-то почти у самой земли. Бегу я к холму, что есть сил, корзиночка уже медленно вверх поднимается, а холм так далеко.
Взобралась я на холм, а облако уплыло вместе с дедушкой и корзинкой. Не успела я в корзиночку сесть.
Проснулась, как и уснула-в слезах. Так хотелось к доброму дедушке, туда, где хорошо, тепло, солнечно…


Рассказала о своем сне взрослой тете, что тоже у хозяина работала, она и говорит: «Это тебя, Катя, Боженька к себе на небо забрать хотел. Не успела ты к корзинке, значит, долго еще жить будешь.»


Вот и живу, мучаюсь, до сих пор жалею, что не добежала тогда до божьей корзиночки.
Столько раз меня за мою жизнь обижали, что и не сосчитать, а больнее всего, что дочечка единственная Валя под бомбежку попала совсем молоденькой, только-только 18 исполнилось. Никого после себя не оставила. Красивая была, пальцы тонкие, длинные, на пианино такими играть.

Иногда встанет утром: «Мама, сделайте сегодня пилав из мидий!»
Я - бегом на Привоз, свежих мидий куплю, приготовлю, а она всего-то и ничего покушает и всегда поблагодарит: «Спасибо, мама, Вы так вкусно готовите!»


Пошла дочечка к подружке, тут налет, они от страху под кровать забрались, там их и накрыло. Вот и не стало моей Валечки. Лежали, как живые… Все война проклятая…»


Погибшая Валя-моя тетка. Они с папой двойняшки. После похорон сестры Вали папа пошел на войну. В танковых войсках служил. Отвоевал, к другу фронтовому на Кубань погостить отправился, встретил там мою маму, и они поженились.
На фронте сгинул мой дед Василий Степанович. Его увеличенное фото в красивой рамке висит над бабушкиной кроватью. А валины две фотографии я видела всего несколько раз. Они лежат в тоненьком альбоме на дне бабушкиного чемодана. Под кроватью.
Почему бабушка их тоже не увеличила и не повесила на стену?
Не знаю я...


У меня к бабушке накопилось много вопросов, но мама, собирая меня в Одессу, каждый раз напутствует: "К бабушке с расспросами не приставай. У нее была очень тяжелая жизнь! Не береди ее раны. И веди себя там хорошо."
Хорошо вести по-маминому-это не расспрашивать и съедать все, что на тарелке.

Вопросов задавать нельзя, поэтому я затихаю, когда бабушка "ударяется в воспоминания", чтобы не прервать этот процесс.

Вот совсем недавно мы гуляли по Приморскому бульвару. Бабушка смотрела на море, а я иззавидовалась, глядя на действия вертких одесских пацанов, вытаскивающих монетки из фонтана у памятника Пушкину практически сразу после того, как их туда бросали приезжие. Ох, совсем не помешали бы и мне эти желтые и беленькие монетки, что зазывно поблескивают сквозь воду!

Бабушка присела на скамейку, и я совсем было направилась к памятнику великому поэту, чтобы, конечно, почтить его память, а заодно присмотреться к остаткам несметных сокровищ после набега мальчишек. Или вдруг кто-то из гостей Одессы бросит монетку неловко, она упадет на гранит постамента, а не в воду, и тогда я быстренько и совсем незаметно ее подберу!


И тут бабушка, словно в продолжение начатого воспоминания, негромко произнесла: «Когда царь-батюшка приехал с семьей в Одессу, я тоже прибежала посмотреть. Царица и дочери были одеты в кружевные белоснежные платья с бантами на спине, а царевич сидел на руках у матроса. Высокий матрос, сильный, с усами… Он мальчика с рук не спускал, потому что ребенок был болен и ему нельзя было пораниться, иначе весь кровью изойдет.»

Бабушка помолчала и продолжила: «Я к приезду государя платье себе сшила. Из марли. Покрасила марганцовкой, накрахмалила сильно, чтобы смотрелось прилично. А на спине-тоже бант. Как у царевен.»
Она улыбнулась и замолчала.


Цари, царевны и царевич совсем не заинтересовали меня. А вот то, что бабушке почему-то стало грустно, я уловила. И потому села с нею рядом. Только после этого пошла к памятнику.
Монеты, к сожалению, все бросали метко, и мои надежды на легкую добычу не сбылись.


А сейчас отдохнувшая бабушка надевает босоножки, потихоньку поднимается со скамьи, и мы идем домой, на улицу Пироговскую в дом под номером пять.

Вход во двор представляет собой темную и гулкую арку внутри дома. С обеих сторон от входа-створки  покосившихся запыленных металлических черных ворот. Они украшены затейливыми узорами, пиками, железными цветами и листьями.

"Вот,-говорит бабушка,-ворота сейчас все время открыты. А раньше дворник их на ночь запирал на большой замок, и все жильцы спокойно спали, не боясь воров и разбойников. Если кто-то задерживался, то звонил в специальный колокольчик, дворник отпирал ворота, а опоздавший платил ему деньги за беспокойство."


Дома я достаю из своего чемоданчика лоскуты и погружаюсь в творческий процесс создания выходного наряда для куклы.


Темно-зеленое бархатное манто, застегнутое на сверкающую перламутровую пуговицу, идеально сидит на тоненькой пластмассовой фигурке куколки, но все портят короткие, нарисованные краской волосы.


Выход найден быстро: я достаю коробку с пластилином, выбираю коричневую плитку и создаю девочке шикарную прическу.


Из черного пластилина я делаю куколке великолепные брови.


Потом, подумав, «надеваю» на ее ноги коричневые пластилиновые туфельки.


Негоже ходить босиком, когда ты так шикарно одета.


Да и ногам тепло.


А это очень важно для здоровья, как я понимаю это именно сейчас…