Рыбий бог

1. он возвращается


          
Окружающий мир кажется серым и не обещающим перемен до той поры пока не появляется Кеша Голиков. Вот он плывет своей ленивой тушей среди столиков ресторанного зала, подходит, садится на свое место в углу и, чуть удивленно оглядывая нас, задает свой вопрос: «Что происходит?» И мы, слегка возбудившись от этого простого вопроса, начинаем оглядываться по сторонам, пытаясь понять: что происходит.  Происходящее, еще минуту назад казавшееся неинтересным, начинает играть незнакомыми красками, обыденное становится невероятным, малоприятное становится чудовищным, а приятное невыносимо великолепным!
 
          Мы поудобнее устраиваемся за своим столиком и не спешим звать официанта. Он к нам тоже не торопится. Мы будем сидеть долго, и еда с питьем – не те вещи, ради которых мы тут каждый вечер собираемся. Пара бутылок абсента и «погнали», как говорит Герман. Ну, может быть, еще кальвадос. Или рисовая водка. Но это не всегда. Хотя и часто.
          
           Мы сидим в синем зале развлекательного центра, расположенного в бывшем дворце пионеров, там, где до сих пор мозаичные панно повествуют о пионерских кострах и патриотической игре «Зарница». Гипсовый Володя Ульянов все на том же месте. У него отбит нос и на спине написано слово.  Ночью во дворце пионеров появляются безбашенная Вакханалия и толстопузое Излишество. Благодаря Кешиным рисункам, мы хорошо представляем, как они выглядят. Вакханалия, девица в самом расцвете лет,  пантерой набрасывается на посетителей, трясет своими медными ягодицами, изо  рта ее бьют струи розового дыма. Ароматы похотливой самки собирают половозрелых сынов и дочерей человеческих в тесные стайки, готовых к торопливым совокуплениям. Излишество действует в параллельном направлении – оно понуждает подзагулявших отцов семейств и неверных жен к припадкам чревоугодия и неумеренного пьянства, доводит своих подопечных до полной потери пульса прямо здесь за столом.
         
           Какая-нибудь из стриптизерш начинает биться в эпилептическом припадке. Обомлевшая публика видит, как прямо возле шеста обнаженная  танцовщица падает на пол, закатывает глаза, дрожит. Распорядитель извиняется перед почтенной публикой и  объявляет, что у девушки начались предродовые схватки, надо же, такие дела, никто не ожидал. Из-за сцены выкатывают гинекологическое кресло. Появляется доктор Сигизмунд Кац, он принимает роды. Воды, как полагается, отходят, из раскрытой вагины появляется шар. Следом еще… К окну устремляются радужные пузыри.  «Детки! Куда же вы? На кого бросаете свою мамочку?!»  Хлопки! Треск! Брызги! В сумасшедшем коловращении прожекторов на пол падают пупсики, зайчики, дюймовочки…
 
          Следом разворачивается обряд крестин – с попом, чаном, свечой и купанием в купели. Купают и пупсиков, и счастливую маму, и кого-нибудь из нетрезвых господ – прямо в брюках и белом пиджаке… Публика стонет от смеха! А разрешившаяся от бремени танцовщица демонстрирует госпоже Вакханалии свою очевидную  непорочность…


           Герман страдает. Не от зрелища. Ему бывает иногда неуютно от собственной застенчивости.

           – Есть же на свете что-то великое, – говорит он. Надо полагать, он имеет в виду не «Войну и мир».

           Как ни удивительно, Жанна с ним солидарна. «Вас от этого не тошнит?» – говорит она. А ведь это тот самый эротический театр, в котором она числится администраторшей. Так бывает. В какой-то важный момент нашей жизни мы обнаруживаем, что занимаемся совсем не тем, чем следует.

            Мы возвращаемся ко вчерашним событиям, о которых нам предстоит услышать повесть из уст Кеши Голикова. Но Жанна никак не дает ему говорить.
 
            – Нездоровый образ жизни, –  так оценивает Жанна то, что происходило с нами накануне...

            – Здоровый образ предполагает экологичный секс, – язвительно замечает Герман, пытаясь  поставить под сомнение путь, на который вступила наша асексуалка.
 
            – Там, где двое, чисто не бывает, – парирует она.

            – Там, где люди, чисто не бывает, – уточняет эту мысль Кеша.

            – Неистребима тяга человеческая, – подхватываю я, – превращать чистые от природы вещи в грязные.

            – Что поражает в этих аристократах, –  не унимается Жанна. – Так это умение выглядеть чистоплотными в самых грязных ситуациях.

            – Дайте ему рассказать! – говорю я.

            На секунду за столом воцаряется тишина. Кеша оглядывает нас, усмехается и начинает свой рассказ.

          – Понимаете, какая штука, – говорит он, – просыпаюсь на острове и не сразу соображаю, где я.

          – Мы не заметили, как ты исчез, – говорит Жанна.

          – Прихожу утром в твою мастерскую, –  говорит Герман, – ни тебя, ни Варьки.

          – А Варька тут при чем? – сердится Кеша.

          – Ах, да! Я забыл!..

          – Да дайте же ему рассказать! – взрываюсь я.

          – Кеша, с чего ты решил, что он хочет тебя утопить? – не унимается наша порно–звезда.

          – Там были призраки, – не затихает и Герман. – Или мне померещилось?..


           Тут надо отвлечься и, поскольку Жанна с Германом все равно не дают Кеше говорить, поведать о них самих. Жанна Рудковская  когда-то имела отношение к весьма деликатному бизнесу. Она называет себя заслуженной порно-дивой, хотя на самом деле Жанна всего лишь постаревшая проститутка. Сейчас она администраторша эротического театра. Дружит с попсовыми мальчиками, и при необходимости лучшие люди Гарибальди просят ее организовать выступление модной «звезды». Жанна это умеет и редко отказывает.

           У нее своя крохотная киностудия. В прежние времена Жанна снимала порнографические короткометражки, в которых играла сама в окружении аполлонов. В какой-то момент аполлоны стали ее утомлять  –  дива выдохлась. Бизнес Жанна не бросила, но теперь снимает зарисовки из жизни животных. Котики там, птички, все такое.
   
           Была она любовницей губернатора, за это получила кличку мадам Помпадур. Жанна в своем облике сохраняет порочную привлекательность, хотя глаза уже не горят, на лице появилась возрастная печаль. Она носит темные пиджаки и пользуется бесцветной помадой, но через желтую блузку все так же просвечивает фиолетовый бюстгалтер. Губернатор теперь в прошлом. Жанна собирается поехать куда-то в Швейцарию, чтобы окончательно излечиться от сексуальной зависимости. Вот только подкопит денег – сразу и поедет. Плюнет тут на все, на весь этот гарибальдийский бомонд, включая нас – ее ближайших друзей. Когда я беззлобно ее в этом упрекаю, она отвечает,  искренне волнуясь: «Ну, что вы, мальчики, я вас никогда не брошу». В общем, так и получится. Она нас не бросит и никуда не поедет. Ограничится бесконечными рассуждениями на эту тему. «Можно кодироваться, – говорит она, – как от алкоголизма…  Боже, сколько сил отдано пороку!» Как вы, наверное, понимаете, Жанна убежденная асексуалка. Это модно. Наш Кеша тоже асексуал. Но в отличие от Жанны говорить об этом не любит. У него нет такого богатого прошлого. Его асексуальность природная. Ему не надо кодироваться.

             Герман Лопаксин асексуалов не любит. Он прощает асексуальность этим двоим – все-таки друзья, и старается не показывать своего истинного отношения к теме, когда Жанна начинает очередной свой обличительный монолог. «Надо же, как ее жизнь покорежила», – сокрушается он шепотом, показывая глазами на нашу подругу. Герман Лопаксин настоящий русский поэт. Так он себя называет. Гера был преподавателем университета в прежние времена, преподавал отечественную филологию,  в эпоху перемен благодаря умению образно мыслить и наполнять яркими метафорами свои речи, стал депутатом, потом председателем депутатского собрания. Но продолжалось это недолго – всего года два. Заводские «попросили» Германа освободить этот пост, и он тут же согласился, поскольку получил в виде компенсации должность директора страховой компании. Застенчивый пиит, бесконечно тянущийся к местной маргинальной богеме и  терзающийся страхом, что его кто–то из «приличных» увидит в кругу нищих творцов. При каждом удобном случае Гера озвучивает вирши, посвященные гарибальдийским феминам:


           Лукавые кокетки,

           Гулливые весьма и домоседки,

           Блондинки полные и хрупкие брюнетки,

           Матроны зрелые и нежные нимфетки… 
         

           – Что происходит? – этот вопрос Кеша произносит каждый раз, являясь в наш маленький мир.  Мы тут же начинаем жить происходящим, но далеко не всегда тем, что в данную минуту окружает нас.

           Мы хорошо сидим. Красиво. Я бы даже сказал, интересно. Как-то близко друг к другу и в то же время не тесно. Так сидят в бане. Или на поминках. Если это настоящие поминки, а не повод для выпивки. В своем углу, на заштопанном диване, полузакрыв глаза,  Кеша Голиков начинает рассказ про мандорского принца. Я сижу напротив него, уперев лицо в ладони. Наш беспокойный Гера ерзает рядом со мной. Жанна сидит слева от Кеши. Пожирает его влюбленными глазами…

            – Просыпаюсь я на острове, – говорит мой старый друг Кеша Голиков, – и не сразу вспоминаю, что было накануне. Лежу в зарослях густой травы, с кедами под головой, в тельняшке и бермудах. Надо мной вывороченный пень с развесистыми корнями, вымытый дождями и выбеленный солнцем. Выше только голубой небосвод. От подножья сопок через гладь водохранилища бежит цепь золотистых бликов. В камышах  ржавый голос лягушки сигналит побудку. Где-то рядом стрекочет невидимая птица. Понимаете, какая штука – в последнее время мне  редко доводится просыпаться в своей кровати, но вот на лоне дикой природы обнаружил я себя впервые.

            Лицо у Кеши делается отсутствующим. Мысли о квартире, точнее о мастерской, в которой он живет, навевают тоску. Он не любит мастерскую, оставшуюся ему от отца, не любит свой дом, свою кровать. Вид улицы, открывающийся из окна, он тоже не любит. В его мастерской закаменели кисти и краски. Стены серые и вещи изломанные. Даже в гитару кто-то из  собутыльников умудрился нагадить, не запачкав при этом  струн. С тех пор как ушла Варвара-краса, окружающее пространство кажется незаполненным. И это странно, поскольку еще совсем  недавно он плохо переносил Варькино присутствие. Таков наш Кеша. Лицо его ровное, почти безразличное, но я его знаю – он думает о том, что недопустимо прилюдно проявлять эмоции.

           – Там на острове девственная дремотность, – говорит Кеша. –  А напротив, через канал – элитный поселок. Коттеджи. Я бреду босиком, с кедами в руках, вдоль коряг, по песку, вспоминая вчерашний день и наблюдая за рождением нового…  Вдруг вижу, со стороны солнца по направлению к острову летят по небу парусные лодки, большие, маленькие и совсем крохотные…

          – Ты пил мескаль накануне? – перебивает его Жанна.

          – Накануне принц Стебан как раз мне объяснял разницу между  люкс, мега и гигаяхтами…

          – У него, надо полагать, мега,  –  со знанием дела вставляю я, хотя моих познаний в этой сфере вряд ли хватит, чтобы отличить простую яхту от стирального  корыта.  –  Метров сто в длину. Не меньше.

           – У него там даже бассейн, – влезает Герман.

           – И камера пыток, – добавляет Кеша. – Короче, вижу, как эти летучие посудины зависают над водохранилищем. С носа головной яхты свисает огромный рыбий хвост, отливающий металлической чешуей и бьющий по борту. Рыбий бог, думаю. Он готовится к погружению. Он возвращается в свой дом, на дно Жиг моря… Яхты  опускаются и медленно одна за другой исчезают в пучине. Еще какой-то миг виден лес голых мачт, и вновь пустыня вод…  В общем, такая, представьте, штука. А текилу, кстати, не люблю. Сакэ совсем другое дело.

           Кеша показывает, как куском проволоки приматывает одежду к голове. Вместе с кедами. Как стоит по колено в воде, привыкая к прохладе. Как стайка мальков окружает его ноги, бесстрашно тычась в голые ступни. Они, эти рыбки, еще не знают, что Рыбий хвост вернулся, что у них теперь есть бог. Икры Кешиных ног обрастают мелкой рыбешкой. По мере того, как он будет погружаться, тело покроется этими живыми тварями, и он приобретет еще одну ипостась – станет для рыбок Землей Обетованной. Иногда на этой Земле будут вспыхивать вооруженные конфликты, и трупики рыбок будут с ног осыпаться. На их место придут другие.


            Он рассказывает, и я отчетливо представляю, как он просыпается  на природе. Это именно природа. Он лежит в траве. Под головой кеды. Зеленая листва. Пение птиц. Рай земной. Он не помнит, как сюда попал. Муравей забирается в ухо. Он встает, стряхивает муравья и почесывается. Я все это отчетливо представляю. Как всегда, в минуты обостренного ощущения виноватости перед всем миром появляется потребность в объекте, коему эту виноватость надо преподнести в полном объеме. И как всегда, первым среди равных появляется отец. Пока его земные прегрешенья не выгорят среди его  страданий…


           Кеша плывет через Канал и  видит мандорского принца, стоящего в своей адмиральской форме на верхней палубе океанской яхты. Принц направляется из Внутреннего моря во Внешнее. Принц держит в руке череп, пробитый стамеской. Принц гладит череп и напоминает команде: «Я безумен только при норд-весте…»

           Кеша плывет и думает, что так уже было. Год назад. В августе. Жизнь его словно по кругу возвращается от августа к августу. Он ощущает взаимопроникновение времен, возвращение ушедших, к чьей смерти он ощущает себя причастным. Время живет внутри нас. Время течет внутри нас. Отдельно от нас его просто нет. Копье не летит без воли человеческой.

           Кеша плывет и думает о том, что снова там, на берегу, к которому он приближается, появляется в эти минуты создание, нетерпеливо ждущее его. Маленький, пухлый ангел–чертенок, с крылышками, золоченными рожками и розовым хвостом.  Нишель Фуфайкина. Ему делается смешно от этого прозвища, он хватает ртом воду, булькает, откашливается и после этого плывет чуть энергичнее.

          Кеша смотрит на нас, своих друзей, сидящих с ним в углу за столиком во дворце пионеров, и ничего не говорит. И мы молчим. Мы видим, кадр за кадром, плывущего через канал карикатуриста Голикова. Ему не всегда нужно что-то говорить. Мы видим все, что он желает, и так – без слов.
          


2. расстановка указателей


Деревня, в которой родился Иннокентий Голиков, называется Парижем. Здесь, в ста километрах от Красноуральска его отцу, довольно известному уже в то время живописцу Владиславу Голикову выделили дачный особнячок под летнее жилье и мастерскую.

          Здесь в пасторальной тиши мэтр вместе с молодой супругой живет с ранней весны  до поздней осени.
 
          Сельские халупы, краснощекие девки в кокошниках позволяют народному художнику  Голикову купаться в  любви не только истинных парижан, но и партийных бонз, живущих в номенклатурных дачах по соседству. Владислав Голиков изображает жизнь такой, какую никто давно уже не видит – она у него пропитана народным духом – лаптями, квасом, портянками.

            В общем, в Париже мать Кешу и родила, в полутораэтажном особняке, в спальне, рядом с мастерской, пропахшей маслом и скипидаром, вблизи от пограничного столба «Европа–Азия».

            Передо мною семейные альбомы Голиковых. Кеша появляется на свет, когда известный евразийский художник Голиков пребывает уже в довольно почтенном возрасте. На одной из фотографий он похож на замороженную тушу с застывшей в окончательном раздумье белой лысиной. Мать, рассыпающаяся замороженной клюквой. И  маленький Котя, в бархатной курточке с накрахмаленным воротничком, с глазами, замороженными рыбьим страхом. Детство Кеши и сейчас пребывает в морозильной камере. Отец, несомненно, любит его. Но какой-то не родительской любовью. От его прикосновений Котика бьет ледяная дрожь.

. 
            С Урала отца переманивают в Гарибальди. Так называется город, расположенный на берегу Великой реки. К тому времени река в этом месте вздулась, образовав водохранилище под названием Жиг море. Город строится невиданными темпами. Над пропастью во ржи растет гигантский Завод. Здесь запускается производство лучших в мире ракет. Руководит масштабной стройкой правительственная комиссия во главе с комиссаром Катанниковым. Кешин отец, не покладая рук, создает изобразительную летопись великих свершений. Он рисует портреты всех заводских генералов, они до сих пор висят где-то в стеклянной коробке заводоуправления.

            В аккуратно нарезанных кварталах нового города, как в детройском гетто, живут сегодня белые люди, которые гордятся своей убогой буржуазностью, и даже молодой мэр Рихтер, бывший начальник лакокрасочного цеха, ставший мэром после смены режима, время от времени произносит с телеэкрана:
           – Гарибальдийцы! У нас особенная гордость!

            Мы с Кешей учимся в школе, в одном классе,  играем самодеятельные спектакли, мечтаем стать артистами. Данные есть у обоих. Но все-таки Гамлет – это он. Довольно толстый и неповоротливый, Кеша Голиков – уже тогда великий актер. Отец заставляет его поступить в художественное училище. А я попадаю в газету…
          
              Творческая манера Владислава Голикова окончательно формируется уже в старости. К тому моменту у него  наступает период «купания красного коня». Коня на его полотнах купают голые нимфетки. Кеша видит, с каким тщанием отец устраивает малолетних натурщиц, как бережно придает им нужные позы. Девчушки сидят неподвижно подолгу, застывают, мэтр Голиков отпаивает их чаем с коньяком, кормит ромовыми шоколадками, нежно гладит очередную любимицу, усадив к себе на колени…

            Во время отцовской юбилейной выставки, проходящей в атмосфере оглушительного успеха  – богатый американец увозит отцовское полотно в Нью-Йорк –  а Кеша в момент отцовского триумфа раздает его многочисленным почитателям свои первые карикатуры  –  мэтр Голиков обвешан голыми нимфетками…

             Вскоре отец умирает.

             После похорон, перебирая в мастерской отцовские вещи, он натыкается на старые фотопленки. Фото детей. Какие-то голые пупки, раскоряченные ножки, «развернутые» гениталии, эрегированные пенисы, кучи каких-то лялек  с выпяченными попками. Одну из попок сжимают темные мужские лапы со вздувшимися венами…
 

           Прежде, чем рассказывать дальше, я считаю необходимым со всей ответственностью заявить: в этой истории много неправдоподобного, но, прошу верить, я излагаю лишь истинную правду. Эта история о том, как  моего старого друга Иннокентия Голикова, выдумщика и  известного в Гарибальди бездельника, в силу невероятного стечения обстоятельств весьма могущественные люди принимают за идейного вдохновителя хорошо законспирированного подрывного центра. Они ошибаются –  и первокомиссар Катанников, и наследник мандорского престола принц Стебан, и сам Верховный управляющий страны с гордым названием Эрфэ. Мой Кеша никогда не был идейным. Мой Кеша всего лишь рисует. Из-под его пера выскакивают мутанты, которых не берут газеты и журналы, за которые деньги ему не платят, но из-за которых он слывет редкостным идиотом и гением. Его рисунки размножаются кустарным способом и кочуют по рукам. Это не порнушка, хотя он рисует губернатору женские гениталии. Это не лубок и не кич, хотя есть там и Мона Лиза и лебеди на пруду. Его рисунки, покинув хозяина, живут самостоятельной жизнью, они материализуются, и порой он видит своих монструозных тварей, снующими незаметно в толпе или на званом вечере среди одетых в смокинги важных господ. Их видит не только он, но после хорошей порции «Отважного Джузеппе» или встречи с Дуремаром увидишь и не такое.

            Я веду повествование в основном со слов самого Кеши. Он рассказывает  бесконечные истории о самом себе с таким отрешенным видом, как будто речь идет о литературном персонаже. Его слова полны самоиронии, но Кеша редко при этом улыбается. Может даже показаться, что он сам себе неинтересен. Но это обманчивое впечатление.

              Некоторые  имена и географические названия в этой истории во избежание международного скандала изменены.. В остальном – все как есть. Представление начинается.



3. варварин день


Это история о том, как человек теряет свободу. Если свобода существует, она безраздельно принадлежит таким людям, как Кеша Голиков. Но именно такие люди подчас проявляют непростительную безалаберность. Кеша переплывает Канал и размышляет о том, что его образ жизни не предполагает коллективного взаимодействия, тем более – семейной ритуальности.

               
            Историю надо начинать с того момента, когда Варвара появилась в его жизни. Она появилась в августе. И это понятно – в августе всякая нечисть лезет в этот мир. Небо становится бездонным. Вампиры выходят на охоту. Кеша переплывает Канал и пытается вспомнить, какой сегодня день. По всему выходит Варварин. Весь август – сплошной Варварин день. Варвара появляется в его жизни подобно взрыву метагалактики, черной, микроскопической и одновременно бескрайней, сжигающей все на своем пути.

           Открыв глаза на утро после вечера, проведенного в ресторане, Кеша обнаруживает рядом с собой в постели существо женского пола и довольно нежного возраста. Кеша до сих пор не понимает, как такое могло произойти в новолуние.

            – Я буквально выпрыгиваю из кровати и кидаюсь в душ, –  теребит переносицу пальцем мой друг Иннокентий Голиков. – Просто какая-то диверсия, думаю… Вспоминаю, что было накануне, но на ум идет лишь, как мы прощаемся здесь, во дворце пионеров…

            Дожив почти до сорока лет, Иннокентий Голиков  не изменяет себе –  не прикасается к женскому телу. Впрочем, он старается, вообще, до чужих тел не дотрагиваться. Посещение парикмахерской  для него пытка. Он буквально вываливается из кресла, ощущая тошноту и почти обморочное состояние… Появление Варвары  для него шок.

            Мне лично представляется важным прояснить ситуацию.

            Иду к нему домой.
      
            Обнаруживаю Варвару.
 
            Девушка сидит на диване, поджав ноги и покусывая кончик ручки, тупо смотрит в свой блокнот. Не могу сказать, что она сразу приходится мне по душе. Но есть в ней что-то располагающее к участию. Собственно, почти девочка еще, маленькая, темненькая, вполне сформировавшаяся. Во взгляде диковатость загнанной белки и лихорадочная искра.
 
            Начинаю расспрашивать, что пишешь, и все такое. Говорим про жизнь, про книги, про любовь. Она мне рассказывает всю свою крохотную жизнь. Она в семье своей родной…  Да-да, угадали, синдром чужой девочки. Как водится. Но в отличие от Тани Лариной Варенька пока еще не томится  любовью к взрослому дяденьке, а живет паническим ожиданием  кровавого монстра. Вампир обычно является  в полночь, когда в доме нет ни души.


           Представление разворачивается. Ибо Кеша имеет привычку  подолгу засиживаться за своим угловым столиком в синем зале развлекательного центра, а Варвара слишком много читает и верит в прочитанное. Они еще слишком далеки друг от друга. Но уже на стартовых позициях.

            

            Одна,  в пустом доме она бродит по комнатам, включает и выключает телевизор, хватает и бросает книгу, звонит подруге, и тут же обрывает разговор – не знает, о чем  говорить. Пьет вишневый ликер. И поет чуть слышно: «We are dancing on broken glass”.

            Нескончаемыми часами заполняет дневник, и время от времени поглядывает на окно. Она ждет не принца на крылатом коне, не эльфа, и тем более, не Карлсона. Она ждет, когда сверху упадет на балкон ночной ужас. Она ждет смиренно. Она  к этому готова, но вампир является всегда неожиданно, обрушивается с кожаным треском из темной выси. Варька подскакивает к балконным дверям и закрывает задвижку. Задвижка отваливается. Вампир, переступая бесшумно, и глядя ей прямо в глаза огненными зрачками, входит в комнату. Издавая внутри себя отчаянный, но в то же время какой-то ликующий, крик, Варька убегает в детскую, баррикадирует дверь и становится на подоконник.  Дверь вампир не ломает, но она чувствует, как ледяная лапа ползет  вверх по ее ноге… «Я должен возвратиться в недра мучительного серного огня…», – слышит она загробный голос, ощущая покалывание в затылке. Она прыгает через диван, хватает рюкзак и  выскакивает в подъезд. Бежит вниз сломя голову, несется по улице…
 

           Ночной парк выглядит в этот час пустынным. Кеша слишком пьян, чтобы обращать внимание даже на это. Обычно дорогу от дворца пионеров до своей шестнадцатиэтажки он преодолевает на автопилоте. Не шатается, лишь бубнит под нос простенький шансон. Со стороны можно принять его за владельца территории, пересчитывающего скамейки, аттракционы и инспектирующего последние открытые киоски.

           Она сидит на лавочке, поджав под себя ноги. Рядом маленький рюкзак. Августовская ночь тепла, но девчонка по-осеннему дрожит и давит в себе не то смешки, не то слякотные всхлипы. Он идет мимо, но вдруг разворачивается и подходит к скамейке.

           – Детям давно пора спать, – говорит он. – Где ты живешь?

            Она поднимает глаза:

           – Там, где я живу, поселился вампир.

           – Вампир? – он слегка качается перед ней,  засовывает руки в карманы. – Вампир? Самое время…

           Она хочет крикнуть ему в лицо что-нибудь злое. Вскочить и убежать.

           – Вампир? – повторяет он. – А мы его вот так…  Бжиу!.. – из его вскинутого кверху пальца выскакивает лучик, бьет во что-то летящее над деревьями и в тот же миг прямо на скамейку падает тушка крылатой твари – не то совы, не то летучей мыши…

            Варька вскрикивает. Вскакивает с ногами на скамейку. Злобно пинает крылатый трупик.

           – Ты кто? – она смотрит на этого толстяка и  вдруг вздрагивает, как от удара током – в ней рождается непреодолимое желание прижаться к нему…

           – Учитель.

           – Школьный учитель?

           – Не-е…  Не школьный… Ладно. Иди домой.

           – Домой? Нет. С тобой пойду.

           – Зачем?
 
           – А у меня гастрит. И набойка отвалилась.

           – Ага… Ну, как хочешь. Можешь и у меня переночевать. Постелю тебе в мастерской. Такая штука. Без особых удобств.


           Так вот она и появляется в его огромной мастерской, пропахшей краской и плесенью. Кожаный диван у него завален книгами. Он зажигает тусклый светильник, ногой сдвигает в сторону банки и картонки, покрывающие  пол возле ободранной стены, бросает тюфяк, два шерстяных одеяла, подушку без наволочки, глухо бормочет: «Ложись!» и уходит…


           Утром он обнаруживает рядом с собой в кровати живое существо. Это приводит его в ужас, поскольку Иннокентий никогда и ни с кем не спит в одной постели. Не то, чтобы у него такой принцип. Так уж он устроен – ни с кем не спать. Тем более – не допускать вплотную к себе существ иного пола. А здесь инородное тело иного пола.  Тело мирно посапывает и, похоже, не испытывает дискомфорта…

           Когда Кеша выходит из душа, рассчитывая вытолкать незваную гостью, девица сидит в кровати, с любопытством рассматривая его жилище. Кеша удивлен и даже подавлен. Он чувствует неслучайность происходящего и это его беспокоит.
           – Ты кто? – спрашивает Кеша. – Как сюда попала?               
           – Можно я у тебя поживу?
            Кеша теряется. Он не привык к такой наглости. «Так, – думает он. – Начинается. Такая штука. Я не могу ее выгнать. Мне ее жалко. Надо же». 
           – Живи, – неожиданно для себя говорит он, трогая пальцем переносицу. – Если некуда деться. Спать будешь в мастерской. Ко мне в постель не лезь. Ясно?
            – Ясно.
            Она молчит, смотрит на него бездонными глазами. Смотрит долго, почти не мигая. Наш невозмутимый Кеша-карикатурист теряет душевное равновесие, так сказать, внутреннюю устойчивость. С ним такое случается впервые. Он вдруг начинает что-то говорить, несет явную чепуху, потому что молчание становится невыносимым.  А она  лишь слабо улыбается с видом невесть откуда взявшегося превосходства, и в какой-то миг лицо ее ему кажется красивым. Кеша сердится на себя. Он не должен так много говорить.  Но не может остановиться. Это все равно что чистить конюшню. Кому-то нравится  это –  вдыхать запах  горячих конский испражнений. А кто-то делает это по необходимости. Всегда ли мы знаем, что делаем по своей воле? Без понуждения извне и силы обстоятельств?

           – У тебя была в детстве мечта? – вдруг прерывает она свое молчание.

           – Да…  я мечтал стать японцем. Такая штука.

           – Странно.

           – Ничего странного. Японец не способен сделать что-то неосмысленно, не эстетично, халтурно. Даже плохое. Даже убить. Значение имеет каждое движение, каждый шаг…

            – А я с детства мечтаю стать писательницей. Читал Франсуазу Саган?

            – А…  Ага.

            – Хочешь расскажу, что мне приснилось?

            Она рассказывает свой сон. Она оживает перед ним. Она открывает ему  свои мечты. Свои желания. Ее желания просты: небесная любовь, слава, сказочная красота и вечная молодость. В ее волшебных снах – она принцесса. Она живет в роскошном дворце. Каждое утро этот дворец заполняется щебетом счастливых детей. Триста маленьких карапузов вьются вокруг нее.
 
           – Тридцать?! – изумляется Кеша.

           – Триста! – уточняет Варвара. – Я сказала, триста.

           – Ого! Да как же это?..

           – У меня будет маленькое государство. Все дети этого государства – все до одного будут моими – каждый день будут приходить во дворец. Учиться там, развлекаться, кушать…

           – Понятно, – говорит Кеша и думает: «У девочки явно не все дома».

           Она лезет в рюкзак, достает блокнот и показывает ему рисунок – дворец на берегу моря. Именно здесь она будет жить. Не веришь? Кеша верит. Он верит в данную минуту всему, что она говорит. Он потерял точку опоры.

           Она всюду таскает с собой этот крохотный рюкзак, набитый записными книжками. Когда она уходит и оставляет эти книжки, он читает ее записи и до конца не понимает –  где-то тут реальность, но вот где –  не улавливает. После Варькиного бегства Кеша отдает ее дневники мне. Я понимаю еще меньше, чем он. Впрочем, это объяснимо. Я работаю в газете, практически всю жизнь. Это дает  опыт общения с людьми, но полностью лишает способности их понимать. Специфика профессии – ты не обязан понимать, что пишешь.




4. когда боги были больными

       
Лотрек появляется у него за спиной, когда работа над очередным шедевром беспричинно стопорится. Кеша сидит, понурив голову, у стола почти не шевелясь. Рядом  ровно гудит компьютер.

            На листе формата А-3, изображены три фигуры. Два карлика – один чуть повыше, а другой совсем маленький. И негр атлетического сложения. Кеша не знает, что хочет выразить этой карикатурой. Ну, может быть, тот карлик, что покрупнее, похож слегка на Верховного управляющего Эрфэ. А вот маленький карлик ни на кого не похож. Верховный, сжимая острый носок туфли в волосатой руке, бьет малыша по лысой голове каблуком. Негр с  брутальным видом наблюдает за сценой избиения.

          – Понимаешь, какая штука, – говорит Кеша, – я ведь совсем не умею рисовать.
 
          И в этот момент он вдруг соображает, что маленький карлик похож на Лотрека. Он такого же роста – не больше пуфика, губастый и носастый. Кеша чуть смущен. Он опасается, что Лотрек узнает себя. Но Лотрек ничего не говорит по этому поводу. В его положении такие вещи вряд ли способны взволновать.
 
           В Кешиных рассказах о Лотреке мне видится мало смысла. Во всяком случае, нет видимой связи с историей мандорских принцев. Но я не берусь судить категорично. Я не столь образован. Работа в газете не предполагает глубоких познаний в чем бы то ни было. Надо просто хоть что-нибудь знать обо всем. И не обязательно все – о чем-то одном…

           Еще в младенческие годы  Кеша раскапывает в отцовской библиотеке популярную книжку о скандально известном французском художнике конца 19 века Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек Монфа. Книга потрясла его «уродствами» из жизни Лотрека, появившегося на свет благодаря браку брата с сестрой. После той книги Кеша стал видеть себя Лотреком, как бы со стороны и все время парадоксально разным. Он чувствовал себя одновременно тупым, и гениальным,  добрым и злым, сильным и слабым, красавцем и чудовищем…  Сцены из жизни знаменитого монмартровского карлика вошли в его жизнь уже прожитой жизнью. Истории метаний Лотрека, его запойного пьянства, неутоленной любви стали частью его собственных метаний, пьянства и несостоявшегося любовного счастья.

           В это утро… Впрочем, это не конкретное утро такого-то дня. Это утро вообще. Все повторяется, как повторяются беспокойные мысли о том, что он присутствует сейчас явно не в том интерьере. Здесь и сейчас, но во все времена. «Почему я заполняю в данный момент это пространство? Почему это пространство в данный момент терпит мое присутствие? Я вытесняю его как воду из Канала. Если оно терпит меня, разве оно не может в данный момент, здесь и сейчас и во веки веков терпеть присутствие иного тела?»
 
           Лотрек появляется перед ним вовсе не со скорбной миной на лице, полагающейся по всему гадкому карлику. Ему не о чем теперь скорбеть. Жизнь и смерть состоялись. И теперь он существует лишь потому, что карикатуристу вздумалось уплотнить пространство.

            Карлик, полупьяный, в котелке и с тростью. На носу пенсне, за которыми скрываются бездонные коровьи глаза. Слюнявые губы с обмусоленной сигарой в уголке.  Огромный нос. Саркастическая улыбка. Природа недодала ему соматотропного гормона, не сработал гипофиз, спасибо маме Адель и папе Альфонсу, очарованным друг другом братом и сестрой. Очарование прошло, а маленький Анри остался.  Карлик. Нетрудно угадать в нем гипертрофированность  некоторых частей тела. Над карликом – цветастые призраки давно мертвого канкана. Ла Гулю. Обжора. Канкан еще вернется. Все возвращается, и канкан – тоже.
          – Что же ты маешься? – говорит ему карлик. – Поехали к девушкам.
           – Здесь не Париж, – отвечает ему Кеша. – Здесь нет красивых девушек. Красивых девушек надо искать. Глазами. Это утомительно. Такая штука.
           –Красивых девушек не бывает нигде, – усмехается карлик. – Все женщины уродки. Но какое это имеет значение для карикатуриста.
           – По ту сторону Канала есть одна прекрасная дева. Нишель. Вечная девственница. После каждого соития она возвращается к началу. Саморефлорация.
           – Рискованные игры, – говорит Лотрек. – В доисторические времена Царь богов влюбился в бедную еврейскую девушку Реббеку и наделил ее способностью бесконечно возвращаться к непорочности. Она обрела силу, недоступную простым смертным. Реббека низвергла влюбленное божество  и посадила на его трон паренька из своей деревни Иссу Конторовича. Царь богов с тех пор обитает среди каменотесов, а Исса царствует над миром… Не гонись за ускользающим…
           – Больные люди, – говорит Кеша. – И боги!
           – Боги всегда были больными, – соглашается  карлик.            
           Кеша включает телевизор. «Синема, – взволновано шепчет Лотрек. – В жизни не видел таких цветов». В телевизоре Верховный управляющий Эрфэ преподносит букет матери-героине. Идет репортаж о вручении государственных наград губернаторам, мэрам, космонавтам и другим выдающимся личностям евразийского пространства. Среди награждаемых губернатор гарибальдийского округа. Верховный управляющий прикалывает к его пиджаку орден «За евразийскую стать».
           – Почему эти люди, – говорит Лотрек, глядя на экран, – все голые ниже пояса?  Без штанов и юбок?
           – Да? – восторгается Кеша. –   Ты видишь это? Поразительно!          
           – С кем это ты разговариваешь? – на пороге появляется Варвара. Она зевает и потягивается. На ней футболка до колен.

           – С кем? Ни с кем! – Кеша кивает на карикатуру. – Вон с ними.

           Большой карлик на карикатуре бьет каблуком туфли по лысине  маленького. Надо бы ему горб нарисовать, думает Кеша. А зачем?



5. сто лет после детства
6.
          
Детство – самая одинокая пора в жизни человека. После детства идет бесконечный поиск того, чем заполнить одиночество. Поиск заканчивается еще большим одиночеством.


          Через Кешину мастерскую, безумно его раздражая, вереницей идут Варькины родственники. Они появляются порознь и вместе, и у него от них  возникает ощущение бесформенной кучи. Двигаются они, не спуская глаз друг с друга, но если кто-то исчезает, не обращают внимания и не задают вопросы, куда подевались тетя и дядя. Они существуют раздельно. Кроме Варьки и деда, которые двигаются, точно сцепившись.

               
         При всей Варькиной миниатюрности дед оказывается еще миниатюрнее. Кепка на крохотной голове позволяет деду иметь рост в пресловутый метр. У деда темное лицо, огромные глаза и нечеловеческая надменность. Он явно ощущает себя хозяином жизни. Напоминает он чем-то Тулуз-Лотрека. Сущностью, определяемой гипофизом. Это типичный злобствующий карлик с глубокими, печальными глазами.

         Варька с дедом появляются в мастерской, когда Кеша собирается продемонстрировать мне свои новые чудовищные творения. Варвара держит деда за руку и заботливо нависает над ним, будто боится не обнаружить  в какой–то момент рядом. Она одета в легкое желтое платьице, с короткой юбочкой, ее стройные ножки выглядят поразительно живыми рядом с крючковатым дедом. Это сумасшедшее сочетание. Но при этом Варькины  ножки и мальчик-дед выглядят органично, их сковывает нечто незримое.

        На шее деда намотан бархатный шарфик, хотя на дворе август, одет он в довольно потертый мальчиковый костюм, бывший когда-то выходным,  на ногах – мягкие домашние шлепанцы. В элегантно оттопыренной руке сигарета. Он курит беспрерывно и молчит. Его сизоватой бледности губы сжаты в презрительную полоску.  За все время моего пребывания он не произносит ни слова. И Кеша молчит. Варвара что-то рассказывает про деда, стараясь приободрить его и заставить Кешу полюбить старого карлика. Ей кажется, что Кеша может его обидеть и от волнения ругает то деда, который свой серо-синий костюм осыпает пеплом, то Кешу, который не слишком любезен. В какой-то момент ей мерещится, что Иннокентий настроен враждебно и начинает сердито кричать на него:

           – Ты ведешь себя как бабка! –  она разводит руки, показывая нам некий объем – жест  быстр и выразителен, при этом хорошо представляешь бабку – огромную тушу, стоведерную бочку, с которой у Варвары проистекает беспрерывные баталии из-за деда. Бабка нападает, а Варька защищает.

           Варька говорит, какой  дед замечательный. В молодости слыл редким каллиграфистом. Был писарем при штабе Рокоссовского. У него  идеальный почерк, отличающийся стремительным изяществом, строгостью и достоинством. Дед долго зарабатывал этим. Он подписывал праздничные поздравления, почетные адреса, готовил на заказ сердечные эпистолы. Деда специально для этого разыскивали и временами платили неплохие деньги. Потом наступили времена множительной техники. Заказов стало меньше, и дед устроился работать в секретное учреждение телеграфистом-телетайпистом. Но и это продолжалось недолго – телетайп исчез, как и все подобное ему.

           Дед очень скромный, говорит Варвара. У него есть маленький домик и большая бабка. Дед старый, но совсем не дряхлый, напротив – ведет себя как беспризорный мальчишка. Бабка  махнула на него рукой и ушла жить к дальней родственнице. Целыми днями, а иногда и ночами дед сидит в своей конуре и пишет на длинных телетайпных лентах неизвестно кому адресованные послания. Он аккуратно выводит каждую буковку своим изящным юношеским почерком и складывает свернутые серпантинки в огромный мешок. Телетайпной лентой забит весь чулан. Она никому больше не нужна. Только деду.


           Кеша что-то бурчит, и мы идет на кухню. Мой старый приятель беззлобно матерится. Ладно, пошли в редакцию, говорит он, эти чудики не дадут нам поговорить. Он залпом выпивает огромную кружку холодного чая и тащит меня к дверям. В Кешиных хоромах выходить на лестницу надо через мастерскую. Мы направляемся туда, и вдруг Кеша поднимает ладонь: остановись…
            
      
           Они сидят на корточках  посреди мастерской, расположившись на замызганном ковре, упершись коленями в колени, и говорят совсем тихо.
           – Новое что–нибудь расскажи, – просит Варвара.
           – Да, что новое. Ничего нового. Все уже стало старым.
           – Расскажи старое.
           – И старое когда–то было молодым.
           – Рассказывай.
           Дед берет в свои  маленькие руки такие же маленькие, но ровные и белые руки Варвары и начинает говорить тихим, почти бесцветным голосом:
      –У одного папки была девочка. Очень красивая.
 
      – Как ее звали, –  спрашивает  Варвара. –  Варвара?

      – Да. Она была уже большая. Самостоятельная. Одна, без папки, гуляла во дворе. И вот однажды, когда она гуляла одна, без папки, во дворе показался принц на белом коне. Он увидел маленькую девочку…

      – Сколько ему было лет? – спрашивает Варвара.

      – Ну, он был уже большой.

      – Он уже учился в школе?

      – Да.  Он увидел эту девочку и говорит: «Приходи ко мне в гости. Вон в том лесу, за той дорогой, если долго-долго идти, увидишь дворец. Я там живу. У меня во всех комнатах много игрушек».

      – Каких? – спрашивает Варвара.

      – Это ей предстояло узнать. Сказал все это принц и ускакал на своей лошади. А Варвара погуляла еще немного во дворе и почувствовала, что скучает по этому принцу. И тогда она решила пойти  к нему в гости.

      А день уже кончался. Скоро должен был наступить вечер, а затем ночь. Но Варвара подумала, что, если она не пойдет к принцу прямо сейчас, то не увидит его больше никогда…

           Она прошла все городские улицы, которые были перед лесом, и ступила на лесную тропу. Она шла и шла. Начало темнеть. По сторонам от тропы был густой лес. Когда она зашла довольно далеко, она услышала странные звуки рядом с тропой. Там Кто-то брел в ту же сторону, что и она. Этот Кто-то шипел, сопел, что-то недоброе бормотал и вообще был неприятен даже на расстоянии. При этом он не выходил из чащи на тропу. И хотя Варвара страшно испугалась, она даже старалась не смотреть по сторонам, она догадалась, что Кто-то боится выйти на тропу. Ему просто нельзя было выходить на тропу, показываться людям на глаза. То есть в данный момент на глаза прекрасной Варваре.

      – А кто это был? Ты это не рассказывал.

      – Будешь слушать дальше?..

      – Да.

      – Наконец, она дошла до дворца принца. Принц радостно ее встретил.  Они поужинали, а потом играли допоздна. Когда глаза у Вареньки начали слипаться, принц отвел ее в спальню, такую же уютную, какая была у него самого…

      Утром они позавтракали и весь день играли в чудесные игры.  И тут Варвара вспомнила, что не предупредила папку, что идет в гости к принцу. Она стала переживать и волноваться из-за того, что папка волнуется из-за нее. И она поспешила домой.

      А папка уже искал ее по всему лесу. И в тот момент, когда она отправлялась по тропе домой, он тоже вышел на ту же тропу, только с другой стороны.

      Когда Варвара шагала по тропе, она снова услышала, как Кто-то идет рядом, сопит, шипит, что-то злобное бормочет. У нее колотилось от страха сердце. Она прибавила шаг. Но Кто-то не отставал. Она уже почти бежала. Но Кто-то бежал с ней рядом. Она затыкала уши пальцами, но все равно слышала его злобное дыхание. Она закрывала глаза, но все равно видела его тень.

      Она чувствовала, что сейчас умрет от страха. Она вдруг поняла, что даже если Кто-то не выскочит на тропу, то он все равно убьет ее. Одним своим присутствием, тем, что постоянно идет рядом.

      Варвара остановилась.

      Кто-то тоже остановился.

      Варвара тяжело дышала.

      Кто-то тоже хрипло дышал в кустах.
 
      Варвара подумала: «Я боюсь его. Но он тоже меня боится. Почему он меня боится? Он ведь большой и сильный. А я маленькая и слабая. Но он все равно меня боится. Значит, есть за что…»

      И тогда она неожиданно для себя самой прыгнула в темную чащу и схватила Кого-то за мохнатую шею. Она схватила Кого-то изо всех своих сил…  И Кто-то рассыпался в ее руках. От испуга. Кто-то исчез.

      И в это время появился папка.

      – Кто это? – закричал он. – Кто это был?

      – Не знаю, – сказала Варвара. – Но я победила его. Он был такой страшный.
 
      – Так кто это был? – спрашивает Варвара, сидящая на ковре в мастерской.

      – Я не знаю. Знаю лишь, что Варвара оказалась очень смелой и сильной, она победила свой страх.  После этого она очень часто ходила к принцу, играла и веселилась у него,  Кто-то больше ее не преследовал.

      И никто до сих пор так и не узнал, кто это был. Никто из людей, живущих в этом городе, так и не узнал, кем был этот Кто-то. Он просто исчез. Умер от страха перед маленькой девочкой... 

      Однажды она так и осталась у принца навсегда.

      – А папка?

      – Папка жил еще сто лет и все время скучал по дочери…

      – Подожди. Помолчи. Я кое-что запишу…

       Кеша оборачивается ко мне.
       – Осторожно: дети! – шепчет он. И с этими словами мы выходим. Он, кажется, вернул себе душевное равновесие, обрел точку опоры. Да, Кеша, ты по-прежнему велик! Пой, Джузеппе!




7. геометрия искривленного пространства


Мы идем по аллее в сторону редакции. Шагаем под липами, пересекаем улицы. Я хватаю его за рукав, когда надо остановится перед светофором – если Кешу понесло, он не видит ничего вокруг, часто даже того, кто рядом.

           В тысячный раз он возвращается к своей встрече с Нишель.

            – В  училище на первом курсе я попал в анатомический театр,  –  говорит он.

            – Ты рассказывал, – говорю я.

            – Увиденное потрясло меня, – продолжает Кеша, не обращая внимания на мои слова. –  Я стал ходить сюда часто. Ко мне привыкли, и однажды я остался здесь надолго. Меня приняли лаборантом. На полставки. Я мог часами беседовать с теми, кто еще вчера имел дыхание и трепетное сердце. Я представлял их живыми, но к ним к живым я не смог бы прикоснуться. Они были для меня многослойной тайной. Я был очарован молодой девушкой, совсем девочкой, которую привезли сюда из Прибрежного. Она очень долго провела здесь со мной. Она никому была не нужна. Она была нужна мне. Я дал ей имя Нишель. Я любовался ею. Я тосковал по ней. Я танцевал с нею. Я отправлялся с нею в прогулки. Секс? Нет, понимаешь,  физически я, конечно, не мог с ней соединиться. Но любовь была. Такая штука. И самым значимым в наших отношениях стал момент, когда я раздел ее – слой за слоем, сантиметр за сантиметром я снял с нее все.

           Он замолкает. Погружается в себя. Я ни о чем не спрашиваю. Он плывет через Канал. Он плывет от острова к поселку. Я не могу сейчас окликнуть его. Его здесь нет. Перед ним нефтяные пятна. На берегу его ждет Нишель.

           Она подойдет к Каналу, сбросит с себя топик и шорты. Оглянется вокруг. Сбросит все остальное. Найдет себя чертовски привлекательной. Титьки просятся на простор, ягодицы звенят от натуги, всякая прочая спелая ягода с нетерпением ждет пока ее перетрут с сахаром. Губы как два рыжика, на голове золотая копна, в глазах зимние проталины.

           Она  ждет мужчину, который хорошо знает, что ему нужно, а главное, понимает, что нужно ей, Нишке Фуфайкиной, горячей головешке, она представляет этого большого мужика, наверное, уже с пузом, да-да с пузом, и это хорошо, что с пузом, приятно, когда у мужика есть настоящее пузо, в которое можно упереться и даже немного похныкать… Не боящегося показаться смешным, когда надо идти в атаку. Нишутка может заставить его делать все, что она пожелает. Никакой жалости к нему. И никакой жалости от него. Взять все, что можно. Обмануть нежностью и податливостью. Целиком втянуть его в себя. Поглотить и задушить. Рвать его труп на части. Разбросать их далеко вокруг. А потом сесть и зарыдать.

           Собрать кровавые куски. Плотно соединить. Пришить или приклеить. Чтобы все как-нибудь срослось, чтобы он, пузатый Кент, снова ожил и чтобы посмотрел на нее изумленно и сказал: «Ну, Ниша, ты зверь! Потрясающе! Это лучшие моменты моей жизни! Никто еще не рвал меня на части так, как ты!»




8. спастись от эйфории


 «Понимаешь, какая штука, не переношу прикосновение к себе даже собственными руками. Это невыносимо». Он смеется как-то ненатурально. Мы садимся на скамейку. Две девчушки, поглядывая на нас и задорно хихикая, садятся напротив. Кеша их не видит. Он не видит сейчас никого. К кому он, черт подери, обращается, излагая свои тулуз-лотрековские повести?..

           Очередное полнолуние играет с ним злую шутку. Бороться со злом он не в силах. Особо тяжек момент утренней побудки. Он вытряхивает себя из кровати, идет на кухню, там громыхает чайником и туркой, стараясь не смотреть на Варвару, которая взяла привычку по утрам сбрасывать с себя одеяло.

           Он громыхает, она начинает сопеть, шевелиться,  поднимает голову, смотрит на него мутным взглядом, расправляет задранную до пупка футболку. Бормочет сквозь дрёму: «Ну, что?» «Хреново, – кашляет он. – Перебрал вчера. Бери деньги – иди за пивом». Варька встает, наскоро умывается и, ни слова не говоря, уходит, хлопая на выходе дверью.

          Едва она исчезает, он падает в кресло и протяжно стонет. Мир неконтролируемых желаний концентрируется в одной точке, и эта «точка» приобретает гипертрофированные размеры. Кеша бледнеет, вся кровь его большого и нерастраченного организма устремляется в эту точку. В ушах раздается колокольный звон. Он чувствует, что-то сдавливает его со всех сторон. Затем растягивает, будто он резиновый. Ноги уползают куда-то в дальний конец мастерской, с резким хлопком возвращаются, он вздрагивает, как от удара хлыстом. В глазах мельтешит, в голове карусель, он чувствует, как потолок и пол устремляются друг к другу и начинают плющить его, как котлету в гамбургере. Потихоньку отпускает, и начинается вновь…

           То, что культурно именуют утренней эрекцией, не исчезает, грозя перейти в круглосуточный стояк…
         
          Он едва переводит дух и в этот момент слышит чьи-то шаги. Перед ним появляется мужчина в очках и белом халате. Доктор, соображает Кеша, с ним юная ассистентка, скорее всего студентка-практикантка. Он что-то пытается им сказать, как-то объяснить причину своего явного недомогания, но врач не обращая внимания на его попытки, наматывает ему на руку тонометр и качает грушу. Судя по выражению докторского лица, давление у Кеши далеко не идеальное. Его берут за руки, ведут к дивану, укладывают, приставляют швабру с капельницей. Три укола в задницу, игла в вену и, как поэтически выражается Герман Лопаксин, погнали наши заводских.

           Ассистентка выкладывает из чемоданчика набор ампул и под тихий шепот нарколога начинает одну за другой вскрывать и вкалывать через капельницу. «Зачем так много!» – сердито думает Кеша, но вслух ничего не говорит.

            Его тянет в сон. Он отгоняет первый позыв – на пороге мастерской появляется лошадь. Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною. Явно гипертрофированное создание – из той же оперы. Животина несмело перебирает ногами, скребет по выщербленному паркету копытом и  тяжело выдыхает, роняя на пол сгустки слюны.

           – Во дает, – удивляется нарколог. – Скотину держит на шестнадцатом этаже.

           Кеша хохочет, и вдруг неведомая сила выбрасывает его из тягостного сна, начинает нещадно трясти, он покрывается испариной, сердце бешено колотится. Нарколог с ассистенткой нервничают, бегают вокруг него, студентка гладит Кешу по голове. Врач бросается к телефону, по дороге теряя очки, через минут пятнадцать прибывает помощь. Судя по разговорам, это уже кардиологи службы скорой помощи.

           Капельницу отсоединяют. Вкалывают подряд еще несколько уколов. Тряска прекращается. Успокаивается сердце. Затихает колокольный звон. Кобыла, помотав челкой и вильнув хвостом, удаляется. Лошадиные слюни уносят на своих подошвах  медики со «скорой».

           Кеша вытягивается на диване, лицо его розовеет, он снова готов отправиться к Морфею. Капельница возвращается на место, и игла входит в ту же дырку на руке…

           Просыпается Кеша среди ночи. Встает, слегка покряхтывая, бродит по мастерской, осматривает кухню и ванную. Собирает и между делом пересчитывает ампулы. Он один. Варвары нет. Член у него по-прежнему стоит и, похоже, не собирается укладываться. Где Варька,  думает он, но думает не потому, что на мысль о Варваре его наталкивает  бессмысленная в своем упорстве эрекция, а ощущение некоторой пустоты, которую он до того не замечал. Впрочем, он допускает, что все это самообман  – причины его переживаний на самом деле просты, но признаваться себе в этом он не желает. Подходит к зеркалу, смотрит на себя и видит карлика. Отворачивается, бредет в туалет, и карлик следует за ним. «Больные люди», – произносит Кеша. «Люди всегда были больными», – соглашается карлик.

           Они бродят с Лотреком по просторной мастерской, разглядывают пластилиновых слоников, оставленных дедом, заходят в давно немытую кухню с раковиной, забитой грязной посудой, апельсиновой кожурой и картофельными очистками,  из которых торчит ручка закопченной турки. Тулуз-Лотрек открывает дверцы шкафов, холодильника. Изучает картинку на бутылке «Гжелки», держит в руке засохший лимон, бросает взгляд на обляпанные куриным пометом яйца, на банки с рыбными консервами. Из морозильника вытаскивает ногу косули, подаренную Кеше  Германом Лопаксиным, «настоящим русским поэтом» и заурядным браконьером, промышляющим в Жиг нац парке.
           – Встречаются довольно неординарные пристрастия, – говорит Кеша. –  Мой внутренний позыв – нарушить устойчивость северной парадигмы. В Юго-Восточной Азии меньше табу… Здесь приготовленная к поеданию тварь – не мерзость, объект поэтического поклонения…
           – Мой желудок переваривает все, но душа не принимает дичь, –  Лотрек вертит в руках ногу, собираясь вернуть ее на место.
           Дичь, думает Кеша, это обо мне.
           – Можно сделать строганину, – говорит он. – Хорошо наточенным тесаком настрогать полосок мяса, потом изрубить в лапшу, добавить соль, перец и полить лимонным соком. Под водку –  незаменимая закуска.
           – Азия?
           – Да. Это сибирское. У японцев рыба. Незамороженная.   Суси, или суши… Когда–то вполне официально в Эрфэ существовал так называемый рыбный день.
            – Посвящали его молитвам и жертвоприношениям?
           – На всех не хватало мяса. Однако хорошей рыбы тоже никогда не хватало.
           – Рыба не бывает плохой.
           – Бывает. Если ее плохо сохранять. Рыбьи хвосты гнили на помойках.
           – Рыбьи хвосты?! Если бы у людей были ласты и рыбьи хвосты, они умели бы  находить нужный момент для контактов с водой.
             Лотрек достает из холодильника бутылки, расставляет их на столе, пододвигает табурет, взбирается на него. Надвинув фетровую шляпу на глаза, которые злыми искрами сверкают за стеклами пенсне, сняв куртку, Лотрек склоняется над кухонным столом. Нарезает лимонную цедру, толчет лед, манипулирует разными посудинами, намереваясь изготовить  коктейль. Когда-то он был великим мастером этого дела.
           – Есть у тебя  джин, – спрашивает он. Кеша достает бутылку и читает: «Bombey Sapphir».
           – Подойдет. Надо добавить газированной морской воды. Есть морская вода?
           – Есть морская соль.
           – А сифон?
           – Найдется..
           – Ничего больше и не требуется. На дно стакана бросаем…  Что мы бросаем?
           –Оливку? Маслину?
           – Нет. Это скучно. Оливка ничего не выражает. В стакане она бесчувственна. Надо бросить рыбий глаз. Найдется лосось средних размеров? Половозрелый?
           – Думаю, да.
           – Вот глаз половозрелого лосося – чуть розоватый, глядящий на окружающий мир с непосредственностью юного идиота – как раз подойдет для завершения нашего простого ансамбля.
           – Некоторые не любят глаза.
           – Их не надо любить. Можно даже ненавидеть. Если ненавидеть, вкус покажется полнее…



9. не слишком ли тонко

 
У дверей редакции нас уже ждут. Шумно приветствуют, подозреваю, что больше Кешу, чем меня. Загружаемся со всем скарбом и, после того, как редактор пересчитывает всех, словно выводок цыплят, отправляемся. Наше влиятельное издание в начале августа, одновременно со всем деловым миром уходит на непродолжительные каникулы –  на две–три недели. Уход на каникулы отмечается вылазкой на природу и приготовлением шашлыков.


           Шашлык – мужская привилегия, за право его приготовления в каждой компании борются два-три человека. Но там, где Кеша, соперничества нет. Он вне конкуренции. У его ног складывают шампуры и ставят ведро с нарезанным мясом.

            Пока подсобный персонал возится с костром, Кеша  свободен. «Пошли», – говорит он мне, и мы отправляемся бродить среди молодого сосняка, ступая по пружинящим кучам хвои, вздыхая запах солнечной пыли, намешанный на столетних испарениях.
 
           Итак, думаю я, сейчас последует продолжение бесед с ночным карликом под стук льда в стаканах, под присмотром полной луны и пристальным взглядом половозрелого лосося. Но Кеша не собирается возвращаться к Лотреку. Нас ждет  встреча с Нишель.

           Она для меня живая, говорит Кеша, вздорная, шаловливая, бесстыдная. Она шагает всегда прямо, высоко держа свою копну на голове. Ее маленькая задница ходит ходуном из стороны в сторону, независимо от ног и туловища. Пупок оголен. Пупок нельзя недооценивать. Здесь точка концентрации, своего рода знак качества, отсюда расходятся указующие линии – вокруг талии, к груди, к лобку…

           Идеально сложенная красотка, произносит Кеша и показывает пальцем на маленький грибок, притаившийся среди древесной трухи, – «Срежь-ка его, дружище». Каждая часть тела, каждая мышца, каждый орган и каждый волосок в ней двигаются в  диком, не всегда согласованном танце и каждый из них творит свою песню раздельно, предлагая взять себя без других, точно наделенный самостоятельной душой. Я раздеваю ее. Думаешь, я снимаю с нее одежду? И только? А уроки анатомии? Я раздеваю ее всю, слой за слоем, вплоть до костного мозга.

           – Такой не пойдет? – говорю я, показывая Кеше бледно-серую шляпку. Он машет рукой: «Клади».

           Я начинаю с волос, продолжает он, я проделываю это с каждым из миллионов ее волосков. Со всеми их стержнями, фолликулами, выдираю мешочки из дермы. Сначала оголяю скальп, удаляю пушок над губой, прозрачную шерсть на спине, каждый волосок на ногах, добираюсь до подмышек, а затем  до гениталий.

           Вытаскиваю ноготь за ногтем, обнаруживая нежное ложе  кутикулы.
Аккуратно снимаю все полтора квадратных метра кожи – любуюсь мраморными кожными гребешками, от которых отслаивается эпидермис, сама дерма и вся ее подкожная клетчатка.

           Мы срезаем еще несколько грибов. Кеша срывает гроздь довольно подозрительных на вид ягод.

           Мышцы, продолжает он,  начинаю удалять со стоп. Все разгибатели-сгибатели, а заодно и сухожилия. Добираюсь до икроножных и камбаловидных мышц, до широких и тонких мышц бедра и чуть дольше задерживаюсь на ягодицах. Красота женщины, ее индивидуальность, «изюминка» зависят от строения  большой ягодичной мышцы. Если природа  наделила тебя достаточно впечатляющей этой частью мышечной системы, ты счастливый человек, даже независимо от устройства всего остального. Она должна быть в меру крупной, напряженной, «рабочей». Все остальные мышцы ягодицы – малая, средняя, верхняя близнецовая – важны, но форма их не имеет по большому счету решающего значения. Я убираю их вместе с напрягателями, седалищными сумками, апоневрозом, гребнем и прочими неяркими деталями. Я оставляю мышцы дна женского таза для завершающего акта   и продвигаюсь наверх.
 
           Стоит ли терять время на «раздевание» брюшины, а вот спина и грудь… Все многочисленные мышцы спины следует содрать одним широким движением и чуть больше времени посвятить женской груди. Собственно, здесь не столько мышцы, сколько железы и жировая ткань. Их розовая нежность, соски и околососковые кружки заставляют проделывать препарирование прочувственно, с осознанием тайны и важности.

           Мы разворачиваемся, идем в обратную сторону. На руки, говорит Кеша, времени уходит меньше, чем на ноги. Чуть значимее лишь кисти, в которых много истинной сексуальности, не случайно знатоки утверждают, что удовлетворение можно получить, нежно касаясь кончиками своих пальцев кончиков партнера…

           Шея. Устройство примитивное. Но форма так же важна, как и в ягодицах. Впрочем, задерживаться не будем и  займемся мышцами лица. Здесь, понятно, необъятные возможности для детализации. Но зададимся вопросом – что важно для нас? Поцелуй? Смех? Плач? Вот оно все здесь – вокруг рта – круговая мышца, мышца смеха, мышцы, поднимающие верхнюю губу и опускающие угол рта…

           Мышцы затылочной части убираю быстро и небрежно.
 
           Он говорит громко. Он декламирует. Он кричит на весь лес. Он великий актер, мой Кеша. Своим криком он пугает сороку, она с недовольным криком покидает насиженное место и улетает куда-то в глубину леса. Мыши забиваются по норам. Ежи закапываются в листья. Шоу продолжается.

           Мы возвращаемся к костру. Кеша не прерывает свой монолог. Пора заняться органами, Кеша демонстрирует мне свои пальцы на правой руке, я опускаюсь сверху вниз, говорит он. Мозг я выбрасываю, не задумываясь о сложнейшем устройстве этого Центра мироздания, этой божественной системы, срок службы которой так невелик. 70–80 лет, и превращение в навоз, в мертвую органику. Но для женщины это не важно. Чего ты стоишь? Подавай шампуры!.. Бери грибы, кроши их и напихивай между кусками мяса. «Они же ядовитые?» «В природе нет ничего ядовитого, мой друг. Ядовитым окружающий мир делает человек».

           Чуть тормозну у гипоталамуса, продолжает он препарировать красотку Нишель. Гипоталамус, тимус и таламус. В этих мелких, неприметных органах зарождается то, что мы обозначаем ничего не значащим словом «любовь»… Три братца. Если бы не их неустанная работа скольких радостей и страданий люди были бы лишены.

           Все, что в грудине, средостении и брюшине я выдираю как нечто, не заслуживающее даже минутного размышления. Сердце? Мышечный мешок. Сколько всякой чепухи наворочано вокруг прозаического насоса, гоняющего кровь по телу…
 
          «Уголь прогорел. В самый раз. Можно укладывать».

           Как сказал мой друг Лотрек, половая система женщины начинается на одном конце пищевода и заканчивается на другом. Такая штука. И я возвращаюсь к мышцам дна женского таза. Звучит все это – пласт мышц, поднимающих задний проход, лобково-прямокишечная, лобково-копчиковая – не слишком поэтично. Но в каждой из них подлинная прелесть. И уж конечно, влагалище – центр всей мышечной вселенной, чудо, созданное господом богом ради ночных метаний недолюбленных мужчин и бесконечного женского томления.

            Большие и малые половые губы, клитор, состоящий из «бесполезной» электоральной ткани. Анальный сфинктер – это не есть что-то единое – это целое ожерелье мышц и распорядиться можно этим своеобразно, как, впрочем, и всем остальным в космических бесконечностях женского тела. Сдвинь эти шампуры. Если идти вглубь, то вслед за влагалищем следует наружу вытащить и матку, и шейку матки, и все бесчисленные связки.

            Я наматываю на руку километры нервной лапши и пожираю их одним глотком как клубок японского удона. Это сладкое чувство томления. Чувствуешь себя Верховным управляющим прекрасного евразийского тела, которое никогда больше не состарится, потому что оно мертво.

             Скелет моей ангельской красотки чист! Я снимаю черепок, целую лобную кость, прикасаюсь языком к белоснежным зубам моей Нишель. Ключицы и лопатки. Позвоночник. Я разделяю позвонки и достаю спинной мозг. Так вот он главный женский орган. Она живет лишь этим мозгом, и благодаря ему она такова – змея, бегущая среди барханов… Таз, бедренные кости… Да-да, это все так важно. Так живо. Так трепетно. Однако без серого ствольного вещества куда это годится? Кому это теперь нужно? Такая штука.
      
            Я раздел тебя, Нишутка. До основания! Ты довольна?



10. пикник-ап


– Шашлык – это как любовь, – Кеша переключается мгновенно, переворачивает шампуры, внимательно рассматривает, снимает, укладывает на блюдо. –  Возбуждает не столько поглощение готового блюда, сколько сам процесс приготовления, подхода к нему. Ритуал.

          – Ты хорошо разбираешься в этом, Кеша.

          – Чисто теоретически, – смеется он.

          Он прав, мой друг Иннокентий Голиков, многие вещи он хорошо знает чисто теоретически. Теория мелких радостей. Счастье – штука инфекционная. Можно заразить родных и близких. То же самое относится и к несчастьям.

           – Восхитительно! – восклицает, обнюхивая шампур с мясом, Лиза, по кличке Квадратная Жопа, тайная подруга Геры Лопаксина.

            – Ничего вкуснее не ела, – соглашается  бухгалтерша, срывая зубами с шампура первый кусок и отправляя его в рот. – Разливай. Поехали!

             Мы выпиваем и долго сосредоточенно жуем в полной тишине. С ближайшего дерева возмущенно кричит сорока.

             – И все-таки, Иннокентий Владиславович, поработайте еще над стилем, – говорит редактор. –  У нас должен быть свой, сугубо узнаваемый стиль. Надо обретать свое лицо. – Он имеет в виду не шашлык. Он говорит о Кешиных карикатурах. По его представлению персонажи Кешиных карикатур должны обязательно иметь одинаковые уродливые носы или рыбьи глаза. При этом он говорит: «Бильжо». Он прозносит: «Петрович». И ему кажется, что этим все объясняется.

            Карикатурист кивает:

            – Поехали. Скотинка заждалась.

            – За суверенную демографию, – говорит Герман.

            То, что происходит, вслед за этим не связано с выпивкой. Начинается с редактора. У него на спине выскакивает еще две головы. Головы, к изумлению сотрудников редакции, начинают  между собой переругиваться, плевать в глаза, и редактор с ног до головы покрывается слюной. Одна из голов нескромно кричит, что он,  редактор,  гений, поскольку количество мозгового вещества в его физическом теле увеличилось втрое. Это происходит на фоне бесконечного деления редакционных сотрудников на дополнительное количество человеческих особей.

          Откуда-то сверху сыплются гладиолусы. Змеи, обросшие яйцами, падают с неба на этот пикник-ап. Квадратная Жопа становится от восторга еще квадратнее:

          – Обожаю яйца в мешочек!

           Из поэта Лопаксина выделяется довольно похожая на него дама, такая же бесцветная и сухопарая, Лопаксины кидаются друг другу в объятия, исступленно целуются, а затем прилюдно занимаются сексом в непосредственной близости от костра. Когда на них сгорают волосы, одежда и ботинки, дама-Лопаксин возмущается: «Хватит этой огненной страсти, пора выпить!

         Лиза-Квадратна Жопа, недовольно взирает на эти совокупления и начинает визжать: «Ну, хватит! Я не могу этого больше видеть!» Отворачивается и натягивает на себя гигантский презерватив. С пупырышками. Проделывает это весьма старательно.

          – Гендерный вызов, – произносит Герман. Он иногда находит такие слова, которые никто не понимает. – Body politics, – говорит он. – Ассоциативный бренд, – несет он какую-то чушь. – Нечего воображать из себя. – Это уже Лизе. Последнее понимают все. Иногда он может изъясняться просто.

            Лиза начинает задыхаться. Кеша наблюдает, как она пытается освободиться из плотно облегающего ее латекса, и после минутного колебания совершает акт милосердия. Берет шампур и втыкает ей в рот. Лиза с облегчением хватает ртом воздух и падает в объятия Лопаксиных.

            – Шире окна! – кричит Герман. – Что вы от меня скрываете? – кричит он. – Покажите! Я уже взрослый!..

             На смену всем этим трансформациям приходит массовый приступ булемии. В секунду съедено все, бухгалтерша выдавливает себе в рот даже тюбик горчицы. После этого сотрудники всеми уважаемого (говорят, местами, влиятельного) издания кидаются жрать траву, бегая по поляне на четвереньках и издавая кудахтающие звуки…

            Таков  мой Кеша. Использует любую возможность, чтобы нагнать на нас своих бредовых видений.   Это блюда его адской кухни.  Мясная лавка в раю. Как говорит Герман, настоящий русский поэт, Кеша – святой человек. Убедительный. «Ну, что, полетели, – говорит обычно Герман. – Запускай свой синематограф». Кеша при этом немного злится.
 
           Дым рассеивается, и оказывается, весь этот бред явился всем без исключения. С ума сходят по одному? Когда это было? С Кешей все не так. С ума сходят народы и континенты.

           Удивительное дело – на меня его ядовитая природа не подействовала. Хотя я так же выпивал и закусывал. И наблюдал за всем как бы со стороны. Будто какой-то посетитель зоопарка. И вот еще что странно. Ни сразу после этого, и ни какое–то время спустя, никто ни разу не напомнил Кеше о его чудовищных шашлыках. Будто все разом забыли. Кроме меня. Сижу сейчас в ресторане,  делаю пометки в своем блокнот и предаюсь сомнениям: может, не было никаких грибов.

           – Кеша, – спрашиваю своего друга, он сидит за столиком напротив. – Что это были за ядовитые грибы, которые мы с тобой добавляли в шашлыки?

           – Ядовитые? – удивляется он. – Не было ядовитых. Несколько маленьких дождевиков. Они не ядовитые.




11. бог – не мужчина!


Как мы помним, история с полнолунием не завершилась, и я жду от Кеши продолжение рассказа. Лотрек, конечно, великий худлжник, но снимать сидром Приапа – не его специальность. Вечером по обыкновению встречаемся в нашем синем зале. Кеша сегодня не разговорчив. Иногда он часами молчит, но от него все равно дуреют. Актер и обезьяна, он  мгновенно перевоплощается в того, кого в нем хотят увидеть. Иногда он произносит бессмысленные речи на тарабарском языке – предполагается,  что это мертвый язык, которым он в совершенстве владел в прошлой жизни.


            Когда к нашему столику подходят малознакомые люди, Кеша преображается. Нет, это уже не Кеша, это Кент, или Иннокентий Владиславович. Все зависит от того, кто подходит.

            – Я видел ваши карикатуры! – восклицает гарибальдийский депутат Обдуладулин, подсаживаясь к нашему столику.

            – Я создаю не карикатуры! – неприязненно реагирует мой друг Голиков. – Это образы такие. Понимаете, какая штука?

            – Это слава. Мгновенная.

            – Это  риск. Вместо ягодиц – два уха. Хотите?

            – Почему два уха?

            – А так. Без всякой логики. Вместо пениса – кукиш…
 
            Депутат слегка теряется и начинает что-то бормотать о половой распущенности своей супруги – госпожи Обдуладулиной.

            – Это вы к чему? – спрашивает Кеша. – Я этим не занимаюсь. Я, конечно, и супругу вашу могу нарисовать, если вы так страдаете. Но, понимаете, какая штука, легче вам не станет. И жизни не добавит.

            – Такая сука, – говорит Обдуладулин. – Разве это жизнь.

            – Это точно. Вы не живете. Пусть спит с кем хочет. Чего вы так страдаете?

            – Как же, – говорит депутат. При этом он стыдливо краснеет.

            – Да бросьте, – говорит Кеша. – Это совсем не важно.

            – Правда? – Обдуладулин смотрит на Кешу, пытаясь понять, издевается ли он над ним или нет. Понять невозможно.

            – Лучшее средство от перхоти – русская баня, – говорит Герман.

            – Я подумаю о ваших словах, – говорит Обдуладулин и уходит.

            Мы облегчено вздыхаем. Но поговорить нам не дают. Тут же к нам подсаживается супруга банкира Фросина. Она изрядно пьяна и с ходу начинает рассказывать, как потеряла девственность в пионерском лагере, будучи еще совсем юной. «Что за наваждение?» – думаю я.

            – Чего вы хотите? – обрывает ее рассказ Кеша. Жанна посмеивается. Похоже, она знает причину странной популярности карикатуриста Голикова.

            – Понимаете, – говорит Фросина, – у меня проблемы с самоидентификацией.

            – Вы не ощущаете себя женщиной?

            – Вроде того.

            – И не ощущаете себя мужчиной?

            Банкирша горестно кивает.

            – Кем вы себя ощущаете?

            Банкирша пожимает плечами.

            – А зачем вам пол? – спрашивает Иннокентий Владиславович. – Он для вас так важен?

           – Ну, не знаю. Принято как-то, у всех…

           – Да живите совсем без пола. Чего вас не устраивает?

           – Как это?

           – Ну, вот бутылка на столе – у нее есть пол? Нет. Она ведь существует. Такая штука. Не у всех живых организмов есть пол.

            – Да?

            – Да.

            – Что для этого надо? Операция?

            – Чушь какая! При чем здесь операция! Нужен отказ от половой самоидентификации. Если хотите, я подберу для вас вариант…

           – Вариант чего? Надеюсь, я не стану бутылкой?

           – Да, кем угодно. Хоть рюмкой, хоть Богом. Какая разница.

           – Богом?

            – А что особенного. У Бога нет половых признаков. Бог – не мужчина.

            – Разве? А я не знала. – С этими словами она уходит.

            – Покемоны, – говорит Герман. – Ангелы с глазами кроликов, – говорит он.
            И на самом деле, думаю я, на кой черт сдалась эта самоидентификация. Чтобы в полной мере соответствовать. Играть отведенную природой роль. Совершать бессмысленные и нескончаемые совокупления с половыми партнерами. Миллиарды и миллиарды половых контактов всего за одну ночь  происходят на нашей маленькой планете. Одна половина человечества без конца сношает другую. А другая половина только и делает, что заманивает для этого первую. Представить страшно, как эти миллиарды, покрывающих Землю существ, совокупляются в самых невероятных позах. К тому же,  большинство занимается этим не потому, что страстно хочет, а потому что так принято. Боже, какие энергетические расходы! Весь мировой потребительский продукт уходит на их восстановление. И если бы этого не было… Я издаю стон, представляя картину глобального благополучия, которое снизошло бы на Землю, если бы люди отказались от секса.

            К нам подсаживается доктор Сигизмунд Кац, модный гинеколог, буддист, эзотерист.

            – Рефлорация… – произносит он.
 
            Кеша не дает ему договорить. Он резко встает. С него хватит. Он тянет меня за рукав, приглашая выйти на улицу.

            Проснись, Джузеппе!



12. строгий напиток


Мы идем через гул ресторанного зала, спускаемся по лестнице, выходим в скверик, отыскиваем, куда присесть. На противоположной стороне, расстелив газеты, на скамейке спит бомж. Ему не мешают крики, доносящиеся из открытых окон дворца пионеров.

            Кровать, говорит мне Кеша Голиков, играет в жизни человека  определяющую роль. Кошмары или буйные фантазии – все вбирает в себя кровать и все со временем отдает. Она напитывается нашей энергией, и возвращение не всегда бывает здоровым.  Можно безболезненно и без последствий менять жен, но резкая смена кровати обязательно скажется на всей последующей жизни. Качества спального места имеют большее значение, чем качества супруги и любовницы. От кровати зависит настроение, здоровье, работоспособность…
 
           У самого Кеши нет постоянного спального места. Он редко спит дома, но если все-таки делает это, то каждый раз засыпает в разных местах. Пока с ним живет Варвара, он  засыпает чаще всего прямо в мастерской на куче тряпья. А Варвара в такие моменты засыпает в его кровати. Иногда он отключается в кресле перед телевизором. Спит всю ночь – в одной позе. Правда, сползает на пол и просыпается, удивляясь, как попал сюда. В мастерской стоит огромный кожаный диван, приобретенный в шестидесятые годы отцом. На нем он засыпает в нетрезвом виде, положив голову на валик. На балконе у него тюфяк и летом Кеша  располагается прямо здесь с сигаретой в руках. Тюфяк  весь прожжен догорающими окурками, но  набит  он негорючими стружками и пожара  не случается. Бывает, Кеша засыпает в ванне с теплой водой. Представляю, как он однажды захлебывается, но поскольку затычка неплотная, этого не случается – вода потихоньку уходит... Кеша просыпается в ванне, покрытый пупырышками, набрасывает на себя  халат и идет на кухню пить адскую смесь кофе с чаем.
На кухне он застает…

           Итак, вновь в подлунном мире появляется мерзкий карлик. Сеанс Кешиного недомогания не завершился. Кеша с Лотреком продолжают кухонные бдения. Лотрек  вытаскивает на свет божий банку с заплесневевшим рисом и показывает карикатуристу:

           – А вот, – говорит он, – из этого сделаем сакэ.
           – Ты умеешь?
           Анри пожимает плечами:
           – Художник должен руководствоваться не рецептами, а интуицией.
           – Не согласен, – говорит Кеша. – Сакэ – не живопись. Это строгий напиток. Важны тонкости технологии.
           Он трогает рукой плечо Лотрека:
           – Есть такая штука – Интернет. Пойдем.
           Они переходят в комнату, которая служит Кеше Голикову и спальней, и рабочим кабинетом. Компьютер у него стоит рядом с кроватью. Пока машина загружается, Кеша пытается популярно объяснить Лотреку, что такое компьютер и что такое Интернет. Карлик кивает, но  задает вполне естественный вопрос:
           – Понятно. Но откуда все берется?
           – Черт его знает, – говорит Кеша. – Да и зачем это знать. Берется и все.
           Он вводит для поиска одно только слово «сакэ» и на экране тут же выскакивает набор заголовков.
           – Вот пожалуйста, – показывает он Лотреку. – Куча рецептов. Скачаем их на рабочий стол, потом разберемся… Тут даже рекомендации, как эту гадость пить. Легкий и сладкий сакэ лучше пить охлажденным в жаркий летний день. А в промозглую ветреную погоду пьют крепкий и острый сакэ. Его подогревают в специальной емкости до комнатной температуры. Такой способ употребления называется "кан–заке". Для этого его наливают в специальный керамический сосуд и ставят в водяную баню…
          Лотрек садится к компьтеру и чешет затылок. Пенсне у него потеет.
           – Через эту штуку можно посылать письма, – произносит довольный собой Кеша. – Они доходят в считанные минуты. Ни паровозы, ни лошади, ни даже голуби не нужны. Если, конечно, такая штука есть у человека, которому ты пишешь. Можем собрать всю информацию о тебе, какая только есть в информационной сети. Здесь  есть любой человек, живой или мертвый, оставивший о себе хоть малейший след…
           – Здесь и моя мать есть?
           –Графиня Адель? Конечно! И твоя мать, и твой отец. И мой отец. И все, кого мы знаем и не знаем.

           – Zut! Моя мать была сама добродетель, но она не устояла перед красными штанами… Да и кто бы устоял перед моим красавцем-папой…




13. кстати о Дао


Сюжет с полнолунием приобретает боковую линию.

            – Кеша, – говорю я, – а что же Варвара?..

            – Варвара? – он вдруг начинает нервничать. – Что Варвара! Ничего Варвара! К чему ты это?

            – Я подумал…

            – Ой, только не это…

            Мы переходим вглубь заросшего сада, он садится на раздолбанный бетонный постамент, я устраиваюсь на спину поверженной в бурьян гипсовой пионерки. Кеша молчит. Трогает пальцем переносицу и возвращается к теме:

            – Понимаешь, какая штука  –  эта особа интересует даже моего отца.

            – Отца? – я поражен тем, что услышал.

            – Я проснулся, – говорит он, беспокойно оглядываясь вокруг, – среди ночи, от чьего-то пристального взгляда. Открыл глаза – в лицо смотрит полная луна. Мне является Тень отца моего, – говорит Кеша, опуская веки. – Тень выглядит довольно не симпатичной, похожей на вурдалака с красными глазами. «Папа, ты что не спишь?» – говорю я ему.

           – А папа тебе отвечает, – подхватываю я:

           – Уж близок час,

           Когда я должен возвратиться в недра

           Мучительного серного огня…


           Кеша трет переносицу:


           – О, бедный дух!..


          Я вскакиваю с пионерки:


           – Не сожалей, но слушай.

           Внимательно, что я тебе скажу…


           – О, говори! Мой долг тебе внимать.

 
           – И отомстить, когда услышишь.

           – Что?
          
            Я  начинаю декламировать громко на весь заброшенный сад:

            –  Я начал бы рассказ, который душу

           Твою легчайшим раздавил бы словом,

           Охолодил бы молодую кровь,

           Глаза из сфер их вырвал бы, как звезды,

           И каждый волос вьющихся кудрей

           Поставил бы на голове отдельно,

           Как иглы на сердитом дикобразе.


           – О небо! – восклицает Кеша.


           – Отмсти, отмсти за гнусное убийство!

           – Убийство?

           – Подлое, как все убийства.


           Кеша открывает рот, что бы произнести: «Скажи скорей…», но резко давит в себе этот позыв и  выходит из образа:

           – Ну, так все и было. Правда, он не знает текст, как ты, но смысл от этого не меняется. В общем, я этот средневековый водевиль обрываю и спокойно ему говорю: «Папа! Ты все такой же увлекающийся. Серный огонь тебя не меняет. Ну, во-первых, где ты видишь кудри. Я быстро лысею. Ты что там ослеп? Во-вторых, кто тебя убил? Если ты ищешь убийцу, то он перед тобой».

           «Это змея твоя, не ты!.» – говорит он.

           «Змея?» – спрашиваю.

           «Твоя карлица!» – говорит.

           «Варвара что ли?» – говорю.

           «Да, она меня убила, – кричит мой мертвый папа, – смертельный яд мне в ухо влила.  Теперь в моем красуется венце».

           «Прекрати! – говорю – Какой к черту яд? Ты умер от инфаркта».

           «Она убила меня уже позже».

           «Бред! – говорю ему. – Какой-то дикий бред!»

           «Сын мой,  – глаза моего папаши искрятся, – если ты ее не прогонишь, я явлюсь однажды во тьме, когда вы сольетесь телами и поражу вас оцепенением…»

            – Тут тень моего папочки начинает бледнеть, – говорит мне Кеша. Я останавливаю рукой его речь и произношу в завершение:


            – Прощай, прощай! Светящийся червяк

           Мне говорит, что близко утро:

           Бессильный свет его уже бледнеет,

           Прощай, прощай и помни обо мне!..


           – Вот наглядное подтверждение тому, – говорит Кеша, – что перед сном недопустимы излишества, – Кеша поднимается и отряхивает мятые штаны. Я не могу преодолеть в себе желание продолжить.


           – Офелия! О нимфа! –  восклицаю я. – Помяни мои грехи в своей святой молитве!


           – Это не твой текст, – с легким раздражением говорит Кеша. – Пойдем. Там Жанна хотела что–то нам рассказать…

           – Жанна уехала, – говорю я. – Но обещала вернуться.

            Мне не хочется идти в ресторан. – Смотри, – говорю я, – бомжа согнали. Кому-то он помешал. Давай здесь посидим, пока нет Жанны.

            Кеша молчит.

            –Так что же было дальше, – говорю. – Бегство Варвары связано с полнолунием?

            Не спи, Джузеппе!




14. не так уж и похабно


– Кстати о Дао, –  говорит гинеколог Кац, он, оказывается, по-прежнему сидит за нашим столом. –  Китайцы еще в древности постигли искусство не растрачивать себя. Мудрец Лао-цзы утверждал, что истинное Дао невыразимо в словах и непостижимо для разума…Половой акт между мужчиной и женщиной даосы рассматривали как аналог бракосочетания Неба и Земли, породивших «всю тьму вещей». Однако мужчине при этом рекомендуется не растрачивать энергию, то есть воздерживаться от семяизвержения, и вбирать в себя энергию, слюну и сексуальные соки партнерши. В противном случае он рискует подорвать свое здоровье, сократить свою жизнь и умереть, так и не постигнув своего настоящего Дао. Половой акт можно сравнить с водой или огнем. Он может…

            – Знаете, профессор, – перебивает его Герман, – у меня после этого такие творческие взрывы…  Не успеваю записывать.  Жаль, так редко…

            – Растрачиваешь себя, – сокрушается Жанна. Наша мадам Помпадур в этот день встречалась с давнишними приятелями из администрации губернатора, и теперь переполнена информацией.

            – Мальчики, вы знаете, что происходит в большом мире? – говорит она.
 
            – Что такое большой мир? – спрашивает Кеша. Он не владеет информацией.

            – Все, что расположено за пределами этого стола, – говорю я.

            – Нам большого мира не надо, – говорит Кеша. –  Нам этого хватает.

            – Ты раскидываешь через Интернет свои похабные карикатуры по всему миру,  и тебя не интересует реакция? – возмущается Жанна. – Ты за новостями следишь?

            – Чего это? – говорит Кеша. – Я и так все знаю. Нефть скачет. Преемник умничает. Автопром бедствует.

            – Компьютер меня убивает, – говорит Герман. – Предпочитаю писать рукой. На зеленой бумаге.

            – Что такое большой мир? – возвращаюсь я к теме.

            – Лондон – Париж – Амстердам – Стамбул, – перечисляет Жанна. – Христиане громят мусульманские кварталы. Мусульмане оскверняют христианские святыни. Карикатурный скандал.

            – Карикатурный скандал? – в один голос переспрашиваем мы.

            Лицо Жанны приобретает значительность.

            – Пусть Кеша расскажет, что он там нарисовал, – назидательно говорит она.

            – Да я видел, – говорю я. – Нарисовал трех идолов главных мировых религий – Христа, Магомета, Будду…  Эти ребята с удовольствием придаются скотским утехам. Совокупляются с детьми, животными и между собой…

            – Есть же что-то святое, – бормочет Герман.

            – Ну, не так уж и похабно, – говорит Кеша.

            – На тебя объявлена охота, Котик, – говорит Жанна. – Тебя вычислили. Ты объявлен врагом трех мировых религий…  Ну, по крайней мере двух – буддисты безмолствуют.

            – Первое правило Дзэн… – говорит доктор Кац…

            – Так вот, оказывается, отчего они все как с ума посходили, – говорит Кеша. – Лезут ко мне с сексуальными проблемами. Я теперь знаменитость.

            – Принц княжества Мандора, – говорит Герман… Его перебивает неистовая Жанна:

            – Вот это вы видите?..




15. большой принц

            
Итак, что мы  видим?  Вот такая информация.
         
           Стебан, наследный принц княжества Мандора, сорокалетний плейбой и спортсмен, расхаживает в это позднее августовское утро в белой майке, шортах и босиком по солнечным комнатам своих апартаментов, расположенным под самой крышей княжеского дворца.

            Он встал раньше обычного, поскольку беспокойная мысль, застрявшая накануне в его голове, подняла его с постели и затащила в комнату, нафаршированную электронными приборами, компьютерами, гигантскими мониторами. Здесь среди гудящих железяк – кабаньи головы и оленьи рога, чучела больших рыб. Огромное полотно – соколиная охота. Принц – охотник и рыболов.

           В широко распахнутых дверях балкона  – море. Оно ровное в эти утренние часы, цвета материнской нежности, посылающее дрожащие солнечные блики в сторону дворца.

           Принц неспокоен. Он в поиске. Вчерашний разговор с ближайшими друзьями заставил его сегодня встать раньше обычного. Принц – верховный магистр Ордена копьеносцев. В наши дни Орден – уже не то воинство, которое закладывали в него отцы–основатели. Теперь это скорее всемирный клуб, просветительская организация,  заботящаяся о разумном компромиссе между развитием и экологией, продолжением здорового рода людского и сохранением вечных традиций на этой земле. В тайных доктринах ордена провозглашаются новые цели –  развитие идеи Великой плотской любви и культа Священного коитуса.

           Доклад, услышанный им накануне, поверг принца в состояние шока. На  планете возникло два полюса так называемого асексуального движения. Первый всплеск произошел  в Соединенных Штатах. И в этом не было ничего удивительного. Второй – в Эрфэ. И это изумило всех.

           Ряды асексуалов быстро множатся, среди них образовалась воинственная прослойка, которая занимается вербовкой новых членов и составлением радикальных программ – вплоть до полного отказа от секса и продолжения человеческого рода.
   
           Принцу показали подборку асексуальных прокламаций, фотографий лидеров и рисунков. Выделяются карикатуры одного евразийца.  Он рисует главных богов основных мировых религий, вступающими в половую связь самым скотским образом с животными, детьми и друг с другом. Имя автора  – Иннокентий Голиков.

              Первое же, что делает в это утро принц Стебан, связано с Интернетом. Он находит нескольких Голиковых. Наиболее подробно информация представлена об довольно известном художнике Владиславе Голикове, скончавшемся лет пятнадцать назад в зените славы. Стебан вспоминает, что в коллекции его отца есть одно полотно этого Голикова – маленькая обнаженная кокотка на лошади преодолевает ручей. В этой картине нет ничего асексуального. Скорее наоборот – при взгляде на изображение подступает легкое томление…

            Об Иннокентии Голикове упоминается совсем скупо, да и то в связи с тем, что он сын известного живописца. Трудно понять, какого рода деятельностью он занимается. Скорее всего, он издатель, поскольку его имя упоминается в ряду с названием провинциальной газеты. Кроме того он рисует. В крохотной рецензии, переведенной на французский язык, Иннокентий Голиков пафосно уподобляется  Анри Тулуз-Лотреку. Его конек –   человеческое уродство. Какая-то странная связь, думает принц, одним из активных членов ордена копьеносцев более ста лет назад был отец Тулуз-Лотрека граф Альфонс Тулуз-Лотрек, человек исключительно светский и весьма любвеобильный…


           Принц Стебан вызывает секретаря:

           – Надо найти повод для поездки в Эрфэ. В программе должно значится посещение… – он заглядывает в распечатку. –  Гарибальди…

            Секретарь делает пометки.

            – Там отличная рыбалка, – говорит принц.

            – Разве? – удивляется секретарь. – Там грязно.

            – Не важно, – машет рукой принц.

            – Помнится, вы наловили в Америке кислотоупорной форели, – говорит секретарь. – Смертельная отрава.

            –Дело не в рыбалке, – говорит принц. – Но снасти распорядись взять.

            Трепещи, Джузеппе!


      

16. маленький принц


Варвара устраивает себе ложе на кухне. Не спит до утра, отхлебывая вино, выкуривая сигарету за сигаретой и оставляя пометки в своем дневнике. Иногда среди ночи она слышит, как Кеша разговаривает с кем-то в мастерской. Несомненно, он разговаривает сам с собой. Но, кажется, она слышит в ответ чей-то тихий голос. Кеша начинает произносить что-то восторженное, проникновенное,  какие-то слова, сказанные с любовью. Это так не похоже на него. Варваре  в такие минуты хочется, чтобы эти слова были сказаны ей. Но ей таких слов он не говорит.

           Она только теперь по-настоящему начинает верить в собственную исключительность, избранность, особую одаренности, умение замечать то, что не замечают другие. Она уже видит мир глазами Кеши. Принц из дедовских сказок перебирается на вторую позицию. Правда, не навсегда.


           Мы говорим с Варькой про родственников и Кешу, но про Лёлика, двоюродного брата, она не упоминает ни разу. Он играет в этой истории малозаметную роль, но все-таки совсем обойти его невозможно. Высокий и белоголовый, точно альбинос, передвигается Лёлик, плавно раскачиваясь, будто на шарнирах, весь какой-то эластичный,  резиновый, возникает он неожиданно, в самый неподходящий момент и так же внезапно исчезает.

           Для Варвары теперь существуют только  два человека – дед и Кеша. Больше всего она говорит  о Кеше. Иногда он ее пугает. Своими неожиданными жестами, словами, взглядами. При нем, говорит, Варвара, мне обязательно что-то необыкновенное мерещится. Пугающее до дрожи. И радующее порой до полного безумия.  Каждую минуту он  разный. Даже внешне он не всегда одинаков. Широкий нос, складка на переносице, сухие глаза, живот, похожий на уснувшего енота.

           По утрам в огромной турке Кеша готовит себе молотый кофе, одновременно заваривая крепкий чай. Потом смешивает эти два напитка, сцеживая их в литровую кружку, иногда добавляет корицу. Отхлебывает эту смесь мелкими глотками и курит. Это его кич. Потом садится к компьютеру, вытаскивает из Сети  куски анатомического атласа, гигантских насекомых, рожденных японским аниматором, губы порно-звезд, конструктивные элементы подвалов и чердаков,  искажает все до неузнаваемости, лепит,  посмеиваясь, в каком-то невероятном беспорядке.

           Рассказывая  ей что-нибудь, Кеша употребляет мало слов.

           – Смотри, какое подробное дерево, – говорит он. И дерево, действительно, тут же становится «подробным». Каждый листочек превращается в крохотное человеческое лицо. Лица не похожи между собой. Появляются совсем дряхлые, печальные, готовые упасть на сырую землю. Нарождаются новые, мужественные, даже злые, торчащие бодро, стремящиеся вверх, к свету. Или совсем молодые, нежно-зеленые, радостные, желающие полностью испить сок жизни, им кажется, что времени для этого достаточно. Лица шевелят губами, моргают, плачут, смеются…  Из сломанной ветки капает на землю кровь, а кора дерева переливается морскими волнами, кружится вокруг ствола, устремляясь к верху, а на смену ей из земли поднимается новая… Сны наяву. Натуральная голография, как говорит об этих фокусах Гера.

               
            Однако в человеческой жизни доминирует рутина. Он любит готовить. Но его готовка заключается не в приготовлении пищи в общепринятом представлении. Это бесконечный эксперимент. Поиск. Ему ни разу не удается приготовить два одинаковых блюда. Он ищет невозможное, несочетаемое, неисполнимое. Он крошит в миску овощи, яблоки, сыр, варенную говядину и заливает свекольным соком.

           – Боже, Кеша, – говорит ему Варвара, – если ты готовишь салат, то зачем  заливать его этой гадостью?

           – Это не гадость, детка, это холодный суп. Понимаешь, какая штука. Добавляем сметану или майонез – пальчики оближешь.

           Он притаскивает с колхозного рынка коровью голову. С рогами, выпученными глазами и открытой пастью. С помощью молотка и стамески пытается расколоть череп несчастной буренки. Варваре это зрелище не нравится. Она покидает насиженный диван, перемещаясь на свежий воздух…

           Вечером Кеша потчует ее замысловатым блюдом из коровьих мозгов. Он чуть взволнован и смешлив.

           – Варь, это так вкусно. Попробуй. Думаю, это пойдет на пользу твоим собственным мозгам.

           Она не в силах ему отказать. Без особого энтузиазма заталкивает в рот кусочки серого месива. Наткнувшись на шарик от пинг-понга, испуганно замирает:

           – Что это?

           – Это глаз, детка, он тоже съедобный. Я пробовал. (Здесь мне хочется выругаться! Что он пробовал? Глаз половозрелого лосося? А ей предлагает коровий!..)

           Она бросает вилку и перебирается на свой кухонный тюфяк. Падает на спину, кладет руки под голову и смотрит в потолок. Кеша недоволен, тихо ругается и убирает мозги в холодильник. Варька успевает заметить, что пробитая стамеской голова там же в холодильнике. Вместо глаз – черные дыры, но язык пока на месте. Кеша еще не придумал, что с ним делать.
 
           Не всегда его кулинарные эксперименты носят экстравагантный характер. Иногда он готовит обычные супы, борщи и котлеты. Но обычность эта относительная. Каждый раз он добавляет что-нибудь новое, меняет форму, режим обработки,  даже сервировки. Одни и те же котлеты у него то жгуче-острые то пряно-сладкие, то обжаренные до хрустящей корочки, то влажно-осклизлые.

            Своим блюдам он присваивает имена собственные  – Цветомузыкальный Миконас,  Поль Гоген и таитянки, Одиночество Будды, Каталепсия от Иоанна…


           Варвара не спорит с Кешей. Но от угощений осторожно отбивается. Пытается сама готовить что-нибудь простое, не вызывающее никаких эмоций. Кеша не переносит ничего простого. Он считает, что Варька  портит продукты. Но и не запрещает ей это делать. Он в такие моменты избегает ее. Не опускается до нотаций.


            Кеша гостеприимен и, и когда мы к нему заглядываем, предлагает что-нибудь отведать. Герман в таких случаях пугается.

            – Спасибо, я сыт, – говорит он. – К тому же – вдруг мне не понравится, а я вынужден буду хвалить.

            – Ну, не хвали.

            – Как же. Мне воспитание не позволит.

            – Перезагрузись, – говорит ему Кеша.

            Он демонстрирует нам какой-то особый омлет. Яйца он не покупает. Говорит, крылатые твари каждое утро оставляют на подоконнике в мастерской  с десяток яичек – прямо в коробке из-под масляных красок. Он на ходу рассказывает историю о прирученных им летучих мышах.

          – Кеша, – говорю я, – летучие мыши не несут яйца, – мне стыдно за неправдоподобное вранье моего друга. – Они млекопитающие.

          – Ну да, – говори Кеша, – а кто спорит. Для омлета нужно и млеко. Ты же знаешь.

          Гера брезгливо смотрит на желтоватую бурду, запекшуюся на сковородке, посыпанную зеленью и красным перцем, отворачивается.

          Кеша говорит, что человек – единственное существо на планете, лишенное естественного индикатора – он не знает, что для него полезно, а что, напротив, вредно. Он не употребляет многие полезные вещи, а какой-нибудь коньяк «Чемберлен», приготовленный из гнилых чурок, охотно употребляет вовнутрь. А между тем, личинки общественных ос и яйца коричневых муравьев содержат…

          – Ой, хватит, – говорит Гера. Лицо у него зеленеет. Он предлагает мне выйти на улицу, прогуляться…


          
17. спастись от эйфории


За несколько дней перед тем, как окончательно покинуть мастерскую, Варвара попадается ему у подъезда с резиновым Лёликом, двоюродным братцем. Они стоят обнявшись и курят, передавая друг другу сигарету. Кеша проходит, стараясь не смотреть в их сторону, при этом испытывая непреодолимое желание подойти и врезать Лёлику как следует.
 

           Меня душит информация. Никак не могу рассказать все по порядку. Вернемся, в конце концов, к завершающей части истории с полнолунием.  Просыпается Кеша среди ночи. Встает, слегка покряхтывая, бродит по мастерской, осматривает кухню и ванную. Он один. Варвары нет. Член у него по–прежнему стоит и, похоже, не собирается укладываться. Где Варька,  думает он, но думает не потому, что на мысль о Варваре его наталкивает  бессмысленная в своем упорстве эрекция, а ощущение некоторой пустоты, которую он до того не замечал. Впрочем, он допускает, что все это самообман  – причины его переживаний на самом деле просты, но признаваться себе в этом он не желает.

           Без сна валяется до утра, испытывая отвращение от малейшего соприкосновения со своим телом. Управлять им он не способен. Физические силы его покинули. На фоне этой немощности совершенно нелогичной ощущается мощная эрекция, не покидающая его ни на миг. С рассветом она становится еще более напряженной, тянущей куда-то в неизвестность, изводящая болезненной несгибаемостью. До самого белого дня.

           – Выбора нет, – рассказывает он, когда мы встречаемся позже в ресторане, – записываюсь на прием к заведующей городским урологическим отделением. Долго сижу в приемной, держу на коленях раскрытую книгу. Меня вызывают, я так с книгой в руках  и захожу. Врачиха меня осматривает и выносит свой вердикт: «Приапизм!»

           Кеша не говорит, трогала ли врачиха его хозяйство, но, судя по выражению Кешиного лица, минуты он пережил непростые. Впрочем, и она, по всей вероятности, тоже. То, что она видит, заставляет ее волноваться, что для специалиста такого уровня и такого опыта, недопустимо.

           – Редкая болезнь, особенно в наше время, – Кеша передает слова заведующей с такой интонацией, что я реально чувствую личную ее озабоченность.

           – Есть только один способ лечения этого заболевания – операция, – говорит она. После чего в Кешином рассказе наступает гробовая тишина. Надо полагать, такая тишина воцарилась в тот момент и в кабинете заведующей городским урологическим отделением.
 
           – Можно попробовать пиявки, – говорит врачиха. – Но шанс довольно незначительный.

           Рассказывая все это, Кеша делает небольшое отступление, чтобы совершить экскурс в сферу древнегреческой мифологии. Наш Герман с пониманием кивает при упоминании о Кроносе и титанах, он и без объяснений Кеши знает, кто кого родил и какие боги произвели на свет уродливое создание с огромными гениталиями – Приапа.

          «Не тот случай, – повторяет Кеша, – не тот случай». Он покупает в аптеке десятка два пиявок, пока везет их в банке домой, половина сдыхает. Долго стоит посреди мастерской , наблюдает, как эти омерзительные твари пытаются выбраться наружу по стеклянным стенкам.

           Зовет Варвару:

           – Небольшая проблема.

           Она не сразу понимает, что от нее требуется. Кеша пытается объяснить, делая равнодушное лицо, сердится, смотрит на Варвару злыми глазами. Видит перед собой совсем не то, что полагается видеть в такой момент. На него наваливается странное видение. Ему является небесное создание в розовом облаке, в тумане  золотой пыльцы… Оно жадно рассматривает Кешу, выпучив изумрудные глаза и открыв рот с пухлыми, блестящими, вишневыми губами…  Несколько мгновений сказочное облако плавает перед ним…  Он не может пошевелиться…

           Наконец, Варвара понимает, что от нее требуется, с энтузиазмом соглашается:

           – Ой, Кеша, нечего стеснятся. Я ведь для тебя не женщина.

           – Эти песни, Варенька…

           Он представляет, что сейчас произойдет, внутренне содрогается, но продолжает бормотать, словно в забытье:

           – Если хочешь выйти замуж, выбери дурака. Умные люди знают, каких чудовищ вы из них делаете.

           – Исцелите его силы небесные! – пафосно восклицает Варвара. Ясно же, она играет. Точнее, они оба играют. Даже в такой ситуации. Кеша первым возвращается к упрямой действительности:

           – И какого черта ты их вызвала? Знаешь, сколько они мне вкололи?..

           В общем, они договариваются. Нет здесь ни мужчин, ни женщин, ни стыдливости, ни гордости. Он устраивается поудобнее в кресле, выставляет наружу свой посиневший набалдашник и, стыдливо прикрыв глаза, следит за Варварой. Она берет своими ручками пиявку и подходит к Иннокентию… Несколько мгновений, приоткрыв рот, рассматривает напряженный пенис моего старого школьного друга Кеши Голикова.

           – Варь, очнись, – говорит он. – Так смотришь, будто не видела.

           – Нет, – говорит она, – не видела. Ужасно.

           – Ужасно?.. Тебе противно?

           – Наоборот, – говорит она.

           – Тебе не противно? Не хочешь ли ты, чтобы этот мухомор вошел в твое нутро? Я правильно понимаю?

           – Да. Правильно.

           – У-эх. Когда исчезает Дао, появляется Дэ, – говорит он. Должен ведь он что–то сказать.

           Попытки сохранить невозмутимость стоят ему немалых усилий. Он бледнеет. Кровь пульсирует в одной точке. В ушах звенят колокола. Ситуация, прямо скажем, не стандартная. Внутри себя Кеша ощущает стержень, точнее даже не стержень, а натянутую струну, которая, чем больше натягивается, тем больше производит колебаний, сотрясая тело. Эта тряска все увеличивается, но, он надеется,  незаметно для Варвары. Его бьет внутренняя дрожь, столь частая, что тело свое он ощущает похожим на крыло гигантского насекомого, жужжащего в полете и делающего частые взмахи, которые невозможно рассмотреть человеческим глазом.

          Варвара долго приноравливается, заходит и так и эдак, то с одной стороны, то с другой. Наконец, выбрав удобную позицию, она водружает пиявку на гипертрофированный Кешин пенис и идет за другой. Опустим ненужные подробности. В совокупности она цепляет на Кешин гипертрофированный член пять этих голодных тварей и, взволнованная до предела, убегает…

           Пиявки медленно разбухают. Член немного жжет, но наш Кеша терпелив. Нажравшиеся пиявки одна за другой отваливаются. Ранки кровоточат, одна из них особенно обильно – видимо, Варвара, пристроила одну из этих тварей прямо ему на вену…

           – Потерял чудовищное количество крови, – рассказывает Кеша. – Обложил член ватой и льдом, лишь после этого кровотечение стало ослабевать…

           Отвалившиеся пиявки расползаются по мастерской. Двух Кеша обнаруживает и бросает в унитаз. Остальные отсиживаются где-то до сих пор.

           Кардинальных улучшений, однако, не наступает. Член потихоньку кровоточит, при этом стоит он неколебимо еще почти сутки, и лишь на следующие, когда полнолуние идет на убыль, Кешин детородный орган чуть сдает свои позиции.
 
           Кеша где-то раскапывает книжку о пиявках, и теперь с увлечением рассказывает нам об этих прекрасных представительницах отряда кольчатых червей. Помимо того, что они пьют нашу кровь, замедляя при этом ее свертываемость, со слюной они выделяют анестезирующее вещество – гирудин. Сожрут – и не заметишь.

           – Теперь внимательно слежу за фазами луны, – говорит Кеша Голиков. 

          


18. сказочный принц


Полнолуние играет с ним злую шутку, но то, что происходит вслед за вышеописанными событиями, никак не было связано с фазами луны. Пришла пора рассказать, каким дурдомом закончились Варькины душевные терзания. Кеша заглядывает как-то в холодильник, смотрит в пустые глазницы коровьего черепа и задумчиво произносит:

            – Не пора ли тебе на помойку? – на что коровий череп ему отвечает:

            – Пора. Только не мне. Посмотри, что пишет эта куколка в своем блокноте…

            Кеша поворачивается к столу и обнаруживает Варькины заметки, заляпанные винными пятнами. Секунду поколебавшись, начинает читать строки, выведенные девичьей рукой:


           «Мы вконец опьянели и в рябой темноте кухни, как будто в мутном кинозале, вытворяли друг с другом что–то невероятное. Нелепое. Недозволенное. Нечистое. Что он делал со мной, боже! Завершения не было – кажется, не хватило фантазии...  Я была вся мокрой, обессиленной и готовой еще к чему-то большему, готовой идти дальше. Куда-то еще, в глубину полного растворения в нем.

           Кеша спал и казался мертвым, но все время присутствовал в моем горячечном бреду. Мне казалось, сейчас он поднимется и скажет: «Я угощу вас фирменным блюдом под названием Каталепсия. В качестве ингредиентов используются присутствующие…»

           Кеша злобно называет его резиновым Лёликом, подразумевая, что он – болван бесчувственный. Резиновая кукла. Он сам бесчувственная кукла.  На самом деле я улетаю к ночному хулигану. «Я похож на маман, и я вечно пьян».


           Кеша хватает блокнот и бежит в мастерскую. Варвара сидит все там же,  на своем диване с незажженной сигаретой и ножом для резки по линолеуму… Дальнейшее трудно пересказать – я не присутствовал при этой сцене. Но  могу представить Кешу в ярости. С ним крайне редко случается такое, но когда случается, он полностью безумен. Что он кричит и что видит перед собой Варвара, вряд ли возможно описать даже по их воспоминаниям. Разве сумасшедшие что-нибудь отчетливо помнят. Но как говорит Варвара, и я готов ей верить,  чудовище со звериной головой лает и брызгает на нее ядовитой слюной… Она запрыгивает с ногами на диван и бьет чудовище ножом в живот, похожий на проснувшегося енота…

            В следующий миг она видит, как чудовище падает на пол и превращается в карлика, обливающегося кровью.
         
           – О–о–о–о–о…  –  вопит она. – Я… я… я… не хотела… О, господи боже, что это….  Я ничего не понимаю…
          
           Ее бьет озноб и волосы поднимаются дыбом как наэлектризованные.

           Она прыгает на пол и осторожно переступает через лужу крови…  Перед ней умирающий… Это не чудовище. Это не Кеша Голиков. Это маленький принц с далекой планеты. Она склоняется над ним. Она лихорадочно гладит ребенка, гладит осторожно, боясь приблизить руку к ножу, и не решаясь его выдернуть, понимая, что бы она ни сделает, уже поздно…

           Она рыдает, упав на колени, склоняется над телом принца и начинает причитать, будто пытаясь утешить ребенка, с запоздалым участием облегчить его страдания:

           – Ты мой хороший, славный мальчик Я здесь. Я с тобой. Я люблю тебя. Я очень–очень тебя люблю. Я сделаю все, что ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой. Я  приду к тебе, дай мне знать, если ты хочешь этого…
 
           «Стоп, – вдруг слышит она Кешин голос. – Эмоциональный выброс завершен. Теперь молчи. И скромно удаляйся».

           Варвара берет в руки тряпку, заляпанную краской, шумно сморкается и направляется  к выходу.

          Кеша тут же поднимается, отряхивает брюки, вельветовый пиджак и смотрит на часы. Можно отправляться во дворец пионеров. Самое время. Варвара скорее всего уже не придет.

          
           Варвара идет в ближайшее отделение милиции, с трудом подбирая слова, рассказывает молоденькому сержанту, как она «убила маленького принца». Милиционер испуганно таращит глаза, такого ему слышать еще не доводилось, звонит начальству,  появляются люди в белых халатах, и Варвару увозят в психиатрическую больницу.
 
           – Нет сомнения, – говорит Кеша, когда мы вечером встречаемся во дворце пионеров, – что я редкостное чудовище. Но не из тех, что оборачиваются принцами.

           – Вот, – говорю я, протягивая Кеше газету, – Принц Мандорский приезжает. Думаю, зачем?
           – А я собираюсь на Мальту, – говорит Герман. – И тоже не пойму, зачем.
           – Удавила бы собственными руками, – говорит Жанна.
           – Спуталась с двоюродным братцем, – говорит Кеша. – Такая штука. Не постеснялась деда.
           – Кеша, – говорю я. – С каким таким двоюродным братцем? Я видел, как ее подвозил Ди Бэ…
           – Певец? – удивляется Кеша. – Этот фигляр? Ни за что не поверю. У него таких Варек эшелон и тележка в придачу.
           – Про тележки ничего не скажу, – говорю я ему. – А вот то, что Ди Бэ ее обхаживает, – это точно… Ну, по правде говоря, не знаю, как они стакнулись…
            Герману хочется выразить свое негодование. Он делает маленький глоток сакэ и с пафосом декламирует:

            Белогвардейца найдите –  и к стенке!

            А Рафаэля забыли, забыли Растрелли вы?

            Время пулям по стенам музейным тенькать,
 
            Стодюймовкам глоток старье расстреливать!..


             Жанна неприязненно смотрит на него и поворачивается к нам:

             – Вы будете в пикете участвовать, мальчики?

             – Вот еще, – пожимает плечами Кеша.

             Маленький принц,  думаю, ох–хо–хо…   
       
    


19. шумел сурово Брянский лес


Некоторые люди склоны болезненно переживать то, что кто–то в этом мире активно совокупляется без их участия. Кешу Голикова эта тема не волновала до тех пор, пока в его жизни не появилась сумасшедшая Варвара.

           – Эти дуры, – говорит мне Кеша Голиков, –  всю жизнь мечтают о принцах, а находят козлов, которые издеваются над ними и пользуются их слепой покорностью.

           Он делает сверку во внутренних рядах – там царит полное безразличие, и лишь маленький Котя беспокойно трепещет и что–то похожее на ревность покалывает где-то внутри.


            А началось с того, что он поднял брошенную в ванной футболку, в которой она спала. Поддержал в руках. И, прежде, чем сунуть в бак, понюхал… Внезапно перед ним поплыло, и закружилась голова.

            – Такая штука, я и сам от себя такого не ожидал, –  рассказывает Кеша. – На меня вдруг наваливается бессонница. В этот момент луна находится лишь в первой четверти, и приступ мне не грозит. Но я опять не управляю собой. В голову лезут детство, отец и, черт побери, Варвара…


            Ночь откровений. Кеша грязно матерится и  глотает две таблетки демидрола. Он встает, ложится, садится к компьютеру, курит и пьет холодный чай…

            Его голову сверлит одна и та же мысль: она получает от Лёлика то, что не могла получить от него. Но что именно? Что? Что в нем такого, что бросило ее к нему в объятия? Он пытается сказать себе, что надо быть благодарным Лёлику за это –  за то, что он избавил его от этого бремени. Но почему-то эта мысль не радует.

            Он представляет, как они этим занимаются. Не может отделаться от этого кино, от этой гнусной эйфории. Волна отвращения поднимается в нем. Грязь! Слизь! Слякоть! Невероятные позы. Всхлипы и сладострастные стоны! Их ласки, прикосновения, погружения, моменты полного слияния…
 
            Боже, это никогда не кончится! Он представляет пилораму, через которую проходит бревно за бревном, делясь на доски и собираясь в ровные штабеля. Эти доски, эти щепки, эти горячие, свежие опилки его  корежат. Бревно за бревном! Бревно за бревном! Огромные, сучковатые, пахнущие хвоей и горячим машинным маслом…
 
           Он чувствует привкус покалывающей сухости во рту. Мучительное состояние. Будто в рот попала мошкара, которую никак не удается отхаркать. Он выкуривает еще три сигареты  между двумя кружками чая. Ему совсем плохо. Он теперь понимает, что это означает – «плохо». Он едва стоит на ногах. Его мотает из стороны в сторону после бессонной ночи. Его изможденный мозг пытается решить этот простейший вопрос: надо что-то делать! Нельзя ничего не делать! Он разумом понимает тупиковость, нелогичность, бессмысленность своего состояния, но ничего не может с этим поделать. «И чего я так бешусь? В первую четверть?»

           – Zut! – слышит он голос Лотрека. – Моя мать была сама добродетель, но и она не устояла перед красными штанами…

           «Есть погремушки притягательнее, чем красные штаны. Инцест. Просто инцест. Нет более сладкой, притягательной и опасной игры, чем эта …»

           Карлик смеется и брызгает слюной.

          – Мой папа являлся ко мне ночной тенью…

          – С того света?

          – Зачем с того. Он и на этом благоденствовал еще долго после меня… Он называл мои работы порнографической дребеденью, предлогом для того, чтобы невозбранно пить и бездельничать в борделях и варьете.

           Лотрек сдергивает с носа пенсне и начинает с бешенством их протирать, как будто перед ним стоит не Кеша Голиков, гарибальдийский карикатурист, а его прославленный предок –  вождь крестоносцев граф Раймон IV  Тулузский,  который первым ворвался в 1099 году в Иерусалим…

           Доспехи и мечи сверкают на солнце, цокот копыт смешивается с пением труб…


          – Тут у нас мандорский принц на днях появляется, – говорит Кеша.

          – Они все выродки, эти принцы, импотенты и садисты,  – кричит ему карлик.


           Ты слышал, Джузеппе, что такое инбридинг?




20. скажи скорей


Он снова перебирает в уме всех действующих лиц этой драмы: Варвару, Лёлика, деда. В какое-то мгновение он осознает, что деда приплел сюда зря, что его нет среди действующих лиц, но следом измотанное видениями сознание ухватывается за образ деда, как за спасательную соломинку.
 
           Сейчас они проснуться, думает он, еще раз покатают бревна, потом выпьют кофе и начнут собирать деда, чтобы отвезти его в дом престарелых. Конечно, им он мешает. Конечно, он охотно уступит  уговорам Варьки.

            Его просто бесит мысль об этом.  Господи, думает он, надеюсь, дед не слышит по ночам шум работающей пилорамы. Куда они его запихали. На кухню? На антресоли? Засунули в шкаф? Что он испытывает, когда его ненаглядная Варенька так визжит, дребезжит и жадно поглощает бревна в ненасытном распиле.

      – Что мне приснится? – спрашивает  его Варвара.

      – Что-нибудь хорошее, доброе, волшебное.

      – Не страшное?

      – Нет, конечно, ты же победила свой страх, – отвечает ей из шкафа дед. – Ступай жить к своему принцу. Папка теперь будет скучать по тебе сто лет.
 
           Кеша бродит по мастерской, находит старые акварельные краски, вертит их в руках, потом, не до конца понимая, что делает,  пальцем рисует синие круги под своими глазами. Получается слишком ярко. «Понимешь, какая штука, – говорит он Лотреку, – я ведь совсем не умею рисовать». Он берет полотенце и растирает краску по всей физиономии. Из зеркала на него смотрит мрачная харя. Он, кажется, заглядывает в прошлое – в анатомический театр. Но шкаф, где покоилась его Нишель, пуст. Она не участвует в спектакле.
 
           Он делает следующий дурацкий шаг. Берет молоток и засовывает его в полиэтиленовый пакет.  «Молоток –  последний аргумент постмодерниста. Обойти всех ее родственников и расколошматить им головы. Радикально!»  Теперь следует идти на улицу и ловить такси. «Как много девочек хороших, –  доносится из холодильника голос коровьего черепа, – как много ласковых имен…»


           Еще слишком рано. Почти час он мотается по окрестным дворам, представляя, как будет действовать дальше. Он подъедет на такси к воротам ада. Машину не отпустит. Будет сидеть в ней и ждать. Они, наконец, появятся, и, когда Варвара с дедом выйдут и направятся по дорожке к дверям дома престарелых, он сунет таксисту деньги – больше, чем полагается, и скажет: « Видишь эту девушку со старичком? Когда она выйдет одна, позовешь ее и отвезешь, куда скажет». Затем он вылезет из такси, подойдет к машине Лёлика, и, не раздумывая, с ходу разнесет вдребезги одно из боковых стекол. Если Лёлик попытается выскочить, он врежет молотком по обшивке кузова и заорет: «Двинешься – вообще все разнесу к чертям собачьим»! Потом сядет к нему в салон, держа молоток наготове, и скажет: «Поехали…» Звякнет телефон, и Лёлик ответит дрожащим голосом: «С мамой плохо! Позвонили только что!..  Езжай на такси, милая!»

           О чем они будут говорить потом? Когда они остановятся где-то на обочине, он скажет Лёлику: «Знаешь, мне безразлично, кто, когда и как долго…  Мне не безразлична судьба этих людей…  Встречайтесь, делайте, что хотите, но пожалейте Лотрека…»  И тут в его голове снова щелкает: дед? где он? Ему-то что за дела? Дед, Варька, принц…  Что-то важное вываливается из его хорошо продуманного плана. Вылетает стержень конструкции. Все рассыпается.


           У подъезда он сталкивается с Лёликом. Несколько мгновений смотрит на него, не зная, как реагировать на это явление.
 
           – Где Варвара? – произносит он, пытаясь казаться безразличным.

           – Варвара? Откуда я знаю.

           – Не прикидывайся. Я видел, как вы тут обжимались.

           – Ах, это! Да, не знаю. Я вообще с ней… Ничего такого. Даже не знал…  Что она…  А собственно, что случилось?..

           Кеша смотрит в его глаза и видит тупую искренность. Эти глаза не лгут. Но он не верит им. «Черт бы ее побрал, – он шагает прочь от подъезда. – Может, и в самом деле Ди Бэ?..»


           Шаркая по асфальту незастегнутыми сандалиям, уныло бредет в сторону дома, в котором живет дед. Он шагает не оглядываясь, держа в руках пакет с молотком и думая о том, что так и не сможет поступить как настоящий мужчина – защитить старого человека…

           Напротив водонапорной башни стоит  Варвара. Уже нетрезвая. Ее только что выпустили из сумасшедшего дома.

           – Поссорились? – спрашивает Кеша, имея в виду Лёлика.

           – Жалкая личность! Козлиная борода! – отвечает ему Варька, имея в виду своего гастролера. А, может, и еще кого-нибудь. Но Голиков не хочет ничего больше слушать. Он бросает в канаву пакет с молотком и разворачивается в обратном направлении.

            – По всем правилам, по всем сюжетным канонам ее не должно было быть возле дедовского дома, – рассказывает мне об этом Кеша. – Драма не выстраивается. Такая штука.

            – Мелодрама, – говорю я ему. – И ты не принц Датский.

            – Дальше следует трэш, – говорит Кеша. – Ты не поверишь,  этот день возвращается. На пилораму старого Джузеппе.




21. что происходит
   

Дом напротив башни. Он обнаруживает, что деда в квартире нет. Видит вещи Варвары. Чьи-то сапоги со шпорами в коридоре. Собирается уйти, но тут слышит ее голос:

          – Что ты там копаешься?

          Он сжимается. Несколько минут стоит молча. Бревна!!! Чувствует, как падает резко вниз и обнаруживает себя среди гигантского ворса мелким жучком. Быстро перебирая лапками, бежит в спальню…

          Она лежит, раскинувшись, с закрытыми глазами, слегка трогая себя, и во всей ее позе читается ожидание. В ней чувствуется что-то степное, темное, татарское. Ее лицо, плечи, все тело усеяны микроскопическими родинками, осыпаны корицей, кофе крупного помола… Есть существа… они странным образом действуют на противоположный пол. От них идут магнитные волны. Нет этому объяснения. Просто попадаешь в орбиту этого притяжения. Ощущаешь себя подопытным кроликом. Лезет в голову всякое, с реальностью не связанное…
 
Он проникает в эту проклятую щель. Великий анатом и сочинитель небылиц, Кеша Голиков предпринимает экспедицию в область сугубо закрытую для досужего взгляда. Что заставляет его делать это? Ответа нет. Как нет и полной правды о лабиринтах его темного сознания. Центр всей мышечной вселенной, чудо, созданное господом богом ради ночных метаний недолюбленных мужчин и бесконечного женского томления. Большие и малые половые губы, клитор, состоящий из «бесполезной» электоральной ткани. Ожерелье мышц, распорядиться этим можно своеобразно, как, впрочем, и всем остальным в космических бесконечностях женского тела…

Влагалище увлажняется, он быстро проникает в глубину, пытаясь сосредоточиться и четко определить цель экспедиции. Точка G. Точка Граффенберга. Область 12-ти часов. Губка уретры. G–Spot. Зона S. Женская простата. Само упоминание об этом заставляет беспокоиться. Без логики, без разума. Просто рабство какое–то. Неволя.  Миллионы мужчин упорно ведут битву с тенью. Эти битвы никому не приносят триумфа. Имена победителей не оглашаются. Отдавшись на милость гладиаторов, миллионы женщин, уповают на результативный поиск, надеясь обрести неизведанное. Ожидания напрасны, они заканчивается крахом. Расстаются влюбленные, распадаются семьи, рушатся миры. Такова реальность. «Но это не мой случай, – говорит себе Кеша. – Здесь я хозяин, эта реальность создается впервые, сразу и набело…»
            
           Кеша цепляется за выступ –  удерживаться  непросто –  руки скользят, и он с усилием сжимает ускользающую плоть. Тут он чувствует, точнее даже видит каким–то боковым зрением, как чрево становится просторнее –  кажется, в него врывается некое существо, от которого исходит угроза. Это палец, напоминающий  обструганную  жердину с гигантским совком на вздувшейся подушке, исполосованной бороздами. «Она пытается выковырнуть меня, – думает Кеша, добавляя скорости. – Она чувствует зуд от моего присутствия…» Размер влагалища со всеми этими рельефными складками, плотно обжимающими его,  буграми, эластичными препятствиями, оказывается несколько большим, чем он предполагал… «Напрасно я не захватил рулетку».

          Наконец, он достигает выступа,  с плотно сомкнутым отверстием – к жерлу спящего вулкана… По мелкому дрожанию и набуханию розовой массы он понимает, что вулкан готов проснуться. Кеша бьет кулаком в выпуклое обрамление  и думает, хорошо бы отметить торжественный момент шампанским – он достиг этой вершины, и, вряд ли это когда-нибудь повторится.

          Что делать дальше? Переобуваться? Перематывать портянки? В этот момент он осознает, как что-то быстро меняется вокруг, набухает, дрожит, напитывается  предгрозовой плотностью…
 
           Он  замечает  монстра, летящего к нему – это уже не палец, это настоящий питон, невероятно огромного размера,  почти метровый в диаметре, его морда перекошена  злобной гримасой. Враг! Агрессор, вторгшийся в чрево любви и покоя. Надо прятаться. Кеша устремляется в щель за конусом вулкана, чтобы уклониться от удара… Питон  замирает и столь же стремительно обращается в бегство, ускользая назад, теряя при этом свой грозный вид. Он растерян. Но он злобно дышит, собираясь вернуться. И возвращается. Буквально через миг. Пытается достигнуть жерла огнедышащего вулкана… Это повторяется и повторяется… Бесконечно!..

            Чрево сотрясается, скрипит, булькает, чмокает, чавкает, визжит, ухает как под ударами отбойного молотка… В этой вакханалии, в этом  землетрясении, в этих выбросах расплавленной лавы что-то должно  обязательно рухнуть, надломиться, упасть ему на голову и раздавить насмерть. Кеша не испытывает прямых ударов, но от яростных рывков безумного питона его корежит, сминает, он чувствует, как деформируется его крохотное тело. Конус вулкана под яростными ударами головы питона превращается в лепешку, а закуток, в котором прячется маленький Кеша, становится все менее просторным… «Рискованную игру затеял, – шепчет ему Лотрек, – не гонись за ускользающим». Доспехи и мечи сверкают на солнце, цокот копыт смешивается с пением труб…

            Питон внезапно замирает,  задерживается у жерла,  влипает в него, потом чуть отодвигается, дрожит в эпилептическом припадке,  и из перекосившейся в блаженной улыбке пасти бьет фонтан беловато-серого киселя… «Вот глаз половозрелого лосося – чуть розоватый, глядящий на окружающий мир с непосредственностью идиота – как раз подойдет для завершения нашего простого ансамбля…»

          Кеша задерживает дыхание, чтобы не захлебнуться в этой массе… Навстречу фонтану из зева вулкана выскакивает плотный сгусток серебристой слизи, похожей на скрюченный зародыш гигантской рептилии, в один миг этот сгусток вытягивается, летучей змеей устремляется к голове питона, мечется, бьется в тесном пространстве, обвивает голову питона, пытаясь его задушить и медленно  уползает назад в жерло… А в следующий миг там, внутри расплывшейся вулкана тихо звучала музыка и льется любовная песня:
           Никогда, никогда не позволю тебе уйти,
           Ты тот, кого я искала,
           Плоть от плоти моей, кость от кости.
           Любовь вырезает это на камне…
           Never, never let you go…

          Кешу немилосердно трясет,  сейчас его стошнит. К черту все эти точки Джи. Надо выбираться, пока жив. Похоже, на этом они не остановятся… «Вылезай, мой милый друг, – шепчет ему Нишель. – В чем смысл твоей экспедиции? Вернись сюда с гексогеном и взорви все к чертовой матери!..» «Ниша, может, я это в тебе?» «Хотела бы я знать, кто во мне и где я».

            
            Образы Кешиных правдивых историй иногда приобретают дьявольские очертания. Мы сидим за своим столиком в ресторане. Я разглядываю своих друзей. Что-то они неважно сегодня выглядят. Кеша вертит в руках пустую бутылочку от сакэ. Он недоволен. Сакэ не подогрели. Такие бревна. Но он ничего не говорит официанту. Он молчит. Он отсутствует. Это такие люди, думаю я, отсутствующие. Они ходят, едят, работают как-то, но их нет среди нас. Это лишь оболочки. Они живут в другом мире. Их легко узнать. Посмотрите им в глаза – вы там не увидите себя. Они не ангелы и не волшебники. Они просто другие. Вы не убедите их, что их параллельная реальность менее ценная, чем этот ресторан, этот стол, эти бутылки. Они не услышат вас. Даже не усмехнутся. Их не волнует ваше мнение.




22. двойной сюр… приз 
       
            
Короткие августовские каникулы  заканчиваются, и наша редакция вместе со всем деловым миром возвращается в офисы. Прежде, чем приступить к работе, мы устраиваем небольшую попойку. Коротко – по-семейному. Кеша не обязан здесь бывать. Но  мне без него скучно. К тому же в эти августовские дни  Кеша отмечает свой день рождения. Отмечает в нашей редакции, хотя и не работает в штате. Он нигде постоянно не работает. Он никогда ничего не делает ради  заработка. Он живет на отцовские, продает то, что от него осталось. Точнее – то, что не успела продать его мать, скончавшаяся года за три до описываемых событий. Осталось, прямо скажем, немного. Пара-тройка нимфеток и несколько девок в кокошниках. Где-то в чулане валяется еще недоделанный генерал. Но его Кеша никому не предлагает. Генералы теперь не в почете…

            Иногда деньги, хоть и мелкими порциями, приходят к нему сами. Он ничего не просит и не предлагает. Получается само собой…


           Кеша появляется в редакции, когда попойка подходит к самому разгару, а на столах уже почти ничего нет. Он тащит меня в магазин –  закупать питье и закуску. Надо набрать побольше, говорит по дороге Кеша, чтобы стол казался обильным, не стоит сильно тратиться, но и дерьмо всякое брать не стоит. Руководствуясь этим критерием, мы осматриваем полки супермаркета. Ставим в тележку вино и пиво, сваливаем колбасную и рыбную нарезку. При этом Кеша морщиться, ему не нравится то, что мы покупаем. Удивительное дело, говорит Кеша, останавливаясь возле фруктовых развалов, и зимой,  и летом яблоки здесь одинаковы, вне сезона как-то.

            – Если они могут сделать такое яблоко, –  показывает он пальцем,  – которое лежит и не гниет годами, то почему они не могут сделать негниющего человека. Улавливаешь, какая штука?..

             Надо  купить торт. Побаловать редакционных  девчонок.  Кеша выбирает  довольно увесистый бисквитный пенек, пропитанный сливочным кремом – он не так дорог, но уныло пуст, не выглядит праздничным. И тут, как всегда бывает у Кеши, что-то вставляет – среди кучи морепродуктов под стеклянным изгибом он видит разлапистого осьминога. Небольшого, ровно такого по размеру, как торт, или чуть больше. Перламутровый трупик морского гада ляжет изысканным штрихом на унылую кремовую поверхность бисквитного пня. Два кулинарных объекта будто созданы друг для друга. Этот простенький, провинциальный, патриархальный торт и осьминог, символ авантажности, экзотики и тайны южных морей.

           На столе, когда он вытаскивает торт из коробки  и сверху водружает осьминога, разметнувшего щупальцы по кругу и презрительно зыркнувшего на сотрудников, – все это выглядит невероятно, потрясающе и отталкивающе!

            – Сюр… – кричит Кеша, показывая на этот шедевр.

            –…приз!  – заканчиваю я.

            Да, в этом вызов! Элемент эклектики. Эпатажа и дерзости. Но кого это смущает? Его самого? Этот торт? Этого осьминога? Ничего подобного. Редакционных дурочек, набивающих бездонное брюхо приторно–сладким кремом? Плевать!

            – Прямо Растрелли какой-то, – восхищается Герман –  Чистый Рафаэль!

            Осьминог слегка шевелится, подмигивая Кеше мертвым глазам, с его бледно-лиловой макушки на стол скатывается оттаявшая капля слизи…

             Это одно из лучших произведений его жизни. Ему хочется трансформировать свое творение в акт перформанса – метнуть этот липкий шедевр кому-то в морду. Но кому? Редактору? Слишком мелко. Остается ощущение, что он не дошел до конца – не сумел до конца самовыразиться…


             Таков  мой Кеша. Использует любую возможность, чтобы нагнать на нас своих бредовых видений.   Это блюда его адской кухни.  Мясная лавка в раю. Как говорит Герман, настоящий русский поэт, Кеша – святой человек. Убедительный. «Ну, что, полетели, – говорит обычно Герман. – Запускай свой синематограф». Герман стоит перед редакционными барышнями, подбоченясь, редкие локоны свисают ему на бледное чело. Гера читает свое творение, посвященное имениннику, с надрывов, завывая, по-настоящему:


            Ах, жизни архи-тектура!

            Ах, чудо непрочное как!

            Слепая природа – дурра

            Возводит будущий прах!

          
           Все-таки наш Гера – сложная натура. Никогда не поймешь, к чему он призывает…  Но, видимо, таким и должен быть истинный поэт – непонятым толпой…

            – Не забывайте, ребята, –  говорит он, – что мы все-таки родились в евразийском Союзе.

            – Я родился,  когда наши войска вошли в Чехословакию, – говорит Кеша. – Такая штука.

            – Конец Пражской весны, – говорит Гера, демонстрируя таким образом знание предмета.

            – А я родился во время студенческой революции в Париже.

            – Это я родился в Париже, – говорит Кеша.

            – Ну, студенты тогда бунтовали в Париже, – уточняю я. –  Май шестьдесят восьмого.

            – По ком молчат колокола, – говорит Герман.
               
            Мы курим в коридоре и возвращаемся к столу. К этому пиршеству эклектики. Сервировка в духе суровых редакционных будней –  разнокалиберные фужеры, фаянсовые кружки с паскудными зайцами и даже доисторические граненные стаканы. Но преимущественно картон и пластик.

           Гера занимает свой пост возле Лизы по кличке Квадратная Жопа. Он одет в темно–синюю нейлоновую футболку с желтой надписью: «Ronaldo 9 Real Madrid».Вокруг него тут же собирается стайка девчонок – поэт! –  он с увлечением начинает рассуждать  о «тайне вашего имени», он только что прочитал книжку с таким названием. Карма имени, восклицает со значением Герман. В Иннокентии он видит преданного друга, бескорыстие и, сказал бы даже, непорочность.  Другое дело Варвара, он переходит к этому имени без видимой связи. В этом имени Герману слышится иноземная захватчица…
          
           Кеше не нравится увлеченность Германа,  это его злит. «Поговорим лучше об Оксане», – ворчит он.

           – Какой Оксане? – поворачивается к нему Герман.

           – Тут нет ни одной Оксаны? А ну-ка, девчонки, куда подевалась Оксана?..

           Кешу отрывают от поисков Оксаны. Редакционная бухгалтерша дергает его за рукав, обнимает бережно и вручает… Подарок!  Кожаную папку. Формата А-4!

           – Вот Иннокентий Владиславович, вы же  хотели такую! – радостно произносит она. Герман  хмыкает:

           – Накладные, счета-фактуры.

           Из носа бухгалтерши сыпется мелкий бисер. Гречневая крупа. Пшенка. Живот – дверца сейфа – открывается и тут же с грохотом захлопывается. Редактор, как всегда, успевает в короткое это мгновение сунуть в бухгалтершин живот  свою наманикюренную руку и выхватить горсть пятаков.


             – Чего тянем, – нетерпеливо кудахчет Квадратная Жопа…

             – Лиза, – с доброй улыбкой произносит Кеша. – Правду тут про тебя рассказывают?

             – Что? – Лиза испуганно смотрит на него.

             –Говорят, ты когда кончаешь, – заговорщески подмигивает он Герману, – визжишь, слюной брызгаешь и матом ругаешься.

            – А? – Лиза бледнеет.

            – Кеша, – морщится Гера, – когда я это говорил? Ты что  плетешь?

            – А откуда я узнал?

            – Мерзавец! – Лиза бьет Германа по лицу. – Слизняк!

            – Ой, началось, – говорит бухгалтерша.

            – Прекратите, – сердится наш  редактор.

            – Поиски жанра, – говорю я. – Ничего не попишешь.

            – Секс, дети мои, дело такое, – произносит карикатурист, разглаживая пальцем складку на переносице. – Людей в скотов превращает. А ты, Квадратная, зря поэта бьешь. Мне это одна из твоих подруг рассказывала. Делишься ведь с подругами интимными подробностями своей жизни?

            – Да, – Квадратная Жопа потерянно кивает. – Кто?

            – Ну, так я и сказал. У каждого свои тайны. Каждый выпускает иногда попастись скотинку. Чтоб она без спроса не выскочила. Такая штука.

            –Ба! Гера! – он резко меняет тему. – Ты чего, без носков? В туфлях и без носков?

            – Это у меня носки такие. Телесного цвета.

            – Надо же! Телесного! А зачем?

            Герман пожимает  плечами, и после этого они у него опускаются. Становятся совсем незаметными. Руки теперь растут прямо от шеи. А голова так резко сжимается, что вместо глаз появляются две крохотные бородавки.

            – Глаза у тебя, Гера, телесного цвета.

            – Слушай, карикатурист, хоть ты сегодня и именинник, – Герман пытается придать себе грозный вид, – морду я тебе набью.

            – Чем? У тебя и рук нет.

            – Что это? – испуганно кричит Герман. – Лиза, у меня где руки?

             – Не  зна-а-ю…

            – Кеша, прекрати, – говорит Герман примирительно. – Я сейчас уйду. Выключай синематограф. – Он страдает. Боится потерять лицо.

            – Проверь в штанах, – говорит Голиков. – Ты частенько руки в штаны засовываешь. А вытащить вовремя забываешь. Они у тебя там.

            Герман обиженно сопит. Не произносит ни слова.

           – Ну, давайте еще по одной, – говорит Кеша. – Чтобы было всему свое место.

           – Вот это правильно, – говорит бухгалтерша, одобрительно хлопая дверцей сейфа.

           – Наливайте, – поддерживает наш редактор. – И все-таки, Иннокентий Владиславович, поработайте еще над стилем. У нас должен быть свой, сугубо узнаваемый стиль. Надо обретать свое лицо.

            Карикатурист кивает:

            – Поехали. Скотинка заждалась.

            – За суверенную демографию, – говорит Герман. Он доволен, что сумел не поссориться с Кешей.

            Но выпить мы не успеваем.

            – Мэр города! – радостно визжит одна из редакционных девиц.

            – Мэр округа, – поправляет ее Рихтер, неожиданно появившийся на пороге.

            – И чем вам город не угодил, – недовольно бормочет Герман.

            Одновременно с мэром появляются Жанна и доктор Кац. Они явились сюда, чтобы поздравить местную знаменитость – гуру и скандалиста  Иннокентия Голикова с днем рождения.

            Столкнувшись с Рихтером, Жанна тут же вспоминает о мандорском принце.

           – Позор! – кричит она. – Эту гадину не должны принимать приличные люди. Мы соберем людей у мэрии.

            – Ну, не знаю, – пожимает плечами мэр, – Все-таки иностранный гость. Статус и все такое.

            – У него тайный орден, – не унимается Жанна. – Что-то вроде международного борделя.

            – Бордели не по моей части, – начинает сердится Рихтер. – Губернатор полномочен…

            – Губернатор? – злится Жанна. – Я прорвусь к самому Верховному управляющему Эрфэ…

            – Ну, не знаю, – мэр беспокойно мотает головой. Скорее всего, он намеревается смыться.

            – Он из-за Кеши приезжает, – как всегда некстати выскакивает Герман.

            – Из-за Кеши?

            – Из-за Иннокентия Владиславовича, – уточняю я.

            – А-а, – произносит мэр, не зная, что еще сказать.

            – Он у нас главный асексуал, – опять влезает Герман. Он в этот миг гордится Кешей. Не помнит о своей ненависти к асексуалам.

            – Асек… Что? – мэр смущен.

            – Суал, – говорю я.

Мэр испуганно смотрит на Кешу. Кеша невозмутим.

            – Это не то, что вы думаете, – говорит он. – Понимаете, какая штука…

            – Сатанизм? Нет? – проговаривает мэр.

            – Ну что вы, – говорит Жанна. – Только истинные патриоты Эрфэ…

            – Асексуал – главный враг государства, – говорит Герман. – Желтая опасность…

           После этих слов зависает неловкая тишина. Никто не знает, что еще сказать. Мэр извиняется и уходит. Мы с Кешей отправляемся во дворец пионеров. Остальные остаются. Но вряд ли им весело без нас.




23. бросьте вы!


Мы приходим во дворец пионеров раньше обычного, и в синий зал ресторана нас не пускают. Там гуляет Ди Бэ со своими поклонницами. Празднует окончание гастролей. Завтра уезжает. Все никак не может уехать. Говорят, больной человек. Его даже в армию не берут.


           Мы идем в бильярдный зал. Кеша говорит мне: «Подожди пока».
Он когда еще был маленьким, хорошо изучил дворец пионеров. Сам ходил сюда заниматься. В студию юного художника. А его папа давал тут показательные уроки. Так что ориентируется он неплохо. Кеша идет  через коридор,  мимо кухни, находит подсобное помещение, где хранится всякая утварь для уборки. Надевает серый халат, наливает полное ведро воды, разбалтывает в нем мыльную пену, берет швабру,  раствор хлорки под названием «Белизна» и отправляется со всем этим инструментарием в синий зал. Охранник его пропускает – на посетителя ссутулившийся Иннокентий не похож. Кеша подходит к столу, за которым юные поэтессы кудахчут вокруг Ди Бэ. Варвара сидит рядом с певцом, уставившись на него глазами обреченного кролика. Она недовольна безмерным энтузиазмом гарибальдийских див. Кеша смотрит на Варьку и вспоминает слова Германа – «припадочная красотка». Судя по всему припадок вполне возможен. Надо поторопиться.

           – Зал в восторге! – рассказывает в этот момент Дима о своем последнем концерте. – Прыгают до потолка! Но, чувствую, совсем рядом – эмоциональная дыра. Будто сомнамбулы собрались. Кричу: «Шестой ряд! Шестой ряд! Проснитесь! Всем встать и захлопать! Быстро!» И что же вы думаете?..

           – Что?! – гарибальдийские дивы пожирают своего кумира глазами.

           – Есть один мальчуган,  – говорит Ди Бэ, – которого я очень сильно уважаю и люблю как младшего братишку. Это Миша Ай-держись… Он прыгает на спинки кресел пятого ряда и начинает выделывать…

          – Что?! – гарибальдийские дивы замирают в предвкушении чуда…

          Варвара не видит Кешу, она не отрывает взора от певца. А вот сам Дима замолкает и таращится на него. Но ничего не успевает сказать.

          – Ребята! – командует Кеша, – поднимите ноги!

          Варвара вскакивает и машет на Голикова руками, не понимая, что происходит. Кеша  размахивается и выливает мыльную воду под стол. Затем обильно спрыскивает паркет «Белизной», размазывает шваброй, тыркая по ногам и ножкам стульев.  Ди Бэ и юные поэтессы молчат, с изумлением рассматривая уборщика. Уборка застает их врасплох. Над роскошью человеческого общения совершается надругательство.

           – Натоптали, черти! – ворчит Кеша, бросает швабру на диван рядом со «звездой» и мрачно сообщает:

           – Еще раз придется сходить. – С пустым ведром и аристократической невозмутимостью удаляется.

           – Ладно, дружище, – говорит он мне, снимая халат и засовывая ведро под бильярдный стол. – В следующий раз домою. Что-то мне не нравится  вся эта ресторанная хроника. Хлоркой пахнет.

            В бильярдный зал разъяренной  кошкой врывается Варвара.

            – Ты чего глумишься! – кричит она. – Его в армию забирают!

            – У вас траур? – говорит Кеша.

            – Траур! – с вызовом отвечает Варвара.

            – Ой-ей-ей, – говорит Кеша. – Пусть послужит. Исполнит патриотический долг.

            – Сам исполняй!

            Она ненавидит Кешу испепеляющей ненавистью. От такой ненависти всего один шаг до безумной любви. Ей хочется обнажить свои коготки и вцепится  в Кешин живот. Но живот не виноват. Впрочем, о вине вообще нет речи. Речь идет о слепом чувстве.

            – А ты знаешь, что он отравил своего учителя суррогатным пойлом,–  говорит Кеша. – Это случилось прямо во время концерта в правительственной палате. На глазах у Верховного управляющего Эрфэ. Верховный пытался как-то помочь Шпису, бьющемуся в агонии, хватал его за руку… Но даже он, Верховный управляющий, оказался бессилен… Ты знаешь это?

            – Пробивает, – говорит Варвара, стараясь придать своему голосу ироничность, разворачивается и уходит в синий зал.

            – И чего он без конца отвисает в Гарибальди, – говорит мне Кеша. – Неужели из-за Варвары? Понимаешь, какая штука?
          
             В бильярдный зал влетает Жанна. У нее в руках ухват. Жанна явно постарела за последние дни. Глаза чуть выпучились и нос обострился. Настоящая баба Яга.
            –С удовольствием бы зажарила ее, – говорит она. – Живьем. Ховрошечку.

            Мы бредем с Кешей по аллеям заброшенного сада. На скамейке опять спит потревоженный бомж. Может, и нам пора?

            Гуляй, Джузеппе!
               

24. пыль на экране

Кеша Голиков идет на свою персональную выставку босиком. В тельняшке. В шортах. На голове косынка. «Святой человек, – говорит Герман, увидев его. – Ничто человеческое ему не нужно».

           Оживление наблюдается только возле его карикатур. Другие залы, серьезные творцы, их живописные полотна оставляют местный бомонд равнодушным. А бомонд – знаменитый гинеколог Сигизмунд Кац, директор департамента культуры Проскудин, банкир Фросин и начинающая писательница Варвара Брыль...
 
             Интервью он раздает направо и налево, каждый второй вопрос о карикатурном скандале. Для будущих исследователей останется в редакционных архивах колоссальное количество фотографий. На них Кеша Голиков. В тельняшке, брезентовых шортах и босиком.

            – По штуке баксов за каждый рисунок, –  говорю ему я.

            – За это дерьмо? Такие деньги?

            – Заплатят. Это теперь модно. Ты – знаменитость!

            – Халтура.

            – Это гениально! Так никто не делает, – я искренне взволнован.

            – Это бездарность. Плоская бездарность. Фокус. В этом нет внутреннего. Пустота.

            – Искусство – пусто, пока за него не дают деньги.

            – А! – Кеша машет рукой и отходит от меня. Через минуту вижу его уже рядом с гинекологом.

            – Ну, что, карикатурист, сбежала твоя девочка, – говорит доктор Кац, показывая глазами в угол, где в окружении молодых людей стоит Варвара. У Кеши от этих слов что-то внутри обрывается, как будто плотина рушится – фонтан помоев летит в сторону гинеколога.

            – Ты что брызгаешься? – возмущается Сигизмунд. – Недоволен? Об этом все говорят.

            – Говорят? –  в сторону гинеколога летит ядовитая струя. – Страдаешь что ли? Вон у меня девочка, – он оборачивается назад. – Знакомься – товарищ красивый Фуфайкина. Можешь головешкой звать. Она не обидится – не квадратная.

            – Все-то у тебя не просто, –  ворчит Кац, стряхивая с бархатного пиджака липкие капли.

            – Переживаешь? – говорит Кеша.
 
            – А мне–то что, она не в моем вкусе.

            – Ну, тогда не о чем говорить.

            – Равноудаленность чувств…

            – Ой, только не надо буддистских заповедей!

            – Ты слышал легенду о непорочной Реббеке?

            –Как же. Я сам ее выдумал.

            – Ну, тогда я пошел?

            – Иди, просветленный. Бабушки ждут тебя.

            – Ретрофлексия, – произносит Кац и удаляется. Иногда довольно сложно понять людей этой необычной профессии.

             Черт знает, между тем рассуждаю я наедине с собой, чем их так привлекают Кешины карикатуры. Ничего особенного. Предельная гипертрофированность – и только. Ласты вместо ног, спина – лестница, крылья летучей мыши там, где расположены ушные раковины. Глаза –  бородавки. Ну, так это у многих. Взять Шемякина. Какие у него носы! Правда, дальше носов Шемякин не идет. А Голикова занимают и другие части тела.

             В самом конце зала висит несколько работ Кешиного покойного отца. Но Кеша туда старается не смотреть. Какому умнику пришло  в голову, доставать эти картины из подвала, думает он, может, таким образом хотели упрочить триумф молодого Голикова? Или, наоборот, продемонстрировать, как низко опустил он честь фамилии? «Спасибо, я сыт, – говорит в таких случаях Герман. – Боюсь, к тому же, мне не понравится –  а я вынужден буду хвалить…».

           Варвара все-таки подходит к нему и задает ничего не значащий вопрос:

            – Как ты?

            – Нормально.

            Они молчат. Варька вдруг говорит:

            – Знаешь, Кеша, а ведь я беременна. –  И уходит.



25. это финиш

               

К нему  приходит слава.  Слава приходит на утро. Неопрятная на вид тетка, липкая, гуттаперчевая, она толкает Голикова в бок и говорит: «Я пришла! Включай телевизор!»

          В утренних новостях идет репортаж с  выставки. Художник Иннокентий Голиков сумел возвысить форму обычной карикатуры до глубинного философского осмысления сути исторического этапа, в который вступила страна под названием Эрфэ. Вот так некоторые слова имеют по отдельности смысл, но вместе образуют полную бессмыслицу.

            Кеша тянется к кнопке, но Слава останавливает его руку. На экране появляется Варвара.

            – Мой большой друг, – говорит она, – парадоксальная личность.

            После этой фразы она пристально смотрит на Кешу:  –  Его любовь – это пытка раскаленным железом. Он бесконечно требователен к себе и к тем, кого любит. Вынести это способен не каждый.

            На Варваре все то же короткое желтое платьице. На голове огромный голубой бант. На ногах белые гольфы. Она слегка жеманиться. «Гениальная идиотка, – вспоминает Кеша слова Германа. – Она все время изображает дуру. Весьма убедительно». 

            – Как это удается вам? – спрашивает телевизионная барышня.

            – Я пишу книгу.

            – О нем?

            – В том числе. Но мой текст – другие параметры. В нем нет жестокости, требовательности, укоров, преследований…  Только сгусток добра!Только очень чуткое и ранимое. В тоже время, объяснимое. Чтоб читатель думал, блин, а ведь правда – все так и есть или может быть, почему не я; или – надо же! Напишут же! Да таким простым и тут же не таким уж и  простым, языком о том же самом единственно ценном; Господи, да в этой книге Я!

            – Вы хотите доказать…

            – Наша жизнь контрастна и разнолика. Никому не дано отразить одновременно все многообразие этих ликов…

            – Ваш друг будет иллюстрировать эту книгу? – перебивает ее барышня с ТВ.

            – Я ушла от него.

            – Как? Почему?

            – Я чересчур люблю его. С этим невозможно было справиться…

            Варвара исчезает. Кеша нажимает кнопку и телевизор гаснет. На темном экране вдруг становится заметным толстый слой пыли. «Ретрофлексия». Но Слава отвлекает его от прозаических мыслей. Она рыгает  и что-то из нее извергается. О черт! Постель, которую Иннокентий сменил вчера впервые за два месяца, покрывается фисташковой блевотиной...

           В этот вечер он напивается в хлам. Пьет в одиночку. Пока пьет, что-то говорит, размахивая руками. Объясняет Лотреку, как не должен себя вести. Умоляет Нишель оставить, наконец, его. К нему подсаживается Герман. Кеша его не узнает и продолжает свои диалоги с этим колченогим козлом и мертвой девственницей.

           – Мы появились здесь не ради этого? Скажи, Анри! Мы появились  ради суетливых совокуплений и взаимных терзаний? Ради чего мы здесь?  Короткие земные остановки – это островки на пути неизвестно откуда  и неизвестно куда. Это подарок, это удача, это выигрыш в лотерею…  Понимаешь, какая штука?.. Осознание этого приходит не ко всем. Свою земную жизнь люди воспринимают как наказание. Посвящают ее самоистязанию и слепому истязанию тех, кто рядом…
 
           – Ты о Варьке? –  спрашивает Герман. – Гениальная идиотка, – говорит он. И в ту же секунду вспоминает о компьютере. – Мой извращенец ждет меня. Извини.

           Еще через пару дней Голиков получает от Варьки  эсэмэску: «Мне предписали аборт. Это финиш».

           Ты еще здесь, Джузеппе? Мой извращенец ждет меня. Так и сказал.



26. только не отведи глаз


В мужском клубе пьют текилу. Без соли. Без лимона. И не выплевывают. Пьют и жмутся по углам. О чем-то позорном говорят, жалуются на жизнь, обсуждают политические новости, в том числе возможный приезд на Завод Верховного управляющего Эрфэ. А вместе с ним и  преемника. Предстоящее явление Мандорского принца. Лица у всех кислые. Это гарибальдийский Рот-Фронт-клаб.

            Пожилая дамочка, такая загнанная, будто ее только что выпустили из зоопарка, громко выкрикивает имя и фамилию Иннокентия. Клубные пиджаки тянутся к столам. Им не интересно. Но ведь есть приличия.

           – Карикатурист, – слышит он чей-то шепот. – Извращенец, говорят, придумал совершенно чумовой способ.

           – Рефлорация, – шевелит беззвучно губами Сигизмунд Кац.  – Такое нынче поветрие! Скоро все заштопаются. Что прикажете после этого делать? В хироманты идти?

           Про  «чумовой способ» ни слова, думает Кеша. Грубый штрих и размытая тушь. Эффект легкого гротеска. Без нажима. Почти без искажений, не говоря уже про извращения.

           Мой старый школьный товарищ говорит недолго. Но все это время, пока он говорит, клубные пиджаки сидят, открыв рты, забывая отхлебывать текилу. На нем широкополая шляпа. Это шляпа без перьев. Это черная шляпа японского аристократа.

           – Каждый из вас после клуба, – говорит Кеша важным дядькам, – вернется в свой дом или офис.

           – Дом на краю земли, – шевелит губами доктор Сигизмунд Кац.

           – Каждому из вас в своей жизни пришлось хоть раз что-нибудь украсть.

           Пиджаки напрягаются.

           – Я не психоаналитик. Райха не читал. Но понимаете, какая штука  –  наверх вас толкала детская обида. Отобрали любимую игрушку. Или, хуже того, Петьке купили, а вам нет. Это называется комплекс пилорамы. Петька Таньку склеил, а у меня не получилось. Но я его все равно когда-нибудь переплюну. Было ведь такое? Вспомните. Именно это толкало вас наверх. Забраться выше Петьки и плюнуть ему на черепушку.

           – Ну, а крал-то кто? – снова шевелит губами гинеколог.

           – Еще в раннем детстве обида могла толкнуть вас к решительным действиям. В знак протеста против социальной несправедливости. Петькины родители купили ему ласты, а вам – нет! Петька Таньку этими ластами разложил окончательно. «Смотри, Тань, какие! А у меня уже бицепсы. Видишь? Ага?» Выдержать такую несправедливость никто не в силах. Приходит день, когда вы эти ласты у Петьки крадете, но не с целью перед Танькой повыеживаться, а для того, чтобы мелко топором их порубить и в печке сжечь. После чего следует порка, поскольку родитель, так и не добившись от вас ответа на вопрос, почему в доме пахнет горелой резиной, свирепеет…  Вот она природа детской обиды. И к Райху не ходи.

           Пока Кеша Голиков произносит свой спич, мэр Рихтер то и дело достает из кармана телефон и снова его прячет… То же самое делают банкир Фросин и доктор Кац…

           – Разве не это толкнуло вас на штурм сияющих вершин? На борьбу за общественное признание? Мотивом было отнюдь не желание служить народу, который бессовестным образом то и дело напоминает: «А ты ласты украл!» И если ты станешь оправдываться, повторять: «А я ласты не крал. Я из дому последние кальсоны принес! Возьмите, кому нужно!» – тебе конец. Рецептов универсальных быть не может, но схема поведения должна быть примерно такова. Подойди к оратору, обличающему несправедливую систему управления, и спроси у него прямо: «Ты в кальсонах?.. Ну, так снимай, если ты за справедливость. Я вот без кальсон мерзну. Бюджетник». Ну, или там банк обанкротился…  Такая штука.

           Речь Кеши Голикова странным образом действует на клабберов. В задумчивости они разъезжаются по хатам. Мэр Рихтер спускается в подвал  мэрии, велит помощнику принести все, что хранится в заветном сейфике, и сжигает содержимое, не раздумывая…

           Банкир Фросин  мечется по спортивным магазинам и скупает ласты…

           К вечеру мэр Рихтер, банкир Фросин и доктор Кац встречаются на Канале. Они грузят в лодку нехитрый инвентарь. Мэр – каменный топор, позаимствованный в краеведческом музее, Фросин – огромный тюк  звериных шкур – у него такая коллекция. Чемодан с ластами тоже при нем. Гинеколог прихватывает тазобедренную кость самки бабуина. Бабуин, надо полагать, в семье Сигизмунда Каца тотемное животное.

           Клабберы пересекают Канал и пешком добираются до края острова. Всю ночь роют землянку, собирают жерди и обсуждают план строительства каменной стены. Тазобедренная кость. Самки. Бабуина. Чтобы никто  не совался. Такая штука.




27. о чем молчат ягнята

В конце лета Гарибальди переживает нашествие иностранных визитеров. Принц Кентский, скучный британский джентльмен, посещает детские сады и школы, открывает художественную выставку и уезжает, оставляя в недоумении мэра Рихтера – цель его визита неразгаданна. Появляется  проповедник Шри Просто Свами,  на центральной площади он собирает толпу студентов и школьников,  сторонников его теории воздержания и просто любопытных. Он вещает по-английски, потом переходит на евразийский, но все равно его  тут плохо понимают. Зачем надо воздерживаться? Непонятно.

            Кешу приглашают на встречу с индийским гостем, везут  в аэропорт и полтора часа до отбытия Шри во Франкфурт Кеша слушает пространные речи о пране, авидии и прочих довольно странных вещах. Он возвращается домой и сразу же зовет нас в ресторан. 
           «Я могу обнимать молодых женщин, – посмеиваясь, пересказывает он слова проповедника, –  и, тем не менее, быть абсолютно свободным от какой–то нечистоты. Эта стадия является очень высокой. Лишь микроскопическое меньшинство достигло этого величественно восторженного состояния. Человек, обладающий совершенным половым воздержанием, может остановить океанские волны, подобно Богу Иисусу. Он может сдвинуть горы, может управлять природой и пятью элементами, как Джнана Дэв. Нет ничего в трёх мирах, чего бы он не смог достичь».

           Кеше весело. Его стопудовая туша мелко трясется, в глазах гирудин. В Кеше нет равновесия. Меня так и подмывает сказать, что в аэропорту к нему присосалась гигантская пиявка. Но я молчу. Что бы я ни сказал, Кешину невозмутимость не вернуть. Крепостные стены пошатнулись, из них выпал камень, на котором держалась вся конструкция. 

           Иногда странным образом в одном человеке сходятся линии ритмов – мелких, сугубо личных и в то же время глобальных, я бы сказал, планетарных, требующих  реакции, адекватных действий. Влияние высших сфер находит каждого из нас. Где бы он ни был – на середине Канала или на крутом Берегу.
 
            Иннокентий реально чувствует это во время визита в Гарибальди Ибрагима Иванько, которого к этому времени называют преемником Верховного управляющего Эрфэ, отбывающего последний срок.  Иннокентий узнает о визите Ибрагима из выпуска новостей. Кеша призван, и он чувствует это.

           Информационные программы демонстрируют что-то вроде конкурса наследников. Претендентов три-четыре человека. Но поскольку Иванько показывают каждый вечер по два раза – в самом начале и в конце программы  –  складывается стойкое убеждение, что «преемник» именно он. Ибрагим Иванько всего лишь третий член государственной Управы. Но второй член – слишком стар, да и родом из других мест, нежели Верховный.

           Ибрагим похож на студента, вечно заискивающего перед строгой профессоршей. Изо всех сил старается понравиться старой даме. Пожилые дамы жалеют туповатых, но смазливых студентов, готовых ради положительной оценки на любую услугу. Пожилые дамы считают, что из таких студентов будет прок. В нем до сих пор присутствует что–то от  студента 70-х годов. Рубашка-апаш. Большой воротник, брюки-клеш от бедра.. Прическа а-ля Пресли. Он изо всех сил делает перед камерой значимое лицо, такое, чтобы никто не заметил, что там ничего нет.

           Мой старый приятель Голиков живописует свою правдивую повесть яркими красками. Кеша рисует преемника в виде  кормилицы. На карикатуре прок от туповатого студента получают иностранные державы. Он рисует Ибрагиму две налитые молоком груди, к которым присасываются Япония и Дания. Он хотел пририсовать еще и Сингапур. Сингапур ему тоже нравится. Но у Ибрагима только две груди.

           – Это зачем? – спрашивает озадаченный редактор. – Как понимать?
           – Как? – Кеша бойко врет. – Третий член Управы лоббирует интересы японских и датских корпораций. Это все теперь знают. Вот такая штука!

            – А-а… Ну, да! Ну, да! – кивает редактор.

           Придумав на ходу эту версию, Кеша сам в нее верит. Хотя когда рисует, понятия не имеет, для чего лепит Ибрагиму эти не самые большие по территории державы. Такие разные. И такие схожие. Кеша питает слабость к небольшим державам. Чем меньше страна, считает он, тем больше желания выжить. Это вполне объяснимо, и незачем придумывать туманные теории о некой пассинарности. Взять хотя бы княжество Мандора… Впрочем, об этом потом…

 
           Преемник прибывает на Завод  вместе с наследным принцем княжества Мандора Стебаном. Принц – командующий силами самообороны в своем крохотном государстве. У него в подчинении мандорский флот. Флот состоит из трех лодок и огромной яхты-амфибии. Яхта называется «Мулен Руж». Она сошла со стапелей верфи Пьера Ла Мура.

           Принц приезжает с намерением заказать комплекс мини-ракет. Эти ракеты относятся к последнему поколению гуманного оружия. После их взрыва значительные территории накрывает облако  веселящего газа. Живая сила противника умирает от смеха.

            Мандорский принц долго бродит по заводским цехам под ручку с преемником. Потом несколько часов подряд они вдвоем обедают в окружении девочек на яхте. Ибрагим уезжает весьма отяжелевшим, а принц как ни в чем ни бывало готовится к вечернему приему.


           Начинается гроза. Преемник сидит в аэропорту, в фешенебельном закутке VIP-зала, пережидает плохую погоду и лениво перелистывает газеты. Тут-то он и натыкается ни карикатуру Иннокентия Голикова. Она нисколько его не задевает, скорее наоборот – раз рисуют, значит, он уже приметная фигура. Но сам сюжет озадачивает. И тут Ибрагим совершает довольно неосмотрительный поступок – он звонит начальнику Госбезопасности и жалуется на карикатуриста. Если бы не этот звонок, вряд бы кто обратил внимание на Кешины фантазии. Начальник ГБ, живой человек, тут же просит найти и доставить ему пару экземпляров газеты, при этом невольно кидает камень в информационное болото –  расходятся круги…

           Через день карикатуру перепечатывает одна из московских газет. А еще через день тема особых отношений третьего члена государственной Управы с Данией и Японией активно муссируется в высших сферах.


           Ближе к вечеру на яхте мандорского принца проходит прием. Иннокентий включен в список почетных гостей. Его  включают во всякие списки, когда надо продемонстрировать гарибальдийскую звездность и полосатость. Голиков как раз полосатый,  вроде бы рвань, но от его выходок приходят в восторг Вольфрамы с Молибденами.


            Кеша звонит Варваре и говорит, есть возможность очаровать мандорского принца – приглашают с женами. Варька чуть выламывается и тут же соглашается.   
            
            Варвара является в легком летнем платьице, похожем на детскую комбинацию. Ткань такая воздушная с цветочками, может быть она называется крепдешин, а может, крепжаржет, я не знаю, но звучит красиво.  Кеша в тельняшке, длинных шортах и кедах. Поднимаясь по трапу, он кричит Варьке:

           – Приосанься. На тебе бриллиантов больше, чем в Оружейной палате.

           Варвара вскрикивает от изумления и бьет в ладоши:

           – Кеша, ты бываешь очень мил!.. Какая прелесть!..  Дима будет сражен!..



28. браво, инфант!


Мы стоим на палубе и наблюдаем, как по трапу поднимается Кеша. Он движется неспешно, чуть пыхтит, на нем черная косынка, тельняшка, бермуды, кеды. К тельняшке приколот фальшивый орден Кутузова. Перед Кешей на яхту поднимаются депутаты и чиновники, заводские генералы, их жены, мадам Рихтер, мадам Катанникова и мадам губернаторша. Мадам без мужей. Все разфуфыренные – в белых пиджаках и длинных платьях. Крапает легкий дождь. Гостей встречают усатые ребята в белых матросках с огромными черными зонтами. Они принимают гостей, чтобы сопроводить их в кают-компанию. Черные круги на длинных белых силуэтах плывут по серому экрану.

            Кешу никто не встречает.

            – Они не знают, с кем имеют дело, – бормочет Герман.

            Кешу не пропускают. Ребята в белых матросках загораживают ему вход на палубу и брезгливо машут руками: «Проваливай!..» Кеша находит нас глазами и улыбается. Надо отметить, улыбка у него подловатая.

            Он делает совсем бессмысленное лицо, пучит глаза, багровеет и кричит на тарабарском языке, который он помнит со времен одной из своих прежних жизней:

            – Аху маху ели, сирань босподня! Такая штука! Энцэгэ-бупун-арманахо-гержэ!!!
            – Мсье Голиков? – перед Кешей вырастает двухметровая фигура в белом кителе с золотыми нашивками. Это принц Стебан. Черная шевелюра, оливковый загар, романский ротик, сделанный в улыбку. Это порода! Это аристократ! Это вековая европейская культура! Рядом с ним Кеша выглядит потрепанным плюшевым Мишкой. Кеша чуть склоняет голову, потом отцепляет от своей тельняшки фальшивый орден и прикалывает его к кителю принца. Они с восторгом трясут друг другу руки.

            – Нет ничего хуже плохой погоды, – говорит принц, – когда намереваешься удить рыбу.

            Принц, бережно прикасаясь к Кешиной спине, ведет его куда-то вдоль своей нескончаемой яхты. Кеша терпит это прикосновение, хотя, наверняка, оно для него хуже пытки раскаленным утюгом. Он способен демонстрировать иногда поразительное самообладание.

            – Адельфан, – говорит Герман.

            – Элефант, – поправляю я. Герман смотрит на меня с легким недоумением, показывая этим, что я его не понял. Но ничего не говорит. До нас доносится баритон Стебана.

            – Творческие люди, – говорит он. – Особый тип…. Сальвадор Дали… Видел, как он…

            Что он видел, мы уже не слышим, но нам льстит сравнение Кеши Голикова с Сальвадором Дали. На ум приходит Гала. «Батюшки! Варька тоже здесь!» Она выглядывает из-за Ди Бэ и делает вид, что не знает нас. Дрянь такая. Кому она нужна.

           А принц между тем, ведет Кешу в свою гардеробную. Весьма ненавязчиво он предлагает ему поучаствовать в маскараде. Ну, сказал бы прямо, что кеды и бермуды тут неуместны, что косынка выглядит слишком вызывающе. Так нет же, выламывается, тварь. «Злобная добродетель, – думаю я, –  мандорское чудовище».

            Принц делает рукой широкий жест, предлагая Голикову воспользоваться неисчерпаемыми запасами гардеробной, и покидает его.

            Кеша выбирает японский костюм – для придворных церемоний…
 
            Сначала он помогает переодеться Нишель. Делает это неспешно, прочувственно, комментируя каждое свое движение, и каждую деталь туалета. Это женский праздничный костюм дзени-хитоэ – платье двенадцати слоев. Костюм состоит из множества надеваемых друг на друга  различных по цвету одежд. Верхняя намного короче нижней и Нишель вскоре уже напоминает искусственную елку.

          – Сначала надеваем нижнюю юбку из белого блестящего шелка – наии, – говорит Кеша. –  Затем длинную красную шелковую юбку со складками – утибакама. Теперь легкое платье без падкладки – хитоэ. Блестящий красный халат – утигину. Верхний халат – уваги, по длине он короче, чем  утигину. После этого – каригину из блестящей парчи. А уже на нее – юбку – мо. Идеалом красоты у японцев считается маленькая голова при большом теле.

           – Вот так, вот так, – приговаривает Кеша, выплясывая вокруг Нишель.

           – Ой, да хватит, – жеманится Нишка.

           – А теперь, – удовлетворенно произносит он, – поработаем над лицом… Толстый слой белил –  лицо должно казаться широким с открытым лбом и  высокой линией бровей. Зубы надо зачернить. Вот так. Губы сделаем темно-зелеными с металлическим отливом. Вот. Хорошо.

           Он доволен.

          – Надо как следует затянуться. Не только торс, но и грудь… Косодэ с глубоким вырезом на спине сопоставим  с декольте европейских платьев. Спина, и особенно затылок, считаются олицетворением женской красоты. А грудь нужно спрятать. У японок, такая штука, нет груди. Выпирающая грудь – это уродство.

        – Ох–хо–хо, – возмущается Нишель. – Ты совсем расплющил мои титьки.

         – Теперь займусь собой, – говорит Кеша. – Где тут сокутай. Для начала, отвернись, нижние штаны – окути. Юбка-брюки – хакама. Белый шелковый халат – косэдо. Подай-ка мне хо – вон тот с широкими квадратными рукавами и  круглым вырезом. А теперь пояс. Камушки драгоценные, ага? Шнурок. Вот и все. Я готов…


            Помимо Кеши довольно экзотично на «пароходе» выглядит еще какой-то арабский шейх. Или султан. Кто их разберет. Широкий белый балахон и развевающаяся арафатка. Он тут представляет всех обиженных карикатурами мусульман, думаю я, надо бы Кешу предупредить. Но Кеша, одетый как карнавальное чучело, проходит мимо и даже не глядит на нас, как будто не знает.
 
             Похоже, его заинтересовал этот шейх. Лезет в пасть дракону, думаю я. У этого шейха, уточняю для Кеши, семь жен и шестьдесят детей. Он занимает 84-е место в списке Forbes с состоянием 6,5 миллиардов долларов. «И отчего никто до сих пор художественно не описал, как живут между собой жены в гареме аравийского шейха, – думаю я. –  Воркуют как голубицы или змеями шипят друг на дружку?»

               
           Герман, дождавшись когда все царственные особы соберутся кучей в кают-компании, выходит на середину и, ни на кого не глядя,  читает свои знаменитые вирши:


       И пусть ты задницей не вышел,

       Ну, не сложилось, что уж тут…–

       Ты не горюй – тебя не выше

       Те жопы, что элитно срут!
   


             Особы делают вид, что не понимают смысл стихов нашего пиита. Ди Бэ обнаруживает на полках кают-компании коллекцию гордых оловянных солдатиков и расположившись прямо на полу,  разыгрывает батальные сцены, напевая вальс «На сопках Манчжурии». Варька оказывается на какое–то время всеми  оставленной.

            – Что он делает здесь, – говорит мне Герман, показывая на Ди Бэ.

            – Он скрывается в Гарибальди от призыва, – говорю я. – Не хочет служить.

            – Как не патриотично, – качает головой Гера.
 
            – А еще что-то про офицеров поет, – говорю я.

            – Какая неискренность!

            – Про поручика Голицина.

            – Какое лицемерие, – возмущается Гера. – И эта дура за ним бегает.

            – Боже, совсем стало некому в армии служить, – сокрушаюсь я. –  Все поют и пляшут.

           – Ах, Мандора! – говорит между тем мадам губернаторша, обращаясь к мадам Катанниковой. – Когда мы были там, ах! Как раз проходила неделя Эрфэ. Частичка нашей национальной души, глубокой и широкой.  Уже который год в эти дни Мандора превращается в остров  евразийской культуры. В Мандору пришло не меньше наших яхт, чем  в Сан-Крейзи.

            – От нашей виллы в Кап–Ферра, – поддерживает тему мадам Катанникова, –  до Сан-Крейзи добираться около четырех часов. У нас в аренде вертолет: очень облегчает жизнь. Полчаса – и мы в Сан-Крейзи. А вечером можно и в Бальтазар слетать устриц покушать…

           – Ах, Париж! – встраивается в разговор мадам Рихтер. – Единственный цивилизованный город в мире… А  что будут давать? Говорят,  рыбный суп?..

           – Ах, Одесса! – восклицает Герман Лопаксин. – Жемчужина у моря!

            Он в упор смотрит на мадам и повторяет вполголоса:


        Опять пример явили миру:

        Элита есть, но нет сортиров!

          
           – О! – говорит мадам губернаторша. – Высокая культура!


            Сортиры вместе с мировыми столицами перемещаются в закулисье. Прямо на глазах высокородной публики формируется любовный треугольник. Обладатель несметных богатств и крохотного государства, занимающего территорию небольшого оазиса, чернобородый шейх начинает экспансивно преследовать Варвару. Не отстает от нее ни на шаг. Теребит свою хламиду, превращаясь в бородатого мальчишку.

            Ди Бэ, наконец, спохватывается и оставляет своих солдатиков. Он бежит за шейхом и Варварой. Его артистическая физиономия то и дело оказывается у них на пути. Не выдержав напряжение от гонки, Дима дергает за клетчатый платок арабского шейха и что-то злобно бормочет, путая английские слова с итальянскими. Шейх его не слышит. Он нашептывает Варваре на ухо сказку тысячи и одной ночи.

            Кеша эту игру внимательно отслеживает.  «Тоже мне Доди  альФаед, – шепчет карикатурист. –  Не знает, какое ДТП ждет его в этом тоннеле».

            Варвара, потупив глазки, складывает капризно губы и, чуть косолапя, сердито отворачивается от мамалюка. Чистая гимназистка,  ей богу. Сердце шейха плавится на глазах у всех высокородной кампании. Чернобородый предлагает Варваре руку и сердце. Иными словами зовет ее в своей оазис, где наша сумасшедшая Варька станет восьмой женой. «Я не одалиска! –  истошно вопит Варвара. – Я не одалиска!» Шейха пугает Варькин крик. Он не знает, что такое одалиска, как, впрочем, и сама Варвара. Похоже, они оба думают, что это страшное ругательство. Ди Бэ прыгает перед шейхом петухом и  хватает его за балахон: «Что вы себе позволяете! Варварство! Феодализм! Азия-с!..»

            Принц Стебан со стороны наблюдает за этой сценой и посмеивается. Кеша делает тоже самое, но не посмеивается. «Ну, подойди же к ней, – мысленно внушает принцу наш карикатурист. – Ты же рыцарь – защити ее!» Стебан делает шаг по направлению к Варьке, и тут происходит невероятное. Принц хватает Ди Бэ за шиворот, трясет его и сердито выговаривает: «Где ваша учтивость, сударь? Вы ведете себя вызывающе по отношению к моему гостю… Здесь территория Мандоры…  Прошу вас покинуть…» И все такое. Ди Бэ бледнеет, что-то мычит и отступает от шейха. В глазах Варвары он становится полным ничтожеством, тряпкой, слизняком. Она бросается на грудь Стебану и разражается рыданиями. «Ну, милочка, – бубнит Стебан, – ну, успокойтесь, ну, не надо…» «Воды! Мне так плохо!..» – рыдает Варвара. «Сейчас, сейчас, мон шер, пройдемте», – принц трепетно берет ее за талию и уводит куда–то в дальний конец своего непотопляемого судна.

            «Любовь! Любовь!» – напевает Голиков, словно посылая им в спины стрелы Эроса. Пол под ногами вздрагивает, как от удара, раздается гул, со звоном сыпятся стекляшки и медяшки, палуба уходит куда-то вниз, затем подпрыгивает и возвращается…  Все три мадам одинаково протяжно охают и совершенно не аристократично визжат. И еще долго после этого яхта дрожит, успокаиваясь…

            
          Мимо доктора Каца и Жанны, забившихся в угол, проходят девушки, предельно обнаженные, в белых фартучках, с подносами в руках. Возле гинеколога и нашей асексуалки они не останавливаются и не предлагают выпить. Лишь маленькая Реббека с интересом смотрит на доктора, но и она проходит мимо.

           – Четырнадцатилетние негритянки – великолепные любовницы, – говорит доктор Сигизмунд Кац, поглядывая на девиц и ни к кому не обращаясь. Но рядом с ним  Жанна Помпадур.

           – Секс–зависимые люди перестают адекватно воспринимать окружающую действительность, –  говорит она. –  Разве это нормально, что они попадают в  высшие эшелоны власти, принимают решения, которые влияют на жизнь всей страны. Опасные вещи творятся у нас под носом.

           –Что же делать? – озадаченно спрашивает гинеколог Кац.

           – Надо перевоспитывать народ. Нужно избавляться от зависимости.

           – Как?

           – Ну, нужно год вытерпеть без секса, а потом и хотеться не будет, –  произносит Жанна, критически оглядывая гинеколога.  –  Лучше, конечно, всю жизнь оставаться девственником, но если уж запачкался, вылечиться от вредной привычки довольно легко. Просто надо постоянно тренироваться. Когда, допустим, понравилась девушка, надо представить себе ее гниющее тело. Желание как отрежет.

           – Отчего же гниющее? Это неприятно.

           – А уроды во власти – это приятно? – она  неприязненно смотрит на доктора. Но через секунду быстро хватает бокал с подноса, который проносит мимо маленькая вьетнамка в кимоно и долго смотрит ей вслед. Девушки, обслуживающие гостей, Жанне явно  не нравятся. Слишком хорошенькие.

          
           – Знаете, мой друг, – принц возвращается и берет Кешу под руку. – Пройдемте в игровой зал…


           Кеша в наряде придворного самурая передвигается не слишком проворно, и принц вынужден сдерживать свое нетерпение. В игровом зале скучают девушки. В углу на диване спит дряхлый генерал. Стебан ведет Иннокентия по сияющей металлом и пластиком палубе  гигантской посудины и с видом бывалого экскурсовода дает пояснения.
            – У ваших в Мандоре самые большие виллы, машины и вертолеты. Я пытался уговорить отца подписать закон, ограничивающий размеры лодок,  чтобы ни у кого не было яхты больше моей. Отец отказался. Его величество считает, что это нанесло бы финансовый ущерб государству.
      – Нигде не смог найти параметры лодки, которую построил Ной, – говорит Кеша. – Но думаю, она была больше этой. Такая штука.
           Они останавливаются у дверей с изображением красного дракона, и мандорский принц с улыбкой поясняет Кеше:
           – Это моя пыточная комната.
           В довольно просторном помещении тесно от обилия технических приспособлений  для ублажения женщины. Принц с гордостью демонстрирует коллекцию фаллоимитаторов.
           –Я люблю всех своих девушек, –  говорит он, – они не должны скучать. Вот эту штуку с расширителем можно надувать грушей как тонометр. Загоняешь внутрь и накачиваешь воздухом  – соблюдаются все изгибы, ямки, бугорки. Если дать сей приап барышне, она сама накачает его до нужной кондиции – чтобы давление было ей в самый раз. Что-то вроде Чучхе. Только бы не перестаралась – а то лопнет от кайфа.

           Стебан, лукаво улыбаясь, показывает Кеше Голикову приспособления, выполненные в форме небольших зверьков, птичек, рептилий. Сделаны они настолько искусно, что шерсть и зубы на ощупь кажутся совершенно натуральными. Приведенные в действия они вздрагивают, трясутся и попискивают. А вот музыкальный имитатор. Это половинка от обычных наушников, облаченная в  резинку.

           – Засовываешь такой наушник во влагалище, – усмехается принц, – и включаешь музыку. Желательно, чтобы «лепешка»  прижималась к заветной точке, тогда у прелестниц самый кайф! Видели бы вы, как они ревут и обливаются слезами, когда звучит «Танец с саблями» Хачатуряна, – посмеивается Стебан.  –  Неплохо идет рэп, особенно качественный, в исполнении Еминема или Паффа Дэдди.

           – А для чего ублажать женщину, ваше высочество? Чтобы удержать рядом с собой? В чем смысл?
           Стебан удивленно вздергивает брови. Он хочет что–то сказать. Я думаю, что его настроению соответствует такая вот реплика:
          
           –О, если наш театр не нравится ему,
            Так, значит, он не нравится ему.


           Но это говорю я. За принца. Причем несколько позже. Ты не запутался, Джузеппе?

            – А, ну, понятно, – говорит Кеша. – Такая штука.




29. ваш персональный суп


– Вернемся, мой друг, в кают-компанию, – говорит принц Мандорский. – Наступает волнующий момент…

            – Что там будет, принц? Вы интригуете…

            – Раздача персональных блюд…

            Они возвращаются. Все гости на ногах, слегка возбуждены. Объявлена церемония раздачи.

           – Каждому своё, – говорит принц. –  Блюда – персональные. С учетом личных особенностей…

           На середину зала выходит мажордом, в ливрее, буклях, башмаках с золотыми пряжками. На его лице каменная маска. Он бьет тяжелым жезлом о пол и торжественно провозглашает:

           – Суп для госпожи Катанников!

           Черный мальчик в белой сорочке и с крылышками за спиной вывозит на середину тележку, на которой стоит супница, тарелка, кусочек черного хлеба и ложка… Запахло варенным луком. Мадам Катанникова растеряна, она не знает, как реагировать на  персональный суп, краснеет, кланяется и нюхает тарелку, изображая неземную радость…

            – Суп для госпожи Рихтер! – мадам  мэрша испуганно стонет и кидается навстречу очередному негритенку с крылышками за спиной…

            Густо пахнет рыбой и подгоревшим маслом.

            – Суп для господина доктора Сигизмунда! – Гинеколог вздрагивает. Он отчего-то не ожидал получить в этот поздний час тарелку рыбного супа. Он не ест супы по вечерам. Он не любит рыбу. Он сомневается в ее кошерности. Он растерян. Но вынужден принять его и поклониться принцу…

            – Суп для господина Иннокентия Голикова!

            В кают-компанию ворвался запах серы.

            «Гвоздь программы, – думает Кеша. – Я не смогу отказаться публично…»

            – Я случайно оказалась на кухне, – шепчет ему Варвара,  расплываясь в идиотской улыбке. – Тебе сварили суп из голов ядовитых рыб. Кушай на здоровье. – Она мелко смеется и бочком перебирается ближе к принцу. Стебан радостно устремляется ей навстречу, приподнимая руки для объятия, и не сводя своих жгучих глаз с Кеши. В этих глазах злоба голодного вампира. На устах очарование.

            – Суп для госпожи Барбары Бриль!

            «А не последуешь ли ты за мной?  – лихорадочно соображает Кеша.  –  Хотя с тобой у принца радости другие…»

            – Ваше высочества, простите мне мою нескромность, – говорит он. – А какое применение у вас на камбузе находят рыбьим хвостам?

             – Хвостам? Ну, право, я не знаю. Я не лезу в дела моего повара, – говорит он и говорит правду, хотя и не полную – сегодня в камбузе готовили по его детальному проекту. – Скорее всего, они находят место на свалке.

            – На свалке! – негодующе восклицает Кеша. – Простите, ваше высочество, но это неуважение к памяти предков. Если бы не рыбий хвост, не было бы движения эволюции, и мы бы с вами здесь не стояли в предвкушении блаженства…

            – Какое…

           – Суп для господина Обдуладулина!
          
            – Тысячелетие за тысячелетием люди черпают из морей и рек всяких водоплавающих, ловят то, что так отдалено и чуждо им. – Кеша размахивает руками, и широкие рукава его японского платья развеваются черными крылами. – Они не догадываются, что смысл их существования, смысл их действий – попытка приблизиться к богу, вернуться к нему. А Рыбий бог уходит все дальше, уходит все глубже. Он не прощает человеку выброшенные в мусор хвосты. Он мстит людям, разжигая их похоть. И только лига бездетных, отвергнутых  способна почувствовать бога. Только те, кому не дано увидеть своих сыновей, могут постичь тайну хвостов и объяснить смысл движения всего живого. А их отцам, тем, кто произвел их на свет, тем кто ушел в надежде вернуться, суждено лечь тенью на отбросы человеческого рода… Все живое вышло из воды и должно туда вернуться. Никто не ждет человека на небе. Райские кущи – великий обман. Твой отчий дом – вечная вода. Начало начал и конца ей не будет. Каждая тварь шевелящаяся обретет свой рай только с рыбьим хвостом. Такая вот штука!

           – Какое значение… – пытается закончить фразу мандорский принц.

           – Позвольте, ваше высочество, пройти мне на камбуз, – пафосно продолжает Кеша. – Видите ли, какая штука – я великий кулинар. Мои друзья подтвердят это. – Мы с Германом отчаянно киваем, а Жанна даже повизгивает, чувствуя недоброе…

            – Хвост, выброшенный на помойку – это смертельное оскорбление для принципов всей моей жизни. – Кеша хватает тарелку из под носа мадам Рихтер и швыряет ее на пол…

            – Успокойтесь, – растерянно произносит принц. – Что утешит вас? Что успокоит?
            – Камбуз, – гнет свое Кеша. – Бумагу мне, кисти, тушь, перья…

            Мгновение спустя он с гордым видом покидает кают-компанию. Принц спешит за ним. Следом бежит Варька. Кино!


            В темном углу при свечах допивают виски и коньяк гинеколог Кац, Ди Бэ и гарибальдийский поэт Гера Лопаксин. Мне эти напитки не нравятся. В другом углу на диване дремлет Жанна Помпадур в окружении интернациональных нимф, которые выглядят слегка напуганными в этот поздний час – их лица терзает грозная тень асексуальности… Жанна неутомимо исполняет свой общественный долг при всякой возможности…


           Проходит час. Кеша возвращается из камбуза. По его виду не понять, что там происходило. Но он спокоен и в его руках бумажный свиток. Из глубочайшего размышления его выводит истошный крик, доносящийся с палубы. Кричит Варвара. Мы выскакиваем наружу. Уже темно, лишь над водой сохраняется туманное свечение…

           – Рыбий бог! Рыбий бог! – кричит Варвара. – Смотрите – Рыбий бог!

           – Где? Кто? Бога мать!

           – Да вон же над водой. Смотрите! Быстрее! Он скроется сейчас.

           Мы подскакиваем  к  ограждению. По воде расходятся лиловые круги, взвивается светящаяся пыль, сопровождаемая мелким треском.

          – Скрылся. Нырнул. Он не хотел, чтоб вы его видели.

          –  А ты? – спрашивает  Кеша.

          – Я видела. Он завис надо мной. Он звал меня туда. Вниз. В глубину.

          – Зачем?

          – Откуда я знаю.

          – На корм своим поданным, – усмехается Герман. Жанна хихикает – один из редких случаев их полной солидарности.

          – Какой он, этот рыбий бог?
 
          – Ну…  Такой… Мужской… С хвостом…

          – С рыбьим?

          – Да с рыбьим хвостом  и с крыльями. Похож на вас на всех.

          – На всех?

          –Д а. Похож на  змею. Короткую и толстую.

          – Ох, Варя, пойди проспись. Сосни часок. В обнимку с кем-нибудь. Выбор тут велик.

          – Ты опять.

          – Ладно. Я пошел.

           Разом все исчезает. Свечение гаснет. Становится совсем темно. Лишь вдалеке мерцают отраженные в реке Великой бенгальские огни Гарибальдийской ГЭС.


           Из каюты доносится непостижимый в своей печали голос Ди Бэ:



Так устроен этот мир –

Что имеем, не храним…



          Варвара томно улыбается, вслушиваясь в слова этой песни. Она верит, что Ди полон ею. Она лицезрела тому доказательства. Это ее маленькая победа. «Красавчик мой». Есть еще принц. Настоящий. И он не отходит от нее ни на шаг. Варьке кажется, что она почти схватила Бога за бороду. Правда, это рыбий Бог. Но ведь был ей знак. Впереди – счастье. Другого она не мыслит.

           Варька старается не думать о Кеше. Но и он где-то тут, саднит ей душу. Ее разрывают порывы –  забыть, затоптать и в то же время влепиться в это толстое брюхо, прижаться, похныкать. Ее терзает жгучая ревность – неясно к кому. Мерещится рядом с Кешей, одетым в чудные одеяния,  гейша с белым лицом и черными губами. Ведьма с косой. Как тогда в мастерской, она ощущает присутствие незримой соперницы рядом с ним, чувствует его любовь к чему-то неземному,  реально не существующему. Это ощущение отравляет Варькино счастье. Сладость ее победы блекнет, растворяется,  становится не столь волнующей…
 
          – Пора бы выпить, – глубокомысленно замечает Гера. – Шоу будет продолжено.

          – Пошли.
          Кеша уходит, мы заглядываем в гальюн, и после этого застаем Кешу, стоящим посередине кают-компании с лицом истинного патриция. Перед ним слегка растерянный принц. Но эта кажущаяся растерянность. Чувствую, принц готовится к последнему удару.

           – Территория моего государства меньше вашего города, – улыбается он. – Как только я стану князем-регентом, сразу же объявлю войну Эрфэ. Массовое веселье будет обеспечено. Рок-н-ролл без остановки.

           – Такая штука, – говорит Кеша.

           – Асексуальная революция? –  принц лицемерно заглядывает ему в лицо.

           – Чуть позже, – говорит Кеша. – Терпение, ваше высочество.

           – Времена войн и революций миновали, – принц старается быть невозмутимым. – Мы все в мировой информационной паутине. Какие революции? Какие войны?  Надо лишь сформулировать задачу. В чем задача, мой друг? Мне кажется, у вас есть ответ.

           – Конец любви? – ухмыляется наш Кеша.

           – Блестяще! Задача может быть сформулирована так! Конец любви. Конец истории. Человечество исчезает. Вы этого хотите?

           –Генная инженерия, – влезает Жанна, хотя ее никто ни о чем не спрашивает.

           – Зачем она нужна, если исчезают стимулы.

           – Самонастраивающаяся информационная сеть обзаведется собственными эрогенными зонами. – Кеша шутит.

           – И если мы попадем в нее…

          – Мы не попадем в нее. Она попадет в нас, – чувствуется Кеше надоел этот дурацкий разговор.

          – Наша планета – сплошной компьютер, – влезает как всегда некстати Герман. – Океан – материнская плата.

          – Рыбий бог?– принц ехидно смеется. – Негниющий человек?  Хоронить не надо. Будете  вечно покоиться в своей кровати. Внуки и правнуки будут наряжать вас Санта Клаусом и сажать под елку…

            Допей же яд, кровосмеситель подлый, шепчу сердито я. Империя вампиров, со злобой думаю. Орден копьеносцев. Вотчина эротоманов. Мне трудно быть справедливым. Я подозреваю в порочности весь белый свет.


Чувствуется, они оба нервничают. И пытаются скрыть напряженность. Кеше надоело ждать. Он хочет приближения финала. Он готов к любому варианту. Он разворачивает свой рисунок, изготовленный на камбузе. На рисунке принц, исполняющий рок-н-ролл. Стебан изображен в берете Че Гевары, в орлином оперении и с рыбьим хвостом. К нижней губе приклеена сигарета. Как у портового грузчика. Весьма не авантажно.

           – Узнаю себя, – мрачно цедит Стебан. –  Я недооценил вас, мой друг, –  наливается кровью и машет руками. –  Эй, ребят с ружьями сюда!..

           В этот миг слышу – нет, это не Варькин – чей–то истошный крик: «А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы?..» В физиономию принца из кромешной темноты, из ниоткуда летит кремовый торт, бисквитный пенек. Фонтан сливок, серого киселя, разлетающихся крошек… На голове Стебана скачет перламутровый осьминог… Мандорский принц охает и приседает… Варька прыгает вокруг него, пытаясь защитить…
   
            Кеша безумно хохочет,  и в ту же секунду бравые ребята в белых матросках набрасываются на него. Мы с Германом не успеваем прореагировать. Только Жанна что-то некстати выкрикивает о чести и доблести истинных асексуалов. Она готова удавить мандорского принца. Но лишь машет руками и пронзительно стонет.

            Принц затыкает кремовые уши.
 
            Варька хватает руками воздух.

            Она видит рядом  с собой чье-то неясное отражение. В пышном японском наряде. Очень подробном… Ни доктора Сигизмунда и ни одной из мадам не видно. Они ушли очищать желудки и еще не вернулись.
 
           Мы с Германом застыли как столбы. Не шевелимся. От страха. Или от удивления.

           Кешу выволакивают на палубу. Грубо толкают в спину. Он почти не сопротивляется и вот уже летит с палубы вниз – в воду.

          – Возьми меня с собой! – несется ему вдогонку голос Нишель.

          – Встретимся на кладбище! – Шутка окажется пророческой.
          
          – Садитесь в шлюпку! – кричит принц своим бравым матросам. – Догоняйте этого кондитера и бейте веслами!

          – И эту сучку бросайте за борт! –  кричит Варвара. – Ваше высочество!..

          – Кого еще?

          – Эту гейшу. Она где-то рядом. Эту японскую тварь!

          – Какую тварь, мон шер? Вы о чем?..

          – Скажите, пусть все обыщут! Она где-то здесь! – Варвара растопыривает пальцы, пучит глаза и сама становится  похожей на куклу из японского театра масок.

          Принц дергается, обшаривает палубу глазами, стряхивает с кителя бисквитные крошки и машет на Варьку руками: «Оставьте! Оставьте ваши фантазии! Не до того!..» Варька воздевает к верху руки, потом закрывает ими глаза и, согнувшись над ограждением, рыдает. Она безутешна. Ей хочется в один и тот же миг взлететь к небу и утопиться. Возможно ли такое.

         
          Многослойный японский наряд тянет Кешу на дно. Он расскажет нам потом все это со смехом, но в сей момент ему вряд ли смешно. Он пытается сбросить  одежду –  тяжелые косэдо и хакама явно не приспособлены для быстрого раздевания в открытом море. Они тянут Кешу на дно…
 
           И тут он чувствует, как что-то живое, скользкое, трепетное поддерживает его снизу. Похоже на огромную рыбину. Но, можно смело предполагать, что  это Рыбий бог подставляет ему свою могучую спину. Он ухватывает Бога за плавники и стремительно несется к острову.

           «Возьми меня с собой!»

           Об этом происшествии газеты  городского округа Гарибальди не публикуют ни строчки. Я нем как рыба. Редактору сказал, не о чем писать. Горжусь собой.

            Наливай, Джузеппе!



30. план для Ибрагима


– Что происходит? – слышим мы знакомый голос и как по команде вскидываем  головы. Кеша несет свою ленивую тушу среди ресторанных столиков, мы не можем скрыть радостного изумления. Никто из нас троих не рассчитывал после вчерашних событий увидеть Кешу в тесном углу синего ресторанного зала развлекательного центра, расположенного в бывшем дворце пионеров. Слегка возбудившись от его вопроса–приветствия, мы начинаем лихорадочно оглядываться по сторонам, будто пытаясь понять: что все-таки происходит в этом мире. На Кеше привычный вельветовый пиджак и мятые брюки. Он успел заскочить домой прежде, чем появится перед нами.

          Мы поудобнее устраиваемся за своим столиком и не спешим звать официанта. И он к нам тоже не спешит. Он знает, мы будем сидеть долго, и еда с питьем – не те вещи, ради которых мы сюда пришли…
 
           Мы возвращаемся ко вчерашним событиям, интерпретацию  которых нам предстоит услышать из уст Кеши Голикова. Но Жанна не сразу дает ему это сделать.
 
            – Нездоровый образ жизни, –  говорит Жанна о том, что происходило с нами накануне...

            – Здоровый образ предполагает экологичный секс, – язвительно замечает Герман.
 
            – Там, где двое, чисто не бывает, – парирует она.

            – Там, где люди, чисто не бывает, – уточняет эту мысль Кеша.

            – Неистребима тяга человеческая, – подхватываю я, – превращать чистые от природы вещи в грязные.

            – Что поражает в этих аристократах, –  не унимается Жанна. – Так это умение выглядеть чистоплотными в самых грязных ситуациях.

            – Дайте ему рассказать! – говорю я.

            На секунду за столом воцаряется тишина. Кеша оглядывает нас, усмехается и начинает свой рассказ.

            – Просыпаюсь я на острове, – говорит мой старый друг Кеша Голиков, – и не сразу вспоминаю, что было накануне. Лежу в зарослях густой травы, с кедами под головой, в тельняшке и бурмудах. Надо мной вывороченный пень с развесистыми корнями, вымытый дождями и выбеленный солнцем. На них  сушатся все мои японские халаты – сокутай, хакама, косэдо… Выше лишь голубой небосвод. От подножья сопок через гладь водохранилища бежит дорожка солнечных бликов…

            Лицо его становится ровным, каким-то отсутствующим,  он беспокоится о том, чтобы прилюдно не проявлять эмоций.

           – Я бреду босиком, – говорит Кеша, – мимо коряг, по песку, вспоминаю вчерашний день и наблюдаю за рождением нового…  Такое ощущение, что в небе надо мной кружит Рыбий бог…

            Я все это отчетливо представляю. Как всегда, в минуты обостренного ощущения виноватости в нем появляется потребность в объекте, коему эту виноватость надо преподнести в полном объеме. И как всегда, первым среди равных появляется отец. Пока его земные прегрешенья не выгорят среди его  страданий…

           Кеша плывет через канал и  видит мандорского принца, стоящего в своей адмиральской форме на верхней палубе океанской яхты. Принц спешно покинул Гарибальди. Он направляется из Внутреннего моря во Внешнее. Принц держит в руке череп, пробитый стамеской. Принц гладит череп и напоминает команде: «Я безумен только при норд-весте…»
 
           Кеша плывет и думает о том, что снова там, на берегу, к которому он приближается, появляется в эти минуты создание, нетерпеливо ждущее его. Маленький, пухлый ангел–чертенок, с крылышками, золоченными рожками и розовым хвостом.  Нишель Фуфайкина. Ему делается смешно от этого прозвища, он хватает ртом воду, булькает, откашливается и после этого плывет чуть энергичнее.

          Кеша смотрит на нас, своих друзей, сидящих с ним в углу за столиком во дворце пионеров, и ничего не говорит. И мы молчим. Мы видим, кадр за кадром, плывущего через канал карикатуриста Голикова. Ему не всегда нужно что–то говорить. Мы видим все, что он изображает и так – без слов.

          Мы молчим,  сосредоточенно рассматривая стаканы и бутылочки от сакэ.

          – Вы Иннокентий Владиславович Голиков? – слышим мы незнакомый голос, поднимаем глаза. Перед столиком стоит высокий молодой человек, сухой как вобла, с глазами, засыпанными молотым перцем.

          – Да. А что такое? – Кеша  неприязненно смотрит на  незнакомца.

          – Пройдемте!

          – Чего это?

          – Да вы не пугайтесь. Вас на Завод приглашают. Для дружеской беседы.

          – Кто?

          – Первокомиссар Катанников.




31. фабрика-кухня


Комиссар Катанников  принимает Кешу в просторном кабинете, где обычно заседает Совет директоров. Он сидит за круглым столом, похожим на гигантский бублик, в самом высоком кресле (остальные кресла такие же шикарные, обшитые натуральной кожей и с деревянными подлокотниками, но у этого самая высокая спинка). На длинной пристенной полке, похожей на барную стойку, в рамках стоят портреты «великих». Фидель, Уго Чавес, глава Ракетной корпорации Чумизов, Верховный управляющий Гулякин. Кеша выглядывает в окно – до горизонта тянутся бесконечно серые заводские корпуса, по эллипсовидному треку мчатся только что сошедшие с конвейера ракеты…

           Катанников теперь совсем старый, но выглядит бодро, если не сказать беспокойно. Они ровесники со вторым членом управы, может быть, даже земляки –  родом они не из тех мест, что Верховный с Ибрагимом.

           Голова его подвижна, глаза и нос перемещаются на лице хаотично, кожа бледная, почти прозрачная, под ней угадываются  круговая мышца, мышца смеха, мышцы, поднимающие верхнюю губу и опускающие угол рта…


            – Что вам известно о связях господина Иванько с израильскими и японскими компаниями? – сразу же спрашивает комиссар, не предваряя разговор никакими ритуальными подходами.

            – Ничего.

            – Ну, не могли же вы все это выдумать?

            – Понимаете, какая штука –  выдумал.

            – Мне не хотелось бы вас как-то пугать, но, – Катанников поднимает палец – палец у него очень длинный и тонкий, как у пианиста, с хорошо отполированным ногтем. – Буду предельно откровенным. Понимаете, Ракетная корпорация работает со странами, как бы точнее выразится, антагонистами Израиля и Японии. Это, так сказать, направление главного удара. Стратегические пути. Ничего другого более важного нет. Ни на Ближнем, ни на Дальнем Востоке. Если третий член Управы, действительно ведет свою игру с Израилем и Японией, то для нас любая информация об этом бесценна. Вы понимаете?

            – Ну да, ну да, – кивает Кеша. – Рынки сбыта, вывоз капитала и все такое. Проходили. Только Израиль я не рисовал…

            – Поэтому так важно… –  комиссар начинает слегка раздуваться, его палец резко удлиняется и по ногтю бежит светящаяся арабская вязь.

            – Мне сказал об этом принц Стебан, – вдруг нагло врет Кеша.

            – Принц Стебан? Вот как? Вы знакомы?

            – Ну, неформально. Контакты случайные. Девочки, знаете ли, штука такая, карикатуры опять же, секс нетрадиционный…

            – Понимаю-понимаю, – кивает комиссар, и ноготь его искрится от перегрузки. Из ушей – мелкая чешуя. Белая. Как перхоть.

            – Ага, ага, ага, – не переставая кивает он, что-то, видимо, свое увязывая с услышанным от Кеши.

           – Ваша супруга могла бы подтвердить, – говорит Кеша, стараясь быть предельно убедительным.

           – Моя супруга? – Катанников поражен.

           – Да. Ваша супруга присутствовала во время наших дружеских контактов.

           – Моя супруга? – переспрашивает комиссар. – Что вы плетете. Она третий год безвылазно живет за границей.

          – Да как это… Я видел ее буквально…  Во время раздачи супа…

          – Что-о?.. Какого супа?.. Вы о чем?..

          – Ну, всем раздавали суп на яхте. И ей дали.

          – Вы серьезно? Поверить не могу!..

          На несколько мгновений воцаряется могильная тишина.

           – Нинель докатилась до богодельни, – бормочет Катанников. –  Промотала все?.. Все, что я ей оставил!..  Боже, я знал, что этим кончится…

         – Принц раздавал суп… – Кеша пытается объяснить…

         – Какая разница – кто раздавал, – комиссар машет своими искрящимися руками. Теперь это другой Катанников. Его глаза погасли. Но злоба из них не уходит.  Скорее, усиливается. – Что ж, благодарю вас. О нашей встрече не стоит никому говорить.

           Кеша наклоняет голову.

           – Хотите работать в столице? – улыбается коварно комиссар.

           Голиков пожимает  плечами:

           – Хочу.

           – Но об этом тоже пока не стоит никому говорить. Ага? – недобро ухмыляется Катанников. Весь его сюртук уже засыпан мелкой серебристой чешуей. Из его глаз на Кешу смотрит кровавый вампир.

            – Ага, – говорит Кеша и ежится.

            С завода Иннокентия увозят на тягаче-ракетоносце «Калина» фисташкового цвета. К слову сказать, придумывание названий для цветовой гаммы новых изделий  – любимая забава на Заводе, ею увлекаются и средне-технический персонал и генералитет – те, кого стали теперь называть топами. Обсуждение этой темы – как обозначить цвет свежей ракеты – стало любимой народной забавой. Чего только не придумывают – меренга, мускат, бергамот, совиньон, медовуха, аспарагус, рислинг… Даже мэр Рихтер, известный специалист лакокрасочной сферы, вносит свои предложения. За столом-бубликом директора часами перебирают списки названий.

            – Нимфа? Нет, не пойдет. Фривольно.

            – А вот анадара?

            – Это что еще?

            – Красная ракушка такая. Японцы ее в сыром виде едят.

            – Сейчас все японское в моде. Но надо учитывать и политический вектор…

            Во время заседаний совета директоров  в дырке от бублика разводят костер. Ему об этом сообщает водитель фисташкового тягача. «Вот, оказывается, для чего нужны эти дырки, – думает Иннокентий. – А я каждый раз ломаю голову – соберутся за огромным бубликом, а посередине пустота, нет ощущения полноты мероприятия, чего-то не хватает, эта пустота вызывает досаду».

            Кеша теперь знает, зачем разводят костер во время заседаний на 23 этаже заводской высотки. Костер последнее время горит не переставая. К концу заседаний совета директоров здесь обязательно кого-то из членов приносят в жертву национальной программе развития  ВПК. Трудно представить, чем обусловлен выбор, но обряд жертвоприношения, надо полагать, происходит достаточно динамично – все разом набрасываются  на слегка озадаченного члена, душат его, потом расчленяют. Долго варят студень в огромном чугунном чане. Раньше происходило это редко и обычно приурочивалось к какому-нибудь национальному празднику. Теперь же, с момента учреждения Ракетной корпорации, варить студень из членов совета директоров стали чаще. Сварили всех старых генералов, оставив их молоденьких жен безутешными. Вот почему Кешу никогда не тянуло делать карьеру.

            Он возвращается домой, когда стоит уже глубокая ночь. Проходит на кухню, открывает дверцу холодильника. Пусто. Только Коровий череп смотрит на него  пустыми глазницами. «Ну, что, приятель, –  слышит  он утробный голос, – дергай в столицу. Там столько девочек хороших!»

            «Хрен ли нам девочки».



32. оксана, ты ли это?


– Увидеть Верховного и умереть! – с восторгом говорит Герман.
 
            Иннокентий Павлович Гулякин, Верховный управляющий Эрфэ прибывает на Завод в честь запуска нового изделия. Собственно, это старое изделие. Но теперь в экспортном исполнении. С улучшенным дизайном. Оригинально раскрашенное. Вместе с Верховным в Гарибальди вновь появляется третий член государственной Управы Эрфэ Ибрагим Иванько и все остальные члены Управы.

           Впереди выборы, высокие гости исполняют перед рабочими сборочного цеха канкан. На груди у них болтаются бейджики – «Верховный упр.» и «Третий член». В окружении пышных танцовщиц, в белом цилиндре и с тростью Верховный управляющий Эрфэ превращается в Валентина Бескостного. Варвара с отставшей от парохода Реббекой долбят каблучками металлические листы. Платит за все рыжий демон. На его сюртуке болтается бейджик «Спонсор выпуска». А в руках плакат – «Плачу за все». Ди Бэ тоже нетерпеливо долбит металлический пол каблуком, дожидаясь очереди. Тут же прочие члены государственной Управы, директора завода, первокомиссар Катанников, представители прессы, многочисленные генералы и рядовые бойцы.

           На возвышение, сколоченное из досок, в сопровождении свиты, похлопывающей крыльями и надувающей зобы, поднимается Верховный упрравляющий. Он шарит по карманам, отыскивая бумажки с тезисами речи, подготовленной помощниками. Помощники протягивают ему запасные листочки. Короткую паузу заполняет восторженный шепот мадам губернаторши и мадам Рихтер: «Отец наш… евразийский лидер… национальное достояние…»
 
           Кеша старается не упустить из виду Варвару, которую непреодолимо тянет в сторону лидера нации. Через пару минут она уже у самой трибуны. Кеша протискивается за ней.

           Верховный с достоинством и кротостью в голосе говорит о том, что его персональный срок правления подходит к концу, и он, как человек цивилизованный, не намерен рушить демократию, но и уходить, не попрощавшись, не собирается. Он уже составил в качестве наставления для будущего Верховного управляющего политическое завещание, так называемый План Гулякина. Он смотрит строго на Ибрагима Иванько, Ибрагим Иванько под строгим взглядом Верховного приосанивается, становится чуть выше Верховного, пугается своей смелости, и тут же сжимается и опускает скромно голову. Верховный продолжает свою речь. Он говорит о том, что патриоты евразийского пространства пришли к нему и настойчиво попросили оставить на хозяйстве Ибрагима. Ибрагим снова вздрагивает, но попытку приосаниться в себе давит. При упоминании патриотов Кеше почему-то представляет свой неудавшийся рисунок, на котором большой карлик каблуком от туфли вбивает патриотизм в лысую голову маленького карлика, похожего на Лотрека. Негр безмолвствует, он испытывает влияние полнолуния, он явно лишний на этом празднике жизни.  Верховный, между тем, с ностальгической ноткой в голосе говорит о том, что Ибрагим продолжит неустанную работу по обустройству евразийского пространства, но  уйти вот так, без оценки простых трудящихся евразийцев, он, Верховный управляющий Эрфэ, не может. Впереди прощальное воскресение, говорит он.  В бюллетене на этот раз он будет один. Пусть евразийцы все как один выразят ему на прощание свой, так сказать, вотум…

          Слово предоставляется третьему члену Управы. Ибрагим Иванько со слезою на глазах заявляет, что так просто мы его не отпустим. Предлагаю в бюллетень для тайного голосования внести пункт о присвоении звания «Лучший евразиец…»

           – Отец родной! –  раздаются крики из толпы. – Пожизненный евразиец. Нано-управляющий!..

          Верховный управляющий Эрфэ и третий (пока) член государственной Управы Эрфэ целуются.

          – Он правильно будет решать вопросы, – Верховный хлопает Ибрагима по спине. –   Не сомневайтесь. Я оставляю ему план. Я прослежу.

           – Игровые автоматы вынести в резервации! – доносится из толпы.

           – Демографический дискурс в приоритете! Смелее, отцы родные, вы не в Израиле!

           Верховный устало вытирает пот со лба, толпа затихает, и в этот момент Варвара выкрикивает:

           – Как нам повезло, что вы у нас есть!

           Верховный шарит глазами, видит ее и начинает покрываться розовыми пятнами. Это абсолютно недопустимо. Верховные никогда не краснеют.

           – Мы так счастливы, так благодарны! – продолжает кричать Варвара.

           Щеки Иннокентия Павловича начинают слегка раздуваться.

           – Вы справедливый и честный правитель!

           С рубашки Гулякина отскакивают пуговицы.

           – Правьте нами пожизненно! Не оставляйте нас!

            На Верховном лопается сюртук, затем брюки. Раздуваясь, он начинает походить на Кешу Голикова. На шаржированного Иннокентия Владиславовича. Будто Кеша нарисовал карикатуру на самого себя. Кеша нервно трет переносицу.

            – Мы любим вас, – визжит Варька, уже не контролируя себя. – Я люблю вас!

            –  Верховный управляющий голый! – раздается испуганный голос из толпы.

            –Г олый, – оборачивается к рабочим Варвара. – Он ничего у вас не украл!

            – Гулякин  голый!

            – Да здравствует Управляющий, который не ворует! Слава! Слава! Виват!

            На Верховного управляющего Эрфэ накидывают ракетный чехол,  и он начинает продвигаться к выходу. Охрана расталкивает людей.

           – Кто такая? – спрашивает он по пути у помощника.

           – Сейчас узнаю.

           Верховного управляющего усаживают в машину, и в этот момент помощник  спешно к нему возвращается:

           – Варвара. Вроде городская сумасшедшая.

           – Натурально? Не врут?

           – Ну, типа.

           – Ясно. Черт. Сумасшедшая. А ведь как авантажна!

           – Проработать?

           – Ну…   Аккуратно…

           В это время со стороны главного конвейера доносится голос Ибрагима. Он поет Гимн Эрфэ:


           Оксана!  –  священная наша держава!

           Оксана! –  любимое наше Дитя!

           Могучая воля, великая слава –

           Твое достоянье на все времена.


           – Осанна! – с досадой произносит Иннокентий Павлович. – Тьфу,  дебил!..

           А на конвейере уже звучит сладкий голос Ди Бэ:


           Ото всех пропала,

           На меня запала!..

          
           Появляется Лёлик, он  швыряет на сцену к ногам Ди Бэ кусок вчерашнего рыбного пирога. Никто этого не замечает. Пирог тут же распинывается участниками самодеятельности, крошки разлетаются по сцене, а остроносые шузы заезжей «звезды» скрипят по варенным креветкам и звенят бубенцами…

          Я делаю последние пометки в блокноте – мне предстоит дать отчет в газету. Но моя голова отчего-то занята совершенно посторонними предметами – я размышляю о пиявках, этих прекрасных представительницах отряда кольчатых червей.



33. поцелуй меня в сердце


Варвара после этих событий исчезает. Возвращается только через месяц. Рассказывает всем, что была за границей. Привозит с собой четыре чемодана шмоток. Пить  после этого начинает еще больше. Переходит с красного вина на скоч. Кешу забрасывает эсэмэсками: «Скучаю…»  Встретив на улице, произносит странную фразу:

           – Власть должна быть сильной.

           – Какая к дьяволу власть?

           – Государственная. Управляющий – говно. Слабак.

           Ее лицо при встрече с Кешей как-то напрягается – сквозь цвет розовой зари пробивает ядовитая жабья зелень и выгоревшие лисьи проплешины. Но улыбка все та же – непорочный лик мадонны,  предвкушающей любовную неизведанность и чистые откровения. Вечный полет в иллюзорном пространстве. Дискурс.

          – Управляющий? – негодующе восклицает Герман, когда Кеша рассказывает нам об этом. – Человек с глазами покойника!

          После поездки у Варвары появляется машина. Маленькая такая, горбатая, похожая на зеленого жука, но поразительно проворная, катающаяся как ртуть. Варвара садится за руль только после порции шотландского виски. «Я не могу водить совсем трезвой, –  говорит она. – Мне страшно». Варька становится дорожной Немезидой. От ее жучка шарахаются многотонные джипы. Она летит по дороге, не обращая внимания на других участников движения и дорожные знаки. Для нее не существует правил. Это гроза, наказание, черный призрак гарибальдийских  дорог. Гаишники ее игнорируют, не замечают, перестают останавливать. Команда им на этот счет поступила – не трогать и все тут… Кроме того, говорят, у нее бумажка – при виде ее менты становятся в позицию «смирно».

               
           Магнитола в ее «коробчонке» стонет от истомы песен K-Maro. Всем своим существом Варвара в такие минуты ощущает экстаз от движения. Вот впереди –  черная,  как итальянские лакированные туфли Mazda 6, грациозная кобылка, с карими глазами, с челкой вороною, выбивающая  колесами вьюгу грязных листьев, фонтаны речной гальки… Варвара впадает в экстатический раж. «Мой принц должен был быть водителем Mazda 6, – думает она. –  Нужно загадать это на рождество». К слову, пока еще август…

          Варвара снова попадает в сумасшедший дом после небольшого ДТП.

          За стремительным поворотом, на переходе она вдруг видит медленно бредущую женщину. Надо быть справедливым, Варька не знает, что эта тормознутая особа – беременна…

          При виде зеленого жучка, стремительно несущегося к переходу, мадмуазель просто цепенеет…
 
           Варька успевает крутануть руль, вылетает на бордюр и переворачивается…

           Она выскакивает в ярости из машинки, на ней ни единой царапины, но она бросается к будущей мамаше и сбивает ее с ног… Варька старается пнуть поверженную прямо в живот, а та лишь прикрывается руками…

           Когда появляется наряд милиции, у беременной уже отходят воды. Ребенок, родившийся раньше запланированного срока, выживает, но Варвару тут же тащат в каталажку. Через пару дней ее переселяют из СИЗО в психиатрическую больницу.
 

           – Ну, надо же, – Кеша рассказывает мне об этих событиях с выражением полного отчаяния на лице. – Она совсем обезумела.


            Он отправляется в дурдом сразу же как только узнает о происшествии. К главврачу его пускают не сразу, он долго болтается по аллейкам больничного парка среди тихих больных, сидит на скамейке, курит, разглядывает гипсовых неяд и отстраненно наблюдает за блуждающими в байковых халатах тенями.

           – Тут моя родина, – к нему подсаживается субъект с маленькими глазами. – Я за нее тебя на куски покромсаю.

           – Успокойся, – говорит ему Кеша.

           – Я спокоен. Мне нельзя волноваться. Меня скоро выпишут.

           – Вот и прекрасно.

           – Я вижу, ты культурный. Тебя в детстве мамка не била.

           – А тебя?

           – Веревкой стегала.

           – А ты – детей своих?

           – Я своего Андрюху табуреткой ****ил.

           – Ну и каков результат?

           – Возвращается  с зоны мой Андрюха и говорит: «А ты, папка, козел». Думает, я обижусь. Думает, «козел» обидное слово. А я ему  про мамку рассказываю…  Он говорит: «А я и не знал. Поеду сейчас мамку ****ить…»
 
           – М-да.
           –Чё – «м-да»? У тебя проблемы с либидо?

           К скамейке приближаются крупная, перезревшая девка с лицом, изрытым оспинами и совершенно истощенный парень с огромной гривой нечесаных волос и в очках с толстыми стеклами.

           – Ты дежурный? –  девица в упор смотрит на Кешу. –  Дай пососать.

           – Чего? Нет, ты что?..– Кеша слегка теряется, не зная, как на это реагировать.

           Девка отходит, делает круг и тут же возвращается.

           – Дежуришь?

           – Нет, нет, ничего, все нормально.

           Девица уходит на новый круг.

           Воспользовавшись паузой, лохматый в очках поднимает к небу руки:


          Комони ржуть за Сулою –

          звенить слава ва  Кыеве;

          трубы трубять ва Новеграде –

          стоять стязи ва Путивле!

 
           Девица снова  возвращается и перебивает его:

           – Дежурить надо честно. У нас в шестом «Б» девчонки моют окна, а пацаны подглядывают. Физрук пришел проверить, а сам под юбку полез.  Не хочешь?.. Пошли.

           – Нет, не хочу, спасибо, иди.

           – Да не бойся – я только посмотрю.

           – Не хочу! Иди!

           – Сам иди! Думаешь, нужен кому? Захочешь – никто не позовет.

           Кеша чувствует непонятное напряжение и даже испуг. Ему кажется, что девица намерена прикоснутся к нему. Он отступает вздрагивает и даже краснеет от волнения.

           – Не обращай внимания, – говорит лохматый. –  Она уже всех тут…

           Кеша встает и шагает к крыльцу. До назначенного времени остается несколько минут. «Пережду в коридоре».

           Вслед ему несутся завывания гривастого парня в толстых очках:


          Игорь спит,

          Игорь бдит,

          Игорь мыслию поля мерит

          ота великаго Дону до малаго Донца.


           У самого порога его догоняет первый сумасшедший, тот самый мужик с маленькими глазами:

           – Ты не думай. Он доктор наук. Настоящий. Знаешь, как у него диссертация называется? «Математическое соотношение параметров дефиса и тире». До него никто над этим не задумывался…

            Он входит в кабинет. Главврач в тот же миг поднимает голову от бумаг и задает ему довольно неожиданный вопрос:

           – Так вы и есть карикатурист? Откуда такое прозвище?

           – Прозвище? – Кеша удивлен. – Это не прозвище, это род занятий. Я, кстати, тезка Верховному управляющему. Только меня зовут Иннокентием Владиславовичем, его Иннокентием Павловичем? И фамилия у него Гулякин. Слышали? А у меня Голиков.

            – Похвально, похвально, – улыбается главврач. – Для всех места хватит.

            После разговора с главврачом Кеша понимает, что Варька застряла надолго, и это его даже немного радует. «Смейся, паяц, – думает он. – Отсюда могут отправить на лечение от алкоголизма. А ты ей кто? Никто».

          Варвара сидит на подоконнике, закутавшись в больничный халат, и завывает:


          Переосмыслить жизнь,

          Переобдумать

          И заказать по божьему веленью,

          Хотенью своему

          Систему дум,

          Концепцию стремлений..
.

           Увидев его, Варвара отворачивается. Они долго молчат.

           – Кеша, принеси мне шубу, – наконец, прерывает она молчание.

           – Шубу? На дворе август.

           – Мне холодно.

           В этом месте своего рассказа Кеша не выдерживает:

           – Вот дрянь, – говорит он, – чего только не придумает влюбленная кошка, чтобы поизмываться над добрым парнем.

           – Проще надо быть, – говорит ему сумасшедшая Варвара.

           – Ой, прекрати, слышал, – говорит ей Кеша, трогая пальцем складку на переносице. – Может, тебе грибов принести? Персонально? Рыбный суп ты не любишь.
 
           Варвара с ненавистью смотрит на него, прыгает с подоконника и, выставив вперед руки, бросается на Голикова… Он уворачивается. Она пинает его несколько раз по ногам, стараясь задеть повыше…

           Когда он бежит по аллее, вдогонку ему несется:


          Кликну,

          стукну земля,

          ва шуме трава,

          вежи ся половецкии подвизашася.

          А Игорь князь поскочи

          Горнастаем  ка тростию

          и белыма гоголем на воду.


           Весь этот вечер во дворце пионеров Кеша молчит. Но перед тем, как мы собираемся расходиться, он говорит:

           – Знаете, что у нее на бумажке с печатью государственной Управы написано?

           – У Варьки?

           – Да, – кивает Кеша. – «Главная идиотка Эрфэ. Охраняется государством». Представляете, какая штука?

           Он безумно хохочет. Это невеселый смех. Комони.



34. развернутые ласты


Он снова возвращается на Канал. Одежда сваливается  с головы. Он успевает схватить тельняшку и шорты, а кеды опускаются на дно. Он представляет, как Рыбий бог подхватывает их. Он представляет Рыбьего бога в кедах, и ему становится смешно. И тут, говорит, я спохватываюсь, что оставил на острове ласты,  разворачиваюсь назад. Я оставил там, говорит Кеша, все эти дзюбаны, фундоси и прочие хаори с косимаками. Он оставил там свою черную шляпу с широкими полями. Без перьев. Он оставил там свою молодость. 
      
           Ни у одного человека нет опыта старости, говорит Кеша. Она застает его врасплох. Такая штука. Это Кешина мысль. Но нет ничего страшнее, нет ничего неизведаннее, чем молодость. Старость уже знает, какая она. А молодость трепещет в тревоге: что там впереди, о боги! как страшно! И нет ничего трагичнее, чем соединение молодости и старости. Это полный инаф!

           Напротив дома, где теперь живет Варвара, возвышается старая водонапорная башня, похожая на кремлевскую. Она давно не используется по изначальному плану, здесь с недавних пор организован музей Гарибальди.

           Варварин дед работает в музее сторожем. Он не спит ночами, следит за окнами дома напротив, пытается усмотреть свою Вареньку.

           Прошел день, когда стоведерная бабка рассказывает Варваре, что дед – вовсе и не дед ей. Не родной, прямо скажем, Варварину мать она рожала от другого, а дедок –  он вовсе и не дедок, а  черт-попрыгунчик – появляется позже. «Ты не очень с ним… С этим старым козлом…» Варька  слушает и смотрит грустными глазами –  для нее это уже не секрет… Прошел тот день и не вернулся.


           Самое страшное в жизни – это, когда люди, которых мы любим больше себя, которых ощущаем родными и которые живут внутри нас, покидают нас по своей воле. Так поступает маленький Варькин дед. Сказка обрывается. День не возвращается.

           Маленький дед кончает с собой неожиданно для всех. Этого можно ожидать от кого угодно, только не от дедка, отличающегося редкостным гонором.
 
           Он забирается на верхушку башни, вытряхивает из мешков свои серпантинки с посланиями, написанными цветной тушью,  – ветер подхватывает их и несет по городу…

           Дедок обматывает голову  бархатным шарфиком и прыгает вниз…

           Деда подбирают утром. Частями. Только левый шлепанец так и не находят…


           Она склоняется низко над гробом, почти падает внутрь и начинает приговаривать, завывать, будто пытаясь утешить своего «папку», с каким–то запоздалым участием облегчить ему страдания:

           – Папка, прости, папка прости, папка прости!.. Ты никогда не почувствуешь и не поймешь, как мне больно… Что же делать? Каяться и молить о прощении? Врать? Просто сказать: «Я свободна». Улыбнуться и произнести: «Папка, не плачь, все еще будет…». И добавить: «У нас обоих»…

           «Стоп! – мысленно отдает ей распоряжение Кеша Голиков. – Эмоциональный выброс завершен. Теперь молчи. И скромно покидай сцену».

           Варвара выпрямляется, с каким–то растерянным изумлением осматривает родственников, собравшихся у гроба, – никто не поднимает на нее глаза. Достает платок, с шумом сморкается и направляется к выходу.


           Иннокентий едет на кладбище в надежде что-то еще понять. Важное.  Для самого себя. Варьки на кладбище нет. Она целый день тоскует над своим дневником. Она похожа в эти минуты на затаившегося паука. Почти трезвого.

           Приезжают немногие. Мы с Германом стоим чуть поодаль, поскольку  для деда мы ни друзьями, ни родственниками. Мы здесь ради Кеши. Ради чего приехал он, мы не понимаем.

           – Если бы Рокоссовский был жив, – говорит громко Герман, – он бы приехал на похороны своего писаря.

           Все оборачиваются и смотрят на Германа как на прокаженного. Честно говоря, я чувствую себя рядом с ним не совсем уютно.

          – Давай лучше об Оксане, – говорю я.

          – Какой Оксане?

          – Разве здесь нет ни одной Оксаны, – я веду рукой, делая над кладбищем воображаемый круг.

          Наш Кеша, похоже,  ни на что не реагирует. Ничего не слышит. Замкнулся в себе. Его не трогают ни Рокоссовский, ни Оксана.

           – Вон, – говорю я сердито Герману, – утешься: один военный все-таки есть…

           Не поверите,  – на кладбище появляется Ди Бэ –  в форме младшего сержанта. Моя душа в этот миг трепещет в радостном умилении. Настоящий патриот. Кто бы мог подумать!..

           Ди Бэ крутится вьюном и тут же исчезает – Варьки не видно!

           – Смотри-ка ты, какой гусар, – презрительно бросает ему в след Лёлик. – Если бы не дед, я прямо здесь бы накостылял…


           Деда закапывают. Танцуй, Джузеппе!

 
           Кто–то из родственников  невнятное что-то произносит, и следом все поспешно покидают погост. Мы тоже уходим, Кеша почему-то остается. О дальнейшем он рассказывает скупо. Но я все-таки работаю в газете и столько лет знаю Голикова. Я вытягиваю из него все. Все, что происходит после того, как Кеша остается один.

           Он  долго стоит над могилой деда, никак не может заставить себя уйти. Будто стальная петля держит его за горло. Невысказанность дедовской смерти заставляет его прислушиваться к мрачной тишине могильного холмика. Кеша смотрит на скульптуру летящего над соседней могилой белого ангела, думает о том, что это бесполое создание когда-нибудь вспорхнет и над ним, в его душе нежность к ангельской агамии сменяется неприязнью, он ощущает муторность своего состояния как-то физически, низом живота, каким-то рвотными позывами. «Пусть лучше сожгут, – думает он, – и пепел смоют в унитазе».

           Снизу, от свежего холмика дедовой могилы к нему плывут неспокойные волны, они обволакивают и притягивают его к земле. Он чувствует, дед не хочет его отпускать. Они объединяются – большой, вконец располневший Иннокентий над холмиком сырого глинистого грунта, и маленький разбитый дедок под этим слоем… Эта связь возникает именно сейчас, после смерти старого разбойника…
          
            – Кеша! – слышит он в мертвой тишине. – Ты любишь ее, Кеша?

            – Кого? – в замешательстве говорит он. – Я не знаю. Люблю. Но не хочу любить.

            – Люби ее, Кеша. Она ждет твоей любви. Она открыта для тебя, Кеша.

            – Она ушла от меня. Она бросила меня. Она потаскуха.

            – Ты вытолкал ее. Твой страх сделал это. Ты боишься любви, Кеша. Ты ненавидишь не ее, а себя.

            – Она живет с другим.

            – Она ни с кем не живет.  Она так играет. От безысходности. Она живет внутри тебя. А ты живешь в ней. Все остальное не важно.

            – Откуда ты знаешь?

            – Она – это я. Та ее часть, которая мешала вам быть вместе. Она свободна. Она, наконец, свободна. Абсолютно.

            – Свободна. Абсолютно. Свободна.

           – Я оставляю ее. Но я возвращаюсь к ней, мальчик мой. Я возвращаюсь к ней, ты слышишь меня? Я возвращаюсь к ней вместе с тобой. Я возвращаюсь к ней в тебе. Я возвращаюсь к ней, вселившись в тебя. Я возвращаюсь в твоей сущности, в твоем теле. Вот такая bodi  politic. Ха–ха–ха…

          Кеше становится страшно. Он резко поворачивается и почти бегом направляется к выходу. Вдогонку летит могильное напутствие «Проще надо быть!» Он бежит по улице, и на его пути попадаются только женщины. Он видит только женщин. Все они, независимо от возраста и внешности, кажутся ему прекрасными. Он выхватывает глазами одну за другой, и сумасшедшая мысль бьется в его голове: «Смысл! В этом смысл! Только в этом смысл! Я сделал свою жизнь бессмысленной. Я не должен упустить последний шанс». У него рождается предчувствие, что именно сейчас в ближайшие минуты он встретит ту, которая и будет смыслом всего мироздания, смыслом его вселенной…

           Любовная энергия переполняет его. Она может сейчас же взорвать его,  эта энергия  ударной волной может накрыть всю гарибальдийскую долину роз.


            Он останавливается, чтобы перевести дыхание, у витрины роскошного  супермаркета. Он видит грязный ряд нищих. Их лохмотья. Вдыхает невыносимую вонь. Он видит женщину. Ничего отвратительнее не бывает на свете.  Он видит грязную, сморщенную побирушку. Он видит в ней принцессу – в бальном платье и хрустальных туфельках. «Смотри на себя»,– показывает он этому мерзкому существу на зеркальную витрину…  Она смотрит…   В витрине – небесное создание в розовом облаке, в тумане  золотой пыльцы… Она смотрит, выпучив изумрудные глаза и открыв рот с пухлыми, блестящими, вишневыми губами…  «Ну вот, а ты даже не умываешься…» – говорит он укоризненно… Несколько мгновений, застыв сказочной статуей,  она смотрит…    Смотрит на это невероятное отражение…  И не может пошевелиться…

            Он уходит. Устремляется дальше. Это не его. Он хочет найти ту, которая достойна этих волшебных превращений…
 
            Принцесса-нищенка провожает его взглядом, полным потрясенного изумления, поворачивается к витрине и видит…   грязную, сморщенную побирушку. Серую рвань.             Он  уже в метрах ста от нее, но топот огромных мужских башмаков заставляет его остановится. Она бежит к нему, задыхаясь и призывая: «Сделай это еще раз! Сделай это еще раз! Умоляю – можешь сделать еще раз! Только раз!..» И падает замертво на тротуар…

           Он бежит, не разбирая дороги, и вдруг обнаруживает, что приближается к водонапорной башне. Внутри него с бешенной быстротой и металлическим лязгом вращается мясорубка. Она перемалывала всех его Кенов, Кентов и Кентяр, всех его Лотреков и Нишель. И только Котя, маленький Котик, самое беззащитное из всех его «я»,  забивается на самое дно и остается нетронутым…

           Он видит Варвару, стоящую на тротуаре и ждущую его. Она трезва. Она печальна. Она строга. В руке она держит мягкий, серый предмет.

            – Вот, – говорит она, показывая ему этот предмет. – Нашла.

            Это шлепанец с левой ноги деда.

            Он смотрит на нее и говорит сквозь неровное дыхание:

            – Кто был тот?.. С питоном?

            – С питоном?

            – С питоном. Да, такая штука. Он вел себя довольно нагло внутри тебя. Ему не хватало только сигареты в его мерзкой пасти.

            – Знаешь, Кеша, иногда я слышу, как внутри меня звучит музыка. Я не чувствую присутствия питонов. Ты рисуешь из меня чудовище. Ты наделяешь меня свойствами полной идиотки. И я подчиняюсь тебе. Потому что…

            – Я знаю. Я пытаюсь избавиться от тебя.

            – Не получается?

            – Нет. Такая…

            – Питоны живут в нас, пока мы им это позволяем. Пока место свободно. Ты не собираешься занять то место, которое тебе предназначено.

            – Именно это я и собираюсь сделать… А вот ты – что ты собираешься сделать с этим шлепанцем?

            – Думаю, его тоже стоит похоронить. С почестями.

            – Отличная мысль.


            Всю эту ночь и следующий день над городом носятся белые бумажные ленты, застревают в деревьях, цепляются за провода… Иногда бумажные  полоски  запутываются в ногах, мешая идти… В эти моменты на них можно прочитать: « Варвара, я еще вернусь!» «…я еще вернусь!» «…еще вернусь!» «…вернусь!». Он вернулся.


           Они стоят у башни и смотрят друг на друга. Солнце исчезает. Появляется. И снова исчезает. Небо покрывается тяжелыми тучами. Сквозь них продирается луна – широкое, медное, слегка дрожащее, полное лицо. Оно смотрит на них выжидающе. Подталкивает к действию, поступку, просветлению. И этого мало. Тучи вокруг полной луны расползаются. Два серых, прозрачных облака слегка задерживаются, прижимаясь к ночному светилу, заряжаясь сгустками любовной энергии. А они все стоят, обнявшись и смотрят, как эти два порозовевших облака устремляются навстречу друг другу и сливаются в порыве вечной магической печали, они вливаются друг в друга, они превращаются друг в друга…  Они закрывают собой луну… Становится совсем темно.

           Капли падают на землю.

            Дрочи, Джузеппе!

          


35. на берегу Великой реки


Герман и Жанна нетерпеливо поглядывают на входную дверь ресторана, дожидаясь появления Кеши. Я-то знаю, что сегодня он не придет. Кеша, как говорят гарибальдийские бандиты, залег. Герману с Жанной я ничего об этом не говорю. Нет, не потому, что я им не доверяю. Они надежные ребята, но языки свои  контролируют не всегда. Гера тот, вообще, иногда не замечает сам, что несет.

           Жанна в нетерпении. Она навестила своих друзей из администрации губернатора и теперь ей надо поделиться свежей информацией  с Кешей Голиковым, нашим старым другом. Бережет для него эту информацию. Не хочет раньше времени выплескивать. Но ей не терпится, мочи нет. Что с нее возьмешь. Женщина.

           – Вы знаете, что происходит? – говорит она, при этом строго смотрит в мои глаза. – Над Кешей сгущаются тучи…

           Жанна крепко держит ухват. Не понятно,  зачем он ей. Так спокойнее, объясняет она. Вживаться в образ злобной карги. Ее асексуальная сущность при этом пребывает в равновесии. Когда она об этом говорит, я ей верю. Но и к нашему угловому столику, после того, как Жанна обзавелась ухватом, подходить стали реже.

           К примеру, депутат Обдуладулин, спрашивает про Кешу, смотрит на сердитое Жаннино лицо и  не присаживается. Доктор Сигизмунд Кац, напротив, садится. Но сегодня  он не весел, опрокидывает стаканчик сакэ, что-то бормочет про непорочную Реббеку и убегает по важным делам, по буддийским.

           Более настойчивым оказывается прыщавый молодой человек, высокий и сухой, как вобла, с глазами, засыпанными молотым перцем. Он пытается выяснить, когда придет Иннокентий Владиславович, нельзя ли ему позвонить, где сейчас его можно застать…

           – Зачем тебе? – мрачно спрашивает наша мадам Помпадур. Мальчик этот бормочет про государственную важность, про дела, не терпящие отлагательств…

           – Не темни! – рявкает на него Жанна. Она владеет информацией.

           – Его Катанников разыскивает, – говорит прыщавый юноша. – Срочно. Что–то неотложное. Я не знаю.

           – Давай твой телефон, – говорит Жанна. – Как появится  – позвоним.

           Юноша диктует ей телефон и с обреченным видом уходит.

           – Я так и знала, – сокрушается Жанна. –  Его надо срочно предупредить.

           – Не волнуйся, – говорю я. – Он в надежном месте. Его не достанут.

           – Как? – удивляется Жанна. – Он знает? А мне только что сообщили…

           – Шире окна! – обиженно говорит Герман. – Что вы от меня  скрываете?
 
           – Короче, – говорит Жанна. – Ему состряпали дело. Я сегодня узнала…

           И Жанна рассказывает. Принц Стебан не успокоился. Он связался с Ибрагимом и что-то наплел про заговор против мировой демократии. Якобы, Кеша намерен совершить какие-то диверсионные акты, что-то такое связанное с всемирной Сетью. Результатом будет полная разблокировка систем безопасности… В общем, преемник тут же побежал к Верховному, потом вызвал генерального прокурора и понеслось…

           Они там очень за демографию переживают. Ибрагим говорит Стебану, что личное участие Верховного управляющего Эрфэ в развитии демографической составляющей под угрозой срыва. Наш добрый принц, Жанна усмехается, предлагает какое-то патентованное средство. Говорит, помогает, проверял.

           – Да, вы не поняли, – говорит ему преемник, – речь не о личных способностях нашего гаранта…

           – Да-да, –  ему Стебан напевает, – это все асексуалы… Ваш карикатурист мутит…

           – Удивительное дело, – криво усмехается Жанна. – Про нашу дурочку интересовался. Мне пересказали – я чуть не усс…

           – Про Варьку? – спрашивает Герман. –   Про нашего припадочного ангела?

           – Ну, да, так и спрашивает – где там безумная красавица Барбара? Преемник в курсе всего. Поразительно! Кто бы мог подумать. В клинике, говорит, наша прелестница, лечится. Под строгой охраной. Национальное достояние, говорит. Кеша не шутил, она и в самом деле под охраной государства. Стебан тут ему: отчего, дескать, лечится? Ну, Ибрагим ему и выдал – сумасшедшая, говорит. А разговор–то на английском идет… Принц радостно лапочет: типа – «сан-крейзи»…Ну, понимаете, что-то вроде «блаженная»… Представляете? Блаженная Варвара. Прямо святая дева Мария…

           – Во! – восторгается Герман.

           – Верховный лично контролирует.

           – Что?

           – Ну, как лечат. Как охраняют.

           – А Кеша? – спрашивает Герман. – Он то что?

           Жанна ничего ему не отвечает. Я тоже молчу. Над нашим столом повисает тягостная тишина. В ресторане появляются бесстыдная Вакханалия и пузатое Излишество. Представление начинается. Вакханалия набрасывается на посетителей, трясет  ягодицами, пускает струи дыма,  разбрасывает по стенам изумрудные блики. Но делает это все как-то вяло, неинтересно. Излишество тоже не в ударе. Нет былого драйва. Персонажи эротического театра выдохлись. Чуть шевелятся. Наш ресторан трезвый, скучный. Даже эпизод с преждевременными родами никого не трогает…
 
           – Ладно, ребята, – говорю я. –  Кое-что скажу. Кешу предупредили. Ему сообщили, что за него взялись по-серьёзному. Стебан лично от преемника потребовал… Кеша сейчас в безопасном месте. Я не могу говорить, где. Не имею права.

          – Так кто? Что? Бога мать! –  Герман недоволен.

          – Ну, не томи, – Жанна смотрит на меня укоризненно.

          – Верховный поручил эту деликатную миссию Катанникову… А тот… Ну, такие дела в одиночку не делаются и не с помощью ОМОНа. Сами знаете… Первокомиссар Нинель свою  просит: найди, дескать, карикатуриста, вы же, говорит, знакомы, по княжеской яхте, зови, мол, его к нам,  в загородный домик…

          – Супчику похлебать? – усмехается Жанна.

          – Типа того.

          – Белогвардейца найдите – и к стенке!.. – развязано начинает Гера...

          – Ой, заткнись! – рявкает на него мадам Помпадур. Поэт пугливо замолкает.

          – Ну, и?.. – спрашивает меня Жанна.

          – Короче, Нинель Кешу предупредила, чтобы он на время испарился. А мужу своему говорит: ну, нет нигде, найти не можем…

          – А Рафаэля забыли вы? – упорству нашего поэта можно позавидовать.

          – Ой! Давайте об Оксане…


           Про Нинель и про все остальное мне Кеша  рассказывает. Я сижу у него в землянке. На острове. В той, которую рыли обеспокоенные  гарибальдийские клабберы –  Рихтер, Кац и Фросин…

           Тут ничего. Уютно. Печурка. Запас дров. Чай, кофе, корица. Все для нормальной жизни. Компьютера лишь нет. Но это дело поправимое. Я притащу ему ноутбук, и Кеша через мобильник будет выходить…

           Кеша третий день не вылезает из землянки. Лежит на тюфяке прямо в шортах и тельняшке.

           В головах у него аккумулятор. Горит лампа. Кеша ничего не читает. И не рисует. Тоскует. Но старается этого не показывать. Черная шляпа с широкими полями в изголовье. Валяется на аккумуляторе. Без перьев.

           На корешках, торчащих из неплотно сбитых жердин, развешаны части его японского церемониального костюма… «Где тут сокутай. Для начала, отвернись, нижние штаны – окути. Юбка-брюки – хакама. Белый шелковый халат – косэдо. Подай-ка мне хо – вон то с широкими квадратными рукавами и  круглым вырезом. А теперь пояс. Камушки драгоценные, ага? Шнурок. Вот и все…» Он продолжает здесь ритуал облачения в диковинные халаты. Деталей женского наряда не видно на стене. Ни белой шелковой наии, ни красной юбки утибаками, ни легкого платья хитоэ, ни нижнего халата утигину, ни верхнего уваги, ни парчевой каригину… Одна стена лишь занята. Другие свободны.

            Кеша говорит мне, что почувствовал опасность еще тогда, в кабинете у Катанникова.. У них, говорит, глаза одинаковые – у Верховного, преемника и комиссара. Как будто они все из одной песочницы вылезли. Кто чуть живее,  хотят загрызть. Места себе не находят. А принц просто активизировал этот процесс. Ему неймется. Бесится его высочество, пытается ухватить ускользающее…

          Кеша замолкает. Глядит в дырявый потолок. Все повторяется. От августа к августу. Все повторяется, как повторяются беспокойные мысли о том, что он присутствует сейчас явно не в своем интерьере.

          На лице Кеши проступает страдание. Он лежит на своем топчане, молчит, низ живота прикрывает развернутая книга. «Полнолуние, – догадываюсь я, – только пиявки вряд ли помогут».

          Кеша снова плывет через Канал, в обратном направлении. Каждый год с наступлением августа  у берегов Великой реки появляются тени Застывшего времени. Кеша Голиков возвращается на остров своих желаний. Он почти у берега. Он уже готов ступить на твердь, но его ноги еще не коснулись дна. Его ноги ощущают прикосновение потерянных кед. Кеды поднимаются ото дна, всплывают,  наползают на его голые ступни. Кеды обжимают пальцы ног прорезиненной тканью. Эта ткать тяжела. Она сдавливает пальцы. Он чувствует свинцовую тяжесть. Эластичные кандалы тянут на дно. Кеды вернулись, чтобы отвести его к Рыбьему богу.

           Он опускается. Он шагает в глубокую, темную впадину, откуда доходит свечение и заунывная музыка рыбьего царства,  музыка вечной  свадьбы древних богов и богинь. Мы молились им, когда еще были рыбами и намеревались выползти на землю. Они благословляли нас, а теперь говорят: «Вернитесь домой».

 

36. а Рафаэля забыли...



Машину мы бросаем возле коттеджа, на самом берегу Канала. Спускаемся по  склону, ступая по булыжникам, обросшим бесцветной травой. Варвара ставит ноги как-то неловко, и я пытаюсь подержать ее, протягиваю руку, но она игнорирует мою помощь. Она вообще почему-то меня игнорирует, мы почти не разговариваем, я только поводырь для нее. Я веду ее к Кеше, отсиживающемуся в землянке на острове. Сейчас мы будем переправляться через Канал…

          Я отыскиваю лодку. Сбрасываю ветки, которыми маскировал ее прошлый раз. Стаскиваю лодку осторожно, чтобы не подрать днище,  и машу рукой Варьке: «Садись».

           Варвара сидится на корму. Я отталкиваюсь доской и начинаю грести. Варвара все в том же желтом платьице, едва прикрывающем зад. Меня это почему-то злит. «Уж теперь бы могла приодеться. Знаем мы…» В одной руке она держит прозрачный зонтик с розовыми лотосами на лимонной фоне. В другой – толстую папку формата А-3. В папке Кешины рисунки. Лицо Варьки ничего не выражает, отстраненное и даже брезгливое. Она похожа на снулую стерлядь. Но она не дремлет, это факт. Она зорко рассматривает окрестности через полузакрытые веки. Кажется, она чувствует соперницу. Ее не подводит ее женское чутье – над каналом витает дух вечной девственницы – Нишель…

           Лодка втыкается носом в песок. Я выпрыгиваю  и протягиваю руку Варьке. Она по-прежнему игнорирует предложенную помощь. Переступает через борт и оказывается по колено в воде. Стоит так некоторое время и смотрит вниз, на прозрачную воду. Возле ее икр снуют мелкие рыбешки. Она делает движение – мальки стремительно разлетаются…

           Мы бредем по песчаному берегу, вдоль ивовых зарослей. До землянки путь недолог. Вот он тот вывороченный бурей пень, вымытый дождями и выбеленный солнцем. Вот муравейник. А вот и вход в землянку. У входа стоит Кеша в тельняшке и бермудах. Он молча смотрит на Варвару и совсем не замечает меня. Они застывают друг перед другом, как два изваяния, – толстый Кеша и маленькая Варька. Их объединяет маленькая тайна,  гипертрофированная маленькая тайна.  Они не обнимаются, не целуются, и почти не говорят ничего друг другу.
 
            Варвара отдает Кеше папку и, наконец, нарушает тягостное молчание –  говорит, что ее зовут заграницу,  участвовать в Днях высокой евразийской культуры, которые стартуют днями в Мандоре. «В качестве кого?» – бормочет Кеша. В качестве писательницы, поясняет Варвара. «Что ты написала?» «Ты же знаешь…» На этом диалог обрывается. Я ставлю возле Кешиных ног сумку и перемещаюсь к краю поляны, в тень, под деревья. Устраиваюсь на бревнышко и терпеливо жду, что будет дальше.

           Кеша разбирает сумки. Раскладывает продукты на широком пне. Потом неспешно разводит костер. Цепляет к перекладине огромный котел. Они садятся на чурки возле огня и ждут, пока вода закипит, большой Кеша и маленькая Варька. 

           Я тоже жду. Я голоден и рассчитываю на Кешин обед. Надеюсь, они не смогут игнорировать меня во время трапезы.

           Тут начинается неожиданное.  Мог бы и привыкнуть, думаю я,  – в такой ситуации рассчитывать на скорый обед? Какая наивность!  Кеша открывает папку, привезенную Варварой, (формата А-3) и принимается рвать рисунки. Он аккуратно сгибает их и  разрывает точно по линии сгиба, одну часть листа бросает в костер, другую – в котел с кипящей водой. Я не пойму… Но тут до меня доходит –  он отрывает карикатурам головы и бросает их в котел. Все остальное летит в огонь.  Перебирает пакеты и коробки с продуктами, высыпает в котел пачку вермишели, бросает ветку лаврового листа, горсть черного перца, горсть белого перца, чебрец,  зубчики чеснока. Добавляет грибы – рыхлые шляпки, похожие на коровьи мозги. Выливает полбутылки вина. Солит очень круто. 
         
           Они берутся за руки и, плавно покачиваясь, начинают ходит вокруг костра. Пританцовывают. Прыгают, как в замедленной съемке. Кеша тихо, а потом чуть громче  начинает петь. Это даже не пение, глухой вой, что–то утробное, идущее из его толстого живота, рот он не открывает, хотя я явственно слышу: «Энцэгэ–бупун–арманахо–горрж–жэ–жэ…» Варька подпевает ему, поскуливает протяжно. Наплывает колокольный звон. Мне становится не по себе. Надо бы уйти отсюда совсем, спрятаться в землянке. У меня такое ощущение, что я вижу нечто глубоко интимное, даже где-то неприличное. Ну, вот, так и есть, они начинают снимать с себя одежду – Кешина тельняшка летит в огонь, за ней Варькино желтое платьице…

            Варвара молчит. Кеша тоже. Они склоняются над котлом. Они варят суп из человеческих голов, догадываюсь я, монстры их жизни, уроды, следовавшие за ними неотступной толпой, употребляются для приготовления жертвенного блюда гарибальдийских каннибалов…
 
           Большой мужчина и маленькая девушка  по очереди мешают деревянной палкой чудовищное варево. Это блюдо их адской кухни.  Мясная лавка в раю. Как говорит Герман, ничего человеческое Кеше не нужно, святой человек, под стать ему Варвара, эта убедительная идиотка, невыносимо прекрасная в своем выдуманном безумии. Они, эти сумасшедшие, совершают обряд. Они прощаются с прошлым. Они зажигают чистый огонь. Они очищают свои души, избавляются от скопившегося мусора, они выбрасывают все, что считалось до того необходимым, не испытывая при этом ни малейшей тоски по утратам. Они отправляют в небытие все слова, однажды произнесенные, те слова, которые материализовались, грубо поломали ближний мир, отравили отношения друг с другом, вызвали обиды, ревность, злобные мысли, дурацкие поступки, гадкие письма. Они приобретают обновленные души младенцев, они возвращаются к изначальному  миру, как к материнской груди. Они опускаются в дикие времена. Они шагают в глубокую, темную впадину, откуда доходит свечение и заунывная музыка рыбьего царства,  музыка нескончаемой свадьбы древних богов и богинь.

            Я слышу крики. Кричат вовсе не они, не эти двое сумасшедших. Я  оглядываюсь. Мне мерещиться? Боже, крики  доносятся из котла, голоса пробиваются оттуда, будто из глубокой чаши булькающего репродуктора: «Что происходит?! Ох! Изверг! Палач! Как больно! Дьявол! Помогите!..»

            Ветер колышет огонь, языки пламени опадают, снова поднимаются, порыв ветра выдергивает из-под котла обожженные обрывки бумаги, они взмывают вверх, и я вижу, как два безголовых карлика стремительно бегут к воде. Тот, что побольше, пытается на бегу ударить туфлей маленького карлика. Но головы у маленького карлика нет, большой карлик молотит туфлей по воздуху…

           Вслед за карликами выскакивает губернатор, он голый, волосы на ногах дымятся, руками он прикрывает женские гениталии.

           Из котла продолжают доносится крики: « Бог – не мужчина!.. Ретрофлексия!.. Асек!.. Асек!.. Асек!.. Такая сука!..»

            Костер покидают безголовый депутат Обдуладулин, мощный торс банкирши Фросиной, обезглавленные тела мэра Рихтера и доктора Сигизмунда Каца. У депутата на спине горят деревянные перекладины, между ног у него кукиш, а вместо ушей крылья летучей мыши.

           Вслед за ними несется опаленный торс Ди Бэ, а из котла в это время доносится: «Never, never let you go…»

            Затем я вижу летящую в дыму кофту знаменитого евразийского художника Владислава Голикова, ушедшего от нас в зените своей славы, он обвешан, как бусами, голенькими нимфетками с  горящими волосами, визжащими и размахивающими в воздухе руками, ногами.

           Следом за ним  бежит, лихорадочно встряхивая женскими грудями, преемник Верховного управляющего Эрфэ Ибрагим Иванько. Две бумажные страны – Дания и Япония хищными щуками впились в эти налитые груди.

           Скачет в рок-н-рольном припадке принц Стебан, он в горящем орлином оперении и с рыбьим хвостом, весьма не авантажен – ни роскошной шевелюры, ни романского ротика.

         Безголовые торсы, мечущиеся на берегу, похожи на монстров из японских мультиков… Налетает резкий порыв ветра, подхватывает и уносит монстров, берег становится пуст, лишь на водной глади колышутся обгорелые клочки бумаги…

         Кеша и Варвара снова садятся к костру. Кеша вытаскивает последний лист. Это не карикатура. Это портрет Нишель Фуфайкиной. У вечной девственницы золотые копытца и розовый хвост. Ее девичьи груди просятся на простор, ягодицы упруго звенят, спелая ягода с нетерпением ждет, пока ее перетрут с сахаром. Губы как два рыжика, на голове золотая копна, в глазах зимние проталины. Идеально сложенная красотка, шепчет грустно Иннокентий, каждая часть ее тела, каждая мышца, каждый орган и каждый волосок в ней передвигаются в  диком, не всегда согласованном танце и каждый из них творит свою песню раздельно, предлагая взять себя без других, точно наделенный самостоятельной душой. Я раздеваю ее, бормочет Кеша, слой за слоем, вплоть до костного мозга. На минуту забыв о Варваре, Кеша препарирует прекрасное евразийское тело, он управляющий над этим пространством, но Варвара на чеку, она все слышит и видит, она ждет, когда же он расстанется с неживой, но по-прежнему опасной сорперницей.

         – Осталось сжечь пилораму! – спохватывается Кеша, поднимая головы от рисунка.

         – Ты не собираешься жечь свою гейшу? –  строго спрашивает Варвара.

         – Она не мешает.  Фантом.
 
         – Я твой фантом.

         – Ты права, – соглашается Кеша. –  И это меня пугает.

          Он бросает портрет мертвой Нишель в огонь, я замираю в тревожном ожидании, но мои страхи напрасны – мертвая девственница сгорает беззвучно, и ветер не выдергивает ее бумажное тело из-под котла.

           Кеша и Варвара, уже почти голые, вновь встают от костра, начинают двигаться в синхронном танце. Кеша берет Варвару за руку, они идут кругом, исполняя дуэт, приплясывая и издавая гортанные выкрики, подобно сибирским шаманам: «Энцэгэ-бупун-арманахо-горж-жэ-жэ…» Что в переводе с некоего мертвого языка, который Кеша помнит по прошлой жизни, означает примерно следующее: «Приходи всесильный и распорядись этим наследием печального прошлого, как тебе будет угодно!»  Кеша замолкает, а Варвара продолжает тихо завывать: «О божество! Властитель незримых глубин наших душ, мы навеки слуги твои!..» …  Кеша поднимает Варвару и водружает ее себе на загривок, как слон продолжает путь вокруг костра. Моська тихо лает. В руках у моего старого друга, сковородка, он держит Варвару и одновременно бьет кулаком в сковородку как в бубен. Гипертрофированности хоть отбавляй! Я встаю и, стараясь не привлекать их внимание, пробираюсь ко входу в землянку.
 
           В землянке сумрачно. Японские халаты, развешанные по стене, поблескивают тусклой позолотой. На фанерном ящике банки – чай, кофе, корица. На полу тазобедренная кость самки бабуина. Банка с пиявками. Все для нормальной жизни. Даже ноутбук…
 
           Я ложусь на Кешин тюфяк. Смотрю в деревянный потолок, стараюсь ни о чем не думать, но слышу шорох, вслед за тем – глухой шепот, идущий из глубины глиняных стен. Ради чего мы здесь? Скажи скорей! Мы появляемся  ради суетливых совокуплений и взаимных терзаний?.. Короткие земные остановки – это островки на пути неизвестно откуда  и не известно куда. Это подарок, это удача, это выигрыш в лотерею…  Понимание этого приходит не сразу и не ко всем. Свою земную жизнь мы воспринимаем как случайность, как ошибку…  Внезапно ощущение правильности происходящего рождается во мне, чувство полноты, любовной истомы и насыщения ею теплой волной входит в меня…
 
           Я не успеваю до конца напитаться  этим новым чувством – нечеловеческий вопль там наверху выбрасывает меня с лежанки. Я подскакиваю и по ступенькам в несколько прыжков выскакиваю из темной дыры. На миг застываю, привыкая к солнечному свету, и тут же вижу всю сцену целиком. У костра сидит голый Кеша, похожий на белого медведя, перемазанного сажей. На животе у него черные пятна. Точно такие же  – на прочих гипертрофированных  частях тела… Варвара стоит у Кеши за спиной, тоже  голая и вся перемазанная. Она гладит Кешу по его редеющей шевелюре, а он рыдает как ребенок, размазывает грязные слезы по лицу. Я подхожу к прогоревшему костру, деликатно кашляю и замираю, не зная, что делать дальше. Кеша поднимает на меня заплаканные глаза. Эти глаза меня поражают. Они мне незнакомы. Я впервые их вижу. В них нет издевки. В них не ухмыляются уроды из кунсткамеры. Глаза Кеши чисты. Они сияют, умытые и прозрачные в обрамлении угольных пятен. Они как нарождающееся утро…
 
          – Ну вот, –  говорит Кеша, как-то виновато улыбаясь. – Теперь я мужчина.

          – Бог – не мужчина, –  хмыкаю я, – ты просто Кинг-Конг какой-то…

         Кеша смотрит на меня и по-детски хихикает. Я гляжу на него. Он не произносит ни слова, но я хорошо представляю, что тут происходит. Кадр за кадром, как во время его экспедиции, закончившейся встречей с питоном. Только на этот раз питоном оказывается сам Кеша Голиков. Я наблюдаю за шоу глазами моего старого друга.

           Я наблюдаю за авантюрным путешествием, за этим безумным броском в неизведанное, за огненным фейерверком, которым увенчивается поход. Я вижу, как  навстречу фонтану, извергнутому Кешей-питоном, из зева вулкана выскакивает плотный сгусток серебристой субстанции, похожей на скрюченный зародыш крылатой рептилии, в один миг этот сгусток вытягивается, летучей змеей устремляется к голове питона, мечется, бьется в тесном пространстве, обвивает голову питона, пытаясь его задушить, и медленно  уползает назад в жерло…

           Этим двум вечным актерам нужен вечный зритель. Без зрителя лицедействовать они не могут. Этим зрителем для них являюсь я. Такова моя роль в последнем акте спектакля «Гарибальдийские сумасшедшие». 


          Кеша поднимается от костра, достает из сумки стеклянную мензурку, подходит к котлу и, зачерпывая деревянной ложкой мутное варево, переливает его в стеклянную емкость, закупоривает пробкой и протягивает Варваре:

          – Персональный супчик. Попотчуешь его.

          Она ничего не говорит, не отвечает, не переспрашивает. Прячет мензурку в кожаный рюкзачок и, накинув его на плечо, шагает к воде по песчаному берегу. 

            – Малыш! – кричит он ей вдогонку, – пиявки не нужны!.. Суть не в том!

            Она спускается по пологому берегу, останавливается у кромки воды и повторяет все тот же утробный напев. «Энцэгэ-арманахо-гррж-жэ-жэ…»  Первобытный тунгуско-алтайский призыв слышу я в этом напеве. Из воды появляется морда огромного чудовища. Это Рыбий бог, догадываюсь я, он приплыл за Варварой. В этой морде  ничего рыбьего. Это человеческая морда. Круглая лунообразная, со складками кожи на шее, с фиолетовой лысиной, глаз не видно совсем, зато рот, с приклеенной к нижней губе сигаретой, кривится в дурашливой ухмылке.


         В моих глазах навсегда остаются последние картины жертвенного дня. Варвара, взбирается  на спину Рыбьего бога, он, взглянув с усмешкой на нас с Кешей, виляя огромным хвостом, несется куда-то к горизонту, набирая стремительно скорость. Обнаженная Варвара прижимается к его огромной спине, будто прирастает. Она не оглядывается, не машет нам рукой. Ее черные волосы разлетаются на ветру. По воде еще долго расходится пенный след исчезающей вдалеке пары – сумасшедшей Варвары и Рыбьего бога. Прощальная Кешина синема.

          Дальнейшее, думаю, представить несложно.

          Солнечным августовским утром прекрасный принц крохотного княжества Мандора выходит на морской берег, чтобы прогуляться неподалеку от  дворца. Он видит на песке, рядом с полосой прибоя обнаженное тело русалки, распростертое в бессознательном состоянии. Морская пена окатывает ножки очаровательного создания. Да, ножки – русалка имеет уже преображенный облик!  Принц тут же влюбляется!.. Собственно, что это я несу – любовь состоялась гораздо раньше!.. Он, конечно, тут же ее узнает.

          – Ба! – восклицает принц Стебан. – Кого я вижу! Это же блаженная Барби!

          И дальше – ля-ля-ля – все, как полагается –  отворотное зелье,  пиявки, серенады и все такое…

           Не уверен, что все до мельчайших подробностей происходит именно так, но Варвару с тех пор в Гарибальди я больше не вижу. «От похоронных пирогов осталось холодное на свадебный обед».



37. другие города


В Эрфэ прошли выборы. Верховным управляющим стал второй член государственной Управы, человек очень старый и родом совсем из других мест, нежели Гулякин и Иванько. Ибрагим  исчез с экранов телевизоров. Уехал, говорят, в Данию послом. Изучает хроники Эльсинора. Он еще молод и ему это пригодится. В Гарибальди о нем не вспоминают. Тут своих новостей хватает. Сменился губернатор. Рихтер ушел на покой. Катанников неожиданно для всех умер. По предложению депутата Обдуладулина новые власти подбирают приличную улицу, чтобы присвоить ей имя первокомиссара.
 
           О Варваре ни слуху, ни духу. Исчезла. Перестала существовать для гарибальдийцев.
 
           И вдруг – проходит месяц-другой –  по телевизору показывают свадьбу мандорского наследного принца Стебана. Он жениться на девушке из евразийской глубинки с редким именем Барбара…  Мы полегли. Наша сумасшедшая Варвара стала принцессой!

           Репортажам со свадьбы мандорского принца мировые телеканалы посвящают по нескольку часов прайм-тайма. Вся мировая знать собралась, чтобы лично отдать дань уважения  выбору Стебана. Телевизор показывает бороду аравийского шейха, он недобрыми глазами смотрит на мандорского  принца… Появляется перед камерами Нинель Катанникова. Ее трудно с кем–то спутать… В толпе гостей не видно мадам Рихтер, мадам губернаторши. Бывших «первых леди» гарибальдийского истеблишмента не пригласили на свадьбу главной гарибальдийской сумасшедшей. Слишком высоко теперь для них.

           Я хорошо представляю изысканные напитки и закуски  этого великого дня. Суп из рыбьих голов. Жаренные мозги. Варвара не забыла, полагаю, про  «Отважного Джузеппе». Водка такая, наша, гарибальдийская, названная так в честь Джузеппе Гарибальди, если кто  не понял.


           Кеша все это время сидит на острове. Я изредка навещаю его. В землянке все без изменений. На корешках, торчащих из неплотно сбитых жердин, развешаны части его японского церемониального костюма… «Где тут сокутай. Для начала, отвернись, нижние штаны – окути …» Он продолжает здесь ритуал облачения в свои чумовые халаты. Во время одного из посещений, пока Кеша готовит что-то на костре (обычную гречневую кашу – без всяких адских изысков), я обнаруживаю на Кешином мониторе не закрытое письмо. Чужие письма читать нехорошо. Но ведь я газетчик. Вы понимаете?


    «Я знаю, ты думаешь иногда о бесповоротности дорог. О том, что где-то можно было не свернуть. Но никаких придорожных знаков не было тогда. И ты продолжил путь.

     Я знаю, ты часто закрываешь глаза и видишь белых лебедей. Они, как люди, но только птицы. Люди не едят с рук. И лебеди, должно быть, тоже. В середине зеркала, отражающего сгустки неба, только ты и они.

     Я знаю, что не все груши были съедены, когда пришли твои друзья. Потому что не все они поспели к сроку. Некоторые оставались зелеными. Они и сейчас такие. Невозможные для укуса. Но великие для натюрморта.

     Я знаю, ты иногда притворяешься будто бы ты никто иной, как ключник. В замке, в котором ты живешь, много дверей.  Много теней. И тех картин, с одной из который ты спускаешься каждую среду в три. Я в это время сажусь к запоздалому обеду. И не было дня, когда бы на столе не стоял дополнительный прибор  для тебя. Но ты редко подходишь ко мне. Потому что торопишься до заката солнечного дня успеть приблизить ключ к замочной скважине самой тихой комнаты.

     Я знаю, что когда спускаются сумерки, покрывая сном твои глаза, ты все равно продолжаешь нести бессмыслицу. Ты все равно пишешь. Без знаков свыше. Просто изнутри.

     Ты знаешь, я люблю кружева... Немного в бежевой пудре реснички. И радужную оболочку глаз. Меха и перья. Бархат. И пылинки в нем. Перед зеркалом я стою, объятая скромным фиолетом шелка. Я трогаю свои губы кусочком трепетных ладош. И думаю, что за аромат у той души, что в отраженье дышит... Праздник будет в моем саду... Мягка помада губ моих...


     Все идет так, как мы замышляли. Он где-то на Востоке – совершает заплыв через свою Янцзы. Жду тебя. Улица Ньютона, дом 1. Княжеский дом. Мандора».


            
38. море-суша


И это еще не конец истории. Не полная информация. Вот что пишут газеты.
            Наследный принц княжества Мандора Стебан найден мертвым в холодных водах Внутреннего моря. В районе южных островов Марии Стюарт. Труп находит  местный браконьер спустя девять дней после завершения поисковой операции на воде. Несмотря на следы крови, полиция заверяет, что это несчастный случай.

           Тело  сорокалетнего принца Стебана найдено в понедельник. Он исчезает 28 августа по пути из Внешнего моря во Внутреннее. Тело обнаружено в одиннадцати милях к северо-востоку от места, где ранее находят его пустую лодку. По словам представителей погранслужбы,  труп опознают по рубашке с названием парусника, на котором путешествует Стебан. Спасжилета на погибшем при этом не обнаружено. Прокуратура не может объяснить факт гибели. Известно, что в свое последнее плавание Стебан отправляется 17 августа после полудня. В одиночку он выходит на парусной лодке из небольшого порта на севере острова Граффенберг. Считается, что он заблудился. Версия о браконьерстве сразу же отметается – на судне нет приспособлений для добычи рыбы, за исключением легких снастей. На штурманской карте маршрут яхты проложен через Фаллопиев пролив в устье реки Великой. Но весьма сомнительно, чтобы наследник мандорского престола мог предпринять столь авантюрное  путешествие – пересечение границ не было согласовано с властями Эрфэ…
           Хай, Джузеппе! У автора не ладно с географией? Пустое. Я предупреждал. 
            На  яхту, дрейфующую в океане, натыкается молодой человек, совершающий вылазку в открытое море на моторном катере. «На корме лодки была кровь. Немного, но кровь была пролита», – заявляет он в интервью мандорской телекомпании ZCC. «Принц Стебан мог получить удар по голове и оступиться назад», – предполагает следователь г-н Тимус, который при этом не сообщает, чем вызван такой удар. «Я там все осмотрел. Мобильный телефон и бумажник выглядят так, как будто их никто не трогал». В трюме обнаружены ракеты «море-суша». В ящиках. Не распакованные. Ярко окрашенные, гарибальдийского производства.
           Представитель природоохранного надзора г-н Хорион упоминает, что во время осмотра яхты  за борт скатывается туша большой рыбы. Ее длина превышает человеческий рост. Г-н Хорион успевает заметить, что у рыбы непропорционально крупная голова и огромные плавники, напоминающие сложенные крылья. Однако следственные органы по-прежнему утверждают, что смерть Стебана не носит криминального характера, а вызвана естественными причинами. Впрочем, окончательно это должна установить судебно–медицинская экспертиза…
            В изложении Кеши Голикова картина гибели принца Стебана выглядит  несколько иной. 



39. улица Ньютона, дом 1
40.
 
– Секс, друзья мои, это вам не дрова рубить, – говорит Иннокентий Голиков, принц Мандорский. – Это тяжкая работа ума и полное безумство!

            Мы сидим во дворце пионеров. Кеша Голиков в своем углу. Он ничуть не изменился. Все те же мятые брюки и вельветовый пиджак.  Он не носит адмиральский мундир. Яхтой управлять он так и не научился.


            – Раньше сама мысль о поцелуе вызывала во мне дрожь, – говорит новоявленный принц Мандорский, – А теперь мне хочется иметь такие большие губы, чтобы мой поцелуй мог покрыть ее всю, до последней клеточки. Ни зараза, ни грязь меня не страшат.

            – Кеша, твои возможности безграничны, – говорю я.

            – Нет. Надо, чтоб все было натуральным.

            – Это совсем другое дело, – говорит Герман. – Это многое объясняет.

            – А меня, Кеша, никто не любит, – неожиданно для себя говорю ему я.  – Никому не нужен.

            – Ты полагаешь? Я знаю одного человека, которому ты снишься в непотребном виде.

            – Да?! Кто это?!

            – Так я тебе и сказал.

            – Очнулся я на этот раз с ощущением полета, – рассказывает Кеша. – Поднимаюсь. Вижу: это кубрик. По ступенькам выбираюсь наружу. О боги! Я лечу под облаками. На лодке. Точней – на яхте. Громадной. А следом – этих лодок стая… Судя по всему, летим на Юг. Через территорию Эрфэ.

            Кеша делает паузу.

           – Мы летим, невероятно, долго, – продолжает он. – Но в моих ощущениях все это происходит мгновенно… Вот я уже на палубе все той же мандорской  яхты, и принц здесь, на том же месте, где мы расстались…  Он явно ждет меня. В его руках рапиры. Одет он в тот же белый китель, с непокрытой головой, с презрительной улыбкой на устах. А я выхожу из камбуза…

            Кеша трет переносицу и улыбается.

– Принц бросает мне рапиру… Она впервые в моих руках. Но что за важность. Сражаюсь ведь не я, а черный корсар.

           – Ты черный корсар? – переспрашивает Герман. Кеша не реагирует.

           Выражаясь словами маститых публицистов, история умалчивает о том, как проходит это эпохальное сражение. И проходит ли оно. Но за столом, где мы встречаемся с Кешей, схватка выглядит довольно натурально. Кеша смотрит на нас, своих друзей, сидящих с ним в углу за столиком во дворце пионеров, и ничего не говорит. И мы молчим. Мы видим, кадр за кадром, ведущего схватку карикатуриста Голикова. Ему не всегда нужно что-то говорить. Мы видим все, что он желает и так – без слов.

            Клинки на изготовку. Мы, ученики седьмого «Б», вскакиваем на парты…

            Девчонки с писком лезут за шкафы.

            А мы с безумною отвагой отдаемся страсти поединка. Удар! Еще удар!.. Противник истекает кровью! Но нет, он успевает нанести коварный выпад свой!..
 
            Ах, Танечки и Анечки, смотрите из-за шкафа – мы бьемся в упоении, мы ждем, чтоб  восхитился кто-нибудь  и в страхе ойкнул…
 
            Жизнь дается один раз? Неужели? Что за чушь! Даже если ты смертельно ранен, даже если ты повержен, пыль с коленок отряхни и снова в бой!..

            Корсар. Тельняшка. Черная косынка. Маски-шоу от Кеши Голикова.

             Здесь за нашим ресторанным столиком поединок выглядит, как всегда, убедительно.  Кто там прячется по шкафам? Где Кто-то? Куда девался страх? Кого унес дедок с собой в могилу? Из-за чего готовы умереть мандорский принц и карикатурист из Гарибальди?

            Его высочество полон тягостных предчувствий. В отчаянии он вопиёт:

            – Злодейство! Двери на замок! Измена,

            Где скрылась ты?


            – Насмешка, принц, – небрежно шепчет Кеша.


            – Ничуть, клянусь в том честью! –  это уже я озвучиваю текст Стебана. Я, как всегда, с готовностью подхватываю потерянную роль. Я возбужден. Но надо быть предельно сдержанным и несуетливым. Принц почти уже не жив. Он не боец. Заляпан он бисквитным кремом. Уши, нос и рот забиты сладким киселем.

            – Растрелли, – произносит Герман. – Натуральный Рафаэль.

             Белый рыцарь с золотыми полосками на границе жизни и смерти  продолжает бредить о своей «блаженной». Он погибает в ревности. Смириться нету сил, уйти, простить, расстаться… Его рапира слепо тычет воздух. Он видит осьминога, скачущего над кудрявой головой. Белый китель усыпают капли мерзкой слизи…
           Кеша победитель. Он в торжестве своем немилосерден:


           –  Тебя спасти нет средства во вселенной;

            В тебе нет жизни и на полчаса!


            Кеша царственно спокоен. Он невозмутим. Он даже не прикасается к врагу своей рапирой. А Стебан с отвращением  выплевывает бисквитной крем, хватается за сердце и опускается на палубу.

                –…Смотри:
            Я пал, лежу и мне уже не встать…


            Горацио, ты остаешься жив, – умирающий приподнимает руку, –

            Ты обо мне и о моих поступках

            Расскажешь тем, кто знать их пожелает.

   
            Я быстро меняю интонацию и спешу произнести  реплику за Горацио:   
      
 
            –  Ты ошибаешься: я – не датчанин,

            А древний римлянин – стакан не допит.


           В предсмертных муках, вздрагивая  всем телом, хриплю последние слова поверженного принца:


            – Какое я оставлю о себе

            Запятнанное имя, друг Горацьо,

            Когда все так останется безвестным!


           – Горацьо! – передразнивает Герман. – Отвратительный перевод!


           – Вот сердце благородное угасло!

           Покойной ночи, милый принц! Спи мирно

           Под светлых ангелов небесный хор.


           Кеша машет рукой: «Хватит! Хватит! Ты опять увлекся!» Но меня в такие минуты трудно остановить:


           – Велите же, чтоб мертвых положили

            На катафалк в виду всего народа;

            А мне незнающим позвольте рассказать,

            Как все произошло. То будет повесть

            Кровавых, неестественных убийств,

            Суда случайного, нечаянных кончин

            И козней, павших на главу злодеев.

           – Неестественных убийств, – снова кривится наш Гера. А Кеша, секунду поколебавшись, завершает шекспировские чтения:


            – Я с горестью мое встречаю счастье.

            На датский трон имею я права.

            И их я объявляю всенародно.


           – Так  и происходит, – говорит он. – Уильям предусмотрел все. Малейшие детали. Но поединок, правду говоря,  не случился. Что произошло со Стебаном,  не знаю. Такая штука.

           – Да, что там!.. Рыбий бог, – проницательно смотрит на Кешу Герман Лопаксин.

           – На этот раз ты прав, дружище, – улыбается Кеша. – Он не простил принцу выброшенные на помойку рыбьи хвосты…

           – А вы знаете, – воодушевившись от похвалы, произносит Герман, – Гамлет был пухлый малый и маменькин сынок. Отсюда все его проблемы.

           – Ты сообщи еще, что он в штабе у Рокоссовского служил, –  говорю я.

           – Это вы о чем? – с подозрением смотрит на нас Кеша Голиков, новоявленный принц Мандорский.

           – Так я тебе и сказал, – на моем лице блуждает ехидная улыбка. – Поговорим лучше об Оксане.

           Кеша с Германом смотрят на меня, как на последнего идиота.
 

 

39. такая штука


Раннее утро. Княжеский дворец. Кеша Голиков, мой школьный товарищ,  в данный момент делает вид, что спит. Он – принц Мандорский. Хотя и не наследный. Престол унаследует принцесса Барби. Кеша говорит мне об этом, усмехаясь, что должно свидетельствовать в пользу  его иронического отношения к этому вопросу. Но на самом деле эта  усмешка показывает смущение от чувств, которые его переполняют.

            Принцесса просыпается с улыбкой. Она смотрит на своего мужа. Кеша выглядит забавным. У него во сне детское лицо. Она очень осторожно целует его – при этом он шевелит во сне губами и трогает пальцами переносицу. Морщит лоб и что-то пытается сказать. Но ничего не говорит, погружаясь в новый глубокий сон. Будто бы спит. А она встает и начинает летать. Нет, она не суетлива и не стремительна.  Она летает плавно, медленно, обстоятельно.

            Она взлетает над кроватью. Она может теперь  делать это без Кешиной помощи. Она может многое и при этом не обязательно, чтобы он руководил ею. Достаточно того, что он есть, что он присутствует в ее жизни, что он – ее жизнь.

            Она воспаряет, подплывает к окнам и через белые тюлевые шторы смотрит на море. Море огромное. Оно похоже на  ласковое, мохнатое животное с гладкой волнистой шерстью. Оно сигналит солнечными бликами, оно видит ее раннюю побудку и ценит внимание к себе…

            Она стала принцессой и вдруг поняла, что это совсем не важно. Главное – не кем быть, главное, что у тебя есть любимый и любящий муж, а для женщины это  и есть состоятельность. Она состоялась не потому, что стала принцессой, а потому, что нашла свою любовь. Вот он ее муж  – спокойный, добрый и нежный. Она позволяет ему почти все. Не разрешает только готовить. Не к лицу принцу торчать на кухне. Она наняла повара-француза, она может себе это позволить. У нее просторный дом, в котором уютно ее семье. Она не называет этот дом дворцом – во дворце не живут, во дворце царствуют, а она живет в своем доме, живет с мужем и с детьми. За домом следит лучшая в мире управительница. Ее имя – Нинель. Фамилия…  Впрочем, фамилию лучше не называть. На свете еще не перевелись люди, способные на все… Назовем ее…  Допустим, Фуфайкиной… Нинель слегка ворчлива. Ее система пищеварения функционирует не идеально – сказывается  персональный суп, отведанный ею в гостях у покойного принца Стебана – слишком много варенного лука и специй было в том супе. Но ее ворчливость Варвару не раздражает, даже чуть умиляет – Нинель, как добрая, старая квочка, без устали опекает каждую живую душу многочисленного семейства новых мандорских принцев…

           Принцесса Барби не хочет становиться гениальной писательницей. Она хочет быть женой и матерью, обычной, не гениальной, она согласна быть даже немного глупой, но счастливой и полной своей жизнью. Без терзаний. Без надрыва. Без метаний и поисков  неизведанного. Впрочем, ведь и Кеша так и не стал японцем.

             Она изменилась внешне. Цвет волос утратил черноту безлунной ночи. Законченной блондинкой, однако, Барби не стала. Она чуть раздалась в груди и бедрах. Очередная беременность ее не портит. Она счастлива своими детьми. У ее детей есть все для счастливого детства –  вкусная еда, хорошая одежда, умные учителя, воля для развлечений. Вот они ее детишки. Целая галерея на стенах. Розовые щечки. Голубые глазки. Воздушные платьица, матроски, панталончики. «Боже мой, боже! – шепчет она. – Какое счастье! Это все мои! Родимые! Любимые! Здоровые! Веселые!»

            Она избавилась от ощущения тревоги. Ее не пугает завтрашний день. И даже мысль о неминуемой старости ее не страшит. Есть дети, они найдут свое место в этой жизни, и старость не кажется мрачной. Все идет естественным путем. А естественное – самое прекрасное на этой земле. Чего бы там ни напридумывали разные умники.

            Иногда среди ночи она просыпается и лежит в полудреме, слушая тишину. Голоса прошлого приходят к ней. Ей кажется, ее зовет «папка». И чей-то слабый, уже совсем безжизненный голос повторяет: «Отмсти, отмсти за гнусное убийство!» Но это не тревожит ее. Она безмятежно улыбается. И снова засыпает. Воткнувшись в мягкого енота.


            Она летит по комнатам своего большого дома. Она не ангел. У нее нет крыльев.  Она обыкновенная принцесса. Таких много. Больше, чем нам кажется на первый взгляд. Любая девчонка может стать принцессой. Для этого не обязательно выходить за принца, который приедет за тобой на белой лошади или океанской яхте. Стать принцессой просто. Надо только захотеть.


             В спальне Кеши и Варвары стоит чучело. Это принц Стебан. На нем адмиральский мундир. Принц не меняется. Если не считать того, что с 27 августа, с момента, когда он захлебнулся в водах Внутреннего моря, у него отрос рыбий хвост. Тяжелый, будто металлический. Как те ракеты, что он так и не успел распаковать. Дети Барби и Кена любят играть с хвостом мертвого принца. Когда они втыкают в него иголки, принц вздрагивает. Кажется, он сейчас заговорит. Кажется, он сейчас скажет:
           «И башмаков еще не износила!..»


            Кеша рассказывает нам о своей жизни в княжеском дворце. Рассказывает без вдохновения, будто по обязанности. Он чувствует, что нам не интересно и сворачивает свой рассказ.

            – Верховный управляющий Эрфэ наградил меня орденом, – говорит он.

            – Кутузова? – спрашивает Герман.

            – За Спасение Отечества… Я теперь почетный член Государственного комитета Эрфэ по ЧП…

            Сказанное не слишком его радует, и Кеша вновь меняет тему.

            – Как вы тут? – говорит он. – Как Жанна?

             Мы молчим. Жанна не захотела с ним встретится. «Мне это ни к чему, мальчики, – сказала она. – Такая тяжесть на сердце. Все-таки я тоже собиралась стать принцессой. А стала вот бабой ягой».

            – Поехал в свою мастерскую, – говорит Кеша. – Кошмар. Ползают по полу огромные, как лошади, кольчатые черви. Холодильник гудит. Открыл его  –  коровий череп на своем месте. Выглядит еще бодрым.  Меня увидел и как заорет: «Отряд беспозвоночных готов к родовспоможению!» Откуда этот гад знает, что мы с Варенькой решили пока не останавливаться?.. Позвонил Сигизмунд Кац. Он хочет купить мастерскую под гинекологическую клинику. Все старые ведьмы, которым он производил восстановление девственной плевы, одумались и хотят закончить жизнь в соответствии со степенью своей порочности. Но естественный ход событий почти для всех из них уже невозможен. Вот доктор Кац производит дефлорацию всем, кому производил рефлорацию. Чудо. Бизнес расширяется. Нужны площади.

            «Покемоны, вызванные неразумной волей, продолжают самостоятельную жизнь, – думаю я. – Они не уходят в небытие. Они всегда рядом. До смертного часа. Они доползут до княжеского дворца. Знает ли Кеша, какое ДТП его ожидает?..»

           Кеша пристально смотрит на меня, словно догадываясь, о чем я думаю.

          – Я вытащил коровий череп из холодильника, – говорит он. – Засунул его в пакет и отвез на кладбище… В Париже, на Монмартре у какого–то проходимца я купил цилиндр, пенсне и трость Тулуз-Лотрека. Да, да, конечно, не подлинные… Но какое это имеет значение… Поезжай на кладбище  – посмотри… На могиле Варькиного деда установлен памятник – коровий череп, на нем цилиндр, пенсне и сигара в зубах… Трость я воткнул прямо в могилу… Карлики не последуют за мной… Не волнуйся…

            – Кеша, а почему твоя принцесса, – спрашивает тут Герман, – не родила от Стебана?

            Вопрос звучит неделикатно. Но Кеша не смущен.

            – Этот красавчик оказался импотентом, – говорит он. – Факт научно установленный.

            – Как далеко шагнула наука, – восхищаюсь я. –   Рок-н-ролл без остановки. Надо же!

            – Что может быть оскорбительнее для женщины, чем непорочное зачатие, – бормочет Гера.
 
            – Да уж, – произносит Кеша. Чувствуется, он чрезвычайно доволен последними научными достижениями.

            – А Ди Бэ? – не может удержаться от дальнейших расспросов наш поэт–страховщик.

            – Да, Дима – голубой! – кричит Кеша. Ему безумно весело. – Это всем известно! Тут наука оказалась бессильной. Не помогли даже доблестные Вооруженные Силы Эрфэ! Такая штука!

            Нам тоже становится безумно весело. От этой информации. Мы хохочем и тянемся за своими стаканами.


            – Приезжай, – говорит мне мой старый друг Кеша Голиков. – Махнем в Париж. Побродим по Монмартру. Тени великих ждут нас. Присоединимся к ним?

            Я не знаю, что ему ответить. Вряд ли я смогу покинуть Гарибальди. Останусь здесь навсегда. Кому–то суждено умереть в Париже. А кому-то нет.

            Молчи, Джузеппе.


2007 г.